1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын  открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую.    

– Поглядим, где горит! – задыхаясь, крикнул Янкель.    

Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули.    

Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным  светом, бросали отсвет на снег.    

Янкель завыл:    

– Наш класс. Сгорело все! «Зеркало» сгорело!    

И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак.    

Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти  не чувствовал холода. Только уши пощипывало.    

Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души – было  время самой глубокой ночи.    

Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому  проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и  перешли на быстрый шаг.    

Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде?    

Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру:    

– Ой, гляди! Кто-то крадется.    

Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень,  спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел.    

– Живые покойники! Полушубок снимут.    

– Идем скорее, – оборвал Янкель. Ему-то бояться было  нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится  снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую.    

Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с  намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался.    

Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек  в серой шинели.    

– Стой! Руки вверх!    

Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не  опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев:    

– Куда идете?    

У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не  налетчик, бодро сказал;    

– В пожарную часть.    

– Откуда?    

– Из интерната. Пожар у нас.    

Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав  револьвер и уже смягчаясь, пробурчала:    

– Пойдемте. Я вас провожу.    

По дороге разговорились – человек с револьвером оказался  агентом.    

– А я вас, чертенята, за налетчиков принял, – засмеялся  он.    

– А мы – вас, – осмелев, признался агенту Янкель.    

– Меня?!    

– Да. Мы думали, что вы – живой покойник.    

– Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех  давно выловили, – сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм  Янкеля, скинул шинель и сказал:    

– На, накинь, а то простудишься.    

Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и  сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз.    

Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные  каски, хрипели гривастые лошади.    

Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась  вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального  рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием.    

Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая  толпа зевак.    

Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель  и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря  на самые горячие протесты.    

В это время в спальне разыгрывалась трагедия.    

Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда  все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех  щелей, быстро заполняя помещение.    

Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то  выдавленное стекло.    

Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали,  заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм.    

– Дети! Берите подушки. Все ко мне!    

Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке  воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и  спокойно докурив папироску, приблизился к ней.    

Эланлюм повысила голос, стараясь перекричать гудевшую массу.    

– Закройте рты подушками. Все идите за мной. Чтобы не  растеряться, держитесь друг за друга.    

Пожар разрастался. Это было видно по дыму, густому-густому и  черному. Эланлюм раскрыла двери настежь и смело вышла навстречу черной завесе.    

За ней двинулись остальные.    

Идти было недалеко. Нужно было лишь свернуть направо,  сделать три шага по площадке лестницы и открыть дверь в квартиру немки, где  имелся выход на другую лестницу.    

Уже вся школа толпилась на лестничной площадке, нетерпеливо  дожидаясь, когда откроют заветную дверь, но передние что-то замешкались.    

Искали ручку – медную дверную ручку – и не находили. Десятки  рук шарили по стенам, хватаясь за карнизы, мешая друг другу, – ручки не было.    

Искали на ощупь. Открытые глаза все равно мало помогли бы –  дым, черный как сажа, слепил глаза, вызывая слезы.    

Послышались сдавленные выкрики:    

– Скорей!    

– Задыхаемся!    

Кто-то не выдержал, закашлялся и, глотнув дым, издал  протяжный вопль. Стало страшно.    

Купец, мрачно стоявший у стенки, наконец не выдержал и,  растолкав сгрудившихся на лестнице товарищей, медленно провел рукой по стене,  нащупав планку, опять провел и наткнулся на ручку.    

Брызнул яркий свет из открытой двери, и обессилевшие,  задыхающиеся шпингалеты, шатаясь, ввалились в кор Эланлюм пересчитала  воспитанников. Все были на месте.    

Она облегченно вздохнула, но тут же опять побледнела.    

– Ребята! А где воспитатель?    

Мертвым молчанием ответили ей шкидцы.    

– Где воспитатель? – снова, и уже с тревогой, переспросила  немка.    

Тогда Купец, добродушно улыбнувшись, сказал:    

– А он там в спальне еще лежит, чудак. Охает, а не  встает. Потеха!    

Эланлюм взвизгнула и, схватившись за голову, кинулась в  дымный коридор по направлению к спальне. Ми-нут через пять раздался громкий  стук в дверь.    

Когда шкидцы поспешили открыть ее, им представилось  невиданное зрелище.    

Немка волокла за руку Шершавого, а тот бессильно полз по  полу в кальсонах и нижней рубахе. Язык у него вылез наружу, в глазах светилось  безумие – он задыхался.    

Общими усилиями обоих втащили в кор Шершавый безжизненно  упал на пол, а Эланлюм, тяжело дыша, прислонилась к стене.    

Через минуту она уже оправилась, и снова голос ее загремел  под сводами коридора:    

– Все на лестницу! На улицу не выходите. Все идите в  дворницкую к Мефтахудыну.    

Ребята высыпали во двор, но к дворнику никто но пошел. Забыв  о запрете, все выскочили на улицу.    

Дрожа от холода, шкидцы уставились на горящие окна, страх  прошел, было даже весело.    

А у забора стояли Япончик и Янкель и чуть не плакали, глядя  на окна.    

Вот зазвенело стекло, и пламя столбом вырвалось наружу,  согревая мерзлую штукатурку стены.    

За углом запыхтела паровая машина, начавшая качать воду,  надулись растянутые по снегу рукава.    

Мимо пробежали топорники, слева от них поднимали лестницу, и  проворный пожарный, поблескивая каской, уже карабкался по ступенькам вверх.  Жалобно звякнули последние стекла в горящем этаже; фыркая и шипя, из шлангов  рванулась мощная струя воды.    

– Наш класс горит. Сволочи! – выругался Цыган, подходя  к Японцу и Янкелю.    

Но те словно не слышали и, стуча зубами от холода и  возбуждения, твердили одно слово:    

– «Зеркало»!    

– «Зеркало»!    

А Янкель иногда сокрушенно добавлял:    

– Моя бумага! Мои краски!    

– Марш в дворницкую! – вдруг загремел голос Викниксора  над их головами.    

В последний раз с грустью взглянув на горящий класс, ребята  юркнули под ворота.    

Там уже толпились полуодетые, дрожащие от холода шкидцы.    

Дворницкая была маленькая, и ребята расселись кто на  подоконниках, кто прямо на полу. С улицы доносился шум работы, и шкидцам не сиделось  на месте, но у дверей стоял Мефтахудын, которому строго-настрого запретили  выпускать учеников за ворота.    

Мефтахудын – татарин, добродушный инвалид, беспалый, –  приехал из Самары, бежал от голода и нашел приют в Шкиде. До сих пор ребята его  любили, но сегодня возненавидели.    

– Пусти, Мефтахудын, поглядеть, – горячился Воробей.    

Ласково отпихивая парня, дворник говорил, растягивая слова:    

– Сиди, поджигала! Чиво глядеть? Нечиво глядеть. Сиди  на месте.    

То и дело то Эланлюм, то Викниксор втискивали в двери новых  и новых воспитанников, пойманных на улице, и снова уходили на поиски.    

Ребята сидели сгрудившись, угнетенные и придавленные. Сидели  долго-долго. Уже забрезжил в окнах бледный рассвет, а шкидцы сидели и  раздумывали. Каждый по-своему строил догадки о причинах пожара:    

– Жарко чугунку натопили в четвертом отделении, вот пол  и загорелся.    

– Электрическую проводку слишком давно не меняли.    

– Курил кто-нибудь. Чинарик оставил…    

Но настоящую причину знал один Янкель: маленький красный  уголек все время то потухал, то вспыхивал перед глазами.    

Наступило утро.    

Уехали пожарные, оставив грязные лужи и кучи обгорелых досок  на снегу.    

Печально глядели шесть оконных впадин, копотью, дымом и  гарью ударяя в нос утренним прохожим.    

Сгорели два класса, и выгорел пол в спальне.    

Утром старшие ходили по пепелищу, с грустью поглядывая на  обгорелые бревна, на почерневшие рамы и закоптелые стены. Разыскивали свои  пожитки, стараясь откопать хоть что-нибудь. Бродили вместе с другими и Янкель с  Японцем, искали «Зеркало», но, как ни искали, даже следов обнаружить не могли.    

Они уже собирались уходить, как вдруг Янкель нагнулся над  кучей всякого горелого хлама, сунул в эту кучу руку и извлек на свет что-то  бесформенное, мокрое и лохматое.    

Замелькали исписанные печатными буквами знакомые листы.    

– Ура! Цело!    

С величайшими предосторожностями, чуть ли не всем классом  откапывали любимое детище и наконец извлекли его, но в каком виде предстало  перед ними это детище! Обгорели края, пожелтела бумага. Полному уничтожению  «Зеркала» помешала вода и, по-видимому, обвалившаяся штукатурка, придавившая  шкидскую газету, и заживо похоронившая ее в развалинах.    

Редакция ликовала.    

Потом Викниксор устроил собрание, опрашивал воспитанников,  интересовался их мнением, и все сошлись на одном:    

– Виновата буржуйка.    

Тотчас же торжественным актом буржуйки были уничтожены по  всей школе.    

* * * Дня через два третий и четвертый классы возобновили  занятия, перебравшись во вновь оборудованные классы наверху. Классы были не  хуже прежних, но холодно и неприветливо встретили воспитанников новые стены. И  не скоро привыкли к ним ребята.    

Янкель и Японец как-то сразу вдруг утратили любовь к старому  «Зеркалу» и смотрели на него, как на калеку, с отвращением.    

Долго не могли собраться с духом и выпустить двадцать шестой  номер газеты, а потом вдруг, посовещавшись, решили:    

«Поставим крест на старом «Зеркале».    

Недели через две вышел первый номер роскошного  многокрасочного журнала «Зеркало», который ничем не был похож на своего хоть и  почтенного, но бесцветного родителя.    

А республика Шкид, покалеченная пожаром, долго не могла  оправиться от нанесенной ей раны, как не может оправиться от разрушений  маленькая страна после большой войны.    

 ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ    

     

Мрачная личность. – Сова. – Лукулловы лепешки. – Пир за счет  Викниксора. – Монашенка в штанах. – Один против всех. – «Темная». – Новенький  попадает за решетку. – Примирение. – Когда лавры не дают спать.    

Вскоре после пожара Шкидская республика приняла в свое  подданство еще одного гражданина.    

Этот мрачный человек появился на шкидском горизонте ранним зимним  утром. Его не привели, как приводили многих; пришел он сам, постучался в  ворота, и дворник Мефтахудын впустил его, узнав, что у этого скуластого,  низкорослого и густобрового паренька на руках имеется путевка комиссии по делам  несовершеннолетних.    

В это время шкидцы под руководством самого Викниксора пилили  во дворе дрова. Паренек спросил, кто тут будет Виктор Николаевич, подошел и,  смущаясь, протянул Викниксору бумагу.    

– А-а-а, Пантелеев?! – усмехнулся Викниксор, мельком  заглядывая в путевку. – Я уже слыхал о тебе. Говорят, ты стихи пишешь?  Знакомьтесь, ребята, – ваш новый товарищ Алексей Пантелеев. Между прочим,  сочинитель, стихи пишет.    

Эта рекомендация не произвела на шкидцев большого  впечатления. Стихи писали в республике чуть ли не все ее граждане, начиная от  самого Викниксора, которому, как известно, завидовал и подражал когда-то  Александр Блок. Стихами шкидцев удивить было трудно. Другое дело, если бы  новенький умел глотать шпаги, или играть на контрабасе, или хотя бы биография у  него была чем-нибудь замечательная. Но шпаг он глотать явно не умел, а насчет  биографии, как скоро убедились шкидцы, выудить из новенького что-нибудь было  совершенно невозможно.    

Это была на редкость застенчивая и неразговорчивая личность.  Когда у него спрашивали о чем-нибудь, он отвечал «да» или «нет» или просто  мычал что-то и мотал головой.    

– За что тебя пригнали? – спросил у него Купец, когда  новенький, сменив домашнюю одежду на казенную, мрачный и насупившийся,  прохаживался в коридоре.    

Пантелеев не ответил, сердито посмотрел на Купца и  покраснел, как маленькая девочка.    

– За что, я говорю, пригнали в Шкиду? – повторил вопрос  Офенбах.    

– Пригнали… значит, было за что, – чуть слышно  пробормотал новенький. Кроме всего, он еще и картавил: вместо «пригнали»  говорил «пгигнали».    

Разговорить его было трудно. Да никто и не пытался этим  заниматься. Заурядная личность, решили шкидцы. Бесцветный какой-то. Даже  туповатый. Удивились слегка, когда после обычной проверки знаний новенького  определили сразу в четвертое отделение. Но и в классе, на уроках, он тоже ничем  особенным себя не проявил: отвечал кое-как, путался; вызванный к доске, часто  долго молчал, краснел, а потом, не глядя на преподавателя, говорил:    

– Не помню… забыл.    

Только на уроках русского языка он немножко оживлялся.  Литературу он знал.    

По заведенному в Шкиде порядку первые две недели новички,  независимо от их поведения, в отпуск не ходили. Но свидания с родными  разрешались. Летом эти свидания происходили во дворе, в остальное время года –  в Белом зале. В первое воскресенье новенького никто не навестил. Почти весь  день он терпеливо простоял на площадке лестницы у большого окна, выходившего во  Видно было, что он очень ждет кого-то. Но к нему не пришли.    

В следующее воскресенье на лестницу он уже не пошел, до  вечера сидел в классе и читал взятую из книгу – рассказы Леонида Андреева.    

Вечером, перед ужином, когда уже возвращались отпускники, в  класс заглянул дежурный:    

– Пантелеев, к тебе!    

Пантелеев вскочил, покраснел, уронил книгу и, не сдерживая  волнения, выбежал из класса.    

В полутемной прихожей, у дверей кухни, стояла печальная  заплаканная дамочка в какой-то траурной шляпке и с нею курносенькая девочка лет  десяти – одиннадцати. Дежурный, стоявший с ключами у входных дверей, видел, как  новенький, оглядываясь и смущаясь, по-целовался с матерью и сестрой и сразу же  потащил их в Белый зал. Там он увлек их в самый дальний угол и усадил на  скамью. И тут шкидцы, к удивлению своему, обнаружили, что новенький умеет не  только говорить, но и смеяться. Два или три раза, слушая мать, он громко и отрывисто  захохотал. Но, когда мать и сестра ушли, он снова превратился в угрюмого и  нелюдимого парня. Вернувшись в класс, он сел за парту и опять углубился в  книгу.    

Минуты через две к его парте подошел Воробей, сидевший в  пятом разряде и не ходивший поэтому в отпуск.    

– Пожрать не найдется, а? – спросил он, с заискивающей  улыбкой заглядывая новенькому в лицо.    

Пантелеев вынул из парты кусок серого пирога с капустой,  отломил половину и протянул Воробью. При этом он ничего не сказал и даже не  ответил на улыбку. Это было обидно, и Воробей, приняв подношение, не  почувствовал никакой благодарности.    

* * * Быть может, новенький так и остался бы незаметной  личностью, если бы не одно событие, которое взбудоражило и восстановило против  него всю школу.    

Почти одновременно с Пантелеевым в Шкиде появилась еще одна  особа. Эта особа не числилась в списке воспитанников, не принадлежала она и к  сословию халдеев. Это была дряхлая старуха, мать Викниксора, приехавшая к нему,  неизвестно откуда и поселившаяся в его директорской квартире. Старуха эта была  почти совсем слепа. Наверно, именно поэтому шкидцы, которые каждый в  отдельности могли быть и добрыми, и чуткими, и отзывчивыми, а в массе, как это  всегда бывает с ребятами, были безжалостны и жестоки, прозвали старуху Совой.  Сова была существо безобидное. Она редко появлялась за дверью викниксоровской  квартиры. Только два-три раза в день шкидцы видели, как, хватаясь свободной  рукой за стену и за косяки дверей, пробирается она с какой-нибудь кастрюлькой  или сковородкой на кухню или из кухни. Если в это время поблизости не было  Викниксора и других халдеев, какой-нибудь шпингалет из первого отделения,  перебегая старухе дорогу, кричал почти над самым ее ухом:    

– Сова ползет!.. Дю! Сова!..    

Но старуха была еще, по-видимому, и глуховата. Не обращая  внимания на эти дикие выкрики, с кроткой улыб-коп на сером морщинистом лице,  она продолжала свое нелегкое путешествие.    

И вот однажды по Шкиде пронесся слух, что Сова жарит на  кухне какие-то необыкновенные лепешки. Было это в конце недели, когда все домашние  запасы у ребят истощались и аппетит становился зверским. Особенно разыгрался  аппетит у щуплого Японца, который не имел родственников в Петрограде и жил на  одном казенном пайке и на доброхотных даяниях товарищей.    

Пока Сова с помощью кухарки Марты священнодействовала у  плиты, шкидцы толпились у дверей кухни и глотали слюни.    

– Вот так смак! – раздавались голодные завистливые  голоса.    

– Ну и лепешечки!    

– Шик-маре!    

– Ай да Витя! Вкусно питается…    

А Японец совсем разошелся. Он забегал на кухню, жадно втягивал  ноздрями вкусный запах жареного сдобного теста и, потирая руки, выбегал обратно  в кор    

– Братцы! Не могу! Умру! – заливался он. – На маслице!  На сливочном! На натуральненьком!..    

Потом снова бежал на кухню, становился за спиной Совы на  одно колено, воздымал к небу руки и кричал:    

– Викниксор! Лукулл! Завидую тебе! Умру! Полжизни за  лепешку.    

Ребята смеялись. Японец земно кланялся старухе, которая  ничего этого не видела, и продолжал паясничать.    

– Августейшая мать! – кричал он. – Порфироносная вдова!  Преклоняюсь…    

В конце концов Марта выгнала его.    

Но Японец уже взвинтил себя и не мог больше сдерживаться.  Когда через десять минут Сова появилась в коридоре с блюдом дымящихся лепешек в  руках, он первый бесшумно подскочил к ней и так же бесшумно двумя пальцами сдернул  с блюда горячую лепешку. Для шкидцев это было сигналом к действию. Следом за  Японцем к блюду метнулись Янкель, Цыган, Воробей, а за ними и другие. На всем  пути следования старухи – и в коридоре, и на лестнице, и в Белом зале – длинной  цепочкой выстроились серые бесшумные тени. Придерживаясь левой рукой за гладкую  алебастровую стену, старуха медленно шла по паркету Белого зала, и с каждым ее  шагом груда аппетитных лепешек на голубом фаянсовом блюде таяла. Когда Сова  открывала дверь в квартиру, на голубом блюде не оставалось ничего, кроме жирных  пятен.    

А шкидцы уже разбежались по классам.    

В четвертом отделении стоял несмолкаемый гогот. Запихивая в  рот пятую или шестую лепешку и облизывая жирные пальцы, Японец на потеху  товарищам изображал, как Сова входит с пустым блюдом в квартиру и как  Викниксор, предвкушая удовольствие плотно позавтракать, плотоядно потирает  руки.    

– Вот, кушай, пожалуйста, Витенька. Вот сколько я тебе,  сыночек, напекла, – шамкал Японец, передразнивая старуху. И, вытягивая свою  тощую шею, тараща глаза, изображал испуганного, ошеломленного Викниксора…    

Ребята, хватаясь за животы, давились от смеха. У всех  блестели и глаза, и губы. Но в этом смехе слышались и тревожные нотки. Все  понимали, что проделка не пройдет даром, что за преступлением вот-вот наступит  и наказание.    

И тут кто-то заметил новичка, который, насупившись, стоял у  дверей и без улыбки смотрел на происходящее. У него одного не блестели губы, он  один не притронулся к лепешкам Совы. А между тем многие видели его у дверей  кухни, когда старуха выходила оттуда.    

– А ты чего зевал? – спросил у него Цыган. – Эх ты,  раззява! Неужели ни одной лепешки не успел слямзить?!    

– А ну вас к чегту, – пробормотал новенький.    

– Что?! – подскочил к нему Воробей. – Это через почему  же к черту?    

– А потому, что это – хамство, – краснея, сказал  новенький, и губы у него запрыгали. – Скажите – гегои какие: на стагуху  напали!..    

В классе наступила тишина.    

– Вот как? – мрачно сказал Цыган, подходя к Пантелееву.  – А ты иди к Вите – накати.    

Пантелеев промолчал,    

– А ну, иди – попробуй! – наступал на новичка Цыган.    

– Сволочь такая! Легавый! – взвизгнул Воробей,  замахиваясь на новенького. Тот схватил его за руку и оттолкнул.    

И хотя оттолкнул он не Японца, а Воробья, Японец дико  взвизгнул и вскочил на парту.    

– Граждане! Внимание! Тихо! – закричал он. – Братцы!  Небывалый случай в истории нашей республики! В наших рядах оказалась  ангелоподобная личность, монашенка в штанах, пепиньерка из института  благородных девиц…    

– Идиот, – сквозь зубы сказал Пантелеев. Сказано это  было негромко, но Японец услышал. Маленький, вечно красный носик его еще больше  покраснел. Несколько секунд Еошка молчал, потом соскочил с парты и быстро  подошел к Пантелееву.    

– Ты что, друг мой, против класса идешь? Выслужиться  хочешь?    

– Ребята, – повернулся он к товарищам, – ни у кого не  осталось лепешки?..    

– У меня есть одна, – сказал запасливый Горбушка,  извлекая из кармана скомканную и облепленную табачной трухой лепешку.    

– А ну, дай сюда, – сказал Японец, выхватывая лепешку.  – Ешь! – протянул он ее Пантелееву.    

Новенький отшатнулся и плотно сжал губы.    

– Ешь, тебе говорят! – побагровел Еонин и сунул лепешку  новенькому в рот.    

Пантелеев оттолкнул его руку.    

– Уйди лучше, – совсем тихо сказал он и взялся за ручку  двери.    

– Пет, не смоешься! – еще громче завизжал Японец. –  Ребята, вали его!..    

Несколько человек накинулись на новенького. Кто-то ударил  его под колено, он упал. Цыган и Купец держали его за руки, а Японец, пыхтя и  отдуваясь, запихивал новенькому в рот грязную, жирную лепешку. Новенький  вывернулся и ударил головой Японца в подбородок.    

– Ах, ты драться?! – заверещал Японец.    

– Вот сволочь какая!    

– Дерется, зануда! А?    

– В темную его!    

– Даешь темную!..    

Пантелеева потащили в дальний угол класса. Неизвестно откуда  появилось пальто, которое накинули новенькому на голову. Погасло электричество,  и в наступившей тишине удары один за другим посыпались на голову непокорного  новичка.    

Никто не заметил, как открылась дверь. Ярко вспыхнуло  электричество. В дверях, поблескивая пенсне, стоял и грозно смотрел на ребят  Викни    

– Что здесь происходит? – раздался его раскатистый, но  чересчур спокойный бас.    

Ребята успели разбежаться, только Пантелеев сидел на полу, у  классной доски, потирая кулаком свой курносый нос, из которого тоненьким  ручейком струилась кровь, смешиваясь со слезами и с прилипшими к подбородку  остатками злополучной лепешки.    

– Я спрашиваю: что здесь происходит? – громче повторил  Викни Ребята стояли по своим местам и молчали. Взгляд Викниксора остановился на  Пантелееве. Тот уже поднялся и, отвернувшись в угол, приводил себя в порядок,  облизывая губы, глотая слезы и остатки лепешки. Викниксор оглядел его с головы  до ног и как будто что-то понял. Губы его искривила брезгливая усмешка.    

– А ну, иди за мной! – приказал он новенькому.    

Пантелеев не расслышал, но повернул голову в сторону зава.    

– Ты! Ты! Иди за мной, я говорю.    

– Куда?    

Викниксор кивком головы показал на дверь и вышел. Не глядя  на ребят, Пантелеев последовал за ним. Ребята минуту подождали, переглянулись  и, не сговариваясь, тоже ринулись из класса.    

Через полуотворенную дверь Белого зала они видели, как  Викниксор открыл дверь в свою квартиру, пропустил туда новенького, и тотчас  высокая белая дверь шумно захлопнулась за ними.    

Ребята еще раз переглянулись.    

– Ну уж теперь накатит – факт! – вздохнул Воробей.    

– Ясно, накатит, – мрачно согласился Горбушка, который  и без того болезненно переживал утрату последней лепешки.    

– А что ж. Накатит – и будет прав, – сказал Янкель,  который, кажется один во всем классе, не принимал участия в избиении новичка.    

Но, независимо от того, кто как оценивал моральную стойкость  новичка, у всех на душе было муторно и противно.    

И вдруг произошло нечто совершенно фантастическое. Высокая  белая дверь с шумом распахнулась – и глазам ошеломленных шкидцев предстало  зрелище, какого они не ожидали и ожидать не могли: Викниксор выволок за шиворот  бледного, окровавленного Пантелеева и, протащив его через весь огромный зал,  грозно зарычал на всю школу:    

– Эй, кто там! Староста! Дежурный! Позвать сюда  дежурного воспитателя!    

Из учительской уже бежал заспанный и перепуганный Шершавый.    

– В чем дело, Виктор Николаевич?    

– В изолятор! – задыхаясь, прохрипел Викниксор,  указывая пальцем на Пантелеева. – Немедленно! На трое суток!    

Шершавый засуетился, побежал за ключами, и через пять минут  новенький был водворен в тесную комнатку изолятора – единственное в школе  помещение, окно которого было забрано толстой железной решеткой.    

Шкидцы притихли и недоумевали. Но еще большее недоумение  произвела на них речь Викниксора, произнесенная им за ужином.    

– Ребята! – сказал он, появляясь в столовой и делая  несколько широких, порывистых шагов по диагонали, что, как известно,  свидетельствовало о взволнованном состоянии шкидского президента. – Ребята,  сегодня в стенах нашей школы произошел мерзкий, возмутительный случай. Скажу  вам откровенно: я не хотел поднимать этого дела, пока это касалось лично меня и  близкого мне человека. Но после этого произошло другое событие, еще более  гнусное. Вы знаете, о чем и о ком я говорю. Один из вас – фамилии его я  называть не буду, она вам всем известна – совершил отвратительный поступок. Он  обидел старого, немощного человека. Повторяю, я не хотел говорить об этом,  хотел промолчать. Но позже я оказался свидетелем поступка еще более  омерзительного. Я видел, как вы избивали своего товарища. Я хорошо понимаю,  ребята, и даже в какой-то степени разделяю ваше негодование, но… Но надо знать  меру. Как бы гнусно ни поступил Пантелеев, выражать свое возмущение таким  диким, варварским способом, устраивать самосуд, прибегать к суду Линча, то есть  поступать так, как поступают потомки американских рабовладельцев, – это позорно  и недостойно вас, людей советских, и притом почти взрослых…    

Оседлав своего любимого конька – красноречие, – Викниксор  еще долго говорил па эту тему. Он говорил о том, что надо быть справедливым,  что за спиной у Пантелеева – темное прошлое, что он – испорченный улицей  парень, ведь в свои четырнадцать лет он успел посидеть и в тюрьмах, и в  исправительных колониях. Этот парень долго находился в дурном обществе, среди  воров и бандитов, и все это надо учесть, так сказать, при вынесении приговора.  А кроме того, может быть, он еще и голоден был, когда совершил свой низкий,  недостойный поступок. Одним словом, надо подходить к человеку снисходительно,  нельзя бросать в человека камнем, не разобравшись во всех мотивах его  преступления, надо воспитывать в себе выдержку и чуткость…    

Викниксор говорил долго, но шкидцы уже не слушали его. Не  успели отужинать, как в четвертом отделении собрались старшеклассники.    

Ребята были явно взволнованы и даже обескуражены.    

– Ничего себе – монашенка в штанах! – воскликнул Цыган,  едва переступив порог класса.    

– Н-да, – многозначительно промычал Янкель.    

– Что же это, братцы, такое? – сказал Купец. – Не  накатил, значит?    

– Не накатил – факт! – поддакнул Воробей.    

– Ну, положим, это еще не факт, а гипотеза, – важно  заявил Японец. – Хотелось бы знать, с какой стати в этой ситуации Викниксор  выгораживает его?!    

– Ладно, Япошка, помолчи, – серьезно сказал Янкель. –  Кому-кому, а тебе в этой ситуации заткнуться надо бы.    

Японец покраснел, пробормотал что-то язвительное, но  все-таки замолчал.    

Перед сном несколько человек пробрались к изолятору. Через  замочную скважину сочился желтоватый свет пятисвечовой угольной лампочки.    

– Пантелей, ты не спишь? – негромко спросил Янкель. За  дверью заскрипела железная койка, Но ответа не было.    

– Пантелеев! Ленька! – в скважину сказал Цыган. – Ты…  этого… не сердись. А? Ты, понимаешь, извини нас. Ошибка, понимаешь, вышла.    

– Ладно… катитесь к чегту, – раздался из-за двери  глухой, мрачный голос. – Не мешайте спать человеку.    

– Пантелей, ты жрать не хочешь? – спросил Горбушка.    

– Не хочу, – отрезал тот же голос.    

Ребята потоптались и ушли.    

Но попозже они все-таки собрались между собой и принесли  гордому узнику несколько ломтей хлеба и кусок сахару. Так как за дверью на этот  раз царило непробудное молчание, они просунули эту скромную передачу в щелку  под дверью. Но и после этого железная койка не скрипнула.    

* * * Разговорчивым Ленька никогда не был. Ему надо было  очень близко подружиться с человеком, чтобы у него развязался язык. А тут, в  Шкиде, он и не собирался ни с кем дружить. Он жил какой-то рассеянной жизнью,  думая только о том, как и когда он отсюда смоется.    

Правда, когда он пришел в Шкиду, эта школа показалась ему  непохожей на все остальные детдома и колонии, где ему привелось до сих пор  побывать. Ребята здесь были более начитанные. А главное – здесь по-хорошему  встречали новичков, никто их не бил и но преследовал. А Ленька, наученный  горьким опытом, уже приготовился дать достойный отпор всякому, кто к нему полезет.    

До поры до времени к нему никто не лез. Наоборот, на него  как будто перестали даже обращать внимание, пока не произошел этот случай с  Совой, который заставил говорить о Пантелееве всю школу и сделал его на  какое-то время самой заметной фигурой в Шкидской республике.    

Ленька попал в Шкиду не из института благородных девиц. Он  уже давно не краснел при слове «воровство». Если бы речь шла о чем-нибудь  другом, если бы ребята задумали взломать кладовку или пошли на какое-нибудь  другое, более серьезное дело, может быть, он из чувства товарищества и  присоединился бы к ним. Но когда он увидел, что ребята напали на слепую  старуху, ему стало противно. Такие вещи и раньше вызывали в нем брезгливое  чувство. Ему, например, было противно залезть в чужой карман. Поэтому на  карманных воров он всегда смотрел свысока и с пренебрежением, считая,  по-видимому, что украсть чемодан или взломать на рынке ларек – поступок более  благородный и возвышенный, чем карманная кража.    

Когда ребята напали на Леньку и стали его бить, он не очень  удивился. Он хорошо знал, что такое приютские нравы, и сам не один раз принимал  участие в «темных». Он даже не очень сопротивлялся тем, кто его бил, только  защищал по мере возможности лицо и другие наиболее ранимые места. Но когда в  класс явился Викниксор и, вместо того чтобы заступиться за Леньку, грозно на  него зарычал, Ленька почему-то рассвирепел. Тем но менее он покорно проследовал  за Викниксором в его кабинет.    

Викниксор закрыл дверь и повернулся к новенькому, который  по-прежнему шмыгал носом и вытирал рукавом окровавленное лицо. Викниксор, как  заядлый Шерлок Холмс, решил с места в карьер огорошить воспитанника.    

– За что тебя били товарищи? – спросил он, впиваясь  глазами в Ленькино лицо.    

Ленька не ответил.    

– Ты что молчишь? Кажется, я тебя спрашиваю: за что  тебя били в классе?    

Викниксор еще пристальнее взглянул новенькому в глаза:    

– За лепешки, да?    

– Да, – пробурчал Ленька.    

Лицо Викниксора налилось кровью. Можно было ожидать, что  сейчас он закричит, затопает ногами. Но он не закричал, а спокойно и отчетливо,  без всякого выражения, как будто делал диктовку, сказал:    

– Мерзавец! Выродок! Дегенерат!    

– Вы что ругаетесь! – вспыхнул Ленька, – Какое вы  имеете право?.    

И тут Викниксор подскочил и заревел на всю школу:    

– Что-о-о?! Как ты сказал? Какое я имею право?!  Скотина! Каналья!    

– Сам каналья, – успел пролепетать Ленька.    

Викниксор задохнулся, схватил новичка за шиворот и поволок  его к двери.    

Все остальное произошло уже на глазах ошеломленных шкидцев.    

* * * Ленька третьи сутки сидел в изоляторе и не знал, что его  судьба взбудоражила и взволновала всю школу.    

В четвертом отделении с утра до ночи шли бесконечные дебаты.    

– Все-таки, ребята, это хамство, – кипятился Янкель. –  Парень взял на себя вину, страдает неизвестно За что, а мы…    

– Что же ты, интересно, предлагаешь? – язвительно  усмехнулся Японец.    

– Что я предлагаю? Мы должны всем классом пойти к  Викниксору и сказать ему, что Пантелеев не виноват, а виноваты мы.    

– Ладно! Дураков поищи. Иди сам, если хочешь.    

– Ну и что? А ты что думаешь? И пойду…    

– Ну и пожалуйста. Скатертью дорога,    

– Пойду и скажу, кто был зачинщиком всего этого дела. И  кто натравил ребят на Леньку.    

– Ах, вот как? Легавить собираешься?    

– Тихо, робя! – пробасил Купец. – Вот что я вам скажу.  Всем классом идти – это глупо, конечно. Если все пойдем – значит, все и огребем  по пятому разряду…    

– Жребий надо бросить, – пропищал Мамочка.    

– Может быть, оракула пригласить? – захихикал Японец.    

– Нет, робя, – сказал Купец. – Оракула приглашать не  надо. И жребий тоже не надо. Я думаю вот чего… Я думаю – должен пойти один и  взять всю вину на себя.    

– Это кто же именно? – поинтересовался Японец.    

– А именно – ты!    

– Я?    

– Да… пойдешь ты!    

Сказано это было тоном категорического приказа.    

Японец побледнел, Неизвестно, чем кончилась бы вся эта  история, если бы по Шкиде не пронесся слух, что Пантелеев выпущен из изолятора.  Через несколько минут он сам появился в классе. Лицо его, разукрашенное  синяками и подтеками, было бледнее обычного. Ни с кем не поздоровавшись, он  прошел к своей парте, сел и стал собирать свои пожитки. Не спеша он извлек из  ящика и выложил на парту несколько книг и тетрадок, начатую пачку папирос  «Смычка», вязаное, заштопанное во многих местах кашне, коробочку с перышками и  карандаши, кулечек с остатками постного сахара – и стал все это связывать  обрывком шпагата.    

Класс молча наблюдал за его манипуляциями.    

– Ты куда это собрался, Пантелей? – нарушил молчание  Горбушка.    

Пантелеев не ответил, еще больше нахмурился и засопел.    

– Ты что – в бутылку залез? Разговаривать не желаешь?  А?    

– Брось, Ленька, не сердись, – сказал Янкель, подходя к  новенькому. Он положил руку Пантелееву на плечо, но Пантелеев движением плеча  сбросил его руку.    

– Идите вы все к чегту, – сказал он сквозь зубы, крепче  затягивая узел на своем пакете и засовывая этот пакет в парту.    

И тут к пантелеевской парте подошел Японец.    

– Знаешь, Ленька, ты… это самое… ты – молодец, –  проговорил он, краснея и шмыгая носом. – Прости нас, пожалуйста. Это я не  только от себя, я от всего класса говорю. Правильно, ребята?    

– Правильно!!! – загорланили ребята, обступая со всех  сторон Ленькину парту. Скуластое лицо новенького порозовело! Что-то вроде  слабой улыбки появилось на его пересохших губах.    

– Ну, что? Мировая? – спросил Цыган, протягивая новичку  руку.    

– Чегт с вами! Миговая, – прокартавил Ленька, усмехаясь  и отвечая на рукопожатие.    

Обступив Леньку, ребята один за другим пожимали ему руку.    

– Братцы! Братцы! А мы главного-то не сказали! –  воскликнул Янкель, вскакивая на парту. И, обращаясь с этой трибуны к  новенькому, он заявил: – Пантелей, спасибо тебе от лица всего класса за то… что  ты… ну, ты, одним словом, сам понимаешь.    

– За что? – удивился Ленька, и по лицу его было видно,  что он не понимает.    

– За то… за то, что ты не накатил на нас, а взял вину  на себя.    

– Какую вину?    

– Как какую? Ты же ведь сказал Вите, будто лепешки у  Совы ты замотал? Ладно, не скромничай. Ведь сказал?    

– Я?    

– Ну да! А кто же?    

– И не думал.    

– Как не думал?    

– Что я, дурак, что ли?    

В классе опять наступила тишина. Только Мамочка, не  сдержавшись, несколько раз приглушенно хихикнул.    

– Позвольте, как же это? – проговорил Янкель, потирая  вспотевший лоб. – Что за черт?! Ведь мы думали, что тебя за лепешки Витя в  изолятор посадил.    

– Да. За лепешки. Но я-то туг при чем?    

– Как ни при чем?    

– Так и ни при чем.    

– Тьфу! – рассердился Янкель. – Да объясни ты наконец,  зануда, в чем дело!    

– Очень просто. И объяснять нечего. Он спрашивает: «За  что тебя били? За лепешки?» Я и сказал: «Да, за лепешки…»    

Пантелеев посмотрел на ребят, и шкидцы впервые увидели на  его скуластом лице веселую, открытую улыбку.    

– А что? Газве не пгавда? – ухмыльнулся он. – Газве не  за лепешки вы меня били, чегти?..    

Дружный хохот всего класса не дал Пантелееву договорить.    

Был заключен И Пантелеев был навсегда принят как  полноправный член в дружную шкидскую семью.    

Узелок его с перышками, кашне и постным сахаром был в тот же  день распакован, и содержимое его легло по своим местам. А через некоторое  время Ленька и вообще перестал думать о побеге. Ребята его полюбили, и он тоже  привязался ко многим своим новым товарищам. Когда он немного оттаял а  разговорился, он рассказал ребятам свою жизнь.    

И оказалось, что Викниксор был прав: этот тихенький,  неразговорчивый и застенчивый паренек прошел, как говорится, огонь, воду и  медные трубы. Он рано растерял семью и несколько лет беспризорничал, скитался по  разным городам республики. До Шкиды он успел побывать в четырех или пяти  детдомах и колониях; не раз ему приходилось ночевать и в тюремных камерах, и в  арестных домах, и в железнодорожных Чека… За спиной его было несколько приводов  в угрозыск3.    

В Шкиду Ленька пришел по своей воле; он сам решил покончить  со своим темным прошлым. Поэтому прозвище Налетчик, которое дали ему ребята  вместо не оправдавшей себя клички Монашенка, его не устраивало и возмущало. Он  сердился и лез с кулаками на тех, кто его так называл. Тогда кто-то придумал  ему новую кличку – Лепешкин…    

Но тут опять произошло событие, которое не только прекратило  всякие насмешки над новеньким, но и вознесло новообращенного шкидца на  совершенно недосягаемую высоту.    

* * * Как-то, недели за две до поступления в Шкиду, Ленька  смотрел в кинематографе «Ампир» на Садовой американский ковбойский боевик.  Перед сеансом показывали дивертисмент: выступали фокусники, жонглеры, похожая  на рыбу певица в чешуйчатом платье спела два романса, две девушки в матросских  штанах сплясали матлот, а под конец выступил куплетист, который исполнял под  аккомпанемент маленького аккордеона «частушки на злобу дня». Ленька прослушал  эти частушки, и ему показалось, что он сам может написать нисколько не хуже.  Вернувшись домой, он вырвал из тетради ли-сток и, торопясь, чтобы не растерять  вдохновение, за десять минут набросал шесть четверостиший, среди которых было и  такое:    

Курсы золота поднялись По причине нэпа.    

В Петрограде на Сенной Три лимона репа.    

Все это сочинение он озаглавил «Злободневные частушки».  Потом подумал, куда послать частушки, и решил послать их в «Красную газету».  Несколько дней после зтого он ждал ответа, но ответ не последовал. А потом  события Ленькиной жизни завертелись с быстротой американского боевика, и ему  уже было не до частушек и не до «Красной газеты». Он забыл о них.    

Скоро он очутился в Шкиде.    

И вот однажды после уроков в класс четвертого отделения с  шумом ворвался взволнованный и запыхавшийся третьеклассник Курочка. В руках он  держал скомканный газетный лист.    

– Пантелеев! Это не ты? – закричал он, едва переступив  порог.    

– Что? – побледнел Ленька, с трудом вылезая из-за  парты. Сердце его быстробыстро заколотилось. Ноги и руки похолодели.    

Курочка поднял над головой, как знамя, газетный лист.    

– Ты стихи в «Красную газету» посылал?    

– Да… посылал, – пролепетал Ленька.    

– Ну, вот. Я так и знал. А ребята спорят, говорят – не  может быть.    

– Покажи, – сказал Ленька, протягивая руку. Его  обступили. Буквы в глазах у него прыгали и не складывались в строчки.    

– Где? Где? – спрашивали вокруг.    

– Да вот. Ты внизу смотри, – волновался Курочка. – Вон,  где написано «Почтовый ящик»…    

Ленька нашел «Почтовый ящик», отдел, в котором редакция  отвечала авторам. Где-то на втором или третьем месте в глаза ему бросилась его  фамилия, напечатанная крупным шрифтом. Когда в глазах у него перестало рябить,  он прочел:    

«АЛЕКСЕЮ ПАНТЕЛЕЕВУ. Присланные Вамп «злободневные частушки»  – не частушки, а стишки Вашего собственного сочинения. Не пойдет».    

На несколько секунд похолодевшие Ленькины ноги отказались  ему служить. Вся кровь прилила к ушам. Ему казалось, что он не сможет  посмотреть товарищам в глаза, что сейчас его освистят, ошельмуют, поднимут на  смех.    

Но ничего подобного не случилось. Ленька поднял глаза и  увидел, что обступившие его ребята смотрят на него с таким выражением, как  будто перед ними стоит если не Пушкин, то по крайней мере Блок иди Демьян  Бедный.    

– Вот так Пантелей! – восторженно пропищал Мамочка.    

– Ай да Ленька! – не без зависти воскликнул Цыган.    

– Может, это не он? – усомнился кто-то.    

– Это ты? – спросили у Леньки.    

– Да… я, – ответил он, опуская глаза – на этот раз уже  из одной скромности.    

Газета переходила из рук в руки.    

– Дай! Дай! Покажи! Дай позексать! – слышалось вокруг.    

Но скоро Курочка унес газету. И Ленька вдруг почувствовал,  что унесли чтото очень ценное, дорогое, унесли частицу его славы, свидетельство  его триумфа.    

Он разыскал дежурного воспитателя Алникпопа и слезно умолил  отпустить его на пять минут на улицу. Сашкец, поколебавшись, дал ему  увольнительную. На углу Петергофского и проспекта Огородникова Ленька купил у  газетчика за восемнадцать тысяч рублей свежий номер «Красной газеты». Еще на  улице, возвращаясь в Шкиду, он раз пять развертывал газету и заглядывал в  «Почтовый ящик». И тут, как и в Курочкином экземпляре, черным по белому было  напечатано: «Алексею Пантелееву…»    

Ленька стал героем дня.    

До вечера продолжалось паломничество ребят из младших  отделений. То и дело дверь четвертого отделения открывалась и несколько  физиономий сразу робко заглядывало в класс.    

– Пантелей, покажи газетку, а? – умоляюще канючили  малыши. Ленька снисходительно усмехался, доставал из ящика парты газету и давал  всем желающим. Ребята читали вслух, перечитывали снова, качали головами, ахали  от изумления.    

И все спрашивали у Леньки:    

– Это ты?    

– Да, это я, – скромно отвечал Ленька.    

Даже в спальне, после отбоя, продолжалось обсуждение этого  из ряда вон выходящего события.    

Ленька засыпал пресыщенный славой.    

Ночью, часа в четыре, он проснулся и сразу вспомнил, что  накануне произошло что-то очень важное. Газета, тщательно сложенная, лежала у  него под подушкой. Он осторожно достал ее и развернул. В спальне было темно.  Тогда он босиком, в одних подштанниках, вышел на лестницу и при бледном свете  угольной лампочки еще раз прочел:    

«Алексею Пантелееву. Присланные Вами частушки – не частушки,  а стишки Вашего собственного сочинения. Не пойдет».    

Так в Шкидской республике появился еще один литератор, и на  этот раз литератор с именем. Прошло немного времени, и ему пришлось проявить  свои способности уже на шкидской арене – на благо республики, которая стала ему  родной и близкой.    

 О «ШЕСТОЙ ДЕРЖАВЕ»    

     

Рассуждения о великом и малом. – 60 на 60. – Скандал с  последствиями. – «Комариное» начало. – Горбушкина лирика. – Расцвет «шестой  державы». – Три редактора.    

Кто поверит теперь, что в годы блокады, голодовки и  бумажного кризиса, когда население Совроссии читало газеты только на стенах  домов, в Шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек  выходило 60 (шестьдесят) периодических изданий – всех сортов, типов и  направлений?    

Случилось так.    

Выходило «Зеркало», старейший печатный орган Шкидской  республики. Крепко стала на ноги газета, аккуратно еженедельно появлялись ее  номера на стенке, и вдруг пожар уничтожил ее.    

Газета умерла, но на смену ей появился журнал. Тот же Янкель  печатными буквами переписывал материал, тот же Японец писал статьи, и то же  название осталось – «Зеркало». Только размах стал пошире.    

И никто не предполагал, что блестящему «Зеркалу» в скором  времени суждено будет треснуть и рассыпаться на десятки осколков и осколочков.    

Катастрофа эта произошла из-за несходства взглядов двух  редакторов журнала. Не поладили Янкель с Япончиком.    

Япончик – журналист серьезный, с «направлением». Япончику не  нравится обычный еженедельный ученический журнал, освещающий жизнь и быт школы  в стихах и рассказах. Нет, Япончик мечтает из «Зеркала» сделать ежемесячник,  толстый, увесистый и солидный журнал со статьями и рефератами по истории,  искусству, философии. Япончик гнет все время свою линию, и лицо журнала  меняется. Количество страниц увеличивается до тридцати, потом журнал становится  двухнедельным, потом десятидневным, а школьная хроника и юмор изгоняются прочь.  Им не место в «умном» журнале. Зато Еонин пишет большой исторический труд с  продолжениями: «Суд в Древней Руси».    

Увесистый труд разделен на три номера «Зеркала» и в каждом  номере занимает от пятнадцати до двадцати страниц.    

Янкель окончательно забит: он превращается в ходячую  типографию. Ему остается только техническая часть: печатать, рисовать и  выпускать н Но Янкелю очень скучно без конца переписывать статьи о Древней  Руси. Он знает прекрасно, что никто не прочтет их, кроме автора и несчастного  типографа. Янкель выбился из сил. Тридцать страниц аккуратно переписать  печатными буквами, разрисовать, прибавить виньетки, и все – за шесть-восемь  дней. Тяжело! Янкель отупел от технической работы. Она ему опротивела.    

Выпустив семь номеров журнала, Янкель призадумался. Ему  также хотелось творить – писать стихи, рассказы, сочинять веселые фельетоны из  школьной жизни, а времени не хватало. Япончик съел время «Древней Русью». Тогда  Янкель решил отступиться от журнала, бросить его. «Ну его к черту!» – подумал  он, что относилось в равной степени и к Японцу, и к суду Древней Руси.    

Несколько дней Янкель не брался за журнал. «Зеркало» лежало  на столе, до половины исписанное, а вторая половина улыбалась чистыми листами.  Японец злился и нервничал. У него уже были готовы три новые статьи, а Янкель  только ходил да посвистывал.    

Приближался срок выхода журнала. Наконец Японец не выдержал  и решительно подошел к Янкелю:    

– Писать надо. Журнал пора выпускать.    

Янкель поморщился, потянулся и сказал спокойно:    

– А ну его к черту. Неохота!    

– Как это неохота?    

– А так. Очень просто. Неохота – и все.    

Япончик разозлился.    

– Ты вообще-то будешь работать или нет?    

Но Янкель так же спокойно ответил:    

– А тебе-то что?    

– Как что? Ты редактор или не редактор?    

– Ну, реда    

– Работать будешь?    

– Неохота.    

– Значит, не будешь?!    

– Ну и не буду.    

– Почему?    

– Надоело.    

Японец покраснел, пошмыгал носиком.    

– Ну, валяй как хочешь, – сказал он, надувшись и отходя  в сторону.    

Тихо посмеивался класс, наблюдая, как распри разъедают  крепкую редакцию.    

С тех пор «Зеркало» больше не выходило. Республика осталась  без прессы. Даже Викниксор встревожился – приходил, спрашивал: почему? Но  ребята отнекивались, мялись, обещали, что скоро опять будет все по-прежнему.  Однако прежнее ушло навсегда. Неделю редакторы наслаждались покоем, ходили на  прогулки вместе с классом, а потом вдруг и тому и другому стало скучно, словно  не хватало чего. Приуныли.    

Объединяться вновь уже ни тому, ни другому но хотелось.  Опротивели друг другу. И класс стал замечать, как, уткнувшись в бумажные листы,  каждый за своей партой, снова зацарапали по бумаге Янкель и Япончик.  Заинтересовались: что это вдруг увлекло так обоих?    

Однажды после уроков Янкель, сидевший около печки, оживился.    

Достал веревку, заходил вокруг печки, что-то вымерил,  высчитал, потом вбил между двумя кафельными плитками пару гвоздей и натянул на  этих гвоздях веревку.    

– Ты это зачем? – удивлялись ребята, но Гришка улыбался  многозначительно и говорил загадочно:    

– Не спешите. Узнаете.    

Потом он долго рисовал акварельными красками какой-то плакат  и наконец торжественно наклеил это произведение на печку около своей парты.  Яркий плакат, в углу которого было изображено какое-то носатое насекомое,  гласил:    

Издательство «Комар; Пониже Янкель пристроил вторую вывеску:  Редакция еженедельного юмористического журнала    

 «КОМАР»    

     

А где-то сбоку прилепилась третья: Типография издательства  «КОМАР»    

Тут же на веревке был торжественно вывешен первый номер  сатирического и юмористического журнала «Комар», форматом в тетрадочный лист и  размером в восемь страничек.    

– Это что же такое? – спрашивали ребята, с любопытством  рассматривая и ощупывая работу Янкеля. Тот улыбался и снисходительно объяснял:    

– А это новый журнал «Комар». Еженедельный. Выходит,  как «Огонек» или «Красная панорама», раз в неделю и даже чаще.    

– А почему он такой тоненький? – пробасил Купец, с  презрением щупая четыре листа журнала.    

– Тоненький? Потому и тоненький, что не толстый, –  огласил свою первую остроту редактор юмористического журнала.    

Читали «Комара» всем классом – понравился. Только Япончик  даже взглядом не удостоил новый журнал, он сидел, уткнувшись в парту, и, шмыгая  носом, что-то быстро писал. Японец решил во что бы то ни стало осуществить свою  идею о толстом ежемесячнике и на другой день после выхода «Комара» дал о себе  знать. Повсюду на стенах – в залах, в классах и даже в уборных – появились  неумело, от руки написанные объявления:    

     

ВНИМАНИЕ!!!    

     

Организуется новое книгоиздательство «ВПЕРЕД»    

В скором времени выходит э 1 ежемесячного журнала «ВПЕРЕД»    

В журнале постоянно сотрудничают Г. Еонин, К. Финкельштейн,  Н. Громоносцев Кроме ежемесячника «Вперед» книгоиздательство выпускает  еженедельную газету «Неделя»    

Газета выходит при участии Н. Громоносцева, К.  Финкельштейна, Г. Еонина ЧИТАЙТЕ!! ЧИТАЙТЕ!!!    

     

ЧИТАЙТЕ!!!    

СКОРО!    

СКОРО!    

СКОРО!    

Новое издательство заработало  энергично, и в тот же день появился первый номер «Недели». Неказистый вид этой  новой газеты возмещался богатством ее содержания и обилием сотрудников, которые  обещали выступать на    

ее страницах. Среди сотрудников,  скрывавшихся под таинственным шифром «и», находился и новичок Пантелеев: в  первом номере были опубликованы его знаменитые «злободневные частушки», столь  легкомысленно отвергнутые в свое время «Красной газетой». Япончик торжествовал.  Теперь он с удвоенным рвением взялся за подготовку ежемесячника. Размах был  грандиозный. Номер решили выпускать в шесть или семь тетрадей толщиной, с  вкладными иллюстрациями.    

Янкелю оставалось только злиться. Он  был бессилен перещеголять новое издательство. Он был один.    

Все чаще и чаще прибегали из других  классов к Япончику с вопросами:    

     

– Скоро «Неделя» выйдет?    

– «Вперед» скоро появится?    

И Япончик, горделиво скосив глаза на Янкеля, нарочно громко  говорил:    

– Газета и журнал выходят и будут выходить  своевременно, в объявленные сроки!    

Однако Черных решил не сдаваться, он долго обдумывал  создавшееся положение и твердо решил: «Буду бороться. Надо почаще выпускать  «Комара»…»    

Началась горячка. Ежевечерне после невероятных дневных  трудов Янкель с гордостью вывешивал на веревочку у печки все новые и новые  номера. Улучшил технику, стал делать рисунки в красках и добился своего.  Ребятам надоело дожидаться толстого ежемесячника, они все больше привыкали к  «Комару». Уже вошло в привычку утром приходить в четвертое отделение и читать  свежий помер журнала. «Комар» победил. Но Янкелю эта победа досталась недешево.  Он осунулся, похудел, потерял сон и аппетит…    

Через неделю вышел второй номер Еошкиной «Недели». На этот  раз газета не привлекла внимания читателей, так как была без рисунков и  написана от руки карандашом. Зато неудача Япончика повлекла за собой  неожиданные последствия.    

Всю неделю Купец ходил погруженный в какие-то размышления, а  когда увидел серенькую и неприглядную Япошкину газетку, громогласно на весь  класс заявил:    

– Какого черта! И я такую выпущу. И даже лучше. И даже  не газету, а журнал!    

Заявление Купца было неожиданным – тем более что всего  десяток дней назад он смеялся над чудаками редакторами:    

– Охота вам время терять, кедрилы-мученики! Ведь денег  за это не платят.    

И вдруг Купец – редактор журнала «Мой пулемет» – собирает  штат сотрудников. «Мой пулемет», по заявлению редактора, называется так потому,  что будет выходить очень часто, как пулемет стреляет. Тотчас же вокруг нового  органа создалось ядро журналистов из малоизвестных начинающих литераторов –  Мамочки и Горбушки, – а скоро и Ленька Пантелеев порвал с Япончиком и также  перешел в молодое, но многообещающее издательство Купца. «Мой пулемет» пошел в  гору.    

Уже беспрерывно выходили три органа: «Комар» Янкеля,  «Неделя» Японца и «Мой пулемет» Купца, но ни один из них не отвечал требованиям  Цыгана.    

– Что же это за издания, сволочи! Ни ребусов, ни задач  не помещают. Барахло!    

Цыган был полон негодования. Он пробовал ввести свой отдел  во всех трех органах, но ему везде вежливо отказывали. Тогда Громоносцев внес  свое предложение в издательство «Вперед», где был одним из редакторов и  деятельным сотрудником:    

– Ребята, Япончик, Кобчик! Предлагаю в журнале ввести  отдел «Головоломка». Я буду редактором.    

Поэт Костя Финкельштейн – Кобчик – запротестовал первый:    

– Не надо. У нас журнал научно-литературный, солидный  ежемесячник. Но надо.    

– Не стоит, – подтвердил и Японец, чем окончательно  вывел из себя любителя шарад и головоломок.    

– Хорошо, – заявил тот. – Не хотите – не надо. Обойдусь  и без вас.    

Цыган вышел из редакции «Вперед», и в скором времени в  «Комаре» появилось объявление:    

На днях выходит новый журнал шарад, ребусов и загадок  «ГОЛОВОЛОМКА»    

Редактор-издатель Н. Громоносцев «Головоломка» вышла на  другой день. Потом столь же неожиданно Мамочка и Горбушка вышли из состава  купцовского «Пулемета» и начали издавать свои собственные журналы. Мамочка  выпустил журнал с умным названием «Мысль», а как лозунг поставил вверху первой  страницы известный афоризм Цыгана, впервые изреченный им на уроке русского  языка. Когда Громонос-цева спросили, что такое мысль, он, нахально улыбаясь,  ответил: «Мысль – это интеллектуальный эксцесс данного индивидуума». С тех пор  это нелепое изречение везде и всюду ходило за ним, пока наконец не  запечатлелось в виде лозунга над высокохудожественным Мамочкиным органом.    

Горбушка, презиравший рассуждения о высоких материях, был  больше поэтом и назвал свой журнал исключительно поэтично:    

 ЗОРИ    

     

Однако Горбушка при всех своих поэтических талантах был  безграмотен и уже с первого номера скандально опростоволосился.    

На первой странице Горбушкина издания по случаю бывшего  месяца три назад спектакля красовался рисунок из пушкинского «Бориса Годунова».    

Рисунок Горбушки изображал Японца в роли Годунова, с большим  жезлом в руке.    

Но не рисунок заставил всю школу покатываться со смеху, а  пояснительная надпись под ним: Юлыстрация к трогедие «Борис Гадунв».    

Горбушка умудрился в пяти словах сделать семь ошибок и  здорово поплатился.    

Поэтичные «Зори» читали все и не потому, что шкидцев очень  уж интересовала поэзия, их читали как .хороший юмористический журнал, и даже  Янкель обижался:    

– Сволочь этот Горбушка… Конкурент.    

Особенно доставалось Горбушкиной лирике. Она вызывала такой  дружный смех, какому могли позавидовать самые остроумные фельетоны «Комара».    

Но Горбушка никак не мог понять, над чем смеются шкидцы, и  был оскорблен. Еще бы! Над созданием своего журнала он просиживал ночи, в стихи  вкладывал всю душу, и, по его мнению, получалось очень красиво. Горбушка был  лирик от природы, но лирику он понимал по-своему. Но его словам, «лирика – это  когда от себя писать и когда скучно писать». Писал он свои скучные стихи только  тогда, когда его наказывали; вот одно из его стихотворений:    

Дом желтый наш дряхлый и старый, Все время из труб идет дым.    

Заведущий – славный наш малый, Но скучно становится с ним.    

Мне стало все жальше и жальше Смотреть из пустого окна.    

Умчаться бы куда подальше, Где новая светит земля.    

Но стоило только Горбушке поместить это стихотворение в  своих «Зорях», как уже вся школа покатывалась от хохота, а «Комар» в новом  отделе «По шкидским журналам» безжалостно издевался над Горбушкиной лирикой:    

«По-видимому, позт Горбушенция – очень наблюдательный  человек, недаром он подметил такое замечательное явление, как «все время из  труб идет дым». Мы боимся одного: как бы не пошел дым из другого какого места,  например, из «Зорь» или из Горбушкиной головы, которому пустое дело «смотреть  все жалыпе и жалыпе из пустого окна». Кроме того. Горбушке хочется «умчаться  куда подальше». Мы с удовольствием исполним его желание и посылаем милого поэта  «куда подальше». Живи себе там, Горбушечка, да стишки пописывай».    

Однако Горбушка остался тверд, лирических упражнений не  оставлял и регулярно выпускал «Зори».    

Уже шесть журналов выходило в одном только четвертом  отделении. Такое обилие печатных органов обратило на себя внимание всей школы и  еще больше прославило старшеклассников.    

В первую очередь, конечно, новой журнальной эпидемией  заинтересовался Викни Однажды, придя в класс, он произнес блестящую речь о том,  что школьная журналистика – это очень и очень хорошо, что журналы развивают  способности, расширяют кругозор, прививают навыки, вырабатывают стиль, будят  воображение и т. д. и т. п. Под конец Викниксор заявил, что в скором времени в  школе откроется музей, в котором в качестве самых главных экспонатов будут  храниться эти журналы. Кроме того, Викниксор обещал оказывать содействие  журналистам канцелярскими принадлежностями и в подтверждение своих слов в тот  же день выдал Янкелю краски и бумагу.    

Щедрость Викниксора удивила и ободрила ребят, и уже на  следующее утро появились три новых журнала: «Всходы», «Вестник техники» и  «Клоун». «Всходы» Воробья мало чем отличались от Горбушкиных «Зорь», разве лишь  тем, что ошибок было меньше. «Клоун» оказался интересен только для педагогов,  так как издавал его самый ленивый и неразвитой четвертоотделенец Пьер, вечно  находившийся в состоянии оцепенения и оживлявшийся лишь три раза в день – за  обеденным столом. Когда педагоги узнали, что Пьер – Соколов – издает журнал,  они пришли удостовериться, удивленно осмотрели сопевшую, склоненную над бумагой  голову парня и задали, не без робости, несколько наводящих вопросов:    

– Соколов! Ты что это делаешь?    

Соколов важно надулся и отвечал, не поднимая головы:    

– Журнал.    

– Что журнал?    

– Издаю.    

– А как он называться будет?    

– «Клоун».    

– А почему «Клоун»?    

Тут Пьер окончательно выдохся и на этот вопрос, как и/на все  последующие, ответить уже не мог.    

Третий журнал, «Вестник техники», поразил всех. По Шкиде  пошли толки и догадки:    

– Что за «Вестник техники»?    

– Кому он нужен?    

– Мы же не занимаемся техникой.    

– Зачем он нам?    

Недоумевающих нашлось много, и самым удивительным казалось  то, что «Вестник техники» издает Ленька Пантелеев, человек, никакого отношения  к технике не имеющий. Думали, что это какая-нибудь шутка, розыгрыш, ждали, что  скоро под этим туманным названием появится еще один конкурент «Комара». Шкидцы  готовы были посмеяться над новыми стихотворными произведениями именитого  сатирика, ждали и новых «Злободневных частушек», но самое смешное заключалось в  том, что журнал действительно от начала до конца был посвящен технике. Журнал  вышел и быстро завоевал популярность у читателей, хотя в нем не было ни  частушек, ни стихов, ни рассказов, ни солидных профессорских статей о суде в  Древней Руси. Редактор «Вестника техники» оказался неплохим журналистом. Он  понял, что читательский рынок в Шкиде забит литературно-художественными  изданиями, что беллетристикой читателя уже не проймешь, – и решил искать новый  тип журнала. Его собственные познания в технике ограничивались умением свинтить  электрическую лампочку на чужой лестнице, но зато он догадался привлечь к  журналу тех ребят, которые интересовались техническими и научными вопросами, и  таких, которые получали «пятерки» по физике. В первом номере «Вестника техники»  были напечатаны статьи «Как самому провести электричество», «Техника Великого  немого», «Будущее радио». В отдел «Смеси» издатель переписал из старых и новых  журналов всякую занимательную всячину. А на последних страницах расположился  отдел «Наука и техника в Шкиде», где среди прочего скромно притулилась заметка  следующего содержания:    

Деревянные клише Г. Черных и Л. Пантелеев изобрели новый  легкий способ изготовления клише для постоянных заголовков и виньеток из  дерева. Способ прост и доступен каждому. Берется гладкая деревянная дощечка, и  на ней ножом вырезается нужная фигура, затем ее смазывают чернилами и печатают.  Новые клише уже с успехом применяются для заголовков в издательстве «Комар» и  для объявлений в нашем журнале.    

Количество журналов с шести подскочило до девяти, но  эпидемия журналистики еще не кончилась, она только начиналась.    

* * * Из четвертого отделения зараза уже просочилась в  третье. Следом за старшими потянулись и младшие. Устинович начал издавать  первый крупный журнал третьего отделения – «Медвежонок». Горячка охватила и  остальных его одноклассников. Скоро третье отделение имело целый ряд журналов,  из которых особенно выделялись «Звезда», «Красная заря», «Туман» и «Вестник».    

Наступила очередь второго отделения. Эпидемия  распространялась. Малышам понравилась затея старших, и скоро весь второй класс  неутомимых бузовиков и драчунов засел за изготовление журналов. К длинному  списку выходящих органов прибавился ряд новых названий: «Маяк», «Красный  школьник», «Летопись». Когда об этом узнали в четвертом отделении, кто-то  пошутил:    

– Теперь не хватает только, чтобы еще и в первом  отделении взялись за журналы.    

Шутка оказалась пророческой. Через пару дней маленький Кузя  принес старшим показать свой журнал «Гриб» и рассказал, что у. них уже издаются  журналы «Солнышко», «Мухомор», «Красное знамя».    

Вдобавок ко всему педсовет вынес постановление об издании в  каждом классе одного официального классного журнала – дневника.    

Республика Шкид все делала стихийно, нервно, порывисто.  Запоем бузили, запоем учились и так же, запоем, взялись за издание журналов.    

Сначала все шло хорошо. Воспитатели были довольны.    

Не шумели по окончании уроков воспитанники, никто не носился  по залу, никто не катался на дверях и на перилах, не дрался и не бузил.    

Отзвенит звонок, но парты остаются по-прежнему занятыми,  только крышки хлопают да изрезанные черные доски дрожат.    

     

Ученики сидят скромно, разговаривают  шепотом.    

В классе тихо. Только перья  поскрипывают да шелестят бумажные листки.    

Десятки голов склонились над партами.  Творят и печатают, рисуют и пишут.    

Это готовятся журналы.    

Зараза заползла во все уголки.    

Журналов стало так много, что не  находится уже читателей на них. Все пишут – читать некогда. Но каждому лестно,  чтобы его журнал читали. Каждый старается сделать свои журнал поярче,  позаманчивее. Для этого требуется не только талант, но и время. А времени не  хватает, поэтому издательская деятельность не прекращается и во время уроков.    

* * * Звенит звонок. В четвертый  класс входит Сашкец, но его появление остается незамеченным. Сашкец разгневан.  Он не любит, когда его предмет – историю – не учат.    

     

– Класс, встать! – гремит голос дяди Саши.    

Класс, хлопая крышками парт, поднимается. Лица у ребят  такие, словно их только что разбудили.