1 2 3 4 5 6 
По выходным хозяин за деревьями в саду ухаживал. Большой любитель был с чем-нибудь возиться, времени на это не жалел. То водостоки чистил, то собаку выгуливал, то машину чем-то натирал до блеска. Почему людям нравится такая канитель? Хоть убей – не пойму. Как говорится: вольному – воля, да и хорошо, когда в семье есть такой человек. А еще все они любили на лыжах кататься. Каждую зиму привязывали лыжи на крышу – у них такая здоровая машина была – и уезжали куда-то. Обожали кататься (хотя я лично лыжи терпеть не могу).
Короче, со стороны казалось: обыкновенная счастливая семья. И не казалось, а так оно и было на самом деле, как ни посмотри – обыкновенная счастливая семья. Знаешь, как бывает? Смотришь на кого-нибудь – вроде все в норме, человек как человек. И вдруг подумаешь: ну и дела! Так глаза и вытаращишь. Так вот, у Мияваки ничего такого не было.
Соседи у них за спиной говорили, что ни за какие коврижки на таком жутком месте жить бы не стали. А Мияваки жили да так тихо-мирно, как на картине в рамочке, без единой пылинки. Счастливо. Как в сказке: «стали жить-поживать да добро наживать». Во всяком случае, по сравнению с нашей семейкой в десять раз счастливее. И дочки их мне нравились, мы иногда встречались на улице. Я всегда думала: были б у меня такие сестры. Казалось, они всегда смеются – все, даже собака. Вот какая семья была.
Мне и в голову не приходило, что наступит время и вдруг – раз! – и всему конец. Но так и вышло. Пришел день, и вся семья (включая немецкую овчарку) пропала, будто их ветром сдуло. Один дом остался. Какое-то время – неделю, наверное, – никто исчезновения Мияваки не замечал. Я обратила внимание, что по вечерам в доме свет не зажигают, но подумала: опять, видно, уехали всей семьей. Потом мать узнала от кого-то, что Мияваки вроде бы «скрылись под покровом ночи». Помню, я спрашивала: что это значит – «скрыться под покровом ночи»? Сейчас сказали бы – «сбежали».
«Скрылись» или «сбежали» – невелика разница, но как только Мияваки пропали, их дом сразу изменился, стал каким-то странным. До этого я никогда брошенных домов не видала и не представляла, как они выглядят. Мне казалось, они должны быть жалкие, несчастные, напоминать бездомную собаку или сброшенный цикадой панцирь. Но дом Мияваки совершенно по-другому выглядел. Совсем не несчастный. Как только хозяев не стало, он сразу принял безразличный вид: мол, знать не знаю ни о каких Мияваки. Или мне так показалось? Прямо неблагодарный глупый пес, да и только. Без хозяев разом превратился в Брошенный Дом Сам По Себе, которому семейное счастье Мияваки – до лампочки. Меня это взбесило. Когда Мияваки в нем жили, всем было хорошо, и дому – тоже. Его чистили, убирали. Да его вообще бы не было, если б Мияваки его не построили. Согласись? Разве можно доверять такому дому?
Ты не хуже меня знаешь, что больше в доме никто не жил, он стоял заброшенный, загаженный птицами. Несколько лет я наблюдала из окна эту картину. Сидела за столом, занималась или делала вид, что занимаюсь, и то и дело поглядывала на него. В ясную погоду, в дождь или снег, в сезон тайфунов дом всегда был там, за окном, – достаточно было чуть поднять глаза – и вот он, пожалуйста. И знаешь, как странно… я глаз не могла от него оторвать. Положишь локти на стол и смотришь полчаса, не отрываясь. А еще совсем недавно там громко смеялись, хлопало на ветру развешанное белоснежное белье, прямо как в рекламе стирального порошка по телику. (Не скажу, чтобы мадам Мияваки была не в себе, но со сдвигом на почве стирки – это точно: нормальные люди столько не стирают.) И вдруг все куда-то исчезло, сад сорняками зарос, и о их счастливых днях никто больше не вспоминает. Как странно!
* * *
Сразу скажу: я их мало знала. Мы даже почти не разговаривали. Встречались на улице – «здрасьте-здрасьте» – и пошли дальше. Но они так долго мелькали у меня перед глазами каждый день, что появилось ощущение, будто я – тоже из их счастливой жизни. Это как на семейных фотографиях – в уголке обязательно кто-нибудь чужой пристроится. Такое чувство иногда, что вместе с Мияваки часть меня «скрылась под покровом ночи» и исчезла. Дикость! Скрыться и исчезнуть с людьми, которых почти не знаешь! Как тебе?
* * *
В общем, бредятина. Но это еще не все. Сейчас я тебе такое расскажу!
Мне стало казаться, что я превратилась в Кумико. Что я – твоя жена, Заводная Птица, что я непонятно зачем от тебя сбежала и прячусь в горах, на фабрике, где делают парики. Живу под чужим именем, называюсь Мэй Касахара и прикидываюсь, что я не Кумико. А ты сидишь на своей верандочке и ждешь, когда я вернусь… Вот что мне мерещится.
Слушай, тебя случайно так не клинит? А у меня, не вру, часто такое бывает. Всю дорогу. Когда особенно прижмет, целый день сидишь на работе как в тумане. Хорошо, работа не сложная, поэтому на нее не влияет, но иногда я замечаю, что люди на меня как-то странно смотрят. А может, я вслух чего-нибудь говорю. Привязалась какая-то зараза, и ничего с ней не сделаешь. Этот бред, как месячные, накатывает, время подошло – и никуда не денешься. Его не встретишь в дверях и не скажешь: «Извините, я сейчас занята, загляните попозже». Ты не злишься, что я иногда под Кумико кошу? А, Заводная Птица? Я же не нарочно.
* * *
Ох, как я устала… Спать охота. Сейчас отрублюсь часика на три-четыре, потом подъем – и снова на работу на целый день. Буду с другими девчонками под какую-нибудь безобидную музыку возиться с париками. Обо мне можешь не беспокоиться. У меня все о'кей. Даже когда бред. И тебе того желаю, Заводная Птица. Чтобы Кумико вернулась и вы зажили спокойно и счастливо, как раньше.
Ну ладно, пока».

31. Опустевший дом
•
Смена лошадей

На следующее утро ни в полдесятого, ни в десять Корица не появился. Что-то небывалое. С тех пор как я начал здесь «работать», он не пропустил ни дня. Каждое утро, ровно в девять, открывались ворота и появлялся сверкающий капот «мерседеса». С приезда Корицы – такого привычного и в то же время несколько театрального – для меня начинался новый день. Я привык к этому ежедневному распорядку, как люди привыкают к силе тяжести и атмосферному давлению. В неизменно повторяющемся явлении Корицы было нечто большее, чем механическая пунктуальность, – оно успокаивало, подбадривало и согревало. Поэтому утро без Корицы напомнило мне посредственный пейзаж – выписан тщательно, но глазу не за что зацепиться.
Стоять так дальше не имело смысла. Я отошел от окна и вместо завтрака очистил и съел яблоко, после чего заглянул в комнату Корицы – проверить, нет ли каких-нибудь сообщений на компьютере. Но никто ничего не прислал. Оставалось последовать примеру Корицы и под музыку барокко начать убираться в кухне, пылесосить пол, протирать окна. Чтобы убить время, я нарочно делал все медленно и аккуратно. Даже вычистил вытяжку на кухне. Но время все равно ползло еле-еле.
К одиннадцати я переделал все дела и, вытянувшись на диване в «примерочной», отдался вялому течению времени. В чем дело? Почему Корицы до сих пор нет? Да мало ли что может быть. Может, у него машина сломалась или попал в какую-нибудь жуткую пробку. Нет, это невозможно, могу спорить. Машина у Корицы никогда не ломалась, и он всегда выезжает заранее, зная, что может где-нибудь застрять. Даже если и случилось что-то непредвиденное, он должен позвонить. Ведь у него в машине есть телефон. Нет, он не приехал, потому что так решил.
* * *
Без чего-то час я позвонил в офис Мускатного Ореха на Акасаке, но никто не отозвался. Попробовал еще раз, еще… бесполезно. Набрал номер Усикавы и услышал записанный на пленку голос, сообщивший, что телефон отключен. Странно. Всего два дня назад я говорил с ним по этому номеру. Поняв, что дальше звонить бесполезно, вернулся на диван. За пару дней все будто сговорились держаться от меня подальше.
Я снова подошел к окну и посмотрел через неплотно прикрытые занавески. Во двор прилетели две веселые зимние птички, уселись на ветку и принялись вертеть головами, осматриваясь, но вдруг, словно разочаровавшись в увиденном, вспорхнули и улетели. Как только они исчезли, все вокруг словно замерло. Такое ощущение, будто дом опустел, освободился от своих обитателей.
* * *
После этого я не показывался в «резиденции» пять дней. Почему-то сразу расхотелось лезть в колодец. Прав Нобору Ватая: скоро я лишусь своего колодца. Если клиентов больше не будет, максимум, на сколько у меня хватит денег, сколько я смогу здесь продержаться, – это пара месяцев. У меня перехватило дыхание. Все в этом доме показалось вдруг чужим и неестественным.
Я бродил по окрестностям, обходя «резиденцию» стороной. К обеду отправлялся в Синдзюку, садился на свою скамейку на площади у западного вестибюля и тупо сидел, убивая время. Но Мускатный Орех не появлялась. Я отправился в ее офис на Акасаке. Нажал кнопку вызова рядом с лифтом и долго смотрел в глазок видеокамеры, но ответа так и не дождался. Все! Больше можно не трудиться. Мускатный Орех и Корица решили порвать со мной. Ясно, как божий день. Чуднбя мамаша и ее чуднуй сынок сбежали с тонущего корабля, перебрались в безопасное место. Я не ожидал, что от этого мне будет так тяжело. Как будто меня предали родные.
* * *
На пятый день после обеда я оказался в кафе в отеле «Пасифик» на Синагаве – том самом, где в прошлом году, летом, встречался с Мальтой Кано и Нобору Ватая. Приятных воспоминаний от той встречи у меня не осталось, да и кафе не нравилось. Но почему-то, без всякой цели и причины, почти бессознательно я сел в Синдзюку на электричку и по линии Яманотэ доехал до станции Синагава. Перейдя по галерее в здание отеля, я занял в кафе столик у окна. Заказал бутылку пива и решил пообедать, хотя время обеда уже прошло. Покончив с едой, я рассеянно поглядывал на сновавших туда-сюда по галерее людей: они напоминали длинные цепочки бессмысленных цифр.
Возвращаясь из туалета, я заметил в глубине заполненного посетителями зала красную шляпу. Клеенчатую и точно такого же цвета, как та, что всегда носила Мальта Кано. Как намагниченный, я двинулся к тому столику, но, подойдя ближе, понял, что обознался. Обладательницей шляпы оказалась иностранка, моложе и крупнее Мальты. Да и шляпа была не из клеенки, а из кожи. Я расплатился по счету и вышел из кафе.
Засунув руки в карманы короткого пальто, я шагал по улице. На голове у меня была шерстяная шапочка в тон пальто. Благодаря темным солнечным очкам мое родимое пятно не так бросалось в глаза. Стоял декабрь, в городе царило обычное для этого времени оживление. В торговом центре у станции толпились тепло одетые покупатели. Спокойный зимний день. Улицу заливал яркий свет; мне показалось, что городской шум звучит в ушах резко и отчетливо – не так, как всегда.
* * *
Усикаву я увидел, когда стоял на платформе станции Синагава в ожидании своей электрички. Он стоял как раз напротив меня – нас разделял железнодорожный путь – и тоже поджидал поезд, собираясь ехать по Яманотэ, только в противоположную сторону. На нем, по обыкновению, был совершенно немыслимый наряд, кричащий галстук. Склонив набок лысую шишковатую голову, он с увлечением читал какой-то журнал. Разглядеть Усикаву в бурлившем на станции людском водовороте удалось потому, что он выделялся на общем фоне. До этого я видел его только у себя в кухне. Встречались мы один на один, и оба раза – поздно вечером. Тогда он мне казался ненастоящим, существом из иного мира. Но, как выяснилось, и на улице, средь бела дня, в хаотической толчее Усикава смотрелся так же противоестественно и дико, и его можно было различить в толпе издалека. Его нелепый облик напрочь выпадал из действительности, никак не хотел укладываться в окружающий реалистический пейзаж.
Расталкивая толпу, натыкаясь на кого-то, я с криком метнулся к лестнице и, сбежав по ней на противоположную платформу, бросился искать Усикаву. Где же он? Станция большая, платформы длинные, народу полно. Подлетела электричка, двери отворились, извергнув безликую людскую массу и поглотив новую порцию таких же безымянных пассажиров. Прозвучал сигнал к отправлению, а Усикавы все не было видно. Я вскочил в поезд, следовавший через Юракутё [63], и решил пройти по вагонам в надежде отыскать его. Усикава стоял у двери во втором вагоне и не отрывался от своего журнала. Стараясь дышать ровно, я подошел и встал рядом, но он, похоже, ничего вокруг не видел.
– Усикава-сан! – окликнул я его.
Усикава оторвался от журнала, взглянул на меня поверх очков с толстыми линзами, и в глазах его что-то сверкнуло. При дневном свете, вблизи, он показался не таким, как в прошлый раз, – более усталым, замученным. Усталость прямо-таки сочилась из него, как невысыхающий липкий пот на коже. В глазах, словно залитых грязной водой, плавала тусклая муть; пучки редких волос топорщились над ушами, напоминая сорняки, что пробиваются сквозь черепицу на крыше заброшенного дома. Видневшиеся за вывороченными губами зубы со времени нашей последней встречи пожелтели еще больше и торчали вкривь и вкось. В одежде он был верен себе – измятая, вся в складках, она будто долго дремала, свернувшись клубочком, в дальнем уголке вещевого склада и только что проснулась. Плечи покрывала похожая на опилки труха. Я снял свою шерстяную шапочку, запихал в карман пальто очки.
– Окада-сан? Вы? – сухо сказал Усикава, сосредоточившись, выпрямился, поправил очки и легонько кашлянул. – Какая встреча. В таком месте. Что же вы сегодня… э-э-э… туда не ходили?
Я молча покачал головой.
– Вот ведь как, – выдавил из себя Усикава. Судя по всему, вопросов ко мне у него не было.
В голосе Усикавы не чувствовалось знакомой мне твердости. Говорил он с расстановкой, не частил, все его многословие куда-то подевалось. Может, потому, что при дневном свете из него энергия уходит? Или он и вправду устал? Мы стояли рядом, и я смотрел на Усикаву сверху вниз. Нависая над ним, я обратил внимание, что при хорошем освещении бугры на его голове становятся еще заметнее. Она напоминала мне фрукт, который перекормили удобрениями и забраковали, потому что он потерял форму. В голове промелькнула картина: кто-то хватает биту и одним ударом разбивает его вдребезги. Я вообразил, что это не плод, а череп Усикавы. Вообразил, сам того не желая, и теперь эта картинка отпечаталась в мозгу, стала четче и объемнее.
– Послушайте, у меня к вам есть разговор. Может, сойдем и посидим где-нибудь?
Усикава слегка нахмурился; видно было, что он колеблется. Быстро поднял коротенькую толстую руку и посмотрел на часы.
– Э-э-э… Я бы тоже не прочь с вами потолковать. Не спеша. Честное слово. Но вот беда – мне сейчас надо в одно местечко заехать. Неотложное дело, так сказать. Поэтому сегодня не получится. Давайте как-нибудь в другой раз. А?
Я мотнул головой.
– Совсем ненадолго, – проговорил я, пристально глядя на него. – Разговор много времени не займет. Вы очень заняты. Я понимаю. Однако «другого раза» может и не быть. Вам не кажется?
Усикава легонько кивал головой, будто разговаривая сам с собой, потом свернул в трубку журнал и засунул его в карман пальто. Секунд тридцать он высчитывал что-то в уме и наконец заявил:
– Ладно. Сойдем на следующей станции, выпьем кофейку и поболтаем. Полчасика у меня есть. А со срочным делом я как-нибудь вывернусь. Это судьба, что мы с вами встретились.
* * *
Мы сошли на станции Тамати и, выйдя на улицу, заглянули в первое же попавшееся на глаза кафе.
– Сказать по правде, я не собирался с вами больше встречаться, – начал Усикава, когда принесли кофе. – Ведь в каком-то смысле наши дела уже кончились.
– Кончились?
– Дело в том, что я больше у Ватая-сэнсэя не работаю. Уже четыре дня как не работаю. Сам ему сказал, что ухожу, и он меня отпустил. Я уже давно собирался.
Сняв шапку и пальто, я положил их рядом на стул. В кафе было жарко, однако Усикава оставался в пальто.
– Вот оно что. То-то я вчера звонил вам в офис и никого не застал, – сказал я.
– Совершенно верно. Телефон отключили, офис закрыли. Когда уходишь, надо сразу все делать. Чего уж резину тянуть? Так что теперь я человек свободный. Выведен за штат, так сказать, или, иначе выражаясь, – безработный, – говорил Усикава, улыбаясь, как всегда, одними губами. Глаза оставались холодными. Добавив в чашку сухие сливки и сахар, он помешал кофе ложечкой.
– Ну что, Окада-сан? Хотите, наверное, спросить у меня о Кумико? Где она? Чем занимается? Правильно я говорю?
Я кивнул:
– Но сначала хотелось бы знать, почему вы ни с того ни с сего ушли от Нобору Ватая.
– Вам в самом деле это интересно?
– Интересно.
Отпив кофе, Усикава насупился и уставился мне прямо в глаза.
– Ага. Ну ладно, расскажу, раз вы хотите. Хотя ничего интересного в этом нет. Вообще-то я с самого начала не собирался делить судьбу с сэнсэем, бегать за ним, как нитка за иголкой. Я уже говорил вам: когда сэнсэй решил участвовать в выборах, к нему от дяди все-все перешло, весь «электоральный ресурс», как говорят. И я в той же куче оказался. Это было совсем неплохо. Если судить объективно, у Нобору-сан перспективы куда лучше, чем у его дядюшки, и при нем состоять – гораздо выгоднее. «Из него большой человек получится, коли дела и дальше так пойдут», – думал я.
Казалось бы, за таким хоть в огонь, такому человеку верным надо быть. А вот и нет! Не было у меня такого чувства. Почему? Сам не знаю. Может, вы не поверите, но я верность хранить умею. Чего только старый Ватая-сэнсэй со мной не вытворял! Бил, ногами пинал, обращался как с мусором, как с дерьмом последним. Молодой по сравнению с ним – просто душка. И все же… странное дело, Окада-сан, за старым я без разговоров готов был идти куда угодно, а вот с молодым как-то не сложилось. Знаете почему?
Я пожал плечами.
– Видите, я от вас ничего не скрываю. А все дело в том, что мы с Ватая-сэнсэем по сути своей похожи, – заявил Усикава, достал из кармана сигареты, чиркнул спичкой и закурил. Не спеша затянулся и так же медленно выдохнул дым. – Разумеется, мы с Ватая-сэнсэем с виду разные – и происхождением не схожи, и головой. Разница просто неприличная, даже если в шутку нас сравнить. И все же, все же… Стоит нас чуть-чуть поскрести – и станет ясно, что мы, в общем-то, из одного гнезда. Я это сразу понял – прямо осенило, будто в солнечный день надо мной вдруг зонтик раскрылся. Он, конечно, интеллигента из себя строит, а на самом деле плут еще тот. Совершенно ужасный тип.
Хотя нет. Нельзя сказать: раз он плут – значит, ни на что не годится. Мир политики, Окада-сан, – это алхимия своего рода. Мне не раз приходилось видеть, как совершенно несуразные и вульгарные желания приносят великолепные результаты. А есть и другие примеры: когда благородные великие цели оборачиваются продажностью и коррупцией. Политика – такая штука… В ней не рассуждают. В ней все решает результат. Но Нобору Ватая даже в моих глазах – полный подонок. Уж на что я отмороженный – и то пигмей по сравнению с ним. Мне его ни за что не одолеть. Так что я сразу понял, в момент: мы одного поля ягода. Что он, что я – один хер. Извините за грубое слово. Понятно?
Хочу спросить, Окада-сан. Например, человек кого-то ненавидит. Как вы думаете, от чего он бесится больше всего? Когда видит, что другой человек без всякого труда получает то, о чем он сам безумно мечтает, но не может иметь. Когда с завистью смотрит, как кто-то запросто входит туда, куда ему хода нет. И чем ближе этот счастливчик, чем лучше он знаком, тем сильнее к нему ненависть. Вот так. Для меня такой человек – это как раз Ватая-сэнсэй. Услышь он такое – удивился бы, наверное. А вы, Окада-сан, испытывали когда-нибудь такую ненависть?
Я действительно ненавидел Нобору Ватая, но совсем не так, как говорил Усикава, поэтому лишь покачал головой.
– Что ж, вот мы и подошли к Кумико-сан. Сэнсэй вызвал меня как-то и велел приглядеть за ней. Обещал отблагодарить, но мало что рассказал о ее тяжелом положении. Только что она – его сестра, что у нее не сложилась жизнь с мужем и что живет она отдельно, одна. И что не очень хорошо себя чувствует. Стал я делать что приказано. Каждый месяц оплачивал через банк аренду ее квартиры, подыскал подходящую домработницу. В общем, ерундой всякой занимался. Других дел было полно, поэтому первое время Кумико-сан меня мало интересовала. Ну поговоришь по телефону, когда что-то нужно, и все. Да и она большей частью помалкивала. Как бы это сказать… Такое было впечатление, будто она забилась в угол комнаты и нос оттуда не показывает.
Усикава сделал паузу, чтобы глотнуть воды, мельком взглянул на часы и аккуратно прикурил новую сигарету.
– Но этим дело не кончилось. Тут ни с того ни с сего возникли вы, Окада-сан. Всплыла история про дом с повешенными. Когда появилась эта статья в журнале, Ватая-сэнсэй меня вызвал и попросил разобраться, нет ли какой-нибудь связи между вами и домом, о котором там говорилось. Его этот вопрос волновал, и он хорошо знал, что секретное расследование лучше поручить мне. Ясное дело – пусть бедный Усикава отдувается. Я принялся копать изо всех сил и откопал. А дальше вы уже все знаете. Результат оказался поразительный, надо сказать. Взявшись за это дело, я, конечно, нацеливался на политиков, думал: а вдруг и они замешаны? Но даже мне в голову не приходило, какая крупная рыба на крючок попадется. Вы уж извините за такие слова, но получилось, что я на мелкую креветку окуней наловил. Правда, сэнсэю не стал об этом говорить, решил все при себе оставить.
– Выходит, собрали улики и решили лошадь поменять? – спросил я.
Усикава выпустил в потолок струйку дыма и перевел взгляд на меня. В его глазах мелькнула странная тень, которую я раньше не замечал.
– Как здорово вы все схватываете, Окада-сан! В общем, так оно и есть. Вот я себе и сказал: «Эй! Усикава! Уж если менять место работы, то сейчас – самое время». Так что я теперь – ронин [64], на какое-то время, хотя уже почти решено, где дальше буду работать. Но сначала надо остыть немножко, передохнуть, ведь что ни говори, слишком резкая смена курса получается.
С этими словами Усикава извлек из кармана пиджака пачку бумажных салфеток и высморкался. Свернув из использованной салфетки шарик, запихал его в карман.
– Ну хорошо. А что же Кумико?
– Ах да! Конечно-конечно. Мы же о Кумико-сан говорили, – опомнился Усикава. – Признаюсь честно: я так ни разу Кумико-сан и не видел. Так сказать, не был удостоен личной встречи. Мы с ней только по телефону общались. Кумико-сан вообще ни с кем не встречается – не только со мной. Даже с Ватая-сэнсэем видится ли… не знаю. Это для меня тайна. Но ни с кем другим не видится, даже с домработницей, которая к ней ходит. Домработница сама мне сказала. Между собой они общаются только записками – если Кумико-сан нужно что-то купить или еще какое дело, она ей пишет. Без надобности домработница к ней не ходит, они почти не разговаривают. Я как-то заглянул в ее квартиру посмотреть, как дела. Кумико-сан, должно быть, дома была, но мне показалось, что никто там не живет. Уж больно тихо. Другие жильцы тоже, похоже, ни разу ее не видали. А ведь она уже давно в том доме. Больше года. Если точно – год и почти пять месяцев. А на улицу выходить не хочет. Видно, есть причины.
– Где же ее дом находится? Может, скажете?
Усикава медленно покачал головой:
– Извините. Все, что угодно, но только не это. Знаете, как тесен мир! Мне же верить перестанут.
– Что же произошло с Кумико? Хоть это вы знаете или нет?
Усикава, похоже, не знал, что ответить. Я молчал и не сводил с него глаз. Обтекавшее нас со всех сторон время, казалось, замедлило бег. Он еще раз громко высморкался. Поерзал на месте, слегка приподнялся и снова утонул в кресле. Вздохнул.
– Хорошо. Но это лишь мои предположения. Так вот: мне кажется, что когда-то давно в семействе Ватая случилось что-то такое… Что это было, точно не знаю, но Кумико-сан с самого начала то ли знала об этом, то ли чувствовала и собиралась уйти из дома. А тут как раз возникли вы, Окада-сан. Два человека встретились, полюбили и поженились. Решили жить долго и счастливо. Но не тут-то было. Ватая-сэнсэй по какой-то причине не хотел отпускать от себя Кумико-сан. Ну как, Окада-сан? Не вспоминается вам что-нибудь в связи с этим?
– Да, есть кое-что, – сказал я.
– Что ж, тогда продолжим. Дам волю воображению. Задумал Ватая-сэнсэй отвоевать у вас Кумико-сан. Очень может быть, что когда она за вас выходила, он ею не очень дорожил, но время шло, и она стала ему совершенно необходима. Может такое быть? Сэнсэй твердо решил вернуть ее, не пожалел усилий и добился своего. Какими средствами – не знаю. Но пока вы с ним занимались перетягиванием каната, в Кумико-сан что-то могло сломаться. Опора, на которой в ней все держалось, в каком-то месте – раз! – и треснула. Но это всего-навсего мои догадки.
Я молчал. Появилась официантка, подлила в стаканы воды и унесла пустую кофейную чашку. Усикава разглядывал стену и курил.
Я взглянул на него:
– То есть вы хотите сказать, что у Нобору Ватая с Кумико была половая связь?
– Ну что вы? Ничего такого я не говорю, – Усикава замахал зажженной сигаретой. – Ни на что не намекаю. Было у сэнсэя что-то с Кумико-сан или нет – об этом я ни малейшего понятия не имею. И представить не могу. Но мне кажется, есть здесь что-то… отклонения какие-то… И вот еще что. Ватая-сэнсэй совсем не жил со своей женой, с которой развелся… ну, как мужчина с женщиной. Хотя это все тоже слухи.
Он взялся было за чашку с кофе, но передумал и отпил воды из стакана. Потом погладил рукой по животу.
– Эх, желудок у меня не в порядке. Плохо дело! Что-то колет, рези какие-то. Наследственное. У нас в семье все с больным желудком. Из-за ДНК. И ведь передается только всякая дрянь – лысина, плохие зубы, несварение желудка, близорукость. Не повезло так не повезло. По врачам ходить – бесполезно, они только гадости говорить мастера.
Знаете, Окада-сан? Может, я и лишнего скажу, но непросто вам, пожалуй, будет отобрать Кумико-сан у сэнсэя. Начнем с того, что пока она к вам возвращаться не хочет. Да еще может статься, что она не та Кумико, которую вы знали. Она ведь могла измениться. И потом… уж вы не обижайтесь, но если даже вы ее отыщете и умудритесь уговорить, ноша может оказаться вам не по плечу. Такого тоже исключать нельзя. А раз так, значит, толку от этого не будет. Может, поэтому Кумико-сан к вам и не возвращается.
Я по-прежнему хранил молчание.
– Ну, Окада-сан, несмотря ни на что, очень интересно было с вами встретиться. Вы для меня – загадочная личность. Буду писать автобиографию – посвящу вам отдельную главу. Жаль, не придется, наверное. Что ж, давайте расстанемся с добрыми чувствами.
Усикава устало откинулся на спинку кресла и медленно покачал головой:
– Заболтался я что-то. Извините, может, и за мой кофе заплатите? Что ни говори, а я все-таки безработный. Вы ведь тоже безработным были. Ну, чтобы у нас все было. Желаю счастья. Пожелайте мне тоже удачи, если будет настроение.
Усикава поднялся, свернул к выходу и вышел из кафе.

32. Хвост Мальты Кано
•
Борис Живодер

Во сне (хотя, конечно, я не подозревал, что это сон) мы сидели за чаем с Мальтой Кано друг против друга. Прямоугольный зал был так велик – и в ширину, и в длину, – что я не мог охватить его взглядом из конца в конец. Вокруг тянулись ровные ряды квадратных столиков – штук пятьсот, а то и больше. Мы сидели за столом в самой середине, одни – кроме нас, в зале никого не было. По высокому, как в буддистском храме, потолку тянулось бесчисленное множество толстых деревянных балок, с которых наподобие растений в горшках свешивалось нечто вроде париков. Но приглядевшись, я понял, что это совсем не парики, а настоящие человеческие скальпы. Понял, когда заметил запекшуюся на них изнутри черную кровь. Видимо, скальпы сняли совсем недавно и развесили по балкам сушиться. Я с дрожью ждал, как бы еще не высохшая кровь не накапала к нам в чай. Кап! кап! кап! – кровь сочилась с потолка, как капли дождя, и звуки этой капели наполняли гулкое пространство зала неожиданно громким эхом. Но скальпы, висевшие над нашим столом, похоже, уже высохли, и на нас ничего не капало.
Чай был горячий, как кипяток. На блюдечках рядом с ложками лежали по три кубика сахара ярко-зеленого цвета. Мальта Кано положила два кусочка в свою чашку, помешала чай ложечкой, но сахар никак не хотел растворяться. Откуда ни возьмись, появилась собака и уселась рядом с нашим столиком. У нее была голова Усикавы. Туловище большой черной собаки – плотное, крепкое, но от шеи начинался Усикава. Правда, на его голове и лице росла лохматая, короткая черная шерсть – такая же покрывала и туловище.
– Ой! Окада-сан! – промолвил собакоподобный Усикава. – Посмотрите, какая шерсть у меня на голове! В один момент выросла, как только я превратился в собаку. Вот здорово! Какие у меня теперь большие яйца, и желудок совсем не болит. Ни очки не нужны, ни одежда. Какая радость! Как же я раньше об этом не думал? Давно надо было стать собакой. А что, Окада-сан? Может, и вы попробуете?
Тут Мальта схватила оставшийся зеленый кусочек и изо всех сил запустила им в голову собаке. Сахар стукнулся о голову Усикавы, из рассеченного лба пошла кровь и словно черными чернилами залила ему лицо. Впрочем, особой боли, похоже, ему это не причинило. Глумливо улыбаясь, пес поднял хвост и без слов удалился куда-то. Его кобелиное достоинство и вправду оказалось непропорциональной величины.
На Мальте было теплое полупальто, и хотя она плотно запахнула воротник, по едва уловимому аромату обнаженного тела я понял, что под пальто у нее ничего нет. Голову, разумеется, венчала красная клеенчатая шляпа. Я отпил из чашки, но вкуса не почувствовал. Обычный горячий чай, и больше ничего.
– Как хорошо, что вы пришли! – приветливо начала Мальта. Я давно не слышал ее голос, и после долгого перерыва он показался мне более жизнерадостным. – Эти дни я столько раз вам звонила и никак не могла застать. Уже начала беспокоиться, не случилось ли чего. Самое главное – что с вами все в порядке. Услышала ваш голос и успокоилась. Извините, что надолго пропала. Как я жила это время, подробно рассказывать не стану. Длинная история получится, да и не телефонный это разговор. Если коротко – я долго путешествовала. Вернулась всего неделю назад. Окада-сан! Алло! Вы слышите меня?
– Слышу! Алло? – Тут только я заметил, что держу возле уха телефонную трубку. Мальта сидела напротив за столиком тоже с трубкой в руке. Ее голос по телефону доносился как будто издалека. Так бывает, когда говоришь с заграницей и связь не очень хорошая.
– Все это время я жила за границей, на острове Мальта в Средиземном море. В один прекрасный день мне вдруг пришла в голову мысль: «Да! Нужно снова ехать на Мальту и припасть к этому источнику. Время пришло». Это случилось после нашего последнего телефонного разговора, Окада-сан. Помните? Я разыскивала тогда Криту и позвонила вам. Вообще-то я не собиралась уезжать так надолго. Думала, вернусь недели через две, потому и не позвонила вам перед отъездом. Почти никому не сказав, в чем была, села в самолет и улетела. Но приехав туда, поняла, что не могу вернуться. Вы когда-нибудь бывали на Мальте?
– Нет, – ответил я и вспомнил, что когда-то мы уже с ней об этом говорили.
– Алло? – послышался ее голос.
– Да-да, – отозвался я и подумал, что должен ей что-то сказать, но никак не могу вспомнить, что именно. Напряг извилины – и все-таки вспомнил. Я переложил трубку в другую руку. – Вот что! Давно собирался вам позвонить: кот вернулся.
Помолчав несколько секунд, Мальта спросила:
– Вернулся?
– Да. Ведь мы с вами, в общем-то, из-за него познакомились. Я и подумал, что надо вам об этом сказать.
– Когда же?
– Весной. И с тех пор он все время дома.
– Внешне он все такой же? Каких-нибудь изменений вы в нем не заметили?
Изменений?
– Вроде у него хвост стал немножко не такой… Я его гладил, когда он появился, и вдруг подумал, что хвост загнут сильнее, чем раньше. Хотя, может, просто показалось. Все-таки его почти целый год не было…
– А вы уверены, что это ваш кот?
– Естественно. Он давно у меня живет. Сложно перепутать.
– Хорошо, – сказала Мальта. – Но… вы извините меня, конечно, но настоящий хвост вашего кота здесь. Вот он.
С этими словами она положила трубку на стол и легким движением сбросила с себя плащ. Никакой одежды под ним и в самом деле не оказалось. Ее груди и треугольник волос на лобке напомнили мне Криту. Свою клеенчатую шляпу она снимать не стала. Мальта повернулась спиной и… Прямо над ягодицами у нее я увидел кошачий хвост. Гораздо больше, чем те, что бывают у обычных кошек, он соответствовал размерам обладательницы, зато по форме это была точная копия хвоста Макрели. Он так же резко загибался на кончике и куда больше походил на настоящий, чем у Макрели.
– Посмотрите получше. Вот настоящий хвост того кота, который пропал. А то, что у него сейчас, – подделка. Потом приделали. С виду одинаковые, но если приглядеться, сразу заметно, что это не то.
Я собрался потрогать хвост, протянул было руку, но она, вильнув им, ускользнула от меня и, голая, вспрыгнула на один из столиков. На мою схватившую воздух ладонь с потолка капнула кровь – такая же алая, как шляпа Мальты Кано.
– Окада-сан! Ребенка Криты назвали Корсикой, – изрекла она со стола, резко махнув хвостом.
– Корсикой?
– «Человек – не остров в океане…» Помнишь? Вот какой ребеночек! – раздался откуда-то голос черного пса Усикавы.
Ребенок Криты?
Я проснулся весь мокрый от пота.
* * *
Уже давно я не видел ничего подобного. Сон – яркий, как наяву, долгий и связный. И очень странный. Даже освободившись от него, я долго не мог унять громко колотившееся в груди сердце. Захотелось принять горячий душ, сменить пижаму. Шел второй час ночи, но сон как рукой сняло. Чтобы успокоиться, я отыскал в кухонном шкафчике бутылку бренди, стоявшую там с незапамятных времен, налил в стакан и выпил.
Потом направился в спальню посмотреть, нет ли там Макрели. Кот, свернувшись клубком, беззаботно дрых под одеялом. Откинув одеяло, я внимательно ощупал кошачий хвост, силясь вспомнить, как он загибался раньше. Макрель с недовольным видом потянулся и снова уснул. Теперь я уже не мог с уверенностью сказать, какой хвост был у него в те времена, когда его звали Нобору Ватая, – этот же самый или какой-то другой. Зато хвост, который продемонстрировала мне во сне Мальта Кано, точь-в-точь походил на тот, что был у кота по кличке Нобору Ватая. Цвет, форма… все то же. Эта картина до сих пор стояла у меня перед глазами.
«Ребенка Криты зовут Корсика», – сказала во сне Мальта Кано.
* * *
Весь следующий день я не отходил далеко от дома. С утра закупил продукты в супермаркете на станции, приготовил на кухне ленч. Покормил кота крупными свежими сардинами. Потом решил после долгого перерыва сходить в муниципальный бассейн. Народу в бассейне было мало – наверное, потому, что приближался Новый год. Из динамиков под потолком лились рождественские мелодии. Я не спеша отмерил на дорожке тысячу метров, но решил не увлекаться – заболела нога. К Рождеству бассейн украсили, развесив по стенам всякую мишуру.
Дома в почтовом ящике я обнаружил необычно толстое письмо и сразу понял, от кого оно. Не нужно было смотреть на адрес отправителя. Никто больше не способен изобразить на конверте кистью такие красивые иероглифы, кроме лейтенанта Мамия.
* * *
Лейтенант начал с извинений за долгое молчание и, как обычно, был необыкновенно вежлив и учтив, из-за чего мне сразу захотелось покаяться по всех грехах.
«Я все время собирался рассказать вам дальше свою историю, но разные дела мешали сесть за стол и взяться за перо. Так незаметно еще один год подошел к концу. Я все старею, один бог знает, когда меня настигнет смерть, поэтому больше откладывать это дело не могу. Боюсь, письмо получится длинное. Буду счастлив, если оно не слишком вас утомит.
Прошлым летом, доставив вам прощальный подарок от Хонды-сан, я долго рассказывал о том, что делал в Монголии, и теперь хотел бы продолжить свой рассказ. Позвольте поделиться с вами воспоминаниями. Вы спросите: почему в прошлом году я не рассказал все до конца? Этому есть несколько причин. Во-первых, тогда история получилась бы слишком длинной. Не знаю, помните вы или нет, Окада-сан, но у меня были неотложные дела и просто не хватило времени. И потом, тогда я был не готов к тому, чтобы сказать всю правду.
Однако, покинув ваш дом, я понял, что должен отбросить повседневные дела и честно открыть вам все до конца.
* * *
13 августа 1945 года в жестоком бою под Хайларом меня задело пулеметной очередью и, когда я лежал на земле, танк Т-34 гусеницей раздавил мне левую руку. Меня без сознания отправили в советский военный госпиталь в Чите, сделали операцию, в общем – спасли жизнь. Раньше я уже говорил о службе в топографической команде Генштаба в Синьцзине. Нам было предписано при вступлении Советского Союза в войну немедленно передислоцироваться в тыл. Но я тогда считал, что лучше умереть, и добился, чтобы меня перевели поближе к границе, в хайларский гарнизон. Полез на передовую, бросился на советский танк с миной в руках. Однако пророчество Хонды-сан на берегу Халхин-Гола сбылось – умереть легкой смертью мне было не суждено. Я лишился только левой руки, но не жизни. Все, кем я тогда командовал, скорее всего, погибли. Конечно, мы действовали по приказу, но совершенно без толку. Это было бессмысленное самоубийство. Что могли мы сделать своими игрушечными минами против этих махин – Т-34?
Русские расщедрились на мою операцию по одной-единственной причине – в бреду я пробормотал что-то по-русски. Об этом мне потом сказали. Я уже говорил, что знал азы русского языка. Служба в Синьцзине при штабе оставляла достаточно свободного времени, чтобы старательно его штудировать, и к концу войны я уже мог бегло говорить на нем. В Синьцзине жило много белогвардейцев; у меня были знакомые русские официантки, поэтому возможностей для языковой практики мы имели достаточно. Этим можно объяснить, почему русские слова выскочили у меня, когда я лежал без сознания.
У советской армии с самого начала был план: оккупировав Маньчжурию, отправить захваченных в плен японских солдат и офицеров в Сибирь на принудительные работы. Так поступили с немцами после окончания военных действий в Европе. СССР одержал победу, но война поставила советскую экономику на грань глубокого кризиса; всюду ощущалась острая нехватка рабочих рук. Недостаток взрослого мужского населения хотели компенсировать за счет военнопленных. В этом видели одну из важнейших задач. Чтобы ее решать, требовалось много переводчиков, а их катастрофически не хватало. Когда им показалось, что я говорю по-русски, меня срочно переправили в Читу, в госпиталь, не дали умереть. Не услышали бы они русских слов, остался бы я лежать под Хайларом и дождался бы смерти. Закопали бы где-нибудь у реки в безымянной могиле – и дело с концом. Странная штука – судьба!
Потом меня долго и тщательно проверяли на предмет того, гожусь ли я в переводчики, несколько месяцев идеологически перевоспитывали и отправили в Сибирь, на шахту. Дальнейшие подробности опустим. В студенческие годы я тайком прочел несколько работ Маркса. Нельзя сказать, чтобы я принципиально был против коммунистических идей. Просто мне довелось слишком много повидать, чтобы я мог попасться на этот крючок. Благодаря связям нашей команды с разведкой, мы хорошо знали, какие кровавые порядки установили в Монголии Сталин и его марионеточные диктаторы. После революции в концлагеря отправились десятки тысяч человек – ламаистских монахов, землевладельцев, противников нового режима. Там их ожидала жестокая расправа. То же самое происходило в самом Советском Союзе. Так что если в идеологию еще можно было поверить, то люди и система, воплощавшие эти идеи и принципы, уж точно не вызывали у меня доверия. Равно как и то, что мы, японцы, делали в Маньчжурии. Вы представить не можете, сколько рабочих-китайцев было уничтожено, пока строились секретные укрепления в Хайларе, и позже, когда стройка закончилась, – чтобы заткнуть им рот и сохранить в тайне план этих сооружений.
И еще одно. Я был свидетелем той дьявольской сцены, когда русский офицер и монголы содрали кожу с живого человека. После этого меня бросили в глубокий колодец в монгольской степи, где в потоке невиданного ослепительного света я без остатка утратил интерес к жизни. Как же после всего этого такой человек, как я, может сохранить в себе веру в идеи и политику?
Я стал переводчиком, помогая советским властям контактировать с работавшими на шахте пленными. Не знаю, как в других сибирских лагерях, но на шахте, куда меня определили, люди гибли каждый день. От чего только не умирали: от недоедания, от непосильного труда, погибали под завалами, тонули, когда в забой прорывалась вода. Из-за жуткой антисанитарии свирепствовала всякая зараза, зимой стояли лютые морозы. Охранники зверствовали, малейшее сопротивление жестоко подавлялось. Случалось, пленных линчевали их же соотечественники, японцы. Что поделаешь, иногда люди ненавидят, подозревают, боятся друг друга, теряют надежду и отчаиваются.
Люди умирали, рабочих рук начинало не хватать, и тогда по железной дороге доставляли новую партию военнопленных. Одетые в какое-то тряпье, изможденные… Процентов двадцать умирали в первые недели, не выдержав кошмарных условий на шахте. Трупы сбрасывали в заброшенные шурфы. Копать могилы было бесполезно – земля так промерзала, что лопата ее не брала почти весь год. Так что шурфы для этого подходили лучше всего. Глубоко, темно и никакого запаха, потому что холодно. Время от времени мы подсыпали туда угля. Когда шурф наполнялся, его забрасывали сверху землей и гравием и переходили к следующему.
В шахты сбрасывали не только мертвецов. Иногда, чтобы запугать остальных, туда отправляли и живых. Стоило японскому солдату хоть в чем-то не подчиниться охране, как его хватали, избивали, ломали руки и ноги, а потом бросали в черную дыру. До сих пор в ушах у меня стоят жалобные стоны этих несчастных. То был настоящий ад.
Шахта считалась важным стратегическим объектом, ею руководили люди, которых присылали из партийного ЦК. Она усиленно охранялась войсками. Говорили, что поставленный во главе этого дела «член Политбюро» был земляком Сталина, человеком еще не старым, полным амбиций и вместе с тем – строгим и безжалостным. Его заботило лишь одно – увеличение добычи угля на шахте, поэтому то, как расходовалась рабочая сила, имело для него значение. Пока добыча росла, ЦК считал шахту образцово-показательной и в качестве поощрения направлял туда больше рабочих, чем на другие объекты. Так что сколько бы людей ни умирало, на их место в необходимом количестве привозили других. Для повышения производственных показателей начальство требовало вести добычу в таких местах, где в обычных условиях работа считается опасной. На шахте участились несчастные случаи, но директор не обращал на это внимания.
Жестокостью отличалось не только начальство. Большинство охранников на шахте набирали из бывших заключенных. Люди без всякого образования, злопамятные, патологические садисты, не знавшие ни сострадания, ни привязанности, ни любви. Как будто, живя здесь, на краю света, среди сибирских морозов они выродились в какую-то особую породу, не имевшую ничего человеческого. Отсидев в тюрьмах Сибири по много лет за разные преступления, эти нелюди потеряли свои семьи. Возвращаться им было некуда, и они остались в Сибири, завели новых жен, детей.
На шахте работали не только японские военнопленные, но и много русских – политзаключенные и бывшие офицеры советской армии, попавшие под сталинские чистки. Среди них встречались хорошо образованные, очень достойные люди. Было несколько женщин и детей – наверное, члены разлученных семей политических преступников. Их заставляли работать на кухне, убирать мусор, стирать белье. Из молодых девушек нередко делали проституток. Кроме русских по железной дороге привозили поляков, венгров, каких-то людей со смуглой кожей (может быть, армян или курдов). Лагерь делился на три зоны. В первой, самой большой, содержались пленные японцы, во второй – другие заключенные и пленные. В третьем секторе жили те, кто находился на свободе, – шахтеры, специалисты, офицеры охраны и надсмотрщики с семьями и другие русские. Недалеко от железнодорожной станции стояла большая воинская часть. Пленным и заключенным запрещалось покидать отведенные им зоны. Сектора лагеря разделял прочный забор из колючей проволоки, который патрулировали солдаты с автоматами.
Впрочем, мне как переводчику приходилось каждый день ходить в шахтоуправление, поэтому у меня был пропуск, и, в принципе, я мог свободно перемещаться из зоны в зону. Дирекция находилась рядом со станцией, к которой лепились ряды домов – несколько убогих магазинчиков, пивная, общежитие, куда селили приезжавших из Центра чиновников и армейских начальников. На площади, где поили лошадей, развевался большой красный флаг Советского Союза. Под ним стояла бронемашина, возле которой все время со скучающим видом, облокотившись о пулемет, дежурил молодой беззаботный солдат в полной боевой выкладке. На другом конце площади стоял недавно построенный военный госпиталь. У входа возвышалась большая скульптура Иосифа Сталина.
* * *
С этим человеком я случайно встретился весной 47-го года – приблизительно в начале мая, когда уже сошел снег. К тому времени прошло полтора года, как меня занесло на эту шахту. Одет он был так же, как и другие заключенные, занимавшиеся в тот день ремонтными работами на станции. Всего их было человек десять. Наполняя грохотом окрестности, они дробили кувалдами камни и мостили их обломками и крошкой дорогу. Я шел мимо станции из шахтоуправления после доклада, как вдруг меня окликнул надзиравший за работой сержант и приказал предъявить пропуск. Я вытащил его из кармана и протянул ему. Сержант, здоровенный детина, принялся с подозрением его рассматривать, хотя сразу было видно, что он неграмотный. Наконец, подозвал одного из ремонтировавших дорогу заключенных и приказал прочитать, что написано на пропуске. Этот заключенный выделялся из всей бригады: образованный человек, судя по внешности. Это был он. Увидев его, я почувствовал, как кровь отлила от лица. Перехватило дыхание, легкие жадно требовали воздуха, но вдохнуть никак не получалось. Мне показалось, что я тону.
Русский офицер, приказавший тогда монголам на берегу Халхин-Гола содрать кожу с Ямамото. Да, это был он. Исхудавший, полысевший, с дыркой на месте переднего зуба. Безукоризненную офицерскую форму сменила грязная арестантская роба, начищенные до блеска сапоги – дырявые валенки. Исцарапанные, заляпанные стекла очков, погнутые дужки. И все же, без сомнения, это был он – тот самый офицер. Ошибиться я не мог. Он тоже пристально посмотрел на меня: видно, его удивило, что какой-то странный тип, проходя мимо, вдруг растерянно замер на месте. Девять лет прошло, и я, так же как и он, высох и состарился. В волосах появилась седина. Но, похоже, он меня тоже узнал – на его лице промелькнуло изумление. Еще бы! Человек, который, как он думал, сгнил в колодце в Монголии, – и вдруг здесь… Конечно, мне тоже и во сне не могло присниться, что я повстречаю в горняцком сибирском поселке этого офицера, да еще в арестантской одежде.
Он справился с замешательством в один момент и спокойно стал зачитывать неграмотному сержанту, на шее у которого висел автомат, что было в пропуске: как меня зовут, что я переводчик, что мне разрешено свободно перемещаться между лагерными зонами. Сержант отдал пропуск и мотнул подбородком: можешь идти. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Офицер смотрел мне вслед, на лице его мелькнула улыбка, хотя, может, мне просто показалось. Я долго не мог унять дрожь в ногах, которая мешала идти. Весь пережитый тогда, девять лет назад, кошмар в одно мгновение снова ожил во мне.
«Как он здесь оказался? – думал я. – Наверное, не угодил начальству, вот и загремел в лагерь». В те времена в СССР такое случалось часто. Внутри правительства и партии, в армии шла ожесточенная борьба, и Сталин, страдавший патологической подозрительностью, безжалостно преследовал тех, кто попадал в немилость. Их лишали всех постов и званий, устраивали показательные судебные процессы и немедленно расстреливали или отправляли в лагеря. Что лучше – одному богу известно. Потому что уделом избежавших казни мог быть только рабский, каторжный труд до самой смерти. У нас, японских военнопленных, оставалась хотя бы надежда выжить и когда-нибудь вернуться на родину, а у оказавшихся в лагерях русских и ее не было. Этому офицеру, скорее всего, тоже суждено оставить свои кости в сибирской земле.
Но одно не давало мне покоя. Теперь он знал мое имя и где меня найти. До войны я, сам того не зная, участвовал вместе с Ямамото в секретной разведывательной операции на монгольской территории, куда мы проникли, переправившись через Халхин-Гол. Если офицер сболтнет об этом кому-нибудь, положение мое станет незавидным. Но он на меня так и не донес. Как я потом понял, он имел на меня куда более серьезные виды.
Через неделю я снова увидел его на станции. Одетый в ту же заношенную робу, со скованными цепью ногами, офицер дробил кувалдой камни и тоже меня заметил. Положил кувалду на землю и, вытянувшись, как будто на нем был офицерский мундир, повернулся в мою сторону. Он улыбался – на этот раз сомнений быть не могло – еле заметно, но улыбался, и в этой улыбке затаилась жестокость, от которой у меня по спине пробежал холодок. И глаза… в них застыло такое же выражение, с каким он взирал на Ямамото, когда с того сдирали кожу. Я ничего не сказал и прошел мимо.
В военном штабе при лагере был один офицер, с которым у меня установились приятельские отношения. По специальности тоже географ, учился в Ленинградском университете, примерно моих лет. Нас связывал интерес к картографии, мы сошлись на этой почве и часто вели профессиональные разговоры. Его интересовали оперативные карты Маньчжурии, составленные Квантунской армией. Разумеется, при его начальстве мы об этом не говорили, но, стоило двум картографам остаться одним, как нас было не остановить. Иногда он приносил мне что-нибудь поесть, показывал фото жены и детей, оставшихся в Киеве. За все время плена среди русских это был единственный человек, с которым мне удалось как-то сблизиться.
Однажды, как бы между прочим, я спросил у него о заключенных, работавших на станции, сказав, что обратил внимание на одного из них:
– Что-то он на обычных заключенных не похож. Такое впечатление, что с порядочной высоты сюда загремел. – Когда я подробно описал его внешность, Николай – так звали моего знакомого – хмуро посмотрел на меня.
– Это, наверное, Борис, по кличке Живодер. Тебе лучше держаться от него подальше.
Я поинтересовался, почему. Николаю, судя по всему, не очень хотелось распространяться на эту тему, но я был ему нужен, поэтому он, хоть и с неохотой, но рассказал, как Борис Живодер оказался на шахте.
– Только не вздумай передавать кому-нибудь, что я тебе скажу, – предупредил Николай. – Он очень опасный человек. Кроме шуток – я бы и близко к нему не подошел.
Вот что рассказал Николай. Настоящее имя Живодера – Борис Громов. Майор НКВД, как я и предполагал. В 1938 году, когда Чойбалсан захватил в Монголии власть, а потом стал премьер-министром, Громова послали в Улан-Батор военным советником. Там он взялся за организацию госбезопасности по образцу бериевского НКВД, отличился в подавлении контрреволюционных элементов. Он и его подручные устраивали облавы, бросали людей в лагеря, пытали и при малейшем подозрении без всяких колебаний отправляли на смерть.
После окончания военных действий у Номонхана, когда кризис на Дальнем Востоке миновал, его отозвали в Москву и направили в оккупированную Советским Союзом Восточную Польшу с заданием провести чистку в польской армии. Там он и заработал прозвище – Живодер. Пытал своих жертв, сдирая с живых людей кожу. Для этого у него был специальный человек, вывезенный из Монголии. Понятно, что поляки смертельно его боялись. Человек, на глазах у которого сдирают кожу с другого человека, готов признаться в чем угодно. Когда немецкие войска неожиданно перешли границу и между Германией и СССР началась война, он вернулся из Польши в Москву. Там уже шли массовые аресты по подозрению в тайных связях с гитлеровским режимом, людям подписывали смертные приговоры, отправляли в лагеря. Живодер стал правой рукой Берии и вовсю развернулся со своими «фирменными» пытками. Сталину и Берии, чтобы снять с себя ответственность за то, что они прозевали нападение нацистов, и укрепить свою власть, пришлось сфабриковать теорию внутреннего заговора. Множество людей ни за что погибли под зверскими пытками. Не знаю, правда или нет, но говорили, что Борис со своим напарником-монголом ободрали заживо минимум пять человек. Ходили слухи, что он похвалялся своими «подвигами», горделиво развесив по стенам своего кабинета человеческую кожу.
Борис был жесток, но в то же время чрезвычайно осторожен и предусмотрителен, поэтому его не брали ни интриги, ни чистки. Берия любил его, как сына. Однако он слегка переоценил себя и однажды перестарался. Эта ошибка оказалась для него роковой. Борис арестовал командира танкового батальона, обвинив его в том, что во время боев на Украине он тайно сотрудничал с одним из элитных механизированных подразделений германской армии. Комбата запытали до смерти горячим утюгом. Сожгли уши, нос, задний проход, гениталии. Потом выяснилось, что этот офицер приходился племянником какому-то высокопоставленному партийному деятелю. Больше того, Генштаб Красной армии провел тщательное расследование этого дела: оно показало, что комбат абсолютно ни в чем не виноват. Партработник, понятно, пришел в ярость, армейское командование, на которое легло пятно, тоже молчать не захотело. На этот раз даже сам Берия не смог помочь Борису. Его тут же разжаловали, и трибунал приговорил к смерти и его, и его заместителя-монгола. Но НКВД сделал все, чтобы смягчить его участь, и добился своего – Бориса отправили в лагерь на каторжные работы (а монгола все-таки повесили). Берия тайком переслал Борису в тюрьму записку, в которой обещал вытащить из лагеря на прежнее место и просил потерпеть год, чтобы он мог разобраться с военным и партийным руководством. По крайней мере, так рассказывал Николай.
– Теперь вы все знаете, Мамия, – понизив голос, продолжал Николай. – Здесь все думают, что Борис когда-нибудь вернется в Москву, что Берия скоро выручит его. Хотя даже Берии приходится быть осторожным – ведь в лагере всем заправляют партийные и военные власти. Но кто знает, что может случиться? Ветер в любую минуту может подуть в другую сторону. И уж тогда он отыграется на тех, из-за кого сейчас ему приходится туго. Дураков в мире много, но какой идиот станет самому себе смертный приговор подписывать? Поэтому здесь все на цыпочках вокруг него ходят. Почетный гость! Конечно, слуг к нему приставить и устроить жизнь, как в гостинице, нельзя. Для вида ему даже кандалы надевают, дают слегка кувалдой помахать. При этом у него отдельная комната, водки и папирос – сколько угодно. По мне, он – не человек, а ядовитая змея. Таких нельзя в живых оставлять. Хоть бы ночью ему кто-нибудь горло перерезал, что ли.
* * *
Через несколько дней мне снова пришлось проходить мимо станции, и меня опять остановил тот же верзила-сержант. Я полез было за пропуском, но он тряхнул головой и сказал, чтобы я немедленно отправлялся к начальнику станции. Не понимая, в чем дело, я пошел на станцию; в комнате начальника меня ждал не он, а Громов. Он сидел за столом и пил чай. Я так и застыл в дверях. Кандалы с его ног исчезли. Он подал мне знак рукой, приглашая войти.
– А-а-а! Лейтенант Мамия! Сколько лет, сколько зим! – добродушно начал Громов, так и сияя улыбкой, и предложил мне папиросу. Я покачал головой.
– Девять лет прошло, бог ты мой, – продолжал он, доставая спички и закуривая. – Или восемь? Впрочем, какая разница? Главное – ты жив и здоров. Какое счастье – встретить старого друга. Тем более после такой ужасной войны. Правильно? Послушай, как же ты вылез из того чертова колодца.
Я молчал, точно язык прикусил.
– Ну да ладно. Выбрался – и молодец! Смотри, руку где-то потерял. И по-русски навострился. Отлично! Просто замечательно! А рука? Ну что рука… Самое главное – что ты живой.
– Это не от меня зависело. Жив я не потому, что мне так захотелось, – отозвался я.
Громов рассмеялся во весь голос.
– Интересный ты малый, Мамия. Здорово у тебя получается: вроде и жить не хотел, а выжил. В самом деле интересно. Но меня не проведешь, нет! Обыкновенный человек один из такого глубокого колодца никогда не вылезет. А потом надо было еще через реку переправиться, в Маньчжурию. Да ты не бойся. Я никому не скажу.
Ну, все. Хватит об этом. А меня, видишь, разжаловали, теперь я простой заключенный. Но вечно торчать в этой дыре, камни здесь дробить не собираюсь. У меня и сейчас там, в Центре, сил хватает, за счет этого я и здесь с каждым днем вес набираю. Скажу откровенно: мне нужны хорошие отношения с японскими пленными. В конце концов, показатели шахты зависят от того, сколько вас и как вы будете выкладываться. Нет, с вашим братом нужно считаться, иначе дело не пойдет. Хочу, чтобы ты мне помог. Ты служил в Квантунской армии, в разведке. Храбрец, по-русски говоришь. Согласишься быть у меня на связи – смогу вам помочь кое в чем. По-моему, неплохое предложение, а?
– Шпионить мне никогда не приходилось, и заниматься этим я не буду, – объявил я.
– Разве я прошу на меня шпионить? – примирительно сказал Борис. – Ты не так меня понял. Я говорю, что по возможности постараюсь облегчить вам жизнь. Предлагаю ладить и чтобы ты помог в этом деле, стал посредником, что ли. Только и всего. Послушай, лейтенант! Я могу вышибить отсюда этого грузинского говнюка, «члена Политбюро». Правда! Вы же его лютой ненавистью ненавидите. Если мы его спихнем, вы сможете получить частичное самоуправление, создавать комитеты, иметь свою организацию. По крайней мере, охранники не будут издеваться над вами, как сейчас, когда они творят, что хотят. Ведь вы сами этого добиваетесь. Так?
Борис был прав. Мы давно уже ставили эти требования перед лагерным начальством, но неизменно получали категорический отказ.
– И что для этого нужно? – спросил я.
– Почти ничего, – сказал он, широко улыбаясь и разводя руками. – Мне нужны тесные, хорошие отношения с японцами. Нужна их помощь, чтобы выпроводить отсюда группу товарищей, с которыми, мне кажется, будет трудновато найти общий язык. Интересы у нас, во многом, – одни и те же. Почему бы тогда нам не объединиться? Как американцы говорят? Give and take. Ты мне – я тебе. Ты мне помогаешь – я тебе ничего плохого не делаю. Жульничать никто не собирается. Я не прошу, чтобы ты меня любил. Были между нами недоразумения, что и говорить. Но я за свои слова отвечаю. Если что обещаю, значит, так оно и будет. А что было, то быльем поросло.
Давай-ка подумай как следует, и чтобы через несколько дней был четкий и ясный ответ. Стоит попробовать, вы же ничего не теряете. Согласен? И запомни, лейтенант: этот разговор должен оставаться между нами. Можешь рассказать о нем только тем людям, которым доверяешь на все сто. Несколько человек из ваших ходят у начальства в доносчиках, стучат обо всем. Смотри, чтобы до них это не дошло. Если они узнают – плохо дело. Я здесь пока не всесилен.
Вернувшись в зону, я решил тайком переговорить кое с кем о беседе с Борисом и остановил свой выбор на одном подполковнике – человеке смелом и решительном, с хорошей головой. Он командовал войсками, которые заперлись в горной крепости на Хингане и до последнего, даже когда Япония уже капитулировала, отказывались поднять белый флаг. В лагере среди японских военнопленных он слыл главным авторитетом; русским тоже приходилось с ним считаться. Утаив то, что случилось на Халхин-Голе с Ямамото, я рассказал ему о Громове – о том, что раньше он был офицером госбезопасности и какое предложение сделал. Идея избавиться от командовавшего шахтой и лагерем партийного начальника и добиться для японцев хоть какого-то самоуправления, похоже, его заинтересовала. Я предупредил, что Борис крайне опасен, настоящий зверь, мастер плести интриги, ему нельзя безоглядно доверять. «Может, ты и прав, – отвечал подполковник. – Но он правильно сказал: терять нам нечего». Я не нашел, что возразить. Действительно, если из этой сделки что-то получится, хуже, чем сейчас, не будет. Как же я ошибался! Верно говорят: ад – все равно что бездонный омут.
Несколько дней спустя я устроил подполковнику встречу с Борисом в укромном месте и был у них переводчиком. Поговорив с полчаса, они договорились, условившись держать все в тайне, и пожали друг другу руки. Как дальше пошли дела – не знаю. Прямых контактов они избегали, чтобы не привлекать внимания, вместо этого часто обменивались по какому-то тайному каналу шифрованными посланиями. На этом моя посредническая миссия закончилась. И подполковник, и Борис соблюдали строгую конспирацию, и это меня во всех отношениях устраивало. Будь моя воля, я бы с Громовым больше никаких дел не имел. Но, как позже выяснилось, это было невозможно.
Спустя месяц, как и обещал Борис, грузинского «члена Политбюро» отстранили по распоряжению из Центра, и через пару дней вместо него прислали из Москвы другого партработника. Прошло еще два дня, и за одну ночь кто-то задушил сразу трех японских пленных. Для имитации самоубийства их повесили на балках потолка, но никто не сомневался, что с ними расправились сами японцы. Скорее всего, это были те самые стукачи, о которых говорил Громов. Виновных искать не стали, спустили дело на тормозах. К тому времени власть в лагере уже почти целиком перешла в руки Бориса».

33. Исчезнувшая бита
•
Возвращение «Сороки-воровки»

Надев свитер и короткое пальто, надвинув на глаза шерстяную вязаную шапочку, я перелез через стенку за домом и бесшумно спрыгнул на безлюдную дорожку. Еще не рассвело, и народ вокруг спал. Неслышными шагами я двинулся по дорожке к «резиденции».
В доме ничего не изменилось: все было так, как я оставил шесть дней назад. Немытая посуда по-прежнему лежала в мойке. Ни записок, ни посланий на автоответчике. Холодный, мертвый экран компьютера в комнате Корицы. Кондиционер поддерживал в доме установленную температуру. Я снял пальто, перчатки, вскипятил воду и приготовил чай. Съел вместо завтрака несколько сырных крекеров, вымыл посуду и поставил на полку. Пошел десятый час, а Корица все не появлялся.
* * *
Выйдя в сад, я отодвинул крышку колодца, наклонился, чтобы посмотреть вниз. Оттуда на меня, как обычно, глянул густой мрак. Колодец я знал как свои пять пальцев, и он казался частью моего собственного тела. Пропитывавшая его темнота, запахи, гулкая тишина стали частью меня самого. В некотором смысле о колодце я знал больше, чем о Кумико. Конечно, память о ней была еще очень свежа. Стоило закрыть глаза, и я слышал ее голос, до мельчайшей черточки вспоминалось ее лицо, тело, жесты. В конце концов, мы шесть лет прожили с ней под одной крышей. Но теперь я заметил, что уже не все в ней представлялось мне таким же, как раньше. А может, просто пропала уверенность, что картинки не расплылись в голове и память по-прежнему цепко удерживает образ Кумико. Точно так же я никак не мог вспомнить, как загибается хвост у вернувшегося домой кота.
Я сел на край колодца, засунув руки в карманы пальто, и посмотрел по сторонам. Собирался холодный дождь, а то и снег. Было тихо и очень прохладно. В небе, закладывая немыслимые виражи, словно вычерчивая какие-то закодированные письмена, металась стайка птичек и вдруг исчезла. До слуха донесся низкий протяжный гул большого реактивного самолета, скрытого плотным слоем туч. В такой хмурый облачный день можно спокойно спускаться в колодец, не боясь, что яркий солнечный свет будет резать глаза, когда придет время выбираться.
Но я не двигался с места. Спешить было некуда. День только начался, до полудня еще далеко. Я сидел словно приклеенный, дав полную свободу беспорядочно теснившимся в голове мыслям. Интересно, куда увезли стоявшую здесь птицу? Не красуется ли она теперь в каком-нибудь другом саду, навеки застыв в тщетном порыве взмыть в небо? Или ее отправили на свалку, когда прошлым летом сносили дом Мияваки? Дорогие воспоминания связаны у меня с этой птицей. Казалось, без нее сад потерял свою прежнюю хрупкую гармонию.
Было начало двенадцатого, голова уже ничего не соображала. Пора спускаться в колодец. Ступив на дно, я по обыкновению сделал глубокий вдох, проверяя, в порядке ли воздух. Вроде все нормально, как всегда – затхлый немного, но дышать можно. Я пошарил рукой по стене, нащупывая бейсбольную биту. Бита исчезла. Ее нигде не было. Пропала. Без следа растворилась.
* * *
Я опустился на землю, прислонился к стене.
Несколько раз вздохнул. Вздохи напоминали капризный ветерок, бесцельно гуляющий по безымянной высохшей долине. Когда вздыхать надоело, я принялся с силой тереть щеки. Кто же утащил биту? Неужели Корица? Кроме него, некому. Он один знает о ее существовании, да и кто еще мог залезть в колодец? Но зачем это ему понадобилось? Я недоуменно покачал головой. Совершенно непонятно. Еще одна загадка, на которую у меня нет ответа.
Что ж, обойдемся сегодня без биты. Ничего страшного. В конце концов, бита – всего-навсего что-то вроде талисмана. Можно и без нее. Проникал я раньше в эту комнату и без биты. Настроившись таким образом, я потянул за веревку и задвинул крышку колодца. Мрак обнял меня со всех сторон, я обхватил руками колени и медленно закрыл глаза.
Как и в прошлый раз, никак не удается сосредоточиться. В голову лезет всякая чепуха. Чтобы избавиться от этой мути, я думаю о бассейне – том самом, двадцатипятиметровом муниципальном бассейне, куда хожу плавать. Воображаю, как раз за разом проплываю дорожку из конца в конец, туда и обратно. Скорость значения не имеет, просто я снова и снова повторяю в воде привычные, размеренные и неторопливые движения. Не надо лишних звуков, лишних брызг – локти, показываясь из воды, движутся плавно, руки работают бесшумно, рассекая воду. Набираю воду в рот и не спеша выпускаю, будто дышу под водой. Скоро тело свободно скользит в воде, словно подгоняемое легким ветерком. Ухо улавливает только мое размеренное дыхание. Я плыву по ветру, как птица в небесах, оглядывая расстилающуюся внизу землю. Вижу далекие города, крошечных человечков, текущие реки. Меня охватывает спокойствие, умиротворение, близкое к восторгу. Я очень люблю плавание. Одно из главных моих увлечений. Правда, в смысле решения моих проблем толку от него нет, зато и вреда никакого не причиняет. Вот что такое плавание.
И тут я услышал этот звук.
Из темноты слышалось низкое монотонное гудение, напоминавшее шум крыльев насекомого. Нет, для насекомого звук чересчур искусственный, механический какой-то. Тон его едва уловимо колебался, точно кто-то подкручивал ручку микронастройки коротковолнового приемника. Я затаил дыхание и прислушался, пытаясь понять, откуда доносится звук. Он исходил из невидимой точки во мраке, но одновременно, казалось, рождался прямо в моей голове. Нащупать эту грань в окружавшей меня кромешной тьме нечего было и думать.
Собирая нервные импульсы в пучок, стараясь сосредоточиться на этом звуке, я не заметил, как заснул. Причем – сразу, даже не успев почувствовать сонливости. Отключился совершенно неожиданно, будто шел по коридору, шел просто так, без всякой цели, и вдруг кто-то дернул меня за руку и втянул в незнакомую комнату. Сколько времени пребывал я в этом вязком, как болотная трясина, забытьи? Не знаю. Думаю, недолго. Может быть, какое-то мгновение. Но когда сознание так же неожиданно вернулось, я сразу понял, что темнота вокруг меня изменилась. Все стало другим – воздух, температура; темнота приобрела новое качество, получила иную насыщенность. В разлитый чернильный мрак подмешивался тусклый, неясный свет. Ноздри дрогнули, уловив знакомый резкий аромат цветочной пыльцы. Я очутился в том странном гостиничном номере.
Поднял голову, огляделся, задержал дыхание.
Да, я прошел сквозь стену.
Я сидел на застеленном ковром полу, привалившись к обитой тканью стене и положив руки на колени. Меня будто вытолкнуло на поверхность из пугающей бездны сна, в которую я провалился. Сознание вернулось полностью, было четким и ясным. Контраст между сном и пробуждением оказался таким резким, что я не сразу вошел в новое состояние. Сердце лихорадочно колотилось в груди, громко отдаваясь в ушах. Сомнений быть не могло. Та самая комната. Наконец мне удалось в нее проникнуть.
* * *
В полумраке, казалось сотканном из нескольких слоев мелкоячеистой сетки, комната выглядела такой же, какой я увидел ее в первый раз. Но привыкнув, глаза стали различать небольшие отличия. Во-первых, не на своем месте был телефон, перекочевавший со столика у кровати на подушку и утонувший в ней под собственной тяжестью. Заметно убавилось виски в бутылке – осталось немножко, на самом донышке. Лед в ведерке растаял, превратившись в мутноватую несвежую воду. Жидкость в стакане высохла; прикоснувшись к нему, я заметил на нем белый налет пыли. Подойдя к кровати, я взял телефон и поднес трубку к уху. Линия была мертва. Похоже, комнату давным-давно забросили, забыли про нее. В ней не осталось никаких признаков человеческого присутствия. И только цветы в вазе непонятным образом сохраняли прежнюю свежесть.
До моего появления на кровати кто-то лежал – простыня, покрывало и подушки были смяты. Я откинул покрывало и убедился, что постель давно остыла. Ни запаха духов, ничего… все улетучилось. Судя по всему, с тех пор как здесь кто-то был, прошло немало времени. Присев на край кровати, я еще раз внимательно оглядел комнату и напряг слух в надежде услышать хоть что-нибудь. Напрасно. Комната походила на древнюю гробницу, из которой грабители вынесли похороненное в ней тело.
* * *
В этот момент совершенно неожиданно затрещал телефон. Сердце застыло, словно сжавшаяся перед прыжком за добычей кошка. От резкого звука дрейфовавшие в воздухе мельчайшие частицы цветочной пыльцы пришли в движение; еле заметно шевельнулись, устремляясь кверху, лепестки цветов. Телефон? Ведь только что он был мертв, как заваленный землей камень. Уняв дыхание и справившись с сердцебиением, я убедился, что нахожусь все в той же комнате. Протянул руку к телефонной трубке, прикоснулся к ней и после секундного колебания снял с рычага. Телефон успел прозвонить три или четыре раза.
– Алло? – Никакой реакции. Трубка умерла, как только оказалась в моей руке. К руке будто привязали мешок с песком – она налилась тяжестью, тяжестью неотвратимой смерти. – Алло! – повторил я – только для того, чтобы мой хриплый голос вернулся обратно, словно отразившись от толстой стены. Я положил трубку на место, потом снова приложил к уху. Тишина. Опустившись на край кровати, затаив дыхание, я стал ждать, когда телефон зазвонит снова. Но он молчал. Потревоженные пылинки опять впали в кому и растворились во мраке. Я попробовал воспроизвести его звон в голове. Да звонил ли он в самом деле? Уверенности в этом у меня не было. Но если я и дальше буду во всем сомневаться, конца и краю этому не будет. Где-то надо остановиться, подвести черту. Иначе и в самум моем присутствии в этой комнате можно начать сомневаться. Телефон звонил. Это точно. Ошибки быть не может. Позвонил и тут же отключился. Я кашлянул, но и этот звук тут же умер – растворился в воздухе.
Поднявшись с кровати, я сделал круг по комнате. Исследовал пол, посмотрел в потолок, присел на стол, прислонился к стене. Попробовал зачем-то покрутить дверную ручку, пощелкал выключателем торшера. Ручка, конечно же, не поворачивалась, лампочка не горела. Окно было заблокировано снаружи. Я прислушался, но тишина окружала меня высокой гладкой стеной, не пропускавшей ни единого звука. И все же не оставляло ощущение, что в комнате кто-то есть и этот кто-то (или что-то) пытается обмануть меня. Не дыша, оно (а может быть, они) старалось вжаться в стену, маскировалось, только чтобы я не заметил его. И я делал вид, что не замечаю. Мы ловко дурачили друг друга. Я опять тихонько кашлянул, приложил пальцы к губам.
Надо еще раз осмотреть комнату. Я щелкнул выключателем торшера – свет не загорелся. Открыл бутылку виски, понюхал. Запах тот же самый. «Катти Сарк». Завернув пробку, поставил бутылку обратно на стол. На всякий случай снова снял трубку, чтобы проверить, нет ли гудка. Гробовое молчание. Потоптался на ковре, прижался ухом к стене и сосредоточился, надеясь хоть что-нибудь услышать. Напрасные старания. Остановился у двери и, ни на что уже не надеясь, взялся за ручку… Она без всякого усилия повернулась вправо. Я не сразу понял, что произошло. Ведь только что ручка не поддавалась, будто залитая цементом. Повторим все сначала. Я отпустил ручку, снова взялся за нее, покрутил вправо-влево. Она вращалась абсолютно свободно. У меня появилось странное чувство – язык точно стал распухать во рту.
Дверь открыта.
Я слегка потянул за ручку и через образовавшуюся щель в комнату тут же пробилась полоска яркого света. Невольно вспомнилась бита. С ней сейчас было бы куда спокойнее. Хватит! Наплевать на эту биту. Я решительно распахнул дверь. Посмотрел налево, потом направо и, убедившись, что никого нет, вышел из номера в длинный, покрытый ковровой дорожкой коридор. Чуть поодаль стояла большая ваза, полная цветов, – та самая, за которой я прятался, когда беззаботно насвистывавший коридорный стучал в дверь номера. Коридор был очень длинный, с поворотами и ответвлениями. Я случайно наткнулся на того свистуна, он фактически и привел меня к двери с табличкой – № 208.
Осторожно ступая, я двинулся к вазе. Хорошо бы добраться до вестибюля отеля, где тогда показывали по телевизору Нобору Ватая и толкалось полно народу. Может, я найду там ключ ко всем загадкам. Однако бродить по отелю, не зная точно, куда нужно идти, – все равно что путешествовать без компаса по бескрайней пустыне. Может получиться, что, не найдя вестибюль и потеряв дорогу обратно, к номеру 208, я окажусь запертым в этом отеле-лабиринте и не смогу вернуться в реальный мир. Но сейчас не время для сомнений. Скорее всего, это мой последний шанс. Полгода каждый день я спускался в колодец и ждал. И наконец дождался – дверь отворилась передо мной. Да и колодца я скоро лишусь. Так что стоит сейчас оступиться – и все мои усилия и потраченное время пропадут зря.
Я шел по коридору, куда-то поворачивал. Мои замызганные теннисные тапочки тихо ступали по ковру. Ни людских голосов, ни музыки, ни звуков телевизора. Не гудели кондиционеры, не шумели вентиляторы, лифтов тоже не было слышно. Мертвая тишина стояла в отеле, напоминавшем затерянные во времени руины. Поворотов становилось все больше, двери тянулись нескончаемыми рядами. Коридор разветвлялся, и я всякий раз забирал вправо. Захочу вернуться – буду держаться все время левее, так и выйду к номеру, от которого начал поиски. Но ориентировку я уже потерял. Предчувствие, что я приближаюсь к чему-то, отсутствовало напрочь. Нумерация гостиничных номеров была такой невразумительной, что рассчитывать на нее не приходилось. Цифры, не успевая отпечататься в памяти, тут же вылетали из головы. Стало казаться, что какие-то номера мне уже попадались. Я остановился посреди коридора передохнуть. Неужели заблудился? Хожу кругами, как в лесу, по одному и тому же месту?
* * *
Я стоял и ломал голову, что делать дальше, как вдруг вдалеке послышался хорошо знакомый звук. Коридорный. Это он – я узнал его по свисту. Свистел он замечательно, без единой фальшивой ноты, одно слово – виртуоз. Как и в прошлый раз, парень исполнял увертюру из «Сороки-воровки» Россини. Сложная мелодия, но мастер справлялся с ней без труда. Я пошел по коридору на свист, становившийся все громче и чище. Похоже, он двигался в мою сторону. Я решил укрыться за колонной.
В руках коридорный опять держал серебряный поднос, на нем стояла бутылка «Катти Сарк», ведерко со льдом и пара стаканов. Он торопливо прошел мимо, лицо его светилось – свист доставлял ему удовольствие. В мою сторону даже не посмотрел – так спешил, что берег каждую секунду. Все как тогда, подумал я. Выходит, мое тело перенеслось во времени назад.
Я последовал за коридорным. Серебряный поднос покачивался в его руках в такт мелодии, разбрасывая сверкающие блики от светильников под потолком. Коридорный повторял увертюру, как заклинание. Интересно, о чем эта опера? Я знал только название да еще эту довольно однообразную увертюру. Помню, в детстве у нас дома была пластинка, где ею дирижировал Тосканини. По сравнению с модерновым исполнением Клаудио Аббадо – живым, легким – Тосканини волновал кровь, переворачивал все внутри: как будто, сцепившись в смертельной схватке с могучим противником, ты прижимаешь его к земле и начинаешь медленно душить. А сама опера-то о чем? Не о погрязшей же в воровстве сороке. Если все утрясется, надо будет сходить в библиотеку и посмотреть в музыкальной энциклопедии. А может, диск купить со всей оперой? Или не надо? Может, к тому времени мне все уже будет до лампочки.
Коридорный, не прекращая свистеть, как робот, шагал вперед. Я держался за ним на некотором расстоянии и уже знал, куда он направляется. Новая бутылка «Катти Сарк», лед и стаканы предназначались для номера 208. Я оказался прав: здесь он и остановился. Перехватил поднос в левую руку, убедился, что перед ним нужная дверь, подтянулся и по-деловому постучал. Три раза, потом еще столько же.
Отозвался кто-нибудь на стук или нет, не знаю – не расслышал. Я стоял за вазой и наблюдал за коридорным. Время шло, а он все стоял у двери, как истукан, словно решил испытать пределы своего терпения. Не стучал больше – лишь тихо ждал, когда ему откроют. В конце концов дверь вняла его молитвам и приоткрылась внутрь.

34. Оставь фантазии другим (Продолжение рассказа о Борисе Живодере)

«Борис свое слово сдержал. Японским военнопленным предоставили кое-какое самоуправление, разрешили выбрать из своих представителей комитет, во главе которого встал подполковник. После этого лагерной охране запретили издеваться над заключенными, и отвечать за порядок в лагере стал комитет. Если все было тихо и норма выполнялась, нас не трогали. Такую линию проводило новое начальство (или, другими словами, Борис). Эти на первый взгляд демократические новации мы, японцы, конечно, встретили с одобрением.
Но, как выяснилось, все оказалось не так просто. Обрадовавшись реформам, мы все, и я в том числе, по наивности не заметили коварную ловушку, приготовленную Громовым.
Борис, имея за собой поддержку госбезопасности, полностью подмял под себя вновь назначенного «члена Политбюро» и установил в лагере и шахтерском городке свои порядки. Интриги и террор расцвели буйным цветом. Борис стал отбирать из заключенных и охранников самых сильных и жестоких (а таких людей там хватало), подготовил их и сколотил своего рода личную гвардию. Вооруженные пистолетами, ножами, топорами, эти головорезы запугивали и избивали тех, кто отказывался подчиняться Громову. Несколько человек по его приказу они замучили до смерти. Вмешиваться никто не решался. Солдаты караульной роты, приставленные охранять шахту, делали вид, что не замечают, что творит эта банда. Даже военные уже ничего не могли поделать с Борисом и предпочитали держаться в стороне, ограничиваясь охраной станции и своих казарм. То, что происходило на шахте и в лагере, их не интересовало.
В этой гвардии у Бориса был любимчик – заключенный-монгол, которого все звали Татарином. Он всегда и везде тенью следовал за Громовым. Когда-то Татарин был чемпионом по борьбе. Всю его правую щеку покрывал след от ожога – ходили слухи, что он прошел через пытки. Борис арестантской робы больше не носил, жил в ухоженном домике, в котором убирала женщина из заключенных.
Николай рассказал мне (хотя в последнее время он стал избегать разговоров), что несколько его знакомых куда-то пропали. Исчезли ночью, как сквозь землю провалились. По документам они проходили как без вести пропавшие или погибшие в результате несчастного случая, но никто не сомневался, что их убрали подручные Бориса. Стоило не подчиниться его воле или приказанию – и человек подвергал себя смертельной опасности. Были случаи, когда недовольные пробовали жаловаться на творимый произвол напрямую в ЦК, и больше их никто не видел. «Я слышал, это зверье не остановилось даже перед убийством семилетнего ребенка, чтобы сломить его родителей, – шептал побледневший Николай. – Забили его насмерть у них на глазах».
Первое время Громов особенно не вмешивался в жизнь зоны, где содержались японцы. Для начала он сосредоточил усилия на том, чтобы полностью подчинить себе русских охранников и взять зону под контроль, дав японцам возможность пока разбираться между собой. Так что первые месяцы после происшедших перемен стали для нас короткой передышкой, когда можно было жить спокойно. Я вспоминаю эти мирные, как штиль на море, дни. Нашему комитету удалось добиться некоторого, пусть и незначительного, смягчения режима. Не надо было больше бояться, что на тебя набросятся охранники. Впервые с тех пор, как мы оказались в лагере, у людей появилась какая-то надежда. Они думали, что жизнь понемногу стала меняться к лучшему.
Впрочем, это не означало, что те недели, что длился наш «медовый месяц», Борис вообще не обращал на нас внимания. Просто он медленно и уверенно готовился к игре, расставляя на доске нужные ему фигуры. Обрабатывал по очереди членов комитета – кого запугивал, кого подкупал – и незаметно, потихоньку подчинял себе. Открытого насилия он избегал, действовал крайне осторожно, поэтому мы ничего не замечали. А когда заметили, было уже поздно. Разговорами о самоуправлении Борис усыплял нашу бдительность, а сам тем временем устанавливал железный порядок. Он был дьявольски хладнокровен и точен в своих расчетах. Бессмысленное, ненужное насилие над японскими пленными действительно прекратилось, но лишь затем, чтобы уступить место новому насилию – холодному и расчетливому.
Прошло примерно полгода. Теперь, когда Борис полностью господствовал на доске, он сменил тактику и принялся давить на нас. Первой его жертвой стал подполковник – главная фигура в комитете. Он несколько раз напрямую сталкивался с Громовым, отстаивая интересы японских пленных, за что его и убрали. К тому времени в комитете оставалось всего несколько человек, не подчинявшихся Борису. Это были подполковник и его сторонники. Однажды ночью на него навалились, заткнули рот и задушили, накинув на лицо мокрое полотенце. Расправились с подполковником, конечно же, по приказу Бориса, хотя он сам рук не запачкал. Его ликвидировали руками японцев; комитет выполнил его команду – и все. Смерть подполковника списали на болезнь. Все знали, кто его убил, но говорить об этом не смели. Было известно, что среди нас есть доносчики, работавшие на Бориса; открыто высказывать свои мысли стало невозможно. Новый председатель комитета, которого выбрали после расправы над подполковником, послушно плясал под громовскую дудку.
Изменился комитет – и тут же начали быстро ухудшаться условия, в которых приходилось работать японским пленным. Скоро они стали совершенно невыносимыми. В обмен на самоуправление мы обещали Борису выполнять норму, и это нам дорого обошлось. Под разными предлогами норму все время повышали, и работа превратилась в каторгу. Пошли чередой несчастные случаи, много японцев оставили кости в чужой земле, став жертвами безудержной гонки за все новыми тоннами угля. Самоуправление в итоге обернулось тем, что вместо русских надзирать за работой стали японцы.
Среди пленных, естественно, зрело недовольство. В лагерном мирке, где прежде мы поровну делили все лишения, стала править несправедливость, прорастала глубокая ненависть и подозрительность. Прислужников Громова ставили на легкие работы, они имели привилегии; уделом остальных стала невыносимая жизнь или даже смерть. Жаловаться было нельзя – открытый протест означал гибель. Могли бросить в карцер умирать от холода и голода, удушить ночью во сне мокрым полотенцем, раскроить в шахте череп ударом кирки и столкнуть тело в шурф. Кто будет разбираться, что делается там, под землей, в темной шахте? Подумаешь, пропал человек! Ну и что?
Меня не переставала мучить мысль, что это я свел подполковника с Борисом. Конечно, не будь меня, Громов все равно каким-нибудь другим путем рано или поздно пролез бы в наши ряды – и результат был бы тот же самый. Но мне от этого легче не становилось. Я тогда жестоко просчитался.
* * *
Вдруг меня однажды вызвали в барак, где обосновался Борис. С тех пор как мы встречались последний раз, времени прошло порядочно. Он сидел за столом и пил чай, как тогда, у начальника станции. За его спиной по обыкновению, как шкаф, возвышался Татарин, и у него на поясе висел большой автоматический пистолет. Когда я вошел, Борис обернулся и жестом приказал монголу покинуть помещение. Мы остались одни.
– Ну что, лейтенант? Сдержал я свое слово?
Сдержал, ничего не скажешь. Выполнил все, что мне обещал. Я словно заключил сделку с дьяволом.
– Вы получили самоуправление, я – власть, – проговорил сияющий Борис, широко разводя руками. – Мы оба получили, что хотели. Добыча угля растет, в Москве довольны. Что еще нужно? Ты мне очень помог, и я должен как-то тебя отблагодарить.
– В этом нет необходимости, мне ничего не нужно, – сказал я.
– Мы же старые знакомые, лейтенант. Не надо так, – продолжал улыбаться Борис. – Буду краток. Я хочу, чтобы ты находился при мне, стал моим помощником. К сожалению, с мозгами у нас здесь плохо, соображать мало кто умеет. Я вижу: хоть ты и без руки, зато голова у тебя варит. Согласишься стать моим секретарем – не пожалеешь, устрою тебе жизнь полегче. Тогда наверняка выживешь и, может, вернешься в свою Японию. Держись за меня – тебе от этого одна польза.
Вообще-то, нужно было сразу прекратить этот разговор. Я не собирался поступать в прислужники к Громову, продавать своих товарищей, хорошо жить за их счет. Откажись я от его предложения, Борис убил бы меня. Смерть бы все решила. Но когда он заговорил об этом, в голове моей родился план.
– Что я должен делать? – спросил я.
* * *
Работа, которую собирался взвалить на меня Борис, была не из легких. Дел, где требовалось навести порядок, накопилась уйма, и самое главное – надо было разобраться с накопленным Громовым богатством. Он присваивал часть (порядка сорока процентов) продовольствия, одежды, медикаментов, которые присылали в лагерь из Москвы и от Международного общества Красного Креста, прятал это добро на подпольных складах и сбывал на сторону. Еще он целыми вагонами отправлял на черный рынок уголь. Топлива хронически не хватало, и нужда в нем была очень большая. Подкупив железнодорожников и начальника станции, Борис практически распоряжался составами как хотел и на этом наживался. Солдаты, охранявшие железную дорогу, за продукты и деньги закрывали глаза на все. Благодаря своей предприимчивости Борис разбогател страшно. Мне он говорил, что все деньги в конечном итоге пойдут госбезопасности. Мол, органам в их работе требуются очень крупные суммы, не учтенные ни в каких официальных документах, и он здесь занимается тайным сбором этих средств. Но Борис лгал. Какая-то часть денег в Москву, конечно, уходила. Однако больше половины Громов наверняка оставлял себе. Деталей я не знал, но, по-моему, он тайными каналами переправлял деньги в банки за границу или обращал их в золото.
По каким-то непонятным причинам Борис, похоже, полностью мне доверял. Кажется, ему и в голову не приходило, что я могу выдать его секреты. Странно, не правда ли? К русским и вообще к белым людям он относился с крайней подозрительностью, а монголам и японцам верил безоглядно. Может, думал, что вреда от меня все равно не будет, даже если я кому и разболтаю о его делах. А кому мне было рассказывать? Меня окружали только подельщики и подручные Бориса, жившие за счет его махинаций, кормившиеся из его рук. А беспомощные заключенные и пленные страдали и умирали от недостатка еды, одежды и медикаментов, которые он из корысти продавал спекулянтам. Кроме того, вся почтовая корреспонденция проходила через цензуру, и любые контакты лагерников с внешним миром были запрещены.
Как бы то ни было, став секретарем Громова, я ревностно и добросовестно занялся его делами. Заново переписал всю бухгалтерию и составил новую опись того, что было на складах. До меня в хозяйстве Бориса царила полная неразбериха. Я систематизировал и наладил оборот товаров и денег, завел специальную тетрадь, заглянув в которую сразу можно было понять, сколько чего и где имеется, как колеблются цены. Я составил список всех, подкупленных Борисом, – он получился длинным – и подсчитал «необходимые затраты» на этот контингент. Я работал на него без отдыха, с утра до вечера, и в результате лишился тех немногих друзей, что у меня были. Они стали презирать меня, считая, что я продался Борису (быть может, они до сих пор так обо мне думают, как это ни печально). Да, наверное, по-другому и быть не могло. Николай перестал со мной разговаривать. Несколько японцев, с которыми я прежде дружил, стали обходить меня стороной. В то же время были и такие, кто, увидев, что я в фаворе у Бориса, старались со мной сблизиться, но с этими типами я никаких дел не имел. Получилось, что я оказался в лагере в изоляции. Не убили меня только потому, что за мной стоял Громов. Кто посмел бы поднять руку на такую важную птицу? Это же означало верную смерть. О жестокости Бориса знали все. В лагере ходили легенды о том, как он сдирал с людей кожу.
Чем дальше отдалялся я от остальных, тем больше Борис мне верил. Он был очень доволен моей работой, ценил созданную мной рациональную систему и не скупился на похвалы.
– Что бы я без тебя делал! Если среди японцев много таких, как ты, ваша Япония обязательно возродится после разгрома. А вот Союз обречен. Перспектив, к сожалению, почти никаких. При царе и то лучше было. Царям, по крайней мере, над всякими дурацкими теориями не надо было голову ломать. Ленин понял что-то у Маркса, позаимствовал и сделал из этого то, что ему выгодно. То же самое Сталин – взял у Ленина что ему нужно (так, самую малость). Как у нас получается? Чем меньше человек понимает, тем больше власти захватывает. Чем меньше понимаешь, тем лучше. Только так здесь можно выжить, лейтенант. И чтобы никаких фантазий. Как только начнешь что-то воображать, мозгами шевелить – все! Считай, тебе конец. Вот я начисто лишен всякого воображения. Пусть другие воображают, а я им в этом деле помогаю. В этом мой хлеб. Запомни это как следует. Пока ты здесь, если вдруг на какие-нибудь фантазии потянет, сразу вспоминай меня: «Нет, ни за что! Из-за этих фантазий и жизни можно лишиться». Этот совет дорого стоит. Оставь фантазии другим.
* * *
Так незаметно пролетело полгода. К концу осени 47-го года я сделался для Бориса совершенно незаменимым. На мне лежали все его дела, в то время как Татарин и созданный Громовым «эскадрон смерти» разбирались с неугодными. Вызова в Москву от госбезопасности Борис еще не получил, но к тому времени он, похоже, уже не горел желанием возвращаться в столицу. Лагерь и шахта превратились в подчиненную ему территорию; жил он со всеми удобствами под охраной личной армии и накапливал все больше богатства. Впрочем, вполне возможно, что московское начальство предпочитало не отзывать его в Москву, а держать в Сибири, тем самым укрепляя там свою власть. Между Москвой и Борисом шла активная переписка, не по почте, конечно, – письма доставляли по железной дороге секретные курьеры, все как на подбор высокие, с холодными как лед глазами. Когда такой человек входил, в комнате, казалось, тут же опускалась температура.
А заключенные, работавшие на шахте, тем временем продолжали умирать один за другим, и тела их, как и раньше, сбрасывали в шахтные выработки. Борис всесторонне оценивал, на что способен тот или иной лагерник; физически слабых с первого же дня нещадно эксплуатировали, урезали рацион питания и, чтобы избавиться от лишних едоков, выжимали из них все соки и быстро спроваживали в могилу. Отнятые у слабаков продукты отдавали сильным, повышая таким образом производительность труда на шахте. В лагере воцарился «закон джунглей»: сильные забирали себе все, слабые мерли как мухи. Как только рабочих переставало хватать, в товарных вагонах, как скот, откуда-то привозили новую партию заключенных. Бывали случаи, когда до двадцати процентов людей умирали в дороге. На это никто внимания не обращал. Большинство новичков прибывали с запада – это были русские и выходцы из Восточной Европы. К счастью для Бориса, сталинская машина насилия не сбавляла там оборотов.
Мой план был – убить Бориса. Конечно, отправив его на тот свет, никаких гарантий, что положение в лагере изменится к лучшему, я бы не получил. Так или иначе, ад, наверное, продолжался бы. Просто нельзя было допустить, чтобы такой человек существовал и дальше в этом мире. Верно говорил Николай: он – как ядовитая змея. И кто-то должен отрубить ей голову.
Жизнью своей я не дорожил и был готов обменять ее на жизнь Громова. Но действовать следовало наверняка. Приходилось дожидаться момента, когда я буду абсолютно уверен в том, что уложу его сразу, одним выстрелом. В предвкушении удобного случая я по-прежнему продолжал разыгрывать роль преданного секретаря. Но, как я говорил, Борис был очень осторожен. И днем и ночью Татарин следовал за ним, словно тень. Но даже если мы останемся наедине, как я его убью – без оружия, да еще с одной рукой? И все же я набрался терпения и ждал, когда придет мое время. Верил: если есть бог, он даст мне когда-нибудь этот шанс.
* * *
В начале 1948 года по лагерю поползли слухи, что японских военнопленных в конце концов все-таки отправят на родину. Якобы весной за ними придет судно. Я спросил у Бориса, правда ли это.
– Все правильно, – ответил он. – Так оно и есть. Скоро всех вас репатриируют в Японию. Мировая общественность, видите ли, недовольна. Мы не можем вас больше здесь держать, заставлять работать. Но у меня есть к тебе предложение, лейтенант. Может, останешься здесь, у нас – уже не пленным, а свободным советским гражданином? На меня ты здорово работал, уедешь – где я замену найду? Тебе рядом со мной будет куда лучше, чем в Японии. Вернешься без гроша и будешь мучиться… Говорят, у вас там есть нечего, народ с голода мрет. А здесь у тебя все – деньги, женщины, власть.
Серьезное предложение. Я знал слишком много секретов Бориса, и он, по всей видимости, боялся меня отпускать. Стоило отказаться – и он вполне мог меня ликвидировать, чтобы заткнуть рот. Но страха не было. Поблагодарив его, я сказал, что переживаю за родителей и сестру и хотел бы вернуться домой. Борис пожал плечами и больше ничего не сказал.
Исключительный шанс покончить с Громовым представился однажды мартовским вечером, когда до репатриации оставалось совсем немного. Мы оказались с ним наедине – Татарин, неизменно находившийся при нем, куда-то отлучился из комнаты. Еще не было девяти; я, как обычно, сидел за бухгалтерией; Борис, редко засиживавшийся в конторе так поздно, за столом писал письмо. Он потягивал из стакана коньяк, авторучка бегала по лежавшему перед ним листу бумаги. На вешалке вместе с его кожаным пальто и шляпой висел пистолет в кожаной кобуре. Не тот громоздкий неудобный ствол, что имелся на вооружении Советской армии, а немецкий «вальтер-ППК». Говорили, что Борис отобрал его у эсэсовского подполковника, взятого в плен при форсировании русскими Дуная. На рукоятке «вальтера», всегда начищенного до блеска, были выгравированы похожие на две маленькие молнии буквы – SS. Я много раз наблюдал, как Борис чистил свой пистолет, и знал, что в обойме всегда – восемь боевых патронов [65].
Раньше Борис ни разу не оставлял кобуру с оружием на вешалке. Никогда не терявший бдительности, работая за столом, он неизменно держал пистолет под рукой, в правом ящике. В тот вечер он почему-то был очень оживлен, много говорил и поэтому, наверное, забыл об осторожности. Вот он, мой шанс! Сколько раз я прокручивал в голове, как одной рукой снимаю оружие с предохранителя, быстро досылаю патрон в патронник. Наконец, решившись, я встал со своего места и прошел мимо вешалки, делая вид, что мне понадобилась какая-то бумага. Борис погрузился в письмо и в мою сторону не смотрел. Не останавливаясь, я на ходу вытянул пистолет из кобуры. Небольшой, он целиком помещался в ладони, и по тому, как надежно и удобно лежал в ней, я сразу понял, какое это замечательное оружие. Встав напротив Бориса, я снял пистолет с предохранителя, зажал его между колен и правой рукой взвел затвор. Патрон с негромким металлическим лязгом вошел в патронник. При этом звуке Борис поднял взгляд, и он уперся в наведенное ему в голову дуло.
Он покачал головой и вздохнул.
– Вынужден огорчить тебя, лейтенант, но пистолет не заряжен, – проговорил Борис, надевая колпачок на авторучку. – По весу же понять можно, есть в нем патроны или нет. Достаточно чуть-чуть рукой покачать – вот так, вверх-вниз. Восемь патронов калибра 7,65 мм, вес порядка восьмидесяти граммов.
Его словам я не поверил, тут же направил дуло ему в лоб и без колебаний спустил курок. Но услышал только сухой щелчок. Борис не врал: патронов в пистолете не было. Опустив оружие, я стоял перед ним, кусая губы. Думать ни о чем не мог. Выдвинув ящик стола, Громов достал пригоршню патронов и на ладони показал мне. Он заранее вынул их из обоймы, поставил мне ловушку. Все было подстроено.
– Я давно догадался, что ты хочешь меня убить, – спокойно продолжал Борис. – Все время представлял, как будешь это делать. Разве не так? А ведь я предупреждал: не надо будить воображение, а то можно и жизни лишиться. Ну да бог с ним со всем. Ты просто не способен меня убить.
Борис взял пару патронов и бросил на пол. Они со стуком покатились мне под ноги.
– Настоящие, боевые, – сказал он. – Я не шучу. Ну что? Давай, заряжай и стреляй. Это твой последний шанс. Хочешь меня убить? Тогда целься хорошенько. Но если промахнешься, обещай, что никому не расскажешь о том, чем я здесь занимаюсь. Мои дела должны остаться в тайне. Как тебе сделка?
Я кивнул головой в знак согласия: «Хорошо, обещаю».
Снова зажав пистолет в коленях, я надавил рычажок, вынул обойму и вставил в нее два патрона. Одной рукой получалось не очень здорово, вдобавок меня колотила мелкая дрожь. Борис хладнокровно следил за моими движениями. На губах его даже мелькнула улыбка. Вставив обратно обойму, я навел пистолет точно между глаз Громова и, уняв дрожь в пальцах, нажал курок. Прогремел выстрел, но пуля даже не задела Бориса – прошла в нескольких миллиметрах от уха и застряла в стене. Мелкая пыль от штукатурки полетела во все стороны. Я не считал себя совсем никудышным стрелком, но промазал, хотя стрелял всего с двух метров. В Синьцзине я с удовольствием ходил на стрельбище. С одной рукой стрелять, конечно, труднее, зато правая была у меня сильнее, чем у обычных людей, да и «вальтер» – пистолет надежный и хорошо откалиброванный – позволял прицелиться точно. Как можно было промахнуться? Я снова взвел курок и прицелился. Сделал глубокий вдох, сказав себе: «Ты должен его убить!» Тогда можно будет считать, что жизнь прожита не напрасно.
– Целься лучше, лейтенант. Этот патрон – последний. – Улыбка не сходила с лица Бориса.
В этот миг на выстрел в комнату влетел Татарин с огромным пистолетом в руке.
– Не лезь! – рявкнул на него Громов. – Пусть стреляет. Убьет – тогда делай что хочешь.
Татарин послушно кивнул и направил на меня свой пистолет.
Я выставил вперед правую руку с зажатым в ней «вальтером» и, прицелившись прямо в надменную ледяную улыбку Бориса, с покорным равнодушием выстрелил. Пистолет дернулся в руке, но я держал его крепко. Хороший получился выстрел. Только пуля снова прошла мимо – буквально на волосок от головы, угодив в часы на стене за спиной Бориса. Часы разлетелись вдребезги. А он даже бровью не повел. Откинувшись на спинку стула, не сводил с меня змеиных глаз. Пистолет с громким стуком упал на пол.
Несколько секунд мы молчали, никто не пошевелился. Наконец Борис встал и, не спеша наклонившись, поднял выпавший из моих пальцев «вальтер». Задумчиво посмотрев на пистолет в руке, чуть покачал головой и сунул его в висевшую на вешалке кобуру. Потом два раза легонько похлопал меня по руке, будто хотел утешить.
– Ведь говорил же я, что ты убить меня не сможешь. Говорил? – Борис достал из кармана пачку «Кэмел» и, щелкнув зажигалкой, закурил. – Стрелял нормально. Просто ты на это не способен. Не дано, понимаешь? Потому и упустил свой шанс. Придется тебе возвращаться домой с проклятием. Не видать тебе счастья, где бы ты ни был. Ты никого не будешь любить, и тебя никто не полюбит. Я тебя проклинаю. Убивать не буду, нет. И не потому, что такой добрый. За эти годы я порядочно народу на тот свет отправил, и, наверное, еще немало пойдет тем же маршрутом. Но я никого не убиваю без нужды. Прощай, лейтенант Мамия. Через неделю ты уедешь в Находку. Бон вояж, как говорят французы. Больше мы с тобой не увидимся.
Это была моя последняя встреча с Борисом Живодером. Спустя неделю я покинул лагерь; меня вместе с другими пленными отправили поездом в Находку, где нас тоже ожидало немало злоключений. Наконец, в начале 1949 года я вернулся в Японию.
* * *
Сказать по правде, Окада-сан, я совершенно не представляю, имеет ли для Вас мой длинный и странный рассказ хоть какое-то значение. Может быть, это сплошное старческое нытье. Я непременно хотел рассказать Вам эту историю. У меня было чувство, что я должен это сделать. Прочитав мое письмо, Вы поняли, что я все проиграл, всего лишился. Стал ни на что не способен. Сбылись предсказания и проклятия: я никого не люблю, меня тоже никто не любит. Ходячая тень – вот что от меня осталось. Придет время – и я просто растворюсь в темноте. Теперь, посвятив Вас в свою жизнь, я могу уйти со спокойной душой.
Живите с миром, и чтобы Вам никогда не пришлось ни о чем жалеть».

35. Опасное место
•
Люди перед телевизором
•
Человек Пустое Место

Дверь приоткрылась внутрь комнаты. Коридорный с легким поклоном вошел, держа поднос двумя руками. В своем укрытии за вазой я ждал, когда он выйдет из номера, и думал, что делать дальше. Можно войти в номер после того, как коридорный удалится восвояси. За этой дверью с номером 208 определенно кто-то есть. Если события дальше будут развиваться так же, как в прошлый раз (а все к тому и шло), значит, дверь должна быть не заперта. Или номер подождет и лучше пойти за коридорным? Тогда, быть может, я попаду туда, откуда он появляется.
Я колебался, не зная, на чем остановиться, и в конце концов решил последовать за коридорным. В номере 208 притаилась какая-то опасность – нечто такое, что может погубить меня. Мне хорошо запомнился тот резкий стук во мраке, резанувший глаз серебристый отблеск какого-то предмета, похожего на нож. Надо быть осторожным. Сначала поглядим, куда направляется этот тип. А сюда можно вернуться потом. Только как? Пошарив в карманах брюк, я обнаружил бумажник, немного мелочи, носовой платок и маленькую шариковую ручку. Провел линию на ладони, чтобы убедиться, что в ней есть паста. Ага! По пути можно ставить метки на стенах – тогда я смогу найти дорогу обратно. Должен найти.
Отворилась дверь, и на пороге возник коридорный. В руках у него ничего не было – поднос он оставил в номере. Затворив дверь, парень выпрямился и, снова принявшись насвистывать «Сороку-воровку», быстрой походкой стал удаляться. Я отделился от тени вазы и пошел за ним. Там, где коридор разветвлялся, я рисовал шариковой ручкой на оклеенной бежевыми обоями стене маленькие синие крестики. Коридорный ни разу не оглянулся. У него была какая-то особая походка. Он спокойно мог бы выступать на Всемирном Конкурсе Коридорных И Официантов На Лучшую Походку. Весь его облик говорил: «Вот как надо: голова кверху, подбородок вперед, спина прямая, движения рук – в такт музыке из «Сороки-воровки», шаги большие». Парень проходил поворот за поворотом, поднимался и спускался по ступенькам. Лампы в коридоре светили то ярче, то тусклее; их свет, преломляясь в многочисленных углублениях и нишах, отбрасывал причудливые тени. Чтобы остаться незамеченным, я немного приотстал, но потерять своего проводника не боялся, даже когда он исчезал за углом, – свистел он громко и держаться за ним было совсем не сложно.
Подобно тому как рыба, поднимающаяся вверх по течению, в итоге выходит на спокойную воду, коридорный вышел в просторный вестибюль. Тот самый, где я когда-то видел по телевизору Нобору Ватая. В вестибюле, который тогда был переполнен людьми, сейчас было тихо: у огромного телеэкрана сидели всего несколько человек и смотрели новости «Эн-эйч-кей». Подойдя ближе, парень оборвал свист, чтобы не мешать собравшимся перед телевизором людям, пересек вестибюль и скрылся за дверью с надписью: «Только для персонала».
Я стал прогуливаться по вестибюлю с видом человека, который не знает, как убить время. Пересаживался с одного дивана на другой, разглядывал потолок, проверял мягкость ковра у себя под ногами. Потом подошел к телефону-автомату и опустил в него монету, но аппарат, как и телефон в номере, не подавал признаков жизни. Взял трубку внутреннего телефона отеля, набрал на всякий случай номер 208 – но с тем же результатом.
Сев на стул в стороне от собравшихся перед телевизором, я незаметно стал их изучать. В группе оказалось двенадцать человек – девять мужчин и три женщины; в основном им было где-то от тридцати до сорока, и только двое выглядели за пятьдесят. Мужчины в пиджаках или куртках свободного покроя, с галстуками скромных расцветок, в кожаных туфлях. Они мало отличались друг от друга, если не брать в расчет разницу в росте и весе. Женщины все выглядели на тридцать с небольшим, хорошо одетые и аккуратно накрашенные. Их вполне можно было принять за участниц закончившейся встречи одноклассников, хотя сидели они отдельно друг от друга и, видимо, не были знакомы. И вообще все эти люди, похоже, собрались здесь случайно и просто внимательно и молча наблюдали за тем, что происходило на телеэкране. Никто ни разу не обменялся репликами, не взглянул на соседа, не кивнул.
Со своего места в отдалении я не отводил от телевизора глаз. Шли новости. Так, ничего интересного – где-то открыли новую дорогу, и губернатор перерезает ленточку; в поступивших в торговую сеть детских цветных карандашах нашли какие-то вредные вещества и решили изъять карандаши из продажи; в Асахикаве прошел сильный снегопад, из-за плохой видимости и обледенения туристический автобус столкнулся с грузовиком, водитель грузовика погиб, несколько туристов, ехавших на отдых на горячие источники, получили травмы. Диктор спокойно зачитывал эти сообщения по порядку, как будто раскладывал перед собой карточки с цифрами. Мне вспомнился телевизор в доме прорицателя Хонды, всегда включенный на «Эн-эйч-кей».
Мелькавшие в новостях кадры и образы казались необычайно живыми и яркими и в то же время – совершенно нереальными. Мне жаль было тридцатисемилетнего водителя грузовика, погибшего в этой катастрофе. Никто не пожелает себе такой смерти – в засыпанной снегом Асахикаве корчиться в агонии от невыносимой боли в разорванных внутренностях. Но я не был знаком с этим водителем, а он не знал о моем существовании, поэтому мои жалость и сострадание не относились лично к нему. Я сочувствовал не ему, а просто человеку, которого вдруг настигла такая ужасная смерть. В этой обыденности сочетались реальность – и в то же время полное ее отсутствие. Отвлекшись от телевизора, я еще раз оглядел просторный, пустынный вестибюль, однако взгляд так ни на чем и не остановился. Персонала не видно, маленький бар еще не открыт. Интерьер оживляла лишь большая картина на стене, изображавшая какую-то гору.
Снова обернувшись к телевизору, я увидел крупным планом знакомое лицо. Нобору Ватая. Я выпрямился на стуле и напряг слух. С Нобору Ватая что-то случилось. Но что? Я пропустил начало. Вместо фотографии на экране возник репортер. В пальто и галстуке, он стоял с микрофоном в руке перед входом в какое-то большое здание.
– …был доставлен в больницу Токийского женского медицинского университета и помещен в отделение интенсивной терапии. Известно лишь, что у него проломлен череп, он находится в тяжелом состоянии, без сознания. На вопрос, представляет ли полученная травма угрозу для жизни, врачи не могут сейчас сказать ничего определенного. Подробная информация о его состоянии здоровья будет сообщена позже. Больница Токийского женского медицинского университета, центральный вход…
Камера вернулась в телестудию. Глядя в объектив, диктор стал зачитывать листок, который ему поднесли:
– Депутат палаты представителей Нобору Ватая стал жертвой хулиганского нападения и получил тяжелую травму. Согласно только что поступившей информации, сегодня в половине двенадцатого утра в офис депутата в столичном районе Минато во время его встречи с посетителями вошел молодой мужчина. Он несколько раз сильно ударил господина Ватая по голове бейсбольной битой… – (На экране появилось фото здания, где размещается офис Нобору Ватая.) – …и нанес ему тяжелую травму. Мужчина представился посетителем и пронес биту в офис в длинном футляре, в каких обычно носят чертежи. По свидетельству очевидцев, он набросился на господина Ватая, не сказав ни слова. – (Показали помещение, где было совершено преступление. На полу валялся перевернутый стул, рядом – лужа черной крови.) – Все произошло так неожиданно, что ни депутат, ни находившиеся в это время в офисе люди не смогли оказать сопротивления. Убедившись, что господин Ватая потерял сознание, нападавший покинул место преступления, унеся с собой биту. Очевидцы говорят, что он был одет в темно-синее полупальто и шерстяную лыжную шапочку такого же цвета; на глазах темные солнечные очки. Рост – около 175 сантиметров, на лице с правой стороны что-то вроде родимого пятна, возраст – порядка тридцати лет. Полиция ведет поиск преступника, которому удалось скрыться. Его местонахождение неизвестно. – (Показали работающую на месте происшествия полицию, а потом – оживленные улочки Акасаки.)
«Бейсбольная бита? Родимое пятно?» – пронеслось в голове. Я закусил губу.
– Нобору Ватая – известный ученый-экономист новой волны и политический обозреватель. Весной этого года он был избран депутатом палаты представителей, пойдя по стопам своего дяди, господина Ёситака Ватая, и быстро получил признание как влиятельный молодой политик и полемист. Ему, новичку в парламенте, прочили большое будущее. Полиция отрабатывает две версии: речь идет о возможной связи этого преступления с политикой и о личной неприязни или мести. Повторяем последнюю главную новость: сегодня, близко к полудню, совершено нападение на депутата палаты представителей Нобору Ватая. Он доставлен в больницу с тяжелой травмой головы, которую ему нанес бейсбольной битой хулиган. Никаких подробностей о его состоянии пока не сообщают. А теперь к другим новостям…
Телевизор будто кто-то выключил. Голос диктора прервался, и в вестибюле все смолкло. Напряжение спало, люди, сидевшие перед телевизором, немного расслабились. Осталось впечатление, что они специально собрались здесь, чтобы услышать это сообщение о Нобору Ватая. Даже когда телевизор отключился, никто не поднялся с места. Никто не вздохнул, не кашлянул – вообще не издал ни звука.
Кто же заехал битой Нобору Ватая? По описанию, преступник – вылитый я. Темно-синее полупальто, темно-синяя шерстяная шапка, солнечные очки. Пятно на лице. Рост, возраст… И бейсбольная бита. Я все время держал свою биту в колодце, а теперь она куда-то исчезла. Если Нобору Ватая проломили голову той самой битой, значит, кто-то специально утащил ее для этого из колодца.
В этот момент одна из смотревших телевизор женщин – худая, с рыбьими скулами – вдруг обернулась и взглянула на меня. Белые сережки были продеты в самую середину длинных мочек. Развернувшись в мою сторону, она смотрела не отрываясь. Взгляды наши встретились, но ее глаза все продолжали меня буравить; лицо словно застыло. Сидевший рядом с ней лысый мужчина, ростом и фигурой напоминавший хозяина химчистки у нас на станции, будто проследив за ее взглядом, тоже вытаращился на меня. Следом один за другим уставились и остальные – словно наконец-то заметили, что я сижу тут, с ними. Под их пристальными взглядами я не мог не думать, что все сходится: темно-синее полупальто, такая же шапочка, рост – 175 см, возраст – тридцать с небольшим. И справа на лице родимое пятно. Они, наверное, откуда-то узнали, что я довожусь Нобору Ватая шурином и не питаю к нему теплых чувств (или даже ненавижу). По глазам было видно. Не зная, что дальше делать, я крепко вцепился в подлокотник. Не бил я его битой, не такой я человек, да и биты у меня больше нет. Но они мне не поверят. Они дословно верят тому, что говорят по телевизору.
Я медленно встал со стула и направился к коридору, который привел меня в вестибюль. Надо поскорее отсюда убираться. На радушный прием тут явно рассчитывать не приходится. Отойдя немного, я оглянулся и заметил, что несколько человек поднялись и направились за мной. Я прибавил ходу, спеша через вестибюль к коридору. Быстрее, обратно в 208-й номер! Во рту пересохло.
Едва я миновал вестибюль и оказался в коридоре, как во всем отеле беззвучно погас свет. Кромешная тьма свалилась без всякого предупреждения, словно от одного сильного удара топора откуда-то сверху обрушился тяжелый черный занавес. За спиной, совсем рядом, гораздо ближе, чем я мог подумать, раздались возгласы, в которых звенела твердокаменная ненависть.
Я продолжал путь в темноте, осторожно ощупывая стены. Надо оторваться от них, хоть немного. Подумав так, я тут же налетел на маленький столик, что-то опрокинул, похоже – вазу, которая со стуком покатилась по полу. Отскочив, приземлился на ковер на четвереньки, сразу вскочил и стал на ощупь продвигаться дальше, но тут же остановился – пола пальто резко дернулась. За гвоздь, что ли, зацепился? «Да нет!» – осенило меня. Это же кто-то схватил меня. Я без колебаний выскользнул из пальто и рванулся вперед в темноту. Повернул за угол, поднялся, оступаясь, по лестнице, еще раз повернул. Я все время обо что-то ударялся – то головой, то плечом; споткнулся о ступеньку и врезался лицом в стену, но боли не почувствовал. Только глаза изнутри залила тусклая пелена. Они не должны меня здесь схватить.
Света не было совсем. Не горело даже аварийное освещение, которое должно включаться, когда прекращается подача электричества. Совершив, не помня себя, этот марш-бросок в полной темноте, когда понятия не имеешь, где право, а где лево, я остановился перевести дух и прислушался: как там, сзади? Тихо. Слышно только, как бешено бьется сердце. Присел на корточки, чтобы передохнуть. Они, видно, решили больше не гнаться за мной. Идти в темноте дальше не имело смысла – только еще больше запутаешься в этом лабиринте. Я решил посидеть у стенки и немного успокоиться.
Кто же вырубил свет? Неужели это случайно? Не может быть. Свет погас, как только я, уходя от преследования, ступил в коридор. По всей вероятности, кто-то решил помочь мне спастись. Я снял шерстяную шапку, вытер носовым платком пот с лица, опять надел. Напоминая о себе, заныли суставы, но серьезно я вроде ничего не повредил. Светящиеся стрелки моих часов не двигались: я вспомнил, что они остановились еще в половине двенадцатого, как раз когда я спустился в колодец. В это же самое время кто-то пробрался в офис Нобору Ватая на Акасаке и заехал ему по голове битой.
А может, это и в самом деле моя работа?
В окружавшей меня непроглядно черной темноте эта мысль стала казаться не такой уж дикой, обретая форму одной из «теоретических возможностей». Вдруг там, в реальном мире, я действительно изувечил битой Нобору Ватая? И только мне одному это неизвестно? Неужели скопившаяся к нему ненависть непроизвольно толкнула меня пойти туда и пустить в ход силу? Но почему «пойти»? Чтобы добраться до Акасаки, надо сесть на электричку на линии Одакю и в Синдзюку сделать пересадку на метро. Мог ли я совершить подобное, сам того не зная? Нет, это невозможно. Если только в природе не существует еще один, другой «я».
А что, если Нобору Ватая умрет или не сможет восстановиться, останется инвалидом? Выходит, Усикава здорово сориентировался, вовремя спрыгнул с корабля. Настоящее звериное чутье. Я словно услышал его голос: «Не хочу хвастаться, Окада-сан, но нюх у меня хороший. Просто отменный нюх».
– Окада-сан! – позвал меня кто-то совсем рядом.
Сердце подпрыгнуло к горлу, точно разжатая пружина. Откуда голос? Я никак не мог понять. Тело напряглось, глаза тщетно силились различить что-нибудь во мраке.
– Окада-сан! – Тот же голос. Низкий, мужской. – Не волнуйтесь, я на вашей стороне. Мы с вами как-то встречались. Помните?
Да, я вспомнил его. Это голос Человека Без Лица. Осторожничая, я решил еще подождать с ответом.
– Вам надо скорее выбираться отсюда. Как только включится свет, они явятся сюда за вами. Идите за мной, я знаю короткую дорогу.
Он включил маленький, похожий на карандаш, карманный фонарик. Лучик слабый, но все-таки под ногами можно было что-то разглядеть.
– Сюда, – поторопил он.
Поднявшись с пола, я поспешил за ним.
– Это вы выключили свет? – спросил я его спину.
Он ничего не ответил: ни да, ни нет.
– Спасибо. А то я уже не знал, что делать.
– Это очень опасные люди, – проговорил Человек Без Лица. – Гораздо опаснее, чем вы думаете.
– А что? Нобору Ватая, правда, сильно избили? – задал я следующий вопрос.
– Так по телевизору сказали, – отозвался он, осторожно выбирая слова.
– Но я здесь ни при чем. Я в это время как раз спускался в колодец.
– Ну, если вы так говорите, значит, так оно и есть, – ответил он как бы само собой, отворил дверь и, светя фонариком под ноги, стал марш за маршем подниматься по лестнице. Я двинулся следом. Лестница оказалась такой длинной, что скоро я потерял ориентировку и даже перестал понимать, куда мы движемся – вверх или вниз. Да и лестница ли это?
– Кто-нибудь может засвидетельствовать, что вы были в это время в колодце? – спросил Человек Без Лица, не оборачиваясь.
Я не ответил. Не было таких людей.
– Тогда вам лучше, ничего не говоря, бежать отсюда. Для себя они уже решили, что преступник – вы.
– Кто это – они?
Достигнув верхней площадки, Человек Без Лица повернул направо и, пройдя несколько шагов, открыл дверь и вышел в коридор. Остановился и прислушался.
– Нужно торопиться. Держитесь за меня.
Я послушно схватился за полу его пиджака.
– Они все время сидят у телевизора, как приклеенные, – продолжал он. – Поэтому вас здесь не любят. Зато они без ума от старшего брата вашей жены.
– Вы знаете, кто я?
– Конечно.
– Тогда, может, вам известно, где сейчас Кумико?
Он молчал. Мы словно играли в темноте в какую-то игру: я вцепился в его пиджак, мы повернули за угол, быстро спустились вниз на несколько ступенек, прошли в маленькую потайную дверь и, миновав переход с низко нависшим над головой потолком, оказались в очередном коридоре. Странный, запутанный маршрут, которым вел меня Человек Без Лица, напоминал бесконечное барахтанье в материнской утробе.
– Окада-сан, мне известно далеко не все, что здесь происходит. Мой участок – в основном вестибюль. Я многого тут не знаю.
– А коридорного, который здорово свистеть умеет, знаете?
– Нет, – прозвучал немедленный ответ. – Здесь вообще нет никаких коридорных – ни свистунов, ни других. Если увидите такого, помните: это не коридорный, а нечто, маскирующееся под него. Да, забыл спросить: вам номер 208 нужен? Ведь так?
– Так. Мне надо встретиться там с одной женщиной.
На это Человек Без Лица ничего не сказал. Не спросил, ни кто эта женщина, ни какое у меня к ней дело. Он шагал по коридору уверенной походкой человека, которому известны здесь все входы и выходы, и тянул меня за собой, как буксир, прокладывавший сложный маршрут по мраке.
Наконец, ни слова не говоря, он резко остановился перед дверью. Я тут же врезался в него сзади, едва не сбив с ног. Его тело показалось мне на удивление легким, бесплотным, как высохшая цикада. Но он устоял и посветил фонариком на табличку на двери. Это был номер 208.
– Дверь не заперта, – сказал он. – Вот, возьмите фонарик. Я и в темноте доберусь. Как войдете, сразу закройтесь на ключ и никому не открывайте. Делайте поскорее свои дела и возвращайтесь к себе, откуда пришли. Здесь опасно находиться. Вы нарушили границу, и у вас только один союзник – я. Помните об этом.
– Кто вы?
Человек Без Лица вложил в мою ладонь фонарик, словно передавал эстафету, и вымолвил:
– Я – Человек Пустое Место.
Его безликое лицо взирало на меня в темноте в ожидании ответа, но я не мог отыскать правильных слов. Не дождавшись, он исчез прямо у меня на глазах. Только что был здесь, передо мной, а в следующий миг темнота поглотила его. Я посветил туда, где он стоял мгновение назад, но луч фонаря выхватил из мрака лишь размытый кусок бежевой стены.
* * *
Человек Без Лица сказал правду – дверь в 208-й действительно оказалась не заперта. Ручка бесшумно повернулась под рукой. На всякий случай я выключил фонарик и неслышно вошел в комнату, стараясь разглядеть что-нибудь во мраке. Здесь, как и раньше, стояла тишина, ничто не шелохнулось. Ухо улавливало только потрескивание таявшего в ведерке льда. Я включил фонарик и запер за собой дверь. Раздался сухой, неестественно громкий металлический щелчок. На столе в центре комнаты стояла непочатая бутылка «Катти Сарк», чистые стаканы и ведерко со свежим льдом. Прислоненный к вазе серебристый поднос принялся играть лучом карманного фонарика, будто долго дожидался этой забавы. Словно принимая приглашение присоединиться к игре, цветочная пыльца в один миг наполнила комнату ароматом. Воздух загустел; мне показалось, что сила тяжести вдруг выросла и придавила меня к полу. Прижавшись спиной к двери, я какое-то время наблюдал возникшее в луче света движение.
Здесь опасно находиться. Вы нарушили границу, и у вас только один союзник – я. Помните об этом.
– Не свети на меня, – раздался из глубины комнаты женский голос. – Обещаешь не светить?
– Обещаю, – сказал я.

36. «Дружба прежних дней»
•
Как развеять злые чары
•
Мир, где по утрам звенят будильники

– Обещаю, – сказал я, но голос прозвучал как-то равнодушно и отчужденно, словно записанный на магнитофон.
– Нет, скажи, что не будешь мне в лицо светить.
– Не буду. Обещаю.
– Правда обещаешь? Не обманываешь?
– Конечно, правда, если говорю.
– Ладно. Может, тогда сделаешь нам виски со льдом? Мне льда побольше.
Голос явно принадлежал чувственной зрелой женщине, хотя звучали в нем игривые нотки девчачьего кокетства. Я положил фонарик на стол и, выровняв дыхание, стал при его свете готовить напиток. Открыл бутылку, положил щипцами в стаканы лед и плеснул виски. Нужно внимательно отслеживать в голове, что делают руки. На стене в такт движениям плясали большие тени.
Зажав два в стакана в правой руке и освещая дорогу фонариком в левой, я вошел в заднюю комнату. Воздух в ней показался мне немного прохладнее, чем тогда, во время моего первого визита в номер 208. Плутая в темноте, я вспотел, сам того не заметив, и теперь, остывая, тело ощущало холодок. Пальто я сбросил по дороге.
Помня о своем обещании, я погасил фонарь и сунул его в карман. Нащупав столик у кровати, поставил на него один стакан и сел чуть поодаль на стул с подлокотниками, держа свою порцию виски. В полной темноте оставалось полагаться только на память – хорошо, что я запомнил, где что стояло.
Зашуршали простыни. Женщина, не спеша, приподнялась в постели и, облокотясь о спинку кровати, взяла стакан. Легонько встряхнула, кубики льда стукнулись друг о друга, она сделала глоток. «Как звуковое оформление радиоспектакля», – подумал я о наполнявших тьму звуках, понюхал виски, но пить не стал.
– Давно мы не встречались, – начал я. Теперь голос звучал более естественно, привычно.
– Разве? – сказала женщина. – Я плохо в этом ориентируюсь. Что значит «давно»?
– Насколько я помню, ровно год и пять месяцев.
Она безразлично хмыкнула и добавила:
– Не помню…
Я поставил стакан на пол и закинул ногу на ногу.
– Выходит, в прошлый раз тебя тут не было?
– Была. В этой самой постели. Я вообще всегда здесь.
– Но я точно был тогда в номере 208. Этой ведь 208-й?
Она покрутила лед в стакане и сказала со смешком:
– Точно, да не точно. Ты был в другом 208-м номере. Вот это точно.
Фразы складывались у нее как-то нетвердо, отчего мне сделалось немного не по себе. Может, потому, что она выпила? В темноте я снял шерстяную шапочку и положил на колени.
– Телефон не работает, – сказал я.
– Знаю, – вяло отозвалась женщина. – Они его отключили. Хотя и знали, как я люблю по телефону разговаривать.
– Они что – держат тебя взаперти?
– Как сказать? Даже не знаю, – сказала она и коротко засмеялась. В потревоженном воздухе ее голос дрогнул.
– Побывав здесь, я потом долго думал о тебе, – говорил я, повернувшись в ее сторону. – Хотел понять, кто ты, что тут делаешь.
– Забавно.
– О чем только ни думал… И все равно – уверенности у меня еще нет. Одни догадки.
– Хм… – Мои слова, похоже, пробудили в ней интерес. – Значит, нет уверенности? Одни догадки?
– Да, – сказал я. – И знаешь, что я тебе скажу? Я думаю, ты – Кумико. Я не догадался сначала, а теперь все больше в этом убеждаюсь.
– Вот оно что? – помолчав немного, радостно поинтересовалась она. – Выходит, я – Кумико?
На какое-то мгновение я перестал понимать, что происходит. Появилось ощущение, что все получается не так: явился не туда, куда надо, и говорю что-то не то и не тому, кому нужно. Пустая трата времени, бессмысленный обходной маневр. Сменив позу, я сжал в темноте обеими руками лежавшую на коленях шапочку, желая убедиться в реальности происходящего.
– Да. Тогда все сходится. Ты все время звонила мне отсюда, хотела открыть какой-то секрет. Секрет, принадлежащий Кумико. Наверное, тот самый, которым настоящая Кумико в реальном мире никак не могла поделиться со мной. И ты хотела сделать это отсюда за нее, выразить особыми словами, как бы секретным кодом.
Женщина помолчала, потом взяла стакан, еще отпила виски и сказала:
– Интересно! Ну, если ты так думаешь, может, так оно и есть. Вдруг я и в самом деле – Кумико? Хотя не знаю… Но если это правда, тогда я должна говорить с тобой ее голосом. Разве не так? Какая-то путаница получается. Извини, конечно.
– Ничего, – отозвался я и снова уловил беспокойные, неестественные нотки в своем голосе.
Из темноты послышалось покашливание и слова:
– Ну, что же дальше? – Опять смешок. – Как-то непросто все. Ты спешишь? Можешь еще побыть?
– Не знаю. Трудно сказать.
– Погоди минутку. Извини. Хм… Сейчас все будет готово.
Я подождал немного.
– Итак, ты пришел. Искал и пришел, чтобы меня увидеть? – раздался из темноты серьезный голос Кумико.
Последний раз я слышал его в то летнее утро, когда застегивал молнию у нее на спине. За ушами Кумико пахло незнакомыми духами, которые ей кто-то подарил. Тогда она ушла и не вернулась. Этот прозвучавший в темноте голос – принадлежал ли он настоящей Кумико, или кто-то пытался подражать ей – вернул меня на миг в то утро. Я чувствовал аромат ее духов, видел повернутую ко мне спину, белую кожу. Во мраке воспоминания становились насыщенными, обретали куда более яркие краски, чем в реальной жизни. Я сильнее сжал в руках шапочку.
– Точнее, я пришел не за тем, чтобы увидеть тебя. Я пришел забрать тебя отсюда.
В темноте она еле слышно вздохнула.
– Почему ты так хочешь вернуть меня?
– Потому что люблю тебя, – сказал я. – И знаю, что ты тоже меня любишь. Я тебе нужен.
– Ты уверен? – спросила Кумико – или та, что говорила ее голосом. В нем не было насмешки, нет. Но и тепла в этих словах тоже не чувствовалось.
В соседней комнате кубики льда звякнули, ударяясь друг о друга и меняя положение в ведерке.
– Но чтобы вернуть тебя, нужно разгадать кое-какие загадки.
– Думаешь, это просто? – спросила она. – Хватит ли тебе времени?
Она была права: времени оставалось мало, а вопросов, требующих ответа, больше чем достаточно. Я провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая пот. «Скорее всего, это последний шанс. Давай же, думай!» – сказал я себе.
– Я хочу, чтобы ты помогла мне.
– Каким образом? – послышался голос Кумико. – Вряд ли у меня получится. Впрочем, давай попробуем.
– Первое, что мне надо знать: зачем ты ушла? Почему тебе пришлось покинуть наш дом? Я хочу знать настоящую причину. У тебя был другой, ты мне писала. Я перечитывал это письмо много раз. Отчасти этим можно объяснить что произошло. Но разве в этом настоящая причина? Никак не могу поверить. Я не говорю, что это ложь… мне просто кажется… может, это такая метафора?
– Метафора? – Мои слова, похоже, изумили ее. – Не знаю, конечно, но спать с другим… Какая же это метафора?
– Я имею в виду… мне кажется, это объяснение во имя объяснения. Оно ни к чему не ведет… Это то, что лежит на поверхности. Чем глубже я вчитываюсь в твое письмо, тем больше склоняюсь к этой мысли. Должна быть какая-то другая причина – более серьезная, настоящая. И почти наверняка здесь замешан Нобору Ватая.
В темноте я почувствовал на себе ее взгляд. «А вдруг она видит меня?» – мелькнуло в голове.
– Замешан? Как же? – продолжал звучать голос Кумико.
– Понимаешь, все так запутано… появляются разные люди, все время происходит что-то непонятное. Пытаешься разобраться, расставить все по местам, но ничего не выходит. Но стоит отодвинуться подальше и взглянуть со стороны – и сразу видишь четкую связь. Все дело в том, что из моего мира ты перенеслась в мир Нобору Ватая. Этот самый переход – вот что важно. А спала ты с кем-то или нет – вторично. Внешнее проявление, только и всего. Вот что я хотел сказать.
Не видимая во тьме, она неторопливо потянулась к своему стакану. Напрягая зрение, я вглядывался в темноту, откуда донесся шорох: глаз вроде бы уловил ее движение, но, разумеется, мне только показалось.
– Не всегда один человек обращается к другому только за тем, чтобы сказать правду, Окада-сан, – услышал я. Это была уже не Кумико. Голос принадлежал не ей и не той сладкозвучной девушке, с которой я говорил вначале, а женщине совершенно незнакомой. Звучал он уверенно, и понятно было, что его обладательница – человек умный. – Точно так же далеко не всегда люди встречаются, чтобы друг другу душу открывать. Понимаешь, что я имею в виду?
– И все же Кумико пыталась передать, сообщить мне что-то. Правду или не правду – не имеет значения. Она обращалась ко мне. Вот что для меня правда.
Окружавший меня мрак, казалось, начал сгущаться, становился тяжелее и тяжелее, напоминая ночной прилив, который бесшумно приближался и затапливал все вокруг. Надо торопиться. Времени остается не так много. Если освещение включится, они, вполне возможно, явятся сюда искать меня. Наконец, я решился облечь в слова мысли, понемногу обретавшие форму.
– То, что я сейчас скажу, не более чем предположение, но в родословной семейства Ватая есть какая-то наследственная предрасположенность. В чем она заключается – не скажу. Точно не знаю. Но что-то определенно есть. Нечто, что вызывает у тебя страх. Из-за этого ты и побоялась иметь ребенка. Забеременев, испугалась, что наследственность скажется на нем, но открыть мне свою тайну не смогла. С этого все и началось.
Ничего не отвечая, она тихо поставила стакан на столик. Я продолжал:
– А твоя сестра… Она ведь не от пищевого отравления умерла. Нет, причина совсем в другом. В ее смерти виноват Нобору Ватая, и тебе это известно. Сестра, должно быть, что-то сказала тебе перед смертью, как-то предупредила. Вероятно, у Нобору Ватая особый дар влиять на людей, с помощью которого он отыскивал наиболее восприимчивых и чего-то от них добивался. Это испытала на себе Крита Кано – он надругался над ней. Крите каким-то образом удалось оправиться после этого, а твоя сестра не смогла. Ведь она жила с братом в одном доме, и бежать ей было некуда. Жить с этим дальше она не захотела, предпочла умереть. Твои родители скрывали, что она покончила с собой. Разве не так?
Ответа я не дождался. Она молчала, словно хотела раствориться во мраке.
– Не знаю, как ему это удалось, – говорил я, – но в какой-то момент его силы выросли многократно. С помощью телевидения и других массмедиа он получил возможность влиять на общество и применяет сейчас свой дар для того, чтобы вытащить на поверхность нечто кроющееся в темных закоулках подсознания больших масс людей и использовать это в своих политических целях. Это очень опасно. То, чего он добивается, роковым образом связано с насилием и кровью и имеет прямое отношение к самым мрачным страницам истории. В результате погибнет множество людей.
В темноте раздался вздох.
– Можно еще виски? – мягко попросила она.
Поднявшись, я подошел к столику у кровати и взял пустой стакан. Этот маневр я уже выполнял в темноте без особого труда. Прошел в другую комнату и при свете фонарика налил виски, положил в стакан несколько кубиков льда.
– Значит, это только предположение?
– Просто я связал, соединил вместе разрозненные мысли, – ответил я. – Доказательств у меня нет. Оснований утверждать, что все случилось как я сказал, – тоже.
– И все же хотелось бы услышать продолжение. Если, конечно, есть что добавить.
Вернувшись в спальню, я поставил стакан на столик, выключил фонарь и снова уселся на стул. Сосредоточился и продолжал:
– Ты не знала точно, что произошло с сестрой. Она о чем-то предупреждала тебя перед смертью, но ты была слишком мала, чтобы все понять. И все-таки кое-что уловила. То, что Нобору Ватая каким-то образом осквернил, обесчестил сестру. То, что ваш род несет в себе что-то мрачное, зловещее, и это может быть и в твоей крови, и тебе вряд ли удастся спрятаться от этого. Вот почему в этом доме ты все время была одинока, жила в напряжении, в необъяснимой скрытой тревоге. Как медуза в аквариуме.
После окончания университета и того шабаша, который подняли вокруг нас с тобой, ты, в конце концов, вышла за меня и рассталась с семейством Ватая. Жизнь наша протекала спокойно, и ты понемногу забывала о мрачном беспокойстве, мучившем тебя прежде. Появились новые знакомые, ты стала другим человеком – в общем, постепенно приходила в себя. Шло к тому, что все будет хорошо, однако, к несчастью, добром это не кончилось. В какой-то момент ты инстинктивно ощутила приближение той темной силы, от которой, казалось, тебе удалось освободиться. А когда поняла, что происходит, запаниковала. Ты растерялась, не знала, что делать, и, чтобы узнать правду, решила поговорить с Нобору Ватая, встретилась с Мальтой Кано, надеясь, что она поможет. Только мне ты не могла открыться.
Скорее всего, все началось, когда ты забеременела. У меня такое чувство. Это и перевернуло все. Первое предупреждение я получил в тот самый день, когда ты сделала аборт, вечером, в Саппоро, от гитариста. Вероятно, беременность разбудила то, что было скрыто, дремало в тебе. А Нобору Ватая как раз ждал, когда оно проснется. Наверное, он только на такую сексуальную связь с женщиной способен. Вот почему, почувствовав, что это нарастает в тебе, выходит на поверхность, он постарался насильно оторвать тебя от меня и привязать к себе. Ты ему совершенно необходима. Ты должна сыграть для него ту же роль, которую сыграла твоя старшая сестра.
Я закончил, наступила тишина. Все догадки и предположения высказаны. Часть из них основана на неясных и смутных мыслях, уже давно крутившихся в мозгу, остальные возникли, пока я излагал в темноте свои мысли. Возможно, заключенная во мраке энергия заполнила пустые клеточки в моем воображении. Или помогло присутствие здесь этой женщины? Но как бы то ни было, все эти догадки по-прежнему не имели под собой никаких оснований.
– Как интересно! – произнесла наконец она – снова игривым тоном. Ее голос быстро переключался с одной интонации на другую. – Так-так. Получается, я оставила тебя; опозоренная, решила скрыться от посторонних глаз. Это мне напоминает туман на мосту Ватерлоо, «…дружбу прежних дней» [66], Роберта Тейлора с Вивьен Ли…
– Я заберу тебя отсюда, – оборвал я ее. – Верну в наш мир, где живут коты с загнутыми на самом кончике хвостами, где маленькие садики, где по утрам звенят будильники.
– Как же ты это сделаешь? – спросила она. – Как вытащишь меня отсюда? А, Окада-сан?
– Знаешь, как в сказках бывает? Развею злые чары.
– Вот оно что! – произнес голос. – Но погоди. Ты считаешь, что я Кумико и забрать с собой хочешь Кумико. А вдруг я – совсем не Кумико? Что тогда? Может, ты не ту вызволять собрался. Ты уверен, что все так, как ты думаешь? Может, лучше сесть и подумать еще раз?
Я сжал в руке лежавший в кармане фонарик. Никого, кроме Кумико, здесь быть не может. Но доказать я ничего не могу. В конце концов, все это – только предположения, не больше. Ладонь в кармане стала мокрой от пота.
– Я заберу тебя, – повторил я, сдерживаясь. – Для этого я сюда и пришел.
Чуть слышно зашуршали простыни – она повернулась на кровати.
– Точно? Уверен?
– Уверен. Я заберу тебя.
– Не передумаешь?
– Нет. Я твердо решил.
Она надолго замолчала, будто хотела воспользоваться паузой, чтобы что-то проверить. Потом глубоко вздохнула, словно подводя черту.
– У меня есть для тебя подарок, – сказала она. – Так, ничего особенного, но может пригодиться. Свет не включай. Сюда руку. Здесь, на столике. Вот, вот.
Оторвавшись от стула, я осторожно протянул во тьму правую руку, как бы измеряя окружавшую меня пустоту, почувствовал, как покалывает в кончиках пальцев, и в следующий момент коснулся лежавшего на столе предмета. У меня перехватило дыхание. Бейсбольная бита!
Взявшись за рукоятку, я поднял ее над головой. Да – та самая бита, которую я отобрал у парня с чехлом от гитары. Она! Почти наверняка. Рукоятка, вес… Точно, она. Но тщательно ощупав биту, я обнаружил, что к ней прямо над фабричным клеймом что-то присохло. Пучок волос, плотный и жесткий. Пальцы не могли ошибиться – волосы человеческие. Несколько слипшихся от запекшейся крови волосков. Что же получается? Кто-то этой битой кому-то – возможно, Нобору Ватая – заехал по голове. Я с трудом вытолкнул из себя застрявший в горле воздух.
– Это твоя бита?
– Может быть, – выдавил я, стараясь успокоиться. В непроглядной тьме голос опять стал звучать непривычно – точно вместо меня говорил другой человек, скрывающийся от моего взора. Я откашлялся и, убедившись, что голос все-таки принадлежит мне, добавил: – Похоже, однако, что ею кого-то били.
Женщина молчала. Я опустил биту, зажал ее между ног и сказал:
– Ты знаешь, конечно… Этой битой кто-то размозжил голову Нобору Ватая. В новостях по телевизору сказали. Он сейчас в больнице в тяжелом состоянии, без сознания и может умереть.
– Не умрет, – послышался голос Кумико. Она проговорила эти слова с безразличием – совершенно бесстрастно, словно зачитывала текст из учебника истории. – Хотя сознание к нему может и не вернуться и он так и будет блуждать во мраке. А что это за мрак – не известно никому.
Я нащупал стоявший у ног стакан, вылил в рот его содержимое и проглотил, не задумываясь. Безвкусная жидкость попала в горло, прошла по пищеводу. Почему-то стало холодно, и появилось неприятное ощущение – издалека, из бескрайнего мрака, на меня медленно что-то надвигалось. Сердце учащенно забилось в предчувствии чего-то.
– Времени мало остается. Скажи, если можешь: что это за место такое? Где мы находимся? – спросил я.
– Ты здесь уже не в первый раз и знаешь, как сюда попасть – живым и невредимым. Так что тебе должно быть известно, что это за место. Хотя это уже не имеет большого значения. Важно…
В этот самый момент раздался стук в дверь – громкий и резкий, будто забивали гвоздь в стену. Два удара, потом еще два. Тот же стук, что я слышал в прошлый раз. Она глотнула воздух.
– Беги! – Это точно был голос Кумико. – Еще успеешь пройти сквозь стену.
Правильно или нет, но я – здесь, и я должен победить это. Это моя война, и я должен ее выиграть…
– Никуда я не побегу, – сказал я Кумико. – Я заберу тебя отсюда.
Я поставил стакан на пол, надел шерстяную шапочку и, сжав покрепче биту, которую держал между колен, медленно направился к двери.

37. Всего-навсего настоящий нож
•
Давнее пророчество

Освещая себе дорогу и стараясь двигаться бесшумно, я направился к двери. Правая рука сжимала биту. И тут снова застучали – два удара, пауза, опять два удара – на этот раз еще сильнее и резче. Я вжался в стену возле самой двери и, затаив дыхание, стал ждать.
Стук больше не повторялся, и в номере воцарилась полная тишина, будто ничего и не было. Однако я чувствовал, что за дверью кто-то есть. Он стоял так же, как и я, не дыша и напрягая слух, пытаясь уловить чужое дыхание, биение сердца или движение мысли. Я как мог сдерживал дыхание, чтобы не вызвать ни малейшего колебания воздуха. Меня здесь нет, говорил я себе. Меня здесь нет, меня вообще нигде нет.
Замок открылся. Неизвестный двигался осторожно, растягивая каждое движение. Сопровождавшие их звуки как бы дробились на мелкие бессмысленные осколки. Повернулась ручка, еле слышно скрипнули дверные петли. Сердце в груди колотилось все чаще. Я попытался как-то успокоить его, но ничего не вышло.
В комнату кто-то вошел, и воздух чуть всколыхнулся. Я весь сжался – все пять чувств обострились, чтобы ощутить присутствие чужака: инородную смесь запахов теплой одежды, сдерживаемого дыхания и возбуждения, скрытого в молчании. А вдруг у него нож? Очень может быть. Сразу вспомнился яркий серебристый проблеск в темноте. Почти не дыша, притаившись, я еще сильнее стиснул биту в руках.
Войдя, неизвестный затворил дверь и повернул замок. Встав к двери спиной, он старался разглядеть в комнате хоть что-нибудь. Мои руки, крепко державшие биту, стали мокрыми от пота. Захотелось вытереть ладони о брюки, но любое лишнее движение могло оказаться роковым. Я вспомнил скульптуру птицы в саду заброшенного дома Мияваки и, чтобы не выдать своего присутствия, слился с ней в единое целое, перенесясь туда, в залитый слепящим солнечным светом летний сад, и устремив в небо неподвижный сердитый взгляд.
У вошедшего оказался с собой фонарь, и он включил его, разрезав узким прямым лучом темноту. Светил фонарик слабо. Видно, маленький, похожий на мой. Я ждал, когда неизвестный пройдет со своим фонарем мимо, но он и не думал двигаться с места. Луч по очереди выхватывал предметы – вазу для цветов, серебряный поднос на столе (снова призывно блеснувший по тьме), диван, торшер… Вот он прочертил линию у самого моего носа, выхватил кусочек пола в нескольких сантиметрах от моих ног. Как змея языком, облизал каждый уголок комнаты. Казалось, ожидание будет тянуться вечно. Страх и напряжение острой болью буравили мое сознание.
Все мысли в сторону, подумал я. И фантазии туда же. Как написал в своем письме лейтенант Мамия: «Из-за этих фантазий жизни можно лишиться».
В конце концов, луч фонарика начал медленно, очень медленно продвигаться вперед. Похоже, неизвестный хотел пройти в заднюю комнату. Я еще сильнее сжал биту и вдруг заметил, что ладони сразу высохли – просто пересохли.
Незнакомец шагнул в мою сторону, потом еще раз, будто проверяя пол под ногами. Я задержал дыхание. Еще пара шагов – и он будет рядом. Два шага – и я смогу покончить с этим кошмаром. Но в этот момент свет погас, и тьма опять поглотила все вокруг. Он выключил фонарик. Я пытался заставить голову работать в темноте быстрее, однако она не хотела слушаться. По телу пробежал незнакомый прежде холодок. Неужели он меня заметил?
«Шевелись, – сказал я себе. – Чего замер?» Попробовал отскочить влево, однако ноги не слушались, будто приросли к полу, как у птицы, что никак не могла оторваться от своего постамента. Я нагнулся и еле успел отклонить в левую сторону непослушное тело. В этот миг что-то твердое и холодное, как сосулька, ударило меня в правое плечо и уперлось в кость.
Шок словно разбудил меня – ноги тут же ожили. Я прыгнул влево, увертываясь и пытаясь достать невидимого противника. Кровь толчками пульсировала в сосудах, каждый мускул, каждая клеточка тела жадно требовали кислорода. Правое плечо немело, но боли пока не было. Она придет потом. Я замер. Мой противник тоже не двигался. Затаив дыхание, мы стояли друг против друга в темноте, ничего не видя и не слыша.
Неизвестный без предупреждения снова пустил в ход нож. Лезвие, как жалящая пчела, мелькнуло возле самого лица и чиркнуло острым кончиком по правой щеке, рассекая кожу, как раз на месте пятна. Рана, по всей вероятности, оказалась неглубокой. Нет, он тоже меня не видит, иначе уже давно бы прикончил. Я изо все сил размахнулся битой, норовя угодить в темноте по размахивавшему ножом противнику, и промазал. Бита лишь просвистела в воздухе, но от этого смачного свиста стало чуть легче. Силы пока равны. Он задел меня два раза, но раны не смертельны. Ни он, ни я друг друга не видим. У него – нож, у меня – бита.
Игра в кошки-мышки продолжалась. Мы оба пытались справиться с дыханием и напряженно всматривались в темноту, чтобы сразу засечь, когда противник шевельнется. По щеке текла кровь, но, к своему удивлению, страха я больше не чувствовал. «Это всего-навсего нож, – говорил я себе. – Ну зацепил он меня. Подумаешь!» Я выжидал. Когда он снова на меня бросится? Сколько же можно ждать? Я сделал вдох и беззвучно выдохнул. Ну же, давай! Шевелись! Вот он я! Налетай! Я тебя не боюсь!
Вот он! Нож с силой полоснул ворот моего свитера. Кончик лезвия прочертил у самого горла, не достав совсем чуть-чуть. Я дернулся, отскочил, поспешно выпрямился и, размахнувшись битой, ударил наугад… и попал. Удар вышел не сильный – таким кости не сломаешь – и пришелся не в самое уязвимое место: скорее всего куда-то в ключицу, – но все равно довольно ощутимый. Я почувствовал, как он дернулся от боли, услышал, как громко хватанул ртом воздух. Сделав короткий замах, я ударил снова – примерно в то же место, только чуть выше, откуда доносилось дыхание противника.
Классный удар! Наверное, бита угодила по шее. Послышался отвратительный хруст ломающихся костей. Голова! С третьего раза я заехал ему по голове. Он отлетел в сторону, как-то странно коротко вскрикнул и грохнулся на пол. Прохрипел несколько раз и затих. Я зажмурился и, не раздумывая, нанес еще один, последний удар туда, откуда доносились хрипы. Ударил вопреки собственной воле – просто у меня не оставалось другого выхода. Ненависть, страх… все это ни при чем. Ударил, потому что должен был ударить. Послышался треск. Точно арбуз раскололся. Я стоял, крепко держа биту перед собой, и меня колотила мелкая дрожь. И никак не хотела униматься. Сделав шаг назад, я вытащил из кармана фонарик.
– Не смотри! – остановил меня чей-то громкий возглас. Это вскрикнула из растекшегося в задней комнате мрака Кумико. Но я не выпускал фонарь из левой руки – я должен знать, что это было, должен увидеть то, что лежит сейчас в темноте. То, что я уничтожил. Где-то в глубине сознания я понимал, почему Кумико не хочет этого. Мне не надо смотреть на это. И все же рука с фонарем сама собой потянулась вперед.
– Не делай этого! Прошу! – снова воскликнула она. – Не смотри, если хочешь забрать меня отсюда!
Я стиснул зубы и медленно выпустил воздух из легких – будто затворил тяжелое окно. Дрожь в теле не проходила. Все вокруг было пропитано мерзким запахом – пахло мозгами, насилием, смертью. И все из-за меня. Я повалился на оказавшийся рядом диван, борясь с позывами рвоты. В конце концов, содержимое моего желудка оказалось на ковре, а меня все продолжало выворачивать наизнанку. Рвало желудочным соком, скоро он кончился, но спазмы все не утихали, выжимая из меня уже только воздух и слюну. Бита выпала из рук и со стуком покатилась в темноте по полу.
Когда желудок немного успокоился, я собрался было обтереть рот платком, но не смог пошевелить рукой. Подняться с дивана тоже оказалось не под силу.
– Пора домой, – сказал я в темноту. – Все кончилось. Пойдем.
Она не ответила.
В номере уже никого не было. Утонув в мягком диване, я прикрыл глаза.
Силы покидали меня, вытекая из пальцев, плеч, шеи, ног. Вместе с ними утихала и боль в ранах. Тело неуклонно теряло вес, лишалось материальной сущности. Но я не испытывал ни беспокойства, ни страха и, не противясь, отдался во власть чего-то огромного, теплого и мягкого. Я передал ему собственную плоть. Все происходило совершенно естественно. Я продвигался сквозь ту желеобразную стену. Для этого надо лишь довериться ласковому течению. Больше я сюда не вернусь, думал я, проникая все дальше. Все кончилось. Но куда же подевалась Кумико? Я должен был забрать ее. Ради этого я и убил его. Да, именно ради этого расколол ему битой череп, как арбуз. Ради этого я… Но больше думать я не мог. Глубокое болото под названием Ничто засосало сознание.
* * *
Я пришел в себя в полной темноте, сидя на земле и, как обычно, подпирая спиной стенку. Я снова очутился в колодце.
Однако сейчас здесь было не так, как всегда. Появилось что-то новое, незнакомое мне. Сосредоточившись, я пытался разобраться, в чем дело. Что-то не так. Но что? Я почти ничего не чувствовал. Меня будто парализовало, и я воспринимал окружающее не полностью, отрывочно. Казалось, меня по ошибке запихали куда-то не туда. Но прошло немного времени, и до меня, наконец, дошло.
Вода! Кругом вода.
Это уже был не тот высохший колодец. Я сидел в воде по пояс. Чтобы успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов. Что происходит? В колодец поступает вода. Не холодная – скорее чуть теплая, какая бывает в бассейне с подогревом. Мне пришло в голову проверить карманы: не остался ли фонарик? Вдруг я прихватил его с собой из другого мира? Существует ли связь между тем, что случилось там, и этой реальностью? Но руки не двигались. Я не сумел даже пальцем пошевелить. В ногах и руках силы совсем не осталось, и я никак не мог подняться.
Надо спокойно все обдумать. Начнем с того, что вода доходит только до пояса, так что можно не бояться утонуть. Правда, я совсем ослаб и не в состоянии шевельнуться, ну и что? Просто истратил все силы без остатка. Время пройдет – и силы вернутся. Ножевые раны, кажется, неглубокие, а то, что тело онемело, даже хорошо – по крайней мере нет боли. Кровь на щеке, похоже, остановилась и засохла.
Прижавшись головой к стенке, я говорил себе: «Все в порядке. Нечего беспокоиться». По всей вероятности, все кончилось. Теперь надо дать телу передышку и выбираться на поверхность, возвращаться в свой, залитый светом мир… Но почему вдруг пошла вода? Колодец высох давным-давно, умер, воды в нем не оставалось ни капли. И вот ни с того ни с сего ожил. Имеет ли это какое-то отношение к тому, что я совершил там? Вполне возможно. Видимо, неожиданно выбило пробку, закрывавшую грунтовым водам путь наверх.
* * *
Немного погодя я обратил внимание на одно весьма неприятное обстоятельство. Поначалу мне никак не хотелось с ним мириться, и я мысленно стал искать основания, которые позволили бы отрицать данный факт. Пытался убедить себя, что это мне только кажется. Что это – галлюцинация, вызванная темнотой и утомлением. И все же факт пришлось признать. Сколько ни морочь себе голову, все равно никуда не денешься.
Вода прибывала.
Только что, казалось, она едва доходила до пояса, а теперь уже подобралась к согнутым коленям. Поднималась медленно, но уверенно. Я снова захотел двинуться с места, усилием воли стараясь найти в себе хоть каплю сил, но ничего не получилось. Смог только чуть-чуть наклонить шею. Я поднял глаза. Крышка по-прежнему наглухо закрывала колодец. Попробовал взглянуть на часы на левой руке – не вышло.
Вода проникала в колодец через какую-то щель, причем все быстрее и быстрее. Поначалу сочилась совсем неслышно и вот уже почти хлестала, да еще с шумом. Быстро добралась до груди. На сколько она еще поднимется?
«Будь осторожен с водой», – говорил мне Хонда-сан. Ни тогда, ни потом я не обращал особого внимания на это предсказание. Его слов я не забыл (они прозвучали настолько необычно, что их трудно было забыть), но и всерьез к ним не относился. Для нас с Кумико встреча с Хондой осталась «безобидным эпизодом». Я любил чуть что шутить с Кумико: «Будь осторожна с водой». И мы смеялись. Мы были молоды и в предсказаниях не нуждались. Жизнь сама была как предсказание. Но в конечном итоге Хонда оказался прав. Вода подступает, и дело совсем худо.
Я подумал о Мэй Касахаре. Представил – как наяву увидел: она снимает с колодца крышку. Картина получилась такая реальная и четкая, что, казалось, я могу войти в нее, стать частью этого образа. Тело не двигалось, зато воображение работало. А что еще я мог сделать?
– Эй, Заводная Птица! – гулко отразился от стенок колодца голос Мэй Касахары. Я не подозревал, что когда в колодце есть вода, эхо звучит гораздо громче. – Что ты там делаешь? Опять думаешь?
– Да ничего я не делаю, – проговорил я, подняв лицо кверху. – Долго объяснять. Я пошевелиться не могу, а тут еще откуда-то вода пошла. Раньше ведь колодец был сухой, а теперь в нем воды полно. Так и утонуть недолго.
– Бедненький! – сказала Мэй Касахара. – Из сил выбивался. Чтобы Кумико-сан спасти, сам высох весь. Может, ты ее и спас. Вполне возможно. А по ходу дела и многих других тоже. Только самого себя спасти не сумел. И никто другой тебя не спас. Все силы растратил, судьбу поставил на карту, чтобы их спасти. Свои семена – все до последнего зернышка – на чужом поле посеял. Ничего в сумке не осталось. Какая несправедливость! Как я тебе сочувствую, Заводная Птица! Честное слово! Но, в конце концов, ты сам сделал такой выбор. Ты меня понимаешь?
– Понимаю.
Правое плечо вдруг тупо заныло. Выходит, все происходило на самом деле, подумал я. Он действительно ударил меня ножом – настоящим ножом.
– А тебе страшно умирать? – спросила Мэй Касахара.
– Конечно. – Я услышал, как отзывается эхом мой собственный голос – мой и в то же время не мой. – Умереть здесь, в этой черной дыре… Конечно, страшно.
– Прощай, бедная Заводная Птица! Дело плохо, но я ничего не могу сделать. Ведь я – очень-очень далеко.
– Прощай, Мэй. Ты обалденно смотришься в бикини.
– Прощай, бедная Заводная Птица! – услышал я едва слышный голос девушки.
Крышка плотно закрылась. Картинка исчезла, но ничего не случилось. Этот образ никак не связывался с происходящим.
– Мэй! Где же ты? Ты мне так нужна! – выкрикнул я во все горло вверх, в невидимый зев колодца.
* * *
Вода уже поднялась к шее, стягивая ее, как веревочная петля, приготовленная для осужденного на казнь. В предчувствии конца стало трудно дышать. Вода давила на сердце, лихорадочно отсчитывавшее время, которое мне осталось. Если она будет подниматься с такой скоростью, минут через пять зальет рот, нос, легкие. Тогда уже шансов не останется. Я воскресил этот колодец и сам стану его жертвой. «Не такая уж плохая смерть», – сказал я себе. В конце концов, в мире полно возможностей загнуться еще более жутким способом.
Я закрыл глаза, готовясь принять настигавшую смерть настолько спокойно, насколько это в моих силах. Старался преодолеть страх. По крайней мере, после меня что-то останется. Пустячок, а приятно. Хоть какая-то добрая весть. А добрые вести дают о себе знать тихо. Вспомнив эти слова, я попробовал улыбнуться, но без особого успеха и шепнул себе: «А умирать все-таки страшно». Это были мои последние слова. Прозвучали они не слишком впечатляюще, но изменить уже ничего нельзя. Вода залила рот, добралась до носа. Я не мог больше дышать, а легкие отчаянно требовали воздуха. Но воздуха не было. Осталась лишь тепловатая вода.
Жизнь уходила. Такова участь всех, кто живет на этом свете.

38. Рассказ об утиной братии
•
Тень и слезы
(Рассуждения Мэй Касахары. Часть 7)

«Здорово, Заводная Птица!
Доходят хоть до тебя мои письма?
То есть я уже столько писем тебе написала, а получаешь ты их или нет – не знаю. Не уверена, что точно помню твой адрес, а обратный и вообще не пишу. Может, валяются сейчас мои письма на почте, пылятся на полке, где написано: «Невостребованная корреспонденция. Адресат неизвестен», – и никому до них дела нет. До сих пор я думала: «Ну, не дойдет, так не дойдет. Подумаешь, велика важность!» Я просто писала тебе, излагала свои мысли на бумаге. Когда я к тебе обращаюсь, у меня очень гладко, без запинки, получается. Сама не знаю, почему. Интересно, почему, а?
Но это письмо… я хочу, чтобы оно до тебя дошло. Очень-очень хочу.
* * *
Ты удивишься, но сначала я расскажу об утиной братии.
Я тебе уже писала, что у фабрики, где я работаю, – огромная территория; на ней и лес, и пруд, и все, что хочешь. Гулять там одно удовольствие. Пруд довольно большой, и в нем живут утки – штук, наверное, двенадцать. Как в их семействе все устроено – я совершенно без понятия. Может, у них свои разборки, типа «с этим дружим, а с этим – нет», но я пока ни разу не видала, чтобы они драку затеяли.
Пруд уже начинает покрываться льдом – декабрь все-таки, но ледок еще тонкий, и даже в холодную погоду пруд не весь замерзает, и уткам остается место поплавать. А в сильные холода, говорят, когда лед толстый, наши девчонки катаются там на коньках, и утиной братии (странно, наверное, я их называю, но уже так привыкла) приходится перебираться в другое место. Я сама коньки не люблю, так что, по мне, лучше бы пруд не замерзал, но так не бывает. Раз уж эти утки живут в таком холодном краю, ко всему должны быть готовы.
Под конец недели я все время хожу на пруд, чтобы понаблюдать за ними. Два, три часа могу просидеть и не заметить, как пробежит время. Одеваюсь, как на охоту на белого медведя – теплые колготки, шапка, шарф, сапоги, пальто с меховой подстежкой; сяду на камень и одна часами гляжу на эту братию. Иногда подкармливаю их черствым хлебом. Понятное дело: кроме меня, ни у кого на это времени нет.
Ты не представляешь, Заводная Птица, какие эти утки симпатичные. Можно сколько хочешь на них смотреть и не надоест. Никак не пойму: почему никто на них внимания не обращает? Зачем надо куда-то тащиться и деньги платить, чтобы какой-нибудь дурацкий фильм посмотреть? Знаешь, они летят, хлопают крыльями, когда на лед садятся, скользят и – бац! – падают. Потеха! Прямо как в комедии по телику. Я же одна – вот и хохочу во все горло. Они, конечно, не нарочно это делают, чтобы меня рассмешить. Нет, эта братия честно старается жить на полную катушку. Ну, падают иногда… Такие миляги!
Утки так забавно шлепают лапками – они у них оранжевые, как детские резиновые сапожки, но совсем не приспособлены, чтобы по льду ходить. Скользят все время, шлепаются. Им ведь на лапки, чтобы не скользили, галоши не наденешь. Поэтому зима для утиной братии, надо думать, – не очень-то радостное время. Интересно, что они там у себя в голове думают про лед и все такое. По-моему, он у них не вызывает особо отрицательных эмоций. Мне так кажется, когда я на них смотрю. Может, ворчат иногда: «Опять этот лед! Ну что с ним будешь делать!» А вообще, похоже, этим уткам и зимой неплохо живется. Вот еще что мне в них нравится.
Пруд находится в лесу, идти до него далеко. В такое время года, если только день не очень теплый, туда никто не ходит (кроме меня, разумеется). Иду по проложенной между деревьев дорожке, сапоги хрустят по льду, в который превратился выпавший недавно снег. Птички вокруг. Кутаюсь в воротник, обматываю шею шарфом, от дыхания в воздух вырываются белые струйки пара, в карманах хлеб… Шагаю по лесной дорожке, думаю про утиный народец, и на душе тепло и радостно становится. И тут до меня доходит, что я уже давным-давно не чувствовала себя такой счастливой.
Ладно, хватит об утках.
* * *
Если честно, Заводная Птица, я проснулась час назад – ты мне приснился. Села за стол и решила тебе написать. Сейчас… (погоди, на часы посмотрю) 2:18 ночи. Легла я как обычно, без чего-то десять, пожелала спокойной ночи своим уткам и крепко уснула. Но тут вдруг – раз! – и очнулась. Сон это был или нет – никак не пойму. Что снилось – не помню. Может, и не снилось ничего. Но что бы это ни было, я точно слышала твой голос у самого уха. Ты громко звал меня. От этого я и вскочила.
Открыла глаза: в комнате полумрак. В окно луна светит. Огромная, похожая на серебристый поднос из нержавейки, она висела над холмом, и ее свет в окне напоминал разлившуюся по полу белую лужу. Я села на кровати и изо всех сил стала думать, что произошло. Зачем ты меня по имени звал? Твой голос я так четко слышала. Сердце лихорадочно колотилось в груди и долго не могло успокоиться. Будь я дома, тут же оделась бы – ночь на дворе, ну и что? – и побежала к тебе по нашей дорожке. А из этих гор, за пятьдесят тысяч километров, разве добежишь куда-нибудь?
И что, ты думаешь, я сделала?
Догола разделась. Ха-ха! Почему? Лучше не спрашивай. Сама толком не знаю. Так что молчи и слушай дальше. В общем, все с себя сняла, встала с постели и опустилась на колени на залитый серебряным лунным светом пол. Отопление не работало, и в комнате, наверное, было прохладно, но холода я не чувствовала. В окно светила луна, и в этом свете было что-то такое… особенное. Оно плотно обтягивало мое тело тонкой защитной кожицей. Какое-то время я просто стояла, а потом стала подставлять себя лунному свету по очереди с разных сторон. Как бы тебе сказать? Мне казалось, я веду себя совершенно естественно. Свет был такой красивый, необыкновенный, что я удержаться не могла. Поворачивала к свету шею, плечи, руки, груди, животик, ноги, попку, потом… ну, ты знаешь… Как будто под душем мылась.
Увидел бы меня кто-нибудь, точно бы подумал: «Совсем ненормальная». За лунопоклонницу бы принял, у которой от лунного света крыша поехала. Но конечно, никто меня не видел. Хотя, может, мой парень-мотоциклист был где-нибудь рядом и глядел на меня. Ну да что об этом говорить. Умер он, но если б захотел посмотреть, я бы ему разрешила. С радостью.
Нет, никто на меня не смотрел. Я одна была в лунном свете. Закрыла глаза и думала об утках, которые спали, должно быть, где-нибудь у пруда. Как мне было с ними тепло и радостно днем! Короче, утки для меня теперь – что-то вроде магического амулета.
Я еще долго стояла на коленях. Совершенно голая, одна в лунных лучах. Они выкрасили все мое тело волшебной краской, и от него по полу до самой стены падала острая темная тень. Но тень была не моя. Я видела силуэт какой-то женщины. Незнакомой, зрелой, а не угловатой девчонки, вроде меня. С более округлыми формами, такой грудью и сосками, что мне и не снилось. И все же тень была моя – она только вытянулась и приобрела другую форму. Стоило мне пошевелиться – и тень повторяла мое движение. Я вертелась в разные стороны – хотела понять, какая связь между мной и тенью. Откуда взялась такая разница? Но так толком и не поняла. Чем больше смотрела, тем чуднее мне казалось.
А сейчас, Заводная Птица, я подошла к месту, какое трудно объяснить. Получится у меня или нет – не знаю.
Короче, для экономии времени скажу так: я ни с того ни с сего расплакалась. Получилось, как в каком-нибудь киносценарии: «Мэй Касахара: Неожиданно закрывает лицо руками и, громко рыдая, падает в слезах». Не удивляйся, я все время от тебя скрывала, но на самом деле я страшная плакса. Чуть что – сразу в слезы. Это моя тайная слабость. Так что у меня это запросто – взять и завыть без всякой причины. Правда, долго не плачу. Сразу себе говорю: «Пора завязывать!» – и все. Тут же – стоп. Слезы у меня близко, зато так же легко остановиться могу. Ворона плаксивая! Но в эту ночь я никак не могла остановиться. Как будто из меня пробку вынули. Из-за чего разревелась – не пойму, поэтому и не знала, как остановиться. Слезы хлестали, как кровь из большой раны. Их столько из меня вытекло – не поверишь! Я уже стала бояться, как бы в мумию не превратиться из-за обезвоживания организма.
Кап! кап! кап! – слезы капали прямо в серебристую лужу из лунного света и растворялись в ней. Мне казалось, что слезинки всегда были частичками этого света. Летя к земле, они купались в лучах и красиво переливались, прямо как как кристаллы. Я вдруг заметила, что тень моя тоже плачет и каждая слезинка роняет свою четкую тень. Ты видел когда-нибудь тени от слез, Заводная Птица? Они не такие, как обычные тени. Ничего похожего. Они приходят из какого-то другого, далекого мира в наши сердца. Или нет. Мне пришло в голову: может, слезы, которые проливает моя тень, настоящие, а те, что из моих глаз льются, – просто тени? Думаю, ты ничего не понял, Заводная Птица. Что может случиться, когда глухой ночью семнадцатилетняя девчонка нагишом ревет под луной? Да ничего.
* * *
Вот что произошло час назад в этой комнате. А сейчас я сижу за столом и пишу карандашом это письмо (одетая, конечно).
Ну, пока, Заводная Птица! Как бы это сказать… Вместе с лесной утиной братией желаю тебе тепла и счастья. Если с тобой что-нибудь случится, зови меня в следующий раз громче, не стесняйся.
Спокойной ночи».

39. Два вида новостей
•
Исчезнувшее без следа

– Корица притащил тебя сюда, – сказала Мускатный Орех.
Первое, что я почувствовал, придя в себя, была боль во всех ее разнообразных проявлениях, боль, которая скручивала и ломала мое тело. Болели ножевые раны, каждый сустав, каждая косточка, каждый мускул. Должно быть, спасаясь бегством от преследователей, в темноте я несколько раз крепко обо что-то приложился. Но то была какая-то неправильная боль – нечто очень близкое к боли, однако с уверенностью назвать это болью было нельзя.
Дальше я понял, что нахожусь в «резиденции», лежу на диване в «примерочной», одетый в незнакомую новую темно-синюю пижаму и накрытый одеялом. Шторы раздвинуты, через окно в комнату вливается яркое утреннее солнце. Наверное, часов десять. Свежий воздух, время продолжает свой ход… Как это все? В голове не укладывалось.
– Корица притащил тебя сюда, – повторила Мускатный Орех. – Раны у тебя не очень серьезные. Та, что на плече, довольно глубокая, но, к счастью, сосуды не задеты. А на лице – вообще пустяк, царапина. Чтобы не осталось шрамов, Корица их зашил – иголка с ниткой оказались под рукой. Вполне прилично получилось. Нитку можешь сам через несколько дней вытащить или в больницу сходи.
Я открыл было рот, но язык не слушался. Удалось только втянуть в себя воздух и выдохнуть, издав резкий, неприятный звук.
– Тебе лучше пока лежать спокойно и не разговаривать, – продолжала Мускатный Орех, сидевшая рядом на стуле, положив нога на ногу. – Корица сказал, что ты слишком долго просидел в колодце, и все могло кончиться очень плохо. Меня ни о чем не спрашивай. Я толком ничего не знаю. Посреди ночи раздался звонок, я вызвала такси и примчалась сюда. А что происходило до этого, мне неизвестно. Одежда на тебе была вся мокрая и в крови. Мы ее выбросили.
Судя по ее костюму – не такому изысканному, как обычно, – она, похоже, в самом деле собиралась впопыхах. Кремовый кашемировый свитер, под ним – мужская рубашка в полоску, шерстяная юбка оливково-зеленого цвета. Никаких украшений, волосы наспех собраны сзади в пучок. Немного заспанное лицо. Но все равно вид у нее был как на фотографии в каталоге. Мускатный Орех сунула в рот сигарету, прикурила, по обыкновению резко щелкнув золотой зажигалкой, и, прищурив глаза, затянулась. Услышав щелчок зажигалки, я убедился, что действительно не умер. По всей видимости, Корица вызволил меня из колодца в самый последний момент.
– Корица все понимает и чувствует, – сказала она. – И в отличие от нас с тобой, всегда серьезно взвешивает разные варианты и возможности развития событий. Но даже ему не пришло в голову, что вода так неожиданно затопит колодец. Такой возможности он не предполагал. Поэтому еще немного – и ты бы погиб. Мальчик даже запаниковал. Я его таким никогда не видела.
Мускатный Орех едва заметно улыбнулась.
– Я уверена – он тебя любит.
Она еще что-то говорила, но я уже ничего не слышал. Заломило в глазах, веки, налившись страшной тяжестью, закрылись, и я, как на лифте, стал погружаться в темноту.
* * *
Чтобы восстановиться, моему телу понадобилось ровно два дня. Все это время Мускатный Орех ухаживала за мной. Я не имел сил подняться, разговаривать, не мог есть – лишь выпил несколько глотков апельсинового сока да сжевал пару кусочков персика из банки. Вечером она уезжала домой, а утром возвращалась. Ночью возле меня делать было нечего, потому что я спал как убитый. Впрочем, не только ночью, но по большей части и днем. Наверное, для выздоровления сон нужен был мне в первую очередь.
Корицу я так ни разу и не видел. Мне показалось, что он – не знаю почему – намеренно избегал встречи со мной. Я слышал, как въезжала в ворота его машина – через окно доносилось специфическое басовитое урчание мотора, какое бывает только у «порша». На «мерседесе» он больше не ездил; привозил и увозил мать, доставлял одежду и продукты на своей машине. Но в дом не входил, передавал все, что привез, Мускатному Ореху в прихожей и тут же уезжал.
– С «резиденцией» мы скоро расстанемся, – заявила она. – А моими дамами опять придется заниматься мне. Значит, так тому и быть. Ничего другого не остается, буду продолжать, пока есть силы. Это судьба. А тебе с нами, наверное, делать больше нечего. Вот кончится все, поправишься, и будет лучше, если забудешь о нас поскорее. Потому что… Да, совсем забыла тебе сказать. О твоем брате – точнее, о брате твоей жены. О Нобору Ватая.
Мускатный Орех принесла из другой комнаты газету и положила на стол.
– Вот, Корица привез. Вчера в Нагасаки твоего шурина хватил удар. Его отвезли в больницу, но он до сих пор без сознания. В газете пишут, что неизвестно, выздоровеет он или нет.
Нагасаки? Я с трудом понимал, что она говорит. Собрался что-то сказать, но слова где-то застряли. Удар с Нобору Ватая должен был случиться на Акасаке. При чем здесь Нагасаки?
– Ватая-сан выступал в Нагасаки с лекцией перед большой аудиторией, и после нее состоялся обед с организаторами, во время которого он неожиданно рухнул как подкошенный. Его отправили в ближайшую больницу. Что-то вроде инсульта. Говорят, у него с рождения какие-то проблемы с сосудами головного мозга. Пишут, что, наверное, какое-то время будет прикован к постели. Может случиться, речь у него не восстановится, даже если сознание вернется. Так что вполне возможно, что его политической карьере конец. Жаль, еще такой молодой. Я тебе газеты оставлю, станет лучше – сам почитаешь.
Сказанное дошло до меня не сразу. В сознании слишком ярко стояли кадры теленовостей, увиденные мною в вестибюле отеля: офис Нобору Ватая на Акасаке, толпа полицейских, центральный вход в больницу, напряженный голос диктора… Но постепенно я объяснил, внушил себе: «То были новости того мира». В реальности, в этом мире, я вовсе не бил его битой. Значит, в реальности не будет никакого полицейского расследования и арестовывать меня никто не будет. У человека случилось кровоизлияние в мозг, у всех на виду. Преступлением здесь и не пахнет. Можно вздохнуть с облегчением. Ведь человек, напавший на Нобору Ватая, о котором говорил диктор по телевизору, походил на меня как две капли воды, а алиби у меня не было.
Между тем, что я забил кого-то в том мире до смерти, и ударом, свалившим Нобору Ватая, определенно должна быть взаимосвязь. Наверняка я убил нечто жившее внутри него или накрепко с ним связанное. И похоже, он предчувствовал это – его все время мучили кошмарные сны. Но то, что я совершил, не лишило его жизни. Он каким-то образом выжил, удержался на самом краю. А нужно было до конца перекрыть ему кислород. Что же будет с Кумико? Неужели, пока он жив, она не сможет вырваться оттуда? Освободиться от его колдовских пут, протянувшихся из мрака забытья?
Вот куда увели меня мои мысли. Сознание постепенно размывалось, тускнело, пока глаза не закрылись и я не погрузился в беспокойный, бессвязный сон. Приснилась Крита Кано – она прижимала к груди ребенка, лица которого видно не было. Короткая прическа, никакой косметики. Крита сказала, что ребенка зовут Корсика и его отец состоит из двух половин. Одна половина – это я, другая – лейтенант Мамия. Она не поехала на Крит и осталась в Японии, чтобы родить и воспитывать ребенка. Недавно обрела новое имя и теперь тихо-мирно живет, выращивая овощи вместе с лейтенантом Мамия где-то в горах, в префектуре Хиросима. Эти новости не вызвали у меня удивления. Все получилось так, как я и предполагал, – во сне, по крайней мере.
– А как дела у Мальты? – спросил я.
Крита Кано не ответила. Лишь с грустью посмотрела на меня и пропала.
* * *
На третий день утром я кое-как самостоятельно поднялся. Ходить еще было тяжело, зато я уже мог понемногу разговаривать. Съел кашу, приготовленную Мускатным Орехом, и немного фруктов.
– Как там мой кот? – спросил я. Этот вопрос давно не давал мне покоя.
– Не волнуйся. Корица о нем не забывает. Каждый день ходит к тебе его кормить, меняет воду. Тебе не о чем беспокоиться. Думай только о себе.
– Когда вы собираетесь избавляться от «резиденции»?
– Поскорее. Как только случай представится. В следующем месяце, пожалуй. Думаю, тебе тоже достанется небольшая сумма. Наверное, придется уступить ее по более низкой цене, чем мы заплатили при покупке, так что денег будет не так много. Ты получишь свою долю суммы, что выплачена в счет погашения ссуды, так что на какое-то время тебе хватит. Поэтому о деньгах можешь особо не волноваться. Ты заслужил их хорошей работой.
– А дом? Под снос?
– Видимо, так. Дом сломают, колодец снова засыпят. Жаль, конечно. Только там вода появилась – и вот вам, пожалуйста. Но в наши дни такие большие старомодные колодцы никому не нужны. Сейчас все бурят скважины, и воду качают электронасосом. Удобно, и места не занимает.
– И будет опять обыкновенный участок земли, без «дома с повешенными». Никакой мистики, – сказал я.
– Может, и так, – отозвалась Мускатный Орех. Помолчала, покусывая губы. – Хотя ни ко мне, ни к тебе это уже не имеет отношения. Согласен? В любом случае, тебе сейчас лучше не забивать голову лишними мыслями и как следует отдохнуть. Подожди, скоро совсем поправишься.
Она показала мне заметку о Нобору Ватая в утреннем номере газеты, которую принесла с собой. Заметка была маленькая. В сознание он не приходил, из Нагасаки его перевезли в Токио, в больницу при медицинском университете, и положили в палату интенсивной терапии. Состояние – прежнее. И все, никаких подробностей. Я тут же подумал о Кумико. Где же она? Мне надо домой! Но я не дойду, сил не хватит.
* * *
На следующее утро я добрался до ванной и впервые за три дня посмотрелся в зеркало. Вид был еще тот. Не человек замученный, а хорошо сохранившийся труп. Рана на щеке, как и говорила Мускатный Орех, умело заштопана – белая нитка аккуратными стежками стягивала ее края. Разрез был сантиметра два в длину и не очень глубокий. Я попробовал скроить гримасу, кожа на щеке натянулась, но боль уже не давала о себе знать. Почистил зубы и принялся за бритье, выбрав электробритву, – уверенности, что мне удастся справиться с обычной бритвой, пока не было. И тут я заметил… Рука, державшая бритву, опустилась, и я еще раз внимательно глянул в зеркало. Пятно исчезло. Щеку он мне рассек с правой стороны. Как раз в том самом месте, где пятно. Рана была, а пятно пропало. Испарилось со щеки без следа.
* * *
На пятую ночь я снова услышал, как вдали зазвенели на санях колокольчики. Было начало третьего. Поднявшись с дивана, я накинул поверх пижамы кардиган и вышел из «примерочной». Миновал кухню и направился в комнатку Корицы; отворил дверь и вошел. Корица опять вызывал меня к компьютеру. Я сел на стул перед монитором и прочитал появившееся на экране сообщение:

Вы получили доступ к программе «Хроники Заводной Птицы».
Выберите документ (1 – 17).

Я щелкнул по номеру 17, и документ открылся.

40. Хроники Заводной Птицы № 17
(Письмо Кумико)

«Мне о многом надо тебе сказать. Хотя, чтобы выложить все, наверное, понадобится уйма времени – может быть, несколько лет. Мне уже давно надо было перед тобой открыться, но, к сожалению, мужества не хватало. Надеялась: а вдруг обойдется, вдруг не так страшно все окажется. И в результате – этот кошмар для нас с тобой. Это я во всем виновата. Пускаться в объяснения слишком поздно. Времени нет. Поэтому сейчас я хочу сказать тебе только самое главное.
Я должна убить своего брата, Нобору Ватая.
Пойду в палату, где он лежит, и выдерну из розетки штепсель системы жизнеобеспечения. Сестре разрешат подежурить ночью у постели брата вместо сиделки. Они не сразу заметят, что я его отключила. Вчера врач объяснил мне, как эта система работает. Подожду, когда он умрет, а потом сразу сдамся полиции, признаюсь, что сделала это нарочно. Объяснять ничего не буду. Скажу только, что считаю, что поступила правильно. Надо думать, меня тут же арестуют по обвинению в убийстве и будут судить. Набегут журналисты, разговоры пойдут разные – достойная это смерть или нет. Но я буду молчать. Никаких объяснений, никаких оправданий. Просто захотела лишить жизни одного человека – Нобору Ватая – и лишила. Вот и вся правда. Может, меня посадят в тюрьму. Не страшно. Самое страшное для меня уже позади.
* * *
Если бы не ты, я бы давно сошла с ума. Отдалась бы кому-нибудь совершенно чужому и оказалась бы на таком дне, откуда уже не возвращаются. Мой брат, Нобору Ватая, то же самое много лет назад сделал с сестрой, и она наложила на себя руки. Он обесчестил нас обеих. Не над телом надругался, нет. Он сделал еще хуже.
Я полностью лишилась свободы и безвылазно сидела одна в темной комнате. Цепью меня никто не приковывал, стражу не приставлял, но убежать оттуда мне было не по силам. У брата имелись куда более прочные цепи и строгая стража – я сама. Я была и цепью, сковывавшей мои ноги, и суровой, неусыпной стражницей. Где-то внутри меня, конечно, жила надежда на спасение, но одновременно существовала еще одна я – малодушная, опустившаяся особа, оставившая мечты спастись бегством, и то мое я, которое хотело убежать, никак не могло перебороть то, второе я. Для этого не хватало сил: душу и тело мои растлили. Я лишилась права на спасение и возвращение к тебе. Не только потому, что меня обесчестил мой брат. Еще до этого я сама опозорила себя навсегда.
Я тебе писала, что спала с другим, но это неправда. Хочу признаться: я не с одним спала. Их было много. Так много, что не сосчитать. Не знаю, что заставило меня пойти на это. Вспоминаю сейчас и думаю: может, влияние брата виновато? Не спрашивая разрешения, он открыл во мне какой-то ящичек и, вытащив на свет божий что-то такое… неприятное, непостижимое, заставил меня без конца отдаваться другим мужчинам. Брат на это способен, и я должна признать вопреки желанию: мы связаны с ним где-то там, во мраке.
Так или иначе, когда брат пришел, я уже извалялась в грязи так, что было не отмыться. Докатилась до того, что заразилась венерической болезнью. И все же – я тебе уже писала об этом, – несмотря ни на что, тогда у меня ни разу не возникло чувство, будто я делаю гадости, причиняю тебе зло. Мои поступки казались мне абсолютно естественными. Хотя, по всей видимости, тогда я была не я. А что еще мне остается думать? Но правда ли это? Так ли это на самом деле? Неужели все так просто? Но кто же тогда настоящая я? И где гарантия, что это письмо пишет «настоящая я»? У меня не было и нет твердой уверенности в том, что я – это я.
* * *
Ты часто мне снишься. Сон очень четкий, все в нем связано одно с другим; ты все время отчаянно меня ищешь. Мы находимся в каком-то лабиринте, и ты где-то совсем рядом со мной. «Ну, еще чуть-чуть! Я здесь!» – хочу громко закричать я. Стоит тебе добраться до меня и крепко прижать к себе, как кошмару придет конец и все вернется на круги своя. Но я никак не могу издать этот крик, как бы ни старалась. В темноте ты не замечаешь меня, проходишь мимо и пропадаешь куда-то. Сон всегда один и тот же, однако он поддерживает меня, подбадривает. Я хотя бы не потеряла способность видеть сны. Брату оказалось не под силу лишить меня этой способности. Я чувствовала, как ты изо всех сил стараешься приблизиться ко мне, надеялась, что ты сумеешь отыскать меня, обнимешь крепко, стряхнешь прилипшую ко мне грязь и навсегда вызволишь меня из этого плена. Думала: может быть, ты снимешь с меня проклятие и поставишь пломбу – чтобы настоящая я больше никуда не ушла. Благодаря этому я могла поддерживать в холодном, лишенном выхода мраке слабый огонек надежды, сохранять свой еле слышный голос.
* * *
Сегодня после обеда я получила пароль доступа к этому компьютеру. Кто-то прислал его экспресс-почтой. С паролем я смогу отправить тебе это сообщение с компьютера в офисе брата. Надеюсь, оно дойдет до тебя.
* * *
Времени больше нет. Такси ждет на улице. Я еду в больницу, чтобы убить своего брата и понести наказание. Странно, но я больше не испытываю к нему ненависти. Просто спокойно размышляю о том, что мне нужно вычеркнуть его из списка живущих на этом свете. Я должна это сделать – и ради него самого в том числе. Сделать во что бы то ни стало, чтобы жизнь моя приобрела смысл.
Присматривай за котом. Как я рада, что он вернулся! Макрель! Здорово ты его назвал. Ведь он – вроде нашего символа, знак того доброго, что было между мною и тобой. Не надо было нам терять его тогда.
* * *
Больше писать не могу. До свидания».

41. До свидания

– Жаль, что я не могу показать тебе своих уток, Заводная Птица. – В голосе Мэй Касахары звучало неподдельное сожаление.
Мы сидели у пруда, глядя на покрывший его толстым слоем белый лед. Пруд был большой, и его ледяное зеркало сплошь исчиркали лезвия коньков. Дело было после обеда, в понедельник. Мэй специально для меня взяла отгул. Я собирался приехать в воскресенье, но из-за аварии на железной дороге задержался на день. Мэй куталась в подбитое мехом пальто, на голове – ярко-голубая шерстяная шапочка с вышитым белой шерстью геометрическим узором и круглым помпоном на макушке. Она связала ее сама и обещала к следующей зиме сделать такую же и для меня. Щеки ее раскраснелись, глаза были ясные и прозрачные, как воздух. Я порадовался за нее: девчонке семнадцать, и у нее все впереди.
– Пруд замерз, и утиная братия в полном составе перекочевала куда-то. Тебе бы они обязательно понравились, Заводная Птица. Приезжай сюда опять весной. Я вас познакомлю.
Я улыбнулся. Мое байковое пальто грело слабо, шея до самых щек была обмотана шарфом, руки прятались в карманах. В лесу холод пробирал до костей. Земля была покрыта панцирем из слежавшегося снега, и кроссовки забавно скользили по нему. Надо было купить специальные ботинки на нескользящей подошве.
– Значит, ты собираешься еще здесь побыть? – спросил я.
– Да, наверное. Пройдет время, и может, меня опять в школу потянет. Или нет. А то возьму и замуж за кого-нибудь выйду… Но это вряд ли. – Мэй рассмеялась, изо рта у нее вырвалось облачко белого пара. – Все равно, поживу здесь еще немного. Мне надо время, чтобы подумать. О том, что хочу, куда хочу поехать. Надо не спеша все обдумать.
Я кивнул:
– Может, так и надо.
– А ты, Заводная Птица, думал в мои годы о таких вещах?
– Да как сказать? Если по правде, так серьезно – вряд ли. Разве только самую малость. А чтобы глубоко копаться… Нет, не помню. Кажется, я просто считал, что если жить обыкновенно, то все будет нормально само собой. Но, похоже, из этого ничего не вышло. К сожалению.
Мэй спокойно посмотрела мне в глаза и положила руки в перчатках на колено.
– Выходит, под залог Кумико-сан не выпустили?
– Она отказалась выходить под залог, – объяснил я. – Боится, что на нее сразу все навалятся, суета начнется, поэтому предпочитает оставаться в тюрьме, в тишине и покое. И со мной не хочет встречаться. Вообще никого видеть не желает, пока все не уляжется.
– А когда суд?
– Где-то весной. Кумико вину признает и готова принять любое решение. Суд, очевидно, надолго не затянется. Есть неплохой шанс, что приговор будет условным, а если ее и осудят, то срок дадут небольшой.
Мэй подняла валявшийся под ногами камень и метнула его в пруд, целя в середину. Он со стуком запрыгал по льду к противоположному берегу.
– Будешь сидеть дома и ждать, когда вернется Кумико-сан?
Я утвердительно мотнул головой.
– Это хорошо… Да?
От моего рта тоже поднялось большое белое облако:
– Не знаю. Просто в конечном счете так получилось.
«А ведь могло быть куда хуже», – подумал я.
Вдалеке, в лесу, обступившем со всех сторон пруд, закричала птица. Я поднял голову, глянул по сторонам, но крик больше не повторился. Никого вокруг. Только где-то сухо долбил дерево дятел.
– Если у нас с Кумико будет ребенок, я назову его Корсика, – проговорил я.
– Классное имя! – сказала Мэй Касахара.
* * *
Мы шли по лесу рука об руку. Мэй сняла правую перчатку и засунула руку в карман моего пальто. Она напомнила мне Кумико – та тоже часто так делала, когда зимой мы ходили с ней гулять. В холодный день делили на двоих один карман. Я пожал в кармане руку Мэй, маленькую и теплую, как одинокая замкнутая душа.
– Заводная Птица! Все небось думают, что мы любовники.
– Может быть, – ответил я.
– А ты все мои письма читал?
– Твои письма? – не понял я. – Извини, но я ни одного письма от тебя не получал. О тебе ничего не было слышно, вот я позвонил твоей матери, и она дала этот адрес и телефон. Ради этого пришлось всякую чушь нести, врать что-то.
– Ну и дела! Куда же они все делись? Я же, наверное, штук пятьсот писем тебе написала, – закатив глаза, заявила Мэй.
* * *
Вечером она поехала провожать меня на станцию. На автобусе мы добрались до городка, съели пиццу в ресторанчике рядом со станцией и стали ждать, когда появится дизель-электровоз с прицепленными к нему тремя вагонами. В зале ожидания стояла большая, раскаленная докрасна печь, вокруг которой толкались два-три человека. Но мы туда не пошли и стояли вдвоем на стылой платформе. В небе висел обледеневший зимний месяц, его острый, резко очерченный контур напомнил мне китайский меч. Стоя под луной, Мэй поднялась на цыпочки и едва ощутимо поцеловала меня в правую щеку. Я почувствовал ее холодные тонкие губы на том самом месте, где прежде было родимое пятно.
– До свидания, Заводная Птица! – прошептала она. – Спасибо, что специально приехал сюда ко мне.
Не вынимая рук из карманов, я стоял и смотрел на нее. Надо было что-то сказать, но подходящих слов не находилось.
Когда подошел поезд, Мэй стянула с головы шапочку, отступила на шаг и сказала:
– Если с тобой что-нибудь случится, Заводная Птица, просто громко позови меня. Хорошо? Меня и утиный народец.
– До свидания, Мэй Касахара.