1 2 3 4 5 6 
Он  схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал  перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее,  торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с  ним, что он опять ее видит и слышит, – ее, свою дочь, свою Наташу! Анна  Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла  в этом объятии, не в силах произнесть слова.    

– Друг  мой!.. жизнь моя!.. радость моя!.. – бессвязно восклицал старик, схватив  руки Наташи и, как влюбленный, смотря в бледное, худенькое, но прекрасное  личико ее, в глаза ее, в которых блистали слезы. – Радость моя, дитя  мое! – повторял он и опять смолкал и с благоговейным упоением глядел на  нее. – Что же, что же мне сказали, что она похудела! – проговорил он  с торопливою, как будто детскою улыбкою, обращаясь к нам и все еще стоя перед  ней на коленах. – Худенькая, правда, бледненькая, но посмотри на нее,  какая хорошенькая! Еще лучше, чем прежде была, да, лучше! – прибавил он,  невольно умолкая под душевной болью, радостною болью, от которой как будто душу  ломит надвое.    

– Встаньте,  папаша! Да встаньте же, – говорила Наташа, – ведь мне тоже хочется  вас целовать…    

– О  милая! Слышишь, слышишь, Аннушка, как она это хорошо сказала, – и он  судорожно обнял ее.    

– Нет,  Наташа, мне, мне надо у твоих ног лежать до тех пор, пока сердце мое услышит,  что ты простила меня, потому что никогда, никогда не могу заслужить я теперь от  тебя прощения! Я отверг тебя, я проклинал тебя, слышишь, Наташа, я проклинал  тебя, – и я мог это сделать!.. А ты, а ты, Наташа: и могла ты поверить,  что я тебя проклял! И поверила – ведь поверила! Не надо было верить! Не верила  бы, просто бы не верила! Жестокое сердечко! Что же ты не шла ко мне? Ведь ты  знала, как я приму тебя!.. О Наташа, ведь ты помнишь, как я прежде тебя любил:  ну, а теперь и во все это время я тебя вдвое, в тысячу раз больше любил, чем  прежде! Я тебя с кровью любил! Душу бы из себя с кровью вынул, сердце свое  располосовал да к ногам твоим положил бы!.. О радость моя!    

– Да  поцелуйте же меня, жестокий вы человек, в губы, в лицо поцелуйте, как мамаша  целует! – воскликнула Наташа больным, расслабленным, полным слезами  радости голосом.    

– И  в глазки тоже! И в глазки тоже! Помнишь, как прежде, – повторял старик  после долгого, сладкого объятия с дочерью. – О Наташа! Снилось ли тебе  когда про нас? А мне ты снилась чуть не каждую ночь, и каждую ночь ты ко мне  приходила, и я над тобой плакал, а один раз ты, как маленькая, пришла, помнишь,  когда еще тебе только десять лет было и ты на фортепьяно только что начинала  учиться, – пришла в коротеньком платьице, в хорошеньких башмачках и с  ручками красненькими… ведь у ней красненькие такие ручки были тогда, помнишь,  Аннушка? – пришла ко мне, на колени села и обняла меня… И ты, и ты,  девочка ты злая! И ты могла думать, что я проклял тебя, что я не приму тебя,  если б ты пришла!.. Да ведь я… слушай, Наташа: да ведь я часто к тебе ходил, и  мать не знала, и никто не знал; то под окнами у тебя стою, то жду: полсутки  иной раз жду где-нибудь на тротуаре у твоих ворот! Не выйдешь ли ты, чтоб  издали только посмотреть на тебя! А то у тебя по вечерам свеча на окошке часто  горела; так сколько раз я, Наташа, по вечерам к тебе ходил, хоть на свечку твою  посмотреть, хоть тень твою в окне увидать, благословить тебя на ночь. А ты  благословляла ли меня на ночь? Думала ли обо мне? Слышало ли твое сердечко, что  я тут под окном? А сколько раз зимой я поздно ночью на твою лестницу подымусь и  в темных сенях стою, сквозь дверь прислушиваюсь: не услышу ли твоего голоска?  Не засмеешься ли ты? Проклял? Да ведь я в этот вечер к тебе приходил, простить  тебя хотел и только от дверей воротился… О Наташа!    

Он  встал, он приподнял ее из кресел и крепко-крепко прижал ее к сердцу.    

– Она  здесь опять, у моего сердца! – вскричал он, – о, благодарю тебя,  боже, за все, за все, и за гнев твой и за милость твою!.. И за солнце твое,  которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минуту благодарю! О!  пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть  теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас! Пусть  они бросят в нас камень! Не бойся, Наташа… Мы пойдем рука в руку, и я скажу им:  это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочь моя, которую вы  оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки  веков!..    

– Ваня!  Ваня!.. – слабым голосом проговорила Наташа, протягивая мне из объятий  отца свою руку.    

О!  никогда я не забуду, что в эту минуту она вспомнила обо мне и позвала меня!    

– Где  же Нелли? – спросил старик, озираясь.    

– Ах,  где же она? – вскрикнула старушка, – голубчик мой! Ведь мы так ее и  оставили!    

Но ее не  было в комнате; она незаметно проскользнула в спальню. Все пошли туда. Нелли  стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась от нас.    

– Нелли,  что с тобой, дитя мое! – воскликнул старик, желая обнять ее. Но она как-то  долго на него посмотрела…    

– Мамаша,  где мамаша? – проговорила она, как в беспамятстве, – где, где моя  мамаша? – вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие руки к нам, и  вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по лицу  ее, и она в страшном припадке упала на пол…    

     

 ЭПИЛОГ    

     

     Последние воспоминания    

     

Половина  июня. День жаркий и удушливый; в городе невозможно оставаться: пыль, известь,  перестройки, раскаленные камни, отравленный испарениями воздух… Но вот, о  радость! загремел где-то гром; мало-помалу небо нахмурилось; повеял ветер, гоня  перед собою клубы городской пыли. Несколько крупных капель тяжело упало на  землю, а за ними вдруг как будто разверзлось все небо, и целая река воды  пролилась над городом. Когда чрез полчаса снова просияло солнце, я отворил окно  моей каморки и жадно, всею усталою грудью, дохнул свежим воздухом. В упоении я  было хотел уже бросить перо, и все дела мои, и самого антрепренера, и бежать к  нашим на Васильевский. Но хоть и велик был соблазн, я-таки успел побороть себя  и с какою-то яростию снова напал на бумагу: во что бы то ни стало нужно было  кончить! Антрепренер велит и иначе не даст денег. Меня там ждут, но зато я  вечером буду свободен, совершенно свободен, как ветер, и сегодняшний вечер  вознаградит меня за эти последние два дня и две ночи, в которые я написал три  печатных листа с половиною.    

И вот  наконец кончена и работа; бросаю перо и подымаюсь, ощущаю боль в спине и в груди  и дурман в голове. Знаю, что в эту минуту нервы мои расстроены в сильной  степени, и как будто слышу последние слова, сказанные мне моим старичком  доктором: «Нет, никакое здоровье не выдержит подобных напряжений, потому что  это невозможно!» Однако ж покамест это возможно! Голова моя кружится; я едва  стою на ногах, но радость, беспредельная радость наполняет мое сердце. Повесть  моя совершенно кончена, и антрепренер, хотя я ему и много теперь должен,  все-таки даст мне хоть сколько-нибудь, увидя в своих руках добычу, – хоть  пятьдесят рублей, а я давным-давно не видал у себя в руках таких денег. Свобода  и деньги!.. В восторге я схватил шляпу, рукопись под мышку и бегу стремглав,  чтоб застать дома нашего драгоценнейшего Александра Петровича.    

Я застаю  его, но уже на выходе. Он, в свою очередь, только что кончил одну не литературную,  но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив наконец какого-то  черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду в своем кабинете, приветливо  подает мне руку и своим мягким, милым баском спрашивает о моем здоровье. Это  добрейший человек, и я, без шуток, многим ему обязан. Чем же он виноват, что в  литературе он всю жизнь был только антрепренером? Он смекнул, что литературе  надо антрепренера, и смекнул очень вовремя, честь ему и слава за это,  антрепренерская, разумеется.    

Он с  приятной улыбкой узнаьт, что повесть кончена и что следующий номер книжки, таким  образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как это я мог хоть  что-нибудь кончить, и при этом премило острит. Затем идет к своему железному  сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне между тем  протягивает другой, враждебный, толстый журнал и указывает на несколько строк в  отделе критики, где говорится два слова и о последней моей повести.    

Смотрю:  это статья «переписчика». Меня не то чтоб ругают, но и не то чтоб хвалят, и я  очень доволен. Но «переписчик» говорит, между прочим, что от сочинений моих  вообще «пахнет по'том», то есть я до того над ними потею, тружусь, до того их  отделываю и отделываю, что становится приторно.    

Мы с  антрепренером хохочем. Я докладываю ему, что прошлая повесть моя была написана  в две ночи, а теперь в два дня и две ночи написано мною три с половиной  печатных листа, – и если б знал это «переписчик», упрекающий меня в  излишней копотливости и в тугой медленности моей работы!    

– Однако  ж вы сами виноваты, Иван Петрович. Зачем же вы так запаздываете, что приходится  вот работать по ночам?    

Александр  Петрович, конечно, милейший человек, хотя у него есть особенная слабость –  похвастаться своим литературным суждением именно перед теми, которые, как и сам  он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не хочется рассуждать с ним об  литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет на Острова  на свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти  меня в своей карете.    

– У  меня ведь новая каретка; вы не видали? Премиленькая.    

Мы  сходим к подъезду. Карета действительно премиленькая, и Александр Петрович на  первых порах своего владения ею ощущает чрезвычайное удовольствие и даже  некоторую душевную потребность подвозить в ней своих знакомых.    

В карете  Александр Петрович опять несколько раз пускается в рассуждения о современной  литературе. При мне он не конфузится и преспокойно повторяет разные чужие  мысли, слышанные им на днях от кого-нибудь из литераторов, которым он верит и  чье суждение уважает. При этом ему случается иногда уважать удивительные вещи.  Случается ему тоже перевирать чужое мнение или вставлять его не туда, куда  следует, так что выходит бурда. Я сижу, молча слушаю и дивлюсь разнообразию и  прихотливости страстей человеческих. «Ну, вот человек, – думаю я про  себя, – сколачивал бы себе деньги да сколачивал; нет, ему еще нужно славы,  литературной славы, славы хорошего издателя, критика!»    

В  настоящую минуту он силится подробно изложить мне одну литературную мысль, слышанную  им дня три тому назад от меня же, и против которой он, три дня тому назад, со  мной же спорил, а теперь выдает ее за свою. Но с Александром Петровичем такая  забывчивость поминутно случается, и он известен этой невинной слабостью между  всеми своими знакомыми. Как он рад теперь, ораторствуя в своей карете, как  доволен судьбой, как благодушен! Он ведет учено-литературный разговор, и даже  мягкий, приличный его басок отзывается ученостью. Мало-помалу он  залиберальничался и переходит к невинно-скептическому убеждению, что в литературе  нашей, да и вообще ни в какой и никогда, не может быть ни у кого честности и  скромности, а есть только одно «взаимное битье друг друга по мордасам» –  особенно при начале подписки. Я думаю про себя, что Александр Петрович наклонен  даже всякого честного и искреннего литератора за его честность и искренность  считать если не дураком, то по крайней мере простофилей. Разумеется, такое  суждение прямо выходит из чрезвычайной невинности Александра Петровича.    

Но я уже  его не слушаю. На Васильевском острове он выпускает меня из кареты, и я бегу к  нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик. Анна Андреевна, увидя меня,  грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикает на меня, чтоб я не шумел.    

– Нелли  только что заснула, бедняжка! – шепчет она мне поскорее, – ради бога,  не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы за нее. Доктор  говорит, что это покамест ничего. Да что от него путного-то добьешься, от  вашего доктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас, ждали к обеду-то…  ведь двое суток не были!..    

– Но  ведь я объявил еще третьего дня, что не буду двое суток, – шепчу я Анне  Андреевне. – Надо было работу кончать…    

– Да  ведь к обеду сегодня обещался же прийти! Что ж не приходил? Нелли нарочно с постельки  встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да и вывезли к обеду:  «Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать», а наш Ваня и не бывал. Ведь шесть  часов скоро! Где протаскался-то? Греховодники вы эдакие! Ведь ее вы так  расстроили, что уж я не знала, как и уговорить… благо заснула, голубушка. А  Николай Сергеич к тому же в город ушел (к чаю-то будет!); одна и бьюсь…  Место-то ему, Иван Петрович, выходит; только как подумаю, что в Перми, так и  захолонет у меня на душе…    

– А  где Наташа?    

– В  садике, голубка, в садике! Сходите к ней… Что-то она тоже у меня такая… Как-то  и не соображу… Ох, Иван Петрович, тяжело мне душой! Уверяет, что весела и  довольна, да не верю я ей… Сходи-ка к ней, Ваня, да мне и расскажи ужо  потихоньку, что с ней… Слышишь?    

Но я уже  не слушаю Анну Андреевну, а бегу в садик. Этот садик принадлежит к дому; он  шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и весь зарос зеленью. В нем  три высоких старых, раскидистых дерева, несколько молодых березок, несколько  кустов сирени, жимолости, есть уголок малинника, две грядки с клубникой и две  узеньких извилистых дорожки, вдоль и поперек садика. Старик от него в восторге  и уверяет, что в нем скоро будут расти грибы. Главное же в том, что Нелли  полюбила этот садик, и ее часто вывозят в креслах на садовую дорожку, а Нелли  теперь идол всего дома. Но вот и Наташа; она с радостью встречает меня и  протягивает мне руку. Как она худа, как бледна! Она тоже едва оправилась от  болезни.    

– Совсем  ли кончил, Ваня? – спрашивает она меня.    

– Совсем,  совсем! И на весь вечер совершенно свободен.    

– Ну,  слава богу! Торопился? Портил?    

– Что  ж делать! Впрочем, это ничего. У меня вырабатывается, в такую напряженную работу,  какое-то особенное раздражение нервов; я яснее соображаю, живее и глубже  чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так что в напряженной-то работе и  лучше выходит. Все хорошо…    

– Эх,  Ваня, Ваня!    

Я  замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим литературным  успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний год напечатал,  поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих, интересуется каждой критикой,  на меня написанной, сердится на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил  себя в литературе. Желания ее выражаются до того сильно и настойчиво, что я  даже удивляюсь теперешнему ее направлению.    

– Ты  только испишешься, Ваня, – говорит она мне, – изнасилуешь себя и  испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по  одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал. Зато  как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.    

– Да,  они обеспечены и пишут не на срок; а я – почтовая кляча! Ну, да это все вздор!  Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?    

– Много.  Во-первых, от него письмо.    

– Еще?    

– Еще. –  И она подала мне письмо от Алеши. Это уже третье после разлуки. Первое он  написал еще из Москвы и написал точно в каком-то припадке. Он уведомлял, что  обстоятельства так сошлись, что ему никак нельзя воротиться из Москвы в  Петербург, как было проектировано при разлуке. Во втором письме он спешил  известить, что приезжает к нам на днях, чтоб поскорей обвенчаться с Наташей,  что это решено и никакими силами не может быть остановлено. А между тем по тону  всего письма было ясно, что он в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне  отяготели над ним и что он уже сам себе не верил. Он упоминал, между прочим,  что Катя – его провидение и что она одна утешает и поддерживает его. Я с  жадностью раскрыл его теперешнее третье письмо.    

Оно было  на двух листах, написано отрывочно, беспорядочно, наскоро и неразборчиво, закапано  чернилами и слезами. Начиналось тем, что Алеша отрекался от Наташи и уговаривал  ее забыть его. Он силился доказать, что союз их невозможен, что посторонние,  враждебные влияния сильнее всего и что, наконец, так и должно быть: и он и  Наташа вместе будут несчастны, потому что они неровня. Но он не выдержал и  вдруг, бросив свои рассуждения и доказательства, тут же, прямо, не разорвав и  не отбросив первой половины письма, признавался, что он преступник перед  Наташей, что он погибший человек и не в силах восстать против желаний отца, приехавшего  в деревню. Писал он, что не в силах выразить своих мучений; признавался, между  прочим, что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал  вдруг доказывать, что они вполне ровня; с упорством, со злобою опровергал  доводы отца; в отчаянии рисовал картину блаженства всей жизни, которое  готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за свое  малодушие и – прощался навеки! Письмо было написано с мучением; он, видимо,  писал вне себя; у меня навернулись слезы… Наташа подала мне другое письмо, от  Кати. Это письмо пришло в одном конверте с Алешиным, но особо запечатанное. Катя  довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла, что Алеша действительно  очень грустит, много плачет и как будто в отчаянии, даже болен немного, но что  она с ним и что он будет счастлив. Между прочим, Катя силилась растолковать  Наташе, чтоб она не подумала, что Алеша так скоро мог утешиться и что будто  грусть его не серьезна. «Он вас не забудет никогда, – прибавляла  Катя, – да и не может забыть никогда, потому что у него не такое сердце;  любит он вас беспредельно, будет всегда любить, так что если разлюбит вас хоть  когда-нибудь, если хоть когда-нибудь перестанет тосковать при воспоминании о  вас, то я сама разлюблю его за это тотчас же…»    

Я  возвратил Наташе оба письма; мы переглянулись с ней и не сказали ни слова. Так  было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мы теперь избегали  говорить, как будто между нами это было условлено. Она страдала невыносимо, я  это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной. После возвращения в  родительский дом она три недели вылежала в горячке и теперь едва оправилась. Мы  даже мало говорили и о близкой перемене нашей, хотя она и знала, что старик  получает место и что нам придется скоро расстаться. Несмотря на то, она до того  была ко мне нежна, внимательна, до того занималась всем, что касалось до меня,  во все это время; с таким настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я  должен был ей рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело: мне  казалось, что она хотела меня вознаградить за прошлое. Но эта тягость быстро  исчезла: я понял, что в ней совсем другое желание, что она просто любит меня,  любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня  касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего брата,  как Наташа любила меня. Я очень хорошо знал, что предстоявшая нам разлука  давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я не могу без нее  жить; но мы об этом не говорили, хотя и подробно разговаривали о предстоящих  событиях…    

Я  спросил о Николае Сергеиче.    

– Он  скоро, я думаю, воротится, – отвечала Наташа, – – обещал к чаю.    

– Это  он все о месте хлопочет?    

– Да;  впрочем, место уж теперь без сомнения будет; да и уходить ему было сегодня,  кажется, незачем, – прибавила она в раздумье, – мог бы и завтра.    

– Зачем  же он ушел?    

– А  потому что я письмо получила…    

– Он  до того болен мной, – прибавила Наташа, помолчав, – что мне это даже  тяжело, Ваня. Он, кажется, и во сне только одну меня видит. Я уверена, что он,  кроме того: что со мной, как живу я, о чем теперь думаю? – ни о чем более  и не помышляет. Всякая тоска моя отзывается в нем. Я ведь вижу, как он неловко  иногда старается пересилить себя и показать вид, что обо мне не тоскует,  напускает на себя веселость, старается смеяться и нас смешить. Маменька тоже в  эти минуты сама не своя, и тоже не верит его смеху, и вздыхает… Такая она  неловкая… Прямая душа! – прибавила она со смехом. – Вот как я  получила сегодня письма, ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб не встречаться  со мной глазами… Я его больше себя, больше всех на свете люблю, Ваня, –  прибавила она, потупив голову и сжав мою руку, – даже больше тебя…    

Мы  прошли два раза по саду, прежде чем она начала говорить.    

– У  нас сегодня Маслобоев был и вчера тоже был, – сказала она.    

– Да,  он в последнее время очень часто повадился к вам.    

– И  знаешь ли, зачем он здесь? Маменька в него верует, как не знаю во что. Она  думает, что он до того все это знает (ну там законы и все это), что всякое дело  может обделать. Как ты думаешь, какая у ней теперь мысль бродит? Ей, про себя,  очень больно и жаль, что я не сделалась княгиней. Эта мысль ей жить не дает, и,  кажется, она вполне открылась Маслобоеву. С отцом она боится говорить об этом и  думает: не поможет ли ей в чем-нибудь Маслобоев, нельзя ли как хоть по законам?  Маслобоев, кажется, ей не противоречит, а она его вином потчует, – прибавила  с усмешкой Наташа.    

– От  этого проказника станется. Да почему же ты знаешь?    

– Да  ведь маменька мне сама проговорилась… намеками…    

– Что  Нелли? Как она? – спросил я.    

– Я  даже удивляюсь тебе, Ваня: до сих пор ты об ней не спросил! – с упреком  сказала Наташа.    

Нелли  была идолом у всех в этом доме. Наташа ужасно полюбила ее, и Нелли отдалась ей,  наконец, всем своим сердцем. Бедное дитя! Она и не ждала, что сыщет  когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе, и я с радостию  видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась для нас всех. Она  с каким-то болезненным жаром откликнулась на всеобщую любовь, которою была  окружена, в противоположность всему своему прежнему, развившему в ней  недоверие, злобу и упорство. Впрочем, и теперь Нелли долго упорствовала, долго  намеренно таила от нас слезы примирения, накипавшие в ней, и, наконец, отдалась  нам совсем. Она сильно полюбила Наташу, затем старика. Я же сделался ей чем-то  до того необходимым, что болезнь ее усиливалась, если я долго не приходил. В  последний раз, расставаясь на два дня, чтоб кончить наконец запущенную мною  работу, я должен был много уговаривать ее… конечно, обиняками. Нелли все еще  стыдилась слишком прямого, слишком беззаветного проявления своего чувства…    

Она всех  нас очень беспокоила. Молча и безо всяких разговоров решено было, что она  останется навеки в доме Николая Сергеича, а между тем отъезд приближался, а ей  становилось все хуже и хуже. Она заболела с того самого дня, как мы пришли с  ней тогда к старикам, в день примирения их с Наташей. Впрочем, что ж я? Она и  всегда была больна. Болезнь постепенно росла в ней и прежде, но теперь начала  усиливаться с чрезвычайною быстротою. Я не знаю и не могу определить в точности  ее болезни. Припадки, правда, повторялись с ней несколько чаще прежнего; но,  главное, какое-то изнурение и упадок всех сил, беспрерывное лихорадочное и  напряженное состояние – все это довело ее в последние дни до того, что она уже  не вставала с постели. И странно: чем более одолевала ее болезнь, тем мягче,  тем ласковее, тем открытее к нам становилась Нелли. Три дня тому назад она  поймала меня за руку, когда я проходил мимо ее кроватки, и потянула меня к  себе. В комнате никого не было. Лицо ее было в жару (она ужасно похудела),  глаза сверкали огнем. Она судорожно-страстно потянулась ко мне, и когда я наклонился  к ней, она крепко обхватила мою шею своими смуглыми худенькими ручками и крепко  поцеловала меня, а потом тотчас же потребовала к себе Наташу; я позвал ее;  Нелли непременно хотелось, чтоб Наташа присела к ней на кровать и смотрела на  нее…    

– Мне  самой на вас смотреть хочется, – сказала она. – Я вас вчера во сне  видела и сегодня ночью увижу… вы мне часто снитесь… всякую ночь…    

Ей,  очевидно, хотелось что-то высказать, чувство давило ее; но она и сама не  понимала своих чувств и не знала, как их выразить…    

Николая  Сергеича она любила почти более всех, кроме меня. Надо сказать, что и Николай  Сергеич чуть ли не так же любил ее, как и Наташу. Он имел удивительное свойство  развеселять и смешить Нелли. Только что он, бывало, придет к ней, тотчас же и  начинается смех и даже шалости. Больная девочка развеселялась как ребенок,  кокетничала с стариком, подсмеивалась над ним, рассказывала ему свои сны и  всегда что-нибудь выдумывала, заставляла рассказывать и его, и старик до того  был рад, до того был доволен, смотря на свою «маленькую дочку Нелли», что  каждый день все более и более приходил от нее в восторг.    

– Ее  нам всем бог послал в награду за наши страдания, – сказал он мне раз,  уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.    

Каждый  день, по вечерам, когда мы все собирались вместе (Маслобоев тоже приходил почти  каждый вечер), приезжал иногда и старик доктор, привязавшийся всею душою к  Ихменевым; вывозили и Нелли в ее кресле к нам за круглый стол. Дверь на балкон  отворялась. Зеленый садик, освещенный заходящим солнцем, был весь на виду. Из  него пахло свежей зеленью и только что распустившеюся сиренью. Нелли сидела в  своем кресле, ласково на всех нас посматривала и прислушивалась к нашему  разговору. Иногда же оживлялась и сама и неприметно начинала тоже что-нибудь  говорить… Но в такие минуты мы все слушали ее обыкновенно даже с беспокойством,  потому что в ее воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и  Наташа, и Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день,  когда она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю.  Доктор особенно был против этих воспоминаний, и разговор обыкновенно старались  переменить. В таких случаях Нелли старалась не показать нам, что понимает наши  усилия, и начинала смеяться с доктором или с Николаем Сергеичем…    

И,  однакож, ей делалось все хуже и хуже. Она стала чрезвычайно впечатлительна.  Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне даже, что она может умереть  очень скоро.    

Я не говорил  этого Ихменевым, чтоб не растревожить их. Николай Сергеич был вполне уверен;  что она выздоровеет к дороге.    

– Вот  и папенька воротился, – сказала Наташа, заслышав его голос. – Пойдем,  Ваня.    

Николай  Сергеич, едва переступив за порог, по обыкновению своему, громко заговорил.  Анна Андреевна так и замахала на него руками. Старик тотчас же присмирел и,  увидя меня и Наташу, шепотом и с уторопленным видом стал нам рассказывать о  результате своих похождений: место, о котором он хлопотал, было за ним, и он  очень был рад.    

– Через  две недели можно и ехать, – сказал он, потирая руки, и заботливо, искоса  взглянул на Наташу. Но та ответила ему улыбкой и обняла его, так что сомнения  его мигом рассеялись.    

– Поедем,  поедем, друзья мои, поедем! – заговорил он, обрадовавшись. – Вот  только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно… (Замечу, что он ни разу не  предложил мне ехать с ними вместе, что, судя по его характеру, непременно бы  сделал… при других обстоятельствах, то есть если б не знал моей любви к  Наташе.)    

– Ну,  что ж делать, друзья, что ж делать! Больно мне, Ваня; но перемена места нас  всех оживит… Перемена места – значит перемена всего! – прибавил он, еще  раз взглянув на дочь.    

Он верил  в это и был рад своей вере.    

– А  Нелли? – сказала Анна Андреевна.    

– Нелли?  Что ж… она, голубчик мой, больна немножко, но к тому-то времени уж наверно  выздоровеет. Ей и теперь лучше: как ты думаешь, Ваня? – проговорил он, как  бы испугавшись, и с беспокойством смотрел на меня, точно я-то и должен был  разрешить его недоумения.    

– Что  она? Как спала? Не было ли с ней чего? Не проснулась ли она теперь? Знаешь что,  Анна Андреевна: мы столик-то придвинем поскорей на террасу, принесут самовар,  придут наши, мы все усядемся, и Нелли к нам выйдет… Вот и прекрасно. Да уж не  проснулась ли она? Пойду я к ней. Только посмотрю на нее… не разбужу, не  беспокойся! – прибавил он, видя, что Анна Андреевна снова замахала на него  руками.    

Но Нелли  уж проснулась. Через четверть часа мы все, по обыкновению, сидели вокруг стола  за вечерним самоваром.    

Нелли  вывезли в креслах. Явился доктор, явился и Маслобоев. Он принес для Нелли большой  букет сирени; но сам был чем-то озабочен и как будто раздосадован.    

Кстати:  Маслобоев ходил чуть не каждый день. Я уже говорил, что все, и особенно Анна  Андреевна, чрезвычайно его полюбили, но никогда ни слова не упоминалось у нас  вслух об Александре Семеновне; не упоминал о ней и сам Маслобоев. Анна  Андреевна, узнав от меня, что Александра Семеновна еще не успела сделаться его  законной супругой, решила про себя, что и принимать ее и говорить об ней в доме  нельзя. Так и наблюдалось, и этим очень обрисовывалась и сама Анна Андреевна.  Впрочем, не будь у ней Наташи и, главное, не случись того, что случилось, она  бы, может быть, и не была так разборчива.    

Нелли в  этот вечер была как-то особенно грустна и даже чем-то озабочена. Как будто она  видела дурной сон и задумалась о нем. Но подарку Маслобоева она очень  обрадовалась и с наслаждением поглядывала на цветы, которые поставили перед ней  в стакане.    

– Так  ты очень любишь цветочки, Нелли? – сказал старик. – Постой же! –  прибавил он с одушевлением, – завтра же… ну, да вот увидишь сама!..    

– Люблю, –  отвечала Нелли, – и помню, как мы мамашу с цветами встречали. Мамаша, еще  когда мы были там (там значило теперь за границей), была один раз целый месяц  очень больна. Я и Генрих сговорились, что когда она встанет и первый раз выйдет  из своей спальни, откуда она целый месяц не выходила, то мы и уберем все  комнаты цветами. Вот мы так и сделали. Мамаша сказала с вечера, что завтра  утром она непременно выйдет вместе с нами завтракать. Мы встали рано-рано.  Генрих принес много цветов, и мы всю комнату убрали зелеными листьями и гирляндами.  И плющ был и еще такие широкие листья, – уж не знаю, как они  называются, – и еще другие листья, которые за все цепляются, и белые цветы  большие были, и нарциссы были, а я их больше всех цветов люблю, и розаны были,  такие славные розаны, и много-много было цветов. Мы их все развесили в  гирляндах и в горшках расставили, и такие цветы тут были, что как целые  деревья, в больших кадках; их мы по углам расставили и у кресел мамаши, и как  мамаша вышла, то удивилась и очень обрадовалась, а Генрих был рад… Я это теперь  помню…    

В этот  вечер Нелли была как-то особенно слаба и слабонервна. Доктор с беспокойством  взглядывал на нее. Но ей очень хотелось говорить. И долго, до самых сумерек,  рассказывала она о своей прежней жизни там; мы ее не прерывали. Там с мамашей и  с Генрихом они много ездили, и прежние воспоминания ярко восставали в ее  памяти. Она с волнением рассказывала о голубых небесах, о высоких горах, со  снегом и льдами, которые она видела и проезжала, о горных водопадах; потом об  озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, об сельских жителях, об их одежде  и об их смуглых лицах и черных глазах; рассказывала про разные встречи и случаи,  бывшие с ними. Потом о больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом,  который весь вдруг иллюминовался разноцветными огнями; потом об жарком, южном  городе с голубыми небесами и с голубым морем… Никогда еще Нелли не рассказывала  нам так подробно воспоминаний своих. Мы слушали ее с напряженным вниманием. Мы  все знали только до сих пор другие ее воспоминания – в мрачном, угрюмом городе,  с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженным воздухом, с драгоценными  палатами, всегда запачканными грязью; с тусклым, бедным солнцем и с злыми,  полусумасшедшими людьми, от которых так много и она, и мамаша ее вытерпели. И  мне представилось, как они обе в грязном подвале, в сырой сумрачный вечер, обнявшись  на бедной постели своей, вспоминали о своем прошедшем, о покойном Генрихе и о  чудесах других земель… Представилась мне и Нелли, вспоминавшая все это уже  одна, без мамаши своей, когда Бубнова побоями и зверскою жестокостью хотела  сломить ее и принудить на недоброе дело…    

Но  наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень испугался и  досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то припадок, вроде  обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился,  Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо было что-то сказать мне  одному. Она так упрашивала об этом, что в этот раз доктор сам настоял, чтоб  исполнили ее желание, и все вышли из комнаты.    

– Вот  что, Ваня, – сказала Нелли, когда мы остались вдвоем, – я знаю, они  думают, что я с ними поеду; но я не поеду, потому что не могу, и останусь пока  у тебя, и мне это надо было сказать тебе.    

Я стал  было ее уговаривать; сказал, что у Ихменевых ее все так любят, что ее за родную  дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что у меня, напротив, ей  тяжело будет жить и что хоть я и очень ее люблю, но что, нечего делать,  расстаться надо.    

– Нет,  нельзя! – настойчиво ответила Нелли, – потому что я вижу часто мамашу  во сне, и она говорит мне, чтоб я не ездила с ними и осталась здесь; она  говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, и все  плачет, когда это говорит. Я хочу остаться здесь и ходить за дедушкой, Ваня.    

– Но  ведь твой дедушка уж умер, Нелли, – сказал я, выслушав ее с удивлением.    

Она  подумала и пристально посмотрела на меня.    

– Расскажи  мне, Ваня, еще раз, – сказала она, – как дедушка умер. Все расскажи и  ничего не пропускай.    

Я был  изумлен ее требованием, но, однакож, принялся рассказывать во всей подробности.  Я подозревал, что с нею бред или, по крайней мере, что после припадка голова ее  еще не совсем свежа.    

Она  внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как ее черные, сверкающие больным,  лихорадочным блеском глаза пристально и неотступно следили за мной во все  продолжение рассказа. В комнате было уже темно.    

– Нет,  Ваня, он не умер! – сказала она решительно, все выслушав и еще раз  подумав. – Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала ей:  «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет,  что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же  как мы с тобой прежде просили, – говорила мамаша, – и все ходит по  тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним  и Азорка узнал меня…»    

– Это  сон, Нелли, сон больной, потому что ты теперь сама больна, – сказал я ей.    

– Я  и сама все думала, что это только сон, – сказала Нелли, – и не  говорила никому. Только тебе одному все рассказать хотела. Но сегодня, когда я  заснула после того, как ты не пришел, то увидела во сне и самого дедушку. Он  сидел у себя дома и ждал меня, и был такой страшный, худой, и сказал, что он  два дня ничего не ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился и упрекал меня. Он  мне тоже сказал, что у него совсем нет нюхательного табаку, а что без этого  табаку он и жить не может. Он и в самом деле, Ваня, мне прежде это один раз  говорил, уж после того как мамаша умерла, когда я приходила к нему. Тогда он  был совсем больной и почти ничего уж не понимал. Вот как я услышала это от него  сегодня, и думаю: пойду я, стану на мосту и буду милостыню просить, напрошу и  куплю ему и хлеба, и вареного картофелю, и табаку. Вот будто я стою прошу и  вижу, что дедушка около ходит, помедлит немного и подойдет ко мне, и смотрит,  сколько я набрала и возьмет себе. Это, говорит, на хлеб, теперь на табак  сбирай. Я сбираю, а он подойдет и отнимет у меня. Я ему и говорю, что и без  того все отдам ему и ничего себе не спрячу. «Нет, говорит, ты у меня воруешь;  мне и Бубнова говорила, что ты воровка, оттого-то я тебя к себе никогда не  возьму. Куды ты еще пятак дела?» Я заплакала тому, что он мне не верит, а он  меня не слушает и все кричит: «Ты украла один пятак!» – и стал бить меня, тут  же на мосту, и больно бил. И я очень плакала… Вот я и подумала теперь, Ваня,  что он непременно жив и где-нибудь один ходит и ждет, чтоб я к нему пришла…    

Я снова  начал ее уговаривать и разуверять и наконец, кажется, разуверил. Она отвечала,  что боится теперь заснуть, потому что дедушку увидит. Наконец крепко обняла  меня.    

– А  все-таки я не могу тебя покинуть, Ваня! – сказала она мне, прижимаясь к  моему лицу своим личиком. – Если б и дедушки не было, я все с тобой не  расстанусь.    

В доме  все были испуганы припадком Нелли. Я потихоньку пересказал доктору все ее грезы  и спросил у него окончательно, как он думает о ее болезни?    

– Ничего  еще неизвестно, – отвечал он, соображая, – я покамест догадываюсь,  размышляю, наблюдаю, но… ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно.  Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так просили, но мне жаль, и я предложу  завтра же консилиум. Может быть, болезнь примет после консилиума другой оборот.  Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою… Милая, милая девочка! И с таким  игривым умом!    

Николай  Сергеич был в особенном волнении.    

– Вот  что, Ваня, я придумал, – сказал он, – она очень любит цветы. Знаешь  что? Устроим-ка ей завтра, как она проснется, такой же прием, с цветами, как  она с этим Генрихом для своей мамаши устроила, вот что сегодня рассказывала…  Она это с таким волнением рассказывала…    

– То-то  с волнением, – отвечал я. – Волнения-то ей теперь вредны…    

– Да,  но приятные волнения другое дело! Уж поверь, голубчик, опытности моей поверь,  приятные волнения ничего; приятные волнения даже излечить могут, на здоровье  подействовать…    

Одним  словом, выдумка старика до того прельщала его самого, что он уже пришел от нее  в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я спросил совета у доктора, но  прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватил свой картуз и побежал  обделывать дело.    

– Вот  что, – сказал он мне, уходя, – тут неподалеку есть одна оранжерея;  богатая оранжерея. Садовники распродают цветы, можно достать, и предешево!..  Удивительно даже, как дешево! Ты внуши это Анне Андреевне, а то она сейчас  рассердится за расходы… Ну, так вот… Да! вот что еще, дружище: куда ты теперь?  Ведь отделался, кончил работу, так чего ж тебе домой-то спешить? Ночуй у нас,  наверху, в светелке: помнишь, как прежде бывало. И тюфяк твой и кровать – все  там на прежнем месте стоит и не тронуто. Заснешь, как французский король. А?  останься-ка. Завтра проснемся пораньше, принесут цветы, и к восьми часам мы  вместе всю комнату уберем. И Наташа поможет: у ней вкусу-то ведь больше, чем у  нас с тобой… Ну, соглашаешься? Ночуешь?    

Решили,  что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и  ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев  был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза.  Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению  моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал  какую-то книгу,    

– Воротился  с дороги, Ваня, потому лучше уж теперь рассказать. Садись-ка. Видишь, дело-то  все такое глупое, досадно даже…    

– Да  что такое?    

– Да  подлец твой князь разозлил еще две недели тому назад; да так разозлил, что я до  сих пор злюсь.    

– Что,  что такое? Разве ты все еще с князем в сношениях?    

– Ну,  вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и бог знает что случилось. Ты, брат  Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и вообще все это несносное  бабье… Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет – сейчас и «что, что такое?»    

– Да  ты не сердись.    

– Да  я вовсе не сержусь, а на всякое дело надо смотреть обыкновенными глазами, не преувеличивая…  вот что.    

Он  немного помолчал, как будто все еще сердясь на меня. Я не прерывал его.    

– Видишь,  брат, – начал он опять, – напал я на один след… то есть в сущности  вовсе не напал и не было никакого следа, а так мне показалось… то есть из  некоторых соображений я было вывел, что Нелли… может быть… Ну, одним словом,  князева законная дочь.    

– Что  ты!    

– Ну,  и заревел сейчас: «что ты!» То есть ровно ничего говорить нельзя с этими  людьми! – вскричал он, неистово махнув рукой. – Я разве говорил тебе  что-нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорил я тебе, что она  доказанная законная князева дочь? Говорил или нет?..    

– Послушай,  душа моя, – прервал я его в сильном волнении, – ради бога, не кричи и  объясняйся точно и ясно. Ей-богу, пойму тебя. Пойми, до какой степени это  важное дело и какие последствия…    

– То-то  последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не так делаются, и я тебе под  секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобой заговорил – потом объясню.  Значит, так надо было. Молчи и слушай и знай, что все это секрет…    

Видишь,  как было дело. Еще зимой, еще прежде, чем Смит умер, только что князь воротился  из Варшавы, и начал он это дело. То есть начато оно было и гораздо раньше, еще  в прошлом году. Но тогда он одно разыскивал, а теперь начал разыскивать другое.  Главное дело в том, что он нитку потерял. Тринадцать лет, как он расстался в  Париже с Смитихой и бросил ее, но все эти тринадцать лет он неуклонно следил за  нею, знал, что она живет с Генрихом, про которого сегодня рассказывали, знал,  что у ней Нелли, знал, что сама она больна; ну, одним словом, все знал, только  вдруг и потерял нитку. А случилось это, кажется, вскоре по смерти Генриха,  когда Смитиха собралась в Петербург. В Петербурге он, разумеется, скоро бы ее  отыскал, под каким бы именем она ни воротилась в Россию; да дело в том, что  заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что она  живет в одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии; сами они  обманулись по небрежности: одну приняли за другую. Так и продолжалось год или  больше. По прошествии года князь начал сомневаться: по некоторым фактам ему еще  прежде стало казаться, что это не та. Теперь вопрос: куда делась настоящая  Смитиха? И пришло ему в голову (так, даже безо всяких данных): не в Петербурге  ли она? Покамест за границей шла одна справка, он уже здесь затеял другую, но,  видно, не хотел употреблять слишком официального пути и познакомился со мной.  Ему меня рекомендовали: так и так, дескать, занимается делами, любитель, –  ну и так далее, и так далее…    

Ну, так  вот и разъяснил он мне дело; только темно, чертов сын, разъяснил, темно и двусмысленно.  Ошибок было много, повторялся несколько раз, факты в различных видах в одно и  то же время передавал… Ну, известно, как ни хитри, всех ниток не спрячешь. Я,  разумеется, начал с подобострастия и простоты душевной, – словом, рабски  предан; а по правилу, раз навсегда мною принятому, а вместе с тем и по закону  природы (потому что это закон природы) сообразил, во-первых: ту ли надобность  мне высказали? Во-вторых: не скрывается ли под высказанной надобностью  какой-нибудь другой, недосказанной? Ибо в последнем случае, как, вероятно, и  ты, милый сын, можешь понять поэтической своей головой, – он меня  обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит, а другая вчетверо стоит;  так дурак же я буду, если за рубль передам ему то, что четырех стоит. Начал я  вникать и догадываться и мало-помалу стал нападать на следы; одно у него самого  выпытал, другое – кой от кого из посторонних, насчет третьего своим умом дошел.  Спросишь ты неравно: почему именно я так вздумал действовать? Отвечу: хоть бы  по тому одному, что князь слишком уж что-то захлопотал, чего-то уж очень  испугался. Потому в сущности – чего бы, кажется, пугаться? Увез от отца  любовницу, она забеременела, а он ее бросил. Ну, что тут удивительного? Милая,  приятная шалость и больше ничего. Не такому человеку, как князь, этого бояться!  Ну, а он боялся… Вот мне и сомнительно стало. Я, брат, на некоторые  прелюбопытные следы напал, между прочим через Генриха. Он, конечно, умер; но от  одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно  влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду,  несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых  детей, – от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных  многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал ей по-немецкому  обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.  Она, дура, важного-то в этих письмах не понимала, а понимала в них только те  места, где говорится о луне, о мейн либер Августине и о Виланде еще, кажется.  Но я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый след напал. Узнал  я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенном дочкой, о князе,  забравшем в свои руки капитал; наконец, среди разных восклицаний, обиняков и  аллегорий проглянула мне в письмах и настоящая суть: то есть, Ваня, понимаешь!  Ничего положительного. Дурачина Генрих нарочно об этом скрывал и только намекал,  ну, а из этих намеков, из всего-то вместе взятого, стала выходить для меня  небесная гармония: князь ведь был на Смитихе-то женат! Где женился, как, когда  именно, за границей или здесь, где документы? – ничего неизвестно. То  есть, брат Ваня, я волосы рвал с досады и отыскивал-отыскивал, то есть дни и  ночи разыскивал!    

Разыскал  я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже на него живого-то и не успел посмотреть.  Тут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что умерла одна подозрительная для меня  женщина на Васильевском острове, справляюсь – и нападаю на след. Стремлюсь на  Васильевский, и, помнишь, мы тогда встретились. Много я тогда почерпнул. Одним  словом, помогла мне тут во многом и Нелли…    

– Послушай, –  прервал я его, – неужели ты думаешь, что Нелли знает…    

– Что?    

– Что  она дочь князя?    

– Да  ведь ты сам знаешь, что она дочь князя, – отвечал он, глядя на меня с  какою-то злобною укоризною, – ну, к чему такие праздные вопросы делать,  пустой ты человек? Главное не в этом, а в том, что она знает, что она не просто  дочь князя, а законная дочь князя, – понимаешь ты это?    

– Быть  не может! – вскричал я.    

– Я  и сам говорил себе «быть не может» сначала, даже и теперь иногда говорю себе  «быть не может»! Но в том-то и дело, что это быть может и, по всей вероятности,  есть.    

– Нет,  Маслобоев, это не так, ты увлекся, – вскричал я. – Она не только не  знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть  какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в  Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого  быть не может.    

– Я  и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит передо мной недоумением. Но  опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама по себе безумнейшая и  сумасброднейшая женщина в мире. Необыкновенная она женщина была; ты сообрази  только все обстоятельства: ведь это романтизм, – все это надзвездные  глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с самого начала она  мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах, влюбилась беззаветно,  поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом не оттого, что он ее  разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он способен был ее  обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил  ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения. А сверх того  и обида: понимаешь, какая обида! В ужасе и, главное, в гордости она отшатнулась  от него с безграничным презрением. Она разорвала все связи, все документы;  плюнула на деньги, даже забыла, что они не ее, а отцовы, и отказалась от них,  как от грязи, как от пыли, чтоб подавить своего обманщика душевным величием,  чтоб считать его своим вором и иметь право всю жизнь презирать его, и тут же,  вероятно, сказала, что бесчестием себе почитает называться и женой его. У нас  развода нет, но de facto они развелись, и ей ли было после умолять его о  помощи! Вспомни, что она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертном одре: не  ходи к ним, работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя (то есть  она и тут мечтала еще, что ее позовут, а следственно, будет случай отмстить еще  раз, подавить презрением зовущего, – одним словом, кормила себя вместо  хлеба злобной мечтой). Много, брат, я выпытал и у Нелли; даже и теперь иногда  выпытываю. Конечно, мать ее была больна, в чахотке; эта болезнь особенно  развивает озлобление и всякого рода раздражения; но, однако ж, я наверно знаю,  через одну куму у Бубновой, что она писала к князю, да, к князю, к самому князю…    

– Писала!  И дошло письмо? – вскричал я с нетерпением.    

– Вот  то-то и есть, не знаю, дошло ли оно. Раз Смитиха сошлась с этой кумой (помнишь,  у Бубновой девка-то набеленная? – теперь она в смирительном доме), ну и  посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не отдала, назад взяла; это  было за три недели до ее смерти… Факт значительный: если раз уж решалась  послать, так все равно, хоть и взяла обратно: могла другой раз послать. Итак,  посылала ли она письмо или не посылала – не знаю; но есть одно основание  предположить, что не посылала, потому что князь узнал наверно, что она в  Петербурге и где именно, кажется, уже после смерти ее. То-то, должно быть,  обрадовался!    

– Да,  я помню, Алеша говорил о каком-то письме, которое его очень обрадовало, но это  было очень недавно, всего каких-нибудь два месяца. Ну, что ж дальше, дальше,  как же ты-то с князем?    

– Да  что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни одного положительного  доказательства, – ни одного, как я ни бился. Положение критическое! Надо  было за границей справки делать, а где за границей? – неизвестно. Я,  разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я только могу его испугать  намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в самом деле знаю…    

– Ну,  и что ж?    

– Не  дался в обман, а, впрочем, струсил, до того струсил, что трусит и теперь. У нас  было несколько сходок; каким он Лазарем было прикинулся! Раз, по дружбе, сам  мне все принялся рассказывать. Это когда думал, что я все знаю. Хорошо  рассказывал, с чувством, откровенно – разумеется, бессовестно лгал. Вот тут я и  измерил, до какой степени он меня боялся. Прикидывался я перед ним одно время  ужаснейшим простофилей, а наружу показывал, что хитрю. Неловко его запугивал,  то есть нарочно неловко; грубостей ему нарочно наделал, грозить ему было  начал, – ну, все для того, чтоб он меня за простофилю принял и как-нибудь  да проговорился. Догадался, подлец! Другой раз я пьяным прикинулся, тоже толку  не вышло: хитер! Ты, брат, можешь ли это понять, Ваня, мне все надо было  узнать, в какой степени он меня опасается, и второе: представить ему, что я  больше знаю, чем знаю в самом деле…    

– Ну,  что ж наконец-то?    

– Да  ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня не было. Одно  только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно, он только  скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты  знаешь, что он женится?    

– Нет…    

– В  будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего  четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит,  бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб жена умерла?  Генеральская дочка, денежная девочка – много денег! Мы, брат Ваня, с тобой  никогда так не женимся… Только чего я себе во всю жизнь не прощу, –  вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, – это – что он оплел  меня, две недели назад… подлец!    

– Как  так?    

– Да  так. Я вижу, он понял, что у меня нет ничего положительного, и, наконец,  чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем скорее, значит, поймет он  мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две тысячи.    

– Ты  взял две тысячи!..    

– Серебром,  Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч такое дело могло стоить! С унижением  взял. Стою перед ним, как оплеванный; он говорит: я вам, Маслобоев, за ваши  прежние труды еще не заплатил (а за прежние он давно заплатил сто пятьдесят  рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут две тысячи, и потому, надеюсь, все  наше дело совершенно теперь кончено. Ну, я и отвечал ему: «Совершенно кончено,  князь», а сам и взглянуть в его рожу не смею; думаю: так и написано теперь на  ней: «Что, много взял? Так только, из благодушия одного дураку даю!» Не помню,  как от него и вышел!    

– Да  ведь это подло, Маслобоев! – вскричал я, – что ж ты сделал с Нелли?    

– Это  не просто подло, это каторжно, это пакостно… Это… это… да тут и слов нет, чтобы  выразить!    

– Боже  мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть обеспечить Нелли!    

– То-то  должен. А чем принудить? Запугать? Небось не испугается: ведь я деньги взял.  Сам, сам перед ним признался, что всего страху-то у меня на две тысячи рублей  серебром, сам себя оценил в эту сумму! Чем его теперь напугаешь?    

– И  неужели, неужели дело Нелли так и пропало? – вскричал я почти в отчаянии.    

– Ни  за что! – вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь  встрепенулся. – Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня:  я уж решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду  взял, потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо мною.  Надул, да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться… Теперь я, Ваня,  уж с самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне уверен, что в ней  заключается вся развязка этого дела. Она все знает, все… Ей сама мать  рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому было жаловаться,  подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и на документики  какие-нибудь нападем, – прибавил он в сладком восторге, потирая руки. –  Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из дружбы к тебе, это  само собою; но главное – наблюдаю Нелли, а в-третьих, друг Ваня, хочешь не  хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!..    

– Непременно,  клянусь тебе, – вскричал я, – и надеюсь, Маслобоев, что ты, главное,  для Нелли будешь стараться – для бедной, обиженной сироты, а не для одной  только собственной выгоды…    

– Да  тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек?  Только бы сделать – вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие  велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе  позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое  отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику  должен в зубы смотреть? Морген-фри!    

Но  цветочный праздник наш на другой день не удался. Нелли сделалось хуже, и она  уже не могла выйти из комнаты.    

И уж  никогда больше она не выходила из этой комнаты.    

Она  умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не  могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий.  Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти  своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит,  стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак.  Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.    

Иногда  только рассудок как будто возвращался к ней вполне. Однажды мы оставались одни:  она потянулась ко мне и схватила мою руку своей худенькой, воспаленной от  горячечного жару ручкой.    

– Ваня, –  сказала она мне, – когда я умру, женись на Наташе!    

Это,  кажется, была постоянная и давнишняя ее идея. Я молча улыбнулся ей. Увидя мою  улыбку, она улыбнулась сама, с шаловливым видом погрозила мне своим худеньким  пальчиком и тотчас же начала меня целовать.    

За три  дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, она попросила, чтоб подняли штору  и отворили окно в ее спальне. Окно выходило в садик; она долго смотрела на  густую зелень, на заходящее солнце и вдруг попросила, чтоб нас оставили одних.    

– Ваня, –  сказала она едва слышным голосом, потому что была уже очень слаба, – я  скоро умру. Очень скоро, и хочу тебе сказать, чтоб ты меня помнил. На память я  тебе оставлю вот это (и она показала мне большую ладонку, которая висела у ней  на груди вместе с крестом). Это мне мамаша оставила, умирая. Так вот, когда я  умру, ты и сними эту ладонку, возьми себе и прочти, что в ней есть. Я и всем им  сегодня скажу, чтоб они одному тебе отдали эту ладонку. И когда ты прочтешь,  что в ней написано, то поди к нему и скажи, что я умерла, а его не простила.  Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем  врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки не простила, потому что  когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было:  «Проклинаю его», ну так и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю…  Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я осталась одна у Бубновой; расскажи,  как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи тут же, что я лучше  хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла…    

Говоря  это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и сердце начало стучать так сильно,  что она опустилась на подушки и минуты две не могла проговорить слова.    

– Позови  их, Ваня, – сказала она наконец слабым голосом, – я хочу с ними со  всеми проститься. Прощай, Ваня!..    

Она  крепко-крепко обняла меня в последний раз. Вошли все наши. Старик не мог  понять, что она умирает; допустить этой мысли не мог. Он до последнего времени спорил  со всеми нами и уверял, что она выздоровеет непременно. Он весь высох от  заботы, он просиживал у кровати Нелли по целым дням и даже ночам… Последние  ночи он буквально не спал. Он старался предупредить малейшую прихоть, малейшее  желание Нелли и, выходя от нее к нам, горько плакал, но через минуту опять  начинал надеяться и уверять нас, что она выздоровеет. Он заставил цветами всю  ее комнату. Один раз купил он целый букет прелестнейших роз, белых и красных, куда-то  далеко ходил за ними и принес своей Нелличке… Всем этим он очень волновал ее.  Она не могла не отзываться всем сердцем своим на такую всеобщую любовь. В этот  вечер, в вечер прощанья ее с нами, старик никак не хотел прощаться с ней  навсегда. Нелли улыбнулась ему и весь вечер старалась казаться веселою, шутила  с ним, даже смеялась… Мы все вышли от нее почти в надежде, но на другой день  она уже не могла говорить. Через два дня она умерла.    

Помню,  как старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием смотрел на ее исхудалое мертвое  личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее, сложенные крестом на груди. Он плакал  над ней, как над своим родным ребенком. Наташа, я, мы все утешали его, но он  был неутешен и серьезно заболел после похорон Нелли.    

Анна  Андреевна сама отдала мне ладонку, которую сняла с ее груди. В этой ладонке  было письмо матери Нелли к князю. Я прочитал его в день смерти Нелли. Она  обращалась к князю с проклятием, говорила, что не может простить ему, описывала  всю последнюю жизнь свою, все ужасы, на которые оставляет Нелли, и умоляла его  сделать хоть что-нибудь для ребенка. «Он ваш, – писала она, – это  дочь ваша, и вы сами знаете, что она ваша, настоящая дочь. Я велела ей идти к  вам, когда я умру, и отдать вам в руки это письмо. Если вы не отвергнете Нелли,  то, может быть, там я прощу вас, и в день суда сама стану перед престолом  божиим и буду умолять Судию простить вам грехи ваши. Нелли знает содержание  письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей все, она знает все, все…»    

Но Нелли  не исполнила завещания: она знала все, но не пошла к князю и умерла непримиренная.    

Когда мы  воротились с похорон Нелли, мы с Наташей пошли в сад. День был жаркий, сияющий  светом. Через неделю они уезжали. Наташа взглянула на меня долгим, странным  взглядом.    

– Ваня, –  сказала она, – Ваня, ведь это был сон!    

– Что  было сон? – спросил я.    

– Все,  все, – отвечала она, – все, за весь этот год. Ваня, зачем я разрушила  твое счастье?    

И в  глазах ее я прочел:    

«Мы бы  могли быть навеки счастливы вместе!»