1 2 3 4 5 6 
Де Еон приехал в Орендч, где зашел в кафе-гауз; здесь ему обещали дать ответ о службе. Было зябко. Попросил, чтобы согреться, чашку горячего пива с сырым яйцом внутри и один морской «гаф-энд-гаф». Тут его застал Друэ – секретарь старого волка Брольи.
– Знать, напрасно ходят слухи, что вы женщина? – молодо рассмеялся Друэ, садясь рядом. – Любая женщина упала сразу бы, отведав из чистилища вашей ужасной кружки!
Де Еон ощущал на себе пытливый взгляд хитреца.
– Что с Польшей? – спросил он не сразу.
– Его королевское величество полагает, что вам совсем нет причин покидать Англию. Тем более вы сейчас окружены сомнительными слухами, и король не позволяет вам принять польскую службу. Ибо (и вы не станете отрицать этого) служба Польше – это же служба России… Вы далеко замахнулись, шевалье.
Де Еон допил чертовски крепкий матросский «гаф-энд-гаф».
– Послушайте, юноша, – произнес твердо. – Должно бы уже и постыдиться… Не я ли послужил Франции в двух случаях пером дипломата и шпагою офицера? Неужели его величеству приятно наблюдать, как ныне меня травят, словно обезьяну в клетке? Я не имею своего угла, не завел семьи, я одинок и ничего не скопил под старость. Теперь у меня решили отнять даже мое мужество! Стыдно… Смерть под забором от нищеты – вот что уготовлено для меня Версалем! Будьте вы прокляты!
Вернувшись в Париж, Друэ высказал в министерстве мнение:
– Она это скрывает, но она, конечно, женщина…
Брольи, на основе доклада Друэ, составил отчет для короля:
– Ваше величество, с глубоким сожалением извещаю вас, что на протяжении многих лет мы совершали чудовищную ошибку, доверяя высокие посты представительства за границей – женщине!.. Кавалерша Женевьева из бургундского рода де Еонов и де Бомонов провела и здесь нас, ваше величество.
Вольтер откликнулся на это событие ироническим замечанием:
– А наши нравы заметно смягчились, мы близки к гуманизму… Смотрите, де Еон стал орлеанской девственницей, однако до сих пор я не слышал, чтобы его сожгли на костре!
Вскоре, получив из Парижа указание носить одежду, «которая соответствует его полу», кавалер разгадал, кто повинен в этом абсурде, и Людовик получил от него издевательскую просьбу – надевать юбку только по воскресеньям («Дамские туфли ужасно жмут! – сообщал де Еон королю. – Не соблаговолите ли разрешить заодно уж носить мне ботфорты?»).
Людовик не мог слышать имени де Еона спокойно, и вдруг – новое послание. Да какое! Де Еон наконец-то сознавался королю, что он женщина, но…
«Ваше величество, – похвастал кавалер из Лондона, – Вы не можете не оценить меня за то, что, находясь среди военных людей, я сохранил такое хрупкое добро, как целомудрие».
Так писал он. И – кому? Людовику – распутнейшему из королей.
Это был опять вызов. Де Еон дразнил короля, как дразнят собак, сидящих на цепи. Собака рвется, но укусить не может.
* * *
Старый король выходил в старый сад. Юные красавицы склонялись перед ним, и он похотливо (более по привычке, нежели по надобности) отпячивал толстую нижнюю губу. Слова же, которые произносил при этом король, закреплены в истории.
– Как прелестны… Но к чему их так много в Версале? – удивлялся Людовик. – Король Франции уже давно стар, и одной женщины ему вполне хватает…
С лицом сизого цвета, расслабленный и сонный от разврата, брел король к графине Дюбарри, ставил на огонь камина кофе для последней своей фаворитки. Все понемногу забывалось. Даже Семилетняя война, Елизавета и Фридрих… Ах, этот старый Фриц, вот был безобразник смолоду! Кстати, как же он называл его любовные увлечения? «Котильонами…» Какой дивный танец прошлого!
– Эй ты, недотепа! – орала на короля мадам Дюбарри. – Смотри, черт слепой, твой кофе опять убежал в пламя… Что ты вспоминаешь там и хихикаешь? Рыбьи кости давно сгнили в земле…
Когда Помпадур была жива, ее звали «рыбешкой», теперь она стала «рыбьими костями». А вскоре до де Еона дошли слухи, что Дюбарри имеет к нему какой-то особый интерес. Это очень плохо, когда тобою начинают интересоваться, как диковинкой. И все забыли во Франции: его миссию в Петербурге, его скачку от Вены, мирный трактат и три раны.
Осталось только одно – любопытство:
– Оставьте меня, люди… Мне совестно – за вас!
У короля наступила дряблость мысли и страсти. Началось царство Дюбарри, и Людовик был от нее без ума. Он так нахваливал ее везде, что смелый герцог Айен однажды не выдержал.
– Ах, ваше величество, – сказал он королю, – сразу видно, что до мадам Дюбарри вы не имели дела с уличными потаскухами!
Но даже Дюбарри, этой уличной потаскухе, был противен зловонный осклизлый старик. На одну ночь вместо себя она прислала королю дочь плотника. Людовик заразился от нее оспой и умирал, брошенный всеми. Словно испуганные ночные птицы, разлетелись из Версаля метрессы; опустел страшный «Олений парк». И никто – никто! – не захотел видеть своего короля; только три его дочери (Ворона, Швабра и Тряпка) ухаживали за умирающим.
Ни души – Людовик исповедовал свои грехи в тишине…
Он умер, и на окне его спальни загорелась одинокая свеча.
Таков обычай Бурбонов: свеча на окне – кончилось старое царствование. Но свеча эта еще не успела разгореться, как в галереях дворца раздался неровный гул и топот.
И внук покойного, уже ставший Людовиком XVI, воскликнул:
– Боже мой, теперь я самый несчастный человек на свете!
А его жена, Мария-Антуанетта, с плачем произнесла слова, которым суждено стать словами историческими:
– Я королева… а меня ничему никогда не учили!
Топот придворных приближался к их комнатам. Работая локтями, обрывая шлейфы платьев, сталкиваясь в дверях, толпа царедворцев спешила упасть к ногам новых светил:
– Король умер – да здравствует король!
Но простой Париж встретил смерть Людовика XV криками радости, и тут же, на улицах, была сложена песня:

Трепещите, воры и куртизанки, —
Ваш папаша отдал концы…
Граф Брольи представил новому королю (который ничего так не любил, как чинить испорченные замки) полный и всесторонний отчет о «секретах» в политике его дедушки. Людовик XVI, этот коронованный слесарь, распорядился навсегда уничтожить «секрет».
Но вот вопрос, куда деть целую армию тайных агентов, разбросанную по всему миру? Стали думать.
– Дайте им пенсию, – сказал король, – и пошлите их всех к дьяволу!
Все были довольны таким решением, но…
– Что там еще? – недовольно спросил молодой король.
– Ваше величество, мы совсем забыли о кавалерше де Еон, которая поганой мушкой сидит на лице ваших дивных начинаний!
* * *
Маленькое самостоятельное государство требовало признания своих прав на гражданство, и король был вынужден отправить к шевалье свое посольство.
Маркиз Прюнево, глава этой миссии, доказывал де Еону:
– Все уже довольны судьбой. Осталось только решить с вами. Король прощает вам все ваши удивительные метаморфозы. Только верните нам все документы, прекратите дерзить министрам. А также избегайте мест, где вас могут встретить лица из семейства Герши… При этих условиях приезжайте на родину.
Они беседовали полгода (!), после чего Прюнево не выдержал и уехал в Париж, где заявил:
– Он остался неумолим.
– Постойте… он или она? Неумолим или неумолима?
– Она неумолима.
– Вот так и надобно говорить впредь о де Еоне!
О переодевании кавалера в женский наряд существует несколько версий, каждую из которых с одинаковым успехом можно и принять на веру, и с таким же успехом отбросить. Совершенно непонятно, почему с такой настойчивостью Версаль домогался видеть де Еона именно женщиной, непременно в женском наряде. Никакие доводы рассудка в этом случае не применимы. Очевидно, сцепление интриг и обстоятельств было уже в то время настолько сложно и запутанно, что даже современники де Еона не всегда могли определить мотивы, по которым де Еон стал «женщиной».
В Париже было решено отправить к де Еону еще одно посольство. Министр обратил внимание на подающего большие надежды капитана Помареля. Бедный молодой человек как следует расспросил дорогу до Лондона, на всякий случай причастился, и скоро пакетбот выплеснул его в устье Темзы.
Всю дорогу, жестоко страдая от качки, Помарель думал и взвешивал. Конечно, кавалерша де Еон уже старовата для молодого капитана. Но астрономический счет долгов, сделанных ею в цветущей молодости, настраивал душу Помареля на любовный лад. «Король добр, – ликующе размышлял Помарель. – И что ему стоит оплатить старые долги? А потом она, может быть, скоро помрет, и я сразу стану богатым вдовцом. И женюсь тогда на молоденькой – по вкусу моих благородных родителей…»
С такими-то вот самыми скромнейшими желаниями капитан Помарель с ходу опустился на колени перед капитаном де Еоном.
– Что может воспрепятствовать нашему союзу? – певуче услаждал он кавалера. – Мы даже равны в чинах, – убеждал Помарель, – а это равенство само по себе уже послужит залогом счастья и согласия… Не будьте жестоки!
Де Еон ответил на это вполне серьезно – без шуток:
– А вы смелый офицер, Помарель; так и надо седлать свою судьбу для бешеной скачки в жизни. Но… мои годы!
– Вы так милы… так нравитесь мне!
– Да, мои годы и мой несносный характер, – продолжал де Еон. – Боюсь, что эти качества расстроят нашу связь в самом начале… Поверьте: я не единственная женщина, Помарель, которую вы встретите в своей жизни. Встаньте. Вы меня не обрадовали, а… потрясли, капитан!
И поплыл Помарель обратно, опять ужасно страдая от качки.[20]
Наконец новый министр Франции – граф Вержен – лично взялся за это щекотливое дело. Он был умен, этот дипломат.
– В этом случае, – сказал Вержен, – необходим для успеха архиплут, а не банковская контора… Зовите ко мне негодяя Бомарше! Если уж он не справится, тогда мир треснет.
* * *
Кто не знает автора «Севильского цирюльника» и «Свадьбы Фигаро» Пьера Карона – Бомарше? Все его знают.
Однако мало кому известно, что драматургия занимала в его жизни самое последнее место. Представление об этом незаурядном таланте лучше всего дает список его профессий: часовщик, учитель игры на арфе, супруг умирающих богачек, ловец по лесам браконьеров, спекулянт-подрядчик, опытный сводник, поставщик негров в колонии, карточный шулер и… шпион Франции. Последнее – едва ли не самое главное его занятие, хотя в истории главным делом Бомарше принято считать именно драматургию.
Жизнь этого человека – в своем роде фильм-боевик, отснятый в XVIII столетии. Чего тут только не было!.. Неутомимые скачки, тайны замков, выстрелы в ночной погоне, прыжки с третьего этажа, таинственные незнакомки… и много-много другого!
Граф Брольи вполне одобрил выбор агента.
Бомарше отнекиваться не стал.
Попутно ему дали задание уничтожить в Лондоне книгу-пасквиль о мадам Дюбарри, написанную жуликом Тевено де Моранда, который и писал только затем, чтобы продавать свои книги на корню. Он даже выслал Бомарше подробный каталог всех своих сочинений и напротив каждого поставил сумму, – за какую он согласен предать книгу сожжению. Черт возьми, как подумаешь, из каких только типов не слагается великая мировая литература!
Сейчас Тевено де Моранда «продавал» королю Людовику свою очередную поделку под широковещательным названием «Тайные мемуары одной известной публичной женщины» (фиктивные мемуары, якобы написанные самой графиней Дюбарри). В уничтожении этой книги Пьеру Бомарше должен был помочь де Еон, хорошо знакомый с верхами и низами всей эмигрантской литературы…
Переговоры Бомарше с Тевено де Моранда не заняли много времени. Сообща они отвезли весь тираж за город. Де Еон уже заранее приготовил печи для обжига кирпичей, и они с Бомарше провели здесь дивную поэтическую ночь, пока в огне не погибла последняя страница «Тайных мемуаров одной известной публичной женщины»…
Де Еон понимал, что с появлением умного и беспринципного противника, каким был Бомарше, игра заметно усложняется. Но флаг мужества надо спустить с честью. Даже проиграв, надо выиграть! Бомарше – всё-таки поэт, а поэтов следует ошеломлять…
– Итак, до завтра, – договорились они.
На следующий день Бомарше был проведен слугою в комнаты де Еона. Быстрый взгляд на вещи, взгляд оценщика мебели, – ничего примечательного. Музей холодного оружия и партии шахмат – еще не законченные – на раскрытых досках. Откуда-то снизу, должно быть из подвала, Бомарше ощутил, как терпко благоухает вином.
Резкий шорох дамского платья за спиной…
Бомарше резко обернулся и – обомлел, ошеломленный.
– Вы удивлены, Бомарше, что я так хорошо сохранилась?
Перед ним стояла миловидная, женщина. Рука ее небрежно придерживала накрахмаленные фижмы, кружевной чепец укрывал голову, в ушах – коралловые завитки. Букет живых цветов закрывал грудь, а вокруг ослепительной шеи обвилась узенькая бархотка в сверкающих драгоценных камнях.
– Верить ли мне в это? – прошептал Бомарше.
Мохнатый веер – часто-часто – затрепыхался в руке де Еона.
– Это значит, – сказал он (или она?), – что перед автором комедий я, конечно же, не рискну играть свою старую и надоевшую всем, даже королям, комедию.
– Постойте… постойте… – не мог опомниться Бомарше.
– Ну да. Пора бы уж вам, мой милый, догадаться, что я женщина… Садитесь, Бомарше, напротив. Каков Париж? И лают ли по-прежнему ньюфаундлендские собаки на Сене, ныряя за утопленниками? Я так любила в юности засыпать под их лай. Виноградный ли год во Франции?
Бомарше похлопал платком по лбу.
– Капитан, я вас не совсем понимаю… объяснитесь же.
– Ха, как вы наивны, Бомарше! Здесь был до вас капитан Помарель, он куда догадливее; на этом самом месте два часа стоял передо мною на коленях… Знать, напрасно ходят всякие сплетни, что вы озорник и шалунишка… Мне не бояться вас?
Бомарше уже освоился с присутствием в доме женщины.
– Мадемуазель, – сказал он, входя в роль обольстителя, – если правда то, что о вас говорят, то вы очень опытная кокетка!
– О нет, – снова затрепетал мохнатый веер. – Я решила быть честной перед вами… Филидор был моей первой любовью, вы – моя вторая любовь. Неужели вы не заметили моего смятения?
Рука Бомарше робко обвила талию де Еона.
– Так в чем же дело, душа моя? – сказал он очарованный невольно. – Маленький роман делу не повредит. Давай же покончим с делами, а потом как следует закоптим окна!
И через несколько дней Лондон был ошарашен.
– Вы слышали? – говорили кругом. – Бомарше уже потребовал от девицы де Бомон башмак, туфлю и пояс для снятия мерки.
– Неужели дело дойдет до свадьбы?
– Да, пора бы уж этой девице успокоиться в замужестве.
– Господа, а Бомарше и здесь не прогадал, невеста хлопочет о пенсии, которая составит немалое приданое.
– Уж кто-кто, а плут Бомарше устроит свои дела…
Бомарше вернулся в Версаль и потребовал от Вержена шесть тысяч фунтов стерлингов на окончание дела с де Еоном.
– Что с вами? – спросил министр. – Вы как-то не в себе.
– Ах, милый граф! Париж может хохотать: назревает моя гениальная комедия под названием «Свадьба Бомарше».
– Но зачем вам столько денег?
– А разве вы, граф, ухаживаете за женщиной без денег?
Вержен спокойно (без поэзии) рассудил так:
– Вот неукоснительное условие для кавалерши де Еон и де Бомон: чтобы никогда она не носила мужского платья, тем более – мундира. Вы слышите, влюбленный Бомарше, что я говорю?
– Неужели вы думаете, – отвечал Бомарше Вержену, – я могу позволить, чтобы моя прелестная жена донашивала старые драгунские штаны? Теперь я сам заинтересован в этом более, нежели ваше министерство!
…Я часто думал об этом: если де Еон блестяще играл женщину, то Бомарше как раз не играл; он поверил в то, что де Еон – женщина. Я не ручаюсь, что он любил эту женщину, но он сознательно шел на брачные узы с нею.
* * *
Вержен случайно оказался прав; де Еон как-то даже не заметил, когда это случилось. Но капкан уже захлопнулся, намертво прищемив его судьбу обручами корсетов. Единожды выступив в роли женщины, он терял право требовать для себя восстановления прав дипломата. И – что очень важно! – ни он сам, ни его противники уже не могли рассчитывать на поединок с ним. Кто станет обнажать шпагу перед женщиной?
* * *
Бомарше настолько увлекся предстоящей женитьбой, что решил заодно окупить и накладные расходы на свадьбу. Для этого он баллотировал себя в клубе спорщиков на пари. Ставки на женский пол де Еона после сватовства Бомарше круто подскочили. Теперь семь против четырех выставлялось за женщину!
Бомарше выступил в клубе с заверением:
– Джентльмены, я беру на себя, как вы сами о том догадываетесь, самый неблагодарный труд в этом многолетнем споре, давно зашедшем в тупик побочных соображений. Ваше дело оплатить мне открытие истины, а всю тяжелую работу я выполню сам… Три процента с общего сбора в мою пользу – это разве не честно?
– На кого вы ставите, Бомарше? – задали ему вопрос.
– Как на кого? Естественно, на то, что невеста моя – женщина!
– Это надо еще доказать… – нашлись пессимисты.
– Я докажу! – поклялся Бомарше. – Но я могу это доказать никак не раньше свадьбы…
Свадьба же могла состояться не раньше, чем Бомарше с де Еоном покончат с официальными делами. Однако после смерти Людовика XV тайна «королевских секретов» пала в цене, и Бомарше торговался со своей «невестой».
– Послушайте, – оскорбился де Еон, – вы ведете себя столь неприлично, что я могу заподозрить вас в неискренности чувства ко мне. Наконец, для кого я стараюсь? Вы же будете тратить мою пенсию… Не так ли заведено в добрых семействах?
Бомарше смущенно оправдывал себя приказами Вержена.
– Ну и скотина же вы, Бомарше! – сказал ему де Еон. – Подумайте еще раз: гожусь ли я вам в супруги?
Поэт поискал глазами свою измятую в дорогах шляпу.
– Может, мне уйти? – оскорбился он.
– Нет, нет. Я все равно так люблю вас, негодный Бомарше…
И он (или она) повис (или повисла) на шее великого комедианта. Недаром я предпослал к этой части вступительную фразу из «Торжествующего хамелеона» – «Сие поистине одно токмо французы производить способны!..».
* * *
Со скрипом выпали ржавые гвозди, и половица, поднятая де Еоном, открыла взору Бомарше незабываемое зрелище. Уложенные в плотный ряд, как поросятки в хлеву, лежали под полом толстые фолианты, аккуратно перевязанные, и на каждом было написано: «Секретно, подлежит возвращению только королю».
– Вот из-за чего шла война! – сказал де Еон. – Из-за этого хлама я страдала немало… Но сначала – договор!
Франция заключила мирный трактат с «девицей де Еон и де Бомон». Статей было много, но главная из них подтверждала, что пол девицы – женский и эта женщина больше не станет грешить международными скандалами. За все это смирение Франция обещала поддержать девицу своими субсидиями и открывала перед ней свои границы.
– Драгунский же костюм с каской, мушкет, пистоли и сабли, – диктовал де Еон, – остаются девице на память… Так и пишите, Бомарше: «на память». И не забудьте указать, что девица де Еон уже носила женское платье в известных королю случаях…
Бомарше увязал секретные бумаги и отвез их в Версаль. Последнее время, от постоянной возни с тяжестями, у поэта даже окрепли мускулы. Людовик XVI великодушно пометил «трактат» задним числом, показав тем самым, что милости королей сыпались на голову де Еона и ранее этого союза.
– Но, – заметил король, – носить орден моего святого патрона Людовика кавалерша может только в провинции. И никогда да не снимет она женского платья! Лишь в этом случае ей будет обеспечена пожизненная рента за прошлые заслуги в дипломатии.
* * *
Лондонские граверы изображали теперь кавалершу в виде богини Паллады, патронессы наук и мудрости. Иметь женой Палладу, которая обладает к тому же значительной рентой, такое не часто встретишь во Франции, и Бомарше – торжествовал. Париж со дня на день ждал, чем закончится первая брачная ночь драгунского капитана с ловким комедиантом.
– Я счастлив, – говорил Бомарше. – Поверьте, ко мне вернулась легконогая юность…
Между тем все ждали свадьбы, и англичане, как завзятые спорщики, перенесли свои дебаты даже в газеты. Это надоело де Еону, и однажды на каком-то рауте, невзирая на приличия, он публично послал Бомарше к чертовой матери.
– Опомнитесь, дорогая, – растерялся поэт.
– Ты слышал, негодяй? Убирайся к черту…
Свадьба расстроилась, и биржа стала играть на понижение. Газеты писали, что навряд ли де Еон – женщина, ибо женщина не страшилась бы общения с будущим своим супругом. Растерянный Бомарше подкупил авантюриста Тевено де Моранда (книгу которого он недавно спалил в печках), и началась война перьями. Памфлет за памфлетом, один грязнее другого, выбегал из кипящих ядом чернильниц…
Но Вержен пресек эту войну в самом ее зародыше.
– Исполните условия договора, – продиктовал он де Еону в Лондон, – иначе вы лишитесь ренты. И срочно выезжайте на родину!
Исполняя приказ министра, 6 августа 1777 года кавалер появился в гостиных Лондона уже официально признанной женщиной. Голову его украшала бриллиантовая булавка.
– Вопрос разрешен без Бомарше! – заволновалась биржа.
И суды Лондона сразу же наполнились заявлениями о возбуждении исков: спорщики требовали оплаты выигранных пари. Королевские судьи хватались в ужасе за пышные парики времен Кромвеля, спикеры, сильно потея, не уставали стучать молотками.
– Джентльмены! Ваши иски удовлетворены быть не могут. Мы имеем только старое решение суда, назвавшего де Еона девицей. Но суду короля Англии еще неизвестно, что в действительности укрывается под женским платьем девицы де Еон и де Бомон!
Прощальный банкет с друзьями, где де Еон блистал в дорогих нарядах, ослепляя гостей белозубой улыбкой и сверканием драгоценностей. Правда, очаровательная хозяйка напилась крепче всех под вечер. Но сомнений ни у кого не осталось: женщина!
– Прощай, Лондон… Неужели навсегда?
13 августа де Еон в дормезе, запряженном четверкой лошадей, тронулся в путь. Но («Что это? Ужас! Ужас!») за кучером сидел опять драгунский капитан со шпагой на боку. Придержав лошадей возле редакции газеты «Морнинг пост», де Еон требовательно окликнул издателя, и тот высунулся из окна на улицу, не веря глазам.
– Ах ты старый беззубый враль! – кричал ему де Еон. – Не поленись напечатать по моем отъезде следующее: «Сожалея о тех скандалах, которые были вызваны глупцами и кретинами, я, кавалер де Еон, заверяю торжественно, что никогда не был женщиной». А следовательно и не способен стать ею в будущем… Трогай!
Лошади понесли его в гавань, а черную биржу Лондона снова затрясло в лихорадочном ознобе различных предположений…
* * *
Франция дохнула в лицо ему запахом отцветающих яблонь. Сытые лошади с короткими хвостами, откормленные моченным в пиве овсом, быстро везли его в Париж, где он так давно не бывал.
Но в Сен-Дени кавалера остановили: принцесса Луиза (аббатиса монастыря кармелиток) просила удостоить ее обитель визитом. В приемной обители перед бравым драгуном с писком разлетелись по углам испуганные монахини. Сама же принцесса скрылась за решеткой и только чуть-чуть отодвинула ширмочку.
– Мы совсем не ждали увидеть мужчину, дочь моя! – сказала Луиза. – Вот как вредно читать газеты и верить им.
Впрочем, ханжество принцессы было ничто по сравнению с гневом самого министра Франции.
– Как?! – топал ногами Вержен. – Мало того, что вы осмелились сменить костюм, так вы еще и в мундире капитана? Я вас спрашиваю: по какому праву?
– По праву крови, пролитой мной за Францию…
На выходе от министра его встретили две версальские матроны в сопровождении лейб-медика. Тоном приказа де Еону было объявлено, чтобы нигде он не смел появляться в мужском костюме.
– Иначе, – было заявлено ему, – вас ждет суровое заключение в женском монастыре.
– В женском? – расхохотался де Еон. – О, теперь-то я вижу, что во Франции остался только один нормальный человек, да и тот – не разберешь, что такое… Этот человек – я!
Превращение кавалера в женщину было заверено декретом:
«От имени короля приказано Шарлю-Женевьеве-Луизе-Августе-Андрэ де Еон и де Бомон перестать носить драгунскую форму и снова надеть приличные своему полу платья, с запрещением показываться в королевстве в другом, кроме женского, одеянии. Писано в Версале, 27 августа 1777 года…»
На горизонте жизни кавалера де Еона появилась портниха Антуанна Майо, которой было заказано сразу пять платьев.
– Какой прикажете цвет? – спросила Майо.
– Подберите цвета невинности, – уныло отвечал де Еон…
Но продолжал ходить в мундире, и Вержен снова вызвал его:
– Итак, вы не исполнили приказа короля?
На глазах де Еона вдруг появились слезы:
– Что было позволительно за границей, того нельзя делать на родине. Не забывайте, граф, что у меня в Тоннере еще живет старая мать. Можно издеваться надо мною… Но зачем же издеваться над чувством матери, превращая сына ее в дочь!
– Тогда, – заявил Вержен, – вас ждет неприятная дорога…
В окружении солдат де Еона усадили в коляску, наглухо закрыли стекла ширмами и повезли по ночной дороге. Тяжко разомкнулись монастырские ворота, запели женские голоса.
– Сен-Сирская обитель… Вылезай! – сказали жандармы.
Что делал там, среди монахинь, кавалер де Еон – мне неизвестно. Но до нас дошел оттуда его гневный голос.
– Английский суд вовлек меня в секту девственниц! Версаль же заставил меня сменить платье, дом, мнения, язык, лицо, волосы, моду, тон и манеры! И все это – исключительно по воле короля! Теперь у меня ничего не осталось в запасе, кроме девственности, публично заверенной судьями Лондона. И лучше идти по новой дороге добродетелей, нежели погрязать на старой, среди пороков. Надеюсь, никто отныне не осудит дурного мужчину, который волею короля стал доброй девицей!
Так говорил, так писал, так издевался де Еон…
* * *
Решив, что смирение кавалерши уже достигнуто, Версаль милостиво забрал его в свои апартаменты.
Не как-нибудь забрал – на дрессировку!
По рисункам самой королевы Марии-Антуанетты был сооружен наряд, какого хватило бы и на четырех фрейлин. Из-под иглы модистки Бертень наш кавалер вышел изящной щеголихой.
По приказу свыше де Еона поселили в семействе опытного царедворца Женэ, в одном из предместий Версаля – в Малом Монтреле. Дочь этого Женэ (а именно – известная госпожа Кампан) оставила позже «Мемуары», в которых много рассказывала о жизни де Еона. Много и напутала она, конечно, в своих мемуарах.
Обед ему носили с кухни короля. Де Еон очень много читал. В карты не играл. Но зато вышивал ковер. Самыми противными днями считал те дни, когда нужно было наряжаться, чтобы следовать в часовни Трианона – заодно с придворными шелестящими дамами.
– Колени, колени… – зловеще шептали статс-дамы. – Когда вы научитесь делать реверанс, не выкидывая колен?
– Ах, какая милая деревенская непосредственность! – потешалась над де Еоном королева Мария-Антуанетта.
Впрочем, после молебна его приглашали к столу, и королева, зная о слабости кавалерши, сама подвигала к нему бутылки. Глазами, мутными от вина, смотрел де Еон на придворных, и это были взгляды, не предвещавшие ничего доброго.
Когда же вокруг него заговорили, что «пора найти утешение в брачной жизни», кавалер де Еон вдруг исчез из версальских предместий. Ковер так и остался незаконченным, и Женэ испугался:
– О, скотина! Захламила нам все комнаты, настругала каких-то веревок, всюду рвань, грязь… Где же она, неблагодарная?
Следы кавалера отыскались на улице Конти, но, прожив тут с неделю, он перебрался в дом Маржу на улице Ноайль.
Шахматы… книги… вино… и – шпаги!
– А на вас на всех я плюю! – так и сказал де Еон.
Париж прозвал это чудо – кавалером-амфибией.
* * *
Толпы любопытных парижан неотлучно следовали за ним по пятам. Все хотели видеть ту, в которую был влюблен Бомарше. Но зеваки соблюдали дистанцию, ибо знали по опыту, что на выходе из Кафе де Фуа «амфибия» – под влиянием выпитого вина и острых закусок – приобретала драгунскую драчливость.
– Женевьева! – кричали на улицах. – Опять ты вышла из дому без муфты. Обернись в мужчину обратно… Что тебе стоит?
Один современник оставил нам описание «кавалера-амфибии». По его словам, де Еон был слишком шумливой гостьей, но «обладала красивым бюстом, приятным голосом, чарующей белизной лица и вызывающей жестикуляцией». Очевидно, так оно и было! Не дай бог, если де Еон забывал побриться… Парижская газета сообщала тогда своим читателям, что скверно выбритый кавалер «выглядел более чем когда-либо мужчиной именно теперь, когда он стал женщиной».
Одна из дам как-то спросила его в обществе:
– Если не ошибаюсь, когда вы были мужчиной, то говорят, у вас была красивая и стройная нога?
– Дьявол вас побери, – отвечал де Еон, задирая юбки. – Вот же она, если это вас так сильно интересует…
Появление в Париже Вольтера, приехавшего из Фернея в дормезе с дымящейся печкой, заставило французов на время забыть о «кавалере-амфибии». Вольтер стоял на закате дней и уже «не совался (как он сам говорил) в дела королей, а больше ходатайствовал за народы».
Сорок важных франкмасонов пешком (кареты ехали следом) отправились на поклон к философу. Впереди процессии шагал глава всей французской магии – граф Александр Строганов, знакомец де Еона по Петербургу. Ложа «Девяти сестер» посвятила Вольтера в звание «профана» (низшее звание в масонстве), а вдова Гельвеция повязала чресла фернейского мудреца сказочным запоном своего покойного мужа.
Среди пышных празднеств в его честь Вольтер не забыл и «кавалера-амфибии», признавшись однажды друзьям:
– Я решительно не могу понять всей этой истории с де Еоном! Не понимаю ни его самого, ни Людовика XV, ни Людовика XVI, ни тогдашнего министерства, ни теперешнего…
В феврале 1778 года известная Дюдефан справилась через секретаря, сможет ли принять ее Вольтер, на что ей ответили, что уже триста человек ожидают случая увидеть мудреца. Но для «кавалера-амфибии» очереди не существовало, – настолько велико было любопытство Вольтера…
Вольтер после свидания с де Еоном сказал графу Аржанталю:
– А это славная загадка для истории… не правда ли? Что, если наша академия докажет совершенную подлинность его женского пола и де Еон станет Орлеанской девой, спасшейся от костра?
Но шевалье было не суждено стать Орлеанской девой, спасать отечество и всходить на пламя легендарного костра. Он написал серию памфлетов, которые громыхнули над Парижем, словно петардная батарея. Этим он смутил прежде всего Версаль: выходит, королева напрасно тратилась, сама рисовала, кроила и мерила – из-под юбок де Еона все равно торчат сапоги лихого драгуна…
Скоро Франция опять начала войну с Англией, вступая в борьбу Канады за независимость. Де Еон только и ждал сигнала военной трубы: теперь его пышные юбки взметали пыль в темных галереях военного министерства. Но старый маршал Виктор Брольи не был уверен в успехе:
– Я знаю вас, мадемуазель, еще по старым кампаниям за храброго офицера. Но как посмотрит на это министр?
Военный министр посмотрел на де Еона и увидел… женщину.
И тогда кавалер сорвал с себя ненавистные юбки. Натянул мундир, прицепил шпагу, кинул треуголку под локоть и, напудрив парик, отправился в Кафе до Фуа, чтобы основательно напиться. Вызывающе и броско пестрел бант ордена, качалась в ухе его сережка. Это было уже явное нарушение приказа короля.
К нему подошел русский доброжелатель – Хотинский, секретарь посольства в Париже:
– Зачем вы это сделали, сударь? Вы ведь знаете, что, отказавшись от женского платья, вы лишаете себя пенсии.
– Не тревожьтесь, дружище, – ответил де Еон. – Мои фижмы уже заложены в ломбарде на «Горе благочестия», и нищета отодвинута ровно на тот срок, с которого его величество король снова поставит меня на свою казенную конюшню…
Он не ошибся: в одну из мартовских суббот 1779 года за ним пришли стражи Версаля, и «кавалер-амфибия» был заключен в кольцо штыков. Тюремный мальпост поджидал его возле подъезда. Он вспомнил Россию, где говорили мудро: от сумы и от тюрьмы не отказывайся, – и смело шагнул в глубину зарешеченного мальпоста. Ширмы на окнах задернули, свистнул бич, и лошади поскакали…
Дижонский замок – тюрьма короля! Возмутитель спокойствия заперт на сто замков.
Без суда, даже без объяснения причин ареста де Еон был затиснут среди заплесневелых камней Дижона, и он стал трясти решетки своей камеры.
– Я был дипломатом, – разносилось по тюрьме, – и представлял лицо всей Франции за границей. Я был воином – и владел оружием, доверенным мне Францией… Никто не может упрекнуть меня, что я плохо служил отечеству. А теперь… что вы делаете со мною?..
А после Дижонского замка потянулись монастыри.
Молитвы, свечи, бдения, шепоты, кляузы, тоска.
Он, как бешеный, устраивал скандал за скандалом, вызывал дебош за дебошем – только бы не жить этой постылой жизнью!
Ворота одной обители раскроются, а другие его примут.
Кончилось все это тем, что ни один монастырь Франции не желал иметь де Еона в своих стенах…
Опять летят через забор тряпки, бутылки и книги.
Толстущая аббатиса, похожая на раздавленную жабу, кричит:
– Нам не нужны такие поганые девки, что блудят по ночам с монахами и пьют водку, как солдаты… Убирайся, потаскуха!
Де Еон поднял из пыли томик Парни и роман Свифта.
– Эй, жаба! – заорал он в ответ аббатисе. – Хочешь, я поражу тебя в самое сердце?
И он задрал на себе юбки, обнажив тело.
– У-у-у-у-у… – завыла аббатиса, пропадая за оградой.
* * *
Так-то вот однажды, неся в котомке Парни и Свифта, прошла по дорогам Франции странная женщина – упругой походкой кавалериста, широко размахивая руками. Загорелая, неунывающая. Из зелени садов сверкнули черепицы крыш, пахнуло ароматом глициний.
Вот и Тоннер, милый Тоннер! Отсюда увезли его мальчиком, и сейчас он вернулся… Как блудный сын. Но – кем вернулся?
И свершилось чудо: престарелый аббат Марсенэ, его учитель, был еще жив и встретил его возле церкви словами:
– Шарло, не я ли, скажи, частенько сек тебя по румяной, как яблочко, попочке? Уж кому-кому, а мне-то хорошо известно, что ты не был девочкой… Ах ты сорванец! Ты и здесь набедокурил не так, как все добрые мальчики. Поцелуй же меня, старика…
Давили виноград босоногие крестьяне. Забродило в подвалах молодое вино. А что еще надо драгунскому капитану, отставшему от своего полка? Подтверждая слова аббата Марсенэ, ходил де Еон – на потеху землякам! – бриться в сельскую цирюльню. Висела там над дверями красочная картина: тазик с бритвой, а над ним пролетает комета. У порога оставлял де Еон деревянные бабуши, в одних чулках залезал в кресло. В осколке зеркала смеялась ему женщина, поправляющая на себе платье.
– Мадемуазель, вам бы жениться, – говорил брадобрей Букэн, намыливая щеки «амфибии». – Любая пойдет за вас в Тоннере…
Иногда де Еон совал ему в руки табакерку с вензелем короля:
– Милый Букэн, подержите ее в закладе: опять нужны деньги…
А до чего же тихие вечера на родине, как сладко и утешно пахнет волшебным сеном. Хорошо спится в саду, на отлогих виноградных террасах. Вспоминая далекое детство, зарывался де Еон с головой в вороха листьев, слушал по вечерам рожок пастуха, засыпал под шлепанье водяной мельницы.
Только изредка прорывалось – во гневе:
– Что ты скажешь теперь, принц Конти?.. О, проклятая дохлятина Герши… И ты, подлец Бомарше!
Но протекли годы – самые спокойные в его жизни. Закончилась война с Англией, и де Еон начал собираться в дорогу.
– Пять лет, – сказал он сестрам, – мои сомнительные прелести видели только горох и капуста. У мира появились новые заботы, но пора напомнить королям, что я существую. Очень тихо жили они без меня – пора уже мне поскандалить с ними!
* * *
Лондонская газета отметила его появление заметкой. Причем журналисты что-то напутали, и читателям было сообщено, что в Англию прибыла вдова известного кавалера де Еона.
Это сразу же всех развеселило… Остряки тогда говорили:
– Наш де Еон превратился во вдову самого себя!..
С нищенским багажом налегке, без перчаток и без муфты, шлепая неновыми туфлями по слякоти, однажды пожилая женщина ударила молотком в дверь дома лорда Феррерса. Это был де Еон, который заявил наследнику:
– Ваш покойный брат, имя которого и титул вы, лорд Ферререс-второй, ныне носите, был моим близким другом…
– Не знаю, – отвечал Феррерс-второй.
– Но, – продолжал де Еон, – лорд Феррерс-первый, мой большой друг, остался мне немало должен, и вот в доказательство векселя… Пожалейте же эмигрантку на чужбине, которая не имеет за душой ничего, кроме доброй памяти о своем друге.
Лорд Феррерс-второй ответил, что не даст ни пенса:
– Если еще увижу тебя, то затравлю бульдогами…
Уходящего де Еона нагнал на улице молодой красивый юноша:
– Я сын лорда Феррерса… Мне стыдно за его жестокое обращение. Возьмите у меня вот эти деньги.
– Э! – отвечал де Еон, отмахнувшись. – Бог с вами, с Феррерсами! Я еще не вступил в великий капитул нищих рыцарей.
– Это не милостыня, – сказал Феррерс-младший. – Я даю вам эти деньги в долг… Вы вернете их мне!
– С чего верну? – горько усмехнулся де Еон.
– Я даю вам деньги для того, чтобы вы смогли начать судебный процесс против моего отца, который под старость слишком ожесточил свое сердце… Верьте, я не таков!
Лондонские газеты тут же оповестили весь мир, что знаменитая девица де Еон отпраздновала свое прибытие в Англию новым судебным процессом. «Когда успокоится эта старуха?» К всеобщему удивлению англичан, де Еон процесс выиграл. А скупой лорд Феррерс-второй тут же скоропостижно скончался от жадности. Наследовал ему добрый малый – сын его, ставший лордом Феррерсом-третьим… Вот к нему-то де Еон и явился за своей долей.
– Вы уже дали мне узнать ваше чувствительное сердце, – сказал он молодому и красивому человеку. – Ваш отец умер не вовремя: мне очень хотелось бы получить с него, но я вынужден теперь получать деньги с вас…
Лорд Феррерс-третий ответил ему – как добрый малый:
– Если еще увижу тебя, то затравлю своими бульдогами…
– Как справедливо! – заметил де Еон. – Как мудра природа, рассудившая, чтобы яблоко падало всегда недалеко от яблони…
Так очутился де Еон на улице… Кому он нужен теперь?
Восемь лошадей изабелловой масти, впряженные в стекольный фонарь кареты, плавно выкатили навстречу королю Англии. Карета пронеслась мимо, но де Еон успел разглядеть, что Георг III сидит напротив Питта-младшего. Старым умом дипломата он правильно рассудил, что король взирает в лице Питта на свои растущие колонии за океаном. Грязь из-под колес заплеснула юбки де Еона, но… Разве теперь король узнает его?
– О старость, старость…
И нет даже пенса, чтобы нанять портшез, – грязную улицу надо переходить вброд. Стены домов в Лондоне пестрели афишками: битва петухов, показ ученого гуся из Ирландии, а завтра состоится кулачная драка между Рейно и Джаксоном. Мордобой по всем правилам теперь заменял прекрасное и тонкое искусство шпаги.
«Лондон, Лондон, – сказал себе де Еон. – Ты, конечно, недостоин моего внимания. Но, чтобы не возвращаться в Париж, который достоин еще менее, я займусь именно тобою, Лондон!..»
Здесь мы вынуждены прервать свой рассказ, ибо, безжалостно разрывая ткань событий, в нашу книгу насильно вторгается одна смерть – смерть, которую мы не вправе не заметить.
* * *
В тиши Сан-Суси, согбенный и иссохший, тихо и нелюдимо доживал «старый Фриц». В четыре утра гулкие галереи залы уже слышали стук его трости. Король выходил на прогулку. Старость его (без любви, без детей, без ласки) окружали слава и борзые, величие и болезни, шедевры мировой живописи и сборщики налогов. Мундир истлел на нем, из карманов просыпался табак. Он еще долго играл на флейте, но старость лишила его передних зубов и пропал необходимый «амбушюр». Фридрих пил минеральную воду, ел паштеты из угря. Ночи напролет читал классиков древности и с брезгливо-ядовитой ненавистью наблюдал за развитием немецкой культуры. Он знал собак и гренадер по именам, но имена Клопштока, Лессинга и Гёте были для него пустым звуком… Король подолгу смотрел на циферблат часов:
– Они стучали еще деду моему и будут стучать после меня. Как же человек, комок глины и грязи, может пережить сталь и железо? Впрочем, пусть стучат…
Один за другим уходили в загробную жизнь сподвижники его походов – Шверин и Зейдлиц, Кейт и Циттен, а он, король, спешил ставить им памятники.
– Я брожу по плацам Берлина, как по мавзолею. Даже Цицерон не сделал для своей боготворимой Тулии того, что получили от меня по смерти своей мои славные ребята.
Когда Циттен был еще жив, он иногда являлся ко двору с улыбкой застенчивого ребенка. Дряхлый карлик, у которого из уха торчал слуховой рожок.
– Как здоровье, приятель? – кричал король в этот рожок.
– Яблоки уже поспели, – кивал ему Циттен…
В спальне короля, между свечами, настойчиво стучали часы.
– Я, кажется, утомил Пруссию своим долгим царствованием. Это смешно, но я уже сам ощущаю себя только историей…
Он угасал, а глаза его оставались молодыми. По этим глазам можно было догадаться, какой огонь был этот человек раньше. И даже в старости Фридрих умел держать себя величественно в своем изношенном кафтане. Если его замешать в тысячной толпе, то даже в толпе сразу найдешь его, – вот он, это король!
В январе 1786 года ему доложили о смерти Циттена.
– Я узнаю его! – воскликнул Фридрих. – Циттен, как всегда, идет в авангарде… В белом плаще, как в саване, даже на том свете он прокладывает палашом дорогу для своего короля!
Весной его вынесли в креслах на террасу в Потсдаме. Король почти безболезненно смотрел прямо на слепящее солнце.
– Расплавь же меня, – просил он (а кресло, в котором он сидел, называлось уже «вольтеровским»). – Пора заканчивать мне эту канитель…
Приехал из Ганновера знаменитый врач Циммерман.
– Мне известно, – сказал ему король, – что прежде чем врач начинает лечить людей, он должен заполнить людьми целое кладбище. Я не подпущу вас к себе, пока не узнаю точно: есть ли у вас такое кладбище, или вам не хватает короля для его заполнения?
– Ваше величество, мое кладбище уже битком забито.
– Благодарю. Вы искренни. Можете ехать обратно… Что вы, Циммерман, собрались лечить? Старость? Но старость – неизлечима. Смерть естественна, как и рождение человека.
В своем духовном завещании Фридрих написал:
«Жизнь наша – мгновенный переход от минуты рождения к минуте смерти. Назначение человека в этот краткий период – трудиться для блага общества».
В два часа ночи 16 августа 1786 года остановились старые часы. Эти часы впоследствии увез из Потсдама император Наполеон, и они, видевшие агонию Фридриха Великого, видели и смерть Наполеона на острове Святой Елены. Прусского короля не стало, но осталась его Пруссия – не страна, а призрак страны…
Железная по былой славе Пруссия была на самом деле трухой еще при Фридрихе (хотя мало кто в Европе догадывался об этом). Внешне все было благополучно. Пруссию оберегал от врагов незримый бастион обаяния прусской несокрушимости и слава громких стремительных «блицкригов» короля Фридриха.
Наполеон рискнул тронуть этого зверя.
И случилось чудо: «…города падали градом, как спелые плоды; это было похоже на сон – словно сам бог бросал города и крепости Пруссии в лоно победителя». Что же случилось с Пруссией? Где ее Циттены и Зейдлицы? Где ее храбрые солдаты?.. Даже духу не осталось от прежней мощи. Пух и прах, прах и пепел… А кто виноват? Виноват, читатель, сам король Фридрих Великий!
Как деятель государственный король был реакционен до мозга костей, ярый враг всего передового, – вот это и превратило Пруссию в труху. Она развалилась на глазах пораженной Европы в тот же миг, как только столкнулась с армией нового типа – с революционной армией.
Фридрих же такой армии не знал. Муштра и педантизм, доведенный до совершенства, – привели его армию к разложению. Наполеон взял с Пруссии миллиард во франках, сделал так, что в Пруссии никто ничего не мог купить; берлинцев шатало от голода, от государства же остался жалкий клочок земли. Несокрушимость Пруссии обернулась мифом, легендой. Фридрих отучил немцев думать («король думает за вас!»). Патриотизм же своего народа Фридрих развивал «китайским» способом: через полную изоляцию Пруссии от всего мира. За границу своих пруссаков король не пускал, чтобы не насмотрелись лишнего, книги иностранные сам читал, но подданным читать не позволял. И так – во всем, чего ни коснись. Прогресс был Фридриху всегда чужд. Машин в Пруссии он не терпел, ибо машина – по его мнению – друг лентяя; пруссак же пусть работает и за себя и за машину. Король воспитывал активных рабов, совершенно забывая о том, что раб, внешне даже активный, в душе остается всегда пассивным. Это его естественное состояние – палки тут не помогают!
Пруссия настолько была истощена духовно при Фридрихе Великом, что не смогла даже спасти свою честь. Спасать Пруссию взялась армия России. А реформаторов она набрала из саксонцев, ганноверцев, нассаусцев и голштинцев. Сама же Пруссия была неспособна поставить даже одного политического деятеля!
Таковы были жесткие и кислые плоды долгого царствования «старого Фрица». Россия взяла Пруссию под свою опеку – в политике, в экономике, в финансах. Закостеневшую в убогих формах правления, ее стали будить реформами. Затем династия Гогенцоллернов породнилась с династией Романовых-Голштейн-Готторпских (внучка Фридриха II стала женою русского императора Николая I), и многое из того дурного, что воспитал и взлелеял Фридрих, при Николае I было пересажено на русскую почву. И вырвать эту заразу с корнем уже можно было только путем революционным.
* * *
В следующем 1787 году Лондон был взволнован появлением в своих клубах мулата Сен-Жоржа. Это был здоровенный красавец, ростом под потолок, любимец женщин и веселых мужских компаний. Сен-Жорж считался первым в мире бойцом на рапирах: рука мулата, сплошь из мускулов и нервов, не знала поражений.
Принятый в высшем свете, Сен-Жорж заранее застыл в позе победителя. Принц Уэльский уговорил его показать свое искусство публике, и в Карльтонгаузе состоялся сеанс фехтования. Ловко и быстро разил мулат соперников. Рапира его металась как молния, разбрызгивая яркие отблески света. Гордым счастливцем шествовал Сен-Жорж – под крики восторга – мимо трибун, и дождем сыпались к ногам красавца цветы и любовные записки от женщин.
– Кто еще? – спросил он, возвысив голос. – Кто еще рискнет на поединок со мною?
Лучшие бойцы Англии уже были побеждены, и теперь англичанам оставалось одно – аплодировать победителю… Придерживая шуршащие юбки, де Еон спустился с трибун для зрителей на арену.
– Принц Уэльский, – сказал он, – я когда-то имел счастие открывать бал с вашей матерью, а потому, хотя бы из уважения к моим годам, потребуйте тишины у публики.
Принц Уэльский поднял руку, восстановив спокойствие зала.
– Сколько лет этой карге? – спросили сверху о де Еоне.
И смущенно улыбался Сен-Жорж, вертя в руке свою рапиру.
– Эй, вы там! – крикнул де Еон обозленно. – Я не скрываю возраста: мне пятьдесят девять лет…
Тут же, на боевой арене, забрызганной кровью побежденных, де Еон с принцем Уэльским составил договор о встрече на рапирах с мулатом. Карльтонгауз дрожал от хохота. Кто-то из публики швырнул в де Еона огрызком яблока. Сен-Жорж оказался благороднее этих зрителей – он пожал руку «старухе»:
– Надеюсь, мы будем драться с наконечниками?
– Никаких помпонов на остриях, – возразил ему де Еон. – Бой будет настоящим, без сентиментальной жалости.
– Но… как же вы?
– Юбки? – засмеялся де Еон. – Пусть они вас не смущают. Мои юбки сшиты из драгунских штанов.
* * *
На следующий день, перед турниром, де Еон заточил рапиру и не прикоснулся к вину. Две нижние юбки и платье, хоть тресни, а пришлось напялить на располневшее к старости тело. Иначе – никак нельзя! Обещали присутствовать лучшие красавицы Англии, а они-то хорошо понимают толк в туалетах… Их не проведешь!
Зажгли газовые фонари, и Карльтонгауз наполнился светом. Ярко вспыхнули из полумрака драгоценности женщин. Разом взлетели к глазам джентльменов лорнеты и монокли. Де Еон глянул на публику – ощутил ее неприязнь к себе. «Ну и рожи… С какого болота прискакали сюда эти снобические жабы?..»
Помахивая рукой, стройный и красивый, вышел на арену мулат Сен-Жорж. Гремя крахмальными юбками, голодный и злой, как черт, двинулся на него «кавалер-амфибия»… Мулат шепнул:
– Наденем помпоны… Уверяю – издали никто не заметит.
– Не будем бояться крови, – ответил де Еон.
– Ну, – твердо решил Сен-Жорж, – тогда пеняйте на себя…
Противники разошлись, и в разом наступившей тишине прозвенел отсыревший гонг – банг…
– Сходитесь! – разрешил принц Уэльский.
С положения эфеса «ногти вбок» де Еон присел в позиции для первой кварты, и мулат сразу ослепил его своим клинком. Это была мельчайшая сетка ударов, почти незаметных для публики. Но де Еон, как опытный боец, уже ощутил их силу и угрозу.
Молодые мышцы мулата не ведали усталости. А ему сразу же, с первого дегаже, надо рассчитывать и беречь свои силы.
Ему без года уже шестьдесят лет. И – мешают юбки!
Сен-Жоржу ничто сейчас не мешает. Его все любят. А над де Еоном только издеваются…
– Терс, терс! – орали с трибун. – Сен-Жорж, колите ее!
Один промах мулата, и плечо его залило кровью. Зал застонал от ярости. Теперь де Еон видел только закушенную губу врага – и дрался насмерть. В лице этого холеного красавца он колотил всю пошлость жизни, которая так оскорбляла его. Которая пренебрегла им. Которая видела его унижение и наслаждалась этим унижением. Которая будет рада, если его сейчас проткнут насквозь.
– Удар! – сказал де Еон. – Принц Уэльский, вы не следите за ударами, а шпага моя не всегда дает следы крови…
Глаза противника запали внутрь. Два укола рапирой наполнил фаворита толпы ненавистью к этой непонятной бабе, что крутится перед ним, взметая песок с арены своими старыми юбками.
– Да будь ты проклята, ведьма! – заревел он, кидаясь вперед.
Де Еон принял оружие врага на квинту, и…
– Фью! – просвистел воздух, рассеченный (третий удар).
Настроение зала пошатнулось – уже неслись другие голоса:
– Де Еон, шинкуйте его! Ростбиф из мулата не помешает…
Глаза – в глаза, клинок – в клинок.
Скачет под ударами мулат. Пылят юбки де Еона.
Сбоку-сбоку (шажками мелкими, как горох) четкой фланконадой де Еон рванулся вперед. Усталость уже била через все поры тела, и пора было кончать с противником – быстро и решительно.
Иначе сил не хватит. Придется отступить…
Но отступать де Еону некуда: за спиною у него – старость, нищета, презрение, болезни… «Смерть – или победа!»
– Принц Уэльский, считайте же! – воскликнул де Еон.
Принц-судья едва успевал считать, и гонг, отмечая удары рапиры, вторил ему глухими раскатами.
Весь Карльтонгауз был наполнен теперь ухающим боем меди:
«Банг… банг… банг…»
Сверху истерично визжали женщины:
– Остановите их! Эта эмигрантка убьет нашего гостя…
И, наконец, – вот он, блестящий финал де Еона:
– Я сделаю вот так… простите!
Рапира Сен-Жоржа, выбитая из руки, взлетела высоко с печальным звоном. Крутясь, беспомощная, она легла на песок арены.
Де Еон дышал, как паровая машина. Шумно. Тяжко.
А мулат, посрамленный и жалкий, закрыл лицо руками.
Де Еон воздел над головой оружие – свое и противника: «Ну, Англия, что ты скажешь теперь? Я слушаю тебя…»
Сен-Жорж с воплем убежал прочь от позора.
– Шляпу по кругу! – раздался призыв…
Честным мужским трудом де Еон приобрел в этот вечер друзей и 465 фунтов стерлингов, собранных принцем Уэльским по подписке. Слава лучшего фехтовальщика Европы ненадолго вернула ему счастье, прилив сил и признание общества. Во всех трактирах висели теперь гравюры с изображением этого необычного боя мужчины с женщиной. Эта же гравюра лежала и передо мною, когда я писал сцену поединка…
* * *
В одеянии Орлеанской девы де Еон на подмостках королевского театра в Лондоне не раз потом демонстрировал свое неувядающее искусство. За гонорар – как за выступление актера. Эти гонорары помогли ему открыть зал фехтования невдалеке от Кенсингтонского парка в столице.
В это же время композитор и шахматист, не знавший поражений, угрюмый Филидор стал искать в Лондоне достойных себе соперников. С тех пор как де Еон встречался с ним еще в юности, в кафе «Режанс», Филидор сильно постарел. Узкое лицо его потемнело, как кора дерева. Неразлучная скрипка бывшего пажа Марии Лещинской постоянно лежала возле шахматной доски. По пять шиллингов брали за вход в клуб, чтобы увидеть соперничество состарившихся друзей.
В 1792 году все имущество де Еона пошло с молотка, описанное полицией за долги – старые и новые. Жестоко он страдал от потери книг, без которых ощутил себя в жизни бесполезным и беспомощным. Пенсии кавалер от Франции давно не получал; близилась нищета. Он поддерживал себя уроками фехтования и сеансами шахматной игры на нескольких досках сразу.
А события близкой революции уже потрясали его отечество. На родине, совсем неожиданно, появился у него защитник, и на этот раз де Еону очень повезло.
Защитником де Еона стал Марат – «друг народа».
Марат выступил против Бомарше: подлый откупщик, торговец черными рабами Африки, вот он – враг свободы, и Марат ничего не прощал автору «Свадьбы Фигаро».
– Трудно поверить, – говорил Марат, – что в собрании представителей Парижской коммуны находится человек, который был изгнан оттуда с общественным негодованием… Человек, всегда продававшийся министрам и неизменно готовый взяться за выполнение любых постыдных поручений (здесь что ни слово – то правда!). Так, получив поручение выкрасть корреспонденцию кавалерственной дамы де Еон, он был обвинен ею в мошенничестве…
Что могла дать революция де Еону? Только независимость от королей. О кавалере де Еоне, помимо того, что он сам писал о себе (не всегда правдиво), много писали и другие. Ему суждено было еще при жизни своей составить целую библиотеку о себе же! Не было, пожалуй, ни одной столицы Европы, которая бы не выпустила о нем одну-две книги.
И писали по-разному: с удивлением или с иронией, скабрезно и шутливо, серьезно и просто глупо. Но никто не догадался заметить большого протеста маленького человека против великой власти! Де Еон (в моем понимании) был фигурою совсем не смешною – он был трагической личностью.
А потому он и не стал прятаться от революции по задворкам Европы. Уже не «кавалерша де Еон», а гражданка де Еон предложила Франции свои услуги опытного драгунского офицера и дипломата.
И вот ответ Республики: согласны принять под свои знамена!
Снова были сброшены стариком (увы, уже стариком) проклятые чепцы и юбки. Он поспешил встать под трехцветные знамена новой для него Франции. Он уже был в коляске, чтобы ехать в гавань…
Его окружила полиция Лондона (это был королевский надзор):
– Вы не уедете, пока не будут оплачены вами долги…
Мы не знаем, как сложилась бы судьба этого человека далее. Но было б любопытно увидеть де Еона в революции!
* * *
И потекло время – быстрее, чем вода по клеенке. Англичан можно было привлечь только оригинальностью, и пришлось старику снова облачиться в женское платье. Иначе никто не хотел помогать. Старухе еще помогут, старику же – никогда!
В фехтовальных клубах Лондона скоро привыкли к этой вечно сердитой и грубой старухе, которая долго снимает в передней свои галоши, бредет на арену, чертя шпагою борозду по рыхлому песку, и кричит на учеников простуженно:
– Не так… В ан-гард снова… Руку, руку назад!
Он был беден, но полиция Лондона почему-то считала де Еона фальшивомонетчиком и зорко следила за «проказливой старушкой». А он имел всего лишь заработок учителя фехтования. Иногда еще давал публичные бои, выезжая для того в Бирмингем, Саутгемптон или в Оксфорд. Играл по трактирам в шахматы – на деньги.
И попивал дрянное дешевое винцо…
Так и тянулось до 1796 года. В этом году он вычитал из газет, что умерла русская императрица Екатерина II, оставив Россию в славе и величии. Тридцать четыре года эта женщина стояла у кормила власти над громадной страной с мужественным и сильным народом. Она добилась своего в дипломатии: если в Петербурге слегка чихали – вся Европа валялась в жесточайшем насморке. Но де Еон не мог представить себе эту женщину в ореоле величия. Он помнил ее другой – с жилистым тонким телом, с крохотной точкой ярко-малиновых губ, всегда сжатых в напряжении, с ее интригами, злостью и распутством.
В этом же году с де Еоном случилось несчастье.
* * *
Как всегда, пришел де Еон вечером в клуб, чтобы дать урок фехтования знатным балбесам. Среди учеников его появился новичок – сын каких-то принцев из голландских колоний в Ост-Индии, который прибыл в Лондон пообтесаться в высшем свете. Для начала де Еон показал ему, как надо правильно держать шпагу.
– Раскиньте колени… вот так. Видите? – пружинисто присел перед ним де Еон. – Эфес на отлет, а внимание сюда…
– Покажите, как колоть? – спросил балбес. – Вот так?
И шпага неуча, разорвав сухожилия правой руки де Еона, с треском обломилась. Обломок ее торчал из-под платья шевалье.
Кавалер слева – здоровой ладонью – закатил принцу оплеуху. Вырвал из руки обломок клинка.
Песок арены забрызгало кровью… Он сказал принцу:
– Будь я моложе, я бы сделал из вас решето…
Несколько месяцев провел в постели. Годы уже не те – почти семьдесят лет. Не заживает все так, как раньше. Когда шевалье оправился, рука его (правая, боевая, кормящая!) не действовала.
Он лишился заработка.
Его подобрала добрая француженка, мадам Колль, на квартиру которой он вскоре переехал. Жизнь де Еона, начатая столь блестяще, теперь замкнулась стенами кухни и швейцарской.
Нацепив очки, старенький де Еон читал возле кухонной плиты газеты – выискивал сведения с берегов родины.
Наконец он дожил и до коронации Наполеона.
«Мадемуазель де Еон, – сказал старик себе, – знаете ли вы, при каком моменте истории присутствуете? Сейчас произошло отпевание гражданки Республики, которая умерла от родов императора, вследствие неудачного цесарского сечения… Что-то будет с тобой, несчастная Франция?»
Наполеон начал дразнить Россию штыками своей гвардии.
– О легкомыслие гения! – говорил де Еон. – Император заблуждается в этой великой стране, как заблуждался в дни моей молодости и великий Фридрих…
Молотили по крыше дожди, и плыли над ними туманы.
Де Еон втыкал нитку в иглу, чистил на кухне картофель. И теперь бывал рад, если загулявший швейцар подносил ему стаканчик с ромом:
– Выпей, старушка…
Выпив, старик оживал. Он снимал со стены свою шпагу, глаза его блестели, как в юности. Часами рассказывал де Еон о стране Севера, что лежит в искристых снегах; встают из метельных сугробов уютные деревенские города; народ там добр и приветлив, а женщины милы и нарядны…
Мадам Колль отбирала шпагу из рук своей постоялицы:
– Идите, Женевьева, прилягте. И зачем вы пьете вино? Опять ночью будет плохо с сердцем… Ай, какая вы непослушная!
* * *
И наступила смерть. На восемьдесят втором году.
Из них сорок восемь лет де Еон прожил мужчиной.
А тридцать четыре года его считали женщиной.
Смерть пришла, и, наверное, он даже хотел ее. Но для этого надо вернуться к первым страницам нашей книги.
Там рассказано, что, не дав опозорить себя при жизни, он был опозорен после смерти.
Мы же, читатель, пойдем с тобой далее.
Ибо в 1810 году де Еон совсем и не думал умирать.
Хотя его похоронили у церкви святого Патрикия.
Нет, именно с его смертью и началась новая жизнь.
И не менее удивительная, нежели до гроба.
Итак – год 1810-й.
Париж – столица империи Наполеона.
Дипломат де Еон, лежащий в земле, вдруг снова понадобился для авантюр императоров.
Опять «секреты короля»!

Конец книги – конец «секретов»

Де Еон умер в то время, когда

…гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа —
Еще грозил и колебался он.
Так писал об этом времени Пушкин. Именно в год смерти кавалера де Еона Наполеон стал активно готовить агрессию против великого соперника на востоке.
Тайные типографии в Саксонии уже нашлепывали миллион за миллионом фальшивые ассигнации, чтобы подорвать экономику России изнутри. В преисподней империи началась обработка общественного мнения Европы; испокон веков агрессоры вроде Наполеона любят прикидываться только обороняющимися, только предупреждающими занесенный якобы над ними удар! Наполеон развивал свою мысль примерно так:
– Русские верны своей излюбленной политике, завещанной им Петром Первым: держать Европу в постоянном страхе перед мощью своей армии. Есть только одна сила, способная противостоять набегу ее варварских орд, это – моя армия!
Предлог для войны следовало оформить литературно и подкрепить фактами из истории. Чтобы сомнений уже не оставалось; чтобы не было разногласий в походе «двунадесяти языков»; чтобы Европа, дружно встав под знамена Наполеона, смело двинулась на Россию – покончить с ней и с ее мощью одним ударом.
И вот на сцене тайной дипломатии появляется новое лицо – историк Лезюр, состоявший на службе министерства иностранных дел Франции. Задание написать политический памфлет против России – дело нелегкое, но Лезюр охотно взялся за приготовление фальшивки. Результатом его труда явилась книга в пятьсот страниц под названием «О возрастании русского могущества с самого начала до XIX столетия».
Однако Лезюр хотя и был жуликом, но жуликом от истории. А история – это такое горячее блюдо, что без приправы документов можно только обжечься. Лезюр долго копался в архивах Парижа, выискивая бумаги, обличающие коварство России, пока в его руках не оказалось…
– «Завещание Петра Великого…» – прочитал он. – Что это?
Старый архивариус (помнивший еще графов Брольи) пояснил:
– Сударь, этот документ был вывезен де Еоном якобы из секретных архивов в Петергофе; но никто до сих пор не придавал ему значения, ибо слишком попахивает подделкой…
Лезюр наспех листанул это «завещание» и был удивлен:
– Это как раз то, что требуется нам сейчас…
Подложное «завещание» Петра I было напечатано; оно-то и сделало книгу Лезюра главным идеологическим оружием Наполеона в его походе против России. Французская армия шагнула за Неман, а тираж книги Лезюра догонял штабы Наполеона, подстегивая отстающих, воодушевляя сомневающихся…
В «завещании» всего 14 пунктов (составленных, кстати, весьма умно и толково, со знанием русской истории, которой де Еон усердно занимался в свое время). Возьмем наугад несколько параграфов, чтобы читатель мог составить об этом «завещании» свое собственное мнение:
«§ 2. Поддерживать государство России в системе непрерывной войны, дабы закалить солдата в боях и не давать русскому народу отдыха, удерживая его в постоянной готовности к выступлению по первому сигналу…
§ 6. Поддерживать безначалие в Польше, влиять на ее сеймы, и особенно на выборы королей, раздроблять ее при каждом удобном случае и, наконец, полностью покорить…
§ 9. Вмешиваться, невзирая ни на что, силою или хитростью во все европейские распри, и особенно – Германии…
§ 11. В супруги русским великим князьям избирать только германских принцесс и, путем родственных отношений и выгод, умножать союзы для увеличения русского влияния в этой империи…»
Сила документа заключалась в том, что некоторые пункты этого подложного завещания были подтверждены царской политикой на практике. Волею исторических судеб Россия находилась в постоянном напряжении войн, солдат ее закалился, а народ втянулся в войну, как в обычное занятие. Россия действительно влияла на Польшу своим авторитетом великого соседа, Польша была раздроблена, а потом и вовсе покорена. И, наконец, начиная с Петра I, ни один великий князь не женился на русской девушке, ни одна великая княжна не вышла замуж за русского, – браки с принцами и принцессами (исключительно германского происхождения) опутали Россию с Германией столь плотной сеткой, что вскоре Романовы стали родственны почти всем домам немецкого происхождения.
Тираж книги Лезюра разошелся по миру. Остатки тиража хранились на квартире министра де Бассано, где огромный завал этих фальшивок в декабре 1812 года видел известный шпион при русской армии – сэр Роберт Вильсон; Вильсон называет издание этой книги «последним проявлением русских заблуждений Наполеона». Таким образом, де Еон невольно подложил хорошую свинью под круглый стол европейской дипломатии. «Завещание Петра I»[21] вдруг сделалось документом огромной важности.
Плагиатор Лезюр был хитер: нигде и никогда не упомянул он имени де Еона. Игривая дымка таинственности, окружавшая де Еона еще при жизни, после смерти заволокла его личность непробиваемым туманом. А потом повалил такой густой дым, что многие открещивались при одном имени кавалера.
* * *
В это время бродили по кабакам Парижа два талантливых шалопая; одного звали Дюма, другого Гайлярде.
Автор «Монте-Кристо», уже тогда имевший соавторов гораздо больше, чем было генералов у Наполеона, усадил за стол и своего собутыльника. Результатом была знаменитая драма «Несльская башня». Дюма-отец, человек нравственности сомнительной, вытряхнул из рукописи песок и поставил на титуле книги свое имя.
Гайлярде был возмущен такой наглостью, и на скамье подсудимых Дюма впервые узнал содержание своего произведения. Гайлярде – вне всякого сомнения! – процесс выигрывал. Но тут появился в суде некий Жанен, и со всем пылом отощавшей юности он затряс кулаками:
– Эту драму написал я, только я! Правосудия, правосудия…
Кто написал эту драму (ныне включенную в собрание сочинений Дюма-отца) – так и не выяснилось. Но Гайлярде, несолоно хлебавши, посторонился дружбы с великим романистом и завел для себя собственный стол. За этим столом появилась книга:

«Записки, кавалера де Еона, напечатанные в первый раз по его бумагам, сообщенным его родственниками, и по достоверным документам, хранящимся в архиве иностранных дел. Сочинение Фредерика Гайлярде – автора „Несльской башни“…»

Днем с огнем не найти было этой книги, и второй тираж ее расхватали сразу, как и первый. Просто удивительно, как публика попалась на эту удочку! Но текст «завещания Петра» снова был перепечатан в книге – на видном месте.
Гайлярде вскоре же, разбогатев, покинул Францию, и океанская волна выбросила его в Новом Свете, где он вложил свои гонорары от продажи де Еона в издание авторитетного «Вестника Соединенных Штатов».
Дипломаты почитывали скандалезную книжицу, но уже посматривали на Россию настороженно. В это время Леонард Ходзько, ученый студент из Вильно, выпустил в Париже свою книгу: «ПОЛЬША. Историческая, литературная, монументальная и иллюстрированная».
«Завещание Петра I» Ходзько уже снабдил политическими комментариями; особенно же развил пояснения к § 6 касательно вопроса о Польше, которая, раздробленная, уже не принадлежала сама себе. Фальшивка так часто стала мелькать перед глазами европейских народов, что уже никто не сомневался в агрессивности русских планов…
Грянул 1854 год, и вот что удивительно: Наполеон III в точности повторил Наполеона I – только «завещание Петра I» из книг вдруг перешло в тысячи листовок, и ветер разбросал их над рядами французских колонн в Севастополе. Проклятая фальшивка вырастала в обвинительный акт против всей русской политики!
Корреадор даже выпустил в свет картографическое издание – «Карту увеличения пространств России со времени Петра I до наших дней», приложив к ней, словно горячительный пластырь, и пресловутый текст «завещания»…
– Это политическое завещание, – внушал Корреадор читателю, – было набросано Петром Первым в 1710 году, вскоре после сражения под Полтавой, исправлено им в 1722 году – после Ништадтского мира, и окончательно отредактировано канцлером Остерманом…
С большим опозданием, но все же позволю себе задать вопрос Корреадору:
– Простите, мсье, а разве бывают завещания императоров, которые бы редактировались их чиновниками?
* * *
Вскоре имя де Еона снова выплыло наружу. Остроумный Ломени увлекся личностью автора «Фигаро» и дал публике прекрасную монографию об остроумце прошлого Пьере Кароне – Бомарше. Естественно, что, задев Бомарше, нельзя было миновать и его очередной «невесты».
С глубоким сожалением Ломени пришел к тяжкому выводу:
– Нет, не такая жена была нужна великому драматургу!
И мы согласны с Ломени полностью: конечно, лучше пусть любая другая, но только не такая, как наш кавалер де Еон…
Интерес к личности де Еона не угасал. Одни говорили, что он был мужчиной, другие – женщиной. А патологический осмотр его тела в 1810 году был всеми давно забыт. «В самом деле, – толковала интеллигентная Европа, – кто это был… он или она?»
Тогда в этом вопросе решил разобраться Луи Журдан, почтенный издатель парижской газеты «Век».
– Кавалер де Еон, – бестрепетно заявил он публике, – не был и кавалершей… это былО кавалершО! То есть нечто среднее между мужчиной и женщиной. Или все вместе: мужчина с женщиной.
И, сделав такое заявление, Журдан назвал свою книгу о де Еоне соответственно: «Гермафродит»; вышла она в 1861 году, и публика набросилась на нее со всем пылом.
Русская историческая наука внимательно присматривалась к тем европейским скандалам, где задевали авторитет преобразователя России. Между тем Россию клевали походя – все кому не лень. Любое военное или политическое потрясение – сразу, будто из-под земли, всплывает и это «завещание».
Даже когда Россия освободила братьев-болгар, даже тогда, на Берлинском конгрессе, Россию одергивают, и вновь, как бельмо в глазу, торчит эта фальшивка.
В самом деле, вот § 8 и 9 этого «завещания».
– Что эти параграфы говорят? – рассуждали дипломаты. – Петр Первый завещал потомству: неустанно расширять русские пределы к северу и югу вдоль Черного моря, возможно ближе подвигаться к Константинополю, к Греции и к Индии; обладающий же ими будет обладателем всего мира. Именно это поползновение России к обладанию миром мы и наблюдаем сейчас во всей русской политике…
Такими выводами иностранные дипломаты зачеркивали все жертвы России, принесенные страной ради свободы славян, и приписывали России агрессивные планы… Что бы ни делала отныне Россия, куда бы ни повернулась своим громадным телом – везде торчат ее пятки: «Уважаемая великая держава! Вы бы там поосторожнее, в Каракумских песках у Каспия… Не прикроетесь научными целями! Мы-то ведь знаем, что у вас на уме…»
– В чем вы нас подозреваете? – спрашивал канцлер Горчаков.
– Знаем мы ваши черные замыслы, – отвечала Европа.
* * *
Не успел еще остыть интерес к журдановскому «Гермафродиту», как в Брюсселе появилась невзрачная брошюрка некоего Бергольца, в которой автор смело задал миру вопрос:
– Кто же был действительным автором петровского завещания, которое уже всем набило оскомину?
И в брошюре своей ответил:
– Сам император Франции… Наполеон!
И привел тому доказательства. Как видно, этот Бергольц был человеком хорошо начитанным; он изучал «наполеониану» тщательно и придирчиво. Потому-то Бергольц и заметил то, чего не заметили даже маститые историки.
А именно: поразительное сходство высказываний Наполеона о могуществе России (как в начале своей карьеры, так и в ссылке на острове Святой Елены) со всеми четырнадцатью пунктами этого завещания!

«И тут, и там, – пишет Бергольц, – те же общие мысли, одни и те же заключения. А в местах, где биографы цитируют собственные слова императора, снова те же образы и выражения, которые можно найти в речах Наполеона и в документах, им продиктованных…»

Первый голос, пусть даже ошибочный, в защиту России прозвучал. Но брошюра Бергольца не имела никакого веса на безмене дипломатии. Русских продолжали трепать старым способом.
Тогда российская историография подала и свой голос:
– Ни с берегов Прута, ни с поля Полтавской битвы, ни со стола «всепьянейшего собора», ни, наконец, со смертного одра, – утверждали русские ученые, – Петр Великий никогда не писал своего завещания!
Это верно. Почуяв приближение смерти, Петр велел подать ему грифель и аспидную доску. Тряскою рукою он вывел два слова: «Отдать все…»
Но тут силы изменили ему, и он велел звать любимую дочь – умницу Анну Петровну, чтобы продиктовать ей свою последнюю волю. Когда же дочь явилась, император ничего не сказал, ибо уже лишился дара речи. Так и осталось от него завещание всего из двух слов: «Отдать все…» Что отдать? Кому отдать? Тайну этого он унес в могилу.
* * *
Но Европа не прислушалась к русской истории. Тем более вряд ли что знал о ней и сам Гайлярде, ставший за эти тридцать лет солидным американским капиталистом и главным редактором «Вестника Соединенных Штатов Америки».
В начале 60-х годов Гайлярде решил побывать на родине в Париже. Здесь он совершенно случайно узнал, что Луи Журдан выпустил своего «Гермафродита», пожиная теперь лавры с хладного чела кавалера де Еона. Гайлярде нанес Журдану визит.
– Дорогой коллега, – сказал он ему примерно так, – очень рад, что озорник де Еон не забыт. К стыду своему, еще не читал вашего «Гермафродита», о чем и сожалею…
Журдан, увидев перед собой живого Гайлярде, чуть не полез от страха под стол. Но все-таки обещал доставить ему свою книгу для прочтения. И, конечно же, слова своего не сдержал.
Гайлярде справедливо заподозрил, что здесь дело нечистое. А потому в 1866 году, снова появившись в Париже, Гайлярде уже не пошел к Журдану, сам достал себе его книгу и…
Я, конечно, не присутствовал при этой сцене, но, возможно, что Гайлярде воскликнул именно так:
– Один раз меня обворовал Дюма, а теперь – Журдан!
В мире почти не существует литератора, которого бы хоть единожды не обокрали. И все же редко встретишь писателя, у которого бы другие писатели украли две книги подряд! Дело подсудное. Журдан был обвинен в контрафакции, на книгу о де Еоне наложили арест. Напрасно Журдан приносил извинения – Гайлярде ничего не прощал. Он был журналистом техасского толка, выпускавшим газеты с револьвером в кармане, и Париж заблагоухал скандалом Нового Света, который не чета Старому!
Тут закрутил усы великолепный дуэлянт (литератор от убийства или, точнее, убийца от литературы) – Поль Гранье де Кассаньяк, уже обнаживший шпагу.
– Во имя девяти непорочных муз, – заявил он, – я готов завтра же на рассвете проколоть Журдана. Но перед неизбежной смертью своей пусть-ка он заглянет в академический словарь, где контрафакция названа одним лишь словом – воровство!
О, как радовался, наверное, в гробу де Еон, когда над крышкой его гроба раздались опять перезвуки мечей, столь любезные его драчливому сердцу. Но этот спор над покойником закончился таким образом, что парижане только развели руками. Гайлярде вдруг встал в позу грешника и начал колотить себя в грудь, привлекая к себе внимание всей Европы:
– Слушайте, слушайте! Я буду каяться… Мне было всего двадцать пять лет, я как раз написал драму «Несльская башня», которую стащил у меня этот прохвост Дюма. Но вот я встретился с именем де Еона – и стал бредить тайнами. Воображение заработало, и прошу простить меня за то, что я тогда сгоряча намолол. Де Еон никогда не был любовницей адмирала Феррерса, как не был он и любовником английской королевы Шарлотты! У него не было детей, прижитых в России, и дети его не участвовали в пугачевском восстании и не погибли в ссылке на пороге Сибири…
Гайлярде чуть не плакал от раскаяния. Именно в таком духе он и выпустил во Франции свою новую книгу о кавалере де Еоне.
Самое любопытное, что к этому времени русская историография уже давно не верила ни единому его слову. А историки Европы продолжали верить. Небылицы Гайлярде, конечно, известны автору этой книги, но я совсем не пользовался ими при работе. Ничего случайного – по возможности самое достоверное! Факты из жизни де Еона я старательно просеивал через мелкое ситечко русской критической истории.
Ко времени «покаяния» Гайлярде история уже не грешила вальтер-скоттовщиной, которую позже так остроумно высмеял Марк Твен в своем романе «Янки при дворе короля Артура». На первый план теперь выступила работа в архивах. Время красивых басен и лживых сказок в духе Вальтера Скотта кончилось – сухой и черствый хлеб документов нужнее истории, нежели красивые расписные пряники.
А что мог дать читателю Гайлярде? Самое серьезное у него было опять-таки «завещание Петра I», якобы выкраденное де Еоном из Петергофа. Вот Гайлярде его и впихнул в свою книгу. Мало того, в газете «Фигаро» он еще похвастал, что «первый обнародовал этот знаменитый документ», – этим бахвальством Гайлярде, таким образом, урвал лучик славы из венца Наполеона! Но тут был расчет с очень дальним прицелом. Разоблачив себя почти во всем при «покаянии», Гайлярде удержал за истину сам текст завещания. И от этого фальшивка снова укрепилась за бастионами достоверности.
* * *
Тем временем, вдали от суеты и рекламной шумихи, в архивах Парижа трудился скромный архивист Эдгар Бутарик. Год за годом, не торопясь, рассудительно и мудро, перебирал он старые выцветшие бумаги. Его интересовал черный кабинет Людовика XV – те таинственные депеши, за которыми крылись мрачные интриги секретной дипломатии XVIII века.
И вот на стол Европы была положена капитальная монография, в которой де Еону отводилось почетное место. В силу вступил документ о де Еоне, и на его основании Бутарик подтвердил, что – да, кавалер де Еон действительно сыграл едва ли не главную роль в дипломатии Семилетней войны между Францией и Россией в их совместной борьбе с агрессором Пруссией.
И тут же, словно по сигналу, начался поход в дипломатию Семилетней войны других историков. Брольи и Бюллау, Ваддингтон и Вандаль, Бэн и Валишевский, Годжкинс и Рамбо, Карнович и Шубинский, – все эти ученые не прошли мимо личности де Еона. Каждый признал за ним видную роль в создании коалиций против Фридриха, но зато историки окончательно запутались в его юбках.
Некоторые (вроде Годжкинса) вообще махнули рукой:
– Это была самая настоящая женщина, и на этом – точка!
В 1875 году пришли могильщики к церкви святого Патрикия и, поплевав на руки, выкопали кости де Еона, свалив их, вместе с трухою гроба, в одну общую яму. Легли поверх рельсы, гугукнул паровоз, и осталось имя де Еона только в списках покойников… Капитал – его величество! – беспощадно раскидывал провода и рельсы, опутывая ими земной шар. Новая эпоха!
В этой новой эпохе писателям жить стало труднее. Под раскаленной крышей Парижа сидел на чердаке совершенно голый человек и умирал от голода. Он был похож на бедуина, ибо простыня была его единственной одеждой. Звали этого человека – Эмиль Золя; вот упрямый талантище! Он работал крепко и точно. Кирпич за кирпичом откладывал он в фундамент своей будущей славы. Это был неутомимый каменщик мировой литературы! И слава пришла к нему; потребовалось переводить его на все языки мира, и тогда на пороге его жилища появился итальянец Вицителли – как переводчик Золя на язык английский.
Я не знаю, каковы пути, что привели Вицителли к де Еону, но, думается, именно отсюда, от общения с Золя, и возник интерес итальянца к давно угасшей личности французского дипломата и писателя. Вицителли оказался умнее других историков.
Для начала он поехал прямо в Тоннер, где в библиотеке провинции обнаружил вдруг массу бумаг самого де Еона; Вицителли сидел в его доме, стоящем теперь возле полотна железной дороги (и где ныне музей де Еона!), он слушал гудение того камина, который напевал и де Еону в тихие зимние ночи…
И вот родилась новая книга о де Еоне, в которой автор навсегда разбил множество легенд, и выводы Вицителли сомкнулись с теми доводами, которые еще раньше приводили русские историки. Самые недоверчивые и самые осторожные.
Как в пользу де Еона – так и в осуждение его!
Но Вицителли тоже не удалось похерить фальшивку. «Завещание Петра» засело в дипломатии Европы прочно, словно ржавый колун в сыром полене. Ни туда, ни сюда! И эта фальшивка и по сю пору сидит там – в архивах. Ее не вытащишь зубами оттуда…
* * *
История должна быть нашим помощником в жизни. Держась за настоящее, мы живем будущим, обязательно исходя из прошлого. Предвижу, что найдется среди моих читателей такой, который скажет:
– Ну, ладно. Это дело прошлое. Сейчас и люди другие. И время другое. Гусиные перья заменены телетайпами. Не шпаги звенят, а взлетают ракеты… При чем здесь завещание Петра Первого и де Еон этот, которого никто не помнит!
Остановись, читатель, не спеши – ты ошибаешься. Я должен и огорчить тебя и озаботить. Нет, ничто не забыто… Фальшивки всегда удивительно живучи!
Не время закрывать книгу. Продолжим.
Наступили времена – исторически нам близкие.
Алексей Толстой работал над романом-эпопеей «Петр Первый», советская кинематография поставила фильм о Петре – эту возвышенную ленту, насыщенную порохом и драматизмом дрошлого.
Политики Европы сразу насторожились:
– Отчего это большевики, не признавая монархической власти, так горячо пекутся о воскрешении образа императора Петра? Впрочем, догадаться можно…
А в Берлине – под грохот маршей – кликушествовал Гитлер:
– Мы имеем прямые доказательства, что большевики являются лишь душеприказчиками Петра Первого. Азиатское учение большевизма, исполняя замыслы прежних российских цезарей, теперь вынашивает мечты о поглощении всего цивилизованного мира!
Грянул 1941 год – год нашей беды и нашего мужества, год незабываемый… В ночь перед нападением на Страну Советов царило необычное оживление в гитлеровском министерстве пропаганды. Геббельс и его подручные спешно фабриковали очередную фальшивку о «русской угрозе миру». И снова за уши было притянуто сюда подложное завещание Петра I.
Мы победили в этой борьбе. Казалось бы – вот конец.
Нет! В высоком сверкающем здании ООН (там, далеко за океаном) должны хорошо знать кавалера де Еона, ибо там до сих пор фигурируют фальшивые 14 пунктов мнимого завещания. Поборники «холодной войны» оживлены. С высокой трибуны звучат их уверения, что коммунисты – продолжатели захватнической политики царизма; что коммунисты мечтают о полном поглощении в свою ужасную «азиатскую систему» всего «свободного мира»…
Никогда не думай, читатель, что история – это только история. Давнее нашей земли и нашего народа удивительно сопряжено с нашим сегодняшним днем.
Не верь тому, кто скажет тебе:
– Это нам не нужно… Это история!
Иногда люди не понимают, что история – это и есть наша современность. Нельзя изучить современную жизнь и познать ее политические требования к нам – без знания истории! Если человек говорит: «Я знаю историю», – это значит, что он знает и современность. Если человек говорит: «Я знаю только современность», – это значит, что он не знает ни истории, ни современности!
Из ничего ничто и не рождается.
Были люди до нас, теперь есть мы, будут и после нас. Воин русский на поле Куликовом – это воин при Кунерсдорфе. Воин при Кунерсдорфе – это воин на поле Бородинском. Воин на поле Бородинском – это воин на Шипке. Воин на Шипке – это защитник Брестской крепости…
Изменились идеи, другими стали люди. Но родина у них по-прежнему одна – это мать-Россия; и во все времена кровь проливалась во имя одного – во имя русского Отечества. Мы не провожали в поход павших на поле Куликовом.
Не нас разбудили рыдания Ярославны.
Мы не знаем имен замерзших на Шипке…
И все-таки мы их – знаем! Да, мы их помним, мы их видим, мы их слышим, мы их никогда не забудем.
Ибо это наши предки, читатель.
В истории есть голос крови.
Этот голос ко многому нас обязывает.
Не будем искать славы для себя.

Мы говорили в дни Батыя,
Как на полях Бородина:
Да возвеличится Россия,
Да сгинут наши имена!