1 2 3 4 5 6 7 8 
– И я буду строго преследовать любое нарушение законности. Однако… – Мышецкий выждал с минуту. – Однако я не стану возражать, если эти салганы, как источник заразы в губернии, случайно сгорят от неосторожной искры… Вы меня поняли?
– Но я… – начал было Борисяк.
Сергей Яковлевич поднял ладонь:
– Не надо. У меня с вами никогда не было этого разговора.
Инспектор, слегка побледнев, кивнул. Мышецкий продолжил:
– Человек, имя которого не должно меня интересовать, случайно явится причиной пожара на салганах… Вы отыщете его…
Он мельком глянул на Борисяка и выложил двадцать пять рублей:
– Вот вам деньги, которых я вам никогда не давал, а вы их никогда у меня не брали…
На этом они и расстались. Мышецкий понимал, что на Обираловке найдется много охотников на четвертной билет. Кстати, вспомнив об Обираловке, он вызвал к себе Чиколини и как следует отлаял его, старую бестолочь, за то, что до сих пор продолжается бандитизм на улицах.
Бруно Иванович покаялся, после чего с прискорбием доложил, что околоточный Серый взял у старухи Булдаковой взятку.
– Чем взял? – спросил Сергей Яковлевич.
– Самоваром, – застыдился Чиколини.
Мышецкого даже передернуло:
– Что у него? Чай пить дома не из чего?
– Привычка-с… Что дали – то и взял.
И тяжко вздохнул кандидат правоведения.
– Ладно, – сказал он. – Пусть придет ко мне… Серый!
Серый пришел – здоровенная дубина, под потолок, в шинели по случаю ветра, увешанный регалиями за непорочную службу, которых скопилось на его груди немало.
– А где же самовар? – устало спросил Мышецкий.
Околоточный молчал, только – знай себе – двигал сапожищами да честь отдавал: раз ручкой, два ручкой. А сапожищами – хлоп, еще раз – хлоп!
– Беги за самоваром, сукин ты сын…
Он заставил Серого, не снимая регалий, взять самовар и выйти с ним на площадь перед присутствием.
– Будешь стоять, – велел Мышецкий. – Стой и думай. Ведь это нехорошо: последнее забрал у старухи… Вот и думай!
Серый взял самовар за обе ручки и вышел на площадь. Толпа измывалась над ним, а он все стоял, посверкивая яркой медью, и… думал, наверно? Прикаливало солнышко, люди приходили и уходили. Дворники поливали площадь – забрызгали Серого. Но он даже не пошевелился.
И разбегались от самовара веселые солнечные зайчики…
Мышецкий занимался своими делами. Писал, рассуждал, ругался, мирился, а Серый все стоял на площади как грубое изваяние. После полудня он грохнулся наземь, и, дребезжа по булыжнику, откатился в сторону самовар.
– Что с ним? – удивился Мышецкий.
– Удар, ваше сиятельство.
– Отчего бы это?
– Вечная память, ваше сиятельство…
Чиколини потом, вытирая слезы, принес бумаги: вдова Серого хлопотала о пенсии. Сергей Яковлевич подписал их, просил дело ускорить.
А где-то за спиною клокотали тучи: в Уренске (он уже знал об этом) отзывались о нем не иначе как о лютом звере. И взяточника похоронили, и собрали денег на крест ему, и рыдали над его могилой, а Мышецкого в открытую проклинали.
Сама же старуха Буддакова, за которую он вступился, кричала ему в спину:
– Загубил служивого, ирод окаянный! Чтоб тебе ни дна ни покрышки…
Ото всей этой бестолковщины Сергея Яковлевича все чаще стало тянуть из города в степи. Постепенно поселения, раскинутые на пустошах, становились его любимым детищем. Теперь, когда «самоходы» осели на земле, оставалось только оберегать их от беркутов в вицмундирах, алчущих клюнуть мужика в самое темечко.
Сергей Яковлевич – первым делом – распространил на поселян правила Переселенческого комитета, освобождавшие их на ближайшие три года от налогов. Это кое-кому не понравилось в губернии, но Мышецкий повел себя круто и законно.
Вообще юридическая казуистика, которой он посвятил свои юные годы, приносила свои плоды: Мышецкий свободно сумел доказать, что черное, господа, совсем не черное, – взгляните, пожалуйста, на дополнение к статье 218‑й, там ясно сказано, что это белое…
И его побаивались! Но ничто не могло остановить скандального процесса между супругами Поповыми, и здесь Сергей Яковлевич был бессилен. Додо с бешенством рвалась обратно – в свое титулованное девичество.
«Ах, Додо, Додушка, – печалился Мышецкий не раз. – До чего же ты испоганилась…» А как жалок Петя, упершийся в христианские правила брака.
Консистория сразу же отказала Додо в разводе, и Мелхи-сидеку оставалось только мирить их. Но как он делал это, бесноватый? Мышецкому казалось, что владыка берет жену и мужа – и сталкивает их лбами. Больно ушибленные, они еще больше звереют.
При отправке в степь леса, обещанного поселянам, Сергей Яковлевич случайно нащупал одну язву в делах губернии, а именно – уничтожение последних лесов в северных уездах. Задумав разобраться в этом вопросе, он сначала решил развязаться с Додо и Петей.
– Ближайшие дни я буду очень занят, – сказал он при встрече, – и не смогу уделять вам должного внимания. А потому пригласил вас к себе. Пожалуйста, не топчитесь в передних преосвященного. Этим вы делу не поможете… Додо, скажи, чего ты хочешь?
Сестра, нахохлившись, сидела в кресле.
– Ты же знаешь, – ответила она.
Сергей Яковлевич повернулся к обрюзгшему Попову, в голове которого уже проблескивали ранние седины.
– Петя, а чего домогаетесь вы?
– Вы же знаете, – ответил шурин, – я… люблю! Я и так отказался от многого. Оставьте мне хотя бы право называть себя мужем вашей сестры…
– И вы добьетесь этого. Додо, я призываю тебя к благопристойности… Слушайте! – сказал он. – Слушайте же вы, глупые люди… Я хочу предостеречь вас от ошибок!
Он раскрыл приготовленную к приходу Поповых книжицу:
– Я прочту вам об юридических правах супругов по законам Российской империи… Вот! О прекращении и расторжении браков. Пункт первый: «Брак прекращается сам собою только через смерть одного из супругов…»
И вдруг сестра выбралась из кресла, накинула шаль.
– Ты куда, Додо? – остановил ее Сергей Яковлевич.
– С меня достаточно!
– Сядь, Додо. Я прочту тебе все, чтобы ты поняла, насколько бесполезны твои потуги на развод…
– Нет, – возразила сестра упрямо, – дальше не надо. Прочти только первый…
– Хорошо. – И снова над седеющей головой бедного Пети прозвучали слова о правах супругов Российской империи: «Брак прекращается сам собою только через смерть одного из супругов».
Евдокия Яковлевна решительно направилась к двери.
– С этим я вполне согласна! – заявила она, удаляясь.
Петя закусил толстую губу и тихонько завыл. Сергей Яковлевич шлепнул книгой об стол, сдернул с носа пенсне. «А ну вас всех!» – подумал он.
– Сергей Яковлевич, – затряс головой Петя, – зачем вы так? Ведь Додушка… Теперь я боюсь за нее!
– Вы дурак, Петя, – четко выговорил Мышецкий. – Авдотья умнее вас, и бойтесь за себя… Но, окажите мне милость, не впутывайте более меня в эти дрязги! Прощайте, Петенька…
Итак, главное сейчас – лес.
Вытянув перед собой кулаки, Мышецкий уселся на свой вице-губернаторский трон и с высоты величия стал уличать. Боже, какие только позы не принимала казенная палата, изворачиваясь под уликами! Чиновников корежило так, будто их жарили.
– Прекратите врать, – сказал Мышецкий, – лучший показатель лесного обнищания – рыночная стоимость дров. Еще десять лет назад сажень стоила девять рублей, теперь в Уренске она стоит около сорока, а мужик топит навозом и соломой!
Сергей Яковлевич угрожал, но и сам трусил: точного закона об охране лесов не было. Правило же напоминало дышло: куда повернешь – туда и вышло. Лесохранительный комитет (вор на воре) при казенной палате знал, что угрозы Мышецкого законом не подтверждены.
Мужики с 1861 года сводили леса под корень, выручку быстрехонько пропивали всем миром, а потом сами же плакались, что нечем стало избу подновить. Дворяне – те жили по королевскому принципу: после нас хоть потоп; они – как дикие кочевники: поживут, разворотят все вокруг себя и бросят.
Теперь аукнулось! Мужика, вырубившего колоду для гроба, разоряли вконец сотенным штрафом и пускали с семейством по миру. А помещикам продолжали отпускать право на рубку и расчистку многих десятин леса на песчаных поч­вах.
По всей Уренской губернии образовались обширные котлованы сыпучих песков, наступавших на засеянные поля…
– Вспомните! – бушевал Мышецкий. – Не вы, так дети ваши еще не раз меня вспомнят. Будет здесь новая Сахара, еще наездитесь на верблюдах!..
С разливом реки дворяне сразу же бросились раздобывать себе деньги. На пристани толклись откупщики и перекупщики, люди тароватые, наезжие, с монетками вместо сердца. Им ровным счетом плевать: будет здесь Сахара или не будет, лишь бы купить подешевле, а продать подороже.
Сергей Яковлевич повесил у себя в кабинете почвенную карту Уренской губернии. Казенная палата могла теперь разрешать вырубку леса только по утверждению вице-губернатора. В некоторых уездах Мышецкий пошел еще дальше и возложил на землевладельцев подсадку лесных пород, укрепление раскорчеванных участков шелюгой и дерном.
Сущев-Ракуса пригляделся к этому делу и предупредил:
– Не сломайте себе шеи, князь! Лес – это деньги. Дворянство сильно обеднело и не позволит щипать себя дальше. Вы местный вице-губернатор, но вы не местный по­мещик…
– Почему вы это мне говорите, Аристид Карпович?
Жандарм слегка помялся:
– Не хочу пугать вас. Однако… умный вы человек и должны понять. Конкордия-то Ивановна ведь живет лесом!
Мышецкий оторопел: вот об этом-то он как раз и забыл, а ведь расчеты за хлеб с Мелхисидеком еще не закончены.
– Благодарю вас, Аристид Карпович, но я думаю, что все обойдется…
И вот он снова у этой женщины: Монахтина мила, очаровательна, нарядна, но сосредоточенна. В комнатах ее стоит приторный запах духов, окна затянуты от мух бриз-бризами.
– Князь, – спросила она, выбрав удачный момент, – что вы так ополчились против салганов?
Мышецкий не ответил ей ни да, ни нет, но в голове этой женщины уже началась бойкая работа. Глаза ее обострились.
– Кстати, – напомнил Сергей Яковлевич, – я слышал, что вы тоже продаете свой лес? Кажется, в Запереченском уезде?
Конкордия Ивановна удивилась:
– Кто это вам сказал? Ничего подобного.
– Вот как?
– Я его куплю, – ответила Монахтина и стала разливать чай…
Прощаясь, он нагнулся к ее руке, а Конкордия Ивановна поцеловала его в лоб.
– Меня окружают сплетни, – сказала женщина с грустью. – И потому я прошу вас, князь: доверяйтесь в отношении меня исключительно своим наблюдениям. Поверьте, что с вами я абсолютно искренна!
– Я верю, – и Мышецкий успокоился.
Влахопулов последние дни ничем не проявлял себя: раскис и будто замер в ожидании. Пропадал на телеграфе, пить стал больше обычного, нос его совсем превратился в сливу. Не раз спрашивал, как повесили «масона».
Однажды он честно признался:
– Чувствую, Сергей Яковлевич, что я вам уже мешать стал. Потерпите… Вот уберут меня отсюда, тогда можете хоть всю губернию перенести на другое место! Только дайте мне уйти из Уренска спокойно…
В один из этих дней Мышецкий поехал по делам в пароходство, а когда вышел из конторы, кучера не было на козлах: видно, убежал квбсы пробовать. Сергей Яковлевич решил подождать его, уселся в коляску.
Прошел мимо мужик в сапогах, нещадно избивая простоволосую красивую молодку; следом бежал народ, смеялся.
– Ты чего бьешь ее? – вступился Мышецкий.
– Да вот, господин ласковый, гоню домой свою суку. Три дня скотина не кормлена, а она, подлая, на пристанях с бурлаками ночует, пиво пьет с ними… Насилу сыскал!
– Ну-ну, – сказал Мышецкий. – Только бить на улице нехорошо, брат!
Потом остановились две хорошенькие гимназисточки, одна из них сказала другой по секрету:
– Так ты смотри, Олька, не проговорись: эту ночь я у тебя ночевала… Если спросят – не ошибись!
И вдруг тяжело качнулась коляска, густо пахнуло на Мышецкого сивухой. Рядом с князем нагло уселся какой-то страшный бродяга-обираловец.
– Не узнаете, князь? – спросил он сипло. – Так не откажите на построение храма…
Мышецкий вспомнил: один раз – с венком тины на голове, когда сбивали плоты, другой раз – в ночном окне, на балу в Дворянском собрании. «Доколе же?»
– Что вы меня шантажируете? – закричал он испуганно.
Он ударил его каблуком в бок, и бродяга вывалился из коляски. Подскочил откуда-то городовой и сильно встряхнул бродягу могучей дланью:
– Куды деть прикажете, ваше сиятельство?
Мышецкий, не ответив и не дождавшись кучера, нахлестнул лошадей, и они понесли. Часто билось сердце. «Боже, – думал он, – если это тот человек, то как он быстро опустился! И зачем он здесь?..»
Домчал до номеров Супляковой, взбежал по лестнице. Додо его не ждала.
– Додо, – сказал он, запыхавшись, – тебе не встречался в городе граф Подгоричани?
– Анатолий Николаевич? – удивилась сестра. – Господи, спаси меня и помилуй. А разве…
– Да нет. Я просто подумал!
Вечером его навестил Борисяк, и Мышецкий спросил его:
– Человек, имени которого я не знаю, взял ли у вас те деньги, которых я вам никогда не давал?
– Взял, – ответил инспектор. – Но я не давал ему никаких денег…
– Их и не было, этих денег! Будьте готовы…
3
Пауль фон Гувениус (или Павел Иванович), конечно же, не читал творений Козьмы Пруткова, где сказано: «И терпентин на что-нибудь полезен!» Но зато, после памятного знакомства с господином Паскалем, он твердо усвоил, что саранча создана именно для него.
Как живой пример, стоял у Павлуши перед глазами, осиянный нимбом члена Государственного совета, генерал Цей-мерн – если бы не саранча, не быть ему генералом! А вот ведь повезло человеку…
И снились фон Гувениусу несметные полчища шуршащих тварей, которых он сокрушит железною пятою, чтобы осесть под старость в малиновом кресле.
Впрочем, Павел Иванович был честен в своих поползновениях сделать карьеру за счет русской саранчи. Ему хотелось только поскорее прийти, увидеть и победить ее. Последующие блага зависели уже от признательной России, которая несомненно оценит его заслуги.
Вот с такими-то мыслями, запасшись свежевыпущенным циркуляром, Павел Иванович и выехал однажды из города на просторы Уренской губернии. Сопровождал его в казенном путешествии, оплаченном по закону, только некий чин – лицо хмурое и многоопытное. Он же был первым человеком на русской почве, который продемонстрировал перед Павлушей всю силу уважения к циркуляру.
Случилось это так. Остановились для обеда в большом селе. Зашли в трактир, и чин прочел хозяину циркуляр: дошло до моего сведения и так далее… Короче – не следует угощать начальство бесплатно.
– Учини расписку, – велел чин по прочтении.
– Так что, вашбродь, учиню. Мигом!
– Прибей «таксу» на видном месте… Да и развернись: котлеток нам с жару да полсобаки поставь и не греши!
Выпил чин полсобаки, разжевал Павлуша котлетки.
– Хозяин! – позвал чин. – А сколько много ли с меня?
– Да ничего, вашбродь. Как можно…
Чин развернулся – хрясь в ухо:
– Циркуляр читал? Читал… Расписку чинил? Чинил… Это што же выходит? Ты – бунтовать? Гони красненькую, иначе я тебя в протокол засуну по самые шулята…
И спрягал чин в карман «красненькую», подмигнул Павлуше:
– Прикажите далее ехать, сударь…
Очень этот способ Павлуше понравился. Впрочем, обращался он к чину за все время пути скорее как к путеводителю и переводчику в туземных краях. Чин между тем проводил в жизнь свой «циркуляр» и сокрушал кое-кого по дороге.
«Сокрушения» эти производились, как правило, над мужиками, которые должны были обеспечить проезд фон Гувениуса по губернии. Лошадей в деревнях жалели, каждая была на учете в хозяйстве – время-то рабочее.
– У-уррррр!.. – говорил в таких случаях чин и тут же сокрушал; так что задержки не было, – фон Гувениус катился со своим циркуляром как по маслу…
Павел Иванович посматривал на своего попутчика с уважением. У него – свой циркуляр, у чина – тоже имеется. Вот и конец пути: соприкосновение трех уездов, подвздошина всей Уренской губернии. Отсюда было решено напасть на саранчу…
Вылез фон Гувениус из телеги и огляделся. Уныло и пусто мокли поля под моросью. Покосившиеся избенки торчали в небо горбами крыш. Под громадными лопухами на обочинах дороги лежали деревенские собаки.
– Гав, гав! – припугнул Павел Иванович одну из них; собака встала и, поджав хвост, ушла куда-то – русская собака, битая собака…
Фон Гувениус жаждал распространить свой циркуляр на русских пейзан, но деревня одичало глядела окошками: мужики и бабы находились в поле. Работали!
– Но этта есть циркуляр, – недоумевал Павел Иванович. – Его надо исполняйт…
Чин распорядился: мужиков и баб с помощью старосты погнали с полей обратно в деревню. Павел Иванович взо­брался на телегу и громко прочел циркуляр.
Над толпою повисло скорбное молчание. Тихо накрапывал сеянец-дождик. Мужики подтолкнули вперед старосту:
– Кондратушко, милок, выручи! А уж мы тебя… озолотим! Два ведра миром поставим. Ей-пра, хошь лопни…
Староста, прижав к животу шапку, смотрел на чиновника.
– Ваш благородь, – вступился он за односельчан. – Какое тут… Рази же саранча бывает в такую пору? Да николи, ваш благородь! У якимовских – верно, аж крыши пожрала. Так это кагды было-то?
Павел Иванович посмотрел на чина.
– У-уррррр! – сказал тот, готовясь сокрушить…
Россия вообще – забавная страна! Как-то император Павел, недовольный одной дамой, велел ей «намыть» голову. Это было исполнено в точности: генерал фон дер-Пален пришел в дом этой дамы и самолично вымыл в тазу ей голову. «Приказ его величества, мадам!» – так объяснил он свою любезность…
Мужики взъярились противу Павлушиного циркуляра, вечером «чину» тоже было произведено хорошее сокрушение. В темноте-то не видно – кто. Но прибыла тут на подмогу уездная стража, и циркуляр стал приводиться в действие.
– Начинает! – велел фон Гувениус…
Чин незамедлительно развел мужиков по округе – копать канавы. Баб посадили за шитье мешков из крестьянского холста. Стариков и детишек погнали в соседний лес (верст за сорок) собирать валежник.
Жизнь перевернулась!
Павел Иванович начинал свою карьеру честно. С утра, ничего не поев, вымокнув под дождем, он проверял с рулеткой ширину и глубину канав.
Путеводной звездой светил ему генерал Цеймерн на этом зябком глинистом поле…
– Плохой канава, – говорил он. – Кривой канава.
– Ваш благородь, – взмолились мужики, – какой денек прошел… Побаловались и будя! Ослобоните…
Но за спиной Павлуши стоял чин.
– У-уррррр, – говорил он, и канава выравнивалась по линейке – прямая, как полет одинокой вороны.
Автор проекта уничтожения саранчи мыслил так: хворост будет гореть, дым погонит саранчу в канавы, где – очевидно – негодные твари и будут закопаны землей.
Непонятно было только назначение мешков, но немецкий ум рассудил быстро:
– Саранча собирайт в мешок! Рраз – и давить надо…
Циркуляр действовал три дня. Работа на полях была за­брошена. Павел Иванович не уставал проверять ширину канавы и считать мешки.
На четвертый день, когда фон Гувениус попивал в избе молоко, протиснулся в двери староста и упал перед ним на колени.
– Что это есть? – спросил Павлуша у чина.
– Моченьки нашей не стало! – всхлипнул староста. – Уж не взыщите, ваш-благородь, собрал, сколь мог… Да уезжайте, а то мужики худо задумались – не быть бы кому биту!
Размотал староста грязную тряпицу и выложил перед фон Гувениусом трепаную пачку денег.
– Этта есть… взятка? – возмутился Павел Иванович.
– У-уррррр, – напомнил о себе чин, но урчание его теперь отзывало игривой ласковостью.
Староста поник головою, так что можно было видеть его заросший затылок.
– Сколько могли, – повторил он.
Павел Иванович плюнул на пальцы и пересчитал деньги. Ни много ни мало – двести рублей. И он даже не просил!
– О-о, – сказал Павел Иванович старосте, – ты добрый человек. Я возьму их у тебя… Но циркуляр есть циркуляр!
И вдруг чин сказал:
– Прикажите далее ехать…
А далее события разворачивались уже в порядке ускоренном. Быстро сгонялись мужики, ставились условия о холсте и канавах, после чего называлась сумма. Как правило, все шло гладко – без запинки.
Саранча быстро уничтожалась!
С каждого уезда накапало по семи тысяч. Еще вчера живший на даровых хлебах, таскавший сигары из стола князя Мышецкого, фон Гувениус возвращался в Уренск весьма утяжеленным. Чин же, помимо прямых доходов, имел еще по червонцу от каждого уезда за неоднократные «сокрушения» и тоже был весьма доволен.
Чуткая душа фон Гувениуса пребывала в отменном согласии с совестью: ведь он даже не намекал на взятку, ему сами давали. Эти грязные русские свиньи сами развратили его!
В блаженном настроении появился Павел Иванович перед своим братцем, похвастал успехами.
– Ну а как у тебя?..
Тем временем братец его Генрих (или Егор Иванович) пригрелся на теплой груди титулярного советника Паскаля. Знакомство его с Осипом Донатовичем окрепло в негласном содружестве. Очень уж был обаятелен этот чиновник!
В один из дней Паскаль залучил Егора Ивановича к себе на дом. Поговорили – о том о сем. Попили чайку с медом. В ответ на восторги немчика, который никак не мог забыть чародейства с картами, Осип Донатович заметил небрежно:
– Да это ерунда, мой милый! Плешь собачья…
– Да как же? Как же? – заволновался фон Гувениус.
– А вот изволь сюда посмотреть…
Взял колоду, срезал ее на пальце. И вдруг начались такие волшебные превращения, что фон Гувениус совсем ошалел. Откинув назад манжеты, Осип Донатович рассыпал перед ним карты в самых таинственных сочетаниях: короли уплывали куда-то по воздуху и превращались в дам. Нужные карты отыскивались под столом или в кармане самого фон Гувениуса.
– Назови мне карту, – сказал Осип Донатович.
– Какую?
– Ну, любую. Называй!
– Семерка трефа.
– Получи! – И мгновенно к носу его была приставлена семерка трефа. – А вот, видишь… – И семерка обернулась тузом.
Паскаль похлопал фон Гувениуса по плечику и сказал:
– А то, что видел ты в Дворянском собрании… Так и быть! Сделаю и для тебя. С такой картишкой не пропадешь, Егорушка. Называется – «гильотинка»…
Выдвинул ящик стола, битком набитый свежими колодами.
Достал одну карту, острым ножом ловко расслоил ее на два пластика. В ход пошли ножницы, клей, пергамент и свиная щетина. Через полчаса работы в руках Егора Ивановича была «гильотинка» – предмет мечтаний молодого человека.
– Вот так, – сказал Осип Донатович. – Постучи легонько ребрышком, вроде бы ты задумался о чем-то… Ну, постучи, постучи! Не стесняйся, милый… Все так начинали!
Егор Иванович постучал, и «гильотинка» сработала: шестерки превращались в семерки, на семерку набегала вось­мерка.
– Я вам так благодарен, – расчувствовался фон Гувениус. – Такое счастье… Если бы моя мама была жива – вот бы она порадовалась!
Осип Донатович дружески обнял Егора Ивановича:
– Учиться тебе надо, Егорушка, учиться…
– А я ученый. Дерптский университет. С классом вышел.
– Ну, и какой же у тебя класс?
– Четырнадцатый. По «Табели о рангах». Не везет…
– Университет – для дураков хорош. Да и что тебе дает класс? Вон я и в девятом классе – что толку? А подучившись, можешь сорвать тысяч двадцать-тридцать на ярмарке…
– Я? Один я?
– Нет, Егорушка, – вразумил его Паскаль, – такие вещи в одиночку не делаются. Учись подчиняться кому следует…
Поздно вечером, уже накануне ночи, Осип Донатович повез фон Гувениуса за город, провел его на полутемную дачу. Изо всех углов, словно сговорившись, забили часы – хрипатые и тонкие, колокольные и звончатые.
– Ой, я боюсь… – сказал фон Гувениус.
– Иди, иди, Егорушка, – подтолкнул его Паскаль.
К гостям вышел сам Атрыганьев. – В халате, нечесаный, с похмелья.
Набулькал полный стакан содовой, жадно выпил.
– Привел? – спросил кратко. – Ну и хорошо…
Уренский предводитель дворянства бросил Егору Ивановичу две колоды карт – совершенно одинаковые с виду, новенькие.
– Разбазарь «аделаиду», – велел он.
Осип Донатович вступился за своего ученика:
– Борис Николаевич, он «аделаиду» еще не знает. Я ему только «гильотинку» сбагрил… Представьте себе: молодо-зелено, а желание пить да жрать тоже имеет!
Атрыганьев обошел фон Гувениуса вокруг, словно ученый кот вокруг дуба.
– Что-то, брат, – сказал он, морщась, – вид у тебя шибко провинциальный. Лоску не вижу… Штаны висят. Весь ты в клетку, будто шахматный. Ёська, ты проследи!
– А что ему? – спросил Паскаль. – Фрачную пару, колечко на палец. Монокль можно, как принцу картофельному.
Атрыганьев примерился к фон Гувениусу.
– Да, – согласился он, – стеклышко в глаз ему не повредит.
– Так как же? – спросил Паскаль.
– Готовь его под «гильотинку»…
– Мне монокль не нужно, – возразил Егор Иванович.
– Но-но! – грозно рявкнул Атрыганьев. – Тебя никто и не спрашивает. Надо будет, так и кольцо в ноздрю тебе вставим. Здесь тебе не Европа, а – Уренская губерния, входящая в состав великой Российской империи… Понял?
Фон Гувениус мелко задрожал. А предводитель вдруг спокойно протянул обращенному в новую веру две сотенных.
– На вот, – сказал. – Побывай кое-где. Пусть твоя физика примелькается в местном пейзаже… И забудь, что ты был у меня. Ты вообще незнаком со мною…
Очень теплой была встреча близнецов после разлуки. Вечером они дружно отправились в публичный дом на Петуховку и не могли опомниться от радости: «Ах, какое счастье, что они все-таки приехали сюда. Россия – такая богатая страна, и здесь так легко добывать деньги…»
4
Влахопулов позвал к себе Мышецкого:
– Сергей Яковлевич, душа моя, прослышал я, что вы лесом будто бы там занимаетесь?
– Отчасти, Симон Гераклович.
Старый губернатор расправил жирное ухо.
– Там, в Мглинском уезде, – сказал неуверенно, – на несколько верст тянется лес, принадлежащий Трепову… Знаете вы об этом?
Да, Сергей Яковлевич хорошо знал, что около девятисот десятин леса (опять-таки на песчаных почвах) тянется вдоль северных границ губернии и числится во владении Д.Ф. Трепова, близкого друга царя и всесильного диктатора при дворе.
– Дмитрию Федоровичу, – продолжал Влахопулов, – видно, понадобились деньги. В нашей губернии он никогда даже не был и… Зачем ему этот лес, посудите сами! Вот он и попросил меня, как друга, запродать его подороже…
Мышецкий похолодел: еще один песчаный резервуар в губернии, опять засвистят пески за околицами деревень.
Спросил как можно спокойнее:
– Во сколько же Дмитрий Федорович оценивает свой лес?
– Да ни во сколько! Он его и в глаза не видел.
– Хорошо. А в какую цену вы его пустите на продажу?
Симон Гераклович стыдливо признался:
– Я обещал… Уже обещал, что вышлю из губернии пятьдесят тысяч…
Мышецкий вздохнул: час от часу не легче. Решил старик сподхалимничать, а теперь расхлебывай.
– Вы поступили очень неосмотрительно, дорогой Симон Гераклович, – решился выговорить Мышецкий. – Мало того, что лес погибнет, но вы не сможете найти столь крупного покупателя. Пятьдесят тысяч – не шутка!
Влахопулов развел руками.
– Мы люди маленькие, – сказал он. – Не тягаться же мне с самим Дмитрием Федоровичем. Пятьдесят так пятьдесят. Обратно музыку не сыграешь. Своих добавлю. Перезайму…
Сергей Яковлевич решил быстро расставить сети.
– Но казенная палата, – сообразил он, – исходя из геологических условий, может запретить перепродажу. Выкуп можно позволить лишь в казенные руки, но казна тоже не даст такой суммы.
Губернатор, едва не плача, захлюпал носом:
– Сергей Яковлевич, не дадите же вы пропасть мне? Ведь ей-ей сил моих не стало… Я же и вещи уже в Петербург отправил! А Дмитрий-то Федорович, сами знаете, подпихнет меня в сенат за милую душу. Вам же лучше: за хозяина останетесь!
Мышецкий откланялся.
– Желаю успеха, – сказал – и вышел.
Он повидался с жандармом, выложил перед ним начистоту все, что думает.
Сущев-Ракуса крепко потер ладошкой поблескивающий череп.
– Эх! – крякнул он. – Да, все это так, милый князь. Но в одном-то вы ошибаетесь…
– В чем же именно?
– Найдется покупатель в губернии. Найдется!
– Кто же? Атрыганьев?
– Почему же Атрыганьев?
– Но я не знаю землевладельца в губернии крупнее его.
– Да где ему! – ответил жандарм с ухмылкой. – Конкордия Ивановна – вот кто может купить треповский лес.
– Разве эта дама столь богата?
– Милый князь, вы не первый губернатор на ее веку…
В подобном ответе прозвучал оскорбительный намек, однако Мышецкий решил пропустить его мимо ушей.
– Но я, – заявил он, – не дам ей перепродать трепов­ский лес тут же под топор барышника.
– А вот это уже ваше дело! – открестился жандарм.
Мышецкий понял, что сейчас его прищемят в капкане, и решил до времени снова скрыться в степи. Борисяк напомнил о себе:
– Сергей Яковлевич, все готово… Когда?
– Погодите. Я вам скажу. Человек этот с Обираловки?
– Вестимо, с Обираловки. Из бывших, видать.
– Ну и ладно. Только бы ветер подул от города…
Он позвал к себе Чиколини:
– Бруно Иванович, предупредите брандмайора, чтобы пожарные команды были наготове.
– А что будет, ваше сиятельство? – глуповато спросил полицмейстер.
– Ничего и не будет, – ответил Мышецкий с равнодушием, – Просто я получил дурацкий донос, якобы злонамеренные лица собираются учинить пожар на Петуховке…
– Верить ли? – усомнился Чиколини.
– А я не верю. Но на всякий случай.
На всякий случай пожарные колесницы загодя выехали на Петуховку и распустили рукава. Там дневали, там ночевали. Салганы находились в другом конце города, но – один от другого на отшибе – они не представляли угрозы. Гораздо страшнее была та зараза, которая пропитала доски и полы этих дремучих страшных сараев.
Алиса ощутила, что Сергей Яковлевич готовится к отъезду. В последнее время она как-то отвыкла от мужа, но все-таки спросила:
– Serge, ты опять меня покидаешь?
– Пожалуй, дорогая. Я скоро вернусь.
Смущаясь, она попросила у него денег. Он удивился:
– Но мы выехали из Петербурга, и у нас было…
– Да, да! Но у меня уже ничего не осталось.
– У меня тоже. Ладно, спрошу у Пети…
Попов деньги дал. А потом рассказал, что у него был фотограф. Союз истинно русских людей на днях нанял этого фотографа, чтобы он запечатлел на память потомству собрание уренских «патриотов». Что он и сделал, после чего предложил Пете выкупить негативы.
– И вы поймете почему, – сказал Петя. – Додо тоже попала на эти снимки… Вот, полюбуйтесь!
Фотографий было всего три, но Додо занимала в них центральное место. Разодетая в русский сарафан, с цветным кокошником на голове, убранном жемчугом, – Додо играла роль матки в черносотенном улье. Как царица, восседала она рядом с Атрыганьевым, и взоры мужчин, устремленные на нее, были похотливы и мерзки. А один из снимков был словно взят из журнала «Только для мужчин».
– Сколько же вы дали, Петя, за эту мразь?
– По сотенной за каждый.
– Ну, с вас еще содрали по-божески… Негативы у вас?
– Да, я разбил их сразу же.
– Бедная Додо, – пожалел Мышецкий сестру.
– А я? – накуксился Петя. – Каково мне-то?
– Ну, вы святой человек, только вы и способны на такой подвиг!..
Борисяк был предупрежден об отъезде.
– Я вернусь дня через три, – сказал Мышецкий инспектору. – Надеюсь, что красный петушок раскричится в мое отсутствие.
На самом пороге его задержал Огурцов:
– Ваше сиятельство, Симон Геракдович вас ищет. У него что-то там с треповским лесом не ладится.
– Скажите его превосходительству, что я уехал…
И – укатил.
Кобзева в степи уже не было: черная кошка пробежала между ними. Полновластным главою поселенной общины сделался Карпухин – мужик, как выяснилось, с фантазиями, что и подкупало Сергея Яковлевича. Удивительно, что Карпухин отнесся к постройке общинных домов приветливее Кобзева. «Вот и разберись, – недоумевал Мышецкий, – казалось бы, все должно быть наоборот!..»
Князь катанул ногою бревно, лежавшее на земле, сказал Карпухину:
– Вот этот лес – церковный. Ты из него избу сложишь, а тебя в Сибирь сошлют за это…
Сказал без улыбки – очень серьезно, желая проверить, какое впечатление произведет это на молодого парня. Карпухин посмотрел на бревно, потом на вице-губернатора.
– Ну, ин ладно, – ответил раздумчиво. – Ежели за обчество, так – куды ни шло, я согласен.
Сергею Яковлевичу стало неудобно:
– Извини, брат. Ничего тебе не будет… А впрочем, лес этот правда церковный. Байкуль – вон там видишь? Монастырский… Хутора – немецкие. Дорога – военная. Степь – киргизская. А что здесь ваше – прости – не знаю!
– У мужика ничего нету, – согласился Карпухин.
Итак, лес он выслал: пусть строят, что хотят. Генерал Панафидин дал лошадей, бракованных по кавалерийскому стандарту, – мужики взяли. В депо рабочие выковали кое-какие орудия – тоже отправили в степь. А кое-что поселенцы воровали у своих соседей, хуторян-колонистов, но Мышецкий за­крывал на это глаза.
С хуторов пришли к нему с обидами батраки, работавшие на немцев. Мышецкий выслушал, как они живут. Хорошо живут, харча вдоволь, но прибавки не бывает, хоть плачь. У немца все по часам, каждому туалетную бумагу выдали, хорошо цигарки вертеть, только вот беда.
– Ну, что у вас за беда? – спросил Мышецкий.
– Да вишь, сударь, планида-то какая… Они, немцы-то, посуду нам дают. Уж така посуда – хороша больно! Ажио светится. И ручка сбоку. Да только вызнали мы, что днем-то нам из евтой посуды жрать дают. А вот ночью-то, прямо скажем, нехорошо получается. Они ее, хозяева-то наши, под себя ставят, чтоб в угрях вынести. Ну, помоют…
– Не будет вам от меня защиты… – гаркнул на ходоков Мышецкий, – пока вы на немцев батрачите. Я вас не загонял к ним. Сами пришли. Вон в том конце степи, хотите, по куску земли отрежу каждому? Тогда и разговаривать будем. А сейчас – прочь пошли.
С вечера Мышецкий, как бычок, надулся парным молоком, раскатал кошму под звездами. От озера Байкуль наплывал вкусный дымок – то монашеские ватаги коптили рыбу. Почти с ужасом думал, что скоро надо возвращаться в город.
Среди ночи его разбудил Карпухин.
– Вставайте, – сказал он, – Уренск горит…
Сергей Яковлевич привстал на кошме. Вдали, со стороны города, небеса оплывали бордовым заревом. Что-то уж слишком сильно полыхали салганы. «Да и салганы ли только?» – подумал он.
Скатал кошму, надвинул дворянскую фуражку. Его знобило. В потемках поискал вокруг себя спички.
– Ладно, – сказал. – Я пойду… Спасибо за все!
На вокзале, когда он прибыл утром в город, встретился Чиколини: от шинели полицмейстера пахнуло дымом.
– Что тут у вас? – спросил Мышецкий. – Пожар был?
– Хуже, ваше сиятельство.
– Салганы сгорели?
– Бог с ними, ваше сиятельство. Хуже!
– Так что же?
– Забастовка, ваше сиятельство…
Мышецкий так и застыл на месте.
– Удружили… А что думает Сущев-Ракуса?
– Да его не поймешь, ваше сиятельство.
От перрона – прямо в депо, и сразу же отлегло от сердца. То, чего он больше всего боялся, не случилось. В раскаленных цехах все так же мерно жужжали станки, над ними деловито склонялись рабочие.
– Значит, вы не бастуете?
– Нет, – ответили ему. – Мы намного умнее господ жандармов. Мы будем работать, как работали…
На площади его нагнал Чиколини:
– Ваше сиятельство, постойте… Я не все рассказал!
– Ну, что еще?
– Салганы-то… сгорели вот!
– И черт с ними. Давно пора.
– Поджог был. Поймали…
– Кого поймали?
– Да поджигателя, ваше сиятельство.
Мелко-мелко затряслись поджилки. Вспомнились двадцать пять рублей и все прочее…
– Ну и что? – спросил поспокойнее.
– Бока намяли. Сумасшедший какой-то.
– Конечно, сумасшедший, – поддержал Мышецкий. – Нормальный не стал бы поджигать… Изолируйте его, Бруно Иванович. Головой за него отвечаете!
Первым делом – повидать Борисяка; инспектор уже знал о поимке поджигателя.
– Савва Кириллович, – спросил Мышецкий, – задержанный знает вас или нет?
– Только в лицо, но кто я и что…
– Понятно! Только не волнуйтесь; я ваш.
– Согласитесь, – горько усмехнулся Борисяк, – можно пострадать за убеждения, но эти вонючие сараи…
В дальнейшем разговоре выяснилось, что забастовка охватила лишь фабрички и мастерские мелких предпринимателей. Как раз тех, на которых выступления Штромберга пользовались значительным успехом. Вопрос с депо, не примкнувшим к забастовке, начинал проясняться. Кожевники, мясники, красильщики, свечники выставили чисто экономические требования. Никакой политики. Ни одного политического лозунга. Красного знамени тоже не было – несли хоругви и портреты царя. Возглавляло демонстрацию духовенство.
Сергей Яковлевич с трудом добрался до жандармского управления – толпы народа проходили по улицам, во все горло распевая «Боже, царя храни…».
Мышецкий ворвался к Сущеву-Ракусе в кабинет:
– Полковник, что у вас тут происходит?
– Празднуем самосожжение салганов.
– Я не шучу…
– Как видите, князь, маленькая забастовочка! Виват, виват… Да здравствует великий Штромберг!
Жандарм выглядел очень довольным, улыбался:
– Неплохо, князь… А?
– Не могу оценить вашей радости, – огрызнулся Мышецкий.
– Напрасно, князь. Впрочем, вы еще сумеете оценить ее сущность. Это я вам обещаю!
– Чего же требуют бастующие?
– Как всегда, – ответил полковник. – Увеличения заработка, сокращения рабочего дня… И они – правы!
– Вы поддерживаете их? – удивился Мышецкий.
– А разве я враг русскому рабочему? – спросил жандарм.
– Но эти требования могут…
– Могут, – подхватил жандарм. – Могут быть удовлетворены. Требования-то справедливы, князь.
– А что предприниматели?
– Артачатся, – ответил Сушев-Ракуса. – Как всегда.
– Но они могут и не пойти на уступки?
Аристид Карпович свел свои кулаки вместе.
– Вот так, – сказал он, нахмурясь. – Сотру в порошок… Пусть только посмеют не уступить мне! Не уступят рабочим – зато уступят мне. С превеликим почтением!
Мышецкий, наконец-то, догадался сесть:
– Что-то я вас не понимаю, господин полковник.
– Вы не понимаете, – согласился жандарм, – но вот ваши друзья, вроде Кобзева или Борисяка, они хорошо меня поняли. Борисяк – тот хитрый хохол, по стеночке ходит. Никак его уловить не могу… Большевик-с!
– О чем вы говорите, полковник?
– Да о депо, конечно. Выжидают чего-то… Я им социализм на тарелке с розанами подношу к самому рылу: вот вам и восьмичасовой рабочий день, вот вам и кассы взаимопомощи… Нет, не желают. Морду воротят!
Аристид Карпович перестал язвить и добавил твердо:
– Если это правда, что вы не понимаете, то очень печально. И для вас – особенно…
«Странный у меня жандарм», – подумал Мышецкий и решил круто идти напролом – заговорил о пожаре:
– Салганы-то сгорели, Аристид Карпович.
– Ну да, сгорели! В нашем Уренске само по себе ничего не горит… Да-с. Пока не подожгут.
– Вы думаете? Но задержан какой-то сумасшедший…
– Это вам Чиколини сказал?
– Да.
– Он сам давно сумасшедший. Столько лет прослужить в полиции и не разобраться… Подожгли, конечно. Не спорю. Тот, кому выгодно, тот и подпалил!
– А кому это может быть выгодно?
Аристид Карпович раскурил папиросу, поиграл портсигаром.
– Да будет вам, князь, – сказал он. – Будто вы сами не знаете, кому это выгодно…
– Ей-богу, не знаю. – Мышецкий действительно не знал: не затем же он поджигал эти салганы, чтобы обогатить кого-то.
Жандарм раздраженно (как показалось Мышецкому) отбросил от себя портсигар, спросил в упор:
– Как вы думаете, князь, зачем Конкордия Ивановна за­страховала эти салганы на крупную сумму?
– А разве… разве она владелица?
– Конечно. Через подставных дураков. Одного не пойму, – задумался жандарм, – как она могла извернуться? Ведь о пожаре-то она действительно не могла знать…
Сущев-Ракуса протянул руку через стол и взял Мышецкого за мизинец:
– Вы ей ничего не говорили?..
Кое-как Сергей Яковлевич отбоярился от пытливых вопросов жандарма. Полковник не поленился проводить вице-губернатора до крыльца.
– Милый князь, – сказал он, – не пора ли вам вкусить от нашего плода?.. Не откажите вечерком подъехать к «Аквариуму». Мне хотелось бы познакомить вас с одним человеком.
– Что это за человек, полковник?
– Умный человек, – ответил жандарм.
5
Сергей Яковлевич застал Влахопулова в одиночестве.
– Симон Гераклович, вы слышите? – спросил он, показав на окна, за которыми качались золоченые хоругви.
Губернатор потрогал пальцем качавшийся зуб.
– А ну их… Господи, первый раз, что ли? Три копейки больше, три копейки меньше… Ну а если пять копеек? Пошумят и разойдутся. Не о том голова болит у меня, голубчик!
– А что же?
– Да Дмитрий-то Федорович – интересуется…
– Ну и как же?
Влахопулов жалостливо скособочил рот:
– Милый вы мой, так я же сгоряча телеграфировал ему, что лес-то уже продал. Дмитрий Федорович денег ждет.
– Пятьдесят тысяч?
– Да. А где мне их взять-то?
– Не покупают?
– Берут. Только вот… У-у, жиды проклятые! – выругался губернатор. – Тридцать тысяч дают, и только. А где мне еще двадцать достать?
Да, Влахопулов теперь сидел крепко. Запомнит, как торговать чужими дровишками! Понятно, что ему теперь не до беспорядков в губернии. Лесок бы продать, а там – тьфу!
Симон Гераклович опять потрогал зуб.
– А мне в сенат надо, – сказал он печально.
Мышецкий встал, поклонился и пошел к выходу, но Симон Гераклович даже не заметил его ухода.
Чиколини пришел с недоброй вестью:
– Ваше сиятельство, задержанный поджигатель и впрямь спятил. Просит о свидании с вами. Говорит, что вы его хорошо знаете…
– Ну и скотина! – сказал Мышецкий, настораживаясь.
Он расспросил о приметах. Личность задержанного внушала большие опасения. Особенно – нехватка на руке двух пальцев.
– Будто лошадью откушены, – заметил Чиколини, а Сергей Яковлевич вспомнил: «…или потерянных в рубке».
Надо было срочно опередить прокурора. Самому!
– Вот что, Бруно Иванович, – сказал он. – Приготовьте на завтра арестованного к допросу. До меня его не тревожить.
– И не жалко вам времени, князь?
– Когда-то меня считали опытным юристом. Мне прочили быструю карьеру по судебному ведомству… Итак, до завтра!
Вечером, как и было условлено, Сергей Яковлевич подкатил к «Аквариуму». Бабакай Наврузович, очевидно, был предупрежден – поджидал князя внизу, сразу же повел его наверх:
– Сюда, ваш сиятельств, сюда… не оступитесь!
Он распахнул перед ним тяжелые ширмы, и полковник Сущев-Ракуса поднялся навстречу с дивана:
– Садитесь, князь. Я уже распорядился об ужине…
Мышецкий сел, и в кабинет неслышно вошел Виктор Штромберг в ладно пошитом смокинге, с гвоздичкой в петлице:
– Честь имею, господа!
– Кто-нибудь видел, как вы проходили сюда? – спросил его Аристид Карпович.
– Кроме татарина – никто.
– Замечательно… Вы, князь, удивлены?
Сергей Яковлевич подтянул на коленях брюки, закинул ногу на ногу, постучал папиросой по крышке портсигара.
– Аристид Карпович, – ответил он, – я ведь тоже умею предугадывать события. Встреча с господином Штромбергом для меня не явилась неожиданной…
Он принюхался к запахам пищи и отложил папиросу:
– Давайте ужинать, господа. Я чертовски голоден…
Так они и сделали для начала – стали ужинать.
Разговор долгое время кружил около мелочей, но Штромберг в нем не участвовал. Жандарм ел с отменным аппетитом. Мышецкий тоже – с не меньшим. Штромберг поддерживал свой дух исключительно трезвой водой, хотя вина на столе было достаточно.
Сергей Яковлевич сам воткнул палку в муравейник.
– Ну-с, господин Штромберг, – начал он, – слышал я, что для вящей убедительности социалистических идей вы используете в своих речах нецензурные выражения? Объясните, пожалуйста: вас так лучше понимают, наверное?
– Что ж, иногда этот соус обостряет грубую пищу, – признался Штромберг. – К тому же, как бывший офицер флота его величества, я не могу отказать себе в удовольствии посыпать сказанное солью.
– Бывший офицер… Вот как? – призадумался Мышецкий.
– Да. Однако же с вами, князь, мы найдем другой язык, недоступный пониманию там… на улицах.
Сущев-Ракуса поднял короткий тупой палец.
– Вот! – сказал он.
Штромберг, видимо, начинал волноваться. Где-то сейчас решалась его судьба, и, отставив воду, он налил себе тягучей марсалы.
– Согласитесь, князь, – говорил он, – что Россия не походит на другие страны?
– Да, – согласился Мышецкий, – ее колорит особый. Порою тускло-серый, но иногда и раздражающе резкий.
– Мы просты, как горох, – сказал Сущев-Ракуса.
– Вот именно, – горячо подхватил Штромберг. – Задумываясь над колоритом России, я всегда невольно представляю себе низший организм животного мира. Моллюск или некое ракообразное… Удивительная приспособляемость! И поразительная примитивность воссоздания утраченного. Я разрезаю амебу пополам, но она продолжает жить…
В этот момент Штромберг показался Мышецкому смешным: зачем он пытается блеснуть? Дело, господа, дело!
Понял это и Сущев-Ракуса.
– Короче! – строго приказал он. – Нам сейчас не до философии. Плюньте на амебу и начинайте прямо с яйца.
Штромберг заметно покраснел от этого окрика, но быстро овладел собою.
– Короче, – сказал он, растворив прохладную устрицу, – примитивность русского народа требует и примитивных методов руководства им! Нас можно жарить, мариновать, солить, крутить в проволоку – мы только обновляем при этом клеточки…
Устрица никак не давалась Штромбергу, и Сущев-Ракуса раздраженно прикрикнул:
– Да вытяните ее ложкой, и дело с концом! Короче.
– Сложные органы еще не пристали к нам, – продолжал Штромберг, – но старые уже отсечены. Мы приспосабливаемся!..
Мышецкий перебил его болтовню – властно и резко:
– Скажите, вы зачем устроили забастовку?
– Я…
Рука вице-губернатора невольно вскинулась для оплеухи.
Сущев-Ракуса перехватил его руку – локоть Мышецкого погрузился в салаты.
– Князь, князь! Что вы, князь?
Недоеденная устрица Штромберга очутилась на полу и противно пискнула под каблуком.
– Мерзость! – выкрикнул Мышецкий. – Зачем вы меня сюда позвали? – Он повернулся к жандарму: – Полковник, почему я должен сидеть за одним столом с провокатором?
Штромберг сдернул с себя салфетку, швырнул ее на пол.
– Я все-таки офицер флота, – сказал он. – Лейтенант…
Он направился к выходу, но вслед ему полетела тарелка.
– Вот только посмей, – прошипел Сущев-Ракуса. – Я не посмотрю, что ты в Сингапуре бывал… Мы не такие занозы из пятки вытаскивали! Вернись и сядь… ты, Витька!
Штромберг остановился.
– Мы не приспосабливаемся, – сказал ему Мышецкий. – Нет, мы активно и честно участвуем в событиях!
Аристид Карпович вдруг стал целовать Мышецкого в плечико:
– Князь, душа вы моя… Сергей Яковлевич! Да господь с вами, голубчик! Он же сдуру… Интеллигент ведь! Хлебом не корми – поговорить дай. Вот и ляпнул так, что трава не растет. Ваша правда, князь: какие мы к бесу амебы? Надо будет, так мы хоть какого порося сожрем!..
Мышецкий высвободился из объятий жандарма, взял громадный бокал и наполнил его до краев. Выглотал до дна – весь.
Его передернуло:
– Бррр… Что это было, Аристид Карпович?
– Да вы же коньяк хватили, голуба моя.
– Ну и черт с ним. – Мышецкий хлопнул по дивану: – Лейтенант Штромберг, садитесь! Ваше понимание русского народа меня никоим образом не устраивает. Но… садитесь!
Штромберг – мрачный – сел. Отпихнул ногой под стол раздавленную устрицу. Бразды управления разговором взял в свои руки уренский жандарм.
– Потом обнюхаемся и притремся, – грубовато сказал он. – Дело не ждет… Дадим народцу погулять, а забастовку станем гасить на следующий вторник! Тебе (он повернулся к притихшему Штромбергу) пропадать не дадим. Авторитет нужен… Сказал, что три копейки лишние будут – и будут три копейки рабочему классу. Кровь из носу у Монтекки и Капулетти выпущу, а на своем поставим…
Аристид Карпович долго водил над столом вилкою, не зная, на чем остановить выбор. Отбросил вилку и рукою взял себе огурчик (любил он огурчики).
– Если мы, – продолжал полковник, затаенно рыгнув в сторонку, – если мы не отвлечем рабочих от вопросов политики – грош цена нам, господа! Пусть рабочий уткнется в свою кастрюлю да заводит граммофон, а дальше – ни гугу!
Сергей Яковлевич ощутил себя пьяноватым: коньяк ударил откуда-то снизу, растекся по всему телу.
– А куда же? – спросил он. – Куда вы их отвлечете?
– Только в область чисто экономических задач. А такие задачи действительно существуют… Вот этот лейтенант говорил тут о примитивности, да не с того конца начал. А вы, князь, сразу же и в драку! Тоже нехорошо…
Мышецкий кивнул.
– Извините, – сказал он Штромбергу. – Без працы не бенды кололацы.
– Ничего, – простил тот князя. – Я бил и меня били. Без этого в политике, как и на флоте, никак нельзя…
– Далее! – продолжал жандарм. – Три копейки – это уже доброе начало. Пусть рабочие осознают свою силу как экономической организации и все ничтожество работодателей. Местных саввушек да тит титычей я щадить не намерен. Что они мне – кумовья, сватья? Плевать мне на них с высокой башни, пусть их трясут как грушу… Так им и надобно!
– Но это еще не все, – деловито заметил Штромберг. – Воспитание рабочих в духе патриотизма тоже входит в нашу задачу. Православие и народность – вот та закваска, на которой следует замешивать добрую квашню нашей пропаганды!
– С чего же начнете, господа? – спросил Мышецкий.
– Как ни странно, князь, с выдвижения требования о за­крытии публичных домов.
– Не всех, конечно! – добавил Аристид Карпович.
– И части кабаков, – продолжал Штромберг.
Сергей Яковлевич недоверчиво хмыкнул:
– Занятно! Хотя… Да, в этом что-то прощупывается!
Сущев-Ракуса, просияв, подлил ему вина:
– Пейте, князь. Это еще не все… Штромберг, расскажите о читальнях для рабочих.
Штромберг охотно рассказал:
– Рабочих надо сомкнуть вокруг общества трезвости. Создать в городе чайные, проводить лекции в нужном нам духе. Маркса мы подменим Струве, и от «Капитала» один переплет останется… Мы откроем глаза народу, что если враг и существует, то это – стяжатели-капиталисты, пьющие кровь из груди рабочего!
Палец жандарма снова гордо реял над закусками.
– Но, – сказал Сущев-Ракуса, – ни в коем случае не правительство. Князь, обратите на это особое внимание. Как облеченный доверием власти, вы…
– Я понимаю, – кивнул Мышецкий согласно.
– Спокойствие Уренской губернии будет обеспечено изнутри, – внушительно заключил полковник. – И ваше губернаторство воссияет! Воссияем – повторил жандарм упоенно.
Сергей Яковлевич размашисто отодвинул от себя тарелки, лег локтями на стол.
– Вы, кажется, опьянели, князь?
– Нет, полковник.
– Ну, так скажите – что вы думаете?
– В основе я согласен. Кое-что мне просто нравится в этом. Читальни, чайные, закрытие кабаков… Хорошо! Я всегда был врагом спаивания народа. Я писал об удешевлении чая…
Штромберг невольно подался вперед, ища одобрения:
– Я знал, мы знали, мы не сомневались, что вы поддержите нас, князь!
– Но… – Мышецкий пошевелил перед собой пальцами. – Пока вам удалось, господа, вовлечь в свое экономическое движение только кожевников и мясников. Люди эти по своему духу чем-то перекликаются с теми бугаями, которых возглавляет господин Атрыганьев… Так ведь?
– Предводитель ни при чем. Но Евдокия Яковлевна, – процедил жандарм, – будет предупреждена мною. Никаких эксцессов противу бастующих я ей не позволю…
Имя Додо прозвучало внезапно, как выстрел из-за угла.
– Но… при чем здесь моя сестра? – похолодел Мышецкий.
Аристид Карпович не спеша дохрустел огурчик до хвостика и сделал удивленное лицо:
– Неужели вы не знаете, князь, что ваша сестрица оттеснила Бориса Николаевича на задворки? Госпожа Попова настроена более агрессивно в своем патриотизме, что весьма импонирует Уренскому союзу истинно русских людей…
Хмель из головы Мышецкого разом вышибло.
– Вы так думаете? – бормотнул он, становясь жалким.
Штромберг казался равнодушным, но его большой рот растянулся в мстительную улыбку.
– Женщина, – произнес он, – способна возбуждать мужское общество гораздо энергичнее мужчины! В оценке стадной психологии профессор Сигиле отводит ей почетное место…
«А-а… чтоб вы все провалились!» – Сергей Яковлевич решил выпутывать ноги из этого зубатовского болота.
– Но вот… депо? – сказал он, обретая силу. – Там народ грамотный. Что там, господа?
Штромберг посмотрел на жандарма, жандарм посмотрел на Штромберга, и оба они уставились на Мышецкого. Вице-губернатор поднялся из-за стола. Проверил, как ему стоится.
– Я поддержу вас, – закончил он, – когда рабочие депо поддержат вас! Всего хорошего, господа…
Он вышел из ресторана на улицу. «Зажать!» – вот чего хотелось ему сейчас, стиснуть чью-то хрипящую глотку и не разжимать пальцев до тех пор, пока не посинеет падаль…
И снова перед ним встал извечный вопрос: «Кто виноват? Почему среди умного и доброго народа процветают дешевые демагоги, люди без совести и сердца?..»
Он решил написать Плеве: «Дорогой Вячеслав Константинович, так-то и так-то… В моей губернии сам дьявол ногу сломает, а посему помогите разобраться». Ну, слова-то он найдет!
И суровый человек в камгаровом сюртуке, похожий обличьем на скромного сельского пастора, не задержит с ответом.
Но 15 июля под Плеве рванули бомбу на Обводном канале, и Мышецкий заплакал, узнав из газет подробности убийства. Сипягин – Плеве. Что-то будет? Вспомнил князь пьяную бабу и ее проспиртованный голос: «А таперича што же это и выходии-ит?»
Не выдержал – заплакал, сидя над раскрытой газетой:
– Вечная память… Вечная память…
Ненароком заскочил в кабинет Борисяк, сначала испугался, увидев Мышецкого плачущим, но потом заметил портретик Плеве в траурной рамке и, затворив двери, оставил князя в слезливой интимности.
6
Сергей Яковлевич навестил генерал-лейтенанта Панафидина. Коротко объяснил ему суть дела. Есть человек, в котором он-де лично заинтересован, и нельзя ли этого человека с первым же эшелоном выпихнуть из губернии куда-нибудь подальше. Например, в Маньчжурию?
– Хорошо, – сразу понял его генерал-«сморчок». – Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?
– Большего он и недостоин, – ответил Сергей Яковлевич. – Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.
– Обещаю вам, князь, – закрепил разговор Панафидин…
Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.
– Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…
Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:
– Что Борисяк?
– Борисяк склоняется к большевизму…
– И вы его осуждаете за это? – спросил Мышецкий.
– Да.
– А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?
Кобзев кашлянул, оглядел стены:
– Я всегда был откровенен с вами…
– И я, – ответил Мышецкий.
– Видите ли, – заговорил Кобзев снова, – санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда «полицейского социализма» в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!
– Представьте же себе, – ответил Мышецкий, – я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же – не большевик! Вы это знаете.
Кобзев усмехнулся:
– Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…
– Простите, кто это – вы? – нахмурился Мышецкий.
– Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?
– Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…
– Я, – продолжал Кобзев, – не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.
– А пройдохе Штромбергу, – ядовито заметил Мышецкий, – вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!
Кобзев неопределенно махнул рукой:
– Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…
Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.
– Послушайте, Иван Степанович, – сказал Сергей Яковлевич, – а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?
– Я воспитан на идеалах прошлого, – возразил Кобзев, не смутившись. – И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?
– Именно сейчас…
– Но вы же честный человек, князь! И вы…
– Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.
– А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.
– И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ – или будете арестованы!
– Естественный конец, – ответил Кобзев.
Опять заломило висок. «Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…» Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.
– Закройте дверь, – сказал ему Мышецкий. – На ключ!
Секретарь канцелярии исполнил приказание.
– Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице.
Огурцов кое-как прошелся.
– Зачем это вам? – спросил он с грустью. – Меня уже с детства в сторону клонит…
– Ладно, – сказал Мышецкий, пряча глаза. – Водка есть?
Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:
– Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.
Мышецкий отвернулся.
– А теперь повернитесь, ваше сиятельство.
Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.
– На себе носите? Ну, так и знал.
– Полсобаки только, – вздохнул Огурцов.. – Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…
– Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Выпью глоток – и все! Налейте…
Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:
– Ваше сиятельство, вижу – добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?
– А что такое?
– Бегите, – прошептал Огурцов. – Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас – потому и говорю так-то!
Сергей Яковлевич натянул фуражку, глазами показал, чтобы Огурцов спрятал бутылку.
– Ты пьян, старик, – ответил он. – Куда бежать мне? От самого себя далеко не убежишь.
Его опять стал призывать к себе Влахопулов, но прежде надо было выручить из беды Борисяка. Полицмейстер уже поджидал Мышецкого; вдвоем они отправились в участковый клоповник.
Чиколини, подобрав ключ, открыл замки камеры.
– Бруно Иванович, – попросил Мышецкий, – оставьте меня одного. И не надобно сторожить…
Сергей Яковлевич шагнул в камеру и плотно затворил за собой двери. Граф Подгоричани[13] сидел на топчане. Раздутое от пьянства лицо, весь в синяках и грязи, а к плечу бывшего кавалергарда была пришита драная подушка, какую носят биндюжники при таскании клади.
– Анатолий Николаевич, – дружелюбно сказал Мышецкий, – мне весьма прискорбно видеть вас в этом узилище, но… Согласитесь сами: ваше легкомыслие удивительно! Зачем вы сюда приехали?
– Нетрудно догадаться, князь, – прохрипел Подгоричани загрубевшею глоткой. – Я приехал вслед за вашей сестрой.
– Можно подумать, что Додо обмазана медом… Но почему вы не обратились ко мне ранее?
Подгоричани с возмущением потряс здоровенным кулаком:
– Не вы ли выпихнули меня из коляски, когда я осмелился заговорить с вами? А теперь, когда меня спровоцировали подпалить эти вонючие салганы…
– Минутку! – осадил его Мышецкий. – Вы никогда не поджигали салганов. Будьте же благоразумны. О вас и так говорят, что вы производите впечатление ненормального человека.
Даже под налетом грязи было видно, что Подгоричани сильно побледнел:
– То есть… как это – не поджигал? Ведь меня схватили почти что за руку. Правда, я был немного подшофе, как и положено по доброй традиции кавалергарда, но…
– Перестаньте! – возразил Мышецкий. – Вам это только кажется. Или вы действительно не в себе, Анатолий Николаевич? Вы никогда не поджигали никаких салганов. И вы даже не знаете, что такое салганы…
Подгоричани уткнулся головой в колени и глухо зарыдал. Сергей Яковлевич выждал и уверенно заговорил:
– Анатолий Николаевич, я предлагаю вам восстановить свое честное имя…
– Каким же путем, князь?
– Единственно доступным для вас – ратным…
Подгоричани крепко задумался.
– Так, – сказал он. – А сколько вы дадите мне, князь, если я избавлю вас от своей неприятной особы?
Мышецкому стало интересно измерить степень низости, до которой может пасть этот человек, и ответил:
– Три рубля… Вас устроит?
И три рубля исчезли в лохмотьях бывшего кавалергарда. Сергей Яковлевич встал и повернулся к дверям, но Подгоричани вдруг задержал его:
– Постойте, князь, постойте… Мне что-то это перестает нравиться.
– Что вам угодно, граф? – спросил Мышецкий вежливо и заметил в глазах Подгоричани какой-то настороженный блеск…
– Три рубля – и все? Да как вам не стыдно, князь! Благородный человек… Сумейте же оценить мой подвиг! Не поджигал салганов – согласен. Но тогда подскажите, сколько и с кого мне просить за то, что я не поджигал их.
– Что-о? – удивился Мышецкий и припечатал: – Но вы же действительно их подожгли!..
И за три рубля Подгоричани был вывезен из губернии.
Между тем Влахопулов призывал Мышецкого на помощь. Своих сил у него уже не осталось. Симон Гераклович собрал у себя всех лесных перекупщиков, которые уклонялись от приобретения треповского леса.
Сергей Яковлевич оглядел свору спекулянтов, запуганных угрозами губернатора.
– Что у вас тут происходит? – спросил он.
– Вот, полюбуйтесь, – показал Влахопулов на перекупщиков. – Уперлись в тридцать тысяч, и ни копейки больше! Сами не замечают своей выгоды… Лес-то, болваны, видели вы – какой? Деревце к деревцу, словно сахар.
– Да не видели мы и леса, – отозвался один татарин.
– А с тобой я даже не разговариваю, – отмахнулся Симон Гераклович. – Ты совсем дурак: недобрал на десятку… Кацкин! – выкрикнул он. – Иди сюда, жидовская образина!
Вышел еврей Кацкин, поклонился.
– Бери лес, – велел ему губернатор. – Благодарить еще меня будешь.
– Я и так буду всегда благодарить вас, ваше превосходительство. Но… не могу. Тридцать тысяч. Ай-ай, такие деньги!
Влахопулов взял колокольчик, звонил до тех пор, пока на пороге не показался пристав, ожидавший за дверью приказов.
– В холодную их, – велел губернатор. – От своего счастья отказываются. Посидят – поймут, что я им добра желаю…
Спекулянтов выгнали из кабинета, потащили через весь город в холодную.
Симон Гераклович с надеждой взирал на Мышецкого:
– Ну, что же делать-то, князь? Ведь Дмитрий Федорович денег ждет. Обещал же я! Пятьдесят тысяч: как ни крутись!
Мышецкий пораскинул умом:
– А вы, Симон Гераклович, не пытались предложить лес нашей Конкордии Ивановне?
– Боюсь, – признался Влахопулов. – Солдат, а не баба. С ней из-за пушки разговаривать надо…
– Ну, это вы преувеличиваете! – сказал Мышецкий. – По-моему, вы зашли в этой сделке столь далеко, что можно предложить товар хоть черту. Только бы он купил…
Влахопулов снял с мундира Мышецкого пылинку:
– Поговорите, голубчик… а? Все-таки вы молодой, красивый. Язык подвешен… Не откажите старику! Ведь пропал, совсем пропадаю. Без ножа режут. Жиды проклятые…
– Ладно, – сказал Мышецкий. – Попробую, Симон Гераклович.
…Конкордия Ивановна, при появлении его, отложила в сторону томик графа Салиаса, потянулась в кресле так, что с треском отскочила пуговка на лифе, и она торопливо прикрыла грудь ладонью:
– Ой, князь! Толстею… Трещит все на мне.
Мышецкий был несколько шокирован подобным признанием, но решил даже немного подсластить:
– Что вы, Конкордия Ивановна! Вам еще позавидует любая гимназистка. Напротив, все хорошеете.
– А я не верю вам, князь. С хорошенькой женщиной так не обращаются… Ну, что у вас? Опять дело?
– Дело, – вздохнул Сергей Яковлевич.
Монахтина погрозила ему пальчиком:
– А без меня-то вы не можете, князь!
– Не могу, – сознался Мышецкий.
Он вкратце изложил ей суть своего прихода. Конкордия Ивановна этот лес хорошо знала – он стоял неподалеку от ее именьица.
– Сколько же дают за него? – спросила она, проглотив зевочек. – Ах, только тридцать? Да-а… Ведь он и больше стоит.
– Может, купите, – предложил Мышецкий.
– Ну что вы, князь! Откуда у меня такие деньги…
Она скинула туфельки и, совсем не стесняясь, по-домашнему залезла в кресло с ногами. Стиснулась в эдакий пухлый комочек, посверкивала оттуда глазками, словно звереныш, которого надо ласкать и ласкать.
– Мне одной не купить, – досказала она.
Как бы ни была очаровательна эта женщина, но наглость ее могла заглушить любые к ней чувства. Мышецкий возмущенно осадил свою «подругу»:
– Голубушка, пора бы вам и постыдиться! Не вы ли получили недавно громадную страховую премию за эти вонючие сараи?
– Ах, князь, всего какие-то сорок тысяч…
– Говорят, даже больше!
– Мало ли что обо мне говорят. Мне даже приписывают поджог этих салганов. А разве я виновата, что какой-то дурак взял и поджег их… Не оставаться же мне в разорении!
Мышецкий прикусил язык. Плетью обуха не перешибешь. И то правда: он – дурак, а она – умница. Он закрыл глаза и потер вновь заломивший висок.
– Мне одной не купить, – повторила Монахтина. – Давайте купим этот лесок сообща. Вы и я. Будем добрыми соседями!
– Помилуйте, – удивился Сергей Яковлевич. – Но у меня-то совсем нет денег.
– Я знаю об этом, – ответила женщина. – И внесу свои. Пора уже вам, князь, становиться уренским помещиком…
Мышецкий долго ничего не отвечал:
– И сколько же вы согласны внести за этот лесок, если Трепову он запродан за пятьдесят?
– Ну, допустим, тридцать…
– Мало!
– …две. Тридцать две, – договорила она. – Только, чтобы не обидеть Симона Геракловича! Шестнадцать я, а шестнадцать вы, милый князь…
Сергей Яковлевич неожиданно подумал, что, став хозяином этого леса, он спасет его от порубки, северные уезды не заполнят пески, и это сразу выпрямило его мысли.
«Но денег нет. Опять надо теребить бедного Петю».
– Вы не шутите? – спросил он. – Но мне, как исполняющему должность, это не совсем удобно.
– Я и сама хотела предупредить вас об этом, – напомнила Монахтина. – Мы это сделаем через подставных лиц.
– Удобно ли? – засомневался Мышецкий.
– Удобнее просто не придумать. Смотрите, как удачно я эксплуатировала салганы через подставных лиц.
Сергей Яковлевич вдруг вспомнил: летит мужик мимо окна, в полной тишине, летит навстречу смерти. «Интересно, часто ли бывал вот в этих комнатах мой предшественник?»
– Кого же вы предлагаете выдвинуть в подставное лицо?
– Пусть это вас не тревожит, князь. Вы должны беречь себя исключительно для высших принципов…
Сергей Яковлевич вернулся к Влахопулову.
– Тридцать две, – сказал он.
Симон Гераклович велел пригнать из «холодной» лесных перекупщиков.
– Последнее ваше слово! – зарычал он. – Пятьдесят, и ни копейки меньше… Ну, болваны, дерзайте!
– Двадцать, – загалдели спекулянты, – восемнадцать… двадцать семь. Шалишь!
– Тридцать, – отдельно от других закрепил Кацкин.
Влахопулов выставил их за двери, задумался:
«Ладно. Пусть берет Конкордия Ивановна… Надо срочно доставать где-то еще восемнадцать. От этого быть мне или не быть!»
Мышецкого навестил Сущев-Ракуса, держа в руках какой-то ключик. Повертел он этот ключик на пальце, сказал, не без яда:
– Старик-то наш, его превосходительство, кажется, в лужу сел? Не знает, как выбраться.
– Да, – согласился Мышецкий, – сейчас ему не позавидуешь. Положение истинно хуже губернаторского!
Аристид Карпович присел на краешек стула, боком-боком повел под сурдинку:
– Сергей Яковлевич, а какова же действительная стоимость треповского леса?
– Думаю, полковник, что гораздо выше. Трепову из Петербурга не видать, и он истинной цены, конечно, не знает.
Полковник обнаружил на паркете чернильное пятно и трижды стукнул в него концом своей шашки, размышляя.
– Сергей Яковлевич, буду откровенен…
– Только рад, Аристид Карпович!
– Влахопулову здесь больше нечего делать…
– Объясните!
– Пора ему сенатствовать. А останься мы с вами в губернии одни – все переиначим на свой лад! А потому…
– Да, полковник, я слушаю, – напомнил Мышецкий.
– А потому надо помочь старику.
– Каким образом?
– Соберем ему эти деньги.
– Что вы задумали, Аристид Карпович?
– Освободить для вас место губернатора.
– Постойте! Я без вашей помощи успешно продвигаюсь по служебной лестнице.
Сущев-Ракуса уже натягивал фуражку.
– Вы только продвигались, – сказал он. – А теперь вы по ней поскачете!..
В дальнейших событиях Мышецкий не участвовал. Дрем-люга – по указке полковника – собрал у себя губернских раввинов и повелел им представить восемнадцать тысяч.
– Где вы их возьмете – меня не касается, – объявил капитан. – Если же денег на бочку не свалите, то вам предстоит на своей шкуре испытать, на что способен господин Атрыганьев и его веселая компания…
То есть Дремлюга попросту поставил евреев перед угрозой погрома. Еврейская община имела некоторый опыт в таких случаях. Как всегда, был объявлен постный «херем», евреи перешли на хлеб и воду. Стали вносить в общую кассу деньги, которые обычно тратились на еду.
Через два дня было собрано тринадцать тысяч.
– «Херем» еще на пять, – велел Дремлюга раввинам.
– Хороший жандарм, – взмолились евреи, – нельзя так… У нас дети не пьют молока, мужчины перестали курить, женщины забыли вкус курочки…
– Гони «херем» дальше! – приказал Дремлюга.
Одновременно с этим Аристид Карпович стороною нажал и на Паскаля, чтобы тот заготовил пять тысяч. Осип Донатович заметно приуныл, но жандарм дал ему понюхать свой кулак, бронзовый от загара:
– Вот ты у меня где! Только сок брызнет…
Осип Донатович поститься не стал. Он был ученик другой школы. Быстро собрал в свою колымагу двадцать четыре разрозненных тома законов Российской империи и выехал из города в уезды.
Действовал он вдохновенно – по наитию.
Вкатит на площадь села, велит созвать народ. Сбегутся с полей мужики и бабы, и Паскаль командует:
– Ну, православные, вставай колесом!
Встанут люди «колесом»: в центре – телега с законами, а посередке осью торчит титулярный советник в отставке.
– Ну, мужики, могу вас порадовать, – говорит Осип Донатович. – Вышел такой указ, чтобы научить вас русским законам. Плачетесь вот вы, что чиновники вас обижают. И будут обижать, коли вы закона не знаете…
Паскаль зовет к себе старосту.
– Атаман! А-а, это вы, Петр Иванович… Ну-ка, вот тебе первый том. Вишь, какой тяжеленный! Закон, брат. В нем – сила! Дуй по порядку…
Староста читает с первой страницы:
– «Свод законов Российской империи. Издание 1857 года…»
– Стой, Петр Иванович! Вы, мужики, все поняли?
– Да быдто понимаем…
Паскаль быстро ищет в толпе морду поглупее:
– А ну-ка вот ты, паря, повтори.
– Расея… она, значица… Вот и выходит, что закон, стало быть… Оно и есть! Потому как…
– Дурак! Читай, Петр Иванович, снова, пока не изучат как следует. Ну и возни же мне с вами…
Глянут мужики в телегу, а там еще двадцать три книжищи валяются. И одна другой шире. Страх один, да и только. Мати пресвятая богородица! Спаси нас, грешных…
– Видать, – рассуждают мужики, – надоть ему отвалить по полтине с рыла. Отдай и не греши. Замает с эфтими законами. А тут косить бы, милок…
Поверив на слово, что мужики будут изучать законы самостоятельно, Осип Донатович огреб с уездов богатую дань. Пять тысяч он передал жандарму, три оставил себе. Дремлюга получил пять тысяч и от евреев. Тоже передал Сущеву-Ракусе. Таким образом, в обиде никто не остался.
Но больше всех радовался Влахопулов, даже всплакнул:
– Голубчики, век не забуду! Ну удружили…
Сергей Яковлевич снова повидался с Монахтиной.
– Конкордия Ивановна, – заметил он, – надеюсь, мы будем добрыми соседями и продавать лес не станем?
Короткое раздумье на лице женщины, и решительный ответ:
– Что вы, князь! Лес нам еще пригодится…
На тесном перекрестке Пушкинской и Темниковской улиц сцепились колесами две коляски – Мышецкого и генерала Панафидина. Генерал-«сморчок», щурясь желтым лицом, мимоходом крикнул:
– Слушайте, князь, что за сокровище вы мне подсунули?
– А что, ваше превосходительство?
– Да он же – граф… Вы знали об этом?
– Знал, – ответил Мышецкий.
На этот раз граф Подгоричани только подпалил Уренск с одного конца. Придет время – и он взорвет его!
7
Было воскресенье, и с утра в доме появилась Додо – хорошо выспавшаяся, чистенькая и какая-то просветленная. Часто подходила к брату и любовно разглаживала ему волосы на висках.
Совсем неожиданно прозвучал ее вопрос:
– Как ты думаешь, Сергей, кого назначат вместо Плеве?
– Говорят – Штюрмера, того, что разогнал тверское земство… Но пока что там выжидают.
– Выжидают… чего?
– Догадайся: чем закончится дело под Ляояном. Ежели Куропаткин снова отпустит, то Штюрмеру министром не бывать. Он одного поля ягода с покойным Вячеславом Константиновичем. А тут, если последует поражение, необходим человек иных взглядов, иных методов. Помягче. Без ежовых рукавиц, а в лайковых перчатках…
Сестра раскурила папиросу и сощурилась – то ли от дыма, то ли просто так – от женской хитрости:
– Скажи, Сергей, только честно скажи…
– Ну?
– А что предпочитаешь ты – рукавицы или перчатки?
– Видишь ли, моя дорогая, я предпочитаю просто чистые руки… Чистые! – подчеркнул он, вставая…
Вот уж не думал Мышецкий, что первую политическую речь он услышит в Уренском соборе – от самого архиепископа Мелхисидека. С первых же слов владыки Сергей Яковлевич понял, что жандарм, несомненно, устроил встречу Штромбергу с бесноватым старцем, который давно уже обратил свой амвон в трибуну для обсуждения различных ­сплетен.
Некоторые выражения проповеди были явно заимствованы из речей зубатовского «социалиста». Только говорил владыка проще: про амебу уже ни слова, ее заменила лягушка, которой – по утверждению Мелхисидека – оторви одну лапу, другая вырастет.
– Доколе же терпеть-то станем? – выкрикнул владыка звеняще и коршуном налетел на владельцев бастующих предприятий.
– Вон, нечестивцы! – закончил он свой разгром. – По примеру ветхозаветному изгоним из нашего храма ликующих от покупающа и продающа! Изыдите…
Толпа расступилась, и все эти затюканные со всех сторон, сбитые с толку господа Будищевы, Троицыны и Веденяпины были изгнаны из церкви, к великому удовольствию православных. Сергей Яковлевич досмотрел эту комедию до конца и понял, что дальше идти некуда, круг замкнулся: «социалист» Штромберг – жандарм Сущев-Ракуса – архиепископ Мелхисидек.
На паперти собора Мышецкий встретился с Атрыганьевым, оделяющим нищих. Предводитель сильно сдал за последнее время, выглядел невесело.
– Не нужна ли вам моя помощь, князь? – предложил он.
– Благодарю. Не нуждаетесь ли в моей?
Атрыганьев посмотрел на вице-губернатора как-то бестолково; взгляд его в этот момент напоминал взгляд Огурцова под вечер.
– Заходите в цирк, – неожиданно предложил он. – Сесьете неплохо вдет. Акробатки родили на днях, и вид вполне презентабельный! Фигуры и все такое…
«И всюду эта пошлость. От нее никуда не укрыться. Стоит человек – предводитель дворянства, и несет чепуху: „Фигуры и все такое…“ Да что вы, спятили, господа? Земля ведь дрожит под ногами. Разве можно забыть Свищево поле? Или вы, пардон, там и не были? Ну, так я помню. До сих пор бродят по свалкам дети с губами, измазанными землей…»
Сергей Яковлевич зябко вздрогнул, приподнял цилиндр.
– Извините, Борис Николаевич, мне уже подали лошадей, – торопливо раскланялся он с предводителем дворянства и черной сотни…
Дома открыла ему двери Сана, чем-то недовольная, и он дружески тронул ее за подбородок.
– Ну же! – сказал он кормилице. – Что ты злая?
– А я вот удивляюсь, с чего это вы такой добрый…
Из верхнего зала доносились звуки рояля, и чей-то молодой голос старательно пел.

Полно прясть, о сага mia,
Отложи веретено,
В Сан-Луиджи прозвонило
«Ave Maria» давно…
– Кажется, у нас господин Иконников? – спросил он и вдруг подумал: «Если у них роман, то какой же он банальный… Перед кем они притворяются?»
Сергей Яковлевич решил не мешать им и прошествовал прямо к себе. Однако из-за дверей убежища близнецов фон Гувениусов послышался голос Павлуши:
– Он кровавый русский, и его жена публичная женщина!
Толкнул двери:
– Ты это о ком так?
– О вас, – смутился Павел Иванович.
Только сейчас князь заметил, что в прокуренной комнате полно каких-то вертких молодых людей неопределенного чина и свойства. Все они кланялись, и пришлось объяснить:
– Извините, господа. Павлуша плохо говорит по-русски, но он хотел сказать, что я чистокровный русский, а моя супруга светская женщина…
Потом он намекнул гостям, что сегодня хорошая погода и лучше им побыть на улице. А затем – раз, два – влепил каждому близнецу по хорошей оплеухе со звучанием.
– Сукины дети, – сказал он. – Я уже света белого не взвидел, а вы… Мало того, что без сигар меня оставили, так еще и… Дай сюда, мерзавец!
Вырвал изо рта «саранчового» фон Гувениуса сигару, и тот горько расплакался. Захныкал и второй фон Гувениус – тот, что пока не был устроен на службу.
– За что вы нас так не любите? Что мы вам плохого сделали? Мы свои курим сигары…
Верно: он курил фасон «Лилипутанос» (по семнадцать рублей коробка), а держал сейчас в руке «Регалия Британика» (по тридцать четыре рубля).
– Извини, брат! – И князь вложил сигару обратно в мокрый рот «саранчового» фон Гувениуса…
Однако это несоответствие навело его на некоторые размышления. Горестно, но – так: обновились близнецы, зарумянились, как яблочки, повернутые к солнышку.
– С каких это доходов разнесло вас, милейшие? Ясно только одно, что с сего дня я вам отказываю в своем столе. Кормитесь сами…
Прошел к себе. Не спеша переоделся, листанул календарь. Завтра – четверг. Манжеты натерли ему руки, и он сбросил их. Еще издали снова услышал – два голоса переплетались вместе:

Не для меня, в саду растя,
Распустит роза цвет душистый.
Погибнет труд мой безызвестный.
Не для меня, не для меня…
Мышецкий вышел в гостиную.
– День добрый, Геннадий Лукич, – приветствовал он гостя. – Я благодарен вам, что вы не даете скучать Алисе Готлибовне. Ей, бедняжке, конечно, невесело здесь…
Затея с изданием сборника «Пустошь» недавно лопнула. Цензура придралась к подзаголовку «В помощь голодающим Уренской губернии», а без этого титула издание теряло свой смысл.
Иконников, вернув князю его статью о винной монополии в России, позволил себе осторожно заметить:
– Я не удержался, чтобы не прочесть вашу статью. Простите, князь, но я не советую вам печатать ее… Вы знаете, что даже Чичерину цензура не пропустила его ссылки на слова князя Владимира «Руси веселие есть питие!».
– И не надо! – Хотел рвануть рукопись, но вспомнил, что она принадлежит ему и Кобзеву поровну, – отложил.
Пили чай. Рассуждали о забастовке. И было все как-то скучно и глупо в этот день. Только один был момент – очень острый, кольнувший сердце. Сергей Яковлевич заметил, что жена неожиданно похорошела: наполнилась грудь, округлились бедра, смех ее сделался сочным и волнующим. И он вспомнил, каким заморышем досталась она ему вначале.
– Ты разве уходишь? – спросила его Алиса.
– Да, моя прелесть. Геннадий Лукич (Иконников почтительно вскочил), надеюсь, вы и впредь не будете забывать нас…
Он нагрянул к Пете. В комнатах Попова было ни встать, ни сесть: повсюду листы гравюр и офортов, Петя что-то клеил, вносил в каталог, очень боялся, чтобы шурин ничего не испортил.
– Ладно, ладно, – утешил его Мышецкий. – Я же не варвар и все понимаю… Занимайся, Петя, а я постою…
Он остался посреди комнаты, обозревая благородные оттиски.
– Ах, какое чудо! – восклицал время от времени Петя. – Пью красоту, трепещу, благоговею, повергаюсь во прах перед гениями прошлого!
– Петя, – сказал Мышецкий, приглаживая висок, – не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить?
Он выпил две рюмки водки и попросил денег. Под чьими-то шагами тоскливо скрипела за стеной лестница.
– Эх, Сергей Яковлевич, – ответил Петя, – да мне же на всех вас не напастись денег. То вы, то Додушка…
– Я же отдам! – сказал Мышецкий и покраснел: именно такую фразу он слышал однажды от графа Подгоричани (еще там, на Сиверской, перед отъездом в губернию).
Он выпил еще рюмочку водки и внятно рассказал Пете, на что ему нужны эти деньги.
– Я не хочу зависеть от этой женщины, – проговорил он, – поймите меня, Петя…
– А красивая женщина? – спросил шурин.
– Очень, Петя. Очень красивая.
И снова скрипела лестница, глухие голоса доносились откуда-то. Петя растолковал, что здесь живет один слесарь из железнодорожного депо.
– Хотите послушать? – И он поманил князя пальцем.
Мышецкий приник ухом к отодвинутой вьюшке. До удивления знакомый голос говорил:
– Ситуация в России сейчас такова, что не только мы, большевики, но даже сатрапы царизма видят всю шаткость самодержавия. Что делать?.. Создание партии, нашей партии, – вот задача, которую и ставит перед нами Ульянов-Ленин… И пусть буржуазия еще рукоплещет эсерам, этим апологетам сильной личности. Наша цель – сильная партия, выкованная молотом исторической необходимости… Пролетариат! Такие же люди, вроде Кобзева, это лишь отпрыски народовольчества, вечная ему память!..
– И много их там? – спросил Мышецкий.
– Человек двадцать будет. По четвергам собираются.
– Вы, Петя, никому не говорите об этом, – попросил Сергей Яковлевич, кладя на плечо шурина руку.
– Быть вам вдовцом, – ответил Петя. – Рука тяжелая.
На лестнице Мышецкий нос к носу столкнулся с Борися-ком. Санитарный инспектор даже изменился в лице.
– Ничего, – сказал ему Мышецкий, – мы же с вами старые заговорщики…
И они разошлись в разные стороны.
Конкордия Ивановна была немало удивлена, когда Сергей Яковлевич передал ей чек от Попова за половину треповского леса. Это не входило в ее планы, и она решила ускорить события.
Ужин на две персоны, при свечах и при наличии глубокого декольте, не дал никаких результатов. Монахтина была глубоко оскорблена. Все-таки она – женщина, и не последняя в губернии, пора бы уже обратить на нее внимание…
Правда, в городе ползли кое-какие слушки о том, что-де молодой губернатор пользуется услугами здоровенной коровы-кормилицы в своем доме. Но Конкордия Ивановна не верила в это – жеманный облик остроносой княгини занимал ее воображение. Под утро, проведя ночь в раздумьях, Монахтина решилась.
На пороге ее дома снова появился Паскаль.
– Ну, милый друг, – сказала женщина, – пора уже вам становиться порядочным человеком. Я предлагаю вам честный способ заключения мировой с нашим князем…
Осип Донатович сразу взмок.
– Конкордия Ивановна, – ответил он, нахохлившись, – князя вы проведете, это я знаю. Но зачем вы и меня в яму толкаете?
– Ты просто глуп. Не спорь!
Паскаль призадумался – в чем же соль? И понял.
– Но лес-то, – напомнил он, – стоит очень дорого. Тысяч около ста потянет…
– Наконец-то, тугодум ты!
– А Мышецкий не даст его вырубить, – досказал Осип Донатович. – Зачем он нужен, такой лес, который… продать нельзя?
– Ты его рубить и не будешь. Кесарю – кесарево.
– А вам, значит, богово?
– Постой… Что там поделывает моя дорогая княгиня?
Осип Донатович состроил на пальцах «козу», которой пугают малолетних детей.
– Рожки, – хихикнул он. – Вот такие малюсенькие рожки… Геннадий Лукич стал при княгине своим человеком!
– Не болтай, – пресекла его Монахтина. – Лучше скажи: как Аниса Готлибовна – оплатила свои счета в Гостином?..
– А кто осмелится напомнить о них вице-губернаторше?
– Верно, что побоятся… Ужасное легкомыслие! О чем она думает, голубушка? Жаль князя…
– Что же далее? – навострился Паскаль.
– Очень мне жаль князя, – продолжала Монахтина отвлеченно. – Предупреди наших аршинников, чтобы не вздумали соваться к нему с этими счетами… Он и без того занят!
– А неплохо бы, – намекнул Паскаль мстительно.
– Дурак! Сергей Яковлевич отныне мой компаньон. И он хороший человек. Надобно поберечь его. А потому передай в лавки, чтобы все счета свалили прямо на княгиню… Хорошо бы – в один день, все сразу, чтобы не мучилась!
Накануне этого разговора, в сумбурный четверг, в доме Мышецких произошло одно событие. Был уже поздний час, и Алиса Готлибовна собиралась ложиться в постель, когда в комнате мужа что-то упало со стеклянным звоном. Подобрав края длинной рубашки, княгиня поднялась наверх.
Сергей Яковлевич, полураздетый, стоял перед столом и окровавленной рукой смахивал с его поверхности разлитое вино. Осколки бутыли хрустели под ногами.
– Алиса, – сказал он, – не надо убирать… Пусть все будет так! Завтра придет Огурцов… мой верный друг!
Только сейчас Алиса Готлибовна поняла, что видит перед собой пьяного человека. Разбитое стекло убрали, и Огурцов, конечно, никогда не пришел…
В эту ночь одно из кочевых киргизских племен разбило кибитки в глухом урочище возле степного колодца. Рабочие, ведущие насыпь на сто двадцатой версте, видели огни костров, слышали ржанье кобылиц.
…Еще никто не знал, куда направит свой путь это племя и где лежит дорога их предков.
8
Нет ключа разгадать таинственный лабиринт кочевых дорог. Неверно думают многие, что племена движутся в степи, отыскивая лишь лучшие пастбища. Нет! Разбито кочевье на сочных травах, но вдруг – собраны кибитки, и племя переходит на пустынные солончаки, где нет ни травы, ни колодцев; извечный путь – голос предков.
– И еще: у каждого рода своя тропа. Если при Тамерлане шел мой пращур вот этой дорогой, то и должен пройти только по ней, напьюсь воды из того же родника, что и он когда-то, и мои внуки и правнуки именно здесь расставят свои кибитки.
И еще: по степным законам можно пересечь тропу, можно идти следом за мной, но не троньте моих кочевий – в кровь окрасятся травы, наполнится небо пением стрел.
Так было при Тамерлане – так будет и сейчас. Племя не знает другого пути, кроме пути своих предков…
Сергею Яковлевичу успели доложить, что племя видели последний раз на сто двадцатой версте от Уренска: прогнав перед собой отары овец, племя киргизов перевалило через свежую насыпь, после чего – под ударами тысяч ног – осел зыбучий песок и провисли рельсы.
Выросли кибитки в редкой березовой куртине, затрещали костры. Недалеко осталось и до летних урочищ на берегах Байкуля – два хороших всего перехода, но пути орды загадочны и подвластны только многовековой традиции рода.
И никто в губернии не принял сообщения о перекочевке киргизов всерьез: на то и степь, чтобы шатались по ней кочевники, – пусть бродят, не до них сейчас!..
Вчера Сущев-Ракуса (через рабочих, искренне преданных его Уренскому союзу взаимопомощи) начал гасить забастовку. Кое-где еще вспыхивали отдельные искры, но тут же налетел Дремлюга и затаптывал их своими сапожищами. Забастовка пошла на убыль сразу же после «проповеди» Мелхисидека в Уренском соборе.
Владельцы бастующих предприятий вынуждены были дать рабочим по три копейки надбавки, на которых так горячо настаивал «социалист» Виктор Штромберг, отставной лейтенант флота его императорского величества.
Губернский жандарм с вечера предупредил Мышецкого:
– Сергей Яковлевич, можете телеграфировать в министерство от имени Влахопулова, что спокойствие губернии надолго обеспечено.
– Я дам ленту в Петербург, но вдруг появятся рецидивы забастовки? Не подведем ли мы тогда его превосходительство?
– Рецидивов быть не может, – ответил жандарм. – Вы управляете территорией губернии, а мастеровые губернии в моих руках. Мой союз взаимопомощи – это вам, князь, не паршивые тред-юнионы, где больше болтают, нежели делают…
Мышецкий такую телеграмму отправил. За тысячи верст от Уренска ее прочел, между прочих дел, невзрачный полковник. Он взял перо и черкнул в уголке бланка: «Блгдр…» (вроде этого). Старательный чиновник-регистратор при Государственной канцелярии обмакнул кисточку в прозрачную мастику и с трепетом покрывал это «Блгдр…» крепким лаком. Потом бумажка попала на стол к секретарю, который калли­графически вывел: «На сем документе рукою его величества начертано слово благодарности». Телеграфный бланк перестал быть просто бумажкой – он становился документом государственной важности, и его со всеми приличествующими почестями отослали в архив…
В этот день Сергей Яковлевич отправился на службу пешком. У церкви остановился, чтобы послушать слепых певцов.

А и помяни-то, господи,
А и помяни-то родителей,
А и матушек крестных,
А и бабушек пупорезных,
А и на войне убиенных,
А и на водах потопленных…
Дал каждому по пятачку – пошел дальше. Обратил внимание встречных городовых на пьяных. Что-то уж слишком стал пить народ! Поклонился одной даме и потом долго не мог вспомнить – кто такая? На площади перед трактиром дрались два парня. Мышецкий крикнул на них, и парни разбежались.
Шел дальше. Погода была – чудо. Мимо него протарахтела конка, запаренные кони тянули в гору. «Трамвай, господа, трамвай – вот что нужно!» На площади Сергей Яковлевич задержался перед книжным лотком. Торговец всучивал мужику «Похождения московского душегуба».
Мужик, однако, сомневался:
– Мне бы поновше! А то – гляди, как захватана!
Сергей Яковлевич пристыдил торговца за продажу дрянной литературы, но тот вывернулся:
– Ваше сиятельство, так это же мужик… Ему все едино, лишь бы подешевле. А для вас, пожалте, и граф Лев Толстой имеется. Вот сочинителя Метерлинка – не угодно ли-с?
Мышецкий прошел в присутствие, где, оказывается, Симон Гераклович проводил утренний смотр губернских сил. Видно, надоело старику безделье, вот он и решил (как говаривал еще граф Аракчеев) «повращаться в неустанной деятельности». В разговоры губернатора с чиновниками Сергей Яковлевич вмешиваться не стал – приткнулся к стенке да слушал.
Симон Гераклович никого не оставил без ласки. Каждому что-нибудь да сказал:
Прокурору . Что это вы ко мне с поцелуями? Ведь я не гувернантка какая… Жалуются на вас: жди-подожди да завтра приходи. Много ли дел-то? Не трудно и подмахнуть бумагу-то, кажется? Кстати, аптеки ревизовать пора. Знание на вороту не виснет – заодно, глядишь, и латынь под­­­у­чите!
Архитектору . Опять плашкоут крыгой разбило. С чего бы это?.. А я вот подрядчика вашего приголубил. Что это у вас, сударь вы мой? На известь сухой кирпич кладете? Лень стало. Ну и дал ему в рожу! Ты его – смочи, а потом укладывай. Да скажи мясникам, что увижу срам около лавок, так я их до слез доведу. Собаки крутятся, требуху едят…
Межевщику . Ты чего же это тузом покрыл? Эх ты, тяжело рожаешь… Господа! (ко всем обращаясь). Вчера-то игра была, один к сносу. Пошел я на большой уверт. Открыл карту – глядь, а у меня восьмерка в пяти червях. Я этого остолопа разыграть просил, а он… тьфу! Ну и остался ваш Симон Гераклович при шести на курице. Червонец-то – как щучка съела! Эх-ма…
Полицмейстеру . Ну, брат! Не знаю, что и сказать… Тут тебе не Италия, здесь еще жарче. А я опять на улице дохлую кошку видел… Скажи своим околоточным, что впредь этих кошек, как они есть, на шею ихних благородий вешать стану. Вместо медалей! Получай…. Что им, невеждам, трудно разве взять за хвост да через забор перекинуть?
Смотр боевых сил Уренской губернии закончился, и Симон Гераклович махнул рукою, чтобы все расходились, сохраняя благопристойность. Мышецкого он попросил заглянуть к нему на минутку.
Сергей Яковлевич позвал к себе Такжина. Он хотел начать строительство шоссе через всю губернию. Такжин был ему нужен только для того, чтобы подтвердить полное отсутствие денег на подобное строительство. Семь бед – один ответ!.. Мышецкий задумал крупную аферу. А именно: снять государственный налог с тех мужиков, которые отработают на строительстве. Сенат, конечно, встанет на дыбы, но…
«Шоссе будет!» – рассудил Мышецкий, после чего отправился навестить Влахопулова.
«Конечно, – раздумывал он, шагая по коридору, – факт превышения власти налицо: замена денежного налога натуральной повинностью… Однако должны же понять люди! Хотя бы Мясоедов…»
Влахопулов встретил его, сияющий.
– Читайте! – подкинул он телеграмму. – Только что сейчас принесли… Я так растроган, так хорошо…
На вчерашнюю телеграмму Мышецкого министерство отстукало обратно: «На вашем всеподданнейшем доношении о прекращении волнений в губернии его императорскому величеству было благоугодно собственноручно начертать изъявление монаршей благодарности».
– Собственноручно! – переживал Влахопулов. – Ну, дорогой князь, скоро мы с вами расстанемся, по всему видать.
– Весьма огорчен, но и поздравляю вас!
В дверь осторожно постучали – просунулась голова капитана Дремлюги, увенчанная багровым шрамом.
– Осмелюсь появиться, господа?
Влахопулов стукнул по столу костяшками пальцев:
– Вот как хорошо, капитан! Сделайте милость: передайте полковнику, что мне уже так надоел этот шум на улицах.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, – козырнул Дремлюга с ленцой, – но Аристид Карпович изволил вчера вечером отбыть из города…
Рука Мышецкого провисла вдоль подлокотника кресла – почти упала от неожиданности.
– Почему я об этом ничего не знаю? – спросил он.
– Да, – подтвердил Влахопулов, – почему я об этом ничего не знаю? Выберусь ли я когда-нибудь из этого бардака?..
Дремлюга стоял посреди кабинета – несокрушимый, как языческий идол; вот таких идолов можно встретить на степных курганах – дождь, грозы, ветер, а они стоят и перестоят кого хочешь.
– Господин полковник оставил дела на мне, ваше превосходительство. В губернии все спокойно. Аристид Карпович отбыл по служебным делам в Запереченск, где случилось убийство кассира…
– Что вы имеете сообщить нам? – спросил Мышецкий.
Дремлюга смотрел только на Влахопулова:
– Ваше превосходительство, желательно сменить на козлах калмыка, что служит у вас в кучерах.
– Это еще зачем?
– Посадим своего на козлы. Время все-таки неспокойное, в Тамбове опять двух повесили… А наш человек – опытный, вооруженный. Лошадьми правит так, что – любо-дорого, при-бежит кума любоваться!
– Идите-ка вы… – обозлился Симон Гераклович. – Вон вице-губернатор… если ему надо, пусть берет вашего кучера. А я четыре года с калмыком отъездил, на нем и выкачусь из Уренска. Мне ли бояться масонов?..
Мышецкий встал и прошел к себе. Нехотя принялся за дела.
И совсем неожиданно на пороге кабинета появился Ениколопов. Сергей Яковлевич не поленился встать и придвинуть кресло для гостя:
– О, Вадим Аркадьевич… рад вас видеть!
Ениколопов принял это как должное.
– Ну, князь, – сказал он, – что же мы дальше с вами будем делать?
Так с Мышецким не разговаривал даже Влахопулов, и Сергей Яковлевич затаил усмешку.
– О чем вы?
– Надобно обновить операционную клинику при больнице, – пояснил Ениколопов. – Требуются некоторые средства… У меня все разворовали!
– Опять деньги, – поморщился Мышецкий. – Где я возьму их вам?
– Ничего нельзя оставить, – продолжал Ениколопов, – все воруют… Даже щипцы Листона уволокли! Позаботьтесь о средствах, князь.
Сергей Яковлевич возмущенно фыркнул:
– Что же мне прикажете – с кружкой по дворам ходить? Обращайтесь к общественности…
Ениколопов с наслаждением (именно так казалось) продолжал смаковать: распаторий остался один, брунсову ложку, по его словам, особенно жалко; пришлось ему даже разориться, чтобы на свои кровные купить троакар…
– Трудно работать. Но вы же, князь, человек передовых устремлений и должны понять мои просьбы.
– Да, – кивнул Мышецкий, – это верно, что я придерживаюсь прогрессивных веяний, но вот беда – за эти веяния мне лишнего не платят!
– Первоисточник говорит сам за себя, – вдруг резко оборвал Ениколопов и встал: – Придется тогда обратиться к Симону Геракловичу, который не грешит… веяниями.
– Обратитесь к Иконникову-младшему, – ответил Мышецкий. – Вы с ним, кажется, дружите, и если они с тятенькой ухлопали полмиллиона на церковь, то дадут же сто рублей на ваши щипцы и ложки!
Ениколопов ушел, и Сергей Яковлевич сделал вывод: просьба о деньгах – для отвода глаз. На самом же деде врач настойчиво бубнил об одном: разворовали, уволокли, сперли. Можно подумать, что каждый мужик, по выходе из больницы, выносит по малому хирургическому набору для подкрепления своего хозяйства. Тут и пилу полезно вспомнить. Ясно: Ениколопов чем-то сильно встревожен, заметает следы.
«Сукин сын… Ну что тут еще скажешь?..»
– У вас ко мне дело? – Мышецкий встряхнулся от мыслей.
Борисяк предъявил ему санитарные протоколы.
– Штраф, – сказал он, – это вот на фабрике Троицына, за испускание им кислотных отходов в реку.
– Испускание, – недовольно выговорил Мышецкий. – Ну, ладно, пусть будет «испускание». Подписать-то я могу. Сейчас все эти Троицыны так затюканы, что любой штраф заплатят…
Он подписал протокол, даже не заглядывая в него. Края бумаги хранили следы пальцев инспектора. Сергей Яковлевич перевел взгляд: руки Борисяка были запачканы, под ногтями чернело. И тогда он поднес протокол к свету:
– Смотрите, Савва Кириллович, какой прекрасный дактилоскопический отпечаток… Так и хочется его сохранить для архивов полиции!
Борисяк с улыбкой посмотрел на свои руки:
– Хозяйке своей помогал на огороде. Люблю в земле копаться. Ведь я из крестьян, Сергей Яковлевич…
– Да? Очень приятно. Только предупредите свою хозяйку, чтобы она впредь не поливала капусту типографской краской. Я-то, как юрист, знаю: такие вещи лучше всего… глицериновым мылом! Вон в Тамбове, – нечаянно вспомнил он, – опять двоих повесили. Вы думаете – за что? Да все за капусту…
Сергей Яковлевич перебросил протокол Борисяку:
– Держите. Писать грамотно вы все-таки не умеете, а речи произносите, как Лассаль!
Санитарный инспектор несколько изменился в лице:
– А вы… разве слышали?
Мышецкий подумал и заявил:
– Велите своему слесарю, чтобы он поплотнее закрывал вьюшку. А то из нее сильно дует… Не знаю – почему, но вы, любезный огородник, чем-то мне нравитесь!
Сергей Яковлевич махнул рукой, и этот скользкий разговор сам собою закончился. Вице-губернатор посмотрел, как входит, крадучись, в кабинет Огурцов, и проследил за его походкой.
– Опять? – сказал он с упреком. – Ну посмотрите на часы. Петушок не успел отпеть, а вы уже стенки обтерли… Ну что мне делать с вами, мой пламенный Горацио?
Огурцов преданно мигнул, но на часы смотреть не стал.
– Вы же знаете… – шепнул он издали.
– Что я знаю?
– Как же! Сами видели… Оттого-то и походка такая!
– Ну так поставьте в шкаф ее, черт с вами. Я уже на все согласен. Я даже отвернусь, щадя вашу стыдливость…
Он действительно отвернулся, и Огурцов, распоясав чресла, извлек из-за пазухи полсобаки. Поставил в шкаф.
– Вы так добры ко мне, князь, – сказал он. – Может, не откажете мне в удовольствии… Я двери-то закрою!
– Да за кого вы меня принимаете? – вознегодовал Сергей Яковлевич. – Товарищ министра – товарищ своему министру, но министр – не товарищ товарища министра!
– Я понимаю: гусь свинье не товарищ…
– Это кто же из нас гусь? – нахмурился Мышецкий.
Огурцов начал пугаться:
– Не вы, не вы… Это я гусь!
Сергей Яковлевич не стал спрашивать, кто же в таком случае свинья, и заговорил о постороннем:
– Симон Гераклович не занят сейчас?
– Изволили отбыть из присутствия.
– Куда – не знаете?
– Как всегда – на телеграф.
– Хм… А из степи ничего не было для меня?
– Пока нет, ваше сиятельство.
Громыхнуло что-то вдали – качнулись занавеси, пахнэло с улицы теплом и пылью.
– Ого! – обрадованно заметал Мышецкий. – Хорошо бы – дождь… Однако небо чистое.
Над крышами городских домов долго кружилась какая-то палка, словно невидимый Гулливер разыграл ее в «тыка-ляпу».
– Что это? – удивился Мышецкий.
Огурцов пятился от него задом, челюсть его отвисла.
– Ннне-е зззна-аю, – с трудом шамкнул он.
Сергей Яковлевич бросился вон из кабинета:
– Господа, господа… что случилось?
Чиновники, растерянные, молча переглядывались. А вдали вдруг начали свистать городовые, мимо проскакали – в звоне и грохоте – блестящие пожарные колесницы.
Мышецкий выбежал на улицу… пихал кучера в спину:
– Пошел, пошел… Нахлестывай!
Лошади с места понесли. Он пролетел по улицам, стоя в коляске – без шляпы, всклокоченный, вцепившись в затылок кучера, маятником взлетало пенсне на его груди.
– Через Банковскую… гони короче!
На повороте лошади круто заносили, колеса чуть не сшибали панельные тумбы. Куда-то бежали разносчики с лотками, дворники, бабы, солдаты, дети, собаки…
– Тпрррру-у, – кучер с трудом осадил лошадей. Площадь перед телеграфом была пустынна. Ни души. Только зацарапало что-то в горле, сдавило дыхание.
Сергей Яковлевич выскочил из коляски.
В самом центре площади, закрученные так, словно их пытались стянуть в узлы, уродливо вздыбились рельсы конки. Тут же, разбитая в щепы, валялась опрокинутая карета. Курилась тлеющая обивка.