1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Каролина  подошла к дяде. Она так же, как Шерли, ожидала выговора за то, что их не было в  церкви, однако священник думал совсем о другом.    

– Сегодня  я не ночую дома, – сказал он. – Только что встретил одного старого  друга и обещал его проводить. Вернусь завтра, – наверное, около полудня. К  сожалению, мой причетник Томас тоже занят и не сможет переночевать у нас, как  обычно, когда меня не бывает. Поэтому…    

– Поэтому, –  прервала его Шерли, – вы хотите, чтобы на время вашего отсутствия я, как  джентльмен, точнее – как первый джентльмен в Брайерфилде, заменила вас и взяла  на себя роль хозяина дома и защитника вашей племянницы и ваших служанок, не  правда ли?    

– Вот  именно, капитан! Я думаю, эта роль вам подойдет. Надеюсь, вы окажете Каролине  эту любезность и останетесь у нас. Вы согласны переночевать здесь?    

– А  как же миссис Прайор? Она ведь меня ждет.    

– Я  пошлю кого-нибудь ее предупредить. Ну, соглашайтесь же. Время уже позднее,  выпала роса, а здесь вам с Каролиной будет не скучно, я уверен.    

– В  таком случае я остаюсь, – согласилась Шерли. – Мы последуем вашему  совету и не будем скучать. Идите к вашему другу и ни о чем не беспокойтесь.    

– А  что вы будете делать, капитан, если ночью что-нибудь случится? Ну, скажем, если  вы услышите чьи-то шаги в доме или подозрительный шум, словно взламывают замок  или вырезают оконное стекло? Я знаю, в вашей девичьей груди бьется мужественное  сердце, и вам я могу сказать откровенно: подобные неприятности сейчас более чем  возможны. Что же вы предпримете?    

– Не  знаю… Наверное, упаду с перепугу в обморок, придется меня поднимать, приводить  в чувство. Но, кроме шуток, если уж вы мне доверяете столь почетный пост, ваше  преподобие, вы должны дать мне оружие. Что у вас есть в вашем арсенале?    

– Вы  справитесь со шпагой?    

– Знаете,  столовый нож мне как-то привычней.    

– Поищите,  в буфете есть то, что вам нужно: дамский нож, удобный, легкий и заостренный,  как настоящий кинжал.    

– Он  больше подойдет Каролине, а мне лучше дайте пару пистолетов; я знаю, они у вас  есть.    

– У  меня две пары; одну могу оставить вам. Пистолеты висят в чехлах над камином в  моем кабинете.    

– Они  заряжены?    

– Да,  только курки не взведены. Взведите их, когда будете ложиться спать. Оставляя  мои пистолеты, я оказываю вам честь, капитан: необученному новобранцу я бы их  не доверил.    

– Постараюсь  обращаться с ними осторожно. А теперь идите, мистер Хелстоун, не задерживайтесь!    

– Весьма  любезно, что он одолжил мне свои пистолеты, заметила Шерли, когда священник  вышел за калитку. – Пойдем-ка, Лина, в дом и поужинаем, продолжала  она. – Соседство мистера Сэма Уинна за чаем лишило меня всякого аппетита,  и теперь я по-настоящему голодна.    

Войдя в  дом, обе девушки прошли в темную столовую. Сквозь открытые окна из сада проникал  вечерний воздух, напоенный запахом цветов; с дороги доносились звуки отдаленных  шагов и какой-то мягкий смутный ропот. Заслышав его, Каролина, стоявшая у окна,  сказала:    

– Знаешь,  что это, Шерли? Ручей в лощине.    

Потом  она позвонила и велела служанке принести свечу, а заодно хлеба и молока, –  обычный их с Шерли ужин. Фанни поставила перед ними поднос и хотела закрыть  окна и ставни, однако ее попросили повременить: сумерки были слишком тихи и  благоуханны, чтобы изгонять их так скоро.    

Ужинали  в молчании. Один раз Каролина поднялась, чтобы переставить вазу с цветами с  буфета на подоконник: аромат их был чересчур силен для душной комнаты.  Возвращаясь к столу, Каролина приоткрыла ящик буфета и вынула что-то, сверкнувшее  в ее руке ясным острым блеском.    

– Ты  это предназначила для меня, Шерли? Смотри, как блестит! Отточенный, остроконечный  – страшное оружие. Не представляю, как можно направить такой нож против  человека! Наверное, для этого нужны какие-то особые обстоятельства, особые  чувства, каких я еще не испытывала.    

– Да,  это, должно быть, ужасно, – отозвалась Шерли. – Но я бы, наверное,  смогла это сделать, если бы понадобилось.    

И мисс  Килдар спокойно допила свой стакан парного молока. Она была слегка задумчива и  бледна; впрочем, пожалуй, не бледнее обычного – Шерли никогда не отличалась  яркими красками лица.    

Когда  молоко было выпито и хлеб доеден, Каролина позвала Фанни и посоветовала ей с  Элизой лечь спать. Уговаривать служанок не пришлось, за день они достаточно намаялись  – то булочки режь, то чай заваривай, то чай кипяти, подай то, прими это и бегай  с утра до вечера взад-вперед с подносами. Вскоре Каролина услышала, как дверь в  комнату служанок захлопнулась. Тогда она взяла свечу и неторопливо обошла весь  дом, проверяя каждую задвижку на окнах и каждый засов на дверях. Заглянув под  конец даже в темную комнатушку за кухней и в сводчатый погреб, Каролина  вернулась в столовую.    

– В  доме, кроме своих, ни души, – сказала она. – Сейчас уже около  одиннадцати, давно пора ложиться, но я еще посижу, если ты не против. Вот,  Шерли, – продолжала она, – я принесла из дядиного кабинета пистолеты.  Можешь их проверить на досуге.    

Каролина  положила пистолеты перед подругой.    

– А  почему ты не хочешь лечь? – спросила Шерли. Она взяла пистолеты, осмотрела  их и положила обратно.    

– У  меня какое-то странное предчувствие, я очень волнуюсь.    

– И  я тоже.    

– Откуда  такая бессонница и тревога? Может быть, воздух чем-то наэлектризован?    

– Нет,  небо чистое и все в звездах. Ночь сегодня ясная.    

– Но  слишком тихая. Я слышу даже, как ручей журчит на своем каменном ложе, словно он  бежит не в лощине, а здесь, у церковной ограды.    

– А  я рада, что ночь так тиха: вой ветра или шум дождя сейчас вывели бы меня из  себя.    

– Почему,  Шерли?    

– Потому  что они мешали бы мне слушать.    

– Ты  прислушиваешься к тому, что делается в лощине?    

– Да,  сейчас это единственное место, откуда могут доноситься какие-либо звуки.    

– Да,  ты права, Шерли.    

Обе  девушки оперлись локтями о подоконник и высунулись в открытое окно. Сияние  звезд и тот скупой сумеречный свет июньской ночи, который не угасает на западе  до тех пор, пока на востоке не займется заря, позволяли им различать лица друг  друга.    

– Мистер  Хелстоун думает, что мы ничего не знаем, – негромко сказала Шерли, –  ни куда он отправился, ни для чего, ни о всех его приготовлениях, но я о многом  догадываюсь. А ты?    

– Кое  о чем.    

– Все  эти джентльмены, не исключая твоего кузена Мура, полагают, что мы сейчас спим в  своих постелях и ни о чем не подозреваем…    

– Не  думаем о них, не надеемся и не тревожимся, – прибавила Каролина.    

С  полчаса они хранили молчание, и ночь молчала вместе с ними; только часы на  колокольне отмечали ход времени, отбивая четверти. Посвежело. Обменявшись по  этому поводу несколькими словами, девушки завернулись поплотнее в шали, надели  снятые было шляпки и снова приникли к окну.    

Около  полуночи их безмолвное бдение прервал тревожный, настойчивый лай запертого на  кухне пса Каролина встала и бесшумно прошла туда через темные комнаты, чтобы  успокоить собаку. С помощью куска хлеба это ей удалось. Вернувшись в столовую,  она увидела, что здесь тоже темно: Шерли погасила свечу и ее склоненный силуэт  четко вырисовывался на фоне открытого окна. Ни о чем не спрашивая, мисс  Хелстоун встала рядом с ней. Собака снова яростно залаяла, потом вдруг смолкла,  словно прислушиваясь. Девушки в столовой тоже вслушивались, но уже не в  журчанье ручья у фабрики; гораздо ближе, на дороге у церковной ограды, возникли  новые, пока еще неясные звуки, похожие на мерные глухие удары, – тяжелый  топот множества ног.    

Шаги  приближались. Тем, кто в них вслушивался, постепенно становилось ясно, –  там шло не двое и не десятеро, а несколько сотен человек. Девушки ничего не  видели: высокие кусты в саду заслоняли дорогу. А на слух они могли только  догадываться, что отряд уже достиг дома мистера Хелстоуна и теперь проходит  мимо. Но только слышать им было мало, и они это почувствовали, когда  человеческий голос, – хотя он и произнес всего одно слово, – разорвал  ночную тишину.    

– Стой!    

Все  смолкло; идущие остановились. Затем на дороге начали о чем-то совещаться, но  так тихо, что девушки не могли разобрать ни слова.    

– Мы  должны знать, о чем они говорят! – шепнула Шерли.    

Она  обернулась, взяла со стола пистолеты и бесшумно вышла в сад через большую застекленную  дверь. Скользнув по дорожке, Шерли остановилась у садовой ограды под кустом  сирени.    

Будь  Каролина одна, она ни за что не вышла бы из дому, но вместе с Шерли она готова  была идти куда угодно. Сначала она тоже бросила взгляд на свое оружие, но не  взяла его и поспешила присоединиться к подруге. Заглянуть через ограду девушки  не решались, боясь, как бы их не заметили; притаившись рядышком за изгородью,  они стояли и слушали.    

– Дом  какой-то старый, нескладный. Кто здесь еще живет, кроме проклятого попа?    

– Только  три женщины: его племянница и две служанки.    

– Ты  знаешь, где они спят?    

– Девчонки  в задних комнатах, племянница в передней спальне.    

– А  Хелстоун?    

– Вон  в той комнате. Обычно у него горит свет, но сейчас там темно.    

– Как  ты туда проберешься?    

– Если  меня пошлют, – а он того стоит, – попробую влезть в то высокое окно:  оно ведет в столовую. Оттуда проберусь наверх, где его комната, дорогу я знаю.    

– А  что ты будешь делать с женщинами?    

– Их  я не трону, лишь бы не орали. А заорут – я их быстро успокою. Хорошо коли бы старик  спал. Если он проснется, дело может обернуться худо.    

– У  него есть оружие?    

– Есть  пистолеты, и всегда заряженные.    

– В  таком случае ты просто дурак. Зачем ты нас остановил здесь? Один выстрел  поднимет всех на ноги; мы и ахнуть не успеем, как Мур обрушится на нас. Тогда  провалится самое главное!    

– Вот  я и говорю, идите дальше. С Хелстоуном я справлюсь один.    

Наступило  молчание. Кто-то выронил из рук оружие, и оно, звеня, покатилось по камням.  Тотчас снова яростно, взахлеб залаял пес в доме.    

– Все  пропало! – послышался голос. – Сейчас он проснется: такой шум и  мертвого поднимет. Почему ты не сказал, что у него есть собака? А чтоб тебе!..  Вперед!    

И они  снова двинулись – затопали, зашагали, зашаркали, – пока их медлительная  тяжелая поступь не затихла вдали.    

Шерли  выпрямилась и поглядела на дорогу.    

– Ушли, –  сказала она. – Ни души не осталось.    

Она  стояла и думала.    

– Слава  Богу! – сказала она наконец.    

– Слава  Богу, – повторила Каролина дрожащим голосом; она и сама вся дрожала,  сердце ее колотилось, лицо похолодело и лоб был влажен.    

– С  нами-то слава Богу, – снова сказала она, – но что будет с другими?  Они прошли мимо нас потому, что надеются расправиться с остальными.    

– И  хорошо, что прошли, – рассудительно заметила Шерли. – Другие за себя  постоят, – у них есть силы, и они готовы к отпору, – а что было бы с  нами? Я держала палец на курке. Я была готова оказать этому негодяю такой  прием, какой вряд ли входил в его расчеты; но за ним последовало бы еще триста  человек, а у меня не триста рук и не триста пистолетов. Мне не удалось бы защитить  ни тебя, ни себя, ни двух бедных женщин, спящих в этом доме. Поэтому я еще раз  от души благодарю Бога за то, что он избавил нас от смертельной опасности.    

Помолчав,  она продолжала:    

– Что  же теперь делать? Что подскажет мне моя совесть и разум? Во всяком случае,  здесь стоять нечего, это мне ясно. Надо бежать на фабрику!    

– На  фабрику? Что ты, Шерли!    

– Да!  Ты пойдешь со мной?    

– Туда,  куда направились эти люди?    

– Они  пошли по дороге, но нам с ними встречаться нельзя; тропинка через поля  безопасна, тиха и безлюдна, – по ней мы пролетим как по воздуху! Ты идешь?    

– Да.    

Ответ  этот вырвался у Каролины совершенно непроизвольно и вовсе не потому, что она  действительно того хотела или так думала, – на самом деле она содрогалась  при мысли, что ей придется сейчас туда идти, но отпустить Шерли одну она просто  не могла.    

– Тогда  надо закрыть окна и все запереть покрепче, чтобы после нашего ухода дом был в  безопасности. Ты знаешь, зачем мы туда идем, Кэри?    

– Да…  то есть… нет… Потому что ты этого хочешь.    

– И  все? Неужели ты готова исполнить любой мой каприз? Из тебя выйдет на диво покорная  жена, настоящее сокровище для грозного мужа! Твое лицо сейчас бледнее луны,  пальцы дрожат, как листья осины, и все-таки, растерянная и перепуганная,  покорная и преданная, ты хочешь следовать за мной в самую гущу серьезной  опасности! Ну, что ж, Кэри, я открою тебе причину твоей решимости: мы пойдем  туда ради Мура, чтобы помочь ему, если сможем, и предупредить, если успеем.    

– Ну  конечно! Я просто слепая дурочка. Шерли, как ты все сразу понимаешь, как ты  умна! Я пойду с тобой, я с радостью пойду!    

– Я  в этом не сомневалась. Ради меня ты готова умереть слепо и покорно, но ради  Мура ты умрешь сознательно и с радостью. Впрочем, в эту ночь о смерти не может  быть и речи, мы ничем не рискуем.    

Каролина  торопливо закрывала окна.    

– Не  бойся, Шерли, я, наверное, смогу бежать так же быстро, как ты. Дай мне руку, и  побежим прямо через поле.    

– Но  ты же не сможешь перелезать через ограды!    

– Теперь  смогу.    

– А  ты не побоишься живых изгородей и ручья? Нам их не обойти.    

– Не  побоюсь.    

И они  побежали. Многочисленные ограды вокруг полей не могли их остановить. Шерли была  подвижна, легконога и, когда хотела, могла прыгать, как лань. Более робкая и  менее ловкая Каролина раза два-три падала и ушибалась, но тут же вскакивала на  ноги, говоря, что ей не больно. Крайнее поле отделяла живая изгородь из  колючего боярышника. Здесь они задержались, отыскивая лазейку, а когда нашли  ее, оказалось, что она слишком узка. Тем не менее они пролезли сквозь нее, не  жалея своих длинных волос, нежной кожи, муслина и шелка платьев; единственное,  о чем они сожалели, это о потерянном времени. На другом краю поля глубоко внизу  по дну овражка бежал ручей. Мостком через него служила узкая доска. Шерли  спокойно и бесстрашно переходила по ней уже много раз, но Каролина никогда не  решалась на такой подвиг.    

– Я  перенесу тебя, – сказала мисс Килдар. – Ты легкая, а я достаточно  сильна. Давай попробуем.    

– Если  я свалюсь, ты меня вытащишь, – ответила Каролина, благодарно сжимая руку подруги.  Не останавливаясь, она прошла по зыбкой дощечке, словно та была продолжением  твердой земли; сама Шерли, следовавшая за ней, не смогла бы это сделать смелее  и увереннее. Обе были в таком возбужденном состоянии, цель, которая их вела,  была так значительна, что сейчас их не испугал бы даже бурный пенящийся поток.  В ту ночь над ними не были властны ни огонь, ни вода; загорись вся пустошь  Стилбро, разлейся половодьем Калдер или Эйр, – в ту ночь, казалось, ничто  не смогло бы их остановить.    

И все же  их остановил один звук. Едва они ступили на противоположный берег, как в воздухе  разнесся раскат выстрела, – он долетел с севера. Через секунду такой же  звук донесся с юга. В течение следующих трех минут выстрелы прозвучали на  западе и на востоке.    

– Я  думала, что мы обе убиты первым же выстрелом, – заметила Шерли, переводя  дыхание. – Мне показалось, что пуля попала мне в голову, а тебе, должно  быть, – в сердце. Но повторные выстрелы все объяснили: это только сигналы,  и скоро начнется нападение. Жаль, что у нас не было крыльев; наши ноги  оказались недостаточно быстры.    

Им  оставалось только пересечь рощицу, и когда они вышли из нее, фабрика появилась  внизу, прямо перед ними; они ясно видели все постройки, двор и дорогу. Шерли  достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в своей правоте: они опоздали.  Короткая тропа через поля со всевозможными препятствиями отняла гораздо больше  времени, чем они думали.    

Большая  дорога, которая ночью всегда казалась белой, сейчас была покрыта темной движущейся  массой; бунтовщики столпились перед запертыми воротами, преграждавшими им вход  во двор. На пустом дворе виднелась одинокая фигура; кто-то стоял там и,  по-видимому, урезонивал толпу. Сама фабрика, темная и безмолвная, казалась  вымершей: ни огонька, ни звука, ни единого движения нельзя было там различить.    

– Я  не ошиблась, – прошептала Шерли. – Но ведь Мур, наверное,  подготовился в отпору, и, конечно, сам он не стал бы вот так один разговаривать  с ними.    

– Это  он… Мы должны пойти туда. Я пойду к нему!    

– Нет,  не пойдешь.    

– Тогда  для чего же я здесь? Я пришла только ради него. Я хочу быть с ним.    

– К  счастью, от тебя это не зависит, во двор уже не пройти.    

– Но  там есть маленькая дверца сзади, напротив ворот; у нее потайной замок, я его  знаю, я попробую!    

– Только  против моей воли.    

Мисс  Килдар обхватила Каролину обеими руками за талию и удержала на месте.    

– Ни  шагу вперед! – проговорила она повелительно. – Если Мур в такую  минуту увидит тебя или меня, он будет раздосадован и в то же время стеснен.  Перед лицом истинной опасности мужчины предпочитают, чтобы женщин рядом не  было.    

– Я  не помешаю, я ему помогу! – умоляла Каролина.    

– Чем?  Может быть, ты вдохновишь его на подвиги? Чепуха! Рыцарские времена давно  прошли, и мы с тобой не на турнире: здесь идет драка за деньги, за хлеб и за  жизнь.    

– Я  должна быть рядом с ним.    

– В  качестве дамы его сердца? Да пойми ты, Кэри, фабрика – вот кто его  возлюбленная! Когда у него за спиной все эти станки и машины, ему не нужно иной  вдохновительницы. И копья он собирается ломать не во славу любви или красоты, а  ради сукна и бухгалтерской книги. Не будь же сентиментальной; Роберту это  чуждо.    

– Я  могу помочь ему, я хочу быть с ним!    

– Ну,  как знаешь… ступай ищи своего Мура. Ты его все равно не найдешь.    

Шерли  разжала руки. Каролина рванулась было вперед, как стрела, выпущенная из лука, но  вслед ей прозвучал такой откровенно иронический смех, что она замерла.    

– Взгляни  получше, не ошибись! – крикнула Шерли.    

Да, тут  была какая-то ошибка. Каролина остановилась, всмотрелась; человек во дворе внезапно  отступил от ворот и бегом бросился к фабрике.    

– Беги,  Лина, торопись! – продолжала Шерли. – А то ты не успеешь его догнать!    

Каролина  медленно вернулась к подруге.    

– Это  не Роберт, – сказала она. – Все другое: рост, фигура, походка…    

– А  я тебя только тогда и отпустила, когда увидела, что это не Роберт. И как ты  могла принять его за Мура? Это какой-то хилый солдатик; они поставили его к  воротам часовым. Он уже в безопасности; я увидела, как ему открыли дверь и он  вбежал внутрь. И вообще теперь я спокойнее. Роберта не застали врасплох, так  что наше предупреждение было бы лишним и, пожалуй, даже хорошо, что мы  опоздали, – это избавило нас от глупой сцены. Представляешь, как бы мы  вбежали toute éperdue[102]  в контору и увидели бы, что мистер Армитедж и мистер Рэмсден преспокойно  покуривают, мистер Мелоун с важным видом расхаживает взад и вперед, мистер  Сайкс попивает свою настойку, а сам Мур с его обычным хладнокровием дельца… О,  я счастлива, что этого не случилось!    

– Как  ты думаешь, Шерли, их там много, на фабрике?    

– Достаточно,  чтобы ее отстоять. Солдаты, которых мы сегодня видели два раза, ехали, конечно,  туда, и все те, кого мы заметили на лугу с твоим кузеном, сейчас тоже,  наверное, на фабрике.    

– Что  делают эти люди, Шерли? Что это за шум?    

– Высаживают  ворота ломами и топорами. Ты боишься?    

– Нет,  только сердце бьется и ноги подкашиваются… Я лучше сяду. Неужели ты не волнуешься?    

– Немного,  пожалуй. Но все равно я рада, что мы пришли. Мы увидим все своими глазами, мы  здесь, на месте, и никто этого не знает. Вместо того чтобы позабавить  священника, суконщика и хлеботорговца эдаким романтическим выходом на сцену, мы  здесь одни наедине с дружественной ночью, с ее молчаливыми звездами и с  шепчущими деревьями, которые нас не выдадут нашим друзьям.    

– Шерли,  Шерли, ворота упали! Какой треск, словно валят огромные деревья. Смотри, они  ворвались во двор. Они выломают двери фабрики, как сорвали ворота. Что может  сделать Роберт? Ведь их там тьма! Господи, если бы я была рядом с ним, если бы  могла слышать его, говорить с ним! Я так хочу помочь ему, – мое желание  так велико, что я не была бы для него обузой, я бы на что-нибудь пригодилась…    

– Они  наступают! – воскликнула Шерли. – Смотри, как упрямо идут вперед! У  них есть настойчивость, – не скажу чтобы мужество, потому что когда сто  человек нападают на десятерых, это еще не храбрость, но… – Здесь Шерли  понизила голос: – Но страданий и отчаяния у них хоть отбавляй, и это их  подстегивает и толкает.    

– Толкает  против Роберта. О, как они его ненавидят! Шерли, неужели они победят?    

– Поживем  – увидим. Мур и Хелстоун не увальни и не трусы…    

Треск,  звон, лязг прервали их шепот. Град камней обрушился на весь широкий фасад фабрики,  так что осколки стекла и куски свинцовых переплетов вылетели разом из всех  оконных проемов. И тотчас вслед за этим прозвучал клич, боевой клич северной  Англии, Йоркшира, Вест-Райдинга, – клич мятежных суконщиков  Вест-Райдингского округа.    

Ты,  наверное, никогда не слыхал этого клича, мой читатель. Да оно и к лучшему для  твоих ушей, а может быть, и для твоего сердца, ибо если он сотрясает воздух  ненавистью к тебе, или к людям и делам, которые тебе дороги, или направлен  против идей, которые ты одобряешь. Ярость пробуждается от этого вопля злобы,  Лев рыкающий потрясает гривой от воя Гиены, Сословие гневно устремляется на  Сословие и оскорбленный дух Среднего Класса беспощадно обрушивает свое  презрение на изголодавшийся и разъяренный Трудящийся Класс. В такие мгновения  трудно оставаться терпимым, трудно быть справедливым.    

Каролина  вскочила. Шерли обняла ее, и они обе замерли, как два стройных деревца. Клич  звучал долго, и когда он смолк, ночь все еще была полна ропота и гула толпы.    

«Что  теперь будет?» – мысленно вопрошали девушки.    

Но пока  ничего не происходило. Фабрика оставалась безмолвной как гробница.    

– Он  не может там быть один! – прошептала Каролина.    

– Готова  поручиться всем, что у меня есть: он там не только не один, но и нисколько не  встревожен, – отозвалась Шерли.    

Со  стороны мятежников затрещали выстрелы. Казалось, обороняющиеся только и ждали  этого сигнала. До сих пор безжизненная, безмолвная фабрика пробудилась: черные  оконные проемы изрыгнули огонь, и над лощиной прогремел дружный залп.    

– Наконец-то  Мур заговорил! – вырвалось у Шерли. – И похоже, у него есть, что  сказать, это не одинокий голос.    

– Однако  он терпелив! – проговорила Каролина. – Никто не смог бы обвинить его  в поспешности. Они начали первыми, они разбили его ворота и окна, они стреляли  в его людей, и только тогда он ответил.    

Что там  происходило, в темноте трудно было разобрать, но на дворе фабрики творилось  нечто ужасное, какая-то сумятица, свалка, отчаянные атаки и беспорядочные  отступления. Весь двор и сама фабрика были охвачены этой битвой во мраке.  Стрельба почти не прекращалась, а в коротких промежутках слышались крики,  стоны, шум борьбы и топот. Нападающие явно стремились ворваться в здание фабрики,  а обороняющиеся – отбросить их. Слышно было, как главарь мятежников крикнул:    

– Заходи  сзади, ребята!    

В ответ  прозвучал голос:    

– Обходите,  обходите, – мы вас встретим!    

– К  конторе! – раздался приказ.    

– Добро  пожаловать. Мы вас и там угостим!    

И  действительно, едва толпа осаждающих ринулась к конторе, как навстречу им  грянули залпы еще яростнее и дружнее, чем прежде.    

Голос,  отвечавший мятежникам, был голосом самого Мура. По тону его можно было судить,  что он весь охвачен пылом схватки. Разъяренный зверь пробудился в душах всех  сражающихся и на время взял верх над разумным человеческим началом.    

Девушки  чувствовали, как пылают их лица и стучат сердца. Они понимали, что их вмешательство  в общую свалку не привело бы ни к чему хорошему; им вовсе не улыбалось наносить  и тем более получать удары. Однако Каролина и Шерли просто не могли ни убежать,  ни упасть в обморок, ни оторвать глаз от клубов дыма, молний выстрелов и от  всего этого смутного, жуткого зрелища.    

Одна  мысль билась в их разгоряченных головах: «Скоро ли это кончится? Кто победит?  Неужели не наступит миг, когда мы сможем быть полезны?» Этого мига обе они  ожидали с трепетом. Шерли, хоть и уверявшая Каролину, что они все равно ничем  не могли бы помочь, даже если бы пришли вовремя, и обычно высмеивавшая излишнюю  горячность и в себе и в других, сейчас готова была пожертвовать своей лучшей  фермой, лишь бы им представилась возможность оказать услугу обороняющимся.    

Но  судьба им явно не благоприятствовала, и эта желанная возможность так и не  представилась. Да и не удивительно. Мур ожидал нападения уже много дней, а  может быть, и недель, и тщательно подготовился к отпору. Он укрепил фабрику,  которая и сама по себе была достаточно прочным зданием, собрал людей и теперь  оборонялся со всей несгибаемой твердостью человека мужественного и  хладнокровного, вдохновляя и увлекая своим примером остальных защитников.    

Бунтовщиков  еще нигде так не встречали. На других фабриках им не оказывали сопротивления, и  такая упорная, организованная оборона была для них полнейшей неожиданностью. Когда  их главари увидели, что стрельба из фабрики не стихает, почувствовали твердость  и решимость Мура, услышали его презрительный голос, обещавший им смерть, когда  вокруг начинали падать их раненые сообщники, они поняли, что здесь им делать  нечего. Спешно собрав своих людей, они отвели их подальше от здания и устроили  перекличку, но не по именам, а по номерам, а затем рассеялись, разошлись через  луга, оставляя за собой безмолвие и разрушение. Вся схватка, с начала и до  конца, продолжалась менее часа.    

Тем  временем приближалось утро. На западе все было еще подернуто темной дымкой,  зато на востоке небо начало светлеть. Девушки, с таким волнением следившие за  схваткой, казалось, должны были теперь опрометью броситься к победителям, за  которых болели душой, но вместо этого они очень осторожно приблизились к  изуродованной фабрике, и когда из больших ворот на двор вдруг высыпала толпа ее  защитников, поспешно спрятались в сарай, где обычно хранились бревна и старое  железо. Отсюда они могли видеть все, оставаясь незамеченными.    

А  зрелище было не из веселых; то, что предстало их взорам, казалось безобразным  пятном на ясном челе этого летнего рассвета. Роща в лощине стояла вся в  утренней дымке и росе; холмы вокруг зеленели, и только здесь, в самом центре  тихой долины, слепая Вражда, выпущенная под покровом ночи на свободу, все  взрыла и вытоптала своими копытами, оставив за собой опустошенную, оскверненную  землю. Пустые окна фабрики зияли чернотой, двор был густо усыпан обломками  кирпичей и камнями, а у самого фасада блестящими осколками выбитых стекол.  Кое-где валялись мушкеты и другое оружие. Кровь стыла на камнях темно-красными  пятнами; какой-то человек неподвижно лежал ничком у самых ворот, еще пять-шесть  раненых стонали и корчились в пыли, истекая кровью.    

При этом  зрелище настроение мисс Килдар сразу переменилось; после опьянения битвой  пришло похмелье, смерть и страдания погасили горячность и гнев; так на месте  пылающего костра, когда угасает его пламя и остывает жар, остаются черные  головешки.    

– Вот  это я и хотела предотвратить, – проговорила Шерли, и голос ее дрогнул,  выдавая боль души.    

Каролина  пыталась ее успокоить:    

– Это  было не в твоей власти. Ты сделала все, что могла, – кто же виноват, что  так получилось! Не надо, Шерли, не горюй.    

– Мне  жаль этих несчастных, – отозвалась та, и ее блестящие глаза сверкнули  влагой. – Неужели там, на фабрике, тоже есть раненые? Посмотри, вон,  кажется, идет твой дядя.    

– Да,  это он. С ним мистер Мелоун и – о Шерли! – это Роберт!    

– Хорошо,  хорошо. – К Шерли вернулся ее обычный тон. – Только не сжимай так мою  руку. Я его вижу, ко чему ты удивляешься? Мы ведь знали, что уж кто-кто, а он  здесь.    

– Шерли,  он идет к нам!    

– Не  к нам, а к колодцу, наверное, чтобы вымыть руки и обмыть лоб: кажется, у него  ссадина.    

– У  него течет кровь, Шерли! Не держи меня, я пойду к нему!    

– Ни  шагу.    

– Он  ранен, Шерли!    

– Пустяки!    

– Я  должна подойти к нему, я так хочу быть с ним рядом! Пусти меня, я больше не  могу!    

– А  зачем это тебе?    

– Поговорить,  узнать, как он себя чувствует, не могу ли я помочь…    

– Злить  его и надоедать ему, устроить сцену, выставить себя и его на посмешище перед  всеми этими солдатами, перед мистером Мелоуном, твоим дядюшкой и всеми прочими.  Как по-твоему, понравится это ему или нет? И что ты сама будешь думать об этом  через неделю?    

– Ты  всегда так и будешь меня поучать и одергивать? – спросила Каролина, теряя  терпение.    

– Да,  ради него. А еще больше – ради тебя самой. Повторяю: если ты сейчас покажешься,  не пройдет и часа, как ты об этом пожалеешь. И Роберт тоже.    

– Ты  думаешь, он рассердится?    

– Куда  больше, чем в тот раз, когда мы его остановили, чтобы пожелать ему доброй ночи.  Помнишь, как ты тогда волновалась?    

– Но  ведь то была шутка, тогда ему ничто не грозило.    

– А  сейчас он занят серьезным делом и ему нельзя мешать.    

– Я  хочу быть с ним только потому, что он мой кузен, понимаешь? Только потому!    

– Я  все понимаю. Но лучше посмотри на него. Он ополоснул лоб, и кровь перестала сочиться.  Я же тебе говорила: его рана – простая царапина, это видно даже отсюда. Ну вот,  теперь он занялся ранеными.    

И  действительно, Мур и Хелстоун обходили двор, наклоняясь над простертыми на  земле телами. По их знаку раненых поднимали и переносили в здание фабрики.  Когда с этим было покончено, Мур приказал Джо Скотту оседлать ему и Хелстоуну  коней, и вскоре они умчались галопом в разные стороны на поиски врача.    

Каролина  никак не могла успокоиться.    

– Ах,  Шерли, Шерли! Мне так хотелось обменяться с ним хоть словом, пока он не  уехал! – пробормотала она, и слезы блеснули у нее на глазах.    

– О  чем ты плачешь, Лина? – довольно строго спросила мисс Килдар. Радоваться  надо, а не горевать! Роберт отделался пустяковой царапиной, он победил, в бою  он сохранял все свое мужество и хладнокровие, теперь он торжествует, –  разве это причина для слез и разве теперь время плакать?    

– Ты  не знаешь, что у меня на сердце, Шерли! – жалобно ответила Каролина. –  Какая мука, какое смятение! Ты не знаешь даже, почему я страдаю. Я понимаю: ты  восхищаешься величием и достоинствами Роберта. Я сама это ценю, но в то же  время я чувствую себя такой несчастной! Он ушел от меня так далеко, еще дальше,  чем прежде. Оставь меня, Шерли, дай мне поплакать, слезы принесут мне  облегчение.    

Каролина  вся дрожала, и мисс Килдар не решилась больше ее упрекать. Она вышла из сарая,  чтобы подруга могла поплакать вволю. Это оказало желаемое действие; через  несколько минут Каролина сама присоединилась к ней, заметно успокоившись.    

– Пойдем  домой, Шерли, – проговорила она своим обычным, покорным и нежным голосом. –  Я обещаю больше не пытаться увидеть Роберта, пока он сам этого не захочет, я не  стану ему навязываться. Благодарю тебя за то, что ты меня сейчас удержала.    

– Я  это сделала с добрыми намерениями, – заметила мисс Килдар. – А  теперь, милая моя Лина, – продолжала она, – давай подставим лицо  прохладному утреннему ветерку и пойдем потихоньку обратно, к твоему дому. Мы  войдем в него так же, как вышли. Никто не узнает, где мы были и что видели этой  ночью, а поэтому нам нечего страшиться насмешек и сплетен. Завтра мы увидим  Роберта, завтра все будет в порядке, и больше я тебе ничего не скажу, не то и  сама расплачусь. Тебе кажется, что я с тобой жестока, но это совсем не так.    

 ГЛАВА XX

  На следующий день    

     

На  обратном пути девушки не встретили ни души, бесшумно проникли в столовую и так  же неслышно поднялись по лестнице; занималась заря, и было уже достаточно  светло. Шерли сейчас же улеглась, и едва успела опустить голову на подушку, как  освежающий сон смежил ей веки и успокоил все ее чувства, хотя комната была ей  непривычна, – она ночевала здесь впервые, а только что пережитые события  были страшнее и опаснее всего, что ей довелось когда-либо пережить.    

Превосходное  здоровье было одним из самых завидных качеств Шерли. Отзывчивая и горячая, она  никогда не была слабонервной. Самые бурные чувства могли пробуждаться и бушевать  в ее душе, не изнуряя ее; любая гроза волновала и потрясала ее лишь до тех пор,  пока гремел гром; но когда все утихало, к ней возвращались прежняя  жизнерадостность и неувядающая свежесть. Если день приносил ей живительные  волнения, то ночь стирала их успокоительным сном. Счастливое выражение  прекрасного лица Шерли отражало всю безмятежность и покой ее души.    

Каролина  смотрела на спящую подругу; ей не спалось. У нее был совсем иной характер.  Самого пустячного волнения за чаем, на школьном празднике было достаточно, чтобы  бессонница мучила ее всю ночь, а тут на ее глазах произошло столь ужасное  событие, что она вряд ли сможет вообще его позабыть. Ложиться было ни к чему.  Каролина сидела возле Шерли и считала бесконечные минуты, глядя, как июньское  солнце поднимается в небе.    

Как  быстро расточается жизнь в бесцельности подобных бдений, которые за последнее  время слишком часто выпадали на долю Каролины! В эти часы разум, лишенный  благодатной пищи – манны надежд и сладостного меда отрадных воспоминаний, –  питается скудными крохами мечты. Не находя в них ни опоры, ни облегчения,  чувствуя, что страстное желание его погубит, он обращается к философии, к  самоанализу, к самоотречению, призывает на помощь всех этих богов, но тщетно –  никто его не слышит, никто его не поддерживает, и он изнемогает в неравной  борьбе.    

Каролина  была христианкой. В минуты смятения она часто молилась, молилась искренне,  прося Бога облегчить ей душу, ниспослать терпение и силы. Но мы знаем, что мир  наш – юдоль испытаний и скорби; мольбы ее исполнялись слишком редко, и Каролине  казалось, что небеса их не слышат и не принимают и что Бог отвернулся от нее.  Порой она погружалась в бездну религиозного отчаяния, уже видела над собой  карающую десницу неизбежного возмездия.    

У многих  из нас бывают периоды или период, когда жизнь кажется прожитой понапрасну,  когда ждешь и надеешься, хотя надежды уже нет, но день осуществления мечты все  отдаляется и надежда, наконец, увядает в душе. Такие мгновения ужасны, однако  самые темные часы ночи обычно возвещают рассвет; так в январе, на переломе  года, ледяной ветер над опустевшей землей поет отходную зиме и в то же время  несет привет грядущей весне. Но гибнущие птицы не могут понять, что значат эти  порывы, от которых они замерзают, и страдающая душа еще меньше способна  распознать в самой бездне боли начало освобождения. Пусть же укрепятся страждущие  в любви и вере! Только вера никогда не предаст и никогда не оставит. «Ибо  Господь кого любит, того и наказывает».    

Наконец  в доме начали просыпаться. Служанки встали, открыли внизу ставни. Каролина тоже  поднялась с постели, которая для нее была поистине тернистым ложем, чувствуя  особое оживление, приходящее с началом дня и деятельности ко всем, кроме самых  отчаявшихся или умирающих. Она оделась, как обычно, тщательно, стараясь, чтобы  платье и прическа ничем не выдавали смятение ее души. Когда обе девушки были  готовы, мисс Хелстоун выглядела такой же свежей, как мисс Килдар, только у  Шерли взгляд был оживленный, а у Каролины вялый.    

– Сегодня  я многое скажу Муру, – были первые слова Шерли. По лицу ее было видно, что  жизнь для нее снова интересна, полна ожиданий и неотложных дел. – Сегодня  ему придется выдержать допрос с пристрастием. Наверное, он думает, что ловко  меня перехитрил. Мужчины всегда обращаются с женщинами так: скрывают от них опасность,  воображая, будто этим они могут избавить их от страданий. Они думают, что мы не  знаем, где они были этой ночью, но мы знаем, что они даже не догадываются, где  были мы. Мне кажется, женщины в их представлении мало чем отличаются по уму от  детей. Но в этом их ошибка.    

Все это  Шерли говорила, стоя перед зеркалом и накручивая на палец свои вьющиеся от  природы волосы, чтобы уложить их локонами. Минут через пять, когда Каролина  застегивала ей платье и затягивала пояс, она вернулась к той же теме:    

– Если  бы мужчины могли нас увидеть такими, какие мы есть на самом деле, они бы немало  удивились. Но даже самые умные и проницательные из мужчин обманываются в  отношении женщин: они видят их в превратном свете и не могут оценить их  особенности как хорошие, так и дурные. Для них хорошая женщина – какое-то  странное существо: наполовину кукла, наполовину ангел; а плохая чаще всего  просто ведьма. Послушать только, как они восторгаются детищами своего  воображения, какой-нибудь героиней поэмы, романа или пьесы, как они восхваляют  ее, называют возвышенной, божественной и прочее! Может быть, она и в самом деле  возвышенна и божественна, но все эти героини фальшивы, как искусственная роза  на моей лучшей шляпке. Если бы я высказала все, что думаю по этому поводу, если  бы я высказала мое истинное мнение о лучших женских образах в лучших  произведениях, ты себе представляешь, что бы со мною стало? Меня бы просто  забросали камнями, и через полчаса я погибла бы жалкой смертью.    

– Шерли,  ты все время болтаешь и вертишься, я не могу тебя застегнуть. Постой минутку  спокойно! А кроме того, героини писателей вполне стоят героев, созданных  писательницами.    

– Вовсе  нет! Женщины в мужчинах разбираются куда лучше, нежели мужчины в женщинах.  Когда-нибудь я выберу время и докажу это на журнальных страницах, только боюсь,  что меня не напечатают: моя рукопись будет «с благодарностью отклонена» и  оставлена у издателя до востребования.    

– А  как же иначе? Ты не сумеешь написать достаточно хорошо, потому что многого не  знаешь, – ты ведь не из ученых дам, Шерли!    

– Видит  Бог, я с тобой не спорю, Кэри: я действительно невежественна как пень. Единственное  мое утешение, – что ты от меня недалеко ушла.    

Они  спустились к завтраку.    

– Хотела  бы я знать, как провели эту ночь миссис Прайор и Гортензия Мур, – сказала  Каролина, заваривая кофе. – Какая я все-таки эгоистка! Я ведь только  сейчас о них вспомнила. Они, конечно, слышали весь этот шум: от дома Мура и от  Филдхеда до фабрики совсем близко, а Гортензия так робка, да и миссис Прайор  вряд ли храбрее.    

– Могу  поручиться, Лина, Мур постарался избавить свою сестру от тревог. Она ведь пошла  проводить мисс Мэнн, и Мур, наверное, уговорил ее остаться там ночевать. Что же  до миссис Прайор, то о ней, признаться, я немного беспокоюсь, но через полчаса  мы ее увидим.    

Тем  временем слухи о том, что произошло в лощине, уже распространились по всей округе.  Фанни, отправившаяся в Филдхед за молоком, прибежала с известием, что на  фабрике мистера Мура ночью было сражение и что там, говорят, одних убитых  человек двадцать. Но еще до ее возвращения Элиза узнала от мальчишки мясника,  что фабрика сожжена и разрушена до основания. Обе служанки ворвались в  гостиную, чтобы поделиться с хозяйкой и ее гостьей ужасными новостями. Свой  достоверный и точный рассказ они закончили уверениями, что хозяин тоже  наверняка был там вместе с причетником Томасом, что они прошлой ночью, конечно,  присоединились к Муру и солдатам, мистер Мелоун тоже не появлялся у себя со  вчерашнего вечера, и все семейство Джо Скотта пребывает в страшном  беспокойстве, не понимая, куда мог запропаститься его глава.    

Едва они  успели выложить все свои сведения, как в кухонную дверь постучали: запыхавшийся  мальчик-рассыльный из Филдхеда принес от миссис Прайор записку, набросанную торопливым  почерком. Она просила мисс Килдар немедленно вернуться, потому что весь дом и,  видимо, вся округа в смятении; необходимо срочно распорядиться, а сделать это  может только хозяйка. В постскриптуме миссис Прайор предупреждала, что мисс  Хелстоун ни в коем случае не следует оставлять одну в доме священника, и будет  лучше всего, если мисс Килдар приведет ее с собой.    

– Разумеется,  она совершенно права, – сказала Шерли и, подвязав свою шляпку, побежала за  шляпкой Каролины.    

– Но  что будет с Элизой и Фанни? И что подумает дядя, когда вернется?    

– Твой  дядя вернется не скоро; у него другая забота. Он теперь будет целый день  скакать от Стилбро до Брайерфилда и обратно, поднимал на ноги мировых судей в  ратуше и офицеров в казарме. А что до Фанни с Элизой, то они могут позвать сюда  для компании жену причетника и жену Джо Скотта. Кроме того, теперь им, в  сущности, ничто не угрожает. Прежде чем бунтовщики снова воспрянут духом,  пройдет немало недель. А тем временем, если я хоть что-нибудь понимаю, Мур и  мистер Хелстоун постараются извлечь наибольшую выгоду из ночного мятежа и  рассеять их окончательно; они нагонят страху на власти в Стилбро и заставят их  принять решительные меры. Я только надеюсь, что они не будут слишком суровы и  не станут преследовать побежденных слишком безжалостно.    

– Роберт  не способен на жестокость; мы это видели вчера ночью, сказала Каролина.    

– Но  он будет суров, – возразила Шерли, – и твой дядя тоже.    

Чтобы  скорее попасть в Филдхед, девушки направились по тропинке через луг и рощу. Издали  они видели, что на большой дороге царит необычное оживление: всадники и  пешеходы непрекращающимся потоком двигались в сторону обычно безлюдной лощины.  Подходя к имению, Шерли заметила, что задние ворота распахнуты настежь, на  дворе и в кухне толпятся возбужденные мужчины, женщины и дети, пришедшие за  молоком, а экономка, миссис Джилл, по-видимому, тщетно уговаривает их забрать  свои бидоны и разойтись. Здесь надо пояснить, что на севере Англии существовал,  а кое-где до сих пор существует обычай, по которому батраки помещичьих владений  получают молоко и масло в усадьбе своего помещика, держащего особое стадо для  удовлетворения нужд всей округи. Такое стадо было и у мисс Килдар – сплошь из породистых  крайвенских коров, вскормленных и вспоенных на нежной траве и чистой воде благословенного  Эрдейла. Шерли весьма гордилась прекрасным видом и превосходными качествами  своих любимиц.    

Сразу  поняв, что здесь происходит, и желая поскорее очистить усадьбу от посторонних,  Шерли спокойно прошла между шушукающимися группами. Она со всеми поздоровалась  открыто и непринужденно. Такая манера была ей свойственна, особенно когда она  была среди простых людей. Среди равных себе она держалась гораздо холоднее, а с  теми, кто был выше ее, – еще более гордо. Затем она поинтересовалась, все  ли получили свое молоко, и, услышав утвердительный ответ, спросила:    

– Чего  же вы в таком случае ждете?    

– Мы  тут говорили об этой драке на вашей фабрике, хозяйка, – ответил один из  мужчин.    

– Говорили! –  воскликнула Шерли. – Удивительно, почему это все так любят говорить, неважно  о чем? Вы говорите, когда кто-нибудь вдруг скончался, говорите, когда занялся  пожар, говорите, когда фабрикант разорился, говорите, когда его убивают. Но  какой толк от всех ваших разговоров?    

Для  простых людей нет ничего милее такого откровенного добродушного нагоняя. Лесть  они презирают, ругань их только веселит. Они называют это разговором без  обиняков и получают истинное удовольствие, даже если брань обращена против них.  Однако простая, домашняя воркотня мисс Килдар сразу завоевала расположение  толпы.    

– В  этом мы грешны не больше других! – ухмыляясь, проговорил кто-то.    

– Но  и не меньше! Вместо того чтобы подавать пример трудолюбия, вы так же болтливы,  как и богатые бездельники. Но знатных господ, которым нечего делать, еще можно  в какой-то степени извинить за пустую трату времени, а вам, кому положено  зарабатывать хлеб насущный в поте лица своего, – вам нет извинения!    

– Вот  и неправда, хозяйка! Раз мы так тяжко трудимся, должен у нас быть праздник?    

– Никогда! –  решительно ответила Шерли, хотя улыбка смягчала суровость ее слов. – Придумайте  что-нибудь получше сплетен о ваших ближних за чаем с ромом, если вы женщины, и  за кружкой пива – если вы мужчины. А теперь, друзья, – закончила она,  снова переходя от резкого тона к вежливому, – вы премного меня обяжете,  если возьмете свои бидоны и разойдетесь. Сегодня у меня много гостей, и  нехорошо, если вы будете толпиться на всех подъездах к дому.    

Йоркширцев  очень трудно к чему-либо принудить, но они легко поддаются уговорам. Не прошло  и пяти минут, как двор опустел.    

– Благодарю  вас и прощайте, друзья, – сказала Шерли, запирая ворота.    

А теперь  пусть попробует какой-нибудь сверхутонченный лондонец сказать что-либо плохое  об йоркширцах! В сущности, подавляющее большинство всех этих парней и девчонок  из Вест-Райдинга были джентльменами и леди до мозга костей. Лишь  недоброжелательство и суетное тщеславие так называемых аристократов способно  превратить их в мятежников.    

Через  черный ход девушки прошли на кухню, а оттуда в вестибюль. Миссис Прайор почти  бегом спустилась к ним навстречу по ступеням дубовой лестницы. Она с трудом  владела собой; ее лицо, всегда такое румяное, было сейчас бледно, ее голубые  глаза, обычно такие спокойные и кроткие, блуждали, взгляд был тревожный,  растерянный. Тем не менее она удержалась от бессвязных восклицаний или не менее  бессвязного торопливого рассказа о том, что случилось. Ночью, да и теперь,  утром, она чувствовала главным образом недовольство собой за то, что не смогла  проявить достаточно твердости и хладнокровия, как того требовали  обстоятельства.    

– Вы  знаете, – начала она дрожащим голосом, стараясь, однако, не впадать в  преувеличения, – этой ночью толпа бунтовщиков напала на фабрику мистера  Мура; отсюда мы очень ясно слышали выстрелы и шум. Никто из нас не спал, мы  провели ужасную ночь. А с утра в доме суматоха, люди приходят и уходят, слуги  спрашивают, что делать, а я не знаю без вас, что им приказать. Мистер Мур  прислал за едой и питьем для солдат и других защитников фабрики. Он просил  также кое-что для раненых. Но я не могла взять на себя ответственность  распорядиться и принять необходимые меры. Боюсь, что промедление может быть в  какой-то степени нежелательным, однако это не мой дом. Вас, милая мисс Килдар,  не было, и я ничего не могла сделать.    

– Значит,  им ничего не послано? – спросила Шерли. Лицо ее, такое спокойное и ясное даже  тогда, когда она разговаривала с толпой на дворе, сейчас сразу омрачилось  гневом.    

– Я  полагаю, что нет, дорогая мисс Килдар.    

– Даже  раненым? Ни бинтов, ни вина, ни простынь?    

– Полагаю,  что нет. Правда, я не знаю, что сделала миссис Джилл, но сама я не рискнула  распоряжаться вашей собственностью и посылать провизию солдатам. Страшно  подумать: накормить целую роту! Я не спросила, сколько их там, но позволить им  опустошить дом я тоже не могла. Я хотела сделать, как лучше, но, видно, не все  поняла.    

– А  тем не менее здесь все ясно: солдаты рисковали жизнью, защищая мою  собственность, и, я полагаю, имеют право на мою признательность. Что касается  раненых, то это такие же люди, как мы с вами, и наш долг им помочь.    

Шерли  повернулась и громко крикнула, не заботясь о мелодичности своего голоса:    

– Миссис  Джи-и-илл!    

Зов ее  проник через обе толстые дубовые двери гостиной и кухни и оказался куда действеннее  всяких звонков. Миссис Джилл, которая в это время замешивала хлеб, примчалась,  как есть, не осмелившись задержаться даже для того, чтобы соскрести тесто с рук  или стряхнуть муку с передника. Хозяйка никогда не звала слуг таким голосом, за  исключением, впрочем, одного случая. Шерли как-то увидела из окна, что ее  любимец Варвар сцепился с двумя здоровенными псами, каждый из которых был ему  под стать если не храбростью, то ростом, и что возчики, хозяева этих страшилищ,  науськивают их на смелую собаку, которую некому было даже ободрить. Вот тогда  Шерли и закричала, призывая Джона, таким голосом, словно настал день Страшного  суда, и, не дожидаясь, пока Джон явится, сама выскочила с непокрытой головой из  дому. Коротко сообщив возчикам, что человеческого в них куда меньше, чем в трех  катающихся в пыли и рвущих друг друга собаках, Шерли бросилась к самой большой  дворняге, которая вонзила свои страшные клыки прямо в морду Варвара чуть выше и  чуть ниже залитого кровью глаза, обхватила ее толстую шею и принялась  оттаскивать что было сил. На помощь ей прибежало еще пять-шесть человек, но  Шерли даже не подумала их поблагодарить.    

– Хорошие  люди давно должны были прибежать! – сказала она и больше не проронила ни  слова. До самого вечера просидела тогда Шерли близ камина в гостиной, ухаживая  за несчастным Варваром, который недвижимо лежал на подстилке у ее ног, весь в  кровавых ссадинах и ранах. Время от времени она потихоньку плакала над ним и  шептала самые нежные, самые ласковые слова, на которые старый, покрытый шрамами  пес отвечал тем, что, отрываясь от своих кровоточащих ран, лизал хозяйке то  руку, то туфлю. Что же касается Джона, то Шерли долго еще обращалась с ним  весьма холодно.    

Памятуя  об этом случае, миссис Джилл и примчалась, «вся дрожа», как она сама потом говорила.  Мисс Килдар твердым голосом задавала ей вопросы и коротко приказывала, что надо  делать. Мысль о том, что ее, владелицу Филдхеда, могут обвинить в черствости и  скупости в такую минуту, задела Шерли за живое. Гордость ее была возмущена,  сердце стучало и грудь бурно вздымалась под покровом шелка и кружев.    

– Давно  ли приходил человек с фабрики?    

– И  часа не прошло, – ответила экономка, пытаясь ее успокоить.    

– Часа!  Вы бы еще сказали, что и дня не прошло! Ведь они тем временем обратятся еще к  кому-нибудь! Немедленно пошлите человека на фабрику, пусть передаст, что все,  что есть в моем доме, к услугам мистера Мура, мистера Хелстоуна и солдат.  Сделайте это сейчас же!    

Пока  выполнялось ее распоряжение, Шерли стояла у окна, молчаливая и неприступная.  Она повернулась лишь тогда, когда снова вошла миссис Джилл. От мучительного  волнения на бледных щеках Шерли выступили красные пятна, в темных глазах  сверкали гневные искорки.    

– Погрузите  на повозку все, что есть в кладовой и винном погребе, и отправьте в лощину.  Если у нас не хватит мяса и хлеба, сходите к мяснику и булочнику, – пусть  пошлют все, что у них есть. Впрочем, я сама за этим присмотрю.    

Шерли  вышла.    

– Все  образуется, через час она поостынет, – шепнула Каролина миссис  Прайор. – Ступайте лучше к себе наверх, – добавила она сочувственно.  Постарайтесь успокоиться. Уже к вечеру Шерли будет во всем винить только себя,  а не вас.    

Несколькими  словами ободрения и убеждения мисс Хелстоун удалось немного утешить  расстроенную компаньонку. Проводив миссис Прайор до ее комнаты и пообещав  вернуться, когда все уладится, Каролина пошла взглянуть, не может ли она  чем-нибудь быть полезной. Оказалось, что может, и даже очень. Челяди в Филдхеде  было немного, и хозяйка нашла дело не только для всех слуг, но и для себя.  Веселое добродушие, быстрота и ловкость, с которой Каролина принялась помогать  экономке и служанкам, перепуганным необычной суровостью Шерли, сделали сразу  два добрых дела: успокоили хозяйку и ободрили ее помощниц. Случайный взгляд и  улыбка Каролины заставили Шерли в свою очередь улыбнуться. В это время Каролина  поднималась из погреба с тяжелой корзиной.    

– Как  тебе не стыдно! – воскликнула Шерли, бросаясь к ней. – У тебя заболят  руки!    

Она  отобрала у Каролины корзину и сама вынесла ее во двор. Когда Шерли вернулась в  дом, облако ее гнева уже рассеялось, молнии в глазах погасли, чело прояснилось.  К ней вернулась обычная простота и сердечность, а стыд за недавнее  несправедливое раздражение смягчил ее еще более.    

Занятая  наблюдением за погрузкой припасов на телегу, Шерли не заметила, как во двор  вошел какой-то мужчина. Он приблизился к ней и, пытливо вглядываясь в ее все  еще разгоряченное лицо, проговорил:    

– Надеюсь,  мисс Килдар сегодня в добром здравии?    

Шерли  взглянула на него и, не отвечая, снова занялась своим делом. На губах ее  мелькнула довольная улыбка, но она постаралась ее скрыть. Мужчина поздоровался  еще раз, наклонившись вперед, чтобы его услышали.    

– Благодарю  вас, я чувствую себя хорошо, – ответила Шерли. – Надеюсь, мистер Мур  тоже в добром здравии? Собственно говоря, о нем я не очень-то беспокоилась,  небольшая неприятность послужила бы ему хорошим уроком, его поведение было… ну,  скажем, странным, пока не найдется более точного определения. Кстати, могу я  узнать, что его сюда привело?    

– Мы  с мистером Хелстоуном только что узнали от вашего человека, что вы предоставляете  в наше распоряжение все запасы Филдхеда. Такая поразительная расточительность  навела нас на мысль, что вы доставляете себе слишком много хлопот, и я вижу, мы  не ошиблись в своих предположениях. Неужели вы думаете, что нас целый полк? Там  всего шестеро солдат и столько же штатских. Поэтому разрешите мне сократить эти  чересчур обильные запасы провианта.    

Мисс  Килдар вспыхнула, смеясь над своей чрезмерной щедростью и нерасчетливостью. Мур  тоже негромко рассмеялся и спокойно начал распоряжаться. Корзина за корзиной  сгружались с телеги, бутылка за бутылкой отправлялись обратно в погреб.    

– Надо  будет рассказать мистеру Хелстоуну, – сказал Мур. – Он это оценит. Из  вас, мисс Килдар, вышел бы превосходный поставщик для армии! добавил он,  смеясь. – Все, как я думал!    

– Вы  должны меня благодарить, а не насмехаться, – ответила Шерли. – Что  мне, по-вашему, было делать? Откуда мне знать, какой у вас аппетит и сколько  вас там собралось? Я думала, придется кормить не меньше полусотни людей. Вы же  мне ничего не сказали, а когда речь идет о солдатах, естественно,  предполагаешь, что им надо немало.    

– Пожалуй, –  согласился Мур, так же спокойно и пристально глядя на смущенную Шерли. – А  теперь, – обратился он к возчику, – отвези то, что осталось, в  лощину. Как видишь, груз куда легче того, что тебе приготовила мисс Килдар.    

Когда  телега с грохотом выкатила со двора, Шерли, спохватившись, спросила, что  сделали с ранеными.    

– У  нас никто не пострадал, – ответил Мур.    

– Вас  самого ранило, возле виска, – послышался быстрый, негромкий голос  Каролины, которая пряталась в тени за массивной фигурой миссис Джилл. Мур  отыскал ее глазами.    

– Вам  очень больно? – спросила Каролина.    

– Не  больше, чем от булавочного укола.    

– Покажите  нам, откиньте волосы.    

Мур снял  шляпу и выполнил ее просьбу. На его лбу виднелась лишь узенькая полоска пластыря.  Каролина кивнула в знак того, что она удовлетворена, и снова отодвинулась в  полумрак коридора.    

– Откуда  она знает, что меня задело? – спросил Мур.    

– По  слухам, конечно, – ответила Шерли. – Она слишком добра и зря о вас  беспокоится. Что до меня, то когда я спрашивала о раненых, я имела в виду ваши  жертвы. У ваших противников большие потери?    

– Один  из бунтовщиков убит и еще шесть «жертв», как вы их называете, ранены.    

– Что  вы с ними сделали?    

– То  же, что сделали бы вы: сразу оказали им врачебную помощь, а теперь, как только  достанем два фургона и чистой соломы, отправим их в Стилбро.    

– Соломы!  У вас должны быть матрасы и простыни. Я сейчас пришлю свою карету со всем  необходимым, и мистер Йорк, я уверена, сделает то же самое.    

– Вы  угадали, он уже согласился. Миссис Йорк, – которая, как и вы, по-видимому,  склонна видеть в бунтовщиках мучеников, а меня и особенно мистера Хелстоуна  считает убийцами, – сейчас, наверное, уже укладывает в свою карету пуховые  перины, подушки, подушечки, одеяла и прочее. Обещаю вам – у «жертв» не будет  недостатка в уходе. Ваш любимец мистер Холл сидит с ними с шести утра, ободряет  их, молится вместе с ними и ухаживает за ними, как настоящая сиделка. Кроме  того, добрый друг Каролины мисс Эйнли, эта на диво простодушная старая дева,  прислала нам примерно столько же полотна и корпии, сколько некая другая леди  собиралась послать вина и мяса.    

– Ну  что ж, хорошо. Где ваша сестра?    

– О  ней не беспокойтесь. Для безопасности я заблаговременно отослал ее к мисс Мэнн,  а сегодня утром я отправил их обеих на воды в Вормвуд-Уэллс, где они проведут  несколько недель.    

– Мистер  Хелстоун тоже оставил меня ночевать в своем доме! Вы, джентльмены, думаете, что  очень умны. От души поздравляю вас и надеюсь, что воспоминания об этой истории  доставят вам истинное наслаждение. Вы так проницательны, так предусмотрительны,  но – увы! – не всеведущи. У вас под носом происходят вещи, о которых вы  даже не подозреваете, однако так и должно быть, иначе женщинам будет недоступно  тонкое удовольствие дурачить вас. Ах, друг мой! Вы сейчас пытаетесь прочесть  истину на моем лице, но это вам не удастся.    

Действительно,  судя по его виду, Мур ничего не понимал.    

– Наверное,  вы считаете меня опасной представительницей слабого пола? Признайтесь!    

– Во  всяком случае, необычной.    

– А  Каролина – она тоже необычна?    

– По-своему,  да.    

– По-своему?  Что значит «по-своему»?    

– Вы  ее знаете не хуже, чем знаю я.    

– И,  зная ее, могу вас заверить: в ней нет никакой эксцентричности, и ладить с нею  нетрудно, – вы согласны?    

– Это  зависит…    

– Во  всяком случае, уж в ней-то нет ничего неженственного?    

– Зачем  же делать такое ударение на «ней»? Или в этом вы считаете себя ее противоположностью?    

– Это  вы, очевидно, так считаете, но дело не в этом. В Каролине нет ни одной мужской  черты, она не относится к разряду так называемых бойких женщин.    

– Однако  и она способна на вспышки, я сам видел.    

– Да,  я тоже видела, но огонь не тот! У нее это всего лишь короткий трепетный огонек,  искра, которая взлетает, сверкнув, и тут же угасает…    

– И  оставляет ожог на ней самой, испуганной собственной смелостью. Но ваше описание  подойдет не только к Каролине.    

– Я  хочу сказать лишь одно: несмотря на всю свою доброту, покорность и наивность,  мисс Хелстоун тоже способна ввести в заблуждение даже такого проницательного  мужчину, как мистер Мур.    

– Что  вы с ней тут делали? – вдруг спросил Мур.    

– Вы  уже завтракали?    

– Что  у вас за секреты?    

– Если  вы голодны, миссис Джилл вам что-нибудь приготовит. Ступайте в дубовую гостиную  и позвоните, вам подадут, как в трактире. А если не хотите, возвращайтесь к  себе.    

– К  сожалению, у меня нет выбора, я должен вернуться. Всего доброго! Увижу вас, как  только освобожусь.    

 ГЛАВА XXI

  Миссис Прайор    

     

Пока  Шерли болтала с Муром, Каролина поднялась к миссис Прайор. Она нашла ее в полном  расстройстве. Миссис Прайор ни за что не призналась бы, что резкость Шерли  оскорбила ее чувства, но по всему было видно, что в душе ее открытая рана.  Любому другому показалось бы, что для нее ничего не значит нежная заботливость,  с которой мисс Хелстоун старалась смягчить ее страдания, но Каролина понимала,  что при всем своем внешнем безразличии миссис Прайор глубоко чувствует это  внимание, ценит его и находит в нем исцеление.    

– У  меня нет уверенности в себе и решительности, – наконец сказала миссис  Прайор. – Этих качеств мне всегда не хватало. Однако я надеялась, что мисс  Килдар знает меня достаточно хорошо; знает, что я каждый раз всячески стараюсь  все сделать как следует, чтобы все было к лучшему. Такая необычная просьба  смутила меня, особенно после столь тревожной ночи. Я не решилась действовать на  свой страх и риск! Но я надеюсь, что моя слабость никому не причинила вреда.    

Кто-то  осторожно постучал в полуоткрытую дверь.    

– Каролина,  пойди сюда! – позвал тихий голос.    

Мисс  Хелстоун вышла, – за дверью на галерее стояла Шерли. Вид у нее был  смущенный и пристыженный, как у раскаивающегося ребенка.    

– Как  миссис Прайор? – спросила она.    

– Очень  огорчена, – ответила Каролина.    

– Я  была с ней так несправедлива, так несдержанна, что просто стыдно, проговорила  Шерли. – И что я на нее накинулась? Ведь единственное, в чем ее можно  обвинить, это в излишней добросовестности. Скажи ей, что я очень сожалею обо  всем и пусть она меня простит!    

Каролина  выполнила это поручение с искренним удовольствием. Миссис Прайор не любила  сцен; как всем скромным людям, они внушали ей настоящий ужас; поэтому она  встала, подошла к двери и дрожащим голосом позвала:    

– Идите  сюда, дорогая!    

Шерли  стремительно бросилась в комнату, обняла свою компаньонку и, горячо ее целуя,  проговорила:    

– Вы  должны простить меня, миссис Прайор! Я не вынесу, если вы меня не простите,  если мы будем в ссоре!    

– Мне  нечего прощать, – ответила миссис Прайор. – Пожалуйста, забудем обо  всем. Я просто лишний раз, и теперь уже окончательно, убедилась на сегодняшнем  примере, что в серьезных делах ни на что не гожусь.    

С этим  тяжелым чувством миссис Прайор и осталась; не помогли никакие усилия Шерли и  Каролины. Она могла простить своей воспитаннице все, но себе не прощала ничего.    

В тот  день мисс Килдар, видимо, не суждено было отдохнуть, все время она кому-нибудь  была нужна, и тут ее тоже вскоре позвали вниз. Сначала приехал Хелстоун. Его  она встретила горячими приветствиями и еще более горячими упреками; он ожидал и  того и другого, но, будучи в отличном настроении, и то и другое принял  одинаково добродушно.    

Во время  своего короткого визита он ни разу не вспомнил о племяннице; бунт, мятежники,  фабрика, мировые судьи и сама мисс Килдар целиком поглотили его мысли, не  оставив места для его собственной родни. Хелстоун заговорил о той роли, которую  сыграли в защите фабрики он сам и его помощник.    

– Весь  гнев фарисеев изольется на наши головы за участие в этом деле, сказал он. –  Но я не боюсь клеветников. Я был там, во имя справедливости и закона, чтобы  выполнить свой долг мужчины и британца, который в данном случае полностью  совпадал с моим долгом священнослужителя в его самом высшем значении. Ваш  арендатор Мур, – продолжал он, – завоевал мое расположение. О таком  хладнокровном и непоколебимом командире можно только мечтать. Кроме того, он  показал себя человеком предусмотрительным и рассудительным: во-первых, он  тщательно подготовился к событиям, а во-вторых, когда его замысел принес ему  полный успех, он сумел воспользоваться победой с умом, не злоупотребляя своей  силой. Сейчас кое-кто из мировых судей перепугался насмерть; подобно всем  трусам, они склонны к жестокости, однако Мур сдерживает их с удивительным  тактом. До сих пор его весьма недолюбливали в округе, но запомните мои слова,  теперь общественное мнение изменится в его пользу. Люди поймут, что были к нему  несправедливы, и поспешат загладить свою ошибку, а сам Мур, когда увидит, что  его достоинства получили должное признание, станет гораздо любезнее, нежели  прежде.    

Мистер  Хелстоун хотел закончить свою речь полусерьезным, полушутливым предупреждением,  чтобы мисс Килдар обратила внимание на слухи, которые ходят о ее пристрастном отношении  к талантливому арендатору, но его прервал звонок у дверей, возвестивший о  прибытии нового посетителя. Этот новый посетитель оказался седовласым пожилым  джентльменом с презрительным взором и довольно свирепым выражением лица, –  короче, это был наш старый знакомец и старый недруг Хелстоуна мистер Йорк.  Завидев его, священнослужитель схватил шляпу, весьма поспешно распрощался с  мисс Килдар и немедленно удалился, удостоив вновь прибывшего лишь суровым  кивком.    

Мистер Йорк  был настроен далеко не благодушно и о событиях прошедшей ночи выражался отнюдь  не изысканно, понося на чем свет стоит Мура, судей, солдат и главарей  бунтовщиков – всех подряд. Однако самые сильные эпитеты поистине красу и  гордость йоркширского диалекта – он приберег для попов, осмелившихся взяться за  оружие, «этого кровожадного сатанинского отродья», то бишь для Хелстоуна и его  помощника. По его словам, чаша преступлений, совершаемых церковью, поистине  переполнилась.    

– На  сей раз они попали в хорошенькую историю! – говорил он. – Где это  видано, чтобы попы якшались с солдатней, возились с пулями и порохом и убивали  людей, которые в тысячу раз лучше их самих!    

– А  что стало бы с Муром, если бы никто ему не помог? – спросила Шерли.    

– Что  посеешь, то и пожнешь; сам заварил, самому и расхлебывать!    

– Иначе  говоря, вы бы оставили его одного лицом к лицу с этой толпой. Конечно, Мур достаточно  храбр, но ведь один человек, при всем его мужестве, ничего не может сделать  против двухсот!    

– У  него были солдаты; эти несчастные рабы всегда готовы за деньги продать свою  кровь и пролить кровь других людей.    

– Вы  оскорбляете солдат точно так же, как священников. Для вас все, кто носит  красные мундиры, – отъявленные негодяи, а все, кто ходит в черных  сюртуках, – отъявленные мошенники. По-вашему, мистер Мур поступил дурно,  когда прибег к помощи солдат, и еще хуже, когда принял помощь других. Послушать  вас, – он должен был отдать свою фабрику и свою жизнь на милость  разъяренной кучки обманутых безумцев, а мистер Хелстоун и все остальные джентльмены  нашего прихода должны были тем временем сидеть и смотреть, как фабрика горит, а  ее владельца убивают, не ударив пальцем о палец для их спасения!    

– Если  бы Мур с самого начала держал себя с рабочими, как полагается хозяину, он бы не  возбудил в них такой ненависти к себе.    

– Легко  вам говорить! – воскликнула мисс Килдар, не в силах более спокойно  выслушивать нападки на своего арендатора. – Ваша семья живет в  Брайермейнсе вот уже шесть поколений, к вам самому люди за пятьдесят лет  привыкли, вы знаете их обычаи, предрассудки и чаяния; вам-то легко действовать  так, чтобы никто не был обижен! А мистер Мур в нашей округе чужой, он беден, у  него нет друзей, и единственная его опора – это его личные качества: талант,  энергия, честность, трудолюбие. Только это и помогло ему пробиться! Что за  преступление он совершил, если людям не понравились его спокойствие и природная  суровость, если он не мог держаться с чужими для него крестьянами так же  свободно, шутливо и сердечно, как держитесь вы со своими городскими приятелями?  Какой непростительный промах он сделал, когда начал вводить на фабрике  усовершенствования, да еще сразу, никого не спросившись, не потихоньку и не  постепенно, как это мог бы себе позволить крупный капиталист? Неужели за эти  прегрешения он должен был стать жертвой толпы? Неужели ему отказано даже в  праве защищаться? И неужели те, кто обладает сердцем настоящего мужчины, –  кстати, у мистера Хелстоуна именно такое сердце, что бы вы о нем ни  говорили, – должны быть объявлены преступниками лишь за то, что встали на  сторону Мура, осмелились помочь одному человеку, когда против него было двести?    

– Полно,  полно, успокойся, – проговорил мистер Йорк, улыбаясь горячности Шерли.    

– Успокоиться?  По-вашему, я должна спокойно выслушивать явную бессмыслицу, и к тому же опасную  бессмыслицу? Нет. Вы знаете, мистер Йорк, я отношусь к вам очень хорошо, но некоторые  ваши взгляды меня просто возмущают. Вся эта ханжеская болтовня, –  извините, но я повторяю, – вся эта болтовня о солдатах и священниках  оскорбительна для моего слуха. Мне одинаково противны нелепые, бессмысленные  вопли любого сословия, будь то аристократия или народ, всякие яростные нападки  против другого сословия, будь то армия или духовенство, всякая несправедливость  по отношению к любому человеку, будь то монарх или нищий, поверьте мне! Вся эта  междоусобица, грызня партий, всякое тиранство, рядящееся под либерализм, мне  просто ненавистны, и я их отвергаю. Вот вы воображаете себя филантропом,  благодетелем, вы думаете, что защищаете свободу. Но я вам скажу: мистер Холл,  священник из Наннли, гораздо больше делает и для людей, и для свободы, чем  Хайрам Йорк, реформатор из Брайерфилда!    

От  любого мужчины, да и от большинства женщин, мистер Йорк вряд ли стал бы  спокойно выслушивать подобные речи, но Шерли была искренна, хороша собой, и ее  непритворный гнев забавлял его. Кроме того, в душе ему было приятно слышать,  как горячо Шерли защищает своего арендатора, – мы уже говорили, что мистер  Йорк принимал дела Роберта Мура весьма близко к сердцу. В то же время он знал,  что стоит ему захотеть, и он с лихвой отплатит Шерли за ее дерзость; достаточно  было одного слова, чтобы гнев ее испарился и поток слов иссяк, чтобы ее нежные  щеки валила краска стыда, а сверкающие глаза померкли и укрылись под защиту опущенных  век и ресниц.    

Воспользовавшись  мгновением, когда Шерли умолкла, скорее, впрочем, чтобы перевести дух, а не  потому, что исчерпала эту тему или остыла, мистер Йорк спросил:    

– Ну,  что еще скажешь?    

– Что  еще? О мистер Йорк, я скажу! – ответила Шерли, быстрыми шагами расхаживая  взад и вперед по дубовой гостиной. – Я скажу! Я еще многое могу сказать.  Жаль только, что мне никогда не удавалось сделать это достаточно ясно и по  порядку! Я скажу, что ваши взгляды и взгляды прочих сторонников крайних мер  простительны только тем, кто не занимает сколько-нибудь видного положения. Ведь  это все – чистейшее фрондерство, только повод для разговоров, болтовня, которая  никогда не перейдет в действие! Станьте вы завтра премьер-министром Англии, и  вам придется немедленно отказаться от подобных взглядов. Вот вы порицаете Мура  за то, что он защищал свою фабрику, но, будь вы на его месте, здравый смысл и  совесть заставили бы вас действовать точно так же! Вы порицаете все, что делает  мистер Хелстоун. У него, конечно, есть недостатки, иногда он поступает дурно,  но чаще хорошо. Станьте завтра сами священником Брайерфилда, и вы убедитесь,  что поддерживать и направлять всякую деятельность на пользу прихода и прихожан,  как это делал ваш предшественник, – совсем не легкая задача. Не понимаю, почему  это люди не могут справедливо относиться к самим себе и к своим ближним! Когда  я слышу, как мистер Мелоун и мистер Донн разглагольствуют об авторитете церкви,  о достоинстве и правах духовенства, об уважении, которое им следует оказывать,  как служителям церкви, когда я слышу их мелочные, злобные нападки на сектантов,  когда вижу их завистливость и высокомерие, когда их болтовня о традициях,  обычаях и суевериях звучит в моих ушах, когда я наблюдаю, как презрительно они  держатся с бедняками и как низкопоклонствуют перед богачами, тогда я думаю, что  наша церковь и ее паства поистине сбились с пути и одинаково нуждаются в  исправлении и обновлении. Я с огорчением отворачиваюсь от башен соборов и  шпилей деревенских церквей, – с таким же огорчением, как церковный  староста, которому необходимо побелить свой храм, да нет денег, чтобы купить  известь, – и тогда вспоминаю вашу бессмысленную иронию, ваши остроты по  поводу «жирных епископов», «изнеженных попов», «старушки церкви» и тому  подобное. Я вспоминаю вашу нетерпимость ко всем, кто не согласен с вами, ваше  огульное порицание людей и целых сословии, без всякого снисхождения к соблазнам  жизни или обстоятельствам, и тогда, мистер Йорк, сомнение закрадывается в мою  душу. Да полно, есть ли вообще на свете люди достаточно милосердные,  рассудительные и справедливые, чтобы им можно было доверить такую задачу, как  обновление и исправление? Во всяком случае, я уверена, что вы не из их числа.    

– У  тебя обо мне неправильное представление, Шерли. Ты ведь никогда не говорила со мной  так откровенно!    

– У  меня не было такой возможности. Я только сидела на табурете Джесси возле вашего  кресла в Брайермейнсе и целыми вечерами, скрывая волнение, слушала ваши речи,  порой с восхищением, порой с возмущением. Я считаю вас превосходным старым  йоркширцем, сэр; мне лестно, что я родилась в одном с вами графстве и в одном  приходе. Вы правдивы, прямодушны и независимы, как утес, возвышающийся над  волнами, но в то же время вы резки, грубы, ограничены и безжалостны.    

– Только  не с бедняками, девочка, и не с кроткими душами, а лишь с заносчивыми гордецами.    

– А  кто вам дал право, сэр, делать подобные различия? Более гордого, более  заносчивого человека, чем вы сами, вам не сыскать! Вы можете мило болтать с  теми, кто ниже вас, но когда доходит до тех, кто стоит выше, – тут вы  слишком надменны, слишком завистливы, слишком заносчивы даже для того, чтобы  соблюдать простую вежливость. А впрочем, все вы хороши! Хелстоун тоже горд и  пристрастен. Мур, хоть он справедливее и деликатнее вас обоих, тоже высокомерен,  суров и по отношению к обществу порядочный эгоист. Хорошо еще, что хоть изредка  попадаются такие люди, как мистер Холл, – люди широкой, доброй души,  которые любят всех своих ближних, которые способны простить другим даже такой  грех, как большее, нежели у них самих, богатство, успех или власть. Такие люди,  возможно, не столь оригинальны и не обладают столь сильной волей, как вы,  однако они настоящие друзья для своих ближних.    

– Итак,  когда это состоится? – неожиданно спросил мистер Йорк, поднимаясь с кресла.    

– Что  состоится?    

– Свадьба.    

– Чья  свадьба?    

– Конечно,  Роберта Жерара Мура, эсквайра, из коттеджа в лощине, и мисс Килдар, дочери и  наследницы покойного Чарльза Кейва Килдара из поместья Филдхед.    

Шерли  взглянула на своего собеседника, заливаясь краской, но пламя в ее глазах не  угасло, нет, даже разгорелось еще ярче.    

– Вот  как вы мне мстите, – медленно проговорила она, затем спросила: А что,  разве это плохая партия для дочери покойного Чарльза Кейва Килдара?    

– Девочка,  Мур – настоящий джентльмен, его род так же древен и чист, как мой или твой.    

– Разве  нам с вами важна древность рода? Разве у нас есть фамильная гордость? Ведь,  если не ошибаюсь, по крайней мере один из нас слывет республиканцем!    

Йорк  поклонился. Он не сказал ни слова, однако взгляд его выражал недовольство. Да,  у него есть фамильная гордость, – это сквозило во всей его осанке.    

– Мур,  конечно, джентльмен, – повторила Шерли, уверенно и грациозно вскидывая  голову. Она сдерживалась; слова так и рвались у нее с языка, но ей не хотелось  давать им воли. Однако глаза ее были в тот миг выразительней всяких слов. Йорк  старался 325 и не мог постичь, о чем они говорят; в них было все, – явно,  но непереводимо, – настоящая пылкая поэма на неведомом языке. Это не был,  однако, цельный рассказ или простое выражение чувств, ни тем более обыкновенное  признание в любви; это было нечто совсем иное, более глубокое и сложное, чем он  мог предположить, и мистер Йорк понял, что его мстительные слова не достигли  цели. Он чувствовал, что Шерли торжествует; она радовалась его промаху,  дурачила его и смеялась над ним. Теперь она наслаждалась создавшимся  положением, а не он.    

– Если  Мур – джентльмен, то уж ты во всяком случае леди, поэтому…    

– Поэтому  в нашем союзе нет неравенства?    

– Никакого.    

– Благодарю  за одобрение. Вы не откажетесь быть моим посаженным отцом, когда я захочу  сменить фамилию Килдар на фамилию Мур?    

Вместо  ответа мистер Йорк с недоумением посмотрел на Шерли. Ему было невдомек, что  означает ее взгляд, он не мог понять, шутит она или говорит серьезно: какой-то  тайный смысл и чувство, добродушная шутка и одновременно едкое глумление  скрывалась за ее подвижными чертами.    

– Я  тебя не понимаю, – сказал он, отворачиваясь.    

Шерли  рассмеялась.    

– Не  отчаивайтесь, сэр, вы не одиноки! Но если Мур меня поймет, этого будет достаточно,  не правда ли?    

– Отныне  и впредь пусть Мур сам занимается своими делами; я больше не хочу о них ни  знать, ни слышать.    

Внезапная  мысль мелькнула у Шерли; лицо ее изменилось как по мановению волшебной палочки:  глаза вдруг потемнели, черты застыли, посуровели.    

– Вас  просили поговорить со мной об этом? – спросила она. – Вы меня  расспрашиваете как чей-нибудь поверенный?    

– Господи  спаси и помилуй! Если кто хочет жениться на тебе, пусть сам о себе заботится.  Оставь свои вопросы для Роберта, я больше не стану на них отвечать. Прощай,  девочка!    

     

* * *    

     

День был  хороший, во всяком случае ясный: пушистые облака прикрывали солнце, и легкая  дымка, не похожая, однако, на промозглый сырой туман, окутывала холмы синевой.  Пока Шерли была занята своими посетителями, Каролина уговорила миссис Прайор  надеть шляпку, накинуть летнюю шаль и отправиться с нею на прогулку к узкому  концу лощины.    

В этом  месте кустарник и дубняк становились гуще, противоположные склоны долины  сближались, образуя лесистый овраг. По дну его весь в пене и брызгах бурно  стремился фабричный ручей; подрывая крутые берега, он продирался сквозь  узловатые древесные корни, журчал и перепрыгивал с камня на камень. Здесь,  всего в полумиле от фабрики, царило глубокое уединение, оно ощущалось и в тени  девственной чащи, и в пении птиц, для которых эта чаща была родным домом. Здесь  не было протоптанных тропинок; свежесть лесных цветов и трав говорила о том,  что по ним редко ступала нога человека; густые кусты шиповника выглядели так,  словно они набирали бутоны, расцветали и увядали под ревнивой охраной безлюдья  и тишины, как красавицы в гареме султана. Здесь можно было увидеть и нежную  лазурь колокольчиков, и жемчужно-белые головки каких-то других скромных цветов,  рассыпанных в траве, как созвездия по небу.    

Миссис  Прайор любила тихие прогулки; она всегда избегала проезжие дороги, выбирая  окольные и уединенные тропинки, однако предпочитала не ходить одна, потому что  испытывала безотчетный страх перед возможной встречей с докучливыми людьми,  которые могли рассеять все очарование ее одиноких блужданий. Но с Каролиной она  ничего не боялась. Когда суета людских жилищ оставалась позади и она вместе со  своей единственной юной спутницей углублялась в спокойное царство Природы, в  душе и всем облике миссис Прайор происходила поистине чудесная перемена. С  Каролиной – и только с Каролиной – она словно сбрасывала некое бремя, лицо ее  прояснялось и мысли избавлялись от пут; с нею она бывала весела, а временами  даже нежна; с нею охотно делилась своими знаниями, опытом, и только тогда можно  было представить себе, какую жизнь она прожила, какое образование получила, как  развит ее ум и как чувствительна душа.    

В тот  день, например, во время прогулки миссис Прайор заговорила со своей спутницей о  птицах, распевавших на деревьях; она припоминала их названия, описывала  привычки и некоторые их особенности. Фауна и флора Англии, видимо, были ей  хорошо знакомы. Она узнавала каждый цветок, попадавшийся им у тропинки; нежные  растеньица, ютившиеся среди камней или в трещинах старых оград, растеньица, которые  Каролина раньше просто не замечала, получали в устах миссис Прайор название и  определение; чувствовалось, что она очень хорошо изучила природу английских  полей и лесов.    

Достигнув  верхнего конца оврага, спутницы присели рядышком на серый замшелый камень на  склоне крутого зеленого холма. Миссис Прайор огляделась и заговорила об окружающем  их пейзаже, припоминая, каким он был много лет назад. Она говорила о том, как  здесь все изменилось, и сравнивала эти места с другими частями Англии. В ее  описании бессознательно проявлялось тонкое романтическое чувство, тяга к  прекрасному, но порой и к обыденному, а ее способность сравнивать дикость  природы и возделанные поля, великое с мелким, придавала ее речи прелесть  рисунка, очаровательного в своей безыскусственности.    

Каролина  слушала ее с видимым удовольствием, и это ненавязчивое, почтительное внимание  благотворно влияло на мысли и чувства ее спутницы. Видимо, миссис Прайор, с ее  холодной непривлекательной внешностью, с ее застенчивыми манерами и  необщительностью, редко приходилось встречать у тех, кого она сама могла бы  полюбить, такое чувство искренней симпатии и почтительного восхищения. Ее,  несомненно, радовало сознание того, что юная девушка, к которой она сама, судя  по взволнованному лицу и глазам, инстинктивно тянулась всем сердцем, тоже  испытывает к ней дружеское расположение и смотрит на нее как на свою  наставницу. Наклонившись к девушке и отводя с ее лба светло-каштановую прядь,  выбившуюся из прически, миссис Прайор проговорила с несколько большим чувством,  чем обычно себе позволяла:    

– Надеюсь,  нежный ветерок с холмов пойдет вам на пользу, дорогая Каролина. Мне бы хотелось,  чтобы на этих щечках заиграл румянец; или вы всегда так бледны?    

– Когда-то  у меня были румяные щеки, – улыбаясь, ответила мисс Хелстоун. –  Помню, года два назад из зеркала на меня смотрело другое лицо и круглее и  розовее. В молодости, – добавила эта восемнадцатилетняя девушка, –  все мы бываем беспечны и жизнь нам кажется безоблачной.    

– Неужели, –  продолжала миссис Прайор, усилием воли преодолевая мучительную застенчивость,  которая даже сейчас не позволяла ей касаться тайн чужой души, – неужели в  вашем возрасте вам уже приходится заботиться о будущем? Поверьте мне: не стоит  этого делать! Пусть завтрашний день сам заботится о себе.    

– Вы  правы, милая миссис Прайор, и не будущее меня волнует. Огорчения настоящего бывают  порой так тяжелы, – слишком тяжелы! – что я хотела бы избавиться от  них больше всего на свете.    

– Это…  огорчения настоящего… это… ваш дядя… может быть, не… вам трудно понять… он не  ценит…    

Миссис  Прайор так и не удалось закончить свою бессвязную фразу; она не решалась спросить,  неужели мистер Хелстоун слишком суров к своей племяннице, но Каролина ее  поняла.    

– О,  это пустяки! – ответила она. – У нас с дядей все хорошо, мы никогда  не ссоримся, он меня не бранит, и даже строгим я его не назову. Порой мне  хочется, чтобы хоть кто-нибудь на свете меня любил, однако это не относится к  моему дяде. В детстве я, наверное, чувствовала бы себя очень одинокой, но слуги  были ко мне добры, а со временем безразличие людей и нам становится  безразлично. Дядя вообще недолюбливает женщин и бывает любезен только с дамами,  которых встречает в обществе. Он измениться не может, да я и не хочу, чтобы он  менялся, во всяком случае по отношению ко мне. Если бы он сейчас вдруг стал со  мной нежен, это, наверное, меня бы огорчило и испугало. Но знаете, миссис  Прайор, как живут в нашем доме? Время идет, часы проходят за часами, я что-то  делаю, но я не живу! Я влачу существование. Я так редко радуюсь жизни! С тех  пор как вы и мисс Килдар приехали сюда, я стала… я хотела сказать «счастливее»,  но это было бы неправдой.    

Каролина  примолкла.    

– Почему  неправдой? Разве вы не любите мисс Килдар?    

– Я  очень люблю Шерли. Я люблю ее и восхищаюсь ею, но все сложилось так мучительно  для меня, что теперь, по причинам, которые я не могу объяснить, мне хочется  уехать отсюда и забыть все.    

– Вы  как-то мне говорили, что хотите стать гувернанткой, однако я тогда же, если  помните, не одобрила вашу мысль. Я сама была гувернанткой большую часть своей  жизни, и самой большой удачей я считаю знакомство с мисс Килдар: ее способности  и ее прекрасный характер сделали мою службу приятной и легкой. Но в молодости,  еще до замужества, мне пришлось пройти через самые суровые и жестокие  испытания. Я бы не хотела, чтобы моя… Я бы не желала, чтобы вы испытали  что-либо подобное. Мне пришлось наняться в семью с непомерными претензиями. Все  члены ее считали себя аристократами, верили в свое умственное превосходство и  полагали, что в них «явлены все христианские добродетели», – что в душе у  них горит свет обновления, а разум их дисциплинирован и непогрешим. Мне сразу  дали понять, что я им «не ровня», а потому не могу рассчитывать «на их  благосклонность». От меня даже не пытались скрывать, что считают меня «обузой и  помехой». Я скоро заметила, что мужчины смотрят на меня, как на отщепенку,  которой «запрещено оказывать обычные знаки внимания, как прочим женщинам», и  которая, однако, «все время путается у них под ногами». Женщины в свою очередь  ясно давали мне понять, что я им в тягость. Слуги не скрывали, что презирают  меня, хотя я до сих пор так и не знаю почему. Мне говорили о моих  воспитанниках: «Как бы они вас ни любили и как бы ни был глубок ваш интерес к  их жизни, вы не можете стать друзьями». Мне указывали, что я «должна жить одна  и никогда не преступать незримую, однако твердо определенную границу между мной  и моими нанимателями». Я вела в этом доме замкнутую, трудную жизнь, лишенную  радостей. Страшная подавленность, постоянное чувство одиночества и обособленности,  вызванное таким отношением ко мне, со временем сказались на моем здоровье, и я  заболела. Хозяйка дома холодно заметила тогда, что я просто «жертва уязвленного  тщеславия». Она намекнула, что, если я не постараюсь избавиться от «неугодного  богу недовольства», не перестану «роптать против божественного предначертания»  и не научусь относиться к своему положению с должным смирением, разум мой  «разобьется» о скалу, которая уже погубила многих мне подобных, – о скалу  уязвленного самолюбия, и что я, по-видимому, окончу свои дня в приюте для  умалишенных. Я не стала возражать миссис Хардмэн, – это было бы  бесполезно, однако ее старшей дочери я однажды высказала свои мысли. На это она  мне ответила: «Конечно, в положении гувернантки есть свои неприятные стороны, иногда  ей приходится трудно, но так и должно быть!» Она проговорила это с таким видом,  что до сих пор, вспоминая, я не могу удержаться от улыбки. Затем она  продолжала: «Я не вижу причин, не знаю способа, да и желания не имею что-либо  изменять, ибо это противно всем нашим английским традициям, привычкам и  правилам. Гувернантки, – заметила она, – всегда должны находиться в  своего рода изоляции; это единственное средство удерживать их на известном  расстоянии, как того требуют приличия и порядки английского дома».    

Помню, я  только вздохнула, когда мисс Хардмэн отошла от моей постели, но она услышала  мой вздох и, повернувшись, сурово сказала: «Боюсь, мисс Грей, что вы в полной  мере унаследовали самый страшный грех наших падших праотцев – грех гордыни. Вы  горды и потому неблагодарны. Мама платит вам хорошее жалованье, и если бы у вас  хватало здравого смысла, вы бы с признательностью примирились со всеми вашими  утомительными и скучными обязанностями, поскольку вы получаете за них  достаточное вознаграждение». Мисс Хардмэн, милая, была необычайно  здравомыслящей девицей, наделенной всевозможными талантами. Знаете, аристократы  действительно высший класс, который превосходит остальные классы во всех  отношениях: в физическом, умственном и моральном. Я готова это признать, как  истинный тори. Не берусь даже описывать, каким непререкаемым тоном и с каким  видом все это было мне высказано; однако боюсь, что она все-таки была  эгоисткой. Мне совсем не хотелось бы говорить дурно о своих хозяевах, и тем не  менее я думаю, что мисс Хардмэн была немного эгоистична.    

Помолчав,  миссис Прайор продолжала:    

– Помню  еще одно замечание мисс Хардмэн, которое она высказала с самым высокомерным  видом: «Нам нужно, чтобы некоторые наши отцы совершали поступки опрометчивые, необычные,  ошибочные и даже преступные, дабы засеять поле, с которого мы собираем урожай  гувернанток. Как бы хорошо ни были образованы дочери ремесленников, им всегда  не хватает породы, а потому они недостойны обитать в наших жилищах или  воспитывать наших детей. Мы всегда предпочитаем тех, кто по рождению и тонкости  воспитания хоть сколько-нибудь приближается к нам».    

– Наверное,  эта мисс Хардмэн считала себя выше всех своих ближних, заметила Каролина, –  раз она говорила, что для ее благополучия необходимы их бедствия и даже  преступления. Вы сказали, что она верила в Бога; должно быть, это была вера  того фарисея, который благодарил Бога за то, что он не похож на других людей, а  тем паче на мытарей.    

– Дорогая,  не стоит об этом говорить. Меньше всего я хочу пробудить в вас недовольство вашей  судьбой или внушить чувство зависти и возмущения к людям, стоящим выше вас.  Безоговорочное подчинение властям, глубокое уважение к тем, кто нас  лучше, – а под ними я подразумеваю людей из высших сословий, – все  это, по-моему, совершенно необходимо для блага любого общества. Единственное,  что я хотела сказать вам, дорогая, это, что вам лучше не пытаться стать  гувернанткой: трудности нашей профессии будут непосильны для вашего здоровья. Я  не сказала бы ни одного неуважительного слова о миссис или мисс Хардмэн,  однако, вспоминая свою жизнь, я слишком хорошо понимаю, что с вами станет,  попади вы в услужение к подобным людям; сначала вы будете мужественно бороться  со своей судьбой, но скоро исстрадаетесь, сделаетесь слишком слабой для такой  работы и совершенно сломленной вернетесь домой, – если к тому времени у  вас еще останется дом. Потянется вереница томительных лет. Одни лишь сами  страдалицы да ближайшие друзья знают, как мучительно тяжело их бремя. А потом  придет чахотка или одряхление. Такова история многих жизней, и я бы не хотела,  чтобы ваша была такой же. А теперь, дорогая, пройдемтесь немного, прошу вас.    

Они  встали и медленно пошли по зеленому уступу над краем оврага.    

– Дорогая  моя, – вскоре вновь заговорила миссис Прайор, превозмогая смущение,  которое проявлялось в отрывистости и бессвязности ее речи. Девушки, особенно  те, кого природа не обделила… обычно… часто… мечтают… надеются… надеются выйти  замуж… смотрят на замужество как на конечную цель, вершину всех мечтаний…    

Здесь  миссис Прайор замялась. Каролина поспешила к ней на помощь, выказывая поистине  удивительное самообладание и мужество; если бы ей самой пришлось затронуть  столь острую тему, она вряд ли была бы так смела.    

– Конечно,  девушки мечтают о замужестве, да это и естественно, заговорила она с такой  спокойной уверенностью, что миссис Прайор была поражена. – И на замужество  с любимым человеком они смотрят как на самый дорогой, единственно дорогой  подарок судьбы, какого они только могут ожидать. Но разве они не правы?    

– Ах,  милая! – воскликнула миссис Прайор, стискивая руки, но тут же снова  умолкла.    

Каролина  бросила испытующий взгляд на лицо своей спутницы: оно выражало крайнее  волнение.    

– Милая, –  снова пробормотала миссис Прайор, – жизнь так часто нас обманывает.    

– Но  не любовь! Любовь существует, и это самое реальное, самое прочное, самое сладостное  и в то же время самое горестное из всего, что мы знаем.    

– Да,  моя дорогая, любовь очень горька. Говорят, что она сильна, сильна, как смерть.  Многие заблуждения в нашей жизни сильны. Что касается ее сладости, то нет  ничего более быстролетного, более преходящего, чем сладость любви. Какое-нибудь  мгновение, миг – и нет ее! Зато горечь остается навсегда, она может исчезнуть  лишь на заре вечности, но пока длится время, она будет жалить и терзать тебя,  превращая жизнь в беспросветный мрак.    

– Да,  она терзает непрерывно и неустанно, – согласилась Каролина. Если только  она не взаимна.    

– Взаимная  любовь! Дорогая, романы пагубно влияют на вас. Надеюсь, вы их не читаете?    

– Читаю  иногда, если только удается найти. Но сочинители романов, по-видимому, сами  ничего не знают о любви, если судить по их писаниям.    

– Совершенно  ничего! – с горячностью подтвердила миссис Прайор. – Ни о любви, ни о  замужестве. Картины, которые они рисуют, не имеют ничего общего с  действительностью и заслуживают самого сурового порицания. Они показывают лишь  соблазнительную бархатисто-зеленую поверхность болота и не говорят ни одного  правдивого слова о трясине, которая таится в глубине.    

– Но  любовь не всегда трясина! – возразила девушка. – Бывают и счастливые  браки. Когда люди искренне привязаны друг к другу, когда их взгляды гармонично  сочетаются, брак должен быть счастливым!    

– Он  никогда не бывает по-настоящему счастливым. Двое людей не могут слиться  воедино. Кто знает, при определенном стечении обстоятельств нечто похожее,  возможно, и случается, но слишком редко, так что гораздо разумнее не  рисковать, – вы можете совершить роковую ошибку. Будьте довольны тем, что  у вас есть, дорогая, и пусть каждый одинокий человек довольствуется своей  свободой.    

– Вы  повторяете слова моего дяди! – испуганно воскликнула Каролина. Вы  говорите, как миссис Йорк в самые мрачные ее минуты или как мисс Мэнн, когда ее  одолевает беспросветная тоска. Это просто ужасно!    

– Нет,  это просто правда. Дитя мое, вы только вступили в сияющее утро жизни; изнурительный  жаркий полдень, печальный вечер и темная ночь для вас еще впереди. Вы  обмолвились, что мистер Хелстоун говорит так же, как и я. Но что бы сказала  миссис Мэттьюсон Хелстоун, будь она жива? Увы, она умерла! Она умерла.    

– Увы,  а мои отец с матерью! – воскликнула Каролина, потрясенная скорбными воспоминаниями.    

– Что  с ними случилось?    

– Разве  я вам никогда не говорила? Они расстались…    

– Об  этом я слышала.    

– Должно  быть, они были очень несчастны.    

– Вот  видите, все факты подтверждают мои слова.    

– В  таком случае, брак вообще не должен существовать.    

– Должен,  моя дорогая, хотя бы для того, чтобы доказать, что эта жизнь – лишь юдоль испытаний,  в которой нам нет ни отдыха, ни вознаграждения.    

– Но  ведь сами вы были замужем, миссис Прайор.    

Миссис  Прайор вздрогнула и отпрянула, как если бы грубая рука коснулась ее обнаженных  нервов, Каролина поняла, что этих слов ей не следовало говорить.    

– Мое  замужество оказалось несчастливым, – проговорила наконец миссис Прайор,  набравшись мужества. – И все же…    

Тут она  снова заколебалась.    

– И  все же, – подсказала Каролина, – оно не было такой уж непоправимой  ошибкой?    

– Во  всяком случае, не его последствия, – продолжала миссис Прайор более мягким  тоном. – Порою Бог вливает бальзам милосердия даже в чашу, наполненную  безысходнейшей скорбью. Он может так изменить ход событий, что один и тот же  необдуманный, опрометчивый поступок, который был проклятием половины вашей  жизни, станет потом ее благословением. У меня необычный характер, я знаю,  далеко не легкий, не гибкий и порой несдержанный. Я не должна была вообще  выходить замуж; таким, как я, нелегко найти родственную душу, а приноровиться к  несходной еще труднее. Я прекрасно сознавала, что не гожусь для брака, и  никогда бы не вышла замуж, если бы не была так несчастна, пока служила  гувернанткой. А кроме того…    

Глаза  Каролины просили ее продолжать; они умоляли ее рассеять непроницаемое облако  безысходности, которым окутали жизнь ее предыдущие слова.    

– Кроме  того, дорогая, мистер… то есть джентльмен, за которого я вышла замуж, скорее  был исключением, а не правилом. Во всяком случае, надеюсь, что не многим выпало  на долю испытать такое или перенести столько страданий, сколько вынесла я. Эти  страдания едва не довели меня до безумия. Надежды на облегчение не было,  казалось, я уже никогда не стану самой собой. Но, моя дорогая, я вовсе не хочу  вас запугивать; я хочу только предупредить вас и доказать вам, что одинокие  люди не должны стремиться изменить свою жизнь, ибо она может измениться к  худшему.    

– Благодарю  вас за ваши добрые намерения, но мне не грозит опасность совершить ошибку, на  которую вы намекаете. Во всяком случае, я о замужестве не думаю, и именно  поэтому хочу как-то обеспечить свое будущее.    

– Выслушайте  меня, дорогая. Я хорошо обдумала все, что собираюсь вам сказать; по сути дела я  не переставала размышлять об этом с того самого дня, когда впервые услышала от  вас, что вы подыскиваете себе место. Вы знаете, что сейчас я живу в доме мисс  Килдар на правах ее компаньонки. Когда она выйдет замуж, – а она выйдет  замуж, и скоро, на это указывает очень многое, – компаньонка станет ей не  нужна. Должна вам сказать, что у меня есть скромный капитал, частично  образовавшийся из моих собственных сбережений, а частично полученный мною по  наследству несколько лет назад. Покинув Филдхед, я буду жить в своем  собственном доме. Но жить одной невыносимо, а родственников, с которыми я  хотела бы разделить мое уединение, у меня нет, ибо, как я уже говорила, мои  привычки и вкусы отличаются некоторыми особенностями. Стоит ли говорить, что к  вам, дорогая, я привязана всей душой? Рядом с вами я чувствую себя счастливее,  чем с кем бы то ни было! (Последние слова миссис Прайор особенно подчеркнула.)  Ваше общество для меня – бесценный дар, неоценимая радость и покой. Вы должны  переехать ко мне, Каролина. Вы не откажетесь? Надеюсь, вы сможете меня  полюбить?    

И,  произнеся эти два коротких вопроса, миссис Прайор умолкла.    

– Право,  я вас люблю, – последовал ответ. – Мне бы очень хотелось жить с вами,  но вы слишком добры…    

– Я  оставлю вам все, что имею, – вновь заговорила миссис Прайор. – Вы  будете обеспечены. Только никогда больше не говорите, что я слишком добра. Вы  раните меня прямо в сердце, дитя мое!    

– Но,  дорогая миссис Прайор, подобное великодушие… я ведь не имею ни малейшего права!..    

– Тш-ш-ш!  Не говорите об этом. Есть вещи, слышать которые невыносимо! О, начинать все  сначала, конечно, поздно, но я могу прожить еще несколько лет; стереть прошлое  мне никогда не удастся, но, может быть, хоть недолгое будущее станет иным?    

Миссис  Прайор была глубоко взволнована, слезы дрожали в ее глазах и скатывались по  щекам. Каролина ласково поцеловала ее, тихонько приговаривая:    

– Я  очень люблю вас. Не надо, не плачьте.    

Но тут  силы оставили миссис Прайор, она села, уронила голову на колени и разрыдалась.  Пока эта буря чувств не улеглась, ничто не могло ее успокоить. Наконец слезы ее  высохли сами собой.    

– Бедняжка, –  пробормотала миссис Прайор, целуя Каролину. – Несчастная одинокая девочка!  Но полно! – вдруг резко закончила она. – Пойдемте, нам пора  возвращаться.    

Сначала  миссис Прайор шла очень быстро, однако постепенно успокоилась, и к ней вернулась  привычная сдержанность и ее всегдашняя характерная походка, весьма  своеобразная, как и все ее движения. А к тому времени, когда они добрались до  Филдхеда, миссис Прайор снова замкнулась в себе и обрела свой обычный  непроницаемый вид.    

 ГЛАВА XXII

  Две жизни    

     

Защищая  фабрику, Мур лишь наполовину раскрыл свой энергичный и решительный характер;  его вторая страшная половина проявилась в том неутомимом, неумолимом упорстве, с  которым он продолжал преследовать главарей мятежа. Остальных бунтовщиков, всю  эту толпу, он оставил в покое. Очевидно, врожденное чувство справедливости  подсказало ему, что недостойно мстить беднякам, ожесточенным лишениями и  обманутым лживыми советчиками, и что отвечать насилием на насилие, обрушивая  его на склоненные головы и без того пострадавших людей, может только тиран, но  не судья. Во всяком случае, несмотря на то что под конец схватки, когда уже  начинало светать, Мур многих узнал и теперь ежедневно встречал на улице и на  дорогах знакомые лица, он никому не грозил и вообще не показывал вида, что  узнает их.    

Но  главарей он не знал. Все они были нездешними, посланцами из больших городов.  Большинство даже не принадлежало к трудящемуся сословию. Главным образом это  были, как говорится, «опустившиеся люди», неудачники, вечно в долгах и часто во  хмелю, отчаянные головы, которым терять было нечего, зато приобрести, – с  точки зрения репутации, состояния и моральной чистоплотности, – не мешало  бы еще многое. Таких людей Мур преследовал, как гончая, и даже находил  удовольствие в своем новом занятии; связанные с ним переживания, похожие на  охотничий азарт, пришлись ему по душе куда больше, чем изготовление сукон.    

Зато его  коню эти дни, должно быть, запомнились как самые ненавистные; никогда еще его  не гоняли так часто и так беспощадно. Мур чуть ли не ночевал на дорогах; свежий  воздух, заполнявший его легкие, и полицейская слежка, захватившая его душу,  были ему одинаково приятны, гораздо приятнее зловонья красилен. Чиновников  округи он приводил в трепет; это были медлительные, робкие люди, и Мур не без  удовольствия пугал их и подстегивал. Он прекрасно видел, что только страх  делает все их решения столь расплывчатыми, а все действия столь нерешительными, –  они попросту боялись, что их убьют. Именно это по-прежнему больше всего пугало  фабрикантов и всех видных людей округи. Один Хелстоун ничего не боялся. Старый  вояка отлично знал, что его могут пристрелить, знал, что рискует головой, но  подобная смерть была ему не страшна; если бы у него был выбор, он предпочел бы  умереть именно так.    

Мур тоже  сознавал опасность, но единственным результатом этого было бесконечное презрение  к тем, кто мог ему действительно угрожать. Сознание того, что он преследует  убийц, действовало на него, как шпоры на коня. Что же до страха, то он был  слишком горд, слишком непреклонен и, если хотите, слишком флегматичен, чтобы  испытывать страх. Не раз возвращался он ночами через пустошь при свете луны или  в кромешной тьме, и при этом настроение у него бывало гораздо лучше, а все  чувства много острей и свежей, чем в затхлой безопасности конторы.    

В деле  были замешаны четыре главаря. За первые пятнадцать дней двое из них были выслежены  и пойманы в окрестностях Стилбро; остальных двоих следовало искать дальше, –  предполагалось, что они скрываются где-то близ Бирмингема.    

Тем  временем Мур не забывал и свою пострадавшую фабрику. Отремонтировать ее оказалось  несложно, – для этого потребовались только плотники да стекольщики.  Бунтовщикам не удалось ворваться внутрь, и все машины, эти мрачные, железные  любимицы Мура, уцелели.    

Находил  ли Мур минутку среди неотложных дел, занимавших все его помыслы, и обязанностей  жестокого правосудия, чтобы поддерживать пламя более светлое, нежели огонь  мести, пылающий в храме Немезиды, – трудно сказать. В Филдхед он  заглядывал редко, а если и заглядывал, то ненадолго; в дом Хелстоуна являлся  только для того, чтобы посовещаться с хозяином в его кабинете, и никогда не  отступал от этого правила.    

А время  шло, все такое же смутное и полное тревог; гроза войны гремела не переставая, затянувшийся  ураган по-прежнему опустошал Европу, и не было ни малейшего признака, что небо  скоро прояснится; ни одного просвета в тучах пыли и клубах дыма над полем  брани, ни одного утра чистой росы, столь благодатной для олив, –  непрерывный кровавый дождь взращивал смертоносные лавры славы для победителя.  Тем временем саперы и минеры Разорения продолжали вести подкоп под Мура, и куда  бы он ни направлялся, на лошади или пешком, где бы он ни был, – сидел ли в  своей конторе или скакал по мрачному Рашеджу, – всюду он слышал глухое эхо  пустоты и чувствовал, как земля содрогается у него под ногами.    

Так  проходило лето для Мура. Но как же шло оно для Шерли и Каролины? Давайте сначала  посетим хозяйку Филдхеда. Как она выглядит? Может быть, как влюбленная  пастушка, которая страдает, чахнет и томится по своему невнимательному  пастушку? Может быть, она сидит целыми днями, склонившись над каким-нибудь  рукоделием, или не расстается с книгой, или что-нибудь шьет и глаза ее заняты  только этим, уста молчат и невысказанные мысли теснятся в голове?    

Ничего  подобного! Шерли чувствует себя превосходно. Лицо ее, как всегда,  грустно-задумчиво, но и беззаботная улыбка осталась прежней! От ее присутствия  старый, темный помещичий дом кажется светлей и веселее; звонкое эхо ее голоса  привычно заполняет коридор и выходящие в него низкие комнаты, сумрачная  прихожая с единственным окном радуется, когда в ней то и дело шуршит шелковое  платье хозяйки, которая переходит из комнаты в комнату, то с букетом для  ярко-розовой гостиной, то в столовую, чтобы распахнуть окна и впустить в дом  аромат шиповника и резеды, то с цветочными горшками, перенося чахнущие растения  с темного лестничного окна ближе к солнцу, на порог открытой застекленной  двери.    

Иногда  она принимается за шитье, но, видно, ей не суждено посидеть спокойно и пяти минут;  едва она успевает взять наперсток и продеть нитку в иглу, как внезапная мысль  заставляет ее снова взбегать по лестнице: то за старым игольником в виде книжки  с корешком из слоновой кости, о котором она только что вспомнила, то за еще  более старой шкатулкой для рукоделия с фарфоровой крышкой, которая ей  совершенно ни к чему, но в эту минуту кажется необходимой; потом для того,  чтобы привести в порядок прическу или прибрать ящик комода, в котором еще  поутру заметила удивительный беспорядок, или же просто для того, чтобы  взглянуть из какого-нибудь окошка на какой-нибудь вид, – скажем, в ту  сторону, где церковь Брайерфилда и дом священника так мило выглядывают из  зелени деревьев. Потом она возвращается в гостиную, берет в руки кусок батиста  или наполовину вышитый квадрат канвы, но тут за дверью слышится дерзкое  царапанье Варвара, его приглушенное повизгиванье, и ей снова приходится бежать,  чтобы впустить собаку; день жаркий, пес входит, тяжело дыша, – значит,  надо его проводить на кухню и собственными глазами убедиться, есть ли вода в  его плошке. А там сквозь открытую кухонную дверь виден весь двор, веселый,  залитый солнцем и заполненный птицей: здесь и индюшки со своими индюшатами, и  павы со своими птенцами, и жемчужно-крапчатые цесарки, и всевозможные голуби –  белые, сизые и коричневые с красными хохолками. Ну как тут удержаться? Шерли  бежит в кладовую за булкой, возвращается и, стоя на пороге, начинает разбрасывать  крошки, а вокруг весело гомонят и толкутся ее раскормленные пернатые вассалы.  Джон возится в конюшне; с ним тоже надо поговорить, а заодно взглянуть на свою  кобылу. Пока Шерли похлопывает и поглаживает ее, возвращаются коровы для дойки,  а это тоже очень важно; хозяйка должна остаться и сама за всем присмотреть. А  вдруг окажется, что какая-нибудь мамаша отгоняет бедного  теленочка-сосунка, – так ведь бывает, когда рождаются двойняшки! Джон должен  показать их мисс Килдар, позволить ей покормить несчастненьких из собственных  рук, – разумеется, под его заботливым наблюдением. Тем временем Джон  задает всяческие вопросы о том, что ему делать с таким-то «клином», с таким-то  «лужком» и с таким-то «островком». Приходится хозяйке надевать широкополую  соломенную шляпу и идти вместе с ним к перелазу в ограде и дальше вдоль живой  изгороди, чтобы решить эти вопросы прямо на месте, когда такой-то «клин»,  «лужок» или «островок» будет у нее перед глазами. Жаркий день сменяется мягким  вечером; Шерли возвращается в дом лишь к позднему чаю, а после чая она обычно  уже не шьет.    

После  чая Шерли читает, а когда в ее руках книга, она становится столь же усидчивой,  сколь была непоседлива, когда держала в руке иглу. Она устраивается на  скамеечке для ног или просто на ковре возле кресла миссис Прайор – так она  привыкла с детства учить уроки, а старые привычки остаются у нее надолго. Рядом  с нею всегда оказывается Варвар с его рыжей львиной шкурой и черной мордой,  опущенной на передние лапы, могучие, прямые и мускулистые, как у альпийского  волка. Одна рука хозяйки обычно покоится на лохматой голове боготворящего ее  раба, потому что стоит Шерли убрать руку, как пес начинает недовольно ворчать.  Шерли целиком погружена в чтение; она не поднимет глаз, не шевелится, не  говорит ни слова, разве только вежливо отвечает миссис Прайор, которая время от  времени делает ей укоризненные замечания.    

– Дорогая,  зачем вы позволяете этой огромной собаке ложиться так близко, она мнет вам край  платья.    

– О,  это простой муслин, завтра я могу надеть чистое.    

– Дорогая,  мне бы хотелось, чтобы вы приучились читать, сидя за столом.    

– Я  как-нибудь попробую, но ведь гораздо удобнее делать то, к чему привыкнешь.    

– Дорогая,  лучше бы вы отложили книгу, в комнате темно, и вы утомляете глаза.    

– Что  вы, миссис Прайор, нисколько! У меня глаза никогда не устают.    

Но вот  наконец на страницы падает через окно бледный свет; Шерли поднимает голову: это  взошла луна. Тогда она закрывает томик и выходит из комнаты. Наверное, ей  попалась хорошая книга, потому что она освежила и согрела ее сердце, наполнила  воображение новыми образами. Тихая гостиная, чистый камин и раскрытое окно, за  которым распахивается вся ширь сумеречного небосвода с торжествующей «бледной  царицей ночи», восходящей на свой небесный трон; этого более чем достаточно,  чтобы земля показалась Шерли райским садом, а жизнь – прекрасной поэмой.  Спокойная, глубокая и безграничная радость разливается по ее жилам, радость  чистая и недостижимая для людей, ибо дарована она не людьми; это чистый дар  творца своему созданию, дар природы своей дочери. Такая радость приобщает ее к  царству духов. Легко и бодро по изумрудным ступеням, по веселым холмам, среди  зелени и света она возносится на высоту, откуда ангелы смотрели на спящего  Иакова в Вефиле,[103]  и там глаза ее обретают зоркость, душа раскрывается и жизнь предстает перед ней  такой, как ей хочется. Нет, даже не как ей хочется, Шерли ничего не успевает  пожелать; все вдруг само озаряется чудным сиянием, стремительным и пламенным;  оно множит свое великолепие быстрее Мысли, которой за ним не угнаться, и быстрее  Желания, которое не успевает облечься в слова. Когда наступают минуты подобного  экстаза, Шерли не произносит ни звука, – она замирает в безмолвии; и если  миссис Прайор в такое мгновение пытается с ней заговорить, Шерли просто выходит  из комнаты и поднимается по лестнице на полутемную галерею.    

Если бы  Шерли не была таким ленивым, безрассудным и невежественным созданием, она бы в  такие минуты, наверное, сразу взялась за перо или во всяком случае поспешила бы  это сделать, пока воспоминания еще свежи в памяти; тогда бы она уловила и  закрепила свои видения и дала бы им истолкование. Если бы она была хоть немного  восприимчивее, если бы у нее была хоть чуть-чуть посильнее любовь к  собственности, она взяла бы лист бумаги и полностью описала своим оригинальным,  но ясным и разборчивым почерком все, что мы здесь рассказывали, эту песню,  пропетую для нее, и таким образом завладела бы тем, что ей удалось создать. Но  она и ленива, и безрассудна, и невежественна, ибо не понимает, насколько  редкостны и драгоценны ее видения, насколько своеобразны чувства. Она не знала,  не знает и никогда не узнает истинной ценности того светлого источника, который  струится в ее душе, не давая ей увянуть.    

Шерли  смотрит на жизнь легко; это каждый может прочесть по ее глазам. Разве не заполняет  их ленивая нежность в часы хорошего настроения и разве не сверкают в них молнии  во время коротких вспышек гнева? Весь ее характер в ее огромных серых глазах;  чаще всего они выражают безмятежное спокойствие, насмешливую снисходительность,  лукавство, но стоит ее рассердить, – и в них вспыхивают красные искры и  прозрачная роса мгновенно превращается в пламя.    

В конце  июля мисс Килдар собиралась вместе с Каролиной совершить поездку по Северному  морю, и они бы поехали, если бы как раз в это время Филдхед не подвергся  внезапному нашествию: шайка благовоспитанных грабителей осадила Шерли в ее доме  и заставила сдаться на милость победителей. Целая семья – дядя, тетка и две  двоюродных сестры – мистер, миссис и две мисс Симпсон из поместья Симпсон-Гроув  нагрянули к мисс Килдар с официальным визитом. Законы гостеприимства обязывали  ее сдаться, что она и сделала довольно легко, немало удивив этим Каролину,  которая знала, как быстро и находчиво умеет действовать Шерли, когда  по-настоящему хочет чего-нибудь добиться. Мисс Хелстоун даже спросила подругу,  почему она так охотно смирилась. Та объяснила, что не смогла устоять перед  воспоминаниями: еще ребенком она прожила у Симпсонов целых два года. Каролина  спросила, нравятся ли ей ее родственники. Шерли ответила, что у нее нет с ними  ничего общего. Правда, маленький Гарри Симпсон, единственный сын Симпсонов,  совершенно не похожий на своих сестер, когда-то ей очень нравился, но он не  приехал в Йоркшир, – во всяком случае пока еще не приехал.    

В  следующее воскресенье на скамье мисс Килдар в Брайерфилдской церкви появился чистенький,  чопорный и беспокойный пожилой джентльмен, который беспрестанно поправлял очки  и все время ерзал на месте, а с ним терпеливая и безмятежная пожилая дама в  коричневом шелковом платье и две образцовые юные леди образцового поведения, в  образцовых нарядах. Шерли среди них выглядела не то черным лебедем, не то белой  вороной и казалась весьма несчастной. А теперь оставим ее ненадолго в этом  почтенном обществе и посмотрим, как живет мисс Хелстоун.    

Каролина  снова осталась совсем одна в унылом сером доме при церкви; суматоха, вызванная  приездом гостей, словно отпугнула ее от Филдхеда; она не решалась встречаться с  Шерли на глазах ее блистательной родни. С утра она одиноко бродила по  уединенным тропинкам, бесконечные, скучные дни проводила одна в тихой гостиной,  куда солнце после полудня уже не заглядывало, или спускалась в беседку, где оно  сияло ярко, но все же безрадостно, вспыхивая лишь на дозревающих ягодах красной  смородины, приникшей к решетке, да на лепестках роз, и сидела там в своем белом  летнем платье недвижная, как мраморная статуя. Здесь читала она старые книги из  библиотеки дяди; греческие и латинские авторы были ей недоступны, а весь набор  английской литературы почти целиком умещался на полке, некогда отведенной для  ее тетки Мэри. Там было несколько старых дамских альманахов, в свое время  совершивших со своей владелицей морское путешествие, повидавших бурю и потому  испещренных пятнами соленой воды; несколько сумасшедших методистских журналов,  наполненных всяческими чудесами, видениями, сверхъестественными пророчествами,  зловещими снами и безудержным фанатизмом; такие же сумасшедшие «Письма миссис  Элизабет Роу от Мертвых к Живым» и совсем немного старой английской классики.  Из этих увядших цветов Каролина выпила весь нектар еще в детстве, и теперь они  казались ей безвкусными. Для разнообразия, а также чтобы делать какое-то доброе  дело, она бралась за иглу и шила одежду для бедных по указаниям доброй мисс  Эйнли. Но порой, когда слезы навертывались у нее на глаза и начинали капать на  какое-нибудь платье, скроенное и сметанное этой превосходной женщиной, Каролина  невольно спрашивала себя: как удается мисс Эйнли сохранять постоянную  безмятежность в ее одиночестве?    

«Я ни  разу не видела мисс Эйнли огорченной или подавленной, – думала  Каролина. – А ведь ее домик так мал, так невзрачен и нет у нее ни светлой  надежды в жизни, ни близкого друга на земле. Правда, помню, она однажды  говорила, что приучила свои мысли обращаться только к небесам. Она смирилась с  тем, что у нее нет и не было радостей в этом мире, и, наверное, надеется на  блаженство на том свете. Так же думают и монахини, – в запертой келье с  железным светильником, на ложе, узком, как гроб, в платье, прямом, как саван.  Она часто говорит, что не боится смерти, что могила ее не страшит. Возможно.  Ведь не испытывал же страха Симеон Столпник[104]  на вершине своего столпа среди пустыни, и индийский отшельник также не боится  своего ложа, утыканного железными остриями. И тот и другой совершили насилие  над природой, извратив естественные чувства приятного и неприятного, и оба  стали ближе к смерти, чем к жизни. Я вот боюсь смерти, но, может быть, это  потому, что я еще молода? Впрочем, бедная мисс Эйнли тоже, наверное, больше  ценила бы жизнь, если бы у нее было больше радостей. Не для того Бог создал нас  и дал нам жизнь, чтобы мы все время помышляли о смерти! Всей душой верю, что по  замыслу Божьему мы должны ценить жизнь и радоваться ей, пока она нам дана.  Жизнь не должна быть тупым, бесполезным, бесцветным и медленным прозябанием,  каким она стала для многих и становится для меня.    

Не знаю,  кого в этом винить, – думала Каролина. – Никто не виноват в том, что  мир так устроен. И сколько бы я ни ломала голову, я не могу сказать, что нужно  сделать, чтобы все изменилось к лучшему. Я только чувствую: что-то где-то не  так! Я верю, что одинокая женщина способна на большее; если бы ей дали  возможность, она нашла бы себе более интересное и полезное занятие, чем находит  сейчас. И когда я так думаю, мне кажется, что Бог не гневается на меня за эти  мысли: ведь я не ропщу, не святотатствую, не выказываю неверия или нетерпения.  Бог слышит немало стенаний, с состраданием внимает поистине неисчислимым  жалобам, которых человек не хочет слышать и только хмурится в бессильном  гневе, – все это служит мне утешением. Я говорю «в бессильном» гневе, ибо  замечаю, что, когда общество не может само исцелить свои язвы, оно запрещает  упоминать о них под страхом всеобщего презрения, но презрение – это всего лишь  показная мишура, под ней прячут мучительный недуг. Люди не любят, когда им  напоминают о тех язвах, которые они не могут или не желают излечить сами. Такое  напоминание заставляет людей чувствовать свою беспомощность или, что еще хуже,  принуждает их делать какие-то неприятные усилия, нарушает их покой и раздражает  их.    

Бедные  старые девы, как и бездомные, безработные бедняки, не должны просить для себя  какого-то места или занятия: такие требования беспокоят богатых и счастливых,  такие просьбы тревожат родителей. Взять хотя бы девушек из многочисленных семейств  по соседству, всех этих Армитеджей, Бертвислов, Сайксов и прочих. Их братья все  заняты делами или службой, все что-то делают. А сестры? Из всех земных дел на  их долю осталась только работа по дому да шитье, из всех земных удовольствий –  бессмысленные визиты и никакой надежды на что-либо лучшее до конца жизни. Эта  безнадежность губит их здоровье, – они всегда недомогают, – угнетает  их разум и придает их взглядам поразительную ограниченность. Самая заветная  мечта, единственное желание каждой из них – это выйти замуж, но большинство  никогда не выйдет замуж; они умрут, как живут. Все они интригуют, соперничают,  наряжаются, стараясь заполучить себе мужа. А мужчины над ними смеются,  отворачиваются от них и не ставят их ни во что. Они говорят, – я сама не  раз слышала, как они это говорили с ехидной насмешкой, – «рынок невест  переполнен!». Отцы повторяют то же самое, злятся, когда видят уловки своих  дочерей, и приказывают им сидеть дома. А что им делать дома? Если спросите, вам  ответят: шить и стряпать. От женщин требуется только одно, – чтобы они  занимались этим постоянно, повседневно, всю жизнь, без единой жалобы, словно у  них нет больше никаких задатков, никаких способностей к чему-либо другому. Но  думать так – это все равно что утверждать, будто сами отцы способны только на  то, чтобы есть пищу, приготовленную дочерьми, и носить сшитую ими одежду. Разве  сами мужчины могли бы так жить? Разве им не было бы тоскливо и скучно? Да если  бы у них не было никакой надежды избавиться от подобного бремени, а любое проявление  недовольства каралось упреками, они давно бы посходили с ума!    

«Слабому  полу», как они нас называют, часто ставят в пример Лукрецию, которая пряла со  своими служанками до полуночи, или «добродетельную жену» из притчей  Соломоновых.[105]  Не знаю. Может быть, Лукреция и была достойнейшей женщиной, очень похожей на  мою кузину Гортензию Мур, но она, по-моему, замучила своих служанок. Мне бы не  хотелось быть одной из них. Гортензия тоже заставляла бы меня и Сару работать  до полуночи, но мы бы, наверное, этого не вынесли.    

«Добродетельная  жена» поднимала весь дом на ноги, когда было еще совсем темно и, как говорит  миссис Сайкс, «завтракала в час ночи». Но она не только пряла и раздавала  работу, она владела мастерской – выделывала покрывала и продавала их; она была помещицей  – покупала землю и насаждала виноградники. Эта женщина была хозяйкой, или, как  говорят наши почтенные соседки, она была «умной женщиной». Во всяком случае,  мне она нравится гораздо больше Лукреции. Мне кажется, в торговых делах она  взяла бы верх над мистером Армитеджем или мистером Сайксом, и уже этим она мне  нравится.    

«Крепость  и красота – одежда ее… Уверено в ней сердце мужа ее… Уста свои открывает с  мудростью и кроткое наставление на языке ее. Встают дети и ублажают ее, встает  муж и хвалит ее».    

О царь  Израиля, твоя образцовая жена достойна подражания! Но разве в наши дни мы можем  походить на нее? Скажите, мужчины Йоркшира, разве ваши дочери могут подняться  до этих царственных высот и разве можете вы им в этом помочь? Разве можете вы  предоставить им поле деятельности, на котором они могли бы совершенствовать и  развивать свои способности? Мужчины Англии! Взгляните на своих бедных дочерей,  которые увядают подле вас, обреченные на преждевременную старость, скоротечную  чахотку, либо, – что еще хуже, становятся угрюмыми старыми девами,  завистливыми, злоязычными и несчастными, ибо жизнь для них – пустыня; либо,  наконец, – что хуже всего, – стараются недостойным кокетством и  унизительными ухищрениями заполучить через брак то положение и почет, которого  лишена одинокая женщина. Отцы! Неужели вы не можете ничего изменить? Может  быть, не все сразу, но подумайте над этим хорошенько, взгляните на это как на  самый серьезный вопрос, достойный размышлений, не отшучивайтесь от него  беззаботно, не отделывайтесь грубыми оскорблениями. Если вы хотите гордиться  своими дочерьми, а не краснеть за них, найдите им какое-нибудь полезное дело,  которое поставило бы их выше кокетства, интриг и злобных сплетен. Если вы  будете сковывать и ограничивать разум ваших дочерей, они по-прежнему останутся  вашей докукой и обузой, а иногда и вашим позором. Но если вы будете просвещать  их, давать им простор и полезное дело, они станут вашими самыми веселыми  друзьями, пока вы здоровы, самыми нежными сиделками в дни болезни и самой  верной опорой в старости».    

 ГЛАВА XXIII

  Вечер в гостях    

     

Этот  летний день Каролина провела в полном одиночестве: дядя ее уехал в Уинбери. Долгие  часы, безмолвные, безоблачные и безветренные, тянулись бесконечно, и Бог весть  сколько их прошло с рассвета! Они были так томительны и тоскливы, словно  Каролина погибала среди бескрайных, безлюдных песков Сахары, где нет ни  деревца, ни тени, а не сидела в беседке в цветущем саду английского дома. Шитье  лежало у нее на коленях, игла безостановочно сновала, глаза следили за ней и  направляли руку, а в голове неустанно роились мысли. Фанни подошла к дверям,  взглянула на цветник, на лужайку и, не обнаружив нигде своей хозяйки, позвала:    

– Мисс  Каролина!    

– Да,  Фанни, – отозвался тихий голос.    

Он  донесся из беседки, и Фанни поспешила туда. В руках у нее была записка, которую  она вложила в пальчики Каролины, такие бессильные, что казалось, им ее не  удержать. Мисс Хелстоун не спросила, от кого записка, и, даже не взглянув,  уронила ее в складки своего рукоделья.    

– Ее  принес Гарри, сын Джо Скотта, – сказала Фанни.    

Служанка  отнюдь не была волшебницей и не знала заклинаний, однако ее слова произвели на  молодую хозяйку поистине магическое действие: она сразу встрепенулась, вскинула  голову и устремила на Фанни совсем не грустный, а, наоборот, живой вопрошающий  взгляд.    

– Гарри  Скотт? Кто же его прислал?    

– Он  пришел из лощины.    

Оброненное  письмо было мгновенно подобрано, печать сломана, – Каролина пробежала его  за две секунды. В любезной записке Гортензия Мур извещала свою юную кузину о  том, что она вернулась из Вормвуд-Уэллса, что сегодня она одна, так как Роберт  отправился на базар в Уинбери, и что для нее было бы величайшим удовольствием,  если бы Каролина пожаловала к ней на чашку чая. Далее добрая леди выражала  уверенность, что перемена обстановки пойдет на пользу Каролине, которая  осталась в печальном одиночестве, без надежной советчицы и приличного общества  после размолвки Роберта с мистером Хелстоуном, отдалившим Каролину от ее  «meilleure amie[106]  Гортензии Жерар Мур». В постскриптуме Гортензия просила Каролину немедля надеть  шляпку и поспешить к ней.    

Но  Каролину незачем было торопить; она отложила коричневый детский передничек голландского  покроя для благотворительной корзинки, который обшивала тесьмой, взбежала по  лестнице, спрятала кудри под соломенную шляпку и накинула на плечи шелковую  черную шаль, простые складки которой так шли к ее фигуре, а темный цвет так  подчеркивал белизну платья и мягкие краски ее нежного лица; она была рада хоть  на несколько часов ускользнуть от грустного одиночества, этого наваждения ее  жизни; она была рада спуститься по зеленым полям в лощину, вдохнуть запах  простых придорожных цветов, более сладкий, чем ароматы лилии или махровой розы.  Правда, она знала, что Роберта не застанет, но одно посещение лощины было для  Каролины счастьем; она так долго с ним не встречалась и не говорила, что  теперь, даже если она просто увидит его дом, войдет в комнату, где он сидел еще  утром, это будет уже равносильно встрече. Даже такая иллюзия оживила мисс  Хелстоун; мысль об этом следовала за Каролиной по пятам, как незримая добрая  фея; нежными взмахами крыльев она ласкала щеки девушки, и ветерок с голубого  летнего неба доносил ее шепот:    

«Пока ты  будешь в его доме, Роберт может вернуться, и тогда ты хотя бы увидишь его лицо,  хотя бы подашь ему руку и, может быть, даже минутку посидишь с ним рядом».    

«Молчи!»  – сурово отвечала она, а сама жадно вслушивалась в этот добрый утешительный  лепет.    

Мисс  Мур, очевидно, увидела из окна, как мелькнуло за кустами сада белое  развевающееся платье Каролины, потому что вышла из дома, чтобы встретить ее у  дверей. Как всегда несгибаемо-прямая и невозмутимая, она и сейчас двигалась без  всякого волнения и спешки, – ничто не могло нарушить степенность ее  походки. Однако когда Каролина с искренней радостью и сердечной теплотой обняла  и поцеловала ее, мисс Мур позволила себе улыбнуться. В приятном заблуждении и  совершенно польщенная, она нежно повела свою питомицу в дом.    

Именно в  приятном заблуждении! Если бы не это заблуждение, мисс Мур вероятнее всего  просто выставила бы Каролину за калитку, не впустив даже в сад! Если бы она  знала, в чем главная причина этой по-детски непритворной радости, Гортензия  Мур, наверное, была бы одновременно разгневана и оскорблена. Сестры не выносят  юных девушек, которые влюбляются в их братьев, им кажется, что здесь какая-то  ошибка, в лучшем случае недоразумение, если не просто наглость, или глупость,  или порочность. Ведь сами они не питают к своим братьям такой любви, какие бы  нежные сестринские чувства они к ним ни испытывали, – а потому, когда в  них влюбляется кто-то другой, это кажется сестрам отталкивающей и нелепой  романтичностью. Первым их чувством в таких случаях, – как и у большинства  родителей, обнаруживших, что их дети влюблены, – чаще всего бывает  насмешливая неприязнь. Если это разумные люди, они вовремя подавляют столь  несправедливое чувство, в противном же случае первое впечатление оказывается  сильнее их и они до конца своих дней недолюбливают невестку.    

– Поверив  моей записке, ты, наверное, рассчитывала, что я буду одна, заметила мисс Мур,  направляясь к гостиной. – Но я писала тебе утром, а потом явились гости.    

Она  отворила дверь, и Каролина увидела широченную волну красных юбок, почти скрывавшую  под собой кресло возле камина, и торжественно возвышающийся над ними чепец,  более грозный, нежели царская корона. Этот чепец был принесен в огромной  сумке, – вернее, в большом шаре из черного шелка с распорками из китового  уса. Оборки и складки чепца окружали голову его владелицы венцом шириной в  четверть ярда; он был отделан великим множеством узких атласных лент, собранных  в бантики и сложные узлы. Сооружение это красовалось на голове миссис  Йорк, – оно было ее непременной принадлежностью, как и пышное платье,  которое шло ей точно в такой же степени.    

Сия  важная особа по-дружески заглянула к мисс Мур на чашку чая. С ее стороны это  была почти такая же редкая и неслыханная милость, как если бы сама королева без  приглашения заехала к какой-нибудь своей скромной подданной и согласилась  закусить с ней чем Бог послал; большей чести миссис Йорк не могла оказать! Ибо,  как правило, она презирала визиты и чаепития и не ставила ни во что всех  соседских дам и их дочерей, считая их попросту сплетницами.    

Тем не  менее для мисс Мур она делала исключение; Гортензия была ее любимицей, и миссис  Йорк неоднократно выказывала ей свою благосклонность: останавливалась, чтобы  поболтать с ней на церковном дворе по воскресеньям, почти радушно приглашала ее  к себе в гости в Брайермейнс, и вот сегодня даже почтила ее визитом. Свое  предпочтение миссис Йорк объясняла тем, что мисс Мур – женщина скромная, отнюдь  не болтливая и безупречного поведения, а кроме того, иностранка, которой  необходима дружеская поддержка. К этому она могла бы прибавить, что некрасивое  лицо Гортензии, ее строгие платья, ее флегматичность и непривлекательность  служили для нее как бы дополнительной рекомендацией. Во всяком случае, дамы с  противоположными качествами, красивые, живые и со вкусом одетые, – не  часто удостаивались ее одобрения. Миссис Йорк порицала в женщинах все, чем  обычно восхищаются мужчины, и одобряла то, чем они, как правило, пренебрегают.    

Каролина  приблизилась к величественной матроне не без робости. Она ее мало знала и еще  меньше знала, какой прием окажут ей как племяннице священника. И действительно,  миссис Йорк встретила ее довольно холодно, Каролина была рада отвернуться под  предлогом того, что ей надо снять шляпку, и таким образом скрыть свое смущение.  Тем приятнее было для нее внезапное появление маленькой фигурки в голубом  платьице с голубым поясом, возникшей неожиданно, как фея, рядом с креслом  величественной дамы, – пока девочка сидела там на скамеечке для ног, ее  совершенно не было видно за широкими складками красного платья. Подбежав к мисс  Хелстоун, эта фея доверчиво обхватила ее руками за шею и подставила щечку для  поцелуя.    

– Мама  с вами неласкова, – проговорила девочка, с улыбкой возвращая  поцелуй, – а Роза вас не замечает, они всегда так! Если бы вместо вас  вошел белый ангел в венце из звезд, мама все равно осталась бы такой же  надменной, а Роза даже не подняла бы головы. Но я буду вашей подругой, вы мне  всегда нравились.    

– Джесси,  придержи язык и угомонись! – проговорила миссис Йорк.    

– Но,  мама, почему вы такая строгая! – возразила Джесси. – Мисс Хелстоун не  сделала вам ничего плохого, почему вы с ней так неприветливы? Сидите чопорно,  смотрите холодно, отвечаете сухо, – почему? И с мисс Шерли Килдар, и со  всеми другими девушками, которые к нам приходят, вы такая же. А Роза, это  просто авт… ат… забыла слово! Ну, в общем, такая машина, похожая на человека.  Дай вам волю, вы бы всех повыгоняли из Брайерфилда. Мартин все время это  говорит!    

– Значит,  я автомат? Прекрасно! В таком случае оставь меня в покое! проговорила Роза из  своего угла, где она сидела на ковре возле книжного шкафа с открытым томиком на  коленях. – Здравствуйте, мисс Хелстоун! добавила она, бросив быстрый  взгляд на Каролину, и снова опустила свои удивительные серые глаза.    

Каролина  ответила ей долгим изучающим взглядом. Девочка была целиком погружена в книгу;  она читала не отрываясь, и губы ее бессознательно шевелились, – это была  одна из ее особенностей. Мисс Хелстоун была тактична и обладала тонким чутьем;  она понимала, что Роза Йорк – не простой ребенок, может быть, единственный в  своем роде, и умела с ней обращаться. Спокойно подойдя к ней, она села на ковер  рядом с девочкой и тоже начала читать, глядя в книгу через ее хрупкое плечико.  Это был «Итальянец», роман миссис Радклифф.    

Некоторое  время Каролина молча читала вместе с ней, и наконец Роза удостоила ее вниманием;  прежде чем перевернуть страницу, она спросила:    

– Вы  дочитали?    

Каролина  только кивнула.    

– Вам  нравится? – вскоре опять спросила Роза.    

– Раньше,  когда я была еще девочкой, это меня захватывало и поражало.