1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Что, что такое? — сказал он торопливо. —  Любопытство — опасный порок. Хорошо, что я не дал клятвы исполнить твою  просьбу…    

— Но тут не может быть никакой опасности, сэр.    

— Говори скорей, Джен. Я предпочел бы вместо вопроса о  какой-то тайне, чтобы ты попросила у меня половину моего состояния.    

— Послушайте, царь Артаксеркс, что мне делать с  половиной вашего состояния? Уж не думаете ли вы, что я еврей-ростовщик, который  ищет, как бы повыгодней поместить свои деньги? Я предпочла бы, чтобы вы  подарили мне ваше доверие целиком. Ведь я не лишусь вашего доверия, раз уж вы  допустили меня в свое сердце?    

— Нет, вы не лишитесь моего доверия, Джен. Но ради  бога, не стремитесь брать на себя ненужное бремя, не тянитесь к яду.    

— А почему бы и нет, сэр? Вы только что сказали мне,  как вы жаждете быть покоренным и как вам приятно подчиняться. Так почему бы мне  не воспользоваться вашим признанием? Я начну настаивать и требовать, а может  быть, даже плакать и дуться — чтобы испытать мою власть над вами.    

— Ну-ну! Попробуйте только! Настаивайте,  требуйте — и конец игре.    

— Уже конец игре? Не надолго же вас хватило! Но отчего  вы так помрачнели? Ваши брови теперь толще моего пальца, а ваш лоб напоминает  образ из одного замысловатого стихотворения, где лоб был назван «крепостью  громов». Вероятно, вы будете таким, когда женитесь?    

— Если вы будете такая, как сейчас, то я, как  христианин, должен буду отказаться от общения с эльфом или саламандрой. Ну что  вы хотели спросить, дерзкая девчонка? Говорите скорей    

— Ну, вот. Теперь вы стали невежливы. Но резкость мне  нравится гораздо больше, чем лесть. И я предпочту быть дерзкой девчонкой, чем  ангелом. Вот что я хотела спросить: отчего вы так старались убедить меня, что  собираетесь жениться на мисс Ингрэм?    

— И все? Ну, это еще куда ни шло! — Морщины на его  лбу разгладились. Улыбаясь, он посмотрел на меня и потрепал мои волосы, словно  был очень доволен, что избежал какой-то опасности. — Что ж, я, пожалуй,  рискну сознаться, — продолжал он, — хотя и вызову твое негодование,  Джен. А я видел, какая ты горячка, когда негодуешь. Ты вчера вечером в холодном  лунном свете буквально пылала, когда взбунтовалась против судьбы и утверждала  свое равенство со мной. Кстати, Дженет, ведь это ты сделала мне предложение!    

— Разумеется, я. Но, пожалуйста, к делу, сэр. Что же  насчет мисс Ингрэм?    

— Ну, я потому притворялся, будто ухаживаю за мисс  Ингрэм, чтобы ты так же без памяти влюбилась в меня, как я влюбился в тебя. Я  знал, что ревность в этом деле лучший мой союзник.    

— Замечательно! А теперь я вижу, что вы еще и мелкий  эгоист! Стыдно, недостойно вести себя таким образом! Как же вы не подумали о  чувствах мисс Ингрэм, сэр?    

— Все ее чувства сводятся к одному — к гордыне.  Гордыню надо смирять. А ты ревновала, Джен?    

— Дело не в этом, мистер Рочестер. Вас это ни в какой  мере не касается. Ответьте мне еще раз с полной правдивостью: вы уверены, что  мисс Ингрэм не будет страдать от вашего легкомыслия? Она не почувствует себя  обманутой и покинутой?    

— Ни в какой мере! Я же говорил тебе, как она,  наоборот, презрела меня. Мысль о грозящем мне разорении сразу охладила или,  вернее, погасила ее пламя.    

— У вас коварный ум, мистер Рочестер. И я боюсь, что  ваши принципы несколько эксцентричны.    

— Моими принципами никто не занимался, Джен. И, может  быть, они слегка одичали от недостаточного внимания к ним.    

— Нет, серьезно, могу ли я наслаждаться радостью,  выпавшей мне на долю, не опасаясь, что кто-то будет испытывать ту горечь и  боль, которую я испытывала еще так недавно?    

— Можешь, моя добрая девочка. Нет на свете ни одного  существа, которое бы любило меня такой чистой любовью, как ты, ибо я, как  бальзам, приложил к моей душе, Джен, эту веру в твою любовь.    

Я прижалась губами к его руке, лежавшей на моем плече. Я  любила его очень сильно — сильнее, чем могла высказать, сильнее, чем  вообще можно выразить словами.    

— Попроси еще что-нибудь, — сказал он. — Мне  приятно, когда ты просишь и я уступаю.    

У меня была готова новая просьба.    

— Сообщите о ваших намерениях миссис Фэйрфакс, сэр. Она  видела меня вчера вечером вместе с вами в холле и была оскорблена в своих  лучших чувствах. Объясните ей все до того, как мы снова с ней встретимся. Мне  тяжело, что эта добрая женщина судит обо мне превратно.    

— Ступай к себе в комнату и надень шляпу. Сегодня ты  поедешь со мной в Милкот; а пока ты одеваешься, я все объясню старушке.  Вероятно, она решила, Дженет, что ты очертя голову всем пожертвовала ради  любви?    

— Вероятно, она думает, что я забыла и свое положение и  ваше, сэр.    

— Положение, положение! Твое положение в моем сердце, и  дорого поплатятся те, кто посмеет оскорбить тебя теперь или потом. Ступай.    

Я быстро оделась. И когда я услышала, что мистер Рочестер  выходит из гостиной от миссис Фэйрфакс, я поспешила туда. Старушка только что  читала свою утреннюю порцию Библии. Перед ней еще лежала раскрытая книга, а на  ней поблескивали ее очки. Казалось, она позабыла о своем занятии, прерванном  сообщением мистера Рочестера. Взгляд, устремленный на противоположную стену,  выражал изумление безмятежной души, встревоженной неожиданной вестью. Увидев  меня, она поднялась, сделала усилие, чтоб улыбнуться, и пробормотала  поздравление. Но и улыбка и поздравление как-то не вышли. Она надела очки,  захлопнула Библию и отодвинула кресло от стола.    

— Я так удивлена, — начала она, — я просто не  знаю, что вам сказать, мисс Эйр. Не во сне ли мне это приснилось? Случается,  что я задремлю, когда сижу одна, и мне мерещится то, чего никогда не было. Не  раз, например, мне снилось, когда я так дремала, что мой дорогой супруг,  скончавшийся пятнадцать лет назад, входит и садится рядом со мной, и я даже  слышу, как он зовет меня по имени Алиса, как звал обычно. А теперь скажите мне,  это действительно правда, что мистер Рочестер сделал вам предложение? Не  смейтесь надо мной, но мне показалось, что он был здесь пять минут назад и  сказал, будто через месяц вы станете его женой.    

— Он сказал мне то же самое, — ответила я.    

— Сказал? И вы поверили ему? И вы согласились?    

— Да.    

Она растерянно посмотрела на меня.    

— Вот уж никогда не подумала бы. Он такой гордый. Все  Рочестеры были гордые, а его отец к тому же любил деньги. Самого мистера  Рочестера тоже считают расчетливым. И он собирается жениться на вас?    

— Так он сказал мне.    

Миссис Фэйрфакс окинула меня взглядом. По ее глазам я  видела, что она не находила во мне тех чар, которые помогли бы ей разрешить эту  загадку.    

— Странно, очень странно, — продолжала она. —  Но, очевидно, это так, раз вы говорите. Не знаю только, что из этого выйдет;  тут трудно что-нибудь сказать. В таких случаях скорее желательно равенство  положения и состояния; и потом между вами двадцать лет разницы. Он вам в отцы  годится.    

— Ну, уж нет, миссис Фэйрфакс! — воскликнула я,  задетая за живое. — Какой он мне отец! Да это никому, кто увидит нас  вместе, и в голову не придет! Мистеру Рочестеру по виду можно дать двадцать  пять лет, и он так же молод.    

— И он действительно женится на вас по любви? —  спросила она.    

Я была так оскорблена ее холодностью и недоверием, что слезы  невольно выступили у меня на глазах.    

— Мне не хочется огорчать вас, — продолжала  вдова, — но вы молоды и мало знаете мужчин, а потому я обязана  предостеречь вас. Есть такая пословица: не все то золото, что блестит, —  так вот, я боюсь, что в данном случае не все окажется таким, как надеемся вы и  я.    

— Отчего? Разве я урод? — спросила я. — Разве  невозможно, чтобы мистер Рочестер искренне привязался ко мне?    

— Нет, вы очень хорошенькая, а за последнее время стали  еще лучше. И мистеру Рочестеру вы пришлись по душе, это видно. Я всегда  замечала, как он вас балует. Меня крайне беспокоило, что он оказывает вам такое  заметное предпочтение; и, любя вас, я все собиралась поговорить с вами. Но мне  трудно было коснуться этого даже намеком. Я знала, что такое предположение  поразит, да, пожалуй, и обидит вас. А вы держались настолько скромно, умно и  тактично, что я надеялась — вы сами сможете за себя постоять. Вы не  представляете себе, что я пережила вчера вечером, когда искала вас по всему  дому и нигде не могла найти, а тут и хозяина тоже нигде не было; а затем в  полночь вы явились вместе.    

— Ну, теперь это не важно, — прервала я ее  нетерпеливо. — Достаточно того, что все в порядке.    

— Я надеюсь, что все и будет в порядке до самого  конца, — сказала она. — Но поверьте мне, тут нужна большая  осторожность. Старайтесь не подпускать мистера Рочестера слишком близко, не  доверяйте ни себе, ни ему: люди его положения обычно не женятся на  гувернантках.    

Я начинала по-настоящему сердиться, но, к счастью, вбежала  Адель.    

— Возьмите меня, возьмите меня с собой в Милкот! —  кричала она. — Мистер Рочестер не хочет, хотя в новой коляске места  сколько угодно. Попросите его, мадемуазель, чтобы он позволил мне ехать с вами.    

— Хорошо, Адель! — и я поспешила вместе с ней к  мистеру Рочестеру, радуясь возможности поскорей уйти от своей мрачной  наставницы. Коляску как раз подавали к подъезду. В ожидании ее мой хозяин  расхаживал перед дверью, и Пилот следовал за ним по пятам.    

— Ведь можно Адель поехать с нами, не правда ли, сэр?    

— Я сказал ей, что нет. Никаких ребят! Едете только вы.    

— Позвольте ей поехать, мистер Рочестер. Очень прошу  вас. Так будет лучше.    

— Ничего подобного. Она только помешает.    

Тон и взгляд у него были самые повелительные. Тяжелый гнет  сомнений и неприятный холодок, которым веяло от предостережений миссис  Фэйрфакс, успели уже отравить мою радость. Я вдруг почувствовала всю  эфемерность и неосновательность своих надежд. Сознание моей власти над мистером  Рочестером, которое мне давала его любовь, исчезло. Я готова была без  дальнейших возражении подчиниться ему, но, подсаживая меня в экипаж, он  заглянул мне в лицо.    

— Что случилось? — спросил он. — Почему мы  так насупились? Вам действительно хочется, чтобы девчонка поехала? Вам будет  неприятно, если она останется?    

— Я предпочла бы, чтобы вы взяли ее, сэр.    

— Тогда скорей беги за шляпой, как стрела! —  крикнул он Адели.    

Она послушалась его и помчалась со всей быстротой, на какую  была способна.    

— В конце концов одно потерянное утро уж не так много  значит, — сказал он, — если я собираюсь в ближайшем будущем овладеть  навеки вашими мыслями, беседой и вашим обществом.    

Когда Адель очутилась в экипаже, она прежде всего бросилась  целовать меня, выражая этим свою благодарность за мое посредничество. Однако ее  тотчас усадили в уголок, рядом с мистером Рочестером, и она только жалобно  поглядывала оттуда на меня. Строгий сосед пугал ее; когда он бывал в таком  настроении, она не решалась поверять ему свои наблюдения или обращаться с  каким-нибудь вопросом.    

— Пусть Адель сядет возле меня, — предложила  я, — она, может быть, мешает вам, сэр? А тут места совершенно достаточно.    

Он передал ее мне, словно комнатную собачку.    

— Я обязательно отправлю ее в школу, — сказал он,  но уже улыбаясь.    

Адель, услышав это, спросила его, поедет ли она в школу без  мадемуазель?    

— Да, — ответил он, — без мадемуазель. Я  собираюсь увезти мадемуазель на луну, я отыщу пещеру среди белых долин и  вулканических кратеров, и там мадемуазель будет со мной, и только со мной.    

— А что же она будет есть? Вы уморите ее  голодом, — заметила Адель.    

— Я буду утром и вечером собирать для нее манну  небесную. На луне холмы и долины сплошь белые от манны, Адель.    

— А если ей захочется согреться, где она найдет огонь?    

— Огонь есть в огнедышащих горах: когда ей станет  холодно, я отнесу ее на какую-нибудь вершину и положу на краешек кратера.    

— Ой, как ей там будет плохо, совсем неудобно! А кто ей  даст платье, когда она износит его? Там ведь не достанешь нового.    

Мистер Рочестер прикинулся смущенным.    

— Гм… — сказал он, — а что бы ты придумала,  Адель? Ну-ка, поразмысли хорошенько. Может быть, белое или розовое облако  сойдет ей за платье, а из радуги можно выкроить недурной шарф?    

— Она гораздо лучше так, — заявила Адель после  некоторого размышления. — И потом ей, наверное, скоро надоест жить на луне  только с вами одним. Я, на месте мадемуазель, ни за что не согласилась бы  ехать.    

— А вот она согласилась, она дала мне слово.    

— Но ведь вы не можете туда подняться? Ведь нет дороги  на луну — только по воздуху; а ни вы, ни она не умеете летать.    

— Посмотри, Адель, на поле! — Мы выехали за ворота  Торнфильда и быстро катили в Милкот по гладкой дороге; пыль была прибита  вчерашней грозой, а низкие изгороди и стройные сосны по обеим сторонам сияли  яркой и свежей зеленью. — По этому полю, Адель, я шел однажды вечером, две  недели назад, как раз в тот день, когда ты помогала мне в саду сгребать сено. Я  устал от работы и, присев отдохнуть на каменную ступеньку, вынул записную  книжку и карандаш и начал писать. Я писал об одном несчастье, которое случилось  со мной давным-давно, и о том, как бы мне хотелось, чтобы для меня настали  счастливые дни. Я писал очень быстро, несмотря на то, что дневной свет угасал и  едва освещал страницы, когда вдруг на тропинке появилось какое-то существо и  остановилось в двух шагах от меня. Я взглянул: оно было небольшого роста, с  легкой вуалью на голове. Я поманил его к себе, и оно подошло совсем близко и  стало у моего колена. Ни я, ни оно не произнесли ни слова, но мы ясно читали в  глазах друг друга, и вот что выяснилось из нашего немого разговора.    

Это была фея, она пришла из страны эльфов, пришла с тем,  чтобы дать мне счастье. Я должен уйти с этой феей от обыкновенной жизни в  какое-нибудь совершенно уединенное место, вроде луны. Фея кивнула головой,  показывая мне на рог месяца, который как раз поднимался над деревьями. Она рассказала  мне о серебряной долине и алебастровой пещере, где мы можем поселиться. Я  ответил, что охотно отправился бы туда, но напомнил, как и ты мне, что ведь у  меня нет крыльев и я не умею летать. «О, — ответила мне фея, — это не  важно! Вот тебе талисман, который устранит все трудности, — и она дала мне  красивое золотое кольцо. — Надень его, — сказала она, — на  четвертый палец левой руки, и я буду твоей, а ты моим. Мы покинем землю и  создадим себе на луне собственный рай». Она снова указала мне на луну. Это  кольцо, Адель, лежит у меня в кармане под видом соверена, но я надеюсь, что он  скоро опять превратится в золотое кольцо.    

— Но какое ко всему этому имеет отношение мадемуазель?  Какое мне дело до феи? Вы сказали, что возьмете с собой на луну мадемуазель.    

— А мадемуазель и есть фея, — сказал мистер  Рочестер таинственным шепотом.    

Тут я посоветовала девочке не обращать внимания на его  шутки, в ответ на что она со свойственным ей здравым смыслом француженки  заявила, что она ни на минуту не поверила его рассказу о феях, так как никаких  фей нет. А если бы они и были, то ни одна фея не стала бы являться мистеру  Рочестеру, не подарила бы ему кольца и не поселилась бы с ним на луне.    

Этот час, проведенный в Милкоте, был для меня довольно  тягостным. Мистер Рочестер заставил меня зайти в один из лучших магазинов  шелковых товаров. Там мне было приказано выбрать с полдюжины шелковых платьев.  Мне очень этого не хотелось, и я умоляла отложить покупку до другого раза.  Однако он и слушать не хотел моих возражений. Наконец, после энергичных  уговоров вполголоса, мне удалось свести шесть к двум, но зато эти два он  поклялся выбрать сам. С тревогой следила я за тем, как скользили его глаза  вдоль полок с яркими кусками материй. Наконец он остановил свой выбор на  роскошном шелке аметистового цвета и великолепном темно-розовом атласе. Я снова  начала шептать ему, что уж лучше пусть он купит мне сразу золотое платье и  серебряную шляпу, ибо я, конечно, никогда не решусь надеть выбранные им  туалеты. После бесконечных уговоров, так как он был упрям, как пень, я убедила  его обменять эти две материи на скромный черный атлас и серебристо-серый шелк.  «Ну, уж ладно», — сказал он. Но он еще заставит меня сверкать, как  цветочная клумба!    

И рада же я была выбраться из магазина шелковых тканей, а  затем из ювелирной лавки! Чем больше он покупал мне, тем ярче пылали мои щеки  от досады и какого-то странного чувства унижения. Когда мы снова сели в экипаж  и я, изнемогая, откинулась на спинку сиденья, то вспомнила — о чем среди  всех последних событий, и печальных и радостных, совершенно забыла — о  письме моего дяди Джона Эйр к миссис Рид, о его намерении усыновить меня и  сделать своей наследницей. «Вот будь у меня хоть небольшое собственное  состояние — это было бы действительно кстати, — пронеслось в моих  мыслях. — Я не могу вынести, чтобы мистер Рочестер наряжал меня, как  куклу; я же не Даная, чтобы меня осыпали золотым дождем. Как только мы вернемся  домой, я напишу на Мадейру дяде Джону, что собираюсь выйти замуж, и сообщу за  кого. Если бы я была уверена, что в один прекрасный день принесу мистеру  Рочестеру в приданое хоть небольшое состояние, мне было бы легче переносить то,  что я живу пока на его средства». Эта мысль меня несколько успокоила (я  действительно в тот же день написала дяде), и я, наконец, решилась поднять  Голову и встретиться взглядом с моим хозяином и возлюбленным, который  настойчиво засматривал мне в глаза. Он улыбнулся. И мне показалось, что так  улыбнулся бы расчувствовавшийся султан, глядя на свою рабыню, удостоенную им  богатых подарков. Я изо всех сил стиснула его руку, искавшую мою, так что она  покраснела, и отбросила ее.    

— Пожалуйста, не смотрите так на меня, — сказала  я, — а не то я клянусь не носить ничего до самой смерти, кроме моих старых  школьных платьев. Я так и поеду венчаться в этом бумажном лиловом платье, а вы  можете сшить себе халат из серого шелка и целый десяток черных атласных  жилетов.    

Он засмеялся и потер себе руки.    

— Ну, разве она не удивительна! — воскликнул  он. — Разве она не оригинальна, ни пикантна! Да я не отдал бы одной этой  маленькой английской девочки за целый сераль одалисок с их глазами газели,  формами гурий и тому подобное.    

Это экзотическое сравнение еще больше уязвило меня.    

— Я ни на одну минуту не собираюсь заменять вам сераль,  сударь, так что ваше сравнение неуместно. Если вам это нравится, сделайте  милость — отправляйтесь немедленно на базары Стамбула и употребите деньги,  которые вам не удалось здесь истратить, на приобретение рабынь оптом и в  розницу.    

— А что вы станете делать, Дженет, пока я буду  приценяться к грудам пышной плоти и целому ассортименту черных глаз?    

— Я буду готовиться в миссионеры, чтобы проповедовать  свободу порабощенным, и в первую очередь — обитательницам вашего гарема. Я  проникну туда и подниму там бунт. Вы, паша и деспот, попадете к нам в руки. И я  соглашусь отпустить вас на волю только при условии, что вы подпишете самый  либеральный манифест, когда-либо выпущенный тираном.    

— Я отдамся на вашу милость, Джен.    

— Не надейтесь на мою милость, мистер Рочестер, раз вы  позволяете себе смотреть на меня такими глазами. А то мне кажется, что, какой  бы вы указ ни издали в силу необходимости, первое, что вы сделаете,  освободившись, — это начнете нарушать его условия.    

— Однако чего же вы хотите, Джен? Я боюсь, вы заставите  меня совершить церемонию брака не только перед алтарем, но еще и в конторе  нотариуса. Вы собираетесь выговорить особые условия. Каковы же они?    

— Я хочу только сохранить спокойствие духа, сэр, и не  быть под гнетом обязательств. Вы помните, что вы говорили о Селине Варанс, о  бриллиантах и шелках, которыми задаривали ее? Ну, так я не буду вашей  английской Селиной Варанс. Я останусь по-прежнему гувернанткой Адели, буду  зарабатывать себе содержание и квартиру и тридцать фунтов в год деньгами. На  эти средства я буду одеваться, а от вас потребую только…    

— Чего же?    

— Уважения. И если я буду платить вам тем же, мы  окажемся квиты.    

— Ну, знаете, в смысле непревзойденной дерзости и  несравненной природной заносчивости нет равной вам, — сказал он. Мы уже  приближались к Торнфильду. — Не соблаговолите ли вы пообедать со мной  сегодня? — спросил он, когда мы въехали в ворота.    

— Нет, благодарю вас, сэр.    

— А отчего «нет, благодарю вас», смею спросить?    

— Я с вами никогда не обедала, сэр, и не вижу причины  отступать от этого, пока…    

— Пока что? Как вы любите не договаривать.    

— Пока иначе уже будет нельзя.    

— Вы, может быть, воображаете, что я ем, как людоед или  обжора, и боитесь быть моей соседкой за столом?    

— Я вовсе не предполагала этого, сэр. Но я хотела бы  жить этот месяц так, как жила.    

— Вы сейчас же прекратите этот рабский труд  гувернантки.    

— Отнюдь нет! Прошу прощения, сэр, не прекращу. Я буду  делать свое обычное дело. Мы с вами не будем видеться весь день, как и до сих  пор. Вечером вы можете присылать за мной, когда захотите меня видеть, и я  приду. Но ни в какое другое время дня.    

— Мне необходимо покурить, Джен, или взять понюшку  табаку, чтобы немножко прийти в себя от всего этого, — pour me donner une  contenance[31], как сказала бы  Адель, — а у меня, к несчастью, нет с собой ни моих сигар, ни моей  табакерки. Но послушайте, что я вам шепну. Сейчас ваша власть, маленький тиран,  но скоро будет моя, и тогда я уж вас схвачу и посажу, выражаясь фигурально, вот  на такую цепь (при этом он коснулся своей часовой цепочки).    

Он сказал это, помогая мне выйти из экипажа. Пока он  извлекал оттуда Адель, я поспешила к себе наверх.    

Вечером он пригласил меня к себе. Но я уже приготовила для  него занятие, так как твердо решила не проводить все время в нежных разговорах  с глазу на глаз. Я помнила о его прекрасном голосе и знала, что он любит себя  слушать, как любят обычно хорошие певцы. Сама я не обладала голосом и была, на  его строгий вкус, плохой музыкантшей, но прекрасное исполнение слушала с  радостью. Как только спустились романтические сумерки и раскинули над лугами  свое синее звездное покрывало, я встала, открыла рояль и попросила его во имя  всего святого спеть что-нибудь. Он сказал, что я волшебница с причудами и что  лучше он споет в другой раз. Но я уверила его, что время самое подходящее.    

— Нравится вам мой голос? — спросил он.    

— Очень.    

Мне не хотелось поддерживать в нем тщеславие, которое было,  кстати сказать, его слабой стороной, но, в виде исключения, по некоторым  причинам я была готова польстить ему.    

— Ну, тогда, Джен, вы должны аккомпанировать.    

— Хорошо, сэр. Я попробую.    

И я попробовала, но он в ту же минуту стащил меня с  табуретки, обозвав маленьким сапожником. Затем, бесцеремонно отстранив  меня, — я только этого и хотела, — уселся на мое место и начал сам  себе аккомпанировать: он играл так же хорошо, как и пел. Я взобралась на  подоконник и смотрела оттуда на тихие деревья и туманные луга, в то время как  он своим бархатным голосом напевал чувствительный романс:    

     

Любовь, какую ни один,    

Быть может, человек    

Из сердца пламенных глубин    

Не исторгал вовек, —    

     

Примчалась бурною волной    

И кровь мою зажгла,    

И жизни солнечный прибой    

Мне в душу пролила.    

     

Ее приход надеждой был,    

И горем был уход.    

Чуть запоздает — свет не мил,    

И в бедном сердце — лед.    

     

Душою жадной и слепой    

Я рвался к небесам —    

Любимым быть любовью той,    

Какой любил я сам.    

     

Но, наши жизни разделив.    

Пустыня пролегла —    

Как бурный штормовой прилив,    

Безжалостна и зла.    

     

Она коварна, как тропа    

В глуши, в разбойный час;    

Закон и Злоба, Власть, Толпа    

Разъединяли нас.    

     

Сквозь тьму преград, сквозь мрак  обид,    

Зловещих снов, скорбей,    

Сквозь все, что мучит и грозит,    

Я устремлялся к ней.    

     

И радуга легка, светла,    

Дождя и света дочь,    

Как в полусне, меня вела,    

Пресветлая, сквозь ночь.    

     

На облаках смятенной тьмы    

Торжественный рассвет,    

И нет тревог, хоть бьемся мы    

В кольце нещадных бед.    

     

Тревоги нет. О светлый миг!    

Все, что я смел с пути,    

Примчись на крыльях вихревых    

И мщенья возвести!    

     

Поставь, Закон, свой эшафот,    

Низвергни, Злоба, в прах!    

О власть, где твой жестокий гнет? —    

Мне уж неведом страх.    

     

Мне руку милая дала    

В залог священных уз,    

Две жизни клятвою сплела —    

И нерушим союз.    

     

Она клялась мне быть женой,    

И поцелуй пресек    

Ей путь иной: она со мной    

На жизнь, на смерть — навек.    

     

О, наконец вслед за мечтой    

Взлетел я к небесам:    

Блажей, любим любовью той,    

Какой люблю я сам.[32]    

     

Едва закончив, мистер Рочестер встал и подошел ко мне; меня  смутило его взволнованное лицо и блестящий соколиный взгляд, нежность и страсть  в каждой черте. Я растерялась, затем овладела собой. Нет, я не желала ни  идиллических сцен, ни пылких объяснений, а тут мне угрожало и то и другое. Я  должна была приготовить оружие защиты. Я отточила свой язычок, и когда он  подошел ко мне, спросила задорно, на ком он собственно собирается жениться.    

Что за странный вопрос задает ему его любимая Джен?    

Ничуть не странный, наоборот, совершенно естественный и  необходимый. Ведь он только что пел о том, что его любимая должна умереть  вместе с ним. Так что же он хочет сказать этой чисто языческой идеей? Я отнюдь  не собираюсь умирать вместе с ним, пусть не надеется.    

О, единственно о чем он просит, чего он жаждет, это чтобы я  любила его живого. Смерть не для таких, как я.    

Вот еще! Я так же умру, как и он, когда настанет мой час, но  я собираюсь ждать этого часа, а не спешить ему навстречу.    

Прощу ли я ему это эгоистическое желание и не докажу ли свое  прощение примиряющим поцелуем?    

Нет уж, увольте!    

Тут я услышала, как он назвал меня «злой девчонкой» и затем  добавил:    

— Другая женщина растаяла бы, если бы в ее честь были  спеты такие стансы.    

Я уверила его, что я от природы сурова и черства и у него  будет полная возможность в этом убедиться. Да и вообще я собираюсь показать ему  за этот месяц целый ряд неприятных черт моего характера. Пусть знает, какой  выбор он сделал, пока еще не все потеряно.    

Не собираюсь ли я успокоиться и поговорить разумно?    

Успокоиться я могу, что же касается разумности, то я льщу  себя надеждой, что говорю разумно.    

Он негодовал, ворчал и чертыхался. «Очень хорошо, —  решила я, — злись и негодуй, сколько хочешь, но я уверена, что в отношении  тебя это самая правильная линия поведения, лучше не придумаешь. Я люблю тебя  сильней, чем могу сказать, но я не собираюсь разводить сентименты, а своей  колючей трезвостью я и тебя удержу на краю пропасти. Я сохраню то расстояние  между тобой и мной, которое необходимо для нашего общего блага».    

Мало-помалу я довела его до сильного раздражения. Когда он,  наконец, рассердившись, отошел на другой конец комнаты, я встала и, сказав:  «Желаю вам доброй ночи, сэр», — как обычно, спокойно и почтительно,  выскользнула через боковую дверь и тихонько улизнула.    

Так я держала себя с ним в течение всего критического  месяца, остававшегося до свадьбы, и достигла наилучших результатов. Правда,  мистер Рочестер был все время сердит и недоволен, но в общем я видела, что это  его скорее развлекает и что овечья покорность и голубиное воркованье больше  поддерживали бы в нем деспотизм, но меньше импонировали бы его трезвому уму и  здравым чувствам и даже, пожалуй, меньше пришлись бы ему по вкусу.    

В присутствии посторонних я была, как и раньше, почтительна  и скромна: иная манера держаться была бы неуместна. Лишь во время наших  вечерних встреч я начинала дразнить и раздражать его. Как только часы били  семь, он ежедневно посылал за мной. Но когда я теперь появлялась перед ним, он  уже не встречал меня такими нежными словами, как «моя любовь», «моя  голубка», — в лучшем случае он называл меня «дерзким бесенком», «лукавым  эльфом», «насмешницей», «оборотнем» и все в таком роде. Вместо нежных взглядов  я видела теперь одни гримасы, пожатие руки мне заменял щипок, вместо поцелуя в  щеку меня пребольно дергали за ухо. Ну что ж — это было не так плохо.  Сейчас я решительно предпочитала эти грубоватые знаки внимания всяким иным,  более нежным. Я видела, что миссис Фэйрфакс одобряет меня; ее тревога улеглась;  и я была уверена, что веду себя правильно. Но мистер Рочестер клялся, что я  извожу его бесчеловечно, и грозился отомстить мне самым свирепым образом за мое  теперешнее поведение, уверяя, что час расплаты уже не за горами. Я только  посмеивалась над его угрозами. «Я знаю теперь, как держать тебя в пределах благоразумия, —  думала я, — и не сомневаюсь, что смогу это сделать и дальше, а если одно  средство потеряет силу, мы придумаем другое».    

Однако все это давалось мне не легко; как часто мне хотелось  быть с ним ласковой и не дразнить его. Мой будущий муж становился для меня всей  вселенной и даже больше — чуть ли не надеждой на райское блаженство. Он  стоял между мной и моей верой, как облако, заслоняющее от человека солнце. В те  дни я не видела бога за его созданием, ибо из этого создания я сотворила себе кумир.    

 Глава XXV    

     

Месяц жениховства миновал; истекали его последние часы.  Предстоявший день — день венчания — наступал неотвратимо. Все  приготовления были закончены. Мне, во всяком случае, нечего было больше делать.  Все мои чемоданы, упакованные, запертые и увязанные, стояли в ряд вдоль стены в  моей комнатке. Завтра в это время они будут далеко по дороге в Лондон, так же  как и я сама, — вернее, не я, а некая Джен Рочестер, особа, которой я еще  не знаю. Оставалось только прикрепить ярлычки с адресом — четыре беленьких  карточки, они лежали в комоде. Мистер Рочестер сам написал на каждой: «Миссис  Рочестер, Н-ская гостиница, Лондон». Я так и не решилась прикрепить их к  чемоданам и никому не поручила это сделать. Миссис Рочестер! Но ведь такой не  существует в природе. Она родится только завтра, во сколько-то минут девятого.  Уж лучше я подожду и сначала уверюсь, что она родилась на свет живая, и только  тогда передам ей эти ее вещи. Достаточно того, что в шкафу против моего  туалетного столика принадлежащий ей наряд вытеснил мое черное ловудское платье  и соломенную шляпу, — ибо я не могла назвать своим это венчальное  серебристо-жемчужное платье и воздушную вуаль, висевшие на вешалке. Я  захлопнула шкаф, чтобы не видеть призрачной одежды, которая в этот вечерний час —  было около девяти часов — светилась в сумерках, заливших мою комнату  зловещим, неестественно белым светом. «Оставайся одна, белая греза, —  сказала я. — Меня лихорадит, я слышу, как воет ветер, я хочу выйти из дому  и почувствовать его дыханье!»    

Меня лихорадило не только от спешки приготовлений, не только  от предчувствий, связанных с ожидающей меня великой переменой и той новой  жизнью, которая начиналась для меня завтра. Разумеется, обе эти причины не  могли не влиять на мое настроение, тревожное и взволнованное, гнавшее меня в  этот поздний час в недра темнеющего парка. Но была и третья причина,  действовавшая гораздо сильнее.    

Меня преследовала странная и жуткая мысль. Произошло что-то,  чего я не могла понять. Никто ничего не видел и не слышал, а было это не далее,  как нынче ночью. Мистер Рочестер не ночевал дома и все еще не возвращался; ему  пришлось уехать по делу в одно из своих имений, состоявшее из двух-трех ферм,  за тридцать миль от Торнфильда. Дело это требовало личного присутствия моего  хозяина в связи с его предполагаемым отъездом из Англии. И вот теперь я ожидала  его. Я жаждала снять с себя бремя мучившей меня загадки и получить ключ к ней.  Но подожди и ты, читатель, пока он не вернется. И когда я открою ему мою тайну,  ты также узнаешь ее.    

Я отправилась в фруктовый сад, ища там защиты от резкого  ветра, который весь день дул с юга, хотя и не принес с собой ни капли дождя.  Вместо того чтобы стихнуть к вечеру, он, казалось, шумел и выл еще громче.  Деревья непрерывно клонились в одну сторону, они лишь изредка затихали. Ветер  мчал облака по всему небу, громоздя их друг на друга; в течение всего этого  июльского дня сквозь их пелену ни разу не блеснуло голубое небо.    

С неизъяснимым наслаждением бежала я навстречу ветру, как бы  отдавая свою тревогу этим безмерным воздушным потокам, проносившимся с воем над  землей. Спустившись по лавровой аллее, я увидела останки каштана. Он стоял весь  черный и обуглившийся; расколовшийся ствол зиял расщепом. Дерево не  развалилось, основание ствола и крепкие корни удерживали его, хотя общая жизнь  была нарушена и движение соков прекратилось. Сучья по обеим сторонам уже  омертвели, и буря следующей зимы повалит, наверное, одну, а то и обе половины  на землю. Но сейчас каштан все еще казался единым деревом, — развалиной,  но целостной развалиной.    

«Вы правы, держась друг за дружку, — сказала я, словно  эти гигантские обломки были живыми существами и могли слышать меня. — Я  думаю, что, хотя вы опалены и обуглены, какое-то чувство жизни в вас еще  осталось, оно притекает к вам из ваших крепко переплетенных друг с другом  честных и верных корней. У вас никогда больше не будет зеленых листьев, и птицы  не станут вить гнезда и идиллически распевать свои песни на ваших ветвях. Время  радости и любви миновало для вас, но вы не одиноки; у каждого есть товарищ, сочувствующий  ему в его угасании». Я подняла голову, и в это мгновение луна показалась между  ветвями дерева. Ее туманный диск был багрово-красен; казалось, она бросила мне  печальный, растерянный взгляд и снова спряталась в густой пелене облаков. В  Торнфильде на миг стало тихо, но вдали над лесами и водами ветер проносился с  диким, печальным воем; в нем была такая скорбь, что я не выдержала и убежала  прочь.    

Возвращаясь обратно садом, я то здесь, то там поднимала  упавшие яблоки, которые валялись повсюду между корней и в траве; отделив  созревшие от незрелых, я отнесла их в кладовую. После этого я отправилась в  библиотеку, чтобы проверить, горит ли огонь в камине, ибо знала, что в такой  угрюмый вечер, как сегодня, мистеру Рочестеру будет приятно согреться у жаркого  камелька, когда он вернется; да, в камине был огонь, и он разгорался все ярче.  Я придвинула кресло поближе к огню, подкатила столик, опустила занавеси и  приказала внести свечи, чтобы зажечь их, как только мой хозяин приедет.  Закончив все приготовления, я почувствовала еще большее беспокойство; мне не  сиделось на месте, что-то гнало меня вон из дома. Небольшие кабинетные часы в  библиотеке и старые часы в холле пробили десять раз.    

«Как поздно! — сказала я себе. — Побегу к воротам;  временами все же показывается луна, и дорогу видно далеко. Может быть, он  подъезжает, и если я побегу ему навстречу, то буду избавлена от нескольких  лишних минут ожидания».    

Ветер выл в вершинах деревьев, стоявших возле ворот. Но  дорога, насколько хватало глаз — справа и слева, — была тиха и  пустынна; если бы не набегающие тени облаков, оживлявшие ее в те минуты, когда  из-за туч выглядывала луна, дорога казалась бы длинной белой лентой, не  оживленной никаким движением.    

Невольные слезы выступили у меня на глазах — слезы  разочарования и досады. Мне стало стыдно, и я отерла их. Я все еще медлила.  Теперь луна совсем скрылась в свои облачные покои и плотно задернула занавес  туч. Ночь становилась все темнее, ветер быстро нагонял тучи.    

— Скорей бы он приехал! Скорей бы он приехал! —  восклицала я, охваченная какими-то мрачными предчувствиями. Я ждала его еще до  чая, а теперь уже стемнело. Что могло задержать его? Уж не случилось ли  чего-нибудь? Я снова вспомнила событие прошлой ночи, и мне представилось, что  это было предвестием какого-то надвигающегося несчастья. Слишком уж высоко я  занеслась в своих надеждах, видимо, им не суждено сбыться. За последнее время я  была так счастлива! Может быть, моя звезда уже прошла через свой зенит и теперь  начинает закатываться? «Нет, я все-таки не могу вернуться в дом, — решила  я. — Не могу сидеть у камина, когда он где-то там скитается в непогоду.  Лучше утомить тело, чем так надрывать сердце. Пойду ему навстречу».    

И я пустилась в путь, но ушла не далеко: не успела я пройти  и четверть мили, как услышала конский топот. Какой-то всадник приближался  быстрым галопом, рядом с лошадью бежала собака. Исчезните, злые предчувствия!  Это был мистер Рочестер. Он ехал верхом на Мезруре, а за ним следовал Пилот.  Увидев меня, ибо луна показалась на голубом небесном поле и теперь плыла,  окруженная слабым сиянием, он снял шляпу и помахал ею над головой. Я бросилась  к нему бегом.    

— Вот видишь, — воскликнул он, протягивая мне руку  и наклоняясь с седла, — ты не можешь и минуты прожить без меня! Стань на  кончик моего сапога, дай мне обе руки. Ну, влезай!    

Я послушалась. Радость придала мне ловкости, и я вскочила в  седло перед ним. Он встретил меня нежным поцелуем и не скрывал своего  торжества, которого я постаралась не заметить. Но вдруг он забеспокоился и  спросил:    

— А может быть, что-нибудь случилось, Дженет, что ты  выбежала мне навстречу в такой поздний час? Что произошло?    

— Ничего. Мне казалось, вы никогда не приедете. Я не в  силах была ждать вас дома, когда за окном дождь и ветер.    

— Дождь и ветер — это верно. И посмотри-ка, ты уже  вымокла, как русалка; накинь мой плащ. У тебя словно лихорадка, Джен. И щеки и  руки горячие. Нет, правда, что случилось?    

— Теперь ничего. Я уже не чувствую ни страха, ни  огорчения.    

— Значит, ты чувствовала и то и другое?    

— Пожалуй. Но я расскажу вам после, сэр, и, мне  кажется, вы только посмеетесь над моей тревогой.    

— Я посмеюсь над тобой от души, только когда пройдет  завтрашний день. До тех пор я не осмелюсь: моя судьба обманщица, я ей не верю.  Но неужели это ты, девушка, ускользающая, как угорь, и колкая, как шиповник? Я  не мог тебя пальцем коснуться весь этот месяц, чтобы не уколоться, а теперь мне  кажется, что в моих объятиях кроткая овечка. Ты вышла в поле, чтобы встретить  своего пастыря, Джен?    

— Я стосковалась по вас, но только не гордитесь. Вот мы  уже и в Торнфильде. Пустите меня, я слезу.    

Он спустил меня возле крыльца. Джон взял лошадь, а мистер  Рочестер последовал за мною в холл и сказал, чтобы я поскорее переоделась и  затем пришла к нему в библиотеку. И когда я уже направилась к лестнице, он еще  раз остановил меня и приказал не задерживаться долго. Я не стала мешкать. Через  пять минут я уже снова была с ним. Он ужинал.    

— Возьми стул и составь мне компанию, Джен. Дай бог,  чтобы это был наш последний ужин в Торнфильде — на долгие, долгие месяцы.    

Я села возле него, но сказала, что не могу есть.    

— Из-за того, что тебе предстоит путешествие, Джен? Это  мысль о поездке в Лондон тебя лишает аппетита?    

— Сегодня вечером, сэр, мое будущее кажется мне  туманным. Бог знает, какие мысли приходят мне в голову, и все в жизни  представляется сном.    

— Кроме меня; я, кажется, достаточно реален, —  коснись меня.    

— Вы, сэр, главный призрак и есть. Вы только сон.    

Он, смеясь, вытянул руку.    

— Разве это похоже на сон? — сказал он, поднеся ее  к моим глазам. Рука у него была сильная и мускулистая, с длинными пальцами.    

— Да, хоть я и прикасаюсь к ней, но это сон, —  сказала я, отводя его руку. — Сэр, вы отужинали?    

— Да, Джен.    

Я позвонила и приказала убрать со стола. Когда мы опять  остались одни, я помешала угли в камине и села на скамеечку у ног мистера  Рочестера.    

— Скоро полночь, — сказала я.    

— Да. Но ты помнишь, Джен? Ты обещала просидеть со мной  всю ночь накануне моей свадьбы.    

— Помню. И я исполню свое обещание, просижу с вами по  крайней мере час или два. Мне спать совершенно не хочется.    

— У тебя все готово?    

— Все, сэр.    

— У меня тоже, — отозвался он. — Я все  устроил, и завтра, через полчаса после венчания, мы покинем Торнфильд.    

— Очень хорошо, сэр.    

— С какой странной улыбкой ты произнесла это: «Очень  хорошо, сэр», и отчего у тебя на щеках горят два ярких пятна, отчего так  странно блестят твои глаза? Ты больна?    

— По-моему, нет.    

— По-твоему! Так в чем же дело? Скажи мне, что с тобой?    

— Не могу, сэр. У меня нет слов сказать вам, что я  испытываю. Мне хотелось бы, чтобы этот час длился вечно. Кто знает, что готовит  нам завтрашний день!    

— Это ипохондрия. Ты просто переутомилась или  переволновалась.    

— А вы, сэр, счастливы и спокойны?    

— Спокоен? — нет. Счастлив? — да, до самой  глубины моего сердца.    

Я подняла глаза, чтобы увидеть подтверждение этих слов на  его лице. Оно выражало глубокое волнение.    

— Доверься мне, Джен, — сказал он, — сними с  души то бремя, которое тебя гнетет, передай его мне. Чего ты боишься? Что я  окажусь плохим мужем?    

— Я меньше всего об этом думаю.    

— Может быть, тебя тревожит новая сфера, в которую ты  вступаешь, новая жизнь, которой ты начнешь жить?    

— Нет.    

— Ты мучишь меня, Джен. Твой взгляд и тон, их печаль и  решимость тревожат меня. Я прошу дать мне объяснение.    

— Тогда, сэр, слушайте. Вы ведь не были дома прошлой  ночью?    

— Не был. Верно. Ах, помню… Ты намекнула мне давеча на  какое-то событие, которое произошло в мое отсутствие, — вероятно,  какие-нибудь пустяки. Однако оно растревожило тебя. Скажи, что это? Может быть,  миссис Фэйрфакс обмолвилась каким-нибудь неудачным замечанием или ты услышала  болтовню слуг и твоя гордость и самолюбие были задеты?    

— Нет, сэр. — Пробило двенадцать. Я подождала,  пока умолкнет серебристый звон настольных часов и хриплый, дрожащий голос  больших часов в холле, и затем продолжала: — Весь день вчера я была очень  занята и очень счастлива среди всех этих хлопот, ибо меня, вопреки вашим  предположениям, не мучат никакие страхи относительно новой сферы и всего  прочего. Наоборот, надежда жить с вами бесконечно радует меня, так как я люблю  вас. Нет, сэр, не ласкайте меня сейчас, — дайте досказать.    

Еще вчера я верила в милость провидения и в то, что события  сложатся к вашему и моему благу. День был очень ясный, если помните, и такой  спокойный, что я ничуть не тревожилась за вас. После чая я расхаживала по террасе,  думая о вас. И вы представлялись мне так живо, что я почти не чувствовала  вашего отсутствия. Я думала о жизни, которая лежит передо мной, о вашей жизни,  сэр, настолько более широкой и разнообразной, чем моя, насколько море шире  вливающегося в него ручья. Я не согласна с моралистами, называющими наш мир  унылой пустыней. Для меня он цветет, как роза. На закате вдруг похолодало, и  появились тучи. Я вошла в дом. Софи позвала меня наверх, чтобы показать мне мое  венчальное платье, которое только что принесли; а под ним в картонке я нашла и  ваш подарок — вуаль, которую вы, в вашей княжеской расточительности,  выписали для меня из Лондона, — решив, видимо, что если я не хочу надеть  на себя драгоценности, то вы все же заставите меня принять нечто не менее  ценное. Я улыбалась, развертывая ее, рисуя себе, как я буду подтрунивать над  вашими аристократическими вкусами и вашими усилиями вырядить свою плебейскую  невесту, как дочку пэра. Я представляла себе, как покажу вам кусок кружева,  который сама приготовила себе, и спрошу: не достаточно ли оно хорошо для  женщины, которая не может принести мужу ни богатства, ни красоты, ни связей? Я  отчетливо видела выражение вашего лица и слышала ваши негодующие  республиканские возгласы, а также надменные слова о том, что при таком богатстве  и положении вам нет никакой необходимости жениться на деньгах или на титуле.    

— Как хорошо ты изучила меня, колдунья! — прервал  меня мистер Рочестер. — Но чем же испугала тебя вуаль, уж не обнаружила ли  ты в ней яд или кинжал? Отчего у тебя такое мрачное лицо?    

— Нет, нет, сэр. Помимо изящества и богатства выделки,  я не обнаружила в ней ничего, кроме гордости Фэйрфакса Рочестера, и она меня  нисколько не испугала, ибо я привыкла к лицезрению этого демона. Однако  становилось все темнее, и ветер усиливался. Он вчера не так завывал, как  сегодня, а скулил тонко и жалобно, навевая тоску. Мне хотелось, чтобы вы были  дома. Я вошла в эту комнату и, увидев ваше пустое кресло и холодный камин,  почувствовала озноб. Когда я, наконец, легла, то никак не могла заснуть. Меня  мучило какое-то тревожное волнение. В шуме все усиливающегося ветра мне  чудились какие-то заглушенные стенания. Сначала я не могла понять, в доме это  или за окном, но унылый звук все повторялся. Наконец я решила, что где-нибудь  возле дома лает собака. И я была рада, когда звуки прекратились. Потом я  забылась, но мне и в сновидении продолжала рисоваться темная, бурная ночь, меня  преследовало желание быть с вами, и я испытывала печальное и странное ощущение  какой-то преграды, вставшей между нами. В первые часы ночи мне снилось, что я  иду по извилистой и неведомой дороге; меня окружал полный мрак, лил дождь. Я  несла на руках ребенка — крошечное, слабое создание; оно дрожало в моих  холодных объятиях и жалобно хныкало над моим ухом. Мне казалось, что вы идете  по той же дороге, но только впереди; я напрягала все силы, чтобы догнать вас, и  старалась произнести ваше имя и окликнуть вас, чтобы вы остановились. Но мои  движения были скованы, и я не могла произнести ни звука. А вы уходили все  дальше и дальше.    

— И эти сны все еще угнетают тебя, Джен, теперь, когда  я подле тебя? Ты просто нервная девочка; забудь эти призрачные угрозы и думай  только о действительном счастье. Ты говоришь, что любишь меня, Дженет. Да,  этого я не забуду, и ты не можешь отрицать своих слов. Они были произнесены  твоими устами, я слышал их мягкое и чистое звучание; слишком торжественная,  пожалуй, но сладостная музыка: «Надежда жить с вами, Эдвард, бесконечно радует  меня оттого, что я люблю вас». Ты любишь меня, Джен? — повторил он.    

— Я люблю вас, сэр, всей силой моего сердца.    

— Как странно, — сказал он после короткой  паузы. — Эти слова почему-то отозвались в моем сердце болью. Отчего? Может  быть, оттого, что ты произнесла их с особой, почти религиозной силой и что твой  взгляд, обращенный ко мне сейчас, полон бесконечной веры, правды и преданности?  Мне кажется, рядом со мной не человек, а дух. Стань лукавым бесенком, Джен, ты  очень хорошо умеешь делать злые глаза. Улыбнись одной из своих робких и дерзких  улыбок, скажи мне, что ненавидишь меня, дразни меня, оскорбляй, но не огорчай  меня так. Я предпочитаю гнев, чем такую печаль.    

— Я буду дразнить вас и оскорблять сколько вашей душе  угодно, когда кончу мой рассказ. Но выслушайте меня до конца.    

— Я думал, Джен, ты уже все рассказала. Я думал, что нашел  причину твоей грусти в этом сне.    

Я покачала головой.    

— Как? Еще что-то? Но я не верю, чтобы это было  серьезно. Я заранее выражаю недоверие. Продолжай.    

Беспокойное выражение его лица и нервная жестикуляция  удивили меня, однако я продолжала:    

— Мне приснился еще один сон: будто Торнфильд  превратился в угрюмые развалины, в обитель сов и летучих мышей. От  величественного фасада ничего не осталось, кроме полуразрушенной стены, очень  высокой, но готовой вот-вот упасть. И мне снилось, что я иду в лунную ночь среди  этих поросших травой развалин. Я то спотыкаюсь о мраморный обломок камина, то  об упавший кусок лепного карниза. Кутаясь в шаль, я продолжаю нести неведомого  мне ребенка. Я не могу его нигде положить, как ни устали мои руки, —  несмотря на его тяжесть, я должна нести его. Вдруг с дороги ко мне донесся  топот лошади, я была уверена, что это вы. Вы отправлялись на много лет в  далекую страну. Я стала карабкаться по шаткой стене с отчаянной, пагубной  поспешностью, мечтая последний раз взглянуть на вас сверху. Камни покатились  из-под моих ног, ветки остролиста, за которые я хваталась, выскальзывали у меня  из рук, ребенок, в ужасе охвативший мою шею, душил меня. Но все же я  вскарабкалась на стену. И я увидела вас — далекую точку на белой дороге;  вы все более и более удалялись. Ветер был такой сильный, что я не могла стоять.  Я присела на край стены и стала укачивать на руках плачущего ребенка. Вы  скрылись за изгибом дороги. Я наклонилась вперед, чтобы проводить вас взглядом.  Стена начала осыпаться, я покачнулась. Ребенок скатился с моих колен, я  потеряла равновесие, упала и — проснулась.    

— Но теперь, Джен, это все?    

— Это только присказка, сэр, а сейчас последует сказка.  Когда я проснулась, какой-то свет ослепил меня. Я решила, что уже наступил  день, но ошиблась. Это был только свет свечи. Я подумала, что, вероятно, вошла  Софи. На туалетном столике стояла свеча, а дверца гардероба, в который я с  вечера повесила свое венчальное платье и вуаль, была открыта. До меня донесся  какой-то шорох. Я окликнула: «Софи, что вы там делаете?» Никто не ответил, но  от шкафа отошла какая-то фигура, она взяла свечу, подняла ее и осветила ею мой  наряд, висевший на вешалке. «Софи! Софи!» — закричала я опять. Но вошедшая  безмолвствовала. Я приподнялась на постели и наклонилась вперед. Сначала я  удивилась, затем растерялась. И вдруг кровь застыла у меня в жилах. Мистер  Рочестер, это была не Софи, не Ли, не миссис Фэйрфакс; это была даже — я в  этом убедилась и убеждена до сих пор — это была даже не та странная  женщина, Грэйс Пул!    

— И все-таки это была одна из них, — прервал меня  мой хозяин.    

— Нет, сэр, я серьезно уверяю вас, что это не так.  Существо, стоявшее передо мной, никогда до того не появлялось в Торнфильдхолле,  и рост его и очертания были мне совершенно незнакомы.    

— Опиши его, Джен.    

— Это была, видимо, женщина, сэр, высокая и рослая, с  густыми черными волосами, спускавшимися вдоль спины. Я не знаю, какое на ней  было платье, я видела, что оно прямое и белое, но была ли то рубашка, саван или  простыня, не могу сказать.    

— А ты разглядела ее лицо?    

— Сначала нет, но вот она сняла с вешалки мою вуаль,  долго смотрела на нее, затем набросила себе на голову и обернулась к зеркалу. В  эту минуту я совершенно отчетливо увидела в нем отражение ее лица.    

— И какое же у нее было лицо?    

— Ужасным и зловещим показалось оно мне, сэр. Я никогда  не видела такого лица. Оно было какое-то страшное, какое-то дикое. Я хотела бы  навсегда забыть, как она вращала воспаленными глазами и какими странно  одутловатыми, сине-багровыми были ее щеки.    

— Призраки обыкновенно бледны, Джен.    

— Это лицо, сэр, было багрово. Губы распухли и  почернели, лоб был нахмурен, брови высоко приподняты над налитыми кровью  глазами. Сказать, что это лицо напоминало мне?    

— Скажи.    

— Вампира из немецких сказок.    

— А! И что же она сделала?    

— Она сорвала, сэр, мою вуаль со своей головы,  разорвала ее пополам, бросила на пол и принялась топтать ногами.    

— Потом что?    

— Потом отдернула занавеску и посмотрела в окно. Может  быть, она увидела, что близится рассвет, но только, взяв свечу, женщина  направилась к двери. Возле моей кровати она остановилась. Свирепые глаза  яростно уставились на меня. Она поднесла свечу к самому моему лицу и погасила  ее. Я лишь увидела эту страшную фигуру, склоненную надо мной, — и потеряла  сознание. Только второй раз, второй раз в жизни я потеряла сознание от ужаса.    

— Кто был подле тебя, когда ты очнулась?    

— Никого, сэр, но на дворе уже стоял день. Я встала,  облила голову и лицо холодной водой, выпила воды; почувствовала, что хотя я и  ослабела, но не больна, и решила, что никто, кроме вас, не узнает об этом  видении. А теперь, сэр, скажите мне, кто и что эта женщина?    

— Прежде всего — создание твоего возбужденного  мозга. Это бесспорно. Я должен быть осторожен с тобой, мое сокровище. Твои  нервы не созданы для грубых потрясений.    

— Уверяю вас, сэр, что нервы мои тут ни при чем.  Существо это было вполне реальное. Все это совершилось в моей комнате.    

— А твои предшествующие сны — тоже реальность?  Разве Торнфильд превратился в развалины? Разве я отделен от тебя непреодолимым  препятствием? Разве я покинул тебя без единой слезы, без слова, без поцелуя?    

— Пока еще нет.    

— А разве я собираюсь это сделать? Уже начался день,  который свяжет нас навеки, и когда мы будем вместе, эти воображаемые ужасы  исчезнут. Я за это ручаюсь.    

— Воображаемые ужасы, сэр? Как я хотела бы, чтобы это  было так. И хочу теперь больше, чем когда-либо, раз даже вы не можете объяснить  тайну этой страшной гостьи.    

— А раз даже я не могу, Джен, значит, этого не было.    

— Но, сэр, когда я сказала себе то же самое,  проснувшись на другое утро, и когда обвела взглядом комнату, чтобы ободрить  себя и успокоить при ярком дневном свете видом знакомых мне предметов, то на  ковре, как полное опровержение моих гипотез, я обнаружила разорванную пополам  вуаль.    

Я почувствовала, как мистер Рочестер вздрогнул и затрепетал.  Он порывисто обнял меня.    

— Слава богу! — воскликнул он. — Если  какое-то злое существо было подле тебя в прошлую ночь, то пострадала только  вуаль. Подумать только, что могло случиться!    

Задыхаясь, он так прижал меня к себе, что я едва могла  перевести дух. Спустя несколько мгновений он продолжал уже бодрым тоном:    

— А теперь, Дженет, я тебе все объясню. Это был  полусон, полуреальность. В твою комнату бесспорно зашла какая-то женщина. И  этой женщиной могла быть только Грэйс Пул. Ты с полным правом назвала ее  странным существом. Вспомни, что она сделала со мной, что сделала с Мэзоном. На  грани сна и бодрствования видела ее ты, но так как ты была в лихорадке, почти в  бреду, — она показалась тебе фантастическим существом: длинные растрепанные  волосы, припухшее и почерневшее лицо, огромный рост — все это плод твоего  воображения. Это результат кошмара. Вуаль была разорвана на самом деле, и это  на нее очень похоже. Ты, конечно, спросишь, зачем я держу эту женщину в доме?  Когда мы будем уже не первый день женаты, я скажу тебе, но не теперь. Ты  удовлетворена, Джен? Ты принимаешь такое объяснение тайны?    

Я задумалась. Это объяснение казалось единственно возможным.  Правда, я не была удовлетворена им, но, чтобы доставить мистеру Рочестеру  удовольствие, сделала вид, что вполне согласна с ним. Разговор, однако, принес  мне облегчение, и я ответила моему хозяину веселой улыбкой. Был уже четвертый  час ночи, и нам надо было расстаться.    

— Софи, кажется, спит с Аделью в детской? —  спросил он, когда я зажгла свечу.    

— Да, сэр.    

— В кроватке Адели найдется достаточно места и для  тебя. Проведи сегодня ночь с ней, Джен. Неудивительно, что все это так  подействовало на тебя, и я предпочел бы, чтобы ты спала не одна. Обещай мне  ночевать в детской.    

— Я лягу там с удовольствием, сэр.    

— И хорошенько запри дверь изнутри. Когда поднимешься  наверх, разбуди Софи, под предлогом, будто хочешь напомнить ей, чтобы она  подняла тебя завтра вовремя. Ты должна одеться и позавтракать до восьми. А  теперь отгони все мрачные мысли, Дженет. Разве ты не слышишь, что ветер стих и  только шепчет в листьях, а дождь уже не стучит в оконные стекла? Посмотри (он  приподнял занавеску), какая чудесная ночь!    

И он был прав. Половина неба была чиста и безбурна. Ветер  переменился и теперь гнал облака на восток, и они тянулись длинными  серебристыми рядами; мирно светила луна.    

— Ну, — сказал мистер Рочестер, вопросительно  заглядывая мне в лицо, — как теперь чувствует себя моя Дженет?    

— Ночь ясна, сэр, и я тоже.    

— И сегодня ночью тебе не приснится ни разлука, ни печаль,  а только счастливая любовь и блаженный союз.    

Его пророчество исполнилось лишь наполовину. Я не видела в  эту ночь печальных снов, но мне не снилась и радость, ибо я не спала вовсе. Я  держала маленькую Адель в своих объятиях, сторожа ее детский сон, такой  спокойный, такой бесстрастный, такой невинный, и ждала приближения утра; все  мое существо бодрствовало. И как только встало солнце, встала и я. Я помню, как  Адель прижалась ко мне, когда я уходила от нее, помню, что поцеловала ее и  сняла ее ручки с моей шеи. Я заплакала от странного волнения и ушла, чтобы мои  рыдания не нарушили ее тихий покой. Она казалась мне символом моей прошедшей  жизни, а тот, кого я теперь готовилась встретить, был прообразом моего  неведомого будущего, которое и привлекало — и страшило меня.    

 Глава XXVI    

     

Софи пришла в семь — одеть меня; она возилась так  долго, что мистер Рочестер, очевидно, выведенный из терпения этой задержкой,  послал наверх, спросить, отчего я не иду. Она как раз прикрепляла вуаль к моим  волосам, — это был тот скромный кусок кружева, который приготовила я. Как  только она отпустила маня, я бросилась к двери.    

— Минуточку! — крикнула она по-французски. —  Вы хоть посмотрите на себя в зеркало, вы даже не взглянули.    

Уже у самой двери я обернулась. Я увидела в зеркале фигуру в  светлом платье и вуали и не узнала себя, — она показалась мне какой-то  чужой.    

— Джен! — раздался внизу голос, и я бросилась на  лестницу. Мистер Рочестер встретил меня на полдороге. — Как ты  копаешься, — сказал он, — у меня сердце разрывается от нетерпения, а  ты так долго не идешь!    

Он привел меня в столовую, осмотрел с головы до ног, заявил,  что я прекрасна, как лилия, и не только гордость его жизни, но и свет очей его,  и затем, предупредив, что дает мне всего десять минут на завтрак, позвонил.  Вошел один из недавно нанятых лакеев.    

— Что, Джон закладывает?    

— Да, сэр.    

— А вещи снесли вниз?    

— Сейчас сносят, сэр.    

— Отправляйтесь в церковь и посмотрите, там ли мистер  Вуд (священнослужитель) и причетник. Вернитесь и доложите мне.    

Как читатель уже знает, церковь находилась сейчас же за  воротами. Слуга вскоре вернулся.    

— Мистер Вуд в ризнице, сэр. Он облачается.    

— А коляска?    

— Лошадей запрягают.    

— В церковь мы пойдем пешком, но карета должна быть  здесь к той минуте, как мы вернемся. Вещи погрузить и привязать, и кучер пусть  сидит на месте.    

— Слушаю, сэр.    

— Джен, ты готова?    

Я встала. Странная это была свадьба — ни шаферов, ни  подруг, ни родственников; никого, кроме мистера Рочестера и меня. В холле нас  поджидала миссис Фэйрфакс. Мне хотелось сказать ей несколько слов, но мою руку  словно сжали железные тиски; мистер Рочестер повлек меня вперед так  стремительно, что я едва поспевала за ним; заглянув ему мельком в лицо, я  увидела, что он не допустил бы ни секунды промедления. Я подумала, что для  жениха у мистера Рочестера довольно странный вид: лицо его выражало мрачную  решимость и непреклонную волю, глаза сверкали из-под нахмуренных бровей.    

Я не заметила, какой был день — ясный или пасмурный.  Когда мы спешили по главной аллее к воротам, я не смотрела ни на небо, ни на  землю. Мое сердце было в моих взорах, а они были словно прикованы к мистеру  Рочестеру. Мне хотелось увидеть то незримое, на что, казалось, был устремлен  его пристальный, горячий взгляд. Мне хотелось уловить те мысли, с которыми он,  казалось, борется так упорно и непреклонно. У церковной ограды он остановился,  заметив, что я совсем задохнулась.    

— Я жесток в моей любви, — сказал он. —  Отдохни минутку, обопрись на меня, Джен.    

Как сейчас помню старую серую церковь, спокойно  возвышавшуюся перед нами; вокруг ее шпиля летал грач, чернея на фоне румяного  утреннего неба. Я помню также зеленые могилки и фигуры каких-то двух  незнакомцев, бродивших среди памятников и читавших надписи, вырезанные на  некоторых замшелых плитах. Я обратила на них внимание потому, что, увидев нас,  они зашли за церковь. Я не сомневалась, что они войдут в боковую дверь и будут  присутствовать на церемонии. Мистер Рочестер их не заметил; он пристально  смотрел мне в лицо, от которого внезапно отхлынула вся кровь. Я почувствовала  на лбу капли пота, мои губы и щеки похолодели. Когда я оправилась, он бережно  повел меня по дорожке к церковным дверям.    

Мы вошли в тихий, скромный храм. Священник уже ждал нас в  своем белом облачении возле низкого алтаря, рядом с ним стоял причетник. Все  было тихо, только в дальнем углу шевелились две тени. Мое предположение  оказалось правильным: незнакомцы проскользнули в церковь раньше нас и теперь  стояли у склепа Рочестеров, повернувшись к нам спиной и рассматривая сквозь  решетку старую мраморную гробницу с коленопреклоненным ангелом, охранявшим  останки Дэймера Рочестера, убитого при Марстонмуре во время войны Алой и Белой  Розы, и Элизбет Рочестер — его жены.    

Мы заняли свои места. Услышав позади себя осторожные шаги, я  взглянула через плечо: один из незнакомцев приближался к церковной кафедре.  Служба началась. Уже было дано объяснение того, что такое брак, затем священник  подошел к нам и, слегка поклонившись мистеру Рочестеру, продолжал:    

— Я прошу и требую от вас обоих (как в страшный день  суда, когда все тайны сердца будут открыты): если кому-либо из вас известны  препятствия, из-за которых вы не можете сочетаться законным браком, то чтобы вы  признались нам, ибо нельзя сомневаться в том, что все, кто соединяется иначе,  чем это дозволяет слово божье, богом не соединены и брак их не считается  законным.    

Он замолчал, как того требовал обычай. Когда это молчание  бывало нарушено? Может быть, раз в столетие. Священник, не отрывая глаз от  книги, которую держал в руках, лишь на миг перевел дыхание и хотел продолжать,  он уже протянул руку к мистеру Рочестеру, и его губы уже открылись, чтобы  спросить: «Хочешь взять эту женщину себе в жены?» — когда совсем близко  чей-то голос отчетливо произнес:    

— Брак не может состояться, я заявляю, что препятствие  существует.    

Священник стоял онемев, не спуская глаз с говорившего,  растерялся и причетник. Мистер Рочестер вздрогнул, словно перед ним разверзлась  пропасть; он крепче уперся в землю, чтобы сохранить равновесие, и, не  повертывая головы, не глядя ни на кого, сказал:    

— Продолжайте.    

Когда он произнес это слово низким и глухим голосом,  воцарилось глубокое молчание. Затем мистер Вуд сказал:    

— Я не могу продолжать, раз такое заявление сделано. Я  должен выяснить, соответствует ли оно действительности.    

— Бракосочетание должно быть прервано, — снова  раздался голос позади нас. — Я имею возможность доказать справедливость  моего заявления: для брака существует непреодолимое препятствие.    

Мистер Рочестер слышал, но казался по-прежнему  непоколебимым. Он стоял гордо выпрямившись и только сжал мою руку в своей. Как  горячо было это пожатие и как напоминал его массивный лоб в эту минуту бледный  непроницаемый мрамор! Как горели его глаза, настороженные и полные мятежного  огня!    

Мистер Вуд, казалось, растерялся.    

— А каков характер этого препятствия? — спросил  он. — Может быть, его можно устранить? Объяснитесь.    

— Едва ли, — последовал ответ. — Я назвал его  непреодолимым. И я говорю не без оснований.    

Незнакомец вышел вперед и облокотился о балюстраду. Он  продолжал, выговаривая каждое слово отчетливо, спокойно, уверенно, но не  громко:    

— Это препятствие состоит в том, что мистер Рочестер  уже женат и его жена жива.    

Мои нервы отозвались на эти спокойные слова так, как не  отзывались на самый страшный удар грома; моя кровь ощутила их коварное  вторжение, как не ощущала мороза и пламени, — но я крепко держала себя в  руках и не собиралась упасть в обморок. Я посмотрела на мистера Рочестера и  заставила его взглянуть на меня, — его лицо напоминало бескровное  изваяние. Глаза были мрачны и пылали. Он ничего не отрицал; казалось, он бросал  вызов всему миру. Не говоря ни слова, без улыбки, как будто не признавая во мне  человеческое существо, он только обнял меня за талию и привлек к себе.    

— Кто вы? — спросил он незнакомца.    

— Моя фамилия Бриггс, я поверенный из Лондона.    

— И вы мне хотите навязать какую-то жену?    

— Я готов напомнить вам, сэр, о существовании вашей  супруги, которая признана законом, если и не признана вами.    

— Потрудитесь описать ее, как ее имя, кто ее  родственники, где она живет?    

— Пожалуйста! — Мистер Бриггс спокойно извлек из  кармана листок бумаги и торжественно прочел:    

«Я утверждаю и могу доказать, что двадцатого октября  такого-то года (пятнадцать лет тому назад) Эдвард Фэйрфакс Рочестер из  Торнфильдхолла в …ширском графстве и из замка Ферндин в …шире женился на моей  сестре Берте-Антуанетте Мэзон, дочери Джонаса Мэзона, коммерсанта, и  Антуанетты, его жены-креолки; венчание происходило в Спаништауне, на Ямайке.  Запись брака может быть найдена в церковных книгах, а копия с нее находится у  меня в руках. Подпись: Ричард Мэзон».    

— Это — если только документ подлинный —  доказывает, что я был женат, но не доказывает, что упомянутая здесь женщина,  ставшая моей женой, жива.    

— Три месяца тому назад она еще была жива, —  возразил мистер Бриггс.    

— Откуда это вам известно?    

— У меня есть свидетель, показания которого даже вы,  мистер Рочестер, едва ли сможете опровергнуть.    

— Давайте его сюда или убирайтесь к дьяволу.    

— Сначала я представлю его вам. Он здесь. Мистер Мэзон,  будьте так добры, подойдите сюда.    

Услышав это имя, мистер Рочестер стиснул зубы. Все его тело  конвульсивно вздрогнуло. Я была настолько близко от него, что физически ощущала  волну ярости или отчаяния, словно обдавшую его с головы до ног. Второй  незнакомец, до сих пор остававшийся на заднем плане, подошел ближе. Из-за плеча  мистера Бриггса выступило бледное лицо. Да, это был сам Мэзон. Мистер Рочестер  обернулся и с гневом посмотрел на него. Обычно его глаза были черными, но  теперь в них был странный, красноватый, я бы сказала, кровавый отблеск,  напоминавший разгорающийся пожар. Он сделал движение, занес свою сильную руку,  готовый ударить Мэзона, швырнуть его на каменный пол, выбить дух из его тощего  тела, но Мэзон отпрянул и закричал тонким голосом: «Ради бога!» Презрение  охладило порыв мистера Рочестера. Его пыл угас, словно под дуновением ветра. Он  только спросил:    

— А ты что имеешь сказать?    

Побелевшие губы Мэзона пролепетали что-то нечленораздельное.    

— Иди к дьяволу, если не можешь выговорить ни слова. Я  спрашиваю, что ты имеешь сказать?    

— Сэр, сэр, — прервал его священник. — Не забывайте,  что вы в священном месте. — Затем, обратившись к Мэзону, он мягко  спросил: — Вам известно, сэр, жива или нет жена этого джентльмена?    

— Смелее, — подбадривал его адвокат. —  Говорите же.    

— Она живет в Торнфильдхолле, — наконец выговорил  Мэзон, — я видел ее в апреле этого года. Я ее брат.    

— В Торнфильдхолле? — изумился священник. —  Не может быть. Я давно живу в этих местах, сэр, и никогда не слышал о хозяйке  Торнфильдхолла.    

Я увидела, как лицо мистера Рочестера исказилось мрачной  гримасой, и он пробормотал:    

— Еще бы! Я постарался, чтобы никто не слышал о ней и  не догадывался, что она моя жена. — Он замолчал. Несколько минут он как бы  что-то взвешивал. Затем, видимо, решился и заявил:    

— Довольно! Сейчас все это вырвется наружу, как пуля из  ружья. Вуд, захлопните вашу книгу и снимите ваше облачение. Джон Грин (это был  причетник), уходите из церкви. Венчания сегодня не будет.    

Тот повиновался.    

— Двоеженство — неприятное слово! — продолжал  мистер Рочестер с вызовом. — И все-таки я собирался стать двоеженцем. Как  видите, судьба посмеялась надо мной, а может быть, провидение вмешалось в мои  дела, — будем считать, что это перст провидения. В данную минуту я,  наверно, немногим лучше самого дьявола. И — как мой духовный отец,  вероятно, сказал бы мне — заслуживаю, без всякого сомнения, строжайшей  кары божьей, вплоть до неугасимого огня и вечной муки. Джентльмены, мой план  сорвался! То, о чем этот поверенный и его клиент сообщили вам, правда. Я в  некотором роде женат. Женщина, которая называется моей женой, жива. Вы сказали,  Вуд, что никогда не слышали о миссис Рочестер, но до вас, вероятно, не раз  доходили сплетни относительно загадочной сумасшедшей, которая содержится в доме  под замком. Иные, наверное, нашептывали вам, что это моя незаконная сестра,  другие — что это моя отставная любовница. Так вот, разрешите мне сказать,  что это не кто иная, как моя жена, на которой я женился пятнадцать лет назад.  Ее зовут Берта Мэзон, она сестра вон того решительного господина, который  своими дрожащими руками и побелевшими щеками показывает вам, на что способен  храбрый мужчина. Смелее, Дик, не бойся! Я скорее ударю женщину, чем тебя. Берта  Мэзон — сумасшедшая, и она происходит из семьи сумасшедших. Три поколения  идиотов и маньяков! Ее мать, креолка, была сумасшедшая и страдала запоем. Это  стало мне известно лишь после того, как я женился на ее дочери; ибо до брака  все эти семейные секреты держались в тайне. Берта, как преданная дочь, пошла по  стопам своих родителей во всех отношениях. Такова была моя прелестная жена:  добродетельная, умная, скромная! Вы можете себе представить, каким я был  счастливым человеком! Какие на мою долю выпали разнообразные удовольствия! Это  было райское блаженство, если бы вы только знали! Но довольно объяснений!  Бриггс, Вуд, Мэзон, я приглашаю вас всех в мой дом, посетить пациентку миссис  Пул — мою жену! Вы увидите, на каком существе меня женили обманом, и  убедитесь сами, имел ли я право разорвать эти узы и искать близости с  существом, в котором прежде всего видел человека. Эта девушка, — продолжал  он, взглянув на меня, — знала не больше вашего, Вуд, о мерзкой тайне. Она  верила мне безусловно, у нее и в мыслях не было, что ее собирается завлечь в  ловушку мнимого брака негодяй, уже связанный с дурной, безумной и озверевшей  женщиной! Я всех вас приглашаю! Идемте!    

Все еще продолжая крепко держать меня за руку, он вышел из  церкви. Трое мужчин последовали за ним. Перед подъездом дома стояла коляска.    

— Поворачивай в конюшню, Джон, — сказал мистер  Рочестер холодно. — Сегодня мы никуда не едем.    

При нашем появлении миссис Фэйрфакс, Адель, Софи и Ли  бросились нам навстречу, чтобы поздравить нас.    

— Уходите отсюда все! — крикнул хозяин. —  Никому не нужны ваши поздравления! Во всяком случае не мне! Они опоздали на  пятнадцать лет!    

Он поспешил дальше и стал подниматься по лестнице, все еще  держа меня за руку и знаками приглашая мужчин следовать за ним. Мы поднялись на  второй этаж, прошли коридор, поднялись на третий. Мистер Рочестер открыл своим  ключом низенькую черную дверь, и мы вступили в обитую гобеленами комнату с огромной  кроватью и резным шкафом.    

— Узнаешь эту комнату, Мэзон? — сказал мистер  Рочестер. — Здесь она искусала тебя и хватила ножом.    

Он раздвинул гобелены на стене, под которыми оказалась  вторая дверь. Ее он также открыл. Перед нами была комната без окон; в камине,  окруженном крепкой высокой решеткой, горел огонь, а с потолка спускалась  зажженная лампа. У камина стояла, наклонившись, Грэйс Пул и, видимо, что-то  варила в кастрюльке.    

В дальнем темном углу комнаты какое-то существо бегало взад  и вперед. Сначала трудно было даже разобрать, человек это или животное. Оно  бегало на четвереньках, рычало и фыркало, точно какой-то диковинный зверь. Но  на нем было женское платье; масса черных седеющих волос, подобно спутанной  гриве, закрывала лицо страшного существа.    

— Здравствуйте, миссис Пул! — сказал мистер  Рочестер. — Как вы и как сегодня ваша больная?    

— Ничего, сэр, благодарю вас! — отозвалась Грэйс,  осторожно ставя кипящее варево на решетку. — Беспокойна, но по крайней  мере не бесится.    

Неистовый вопль опроверг ее слова. Одетая в платье женщины  гиена поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост.    

— О сэр, она увидела вас! — воскликнула  Грэйс. — Ушли бы вы лучше!    

— Одну минуту, Грэйс. Дайте мне побыть одну минуту.    

— Осторожнее, сэр! Ради бога, будьте осторожны!    

Безумная залаяла. Она откинула с лица спутанные пряди волос  и диким взглядом обвела посетителей. Я без труда узнала это багровое лицо, эти  одутловатые щеки. Миссис Пул сделала несколько шагов вперед.    

— Не мешайте, — сказал мистер Рочестер, отстраняя  ее. — Ножа у нее, надеюсь, нет, а я настороже.    

— Никогда не знаешь, что у нее есть, сэр; она ужасно  хитрая. Она кого хочешь перехитрит.    

— Лучше уйдем отсюда, — прошептал Мэзон.    

— Ступай к дьяволу! — порекомендовал ему зять.    

— Берегитесь! — крикнула Грэйс.    

Три джентльмена быстро отступили. Мистер Рочестер загородил  меня собой. Сумасшедшая, сделав прыжок, вцепилась ему в горло и впилась зубами  в щеку; завязалась борьба. Она была очень рослая, почти такая же, как ее муж,  но только гораздо толще. В завязавшейся борьбе она обнаружила чисто мужскую  силу и чуть не задушила мистера Рочестера, несмотря на его атлетическое  сложение. Он мог сразить ее одним ударом, но не хотел поднимать на нее руку. Он  только защищался. Наконец ему удалось схватить ее за локти. Грэйс Пул дала ему  веревку, и он связал руки безумной за спиной, другой веревкой он привязал ее к  стулу. Все это происходило под неистовые вопли сумасшедшей, делавшей судорожные  попытки вырваться. Затем мистер Рочестер обернулся к зрителям; он посмотрел на  них с улыбкой, полной горечи и отчаянья.    

— Вот это моя жена, — сказал он. — Это  единственные супружеские объятия, которые мне суждено испытать, единственные  ласки, которые могут скрасить часы моего досуга. А вот та, которую я мечтал  назвать своей! — Он положил мне руку на плечо. — Молоденькая девушка,  которая стоит так сурово и спокойно у самых дверей ада, глядя с полным  самообладанием на проделки этого демона. Не правда ли, это было бы приятным  разнообразием после такого дьявольского кушанья? Вуд и Бриггс, посмотрите, какой  контраст! Сравните эти чистые глаза с теми вон, налитыми кровью, это  лицо — с той маской, этот стройный стан — с той глыбой мяса, — и  потом судите меня, вы, священник, и вы, представитель закона. И вспомните, что  каким судом судите, таким и вас будут судить. А теперь прочь отсюда, я должен  запереть мое сокровище.    

Мы все вышли. Мистер Рочестер задержался на мгновенье, чтобы  отдать какое-то приказание Грэйс Пул. Когда мы спускались по лестнице,  поверенный обратился ко мне.    

— Вы, сударыня, — сказал он мне, — полностью  оправданы, и ваш дядя будет рад слышать это, если он еще окажется жив, когда  мистер Мэзон вернется на Мадейру.    

— Мой дядя? Как? Разве вы знаете его?    

— Мистер Мэзон его знает. Мистер Эйр был много лет  коммерческим корреспондентом их торгового дома. Когда ваш дядя получил от вас  письмо относительно предполагаемого брака между вами и мистером Рочестером,  мистер Мэзон, который жил в это время на Мадейре ради поправления здоровья,  случайно встретился с ним, возвращаясь на Ямайку. Мистер Эйр упомянул о письме,  так как ему было известно, что мой клиент знаком с неким джентльменом по  фамилии Рочестер, Мистер Мэзон, естественно пораженный и расстроенный,  объяснил, как обстоит дело. Ваш дядя, к сожалению, сейчас при смерти. Принимая  во внимание его возраст, характер его болезни и ту стадию, которой она  достигла, трудно допустить, чтобы он поправился. Поэтому он не мог поспешить в  Англию, чтобы вызволить вас из ловушки, в которую вас чуть не завлекли, но он  умолил мистера Мэзона не терять времени и предпринять все, чтобы расстроить  этот мнимый брак. Он отправил его ко мне за поддержкой. Я не стал терять  времени и очень рад, что не опоздал. Вы, без сомнения, тоже. Не будь я уверен,  что ваш дядя умрет раньше, чем вы доберетесь до Мадейры, я посоветовал бы вам  поехать туда с мистером Мэзоном; но при создавшемся положении я считаю, что вам  лучше остаться в Англии и ждать распоряжений от мистера Эйра или известия о  нем. У нас здесь есть еще какие-нибудь дела? — обратился он к мистеру  Мэзону.    

— Нет, нет, поедем скорее, — испуганно ответил  тот. И, даже не дождавшись мистера Рочестера, чтобы проститься с ним, они  удалились.    

Священник остался, чтобы сказать несколько назидательных  слов упрека или увещания своему высокомерному прихожанину. Выполнив этот долг,  он тоже покинул дом.    

Стоя на пороге моей спальни, куда я спаслась бегством, я  слышала, как он удалялся. Когда все ушли, я заперла дверь на задвижку, чтобы  никто не проник ко мне, и не стала плакать и скорбеть — я была для этого  еще слишком спокойна, — но машинально сняла с себя свадебный наряд, вместо  которого надела свое вчерашнее платьице, — а я-то думала, что уже никогда  не надену его! Потом села на стул. Меня охватили мучительная слабость и  усталость. Я сложила руки на столе, опустила на них голову и погрузилась в  размышления; до этой минуты я только слушала, смотрела, двигалась, ходила туда  и сюда или давала вести себя, наблюдая, как событие следует за событием и за  одной тайной разверзается другая; но теперь я стала раздумывать.    

В общем утро было довольно спокойное, кроме короткой сцены с  сумасшедшей. Весь эпизод в церкви совершился бесшумно, не было ни взрыва  страстей, ни громких споров, вызовов или оскорблений, не было слез и рыданий.  Было произнесено всего несколько слов: спокойное заявление о невозможности  брака. Мистер Рочестер задал несколько коротких угрюмых вопросов, последовали  ответ, объяснение, доказательства. Мой хозяин открыто сознался во всем, затем  привел живое подтверждение своих слов. Чужие ушли, и все было кончено.    

Я сидела в своей комнате, как обычно, такая же, как и была,  без всякой видимой перемены. Я не была замарана, оскорблена, унижена. И все же  где Джен Эйр вчерашнего дня? Где ее жизнь, где ее надежды?    

Та Джен Эйр, которая с надеждой смотрела в будущее, Джен  Эйр — почти жена, стала опять одинокой, замкнутой девушкой. Жизнь,  предстоявшая ей, была бледна, будущее уныло. Среди лета грянул рождественский  мороз, белая декабрьская метель пронеслась над июльскими полями, мороз сковал  зрелые яблоки, ледяные ветры сорвали расцветающие розы, на полях и лугах лежал  белый саван, поляны, еще вчера покрытые цветами, сегодня были засыпаны глубоким  снегом, и леса, которые еще двенадцать часов назад благоухали, как тропические  рощи, теперь стояли пустынные, одичалые, заснеженные, как леса Норвегии зимой.  Все мои надежды погибли, они убиты по воле коварного рока, как были убиты в  одну ночь все первенцы в Египте. Я вспомнила свои заветные мечты, которые вчера  еще цвели и сверкали. Они лежали, как мертвые тела, недвижные, поблекшие,  бескровные, уже неспособные ожить. Я оглянулась на мою любовь: это чувство,  которое принадлежало мистеру Рочестеру, которое он взрастил, замерзало в моем  сердце, как больное дитя в холодной колыбели. Тоска и тревога овладели мной.  Моя любовь не могла устремиться в объятия мистера Рочестера, не могла согреться  на его груди. О, никогда не вернет он этого чувства, ибо вера обманута, надежда  растоптана. Мистер Рочестер уже не был для меня тем, что раньше, он оказался не  таким, каким я его считала. Я не винила его ни в чем, не утверждала, что он обманул  меня, но в нем исчезла та черта безупречной правдивости, которая так привлекала  меня, и поэтому я сама должна была покинуть его. Это мне было совершенно ясно.  Когда, как, куда бежать — я пока еще не знала, но он и сам, без сомнения,  поспешит удалить меня из Торнфильда. Видимо, он не любил меня по-настоящему.  Это было лишь мимолетное увлечение, но оно наткнулось на препятствие, и я  больше не нужна ему. Мне было бы даже страшно встретиться с ним теперь.  Вероятно, самый вид мой стал ему ненавистен. О, как я была слепа, как слаба в  своих поступках!    

Мои глаза были закрыты; казалось, вокруг меня сгущается  мрак, и мысли бушуют во мне, словно темный и бурный прилив. Обессилев, ослабев,  без воли, я, казалось, лежала на дне высохшей большой реки. Я слышала, как с  гор мчится мощный поток и приближается ко мне, но у меня не было желания  встать, у меня не было сил спастись от него. Я лежала в изнеможении, призывая  смерть. Одна только мысль трепетала во мне еще какой-то слабой жизнью: это было  воспоминание о Боге; оно жило в молчаливой молитве; ее непроизнесенные слова  слабо брезжили в моем помутившемся сознании, я должна была выговорить их вслух,  но не имела сил…    

«Не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому».    

О, оно было близко! И так как я не просила небо отвратить  его, не сложила рук, не преклонила колен, не открыла уст, оно обрушилось на  меня; могучий, полноводный поток захлестнул меня со страшной силой. Горькое  сознание утраченной жизни, моя разбитая любовь, мои погибшие надежды, моя  поверженная вера — все это хлынуло на меня мощной темной массой. Этот  страшный чае не поддается описанию. Поистине «все воды твои и волны твои  пронеслись надо мной».    

 Глава XXVII    

     

Близился вечер. Я, наконец, подняла голову, огляделась  кругом и, увидев, что солнце уже на западе и его лучи золотят стены моей  комнаты, спросила себя: «Что же мне делать?»    

Но последовавший за этим ответ: «Немедленно покинь  Торнфильд» — прозвучал так повелительно и был так ужасен, что я невольно  заткнула уши. «Нет, нет, — говорила я себе, — об этом пока не может  быть и речи! Пусть я перестала быть невестой Эдварда Рочестера — это еще  полбеды. Пусть я очнулась от ослепительных грез и нашла, что все это лишь  пустой и тщетный обман, — это ужас, к которому еще можно привыкнуть, с  которым можно справиться. Но что я должна покинуть своего хозяина решительно и  бесповоротно, сейчас и навсегда — это выше моих сил! Я не могу этого  сделать!»    

Однако внутренний голос твердил мне, что нет — могу, и  предвещал, что я так и сделаю. Я боролась с собственным решением, я желала себе  слабости, чтобы избежать этой новой голгофы, которая лежала передо мной, —  но неумолимое сознание твердило мне, что это еще только первый шаг, и угрожало  сбросить меня в бездонную пропасть отчаяния.    

— Тогда пусть меня другие оторвут от него! — восклицала  я. — Пусть кто-нибудь поможет мне!    

«Нет, ты сама это сделаешь, и никто не поможет тебе, ты сама  вырвешь себе правый глаз, сама отрубишь правую руку. Твое сердце будет жертвой,  а ты — священником, приносящим ее!»    

Я вскочила, чтобы бежать от страшного одиночества, в котором  меня застал этот беспощадный судья, от молчания, в котором зазвучал этот  грозный голос. Когда я встала, у меня закружилась голова, и я почувствовала,  что не держусь на ногах от горя и истощения. Весь этот день я ничего не пила и не  ела, так как утром мне не хотелось завтракать. И я с щемящим чувством тоски  подумала о том, что вот уже сколько времени сижу взаперти, а никто не прислал  узнать, как я себя чувствую, и не позвал меня вниз. Даже маленькая Адель не  постучалась в дверь, даже миссис Фэйрфакс не зашла навестить меня. «Друзья  всегда забывают тех, кто несчастен», — прошептала я, отодвигая задвижку и  выходя из комнаты. На пороге я на что-то наткнулась. Голова моя все еще  кружилась, в глазах стоял туман, руки и ноги ослабели. Не в силах устоять, я  упала, но не на пол, — чья-то рука подхватила меня. Я подняла голову: меня  поддерживал мистер Рочестер, сидевший на стуле у порога моей комнаты.    

— Наконец-то ты вышла, — сказал он. — Как  долго я тебя ждал, как прислушивался, но я не слышал ни одного движения, ни  одного рыдания, — еще пять минут этой смертельной тишины, и я бы взломал  замок, как грабитель. Значит, вы решили пощадить меня, вы заперлись и скорбите  одна? Лучше бы вы пришли и излили на меня свое негодование. Я знаю, у вас страстная  душа, я ждал подобной сцены, я был готов к потоку слез, но я хотел, чтобы они  были пролиты на моей груди. Однако они пролились на бесчувственный пол или на  ваш носовой платок. Но я заблуждаюсь, вы и не плакали вовсе? Я вижу бледные  щеки и угасший взгляд, но никаких следов слез. Вероятно, ваше сердце плакало  кровавыми слезами?    

Ну, что же, Джен, ни одного слова упрека, горечи или  боли — ничего, чтобы уколоть мое чувство или пробудить мой гнев? Вы сидите  спокойно там, куда я вас посадил, и смотрите на меня тоскливым, безжизненным  взглядом, Джен, у меня и в мыслях не было так оскорбить вас. Если бы у человека  была единственная овечка, которая дорога ему, как родное дитя, которая ела и  пила с ним из одной посуды и спала у него на груди, а он по какой-то случайности  убил ее, то он не мог бы оплакивать своей преступной оплошности больше, чем я.  Вы можете когда-нибудь простить меня?    

Читатель, я простила его в ту же минуту. В его глазах было  такое глубокое раскаянье, такая подлинная скорбь в его голосе, такая мужественная  энергия в каждом жесте, и, кроме того, во всем его существе сквозила такая  неизменная любовь, что я простила ему все! Но молча, только в глубине своего  сердца.    

— Теперь вы знаете, что я негодяй, Джен! —  воскликнул он с тоской, вероятно удивленный моим упорным молчанием и  покорностью, которые были скорее результатом слабости, чем нежелания говорить.    

— Знаю, сэр.    

— Тогда так и скажите мне, честно и прямо, не щадите  меня.    

— Я не могу, я устала и больна. Дайте мне воды.    

Он не то вздохнул, не то застонал и, взяв меня на руки,  понес вниз. Сначала я даже не узнала комнаты, в которой очутилась. Голова моя  кружилась, и перед глазами был туман. Но затем я ощутила живительную близость  тепла, — несмотря на то, что стояло лето, я совершенно закоченела. Он поднес  к моим губам стакан вина, я глотнула и снова почувствовала, что жива. Затем он  заставил меня что-то съесть, и вскоре я вполне оправилась. Я увидела, что  нахожусь в библиотеке и сижу в его кресле, а он стоит рядом. «Если бы я могла  сейчас уйти из жизни без особых страданий, это было бы самое лучшее, —  подумала я, — тогда мне не пришлось бы рвать все струны моего сердца,  уходя от мистера Рочестера, так как я, видимо, все-таки должна буду уйти от  него. Но я не хочу покидать его, я не могу его покинуть».    

— Ну, как ты себя чувствуешь теперь, Джен?    

— Гораздо лучше, сэр. Скоро я совсем успокоюсь.    

— Выпей еще вина, Джен.    

Я выпила. Мистер Рочестер поставил стакан на стол,  остановился передо мной и внимательно на меня посмотрел. Вдруг он отвернулся,  издав какое-то восклицание, полное затаенного страстного волнения. Он быстро  прошелся по комнате и снова вернулся ко мне, он наклонился, словно желая  поцеловать меня, но я помнила, что теперь ласки для меня запретны. Я отстранила  его.    

— Как? Что это значит? — воскликнул он  нетерпеливо. — О, я знаю, ты не хочешь поцеловать мужа Берты Мэзон. Ты  считаешь, что мои ласки отданы и объятия заняты.    

— Во всяком случае они не для меня, сэр, и я не имею  права притязать на них.    

— Отчего, Джен? Впрочем, я не буду вызывать тебя на  утомительные объяснения и отвечу за тебя. Оттого, что у меня есть уже жена,  скажешь ты. Я верно угадал?    

— Да.    

— Если ты так думаешь, хорошего же ты обо мне мнения:  ты должна считать меня хитрым интриганом, низким и подлым распутником, который  клянется в бескорыстной любви, чтобы завлечь тебя в ловко расставленные сети,  обольстить и лишить чести. Что ты скажешь на это? Я вижу, что ничего.  Во-первых, ты еще очень слаба и еле дышишь, а во-вторых, ты еще никак не можешь  привыкнуть к тому, чтобы бранить и поносить меня. Кроме того, у тебя на глазах  уже слезы, и, если ты будешь говорить слишком много, они хлынут рекой; а у тебя  нет ни малейшего желания упрекать, доказывать, делать сцены; ты думаешь о том,  как тебе надо действовать, — говорить ты считаешь бесполезным. Я знаю  тебя, и я настороже.    

— Я не хочу, сэр, ни в чем идти против вас…    

Мой дрогнувший голос показал мне, что я еще не могу  отважиться на длинную фразу.    

— В твоем понимании — нет, но в моем — ты  собираешься погубить меня. Я женатый человек, — ведь ты это хотела  сказать? — и в качестве женатого человека ты оттолкнешь меня, постараешься  уйти с моей дороги; ведь ты только что отказалась поцеловать меня. Ты хочешь  стать для меня совсем чужой, жить в этом доме только как гувернантка Адели.  Если я когда-нибудь скажу тебе ласковое слово или дружеские чувства опять  привлекут тебя ко мне, ты скажешь: «Этот человек чуть не сделал меня своей  любовницей. Я должна быть по отношению к нему подобна льду и камню». И ты  станешь льдом и камнем.    

Я откашлялась, чтобы придать своему голосу твердость:    

— Все вокруг изменилось, сэр, и я тоже должна  измениться, — в этом не может быть сомнения; чтобы избежать мучительных  колебаний и постоянной борьбы с сердечной склонностью и воспоминаниями, есть  только один путь — у Адели должна быть новая гувернантка.    

— О, Адель уедет в школу, я уже все устроил; и я отнюдь  не собираюсь мучить тебя гнусными воспоминаниями, связанными с Торнфильдхоллом,  этим проклятым местом, этим мерзостным склепом, в котором живое воплощение  смерти вопиет к ясному небу, — этой тесной каменной преисподней, где  властвует один только реальный дьявол, худший, чем легион воображаемых. Джен,  ты не останешься здесь, и я тоже. Как жаль, что мы встретились в Торнфильде,  где таятся привидения. Я потребовал от своих домочадцев, еще не зная тебя,  чтобы от тебя было скрыто все касающееся этого проклятого места, — я  просто боялся, что ни одна гувернантка не согласится жить при Адели, зная, кто  обитает в этом доме. Но я не мог удалить больную в другое место, хотя у меня и  есть еще один старый дом, в Ферндине; он еще более безлюден и уединен, и там я  мог бы спокойно держать ее, если бы не вредная для здоровья местность в лесной  глуши, — это и заставило меня отказаться от подобного плана. Вероятно,  сырые стены скоро бы освободили меня от моей обузы. Но каждый грешник грешит  по-своему, а я не имею склонности к тайному смертоубийству, даже в тех случаях,  когда ненавижу безгранично.    

Однако скрывать от тебя присутствие этой сумасшедшей женщины  было все равно, что, накрыв ребенка плащом, положить его под ядовитым деревом:  уже одно дыхание этой фурии отравляет воздух. Но я запру Торнфильдхолл,  заколочу парадный вход и забью досками окна первого этажа. Я дам миссис Пул  двести фунтов в год, чтобы она жила здесь с моей женой, как ты называешь эту страшную  ведьму. Грэйс на многое пойдет ради денег, а кроме того, здесь останется с ней  ее сын, трактирщик. Она будет не так одинока, и он сможет помогать ей во время  приступов бешенства моей жены, когда той вздумается сжигать людей в их  кроватях, бросаться на них с ножом или впиваться им в горло…    

— Сэр, — прервала я его, — вы беспощадны к  несчастной женщине. Вы к ней несправедливы. Вы говорите о ней с отвращением, с  мстительной ненавистью. Это жестоко — она же не виновата в своем безумии.    

— Джен, моя любимая крошка (так я буду звать тебя, ибо  так оно и есть), ты не знаешь, о чем говоришь, и опять неверно судишь обо мне:  не потому я ненавижу ее, что она безумна, — будь ты безумна, разве бы я  ненавидел тебя?    

— Думаю, что да, сэр.    

— Тогда ты ошибаешься, и ты меня совсем не знаешь, не  знаешь, на какую любовь я способен. Каждая частица твоей плоти так же дорога  мне, как моя собственная: в болезни и в страданиях она все равно мне дорога.  Душа твоя для меня бесценное сокровище, и если бы она заболела, она все равно  оставалась бы моим сокровищем; если бы ты неистовствовала, я держал бы тебя в  своих объятиях, а не надел бы на тебя смирительную рубашку. Твое прикосновение,  даже в припадке безумия, имело бы все ту же прелесть для меня. Если бы ты  набросилась на меня с такой же яростью, как эта женщина сегодня утром, я обнял  бы тебя не только нежно, но и горячо. Я бы не отстранился от тебя с  отвращением, и в твои тихие минуты у тебя не было бы иного стража, иной  сиделки, кроме меня. Я был бы всегда возле тебя и ходил бы за тобой с  неутомимой нежностью, даже если бы ты никогда не улыбнулась мне, и не уставал  бы смотреть в твои глаза, если бы даже они не узнавали меня. Но для чего я  думаю об этом? Я ведь говорил о том, чтобы увезти тебя из Торнфильда. Все, как  ты знаешь, готово для немедленного отъезда; завтра ты отправишься. Я прошу тебя  потерпеть еще одну только ночь под этой кровлей, Джен, а затем ты простишься с  ее тайнами и ужасами навеки. У меня есть убежище, надежный приют, где меня не  будут преследовать ненавистные воспоминания, нежелательные вторжения или ложь и  злословие.    

— Возьмите с собой Адель, сэр, — прервала я  его, — вы будете не так одиноки.    

— Что ты хочешь сказать, Джен? Я уже объяснил тебе, что  отправлю Адель в школу; зачем мне общество ребенка, к тому же и не моего  собственного, а незаконной дочери какой-то французской танцовщицы? Зачем ты ее  навязываешь мне, зачем хочешь, чтобы она служила для меня развлечением?    

— Вы говорили, что хотите уединиться, сэр, а  одиночество и отрешенность — мучительны, они не для вас.    

— Одиночество! Одиночество! — подхватил он с  раздражением. — Я вижу, что должен объясниться. Что значит это выражение  сфинкса на твоем лице? Ты будешь со мной в моем одиночестве. Понимаешь?    

Я покачала головой. Нужно было немалое мужество, чтобы  рискнуть на это немое возражение, видя, как он все больше волнуется. Он бегал  по комнате, но тут вдруг остановился, словно прикованный к месту. Он посмотрел  на меня долгим и пристальным взглядом. Я ответила глаза, уставилась на огонь и  постаралась принять спокойный и уверенный вид.    

— Вот уже опять задоринка в нелегком характере  Джен, — сказал он наконец и притом более спокойно, чем можно было ожидать,  судя по его виду. — Шелковая нить до сих пор скользила ровно, но я знал,  что рано или поздно появится узелок и начнутся всякие затруднения. И вот они.  Тысячи поводов для недоразумений, отчаяния и бесконечных тревог. Клянусь богом,  надо быть каким-то Самсоном, чтобы распутать эти узлы!    

Он снова заходил по комнате, но затем остановился прямо  передо мной.    

— Джен, ты хочешь послушаться здравого смысла? (Он  наклонился и приблизил губы к моему уху.) Потому что, если ты не захочешь, я на  все пойду. — Его голос был хриплым, его взгляд — взглядом человека,  готового разорвать нестерпимые оковы и дать волю своей необузданности.    

Я поняла, что еще мгновение, еще один бешеный порыв, и я уже  не смогу справиться с ним. Только сейчас, вот в эту ускользающую секунду, я еще  имею возможность подчинить его своей воле и удержать. Одно движение вражды,  испуга, бегства — и все для меня и для него будет кончено. Но я ничуть не  испугалась. Я чувствовала присутствие какой-то особой внутренней силы,  какого-то таинственного воздействия, которое поддерживало меня. То была  поистине критическая минута, но она была не лишена своеобразного очарования, такого,  какое, может быть, испытывает индеец, когда мчится в своей пироге по речной  стремнине. Я взяла его стиснутые руки, расправила судорожно сведенные пальцы и  мягко сказала:    

— Сядьте. Я буду говорить с вами, сколько вы захотите,  и выслушаю все, что вы собираетесь сказать, — и разумное и неразумное.    

Он сел, но все еще молчал. Я давно уже боролась со слезами,  зная, что ему будет неприятно видеть меня плачущей. Но теперь я решила дать  волю своим слезам. Если он рассердится, тем лучше. Я не стала сдерживаться и  разрыдалась.    

Скоро я услышала то, чего ждала: он заботливо уговаривал  меня успокоиться. Я сказала, что не могу, пока он в таком состоянии.    

— Но я не сержусь, Джен. Я просто слишком сильно люблю  тебя, а между тем твое личико застыло в такой решительности, стало таким  холодным и непреклонным, что я перестал владеть собой. Тише, тише, вытри глаза.    

Его смягчившийся голос доказывал, что он укрощен; я тоже  начала успокаиваться. Он сделал попытку положить мне голову на плечо, но я не  позволила. Он хотел привлечь меня к себе — нет!    

— Джен! Джен! — сказал он с такой бесконечной  горечью, что каждый нерв во мне затрепетал. — Ты, значит, не любишь меня?  Ты ценила только мое положение и преимущество быть моей женой, а теперь, когда  ты считаешь, что я уже не гожусь в мужья, ты вздрагиваешь от моего  прикосновения, точно я жаба или обезьяна?    

Эти слова резанули меня по сердцу. Но что я могла сказать  или сделать? Вероятно, и не надо было ничего ни делать, ни говорить. Но меня  мучили угрызения совести, и, щадя его оскорбленные чувства, я не могла  удержаться от желания пролить бальзам на рану, которую нанесла.    

— Нет, я люблю вас, — воскликнула я, — и  больше, чем когда-либо, но я не могу показывать вам это чувство и поощрять его  в себе и говорю с вами об этом в последний раз.    

— В последний раз, Джен? Как? Ты все еще любишь меня! И  думаешь, что можешь, живя со мной и видя меня ежедневно, все еще оставаться  холодной и далекой?    

— Нет, сэр. Этого я, конечно, не смогла бы и поэтому  вижу только один выход. Но я боюсь, что вы очень рассердитесь.    

— О, скажи! Если я буду бушевать, то ты можешь  расплакаться.    

— Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.    

— На сколько времени, Джен? На несколько минут, чтобы  пригладить волосы — они у тебя растрепались — и освежить лицо —  твои щеки пылают?    

— Я должна покинуть Торнфильд и Адель. Я должна  навсегда расстаться с вами, начать новую жизнь, среди чужих людей и в чужом  месте.    

— Конечно. А разве я не сказал тебе то же самое? Но  только мы не расстаться должны, а, наоборот, навсегда соединиться. Что же касается  новой жизни, то все так и будет. Ты станешь моей женой. Я не женат, ты будешь  миссис Рочестер и по существу и формально. Пока я жив, я буду предан одной  тебе. Мы уедем на юг Франции и поселимся в беленьком домике, который я когда-то  приобрел на берегу Средиземного моря. Там ты будешь вести счастливую,  безмятежную и невинную жизнь. Не бойся, у меня и в мыслях нет вовлечь тебя в  грех, сделать своей любовницей. Отчего же ты качаешь головой, Джен? Будь  благоразумна, а не то я за себя не ручаюсь.    

Его голос и руки дрожали. Его широкие ноздри раздувались,  глаза сверкали. И все-таки я решилась заговорить:    

— Сэр, ваша жена жива, вы сами признали это сегодня  утром. Если бы я стала жить с вами, я неизбежно сделалась бы вашей любовницей:  утверждать другое, значило бы лукавить или просто лгать.    

— Джен, ты забываешь, что я отнюдь не уравновешенный  человек. Я не долготерпелив, я не холоден и не бесстрастен. Из жалости к себе и  ко мне тронь мой пульс — видишь, как он бьется? Берегись!    

Он отогнул рукав и показал мне свою руку; кровь отлила от  его щек и губ, они стали мертвенно бледны. Я была в полном отчаянии. Волновать  его, противясь его желанию, было жестоко, но уступить я тоже не могла; я  сделала то, что делают человеческие существа, когда они доведены до крайности, —  обратилась за помощью к стоящему выше меня. Слова: «Боже, помоги мне» невольно  сорвались с моих губ.    

— Безумец! — внезапно воскликнул мистер  Рочестер. — Я уверяю ее, что не женат, и не объясню, почему! Я забыл, что  она ничего не знает ни об этой женщине, ни об обстоятельствах, которые привели  меня к этому роковому союзу. О, я уверен, что Джен согласится со мной, когда  узнает все, что знаю я. Дай мне твою руку, Дженет, чтобы я не только видел  тебя, но и осязал, и я в нескольких словах расскажу тебе всю суть. Ты можешь  выслушать меня?    

— Да, сэр. Я могу слушать вас часами.    

— Я прошу только несколько минут, Джен. Ты когда-нибудь  слышала о том, что я не старший сын в роде, что у меня был брат старше меня?    

— Я вспоминаю, что миссис Фэйрфакс говорила мне об  этом.    

— А ты слышала, что мой отец был жадным человеком,  который выше всего на свете ценил деньги?    

— Я слышала, что он был таким.    

— Ну так вот, Джен, поэтому он решил не дробить своего  состояния, он и мысли не допускал о том, что придется мне выделить какую-то долю  наследства. Все должно было перейти к моему брату Роланду. Но он также не мог  примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден. Поэтому я должен  был выгодно жениться. Он стал искать мне невесту. Мистер Мэзон, плантатор и  коммерсант в Вест-Индии, был его старым знакомым. Мой отец знал, что у него  весьма солидное состояние. Он стал наводить справки. Выяснилось, что у мистера  Мэзона есть сын и дочь и что отец даст за дочерью тридцать тысяч фунтов. Этого  было достаточно. Когда я закончил образование, меня отправили на Ямайку, чтобы  я там женился на девушке, которая уже была для меня сосватана. Мой отец ни  словом не обмолвился о ее деньгах, но зато рассказал мне, что красотой мисс  Мэзон гордится весь город. И это не было ложью. Она оказалась красивой  девушкой, в стиле Бланш Ингрэм: высокая, величественная брюнетка. Ее семья, да  и она также, хотели завлечь меня, потому что я хорошего рода. Мне показывали ее  на вечерах, великолепно одетую, мы редко встречались наедине и очень мало  разговаривали. Она всячески отличала меня и старалась обворожить, пуская в ход  все свои чары. Мужчины ее круга, казалось, восхищались ею и завидовали мне. У  меня кружилась голова, я был увлечен, и в силу моего невежества, наивности и  неопытности, решил, что люблю ее.    

Нет такого безумия, на которое человека не толкнуло бы  идиотское желание первенствовать в обществе, а также чувственный угар, слепота  и самоуверенность юности, толкающая на бессмысленные поступки. Ее родственники  поощряли мои ухаживания, присутствие соперников подстегивало меня. Она делала  все, чтобы покорить меня. Не успел я опомниться, как свадьба состоялась. О, я  не оправдываюсь, вспоминая об этом поступке, я испытываю глубокое презрение к  самому себе. Я нисколько не любил, нисколько не уважал, я в сущности даже не  знал ее, я не был уверен в существовании хотя бы одной положительной черты в  натуре моей жены. Я не заметил ни в ней, ни в ее поведении ни скромности, ни  благожелательности, ни искренности, ни утонченности. И все-таки я на ней  женился. Слепец! Жалкий, безумный слепец! Я согрешил бы гораздо меньше, если  бы…    

Но я не должен забывать, с кем говорю. Матери моей невесты я  никогда не видел и считал, что она умерла. Лишь когда прошел медовый месяц, я  узнал о своей ошибке: она была сумасшедшая и находилась в сумасшедшем доме.  Оказывается, существовал еще и младший брат, тоже совершенный идиот! Старший,  которого ты знаешь, — я не могу его ненавидеть, хотя презираю всю семью,  ибо в его слабой душе есть какие-то искры порядочности и он проявляет  неустанную заботу о своей несчастной сестре, а также воспылал ко мне некогда  чисто собачьей преданностью, — вероятно, окажется со временем в таком же  состоянии. Мой отец и брат Роланд все это знали: но они помнили только о  тридцати тысячах фунтов и были в заговоре против меня. Все эти открытия  ужаснули меня. Но, кроме обмана, я ни в чем не мог упрекнуть мою жену, хотя и  обнаружил, что она по своему складу совершенно чужда мне, что ее вкусы  противоречат моим, что ее ум узок, ограничен, банален и не способен стремиться  к чему-нибудь более высокому. Вскоре я понял, что не могу провести ни одного  вечера, ни одного часа в приятном общении с ней, между нами не мог иметь места  никакой дружеский разговор: на какую бы тему я ни заговорил, она придавала  всему какое-то грубое и пошлое истолкование, извращенное и нелепое.    

Я убедился также, что у меня не может быть спокойной и  налаженной семейной жизни, потому что никакая прислуга не была в состоянии  мириться с внезапными и бессмысленными вспышками ее гнева, ее оскорблениями, ее  нелепыми, противоречивыми приказаниями. Но даже и тогда я не осуждал ее. Я  пытался перевоспитать ее, воздействовать на нее; таил в себе свое раскаяние,  свое отвращение и подавлял глубокую антипатию к ней, которая разгоралась во  мне.    

Джен, я не буду смущать тебя отвратительными подробностями.  Достаточно нескольких слов, и ты поймешь, что я испытал. Я прожил с этой  женщиной четыре года, и она почти беспрерывно мучила меня. Ее дурные  наклонности созревали и развивались с ужасающей быстротой. Ее пороки множились  со дня на день. Только жестокость могла наложить на них узду, а я не хотел быть  жестоким. Какой пигмейский ум был у нее и какие дьявольские страсти! Какие  ужасные страдания они навлекли на меня! Берта Мэзон, истинная дочь своей  презренной матери, провела меня через все те гнусные и унизительные испытания,  какие выпадают на долю человека, чья жена не отличается ни воздержанностью, ни  нравственной чистотой.    

Тем временем мой брат умер, а вскоре умер и отец. Я стал  богат, но вместе с тем — постыдно беден. Ведь со мной было связано  существо грубое, нечистое и развращенное. Закон и общество признали эту женщину  моей женой, и я никак не мог освободиться от нее, хотя врачи уже установили,  что моя жена сумасшедшая и что те излишества, которым она предавалась, ускорили  развитие давно таившейся в ней душевной болезни. Джен, тебе тяжело слушать мой  рассказ? Ты кажешься совсем больной. Может быть, отложим до другого дня?    

— Нет, сэр, кончайте. Мне жаль вас, мне глубоко вас  жаль.    

— Жалость, Джен, со стороны некоторых людей —  унизительная подачка, и хочется швырнуть ее обратно тому, кто с ней  навязывается. Эта жалость присуща грубым, эгоистическим сердцам; в ней  сочетается раздражение от неприятных нам сетований с тупой ненавистью к тому,  кто страдает. Не такова твоя жалость, Джен. От другого чувства посветлело  сейчас твое лицо, другое чувство горит в твоем взоре и заставляет биться твое  сердце и дрожать твои руки. Твоя жалость, моя любимая, это страдающая мать  любви, ее отчаяние сродни высокой страсти. И я принимаю ее, Джен. Пусть дочь придет  ко мне, мои объятия раскрыты.    

— Нет, сэр, продолжайте. Что же вы сделали, когда  узнали, что она сумасшедшая?    

— Джен, я был близок к полному отчаянию. Только остатки  уважения к себе удержали меня на краю бездны. В глазах света я был, несомненно,  покрыт бесчестьем, но перед собственной совестью я был чист, ибо до конца  оставался в стороне от ее преступной жизни и порочных страстей. И все-таки  общество связывало мое имя с ее именем, и я соприкасался с ней ежедневно. Ее  тлетворное дыхание смешивалось с тем воздухом, которым я дышал, и я не могу  забыть, что был некогда ее мужем. Это воспоминание было и осталось невыразимо  отвратительным. Более того, я знал, что, пока она жива, я никогда не смогу  стать мужем другой женщины. И хотя она была на пять лет старше (ее семья и мой  отец обманули меня даже в отношении возраста), она обещала пережить меня, так  как хотя и была душевнобольной, но обладала несокрушимым физическим здоровьем.  И вот в двадцать шесть лет я дошел до состояния полной безнадежности.    

Однажды ночью я проснулся от ее криков (как только врачи  признали ее сумасшедшей, ее пришлось, конечно, держать взаперти); была  удушливая вест-индская ночь. Такие ночи часто предшествуют в этих широтах  неистовому шторму. Не в силах заснуть, я встал и распахнул окно. Мне казалось,  что воздух насыщен фосфором. Нигде ни одной струйки свежести. В комнату влетели  москиты и наполнили ее однообразным жужжанием; море, шум которого доносился ко  мне, волновалось, словно во время землетрясения; черные тучи проносились над  ним. Луна садилась в воду, огромная, красная, как раскаленное пушечное  ядро, — она бросала свой последний кровавый взгляд на мир, содрогавшийся  от предвестий бури. Эта атмосфера и пейзаж физически угнетали меня, а в ушах  моих неустанно звучали проклятия, которые выкрикивала сумасшедшая; она то и  дело примешивала к ним мое имя, и притом с такой дьявольской ненавистью, с  такими эпитетами… ни одна уличная девка не будет употреблять таких слов. Нас  разделяли две комнаты, но перегородки в Вест-Индии очень тонки, и они не могли  заглушить ее волчьего воя.    

«Эта жизнь, — сказал я себе наконец, — сущий ад.  Этот воздух, эти звуки — порождение бездны. Я имею право избавиться от  них, если это в моих силах. Мои мучения кончатся, когда я освобожусь от плоти,  сковывающей мою душу. Я не боюсь вечного огня, в который верят фанатики: хуже  того, что есть сейчас, не может быть, я уйду отсюда и вернусь к моему небесному  отцу».    

Я говорил себе это, опустившись на колени и отпирая чемодан,  в котором находились заряженные пистолеты. Я решил застрелиться. Впрочем, мысль  эта владела мною лишь мгновение. Так как я не был безумен, приступ крайнего и  беспредельного отчаяния, вызвавший во мне желание покончить с собой, тут же  прошел. Свежий морской ветер, дувший из Европы, ворвался ко мне в окно, гроза  разразилась, полились потоки дождя, загремел гром и вспыхнула молния, —  воздух очистился. Тогда я принял твердое решение. Бродя под мокрыми  апельсинными деревьями моего сада, среди затопленных дождем гранатов и  ананасов, в лучах тропического рассвета, я стал рассуждать, Джен, — и ты  послушай, ибо истинная мудрость утешила меня в этот час и указала мне путь,  которым я должен был следовать.