1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
     

По сугробам она бежала,    

Поспевая за ним бежать...    

И так долго, долго дрожала    

Воды незамерзшей гладь.    

     

А когда чуть плелась обратно,    

Слизывая пот с боков,    

Показался ей месяц над хатой    

Одним из ее щенков.    

     

В синюю высь звонко    

Глядела она, скуля,    

А месяц скользил тонкий    

И скрылся за холм в полях.    

     

И глухо, как от подачки,    

Когда бросят ей камень в смех,    

Покатились глаза собачьи    

Золотыми звездами в снег.    

     

1915    

 Закружилась листва  золотая    

     

     

Закружилась листва золотая    

В розоватой воде на пруду,    

Словно бабочек легкая стая    

С замираньем летит на звезду.    

     

Я сегодня влюблен в этот вечер,    

Близок сердцу желтеющий дол.    

Отрок‑ветер по самые плечи    

Заголил на березке подол.    

     

И в душе и в долине прохлада,    

Синий сумрак как стадо овец,    

За калиткою смолкшего сада    

Прозвенит и замрет бубенец.    

     

Я еще никогда бережливо    

Так не слушал разумную плоть,    

Хорошо бы, как ветками ива,    

Опрокинуться в розовость вод.    

     

Хорошо бы, на стог улыбаясь,    

Мордой месяца сено жевать...    

Где ты, где, моя тихая радость ‑    

Все любя, ничего не желать?    

     

1918    

     

Теперь любовь моя не та    

     

Клюеву    

     

     

Теперь любовь моя не та.    

Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь    

О том, что лунная метла    

Стихов не расплескала лужи.    

     

Грустя и радуясь звезде,    

Спадающей тебе на брови,    

Ты сердце выпеснил избе,    

Но в сердце дома не построил.    

     

И тот, кого ты ждал в ночи,    

Прошел, как прежде, мимо крова.    

О друг, кому ж твои ключи    

Ты золотил поющим словом?    

     

Тебе о солнце не пропеть    

В окошко не увидеть рая.    

Так мельница, крылом махая,    

С земли не может улететь.    

     

1918    

 По‑осеннему кычет сова    

     

     

По‑осеннему кычет сова    

Над раздольем дорожной рани.    

Облетает моя голова,    

Куст волос золотистый вянет.    

     

Полевое, степное «ку‑гу»,    

Здравствуй, мать голубая осина!    

Скоро месяц, купаясь в снегу,    

Сядет в редкие кудри сына.    

     

Скоро мне без листвы холодеть,    

Звоном звезд насыпая уши.    

Без меня будут юноши петь,    

Не меня будут старцы слушать.    

     

Новый с поля придет поэт,    

В новом лес огласится свисте.    

По‑осеннему сыплет ветр,    

По‑осеннему шепчут листья.    

     

1920    

     

ПЕСНЬ О ХЛЕБЕ    

     

     

Вот она, суровая жестокость,    

Где весь смысл – страдания людей!    

Режет серп тяжелые колосья,    

Как под горло режут лебедей.    

     

Наше поле издавна знакомо    

С августовской дрожью поутру.    

Перевязана в снопы солома,    

Каждый сноп лежит, как желтый труп.    

     

На телегах, как на катафалках,    

Их везут в могильный склеп – овин.    

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,    

Чтит возница погребальный чин.    

     

А потом их бережно, без злости,    

Головами стелют по земле    

И цепами маленькие кости    

Выбивают из худых телес.    

     

Никому и в голову не встанет,    

Что солома – это тоже плоть!..    

Людоедке‑мельнице – зубами    

В рот суют те кости обмолоть.    

     

И, из мелева заквашивая тесто,    

Выпекают груды вкусных яств...    

Вот тогда‑то входит яд белесый    

В жбан желудка яйца злобы класть.    

     

Все побои ржи в припек одрасив,    

Грубость жнущих сжав в духмяный сок,    

Он вкушающим соломенное мясо    

Отравляет жернова кишок.    

     

И свистят по всей стране, как осень,    

Шарлатан, убийца и злодей...    

Оттого что режет серп колосья,    

Как под горло режут лебедей.    

     

    

 ХУЛИГАН    

     

     

Дождик мокрыми метлами чистит    

Ивняковый помет по лугам.    

Плюйся, ветер, охапками листьев, ‑    

Я такой же, как ты, хулиган.    

     

Я люблю, когда синие чащи,    

Как с тяжелой походкой волы,    

Животами, листвой хрипящими,    

По коленкам марают стволы.    

     

Вот оно, мое стадо рыжее!    

Кто ж воспеть его лучше мог?    

Вижу, вижу, как сумерки лижут    

Следы человечьих ног.    

     

Русь моя, деревянная Русь!    

Я один твой певец и глашатай.    

Звериных стихов моих грусть    

Я кормил резедой и мятой.    

     

Взбрезжи, полночь, луны кувшин    

Зачерпнуть молока берез!    

Словно хочет кого придушить    

Руками крестов погост!    

     

Бродит черная жуть по холмам,    

Злобу вора струит в наш сад,    

Только сам я разбойник и хам    

И по крови степной конокрад.    

     

Кто видал, как в ночи кипит    

Кипяченых черемух рать?    

Мне бы в ночь в голубой степи    

Где‑нибудь с кистенем стоять.    

     

Ах, увял головы моей куст,    

Засосал меня песенный плен.    

Осужден я на каторге чувств    

Вертеть жернова поэм.    

     

Но не бойся, безумный ветр,    

Плюй спокойно листвой по лугам.    

Не сотрет меня кличка «поэт»,    

Я и в песнях, как ты, хулиган.    

     

    

 Все живое особой метой    

     

     

Все живое особой метой    

Отмечается с ранних пор.    

Если не был бы я поэтом,    

То, наверно, был мошенник и вор.    

     

Худощавый и низкорослый,    

Средь мальчишек всегда герой,    

Часто, часто с разбитым носом    

Приходил я к себе домой.    

     

И навстречу испуганной маме    

Я цедил сквозь кровавый рот:    

"Ничего! Я споткнулся о камень,    

Это к завтраму все заживет".    

     

И теперь вот, когда простыла    

Этих дней кипятковая вязь,    

Беспокойная, дерзкая сила    

На поэмы мои пролилась.    

     

Золотая, словесная груда,    

И над каждой строкой без конца    

Отражается прежняя удаль    

Забияки и сорванца.    

     

Как тогда, я отважный и гордый,    

Только новью мой брызжет шаг...    

Если раньше мне били в морду,    

То теперь вся в крови душа.    

     

И уже говорю я не маме,    

А в чужой и хохочущий сброд:    

"Ничего! я споткнулся о камень,    

Это к завтраму все заживет!"    

     

    

 Мир таинственный, мир  мой древний,    

     

     

Мир таинственный, мир мой древний,    

Ты, как ветер, затих и присел.    

Вот сдавили за шею деревню    

Каменные руки шоссе.    

     

Так испуганно в снежную выбель    

Заметалась звенящая жуть.    

Здравствуй ты, моя черная гибель,    

Я навстречу к тебе выхожу!    

     

Город, город, ты в схватке жестокой    

Окрестил нас как падаль и мразь.    

Стынет поле в тоске волоокой,    

Телеграфными столбами давясь.    

     

Жилист мускул у дьявольской выи,    

И легка ей чугунная гать.    

Ну, да что же? Ведь нам не впервые    

И расшатываться и пропадать.    

     

Пусть для сердца тягуче колко,    

Это песня звериных прав!..    

... Так охотники травят волка,    

Зажимая в тиски облав.    

     

Зверь припал... и из пасмурных недр    

Кто‑то спустит сейчас курки...    

Вдруг прыжок... и двуногого недруга    

Раздирают на части клыки.    

     

О, привет тебе, зверь мой любимый!    

Ты не даром даешься ножу!    

Как и ты – я, отвсюду гонимый,    

Средь железных врагов прохожу.    

     

Как и ты – я всегда наготове,    

И хоть слышу победный рожок,    

Но отпробует вражеской крови    

Мой последний, смертельный прыжок.    

     

И пускай я на рыхлую выбель    

Упаду и зароюсь в снегу...    

Все же песню отмщенья за гибель    

Пропоют мне на том берегу.    

     

1921    

 Сторона ль ты моя,  сторона!    

     

     

Сторона ль ты моя, сторона!    

Дождевое, осеннее олово.    

В черной луже продрогший фонарь    

Отражает безгубую голову.    

     

Нет, уж лучше мне не смотреть,    

Чтобы вдруг не увидеть хужего.    

Я на всю эту ржавую мреть    

Буду щурить глаза и суживать.    

     

Так немного теплей и безбольней.    

Посмотри: меж скелетов домов,    

Словно мельник, несет колокольня    

Медные мешки колоколов.    

     

Если голоден ты – будешь сытым.    

Коль несчастен – то весел и рад.    

Только лишь не гляди открыто,    

Мой земной неизвестный брат.    

     

Как подумал я – так и сделал,    

Но увы! Все одно и то ж!    

Видно, слишком привыкло тело    

Ощущать эту стужу и дрожь.    

     

Ну, да что же? Ведь много прочих,    

Не один я в миру живой!    

А фонарь то мигнет, то захохочет    

Безгубой своей головой.    

     

Только сердце под ветхой одеждой    

Шепчет мне, посетившему твердь:    

"Друг мой, друг мой, прозревшие вежды    

Закрывает одна лишь смерть".    

     

1921    

 Не ругайтесь. Такое  дело!    

     

     

Не ругайтесь. Такое дело!    

Не торговец я на слова.    

Запрокинулась и отяжелела    

Золотая моя голова.    

     

Нет любви ни к деревне, ни к городу,    

Как же смог я ее донести?    

Брошу все. Отпущу себе бороду    

И бродягой пойду по Руси.    

     

Позабуду поэмы и книги,    

Перекину за плечи суму,    

Оттого что в полях забулдыге    

Ветер больше поет, чем кому.    

     

Провоняю я редькой и луком    

И, тревожа вечернюю гладь,    

Буду громко сморкаться в руку    

И во всем дурака валять.    

     

И не нужно мне лучшей удачи,    

Лишь забыться и слушать пургу,    

Оттого что без этих чудачеств    

Я прожить на земле не могу.    

     

1922    

     

Не жалею, не зову, не  плачу,    

     

     

Не жалею, не зову, не плачу,    

Все пройдет, как с белых яблонь дым.    

Увяданья золотом охваченный,    

Я не буду больше молодым.    

     

Ты теперь не так уж будешь биться,    

Сердце, тронутое холодком,    

И страна березового ситца    

Не заманит шляться босиком.    

     

Дух бродяжий! ты все реже, реже    

Расшевеливаешь пламень уст    

О моя утраченная свежесть,    

Буйство глаз и половодье чувств.    

     

Я теперь скупее стал в желаньях,    

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?    

Словно я весенней гулкой ранью    

Проскакал на розовом коне.    

     

Все мы, все мы в этом мире тленны,    

Тихо льется с кленов листьев медь...    

Будь же ты вовек благословенно,    

Что пришло процвесть и умереть.    

     

1921    

 Я обманывать себя не  стану,    

     

     

Я обманывать себя не стану,    

Залегла забота в сердце мглистом.    

Отчего прослыл я шарлатаном?    

Отчего прослыл я скандалистом?    

     

Не злодей я и не грабил лесом,    

Не расстреливал несчастных по темницам.    

Я всего лишь уличный повеса,    

Улыбающийся встречным лицам.    

     

Я московский озорной гуляка.    

По всему тверскому околотку    

В переулках каждая собака    

Знает мою легкую походку.    

     

Каждая задрипанная лошадь    

Головой кивает мне навстречу.    

Для зверей приятель я хороший,    

Каждый стих мой душу зверя лечит.    

     

Я хожу в цилиндре не для женщин ‑    

В глупой страсти сердце жить не в силе, ‑    

В нем удобней, грусть свою уменьшив,    

Золото овса давать кобыле.    

     

Средь людей я дружбы не имею,    

Я иному покорился царству.    

Каждому здесь кобелю на шею    

Я готов отдать мой лучший галстук.    

     

И теперь уж я болеть не стану.    

Прояснилась омуть в сердце мглистом.    

Оттого прослыл я шарлатаном,    

Оттого прослыл я скандалистом.    

     

1922    

 Да! Теперь решено. Без  возврата    

     

     

Да! Теперь решено. Без возврата    

Я покинул родные поля.    

Уж не будут листвою крылатой    

Надо мною звенеть тополя.    

     

Низкий дом без меня ссутулится,    

Старый пес мой давно исдох.    

На московских изогнутых улицах    

Умереть, знать, судил мне бог.    

     

Я люблю этот город вязевый,    

Пусть обрюзг он и пусть одрях.    

Золотая дремотная Азия    

Опочила на куполах.    

     

А когда ночью светит месяц,    

Когда светит... черт знает как!    

Я иду, головою свесясь,    

Переулком в знакомый кабак.    

     

Шум и гам в этом логове жутком,    

Но всю ночь напролет, до зари,    

Я читаю стихи проституткам    

И с бандитами жарю спирт.    

     

Сердце бьется все чаще и чаще,    

И уж я говорю невпопад:    

"Я такой же, как вы, пропащий,    

Мне теперь не уйти назад".    

     

Низкий дом без меня ссутулится,    

Старый пес мой давно издох.    

На московских изогнутых улицах    

Умереть, знать, судил мне бог.    

     

1922    

 Снова пьют здесь,  дерутся и плачут    

     

     

Снова пьют здесь, дерутся и плачут    

Под гармоники желтую грусть.    

Проклинают свои неудачи,    

Вспоминают московскую Русь.    

     

И я сам, опустясь головою,    

Заливаю глаза вином,    

Чтоб не видеть в лицо роковое,    

Чтоб подумать хоть миг об ином.    

     

Что‑то всеми навек утрачено.    

Май мой синий! Июнь голубой!    

Не с того ль так чадит мертвячиной    

Над пропащею этой гульбой.    

     

Ах, сегодня так весело россам,    

Самогонного спирта – река.    

Гармонист с провалившимся носом    

Им про Волгу поет и про Чека.    

     

Что‑то злое во взорах безумных,    

Непокорное в громких речах.    

Жалко им тех дурашливых, юных,    

Что сгубили свою жизнь сгоряча.    

     

Где ж вы те, что ушли далече?    

Ярко ль светят вам наши лучи?    

Гармонист спиртом сифилис лечит,    

Что в киргизских степях получил.    

     

Нет! таких не подмять, не рассеять.    

Бесшабашность им гнилью дана.    

Ты, Рассея моя... Рас... сея...    

Азиатская сторона!    

     

    

 Сыпь, гармоника.  Скука... Скука...