1 2 3 4 5 6 7 8 
— Учиться — надо.      

— Господа! — так же восторженно, но уже вкрадчиво   говорил Алексей, размахивая вилкой. — Сын мой, Мирон, умник, будущий   инженер, сказывал: в городе Сиракузе знаменитейший ученый был;[38] предлагал он царю: дай мне на что опереться,   я тебе всю землю переверну!      

— Ишь ты, серопузый…      

— Переверну, говорит! Господа! Нашему сословию есть на   что опереться целковый! Нам не надо мудрецов, которые перевёртывать могут, мы   сами — с усами; нам одно надобно: чиновники другие! Господа! Дворянство —   чахнет, оно — не помеха нам, а чиновники у нас должны быть свои и все люди   нужные нам — свои, из купцов, чтоб они наше дело понимали, — вот!      

Седые, лысые, дородные люди весело соглашались:      

— Верно, серопузый!      

А одноглазый, остроносый, костлявенький старичок, дисконтёр   Лосев, вежливенько хихикая, говорил:      

— У Алексея Ильича умишко — мышка; всё знает: где —   сало, где — мало, и грызёт, грызёт! Его здоровье!      

Поднимали бокалы, Алексей радостно чокался со всеми, а   Лосев, похлопывая детской ручкой по крутому плечу Комолова, говорил:      

— Умненькие среди нас заводятся.      

— Всегда были! — гордо отвечал Комолов. —   Родитель мой из грузчиков в люди вышел…      

— Родитель твой с того начал, говорят, что богатого   армянина зарезал, — посмеиваясь, сказал Лосев, а тугобородый текстильщик,   захохотав, как баран, ответил:      

— Враки! Это у нас по глупости говорят: если —   счастлив, значит грешен! И про тебя, Кузьма, нехороши слухи бегают…      

— И про меня, — подтвердил Лосев, вздыхая. —   Слухи — мухи, эх!      

Артамонов старший слушал, покрякивая, много ел, старался   меньше пить и уныло чувствовал себя среди этих людей зверем другой породы. Он   знал: все они — вчерашние мужики; видел во всех что-то разбойное, сказочное,   внушающее почтение к ним и общее с его отцом. Конечно, отец был бы с ними и в   деле и в кутежах, он, вероятно, так же распутничал бы и жёг деньги, точно   стружку. Да, деньги — стружка для этих людей, которые неутомимо, со всею силой   строгают всю землю, друг друга, деревню.      

Но брат был чем-то не похож на этих больших людей, и порою,   несмотря на неприязнь к нему, Пётр чувствовал, что Алексей острее, умнее их и   даже опаснее.      

— Господа! — исступлённо, как одержимый, кричал   он. — Подумайте, какая неистощимая сила рук у нас, какие громадные   миллионы мужика! Он и работник, он и покупатель. Где это есть в таком числе?   Нигде нет! И не надобно нам никаких немцев, никаких иноземцев, мы всё сами!      

— Верно, — соглашались с ним подвыпившие,   горластые люди.      

Он говорил о необходимости повысить пошлины на ввоз   иностранных товаров, о скупке помещичьих земель, о вредности дворянских банков,[39] он всё знал, и со всем,   что он говорил, люди восторженно соглашались, к удивлению Артамонова старшего.      

«Верно Никита сказал, этот умеет жить», — думал он с   завистью.      

Несмотря на слабость своего здоровья, Алексей тоже   распутничал. У него была, видимо, постоянная и давняя любовница, москвичка,   содержавшая хор певиц, дородная, вальяжная женщина с медовым голосом и   лучистыми глазами. Говорили, что ей уже сорок лет, но по лицу её,   матово-белому, с румянцем под кожей, казалось, что ей нет и тридцати.      

— Алёшинька, сокол, — говорила она, показывая   острые, лисьи зубы, и закрывала Алексея собою, как мать ребёнка.      

Она должна была знать, что Алексей не брезгует и девицами её   хора, она, конечно, видела это. Но отношение её к брату было дружеское, Пётр не   однажды слышал, как Алексей советуется с нею о людях и делах, это удивляло его,   и он вспоминал отца, Ульяну Баймакову.      

«Бес», — думал он, глядя на брата.      

Даже озорство его имело какой-то особенно затейливый   характер. Толстый клоун, немец Майер, показывал в цирке свинью; одетая в   длиннополый сюртук, в цилиндре, в сапожках бутылками, она ходила на задних   ногах, изображая купца. Публику это очень забавляло, смеялось и купечество, но   Алексей отнёсся иначе — он обиделся и уговорил компанию приятелей выкрасть   свинью. Подкупили конюха, выкрали свинью, и купечество торжественно съело её   мясо, приготовленное под разными соусами искуснейшим поваром гостиницы Барбатенко.   Пётр Артамонов смутно слышал, что клоун повесился с горя (Факт описан   П.Д.Боборыкиным в газете «Русский курьер», относится к 80-м годам Прим. М.Г.)   Всё, что он подметил в Алексее на ярмарке, вызвало у него очень тревожные   мысли.      

«Жулик. Без совести. Может по миру пустить меня и сам этого   не заметит. И не из жадности разорит, а просто — заиграется».      

Сознание этой опасности, отрезвив его, поставило на ноги.   Домой он возвращался один, Алексей проехал в Москву. Был сентябрь, ветреный и   мокрый, когда Артамонов подъезжал к Дрёмову. Позванивая бубенцами, смачно   чмокая копытами по раскисшей земле, ямские лошади охотно бежали сквозь   невысокий ельник, строгими рядами, недвижимо охранявший узкую полосу болотистой   дороги. Небо сплошь замазано серым тестом облаков, так же серо и скучно было в   похмельной голове. Артамонов как будто похоронил кого-то очень близкого, но кто   всё-таки надоел ему. Было жалко покойника, но было и приятно знать, что его уже   больше не встретишь; перестал он смущать неясностью своих требований, немых   упрёков и всем тем, что мешало жить настоящему, живому человеку.      

«Дело делать надо, больше ничего! — убеждал он   себя. — Все люди делом живы. Да».      

Он принялся за дело с полным напряжением сил своих. Спокойно   пошли ясные дни бабьего лета, сменяясь грустным сиянием лунных ночей.      

Просыпаясь в жемчужном сумраке утренних зорь осени,   Артамонов старший слышал требовательный гудок фабрики, а через полчаса   начинался её неугомонный шорох, шёпот, глуховатый, но мощный и привычный уху   шум работы. С рассвета до позднего вечера у амбаров кричали мужики и бабы,   сдавая лён; у трактира, на берегу Ватаракши, открытого одним из бесчисленных   Морозовых, звучали пьяные песни, визжала гармоника. По двору ходил тяжёлый,   аккуратный, как машина, строгий к людям Тихон Вялов с метлой, с лопатой в   руках, с топором; он не торопясь мёл, копал, рубил, покрикивал на мужиков, на   рабочих. Мелькал голубой, всегда чистенький Серафим. В доме, тоже как машина,   действовала Наталья, очень довольная богатыми подарками, которые муж привёз ей   с ярмарки, и ещё больше — его молчаливым, ровным спокойствием. Всё шло гладко,   казалось прочно слаженным; фабрика, люди, даже лошади — всё работало как   заведённое на века. И быстро, точно облака, гонимые ветром, плыли месяца,   слагались в годы.      

Быком, наклоня голову, Артамонов старший ходил по корпусам,   по двору, шагал по улице посёлка, пугая ребятишек, и всюду ощущал нечто новое,   странное: в этом большом деле он являлся почти лишним, как бы зрителем. Было   приятно видеть, что Яков понимает дело и, кажется, увлечён им; его поведение не   только отвлекало от мыслей о старшем сыне, но даже примиряло с Ильёй.      

«Обойдусь и без тебя, учёный. Учись».      

Сытенький, розовощёкий, с приятными глазами, которые,   улыбаясь, отражали все цвета, точно мыльные пузыри, Яков солидно носил круглое   тело своё и, хотя вблизи был странно похож на голубя, издали казался деловитым,   ловким хозяином. Работницы ласково улыбались ему, он ворковал с ними,   прищуриваясь сладостно, и ходил около них как-то боком, не умея скрыть под   напускной солидностью задор молодого петуха. Отец дёргал себя за ухо, ухмылялся   и думал:      

«Паулу бы тебе показать, дурачок…»      

Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался в   бесконечные споры Мирона с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым.   Мирон стал уже совершенно не похож на купеческого сына; худощавый, носатый, в   очках, в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на плечах, он   напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил   высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр понимал, что племянник всегда говорит   что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.      

— Ну, брат, это хилософия, — поучительно говорил   он, держа руки фертом, сунув их в карманы курточки. — Это мудрствование от   хилости, от неумелости.      

Артамонову старшему казалось, что и Горицветов тоже говорит   не плохо, не глупо. Маленький, в чёрной рубахе под студенческим сюртуком,   неприглядно расстёгнутый, лохматый, с опухшими глазами, точно он не спал   несколько суток, с тёмным, острым лицом в прыщах, он кричал, никого не слушая,   судорожно размахивая руками, и наскакивал на Мирона:      

— Вы достигнете того, что солнце будет восходить в   небеса по свистку ваших фабрик и дымный день вылезать из болот, из лесов по   зову машин, но что сделаете вы с человеком?      

Мирон поднимал брови, морщился и, поправляя очки, долбил   сухо, мерно:      

— Это — хилософия, это — стишки! Это языкоблудие и   суемудрие, друг мой. Жизнь — борьба; лирика, истерика неуместны в ней и даже   смешны…      

Слова спорщиков были приметны, как белые голуби среди сизых;   Артамонов старший думал:      

«Да, вот оно: новые птицы — новые песни».      

Суть спора он понимал смутно и, наблюдая за Яковом, с   удовольствием видел, что сын разглаживает светлый пух на верхней губе своей   потому, что хочет спрятать насмешливую улыбочку.      

«Так, — думал Пётр. — А что сказал бы Илья?»      

Горицветов кричал:      

— Заковав землю и людей в железо, сделав человека рабом   машины…      

Покачивая носом, Мирон говорил ему:      

— Человек, о котором ты заботишься, — бездельник.   Он погибнет, если завтра не поймёт, что его спасение в развитии промышленности…      

«У которого — правда? Который лучше?» — догадывался Пётр   Артамонов.      

Горицветов не нравился ему ещё более, чем племянник, в нём   было что-то жидкое, ненадёжное, он явно чего-то боялся, кричал. Бесцеремонен,   как пьяный, он садился к обеденному столу раньше хозяев, судорожно перекладывал   ножи и вилки, ел быстро, неблагопристойно, обжигаясь, кашляя; в нём, как в   Алексее, было что-то подпрыгивающее, лишнее и, кажется, злое. Тёмные зрачки его   воспалённых глаз смотрели слепо, с Петром Артамоновым он здоровался молча,   непочтительно совал ему шершавую, горячую руку и быстро отдёргивал её. В конце   концов, это был какой-то ненужный человек и нельзя понять: зачем он Мирону?      

— Ты, Стёпа, ешь, а не говори, — советовала ему   Ольга, он трескуче отвечал:      

— Не могу, здесь проповедуют пагубную ересь!      

Петра изумляло молчаливое внимание Алексея к спорам   студентов, он лишь изредка поддерживал сына:      

— Правильно! Где сила, там и власть, а сила — в   промышленниках, значит…      

Ольга, с лучистыми морщинками на висках, с красненьким кончиком   носа, отягчённого толстыми, без оправы, стёклами очков, после обеда и чая   садилась к пяльцам у окна и молча, пристально, бесконечно вышивала бисером   необыкновенно яркие цветы. У брата Пётр чувствовал себя уютнее, чем дома, у   брата было интересней и всегда можно выпить хорошего вина.      

Возвращаясь домой с Яковом, отец спрашивал его:      

— Понимаешь, о чём спорят?      

— Понимаю, — кратко отвечал сын.      

Чтоб скрыть от него своё непонимание, Артамонов старший   строго допытывался:      

— А о чём?      

Яков всегда отвечал неохотно, коротко, но понятно; по его   словам выходило, что Мирон говорит: Россия должна жить тем же порядком, как   живёт вся Европа, а Горицветов верит, что у России свой путь. Тут Артамонову   старшему нужно было показать сыну, что у него, отца, есть на этот счёт свои   мысли, и он внушительно сказал:      

— Если б иноземцы жили лучше нас, так они бы к нам не   лезли…      

Но — это была мысль Алексея, своих же не оказывалось.   Артамонов обиженно хмурился. А сын как будто ещё углубил обиду, сказав:      

— Можно прожить и не хвастаясь умом, без этих   разговоров…      

Артамонов старший промычал:      

— Можно и без них…      

Он всё чаще испытывал толчки маленьких обид и удивлений. Они   отодвигали его куда то в сторону, утверждая в роли зрителя, который должен всё   видеть, обо всём думать, А всё вокруг незаметно, но быстро изменялось, всюду, в   словах и делах, навязчиво кричало новое, беспокойное. Как-то, за чаем, Ольга   сказала:      

— Правда — это когда душа полна и больше ничего не   хочешь.      

— Верно, — согласился Пётр.      

Но Мирон, сверкнув очками, начал учить мать:      

— Это — не правда, а — смерть. Правда — в деле, в   действии.      

Когда он ушёл, унося с собою толстый лист бумаги, свёрнутый   в трубу, Пётр заметил Ольге:      

— Груб с тобою сын.      

— Нисколько.      

— Вижу, груб!      

— Он — умнее меня, — сказала Ольга. — Я ведь   необразованна, я часто глупости говорю. Дети вообще умнее нас.      

В это Артамонов не мог поверить, усмехаясь, он ответил:      

— Верно, ты говоришь глупости. А вот старики были умнее   нас, стариками сказано: «От сыновей — горе, от дочерей — вдвое», — поняла?      

Её слова об уме детей очень задели его, она, конечно, хотела   намекнуть на Илью. Он знал, что Алексей помогает Илье деньгами, Мирон пишет ему   письма, но из гордости он никогда не расспрашивал, где и как живёт Илья; Ольга   сама, между прочим, искусно рассказывала об этом, понимая гордость его. От неё   он знал, что Илья зачем-то уехал жить в Архангельск, а теперь живёт за   границей.      

— Ну, и пускай живёт. Умнее будет — поймёт, что был   глуп.      

Порою, думая об Илье, он удивлялся упрямству сына; все   кругом умнеют, чего он ждёт, Илья?      

Он нередко встречал в доме брата Попову с дочерью, всё такую   же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она говорила с ним мало и так,   как, бывало, он говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она его   стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но не возбуждал   ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нём думаешь, но — нельзя   понять, зачем он тебе нужен, и говорить с ним так же невозможно, как с   глухонемым.      

Да, всё изменялось. Даже рабочие становятся всё капризнее,   злее, чахоточнее, а бабы всё более крикливы. Шум в рабочем посёлке беспокойней;   вечерами даже кажется, что все там воют волками и даже засоренный песок сердито   ворчит.      

У рабочих заметна какая-то непоседливость, страсть   бродяжить. Никем и ничем не обиженные парни вдруг приходят в контору, заявляя о   расчёте.      

— Куда это вы? — спрашивал Пётр.      

— Поглядеть, что в других местах.      

— Чего они бесятся? — спрашивал Артамонов старший   брата, — Алексей с лисьими ужимочками, посмеиваясь, говорил, что рабочие   волнуются везде.      

— Ещё у нас — хорошо, тихо, а вот в Петербурге…   Чиновники, министры у нас не те, каких надо…      

И дальше он говорил уже нечто такое дерзкое, глупое, что   старший брат угрюмо поучал его:      

— Ерунда это! Это господам выгодно власть отнять у   царя, господа беднеют. А мы и безвластно богатеем. Отец у тебя в дегтярных   сапогах по праздникам гулял, а ты заграничные башмаки носишь, шёлковые   галстуки. Мы должны быть работники царю, а не свиньи. Царь — дуб, это с него   нам золотые жёлуди.      

Алексей, слушая, усмехался и этим ещё более раздражал.   Артамонов старший находил, что все вообще люди слишком часто усмехаются; в этой   их новой привычке есть что-то и невесёлое и глупое. Никто из них не умел однако   насмешничать так утешительно и забавно, как Серафим-плотник, бессмертный   старичок.      

Артамонов очень подружился с Утешителем. Время от времени на   него снова стала нападать скука, вызывая в нём непобедимое желание пить.   Напиваться у брата было стыдно, там всегда торчали чужие люди, а он особенно не   хотел показать себя пьяным Поповой. Дома Наталья в такие дни уныло сгибалась,   угнетённо молчала; было бы лучше, если б она ругалась, тогда и самому можно бы   ругать её. А так она была похожа на ограбленную и, не возбуждая злобы,   возбуждала чувство, близкое жалости к ней; Артамонов шёл к Серафиму.      

— Выпить хочу, старик!      

Весёлый плотник улыбался, одобрял:      

— Это — обыкновенное дело, как солнышко летом! Устал   ты, значит, притомился. Ну, ну, подкрепись! Дело твоё — не малое, не бородавка   на щеке!      

Он держал для хозяина необыкновенного вкуса настойки, наливки,   доставал из всех углов разноцветные бутылки и хвастался:      

— Сам выдумал, а совершает одна дьяконица, вдова,   перец-баба! Вот, отведай, эта — на берёзовой серьге с весенним соком настояна.   Какова?      

Присаживался к столу и, потягивая своё, «репное», болтал:      

— Да, так вот, дьяконица! Разнесчастная женщина. Что ни   любовник, то и вор. А без любовников — не может, такое у неё нетерпение в   жилах…      

— Нет, вот я видел одну на ярмарке, — вспоминал   Артамонов.      

— Конечно! — спешил подтвердить Серафим. —   Там отборные товары со всей земли. Я знаю!      

Серафим всех и всё знал; занятно рассказывал о семейных   делах служащих и рабочих, о всех говорил одинаково ласково и о дочери своей,   как о чужой ему.      

— Остепенилась, шельма. Живёт со слесарем Седовым и   ведь хорошо живёт, гляди-ко! Да, всякая тварь свою ямку находит.      

Хорошо было у Серафима в его чистой комнатке, полной   смолистого запаха стружек, в тёплом полумраке, которому не мешал скромный свет   жестяной лампы на стене.      

Выпив, Артамонов жаловался на людей, а плотник утешал его.      

— Это — ничего, это хорошо! Побежали люди, вот в чём   суть! Лежал-лежал человек, думал-думал, да встал и — пошёл! И пускай идёт! Ты —   не скучай, ты человеку верь. Себе-то веришь?      

Пётр Артамонов молчал, соображая: верит он себе или нет? А   бойкий голосок Серафима, позванивая словами, утешительно пел:      

— Ты не гляди, кто каков, плох, хорош, это непрочно   стоит, вчера было хорошо, а сегодня — плохо. Я, Пётр Ильич, всё видел, и плохое   и хорошее, ох, много я видел! Бывало — вижу: вот оно, хорошее! А его и нет. Я —   вот он я, а его нету, его, как пыль ветром, снесло. А я — вот! Так ведь я —   что? Муха между людей, меня и не видно. А — ты…      

Серафим, многозначительно подняв палец, умолкал.      

Слушать его речи Артамонову было дважды приятно; они   действительно утешали, забавляя, но в то же время Артамонову было ясно, что   старичишка играет, врёт, говорит не по совести, а по ремеслу утешителя людей.   Понимая игру Серафима, он думал:      

«Шельмец старик, ловок! Вот, Никита эдак-то не умеет».      

И вспоминал разных утешителей, которых видел в жизни:   бесстыдных женщин ярмарки, клоунов цирка и акробатов, фокусников, укротителей   диких зверей, певцов, музыкантов и чёрного Стёпу, «друга человеческого». В   брате Алексее тоже есть что-то общее с этими людями. А в Тихоне Вялове — нет. И   в Пауле Менотти тоже нет.      

Пьянея, он говорил Серафиму:      

— Врёшь, старый чёрт!      

Плотник, хлопая ладонями по своим острым коленям, говорил   очень серьёзно:      

— Не-ет! Ты сообрази: как мне врать, ежели я правды не   знаю? Я же тебе из души говорю: правды не знаю я, стало быть — как же я совру?      

— Тогда — молчи!      

— Али я немой? — ласково спрашивал Серафим, и   розовое личико его освещалось улыбкой. — Я — старичок, — говорил   он, — я моё малое время и без правды доживу. Это молодым надо о правде   стараться, для того им и очки полагаются. Мирон Лексеич в очках гуляет, ну, он   насквозь видит, что к чему, кого — куда.      

Артамонову старшему было приятно знать, что плотник не любит   Мирона, и он хохотал, когда Серафим, позванивая на струнах гусель, задорно пел:      

Ходит дятел по заводу,      

Смотрит в светлые очки,      

Дескать, я тут — самый умный,      

Остальные — дурачки!      

— Верно! — одобрял Артамонов.      

А плотник, тоже пьяненький, притопывая аккуратной ножкой,   снова пел:      

То не ястреб, то не сыч      

Щиплет птичек гоже,      

Это — Алексей Ильич,      

Угодничек божий!      

Артамонову старшему и это нравилось; тогда Серафим бесстыдно   пел о Якове:      

Яша Машу обнимает,      

Ничего не понимает…      

Так они забавлялись иногда до рассвета, потом в дверь стучал   Тихон Вялов, будил хозяина, если он уже уснул, и равнодушно говорил:      

— Домой пора, сейчас гудок будет; рабочие увидят   вас, — нехорошо!      

Артамонов кричал:      

— Что — нехорошо? Я — хозяин!      

Но подчинялся дворнику, шёл, тяжело покачиваясь, ложился   спать, иногда спал до вечера, а ночью снова сидел у Серафима.      

Весёлый плотник умер за работой; делал гроб утонувшему сыну   одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал   проводить старика в могилу, пошёл в церковь, очень тесно набитую рабочими,   послушал, как строго служит рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба,   который вдруг почему-то расстригся и ушёл неизвестно куда. В церкви красиво пел   хор, созданный учителем фабричной школы Грековым, человеком похожим на кота, и   было много молодёжи.      

«Воскресенье», — объяснил себе Артамонов обилие народа.      

Небольшой, лёгкий гроб несли тоже молодые ткачи; более   солидные рабочие держались в стороне; за гробом шагала нахмурясь, но без слёз,   Зинаида в непристойно пёстрой кофте, рядом с нею широкоплечий, чисто одетый   слесарь Седов, в стороне тяжело мял песок Тихон Вялов. Ярко сияло солнце, мощно   и согласно пели певчие, и был заметен в этих похоронах странный недостаток   печали.      

— Хорошо хоронят, — сказал Артамонов, отирая пот с   лица; Тихон остановился, глядя под ноги себе, подумал, потом сказал:      

— Приятен был; игровой, как эта…      

Он повертел рукою в воздухе.      

— Её старик по улице носил, а девчонка пела… Утешал.      

Взглянув на хозяина с непочтительной, возмутившей Артамонова   строгостью, он добавил:      

— С толку он сбивал людей: никого не обижает, а живёт —   неправедно.      

— Праведно, праведно! — передразнил его   хозяин. — Ты к этим мыслям на цепь посажен. Гляди — сбесишься, как Тулун…      

И, круто отвернувшись от дворника, Артамонов пошёл домой.      

Было ещё рано, около полудня, но уже очень жарко; песок   дороги и синь воздуха становились всё горячее. К вечеру солнце напарило горы белых   облаков, они медленно поплыли над краем земли к востоку, сгущая духоту.   Артамонов погулял в саду, вышел за ворота. Тихон мазал дёгтем петли ворот;   заржавев во время весенних дождей, они скверно визжали.      

— Что ж ты сегодня, в праздник, мажешь? — лениво спросил   Артамонов, присев на лавку, — Тихон косо взглянул на него белками глаз и   сказал вполголоса:      

— Серафим был вредный.      

— Чем это?      

В ответ Артамонову чёрными тараканами поползли странные   слова:      

— Памятлив был, помнил много. Всё помнил, что видел. А   — что видеть можно? Зло, канитель, суету. Вот он и рассказывал всем про это. От   него большая смута пошла. Я — вижу.      

Тыкая помазком в пятки петель, он продолжал всё более   ворчливо:      

— Вышибить надо память из людей. От неё зло растёт.   Надо так: одни пожили — померли, и всё зло ихнее, вся глупость с ними издохла.   Родились другие; злого ничего не помнят, а добро помнят. Я вот тоже от памяти   страдаю. Стар, покоя хочу. А — где покой? В беспамятстве покой-то…      

Никогда ещё Тихон не говорил сразу так много и раздражающе. Глупые,   как всегда, слова его в этот час почему-то были особенно враждебны Артамонову;   разглядывая клочковатую бороду дворника, его жидкие, расплывшиеся зрачки,   измятый морщинами каменный лоб, Артамонов удивлялся всё растущему уродству   этого человека. Морщины были неестественно глубоки, точно складки на голенище   сапога, скуластое лицо, оголённое старостью, приняло серый цвет пемзы, нос —   ноздреватый, как губка.      

«Одряхлел, — думал Артамонов, и это было приятно   ему. — Заговариваться стал. Не работник, надо рассчитать. Дам награду».      

Держа в одной руке квач, а в другой ведёрко дёгтя, Тихон   подвинулся к нему и, указывая квачом на тёмно-красное, цвета сырого мяса,   здание фабрики, ворчал:      

— Ты послушал бы, что они там говорят, Седов-щёголь,   кривой Морозов, брат его Захарка, Зинаидка тоже, — они прямо говорят:   которое дело чужими руками строится — это вредное дело, его надо изничтожить…      

— Будто — твои мысли, — насмешливо сказал хозяин.      

— Мои? — Тихон отрицательно мотнул головой. —   Нет, не мои. Я этих затей не принимаю. Работай каждый на себя, тогда ничего не   будет, никакого зла. А они говорят: всё — от нас пошло, мы — хозяева! Ты гляди,   Пётр Ильич, это верно: всё от них! Они тебя впрягли в дело, ты вывез воз на   ровную дорогу, а теперь…      

Артамонов солидно крякнул, встал, сунул руки в карманы и   решительно, хотя несколько путаясь в словах, заговорил, глядя через голову   Тихона, в облака:      

— Вот что: я, конечно, понимаю, ты всю жизнь со мной   прожил, это так! Ну, однако ты стар, тебе уж трудно…      

— А Серафим поддакивал в этом, — сказал Тихон,   видимо, не слушая хозяина.      

— Подожди! Тебе пора на отдых…      

— Всем — пора. А как же?      

— Постой… Характер у тебя — тяжёлый…      

Тихон Вялов не удивился, услыхав о расчёте, он спокойно   пробормотал:      

— Ну, что ж…      

— Я тебя, конечно, награжу, — обещал Артамонов,   несколько смущённый его спокойствием.      

Тихон промолчал, смазывая дёгтем свои пыльные сапоги; тогда   Артамонов сказал со всей твёрдостью:      

— Значит — прощай!      

— Ладно, — ответил дворник.      

Артамонов пошёл за реку, надеясь, что там прохладнее; там,   под сосною, где он поссорился с Ильёй, Серафим построил ему из белых сучьев   берёзы нечто вроде трона. Оттуда хорошо было видно всю фабрику, дом, двор,   посёлок, церковь, кладбище. Льдисто сверкали большие окна фабричной больницы,   школы; маленькие люди челноками сновали по земле, ткали бесконечную ткань дела,   люди ещё меньше бегали по песку фабричного посёлка. Около церковной ограды,   среди серых стволов ольхи, паслось игрушечное стадо коз; их развёл одноглазый   фельдшер Морозов, внук древнего ткача Бориса, фабричные бабы много покупали   козьего молока для детей. А за больницей, на лысом квадрате земли, обнесённом   решёткой, паслись мелкие люди в жёлтых халатах и белых колпаках, похожие на   сумасшедших. Вокруг фабрики развелось много птиц: воробьёв, ворон, галок, трещали   сороки, торопливо перелетая с места на место, блестя атласом белых боков; сизые   голуби ходили по земле, особенно много было птиц около трактира на берегу   Ватаракши, где останавливались мужики, привозя лён.      

Но с некоторого времени всё это большое хозяйство уже не   возбуждало ни удовольствия, ни гордости Артамонова, оно являлось для него   источником разнообразных обид. Обидно было видеть, как брат, племянник и разные   люди, окружающие их, кричат, размахивают руками, точно цыгане на базаре,   спорят, не замечая его, человека старшего в деле. Даже говоря о фабрике, они   забывали о нём, а когда он им напоминал о себе, люди эти слушали его молча, как   будто соглашались с ним, но делали всё по-своему и в крупном и в мелком. Это   началось давно, ещё с той поры, как они, против его желания, построили на   фабрике электрическую станцию; Артамонов старший быстро убедился, что это и   выгоднее и безопасней, но всё-таки не мог забыть обиду. Мелких обид было много,   и они всё увеличивались в числе, становились острее.      

Особенно дерзко и противно вёл себя племянник; он кончил   учиться, одевался в какие-то нерусские, кожаные курточки, весь, от золотых   очков до жёлтых ботинок, блестел, щурился, морщился и говорил:      

— Это, дядя, старо. Не то время, дядя.      

Казалось, он боится времени, как слуга — строгого хозяина.   Но только этого он и боялся, во всём же остальном — невыносимо дерзок. Однажды   он даже сказал:      

— Поймите, дядя, с такими людями, как вы и подобные   вам, Россия не может больше жить.      

Это настолько крепко ударило Артамонова, что он даже не   спросил: почему? Оскорблённый, ушёл и несколько недель не ходил к брату, не   разговаривал с Мироном, встречая его на фабрике.      

Мирон собирался жениться на дочери Веры Поповой, такой же   высокой и стройной, как её поседевшая, замороженная мать. Как все, эта девица   тоже неприятно усмехалась. Она дёргала шеей, присматривалась ко всему упорным   взглядом больших, бесстыдно открытых глаз, должно быть, ни во что не верующих,   и, напевая сквозь зубы, жужжа, как муха, с утра до вечера портила полотно,   размазывая на нём пёстрые картинки. Её соломенная шляпа, привязанная лентой за   шею, всегда болталась на спине, волосы у неё были тоже соломенного цвета;   одевалась неаккуратно, ноги были видны из-под юбки, почти до колен.      

Противен был бездельник Горицветов; он мелькал, как стриж,   неожиданно являлся, исчезал, снова являлся и, наскакивая на всех злой,   маленькой собачкой, кричал своё:      

— Вы хотите превратить богато одухотворённую Россию в   бездушную Америку, вы строите мышеловку для людей…      

В этих криках Артамонов слышал иногда что-то верное, но чаще   — нечто общее с глупостью Тихона Вялова, хотя он не знал людей, более   различных, чем этот обожжённый, судорожный прыгун и тяжёлый, ко всему   равнодушный Тихон. Горицветов подбегал к Елизавете Поповой и кричал на неё:      

— Почему вы молчите, вы, человек духа?      

Она улыбалась; лицо у неё было надменно и неподвижно,   улыбались только её серые, осенние глаза. Артамонов старший слышал какие-то   неслыханные, непонятные слова.      

— Агония романтизма, — говорил Мирон, тщательно   протирая куском замши стёкла очков.      

Алексей летал где-то в Москве; Яков толстел, держался   солидно в стороне, он говорил мало, но, должно быть, хорошо: его слова   одинаково раздражали и Мирона и Горицветова. Яков отпустил окладистую татарскую   бородку, и вместе с рыжеватой бородою у Якова всё заметнее насмешливость;   приятно было слышать, когда сын лениво говорил бойким людям:      

— Сядете вы в лужу по дороге в господа! Жили бы проще.      

Старшему Артамонову и — он видел — Якову было очень смешно,   когда Елизавета Попова вдруг уехала в Москву и там обвенчалась с Горицветовым.   Мирон обозлился и не мог скрыть этого; покручивая острую, не купеческую   бородку, вытягивая из неё нить сухих слов, он говорил явно фальшиво:      

— Такие люди, как Степан Горицветов, — люди   вымирающего племени. Нигде в мире нет людей настолько бесполезных, как он и   подобные ему.      

Яков сказал, подзадоривая:      

— Однакож один эдакий ловко стащил из-под твоего носа   кусок, облюбованный тобою!      

Приподняв плечи, Мирон ответил:      

— Я — не романтик.      

— Чего? Кто это? — спросил Артамонов старший, и   Мирон отчеканил, точно судья, читающий приговор свой:      

— Никто не понимает, что такое романтик, вам этого тоже   не понять, дядя. Это — нечто для красоты, как парик на лысую голову, или — для   осторожности, как фальшивая борода жулику.      

«Ага, прищемил нос», — подумал Артамонов старший с   удовольствием.      

Эти маленькие удовольствия несколько примиряли его со   множеством обид, которые он испытывал со стороны бойких людей, всё более крепко   забиравших дело в свои цепкие руки, отодвигая его в сторону, в одиночество. Но и   в одиночестве он нашёл, надумал нечто горестно приятное, одиночество знакомило   его с новым, хотя уже смутно знакомым, — с Петром Артамоновым иного   рисунка, иного характера.      

Это — хороший человек, и он жестоко обижен; жизнь обращалась   с ним несправедливо, как мачеха с пасынком. Он начал жизнь покорным,   бессловесным слугою своего отца, который не дал ему никаких радостей, а только   глупую, скучную жену и взвалил на плечи его большое, тяжёлое дело. Да, жена   любила его, и первый год жизни с нею был не плох, но теперь он знал, что даже   распутная шпульница Зинаида умеет любить забавнее, жарче. И уж лучше не   вспоминать о ловких, бешеных женщинах ярмарки. Жена всю жизнь боялась, сначала   — Алексея, керосиновых ламп, потом электрических; когда они вспыхивали, Наталья   отскакивала и крестилась. Она сконфузила его на ярмарке, в магазине   граммофонов.      

— Ой, не надо, не покупай! — просила она. —   Может, в этой штуке проклятый кричит, душа его спрятана!      

Теперь она боялась Мирона, доктора Яковлева, дочери своей   Татьяны и, дико растолстев, целые дни ела. Из-за неё едва не удивился брат.   Дети не уважали её. Когда она уговаривала Якова жениться, сын советовал ей   насмешливо:      

— Ты, мама, лучше покушай чего-нибудь.      

Она отвечала покорно и неуверенно:      

— Да я как будто уж не хочу.      

И снова ела.      

Отец сказал Якову:      

— Ты что насмехаешься над матерью? Жениться тебе —   пора!      

— Не время связывать себя семьёй, — деловито   ответил Яков.      

— Да что вы все боитесь времени? — рассердился   отец; сын, не ответив, пожал плечами.      

Он тоже говорил:      

— Вы, папаша, не понимаете.      

Он говорил это мягко, но всё-таки ведь не может быть, чтоб   отец понимал меньше сына. Люди живут не завтрашним днём, а вчерашним, все люди   так живут.      

Старший сын, любимый, пропал, исчез. Из любви к нему   пришлось сделать такое, о чём не хочется вспоминать.      

Старшая дочь Елена, широколицая, широкобёдрая баба,   избалованная богатством и пьяницей мужем, была совершенно чужим человеком; она   изредка приезжала навестить родителей, пышно одетая, со множеством колец на   пальцах. Позванивая золотыми цепочками, брелоками, глядя сытыми глазами в   золотой лорнет, она говорила усталым голосом:      

— Как у вас пахнет нехорошо; дом весь протух, сгнил; вы   бы новый построили. И кто же теперь живёт рядом с фабрикой!      

Артамонов случайно слышал, как она говорила матери:      

— А папаша всё такой же? Как, должно быть, скучно с   ним! Мой пьяница, шалун, а — весёлый.      

У неё была какая-то особенно раздражавшая страсть к чистоте:   садясь на стул, она обмахивала его платочком, от неё так крепко пахло духами,   что хотелось чихать; её бесцеремонная, обидная брезгливость ко всему в доме   вызывала у Артамонова желание возместить дочери за всё, чем она раздражала его;   он при ней ходил по дому и даже по двору в одном нижнем белье, в неподпоясанном   халате, в галошах на босую ногу, а за обедом громко чавкал и рыгал, как башкир.   Дочь возмущалась:      

— Что это, папаша?      

Именно этого возмущения он и добивался.      

— Извините, барыня! — говорил он. — Я ведь   мужик.      

И рыгал, чавкал ещё более свирепо.      

Дочь бывала за границей и вечерами лениво, жирненьким   голоском рассказывала матери чепуху: в каком-то городе бабы моют наружные стены   домов щётками с мылом, в другом городе зиму и лето такой туман, что целый день   горят фонари, а всё-таки ничего не видно; в Париже все торгуют готовым платьем   и есть башня[40] настолько высокая, что с   неё видно города, которые за морем.      

С младшей сестрою Елена спорила и даже ругалась. Татьяна   росла худенькой, темнокожей и обозлённой тем, что она неприглядна. В ней было   что-то, напоминавшее дьячка; должно быть, её коротенькая коса, плоская грудь и   синеватый нос. Она жила у сестры, не могла почему-то кончить гимназию, боялась   мышей и, соглашаясь с Мироном, что власть царя надо ограничить, недавно начала   курить папиросы. Приезжая летом на фабрику, кричала на мать, как на прислугу, с   отцом говорила сквозь зубы, целые дни читала книги, вечером уходила в город, к   дяде, оттуда её приводил золотозубый доктор Яковлев.      

По ночам не спала от девичьей тоски и била туфлей комаров на   стенах, как будто стреляя из пистолета.      

Всё вокруг становилось чуждо, крикливо, вызывающе глупо, всё   — от дерзких речей Мирона до бессмысленных песенок кочегара Васьки, хромого   мужика с вывихнутым бедром и растрёпанной, на помело похожей, головою; по   праздникам Васька, ухаживая за кухаркой, торчал под окном кухни и, подыгрывая на   гармонике, закрыв глаза, орал:      

Стала ты теперь несчастна-я,      

Моя привычка!      

Хочу видеть ежечасно      

Твоё, морда, личико!      

И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый   Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще вспоминал о старшем сыне. Наверное Илья   уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило   изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату и   раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что Миром, возвратившийся из   Москвы, говорит:      

— Илья — один из тех людей, которые смотрят на жизнь   сквозь книгу и не умеют отличить корову от лошади.      

«Врёшь», — подумал Артамонов, находя что-то   утешительное во враждебном отзыве племянника. Алексей спросил:      

— Он — одной партии с Горицветовым?      

— Он — вреднее, — ответил Мирон.      

Входя в комнату, Артамонов старший мысленно пригрозил им:      

«Погодите, воротится он — покажет вам кое-что…»      

Мирон тотчас начал рассказывать о Москве, сердито жаловаться   на бестолковость правительства; приехала Наталья с сыном — Мирон заговорил о   необходимости строить бумажную фабрику, он давно уже надоедал этим.      

— У нас, дядя, деньги зря лежат, — сказал он.   Наталья, покраснев так, что у неё даже уши вспухли, крикливо возразила:      

— Где это они лежат, у кого лежат?      

Артамонова вдруг обняла скука, как будто пред ним широко   открыли дверь в комнату, где всё знакомо и так надоело, что комната кажется   пустой. Эта внезапная, телесная скука являлась откуда-то извне, туманом;   затыкая уши, ослепляя глаза, она вызывала ощущение усталости и пугала мыслями о   болезни, о смерти.      

— Надоели вы мне, — сказал он. — Когда я   отдохну от вас?      

Яков проворчал:      

— Довольно возни с тем, что есть…      

А Наталья кричала:      

— И так развели рабочих до того, что выйти некуда!   Пьянство, матерщина…      

Артамонов подошёл к окну, — в саду стоял Тихон Вялов и,   задрав голову, указывал пальцем на яблоню какой-то девчонке.      

«Ишь ты, Адам», — подумал Пётр Артамонов, стряхнув   скуку; такие отдалённые думы не часто, мышами, пробегали мимо него, он всегда   рад был их внезапности, он даже любил их за то, что они не тревожили, мелькнёт,   исчезнет и — только.      

Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что   брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и   вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря   неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и не говорит об   этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого человека Артамонов   старший крепко поссорился с братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя:      

— Подумай: человек всю жизнь работал на нас, а мы его   выкинули, — ну, хорошо это?      

Пётр знал, что это нехорошо, но ещё хуже для него было   присутствие Тихона в доме. Жена тоже, кажется, первый раз за всю жизнь встала   на сторону Алексея; с необычной для неё твёрдостью она говорила:      

— Нехорошо, Пётр Ильич, хоть бей меня, а — нехорошо!      

Они и Ольга уговорили и успокоили его. Но обиженный человек   торжествовал:      

«Что? Твоя воля — никому не закон… Видишь?»      

Обиженный человек становился всё виднее, ощутимее Артамонову   старшему. Осторожно внося на холм, под сосну, своё отяжелевшее тело, Пётр   садился в кресло и, думая об этом человеке, искренно жалел его. Было и   сладостно и горько выдумывать несчастного, непонятого, никем не ценимого, но   хорошего человека; выдумывался он так же легко, так же из ничего, как в жаркие   дни над болотами, в синей пустоте, возникал белый дым облаков.      

Глядя на фабрику и на всё рождённое ею, человек этот внушал:      

«Можно бы жить иначе, без этих затей».      

Фабрикант Артамонов возражал ему:      

«Тихоновы мысли».      

«Поп Глеб то же говорил, и Горицветов, и ещё многие. Да,   мухами в паутине бьются люди».      

«Дёшево — не проживёшь», — нехотя возражал фабрикант.      

Иногда этот немой спор двух людей в одном разгорался   особенно жарко, и обиженный человек, становясь беспощадным, почти кричал:      

«Помнишь, ты, пьяный, на ярмарке, каялся людям, что принёс в   жертву сына, как Авраам Исаака, а мальчишку Никонова вместо барана подсунули   тебе, помнишь? Верно это, верно! И за это, за правду, ты меня бутылкой ударил.   Эх, задавил ты меня, погубил! И меня ты в жертву принёс. А — кому жертва, кому?   Рогатому богу, о котором Никита говорил? Ему? Эх ты…»      

В минуты столь жестоких споров фабрикант Артамонов старший   крепко закрывал глаза, чтоб удержать постыдные, злые и горькие слёзы. Но слёзы   неудержимо лились, он стирал их со щёк и бороды ладонями, потом досуха тёр   ладонь о ладонь и тупо рассматривал опухшие, багровые руки свои. И пил мадеру   большими глотками, прямо из горлышка бутылки.      

Но, несмотря на эти горестные слёзы, выжимаемые им,   обиженный человек был приятен и необходим Артамонову старшему, как банщик,   когда тот мягкой и в меру горячей, душисто намыленной мочалкой трёт кожу спины   в том месте, где самому человеку нельзя почесать, — не достаёт рука.      

…Вдруг где-то далеко, за Сибирью, поднялся крепкий кулак и   стал бить Россию.      

Алексей подпрыгивал, размахивая газетой, кричал:      

— Разбой! Грабёж! — и, поднимая птичью лапу к   потолку, свирепо шевелил пальцами, шипел:      

— Мы их… мы им…      

Златозубый доктор, сунув руки в карманы, стоял, прислонясь к   тёплым изразцам печи, и бормотал:      

— Возможно, что и они нас.      

Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он   усмехался всегда, о чём бы ни говорилось; он даже о болезнях и смертях   рассказывал с той же усмешечкой, с которой говорил о неудачной игре в   преферанс; Артамонов старший смотрел на него, как на иноземца, который   улыбается от конфуза, оттого, что не способен понять чужих ему людей; Артамонов   не любил его, не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого немца   Крона.      

Озабоченно покручивая бородку, морщась, точно у него болел   висок, Мирон журавлём шагал из угла в угол и поучал всех:      

— Дело надо было начинать в союзе с англичанами…      

— Да — какое дело-то? — допытывался Артамонов   старший, но ни бойкий брат, ни умный племянник не могли толково рассказать ему,   из-за чего внезапно вспыхнула эта война. Ему было приятно наблюдать смятение   всезнающих, самоуверенных людей, особенно смешным казался брат, он вёл себя так   непонятно, что можно было думать: эта нежданная война задевала, прежде всех,   именно его, Алексея Артамонова, мешая ему делать что-то очень важное.      

По городу пошёл крестный ход. Бородатое купечество, важно и   благочестиво утаптывая тяжёлыми ногами обильно выпавший снег, тесным стадом   быков шагало за кряжистым, золотым духовенством; несло иконы, хоругви;   соединённый хор всех церквей города громогласно и внушительно пел:      

— «Спаси, го-осподи, люди твоя-а…»      

Слова молитвы, похожей на требование, вылетали из круглых   ртов белым паром, замерзая инеем на бровях и усах басов, оседая в бородах   нестройно подпевавшего купечества. Особенно пронзительно, настойчиво и особенно   не в лад хору пел городской голова Воропонов, сын тележника; толстый,   краснощёкий, с глазами цвета перламутровых пуговиц, он получил в наследство от   своего отца вместе с имуществом и неукротимую вражду ко всем Артамоновым.      

Они, семеро, шли все вместе; впереди прихрамывал Алексей,   ведя жену под руку, за ним Яков с матерью и сестрой Татьяной, потом шёл Мирон с   доктором; сзади всех шагал в мягких сапогах Артамонов старший.      

— Нация, — негромко говорил Мирон.      

— Парад сил, — ответил доктор.      

Мирон снял очки, стал протирать их платком, а доктор   добавил:      

— Увидите — вздуют!      

— Н-ну, это сырьё не скоро загорится…      

— Перестань, — сказал Артамонов старший   племяннику, тот искоса взглянул на него и повесил очки на свой длинный нос,   предварительно пощупав его пальцами.      

— Спас-си, господи, люди твоя! — требовал   Воропонов подчёркнуто громко, с присвистом вывизгивая слово «люди», волком   оборачивался назад, оглядывая горожан, и зачем-то махал на них бобровой шапкой.      

Хорошо, густо пела сорокалетняя, но свежая, круглая,   грудастая дочь Помялова, третий раз вдова и первая в городе по скандальной,   бесстыдной жизни. Пётр Артамонов слышал, как она вполголоса советовала Наталье:      

— Ты бы, кума, отправила мужа-то на войну, он у тебя   страховидный, от него враги побегут.      

И спрашивала Якова:      

— Ты что, крестник, не женишься, петух?      

Артамонов старший тряхнул головою, слова, как мухи, мешали   ему думать о чём-то важном; он отошёл в сторону, стал шагать по тротуару   медленнее, пропуская мимо себя поток людей, необыкновенно чёрный в этот день,   на пышном, чистом снегу. Люди шли, шли и дышали паром, точно кипящие самовары.      

Вот шагает во главе своих учениц Вера Попова с каменным   лицом; снежинки искрятся на её седых волосах; белые, в инее, ресницы её   дрогнули, когда она кивнула пышноволосой, ничем не покрытой головой. Артамонов   пожалел её:      

«Глупая. Впряглась уток пасти».      

Прокатилась длинная волна стриженых голов; это ученики двух   городских училищ; тяжёлой, серой машиной продвинулась полурота солдат, её вёл   знаменитый в городе хладнокровный поручик Маврин: он ежедневно купался в Оке,   начиная с половодья и кончая заморозками, и, как было известно, жил на деньги   Помяловой, находясь с нею в незаконной связи.      

Важно, сытым гусем, шёл жандармский офицер Нестеренко,   человек с китайскими усами, а его больная жена шла под руку с братом своим,   Житейкиным, сыном умершего городского старосты и хозяином кожевенного завода;   про Житейкина говорили, что хотя он распутничает с монахинями, но прочитал   семьсот книг и замечательно умел барабанить по маленькому барабану, даже тайно   учит солдат этому искусству.      

Потом проехал в санях ожиревший Степан Барский с пьяницей   зятем своим и косоглазой дочерью; тёмной кучей долго двигался мелкий народ:   мещане, кожевники, ткачи, тележники, нищие и какие-то никому не нужные старухи,   похожие на крыс. Снег лениво солил обнажённые головы, издали доносился   неумолимо требующий крик Воропонова:      

— Спаси, господи, люди твоя…      

«А на что богу эти люди? Понять — нельзя», — подумал   Артамонов. Он не любил горожан и почти не имел в городе связей, кроме деловых   знакомств; он знал, что и город не любит его, считая гордым, злым, но очень   уважает Алексея за его пристрастие украшать город, за то, что он вымостил   главную улицу, украсил площадь посадкой лип, устроил на берегу Оки сад,   бульвар. Мирона и даже Якова боятся, считают их свыше меры жадными, находят,   что они всё кругом забирают в свои руки.      

Осматривая медленный ход задумавшихся людей, Артамонов   хмурился, много незнакомых лиц и слишком много разноцветных глаз смотрят на   него с одинаковой неприязнью.      

У ворот дома Алексея ему поклонился Тихон. Артамонов   спросил:      

— Воюем, старик?      

Молча, знакомым движением тяжёлой руки, Тихон погладил   скулу. Первый раз за всю жизнь с ним Артамонов спросил этого человека с доверием   к нему:      

— Ты что думаешь?      

— Пустяковина, — тотчас ответил Вялов, как будто   он ждал вопроса.      

— У тебя — всё пустяки, — неопределённо сказал   Артамонов.      

— А — как же? Собаки, что ли? Не звери мы.      

Артамонов пошёл дальше сквозь мелкий, пыльный снег. Снег   падал всё гуще и уже почти совсем скрыл толпу людей вдали, в белых холмах   деревьев и крыш.      

Теперь, после смерти Серафима Утешителя, Артамонов старший   ходил развлекаться к вдовой дьяконице Таисье Параклитовой, женщине   неопределённых лет, худенькой, похожей на подростка и на чёрную козу. Она была   тихая и всегда во всём соглашалась с ним:      

— Так, милый! — говорила она. — Да, да,   милый, да!      

Пил Артамонов много, но хмелел медленно, и его раздражало,   что навязчивые, унылые думы так долго не тают, не тонут в крепких, вкусных   водках Таисьи. Первые минуты опьянения были неприятны, хмель делал мысли Петра   о себе, о людях ещё более едкими, горькими, окрашивал всю жизнь в злые,   зелёно-болотные краски, придавал им кипучую быстроту; Артамонову казалось, что   это кипение вертит, кружит его, а в следующую минуту перебросит через какой-то   край. Скрипя зубами, он вслушивался, всматривался в тёмный бунт внутри себя,   потом кричал дьяконице:      

— Ну, что молчишь? Говори что знаешь!      

Женщина козой прыгала на колени к нему, она была удивительно   лёгкая и тёплая; раскрыв пред собою невидимую книгу, она читала:      

— Поручика Маврина Помялова отчислила от себя, он опять   проиграл в карты триста двадцать; хочет она векселя подать ко взысканию, у неё   векселя на него есть, А жандарм потому жену свою держит здесь, что завёл в   городе любовницу, а не потому, что жена больная…      

— Это всё — дрянь, — говорил Артамонов.      

— Дрянь, милый, и — какая дрянь!      

Её рассказы о дрянненьких былях города путали думы   Артамонова, отводили их в сторону, оправдывали и укрепляли его неприязнь к   скучным грешникам — горожанам. На место этих дум вставали и двигались по   какому-то кругу картины буйных кутежей на ярмарке; метались неистовые люди,   жадно выкатив пьяные, но никогда не сытые глаза, жгли деньги и, ничего не   жалея, безумствовали всячески в лютом озлоблении плоти, стремясь к большой,   ослепительно белой на чёрном, бесстыдно обнажённой женщине…      

Пётр Артамонов молча сосал разноцветные водки, жевал   скользкие, кисленькие грибы и чувствовал всем своим пьяным телом, что самое милое,   жутко могучее и настоящее скрыто в ярмарочной бесстыднице, которая за деньги   показывает себя голой и ради которой именитые люди теряют деньги, стыд,   здоровье. А для него от всей жизни осталась вот эта чёрная коза.      

— Раздевайся, — рычал он. — Пляши!      

— Как же я без музыки-то? — говорит дьяконица,   расстёгиваясь. Носкова бы позвать, охотника, он на гармонии хорошо играет…      

В этих забавах время шло незаметно, иногда из потока мутных   дней выскакивало что-то совершенно непостижимое: зимою пришли слухи о том, что   рабочие в Петербурге хотели разрушить дворец, убить царя.      

Тихон Вялов ворчал:      

— Ещё и церкви рассыплют. А — как же? Народ — не   железный.      

Летом стали говорить, что по русским морям плавает русский   же корабль и стреляет из пушек по городам,[41] —   Тихон сказал:      

— А — как же? Навыкли воевать.      

По городу снова пошли с иконами, Воропонов в рыжем сюртуке   нёс портрет царя и требовал:      

— Спаси, господи, люди твоя-а-а!      

В этот раз он кричал ещё громче и даже злее, но всё-таки в   его — а-а! — призыв на помощь звучал тревожно.      

Житейкин, с двухствольным ружьём в руках, пьяный, без шапки,   сверкая багровой лысиной, шёл во главе своих кожевников и неистово скандалил,   орал:      

— Ребята! Не дадим жидам Россию! Чья Россия? Наша!      

— Наша, — согласно кричали кожевники, тоже не   трезвые, и, встречая ткачей, врагов своих, затевали с ними драки, ударили   палкой доктора Яковлева, бросили в Оку старика аптекаря; Житейкин долго гонялся   по городу за сыном его, дважды разрядил вслед ему ружьё, но — не попал, а   только поранил дробью спину портного Брускова.      

Фабрика перестала работать, молодёжь, засучивая рукава   рубах, бросилась в город, несмотря на уговоры Мирона и других разумных людей,   несмотря на крики и плач баб.      

Фабрика опустела, обездушела и точно сморщилась под ветром,   который тоже бунтовал, выл и свистел, брызгая ледяным дождём, лепил на трубу   липкий снег; потом сдувал его, смывал.      

Сидя у окна, Артамонов старший тупо смотрел, как из города и   в город муравьями бегут тёмненькие фигурки мужчин и женщин; сквозь стёкла были   слышны крики, и казалось, что людям весело. У ворот визжала гармоника, в толпе   рабочих хромой кочегар Васька Кротов пел:      

Стало тесно на земле:      

Деремся с японами!      

Они бьют нас по скуле,      

А мы их — иконами!      

Ветер приносил из города ворчливый шумок, точно там кипел   огромный самовар, наполненный целым озером воды. На двор въехала лошадь   Алексея, на козлах экипажа сидел одноглазый фельдшер Морозов; выскочила Ольга,   окутанная шалью. Артамонов испугался и, забыв о боли в ногах, вскочил, пошёл   встречу ей.      

— Что случилось?      

Встряхиваясь, точно курица, она сказала:      

— Окна побили у нас кожевники…      

Артамонов, уступая ей дорогу, усмехнулся, проворчал:      

— Ну, вот… Доболтались! Орали на меня, а — вот оно как!   Нет, царь…      

И вдруг он услыхал гневный, необычный для Ольги, громкий   ответ:      

— Отстань! Нечестный человек это, твой царь!      

— Много ты понимаешь в царях, — смущённо сказал   он, дотрагиваясь до своего уха.      

Его изумил гнев маленькой старушки в очках, всегда тихой,   никого не осуждавшей, в её словах было что-то поражающе искреннее, хотя и   ненужное, жалкое, как мышиный писк против быка, который наступил на хвост мыши,   не видя этого и не желая. Артамонов сел в своё кресло, задумался.      

Он давно, несколько недель, не видел Ольгу, избегал встреч с   её сыном, поссорившись с ним. Ещё в конце лета, когда Пётр Артамонов лежал в   постели с отёкшими ногами, к нему явился торжественный и потный Воропонов и,   шлёпая тяжёлыми, синими губами, предложил ему подписать телеграмму царю —   просьбу о том, чтоб царь никому не уступал своей власти. Артамонова очень   удивила дерзкая затея городского головы, но он подписал бумагу, уверенный, что   это будет неприятно брату, Мирону, да, наверное, и Воропонов получит хороший   выговор из Петербурга: не суйся, дурак толстогубый, не в своё дело, не заносись   высоко!      

Положив бумагу в карман сюртука, застегнувшись на все   пуговицы, Воропонов начал жаловаться на Алексея, Мирона, доктора, на всех   людей, которые, подзуживаемы евреями, одни — слепо, другие — своекорыстно, идут   против царя; Артамонов старший слушал его жалобы почти с удовольствием, поддакивал,   и только когда синие губы Воропонова начали злобно говорить о Вере Поповой, он   строго сказал:      

— Вера Николаевна тут ни при чём.      

— Как это — ни при чём? Нам известно…      

— Ничего тебе не известно.      

— Доиграетесь до беды, — пригрозил голова и ушёл.      

А вечером на Артамонова собаками бросились племянник, дочь,   бросились и залаяли, не щадя его старость.      

— Что вы делаете, папаша? — кричала Татьяна, и на   её некрасивом лице прыгали сумасшедшие глаза. Яков стоял у окна, барабанил по   стеклу пальцами. Артамонову казалось, что и сын против него, а Мирон едко   спрашивал:      

— Вы читали, что там написано в этой бумаге?      

— Не читал! — сказал Артамонов. — Не читал, а   — знаю: написано, чтоб щенкам воли не давать!      

Ему было приятно видеть, как сердятся Мирон и Татьяна, но   молчание Якова — смущало, он верил деловитости сына, догадывался, что поступил   против его интересов, а вовлечь Якова в этот спор, спросить: как он   думает? — не позволяло самолюбие. Он лежал и огрызался, рычал, а Мирон   долбил, качая носом:      

— Поймите: царь окружён шайкой мошенников, и нужно,   чтоб их сменили честные люди…      

Артамонов знал, что именно Мирон метит в честные люди и что   отец его ездил в Москву хлопотать, чтоб Мирона кто-то там назначил кандидатом в   государеву думу. И смешно и опасно представить этого журавля-племянника близко   к царю. Вдруг вбежал растрёпанный, расстёгнутый Алексей и запрыгал, затрещал:      

— Что ж ты делаешь, безумный человек?      

Он кричал, как на служащего.      

— К чёрту! — взревел Артамонов старший. —   Учить меня? Провалитесь все к чёрту! Вон!..      

Он даже сам был испуган внезапным взрывом своего гнева.      

Теперь, сидя в углу, слушая беззлобный рассказ Ольги о бунте   в городе, он вспоминал эту ссору и пытался понять: кто же прав, он или эти   люди?      

Его особенно смутили детски гневные слова Ольги. Вот она уже   спокойно, даже умилённо говорит:      

— Милые люди ткачи у нас! Как они живо прогнали   воропоновских рабочих и кожевников. Остались там, охраняют дом…      

А Наталья, очень испуганная, сердито хныкает:      

— От вашего дома и пошла смута. Так и надо вам! Всё —   от вас.      

Явился Мирон и, не здороваясь, расхаживая по комнате   пружинной походкой, стал грозить:      

— Все эти Воропоновы и Житейкины дорого заплатят за то,   что обучают народ бунтовать. Это им даром не пройдёт, это отзовётся! Вполне   достаточно уроков мятежа со стороны друзей Ильи Пётровича Артамонова, а если   ещё и эти начнут…      

Артамонов старший промолчал.      

После скандала с петицией Воропонова Мирон стал для него   окончательно, непримиримо противен, но он видел, что фабрика всецело в руках   этого человека, Мирон ведёт дело ловко, уверенно, рабочие слушают его или   боятся; они ведут себя смирнее городских.      

Ветер притих, зарылся в густой снег. Снег падал тяжело и   прямо, густыми хлопьями, он занавесил окна белым занавесом, на дворе ничего не   видно. Никто не говорил с Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все, кроме   жены, считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том, что царь   ведёт себя как-то неумело.      

— А где же Яша? — тревожно спросила мать. —   Яша-то, говорю, где?      

Мирон брезгливо сморщил нос и сказал, не глядя на тётку:      

— Вероятно, спрятался в городе, в своём курятнике.      

— Чего? В каком? — пугливо забормотала Наталья.      

Артамонов подумал:      

«Пожалуй, не знает, дура, что у Якова любовница».      

И вдруг сказал твёрдо:      

— Ну, вот что: живите, как хотите! Делайте. Да.   Действительно — не понимаю я. Стар. А — тут… Тут чёрт играет. Жил — жил —   ничего не понимаю…      

 IV      

       

До двадцати шести лет Яков Артамонов жил хорошо, спокойно,   не испытывая никаких особенных неприятностей, но затем время, враг людей,   которые любят спокойную жизнь, начало играть с Яковом запутанную, бесчестную   игру. Началось это в апреле, ночью, года три спустя после мятежей, встряхнувших   терпеливый народ.      

Яков лежал на диване и курил, наслаждаясь ощущением   насыщенности, исключающей все желания; это ощущение он ценил выше всего в   жизни, видя в нём весь её смысл. Оно являлось одинаково приятным и после   вкусного обеда и после обладания женщиной.      

Женщина, кругленькая и стройная, стояла среди комнаты у   стола, задумчиво глядя на сердитый, лиловый огонь спиртовки под кофейником; её   голые руки и детское лицо, освещённые огнём лампы под красным абажуром,   окрашивались в цвет вкусно поджаренной корочки пирога. Растрёпанные тёмные   волосы картинно осыпали шею и плечи. На голом теле Полины золотисто-жёлтый   бухарский халат, на ногах — зелёные, сафьяновые туфли. В ней есть что-то очень   лёгкое, не русское; у неё милая рожица подростка-мальчишки; пухлые губы,   задорные глаза, круглые, как вишни; даже в этот час, когда Яков сыт ею, она   приятна ему. Она, конечно, несравнимо лучше всех девиц и женщин, которых он   знал, и была бы совершенно хороша, если б не её глупый характер.      

— Я не хочу кофею, Апельсинчик, — сказал Яков,   сквозь густую пелену дыма папиросы; Полина, не взглянув на него, спросила:      

— А — я?      

— Не знаю, чего ты хочешь, — ответил Яков, устало   зевнув.      

— Нет, знаешь, — схватив его слова на лету и   встряхнув головою, заговорили женщина ломким голосом. Послушав минуту, две её   царапающие, крючковатые слова, Яков сел, бросил папиросу на пол и, надевая   ботинки, сказал, вздохнув:      

— Не понимаю твоей привычки портить хорошее настроение!   Ведь ты знаешь: я не могу жениться, пока отец не помер…      

Тут, как всегда, Полина осыпала его обидными словами:      

— Конечно, тебе, паук, только бы хорошее настроение! Я   знаю: ты для хорошего настроения готов продать меня татарину, старьёвщику, да!   Ты бесчестный человек…      

Яков особенно не любил, когда она именовала его пауком, в   ласковые минуты у неё было для него другое забавное имя — Солёненький. И ему   казалось, что уж сегодня-то она могла бы воздержаться от ссоры: за два часа   пред этим он дал ей сто рублей.      

— Криком ты ничего не добьёшься, — спокойно   предупредил он её, надев шляпу, протягивая руку. — До свидания!      

— Свинья! И опять окурков на пол набросал…      

По улице метался сырой ветер, тени облаков ползали по земле,   как бы желая вытереть лужи, на минуту выглядывала луна, и вода в лужах,   покрытая тонким льдом, блестела медью. В этот год зима упрямо не уступала место   весне; ещё вчера густо падал снег.      

Яков Артамонов шёл не торопясь, сунув руки в карманы, держа   под мышкой тяжёлую палку, и думал о том, как необъяснимо, странно глупы люди.   Что нужно милой дурочке Полине? Она живёт спокойно, не имея никаких забот,   получает немало подарков, красиво одевается, тратит около ста рублей в месяц,   Яков знал, чувствовал, что он ей нравится. Ну, что же ещё? Почему она хочет   венчаться?      

«Глупо, как мышь в банке варенья», — заключил он   любимой, им самим придуманной поговоркой. Жизнь казалась ему простой, не   требующей от человека ничего, кроме того, чем он уже обладает. В сущности, ведь   ясно: все люди стремятся к одному и тому же, к полноте покоя; суета дня — это   только мало приятное введение к тишине ночи, к тем часам, когда остаёшься один   на один с женщиной, а потом, приятно утомлённый её ласками, спишь без   сновидений. В этом — всё действительно значительное и настоящее. Люди глупы уже   потому, что почти все они, скрыто или явно, считают себя умнее его; они   выдумывают очень много лишнего; возможно, что они делают это по силе какой-то   слепоты, каждый хочет отличиться от всех других, боясь потерять себя в людях,   боясь не видеть себя.      

Глуп Илья, запутавшийся в книгах ещё тогда, когда он учился   в гимназии, а теперь заболтавшийся где-то среди социалистов. Много обидного   видел от него Яков, а теперь вот, недавно, пришлось посылать Илье денег куда-то   в Сибирь. Невыносимо, хотя и смешно, глупа мать; ещё более невыносимо и тяжко   глуп угрюмый отец, старый медведь, не умеющий жить с людями, пьяный и грязный.   Смешон суетливый попрыгун дядя Алексей; ему хочется попасть в Государственную   думу, ради этого он жадно питается газетами, стал фальшиво ласков со всеми в   городе и заигрывает с рабочими фабрики, точно старая, распутная баба. Особенно   же и как-то подавляюще, страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая себя   самым отличным умником в России, он, кажется, видит себя в будущем министром, и   уже теперь не скрывает, что только ему одному ясно, что надо делать, как все   люди должны думать. Он тоже старается притереться к рабочим, устраивает для них   различные забавы, организовал команды футболистов, завёл библиотеку, он хочет   прикормить волков морковью.      

Рабочие ткут великолепное полотно, одеваясь в лохмотья, живя   в грязи, пьянствуя; они в массе околдованы тоже какой-то особенной глупостью,   дерзко открытой, лишённой даже той простенькой, хозяйственной хитрости, которая   есть у каждого мужика. О рабочих Якову Артамонову приходилось думать больше,   чем о всём другом, потому что он ежедневно сталкивался с ними и давно, ещё в   юности, они внушили ему чувство вражды, — он имел тогда немало резких   столкновений с молодыми ткачами из-за девиц, и до сего дня некоторые из его   соперников, видимо, не забыли старых обид. Когда он был ещё безбородым, в него   дважды по ночам бросали камнями. Матери тогда не однажды приходилось откупаться   деньгами от скандалов и бабьего визга, при этом она смешно уговаривала его:      

— Что уж это ты, как петух! Подождал бы, когда   женишься, или уж заведи одну и — живи! Пожалуются на тебя отцу, так он тебя,   как Илью, прогонит…      

За два, три мятежных года Яков не заметил ничего особенно   опасного на фабрике, но речи Мирона, тревожные вздохи дяди Алексея, газеты,   которые Артамонов младший не любил читать, но которые с навязчивой   услужливостью и нескрываемой, злорадной угрозой рассказывали о рабочем   движении, печатали речи представителей рабочих в Думе, — всё это внушало   Якову чувство вражды к людям фабрики, обидное чувство зависимости от них. Ему   казалось, что он уже научился искусно скрывать это чувство под мелкой   уступчивостью их требованиям, под улыбками и шуточками. Но в общем всё шло не   плохо, хотя иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто   он, Яков Артамонов, хозяин, живёт в гостях у людей, которые работают на него,   давно живёт и надоел им, они, скучно помалкивая, смотрят на него так, точно   хотят сказать:      

«Что ж ты не уходишь? Пора!»      

В часы, когда он испытывал это, у него являлось смутное   предчувствие, что на фабрике скрыто и невидимо тлеет, дымится что-то крайне   опасное для него, лично для него.      

Яков был уверен, что человек — прост, что всего милее ему —   простота и сам он, человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в   себе. Эти угарные мысли живут где-то вне человека, и, заражаясь ими, он   становится тревожно непонятным. Лучше не знать, не раздувать эти чадные мысли.   Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя и видел,   что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают всё то   простое, ясное, чем он любил жить.      

Умнее всех людей, которых он знал, ему казался старик Тихон   Вялов; наблюдая его спокойное отношение к людям, его милостивую работу, Яков   завидовал дворнику. Тихон даже спал умно, прижав ухо к подушке, к земле, как   будто подслушивая что-то.      

Он спросил старика:      

— Ты сны видишь?      

— Зачем? Я не баба, — сказал Тихон, и под словами   его Яков почувствовал что-то густое, устоявшееся, непоколебимо сильное.      

«Бабьи сны», — думал Артамонов младший, слушая споры и   речи в доме дяди Алексея, думал и внутренно усмехался.      

Вообще же он думал трудно, а задумываясь, двигался тяжело,   как бы неся большую тяжесть, и, склонив голову, смотрел под ноги. Так шёл он и   в ту ночь от Полины; поэтому и не заметил, откуда явилась пред ним приземистая,   серая фигура, высоко взмахнула рукою. Яков быстро опустился на колено, тотчас   выхватил револьвер из кармана пальто, ткнул в ногу нападавшего человека,   выстрелил; выстрел был глух и слаб, но человек отскочил, ударился плечом о   забор, замычал и съехал по забору на землю.      

Лишь после этого Яков почувствовал, что он смертельно   испуган, испуган так, что хотел закричать и не мог; руки его дрожали и ноги не   послушались, когда он хотел встать с колен. В двух шагах от него возился на   земле, тоже пытаясь встать, этот человек, без шапки, с курчавой головою.      

— Застрелю, сволочь, — хрипло сказал Яков,   вытягивая руку с револьвером, — человек повернул к нему широкое лицо и   пробормотал:      

— Застрелили уж…      

Тут Яков узнал его, тоже забормотал изумлённо:      

— Носков? Ах, подлец! Ты?      

Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это   чувство было вызвано не только сознанием, что он счастливо отразил нападение,   но и тем, что нападавший оказался не рабочим с фабрики, как думал Яков, а чужим   человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий   человек; он жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нём до этой ночи никто   в городе не говорил ничего худого.      

— Так вот чем ты занимаешься? — сказал Яков и   встал на ноги, оглядываясь; было тихо, только ветер встряхивал сучки деревьев   над забором.      

— А — чем я занимаюсь? — вдруг громко спросил   Носков. — Я пошутить хотел, попугать вас, больше ничего! А вы сразу — бац!   За это — не похвалят, глядите! Я сам испугался…      

— Ах, вот как? — насмешливо, тоном победителя,   сказал Артамонов. — Ну, вставай, идём в полицию.      

— Идти я не могу, вы меня изувечили.      

Носков поднял шапку и, глядя внутрь её, прибавил:      

— А полиции я не боюсь.      

— Ну, там — увидим. Вставай!      

— Не боюсь, — повторил Носков. — Чем вы   докажете, что я на вас напал, а не вы на меня, с испуга? Это — раз!      

— Так. А — два? — спросил Яков, усмехнувшись, но   несколько удивляясь спокойствию Носкова.      

— Есть и два. Я для вас человек полезный.      

— Это — сказка. Это из сказки!      

И, направив револьвер в лицо гармониста, Яков с внезапной   злостью пригрозил:      

— Вот я тебе башку размозжу!      

Носков поднял глаза и, снова опустив их в шапку, сказал   внушительно:      

— Не затевайте скандала. Доказать вы ничего не можете,   хотя и богатый. Я говорю: пошутить хотел. Я папашу вашего знаю, много раз на   гармонии играл ему.      

Он резким жестом взбросил шапку на голову, наклонился и стал   приподнимать штанину, мыча сквозь зубы, потом, вынув из кармана платок, начал   перевязывать ногу, раненную выше колена. Он всё время что-то бормотал невнятно,   но Яков не слушал его слов, вновь обескураженный странным поведением неудачного   грабителя.      

С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов   соображал: конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать   ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в полицию, заявить о   нападении. Начнётся следствие, Носков будет рассказывать о кутежах отца у   дьяконицы. Может быть, у него есть друзья, такие же головорезы, они, возможно, попытаются   отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия…      

Ночь становилась всё холодней; рука, державшая револьвер,   ныла от холода; до полицейского управления — далеко, там, конечно, все спят.   Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого   коренастого парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом   на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью:      

— Я вам прямо скажу, хотя это — секрет, — говорил   Носков, всё возясь с ногою своей. — Я тут для вашей пользы живу, для   наблюдения за рабочими вашими. Я, может быть, нарочно сказал, что хотел   напугать вас, а мне на самом-то деле надо было схватить одного человека и я   опознался…      

— Ч-чёрт, — сказал Яков. — Как?      

— Да, вот так… Вы — не знаете, а у дьяконицы в бане   собираются социалисты и опять говорят о бунте, книжки читают…      

— Врёшь, — тихо сказал Яков, веря ему. — А —   кто? Кто собирается?      

— Этого я не могу сказать. Арестуют, узнаете.      

Носков, держась за доски забора, встал и попросил:      

— Дайте мне палку, без неё я не дойду…      

Наклонясь, Яков поднял палку, подал ему и оглянулся, тихо   спрашивая:      

— Но тогда как же ты, зачем же вы набросились на меня?      

— Я — не набрасывался. Я — опознался. Мне нужно было не   вас, а другого. Вы всё это оставьте. Ошибка. Вы увидите скоро, что я говорю   правду. Должны дать мне денег на лечение ноги. Вот что…      

И, придерживаясь за забор, опираясь на палку, Носков начал   медленно переставлять кривые ноги, удаляясь прочь от огородов, в сторону тёмных   домиков окраины, шёл и как бы разгонял холодные тени облаков, а отойдя шагов   десять, позвал негромко:      

— Яков Петрович!      

Яков подошёл к нему очень быстро, Носков сказал:      

— Вы об этом случае — никому, ни словечка! А то… Сами   понимаете.      

Он взмахнул палкой и пошёл дальше, оставив Якова отупевшим.   Приходилось думать сразу о многом, и нужно было сейчас же решить: так ли он   поступил, как следовало? Конечно, если Носков занимается наблюдением за   социалистами, это полезный, даже необходимый человек, а если он наврал,   обманул, чтоб выиграть время и потом отомстить за свою неудачу и за выстрел? Он   врёт, что опознался и что хотел напугать, врёт, это ясно. А вдруг он подкуплен   рабочими, чтобы убить? Среди ткачей на фабрике была большая группа буянов,   озорников, но социалистов среди них трудно вообразить. Наиболее солидные   рабочие, как Седов, Крикунов, Маслов и другие, сами недавно требовали, чтоб   контора рассчитала одного из наиболее неукротимых безобразников. Нет, Носков,   наверное, обманул. Нужно ли рассказать об этом Мирону?      

Яков не мог представить, что будет, если рассказать о   Носкове Мирону; но, разумеется, брат начнёт подробно допрашивать его, как   судья, в чём-то обвинит и, наверное, так или иначе, высмеет. Если Носков шпион   — это, вероятно, известно Мирону. И, наконец, всё-таки не совсем ясно — кто   ошибся: Носков или он, Яков? Носков сказал:      

«Скоро увидите, что я говорю правду».      

Он смотрел вслед охотнику до поры, пока тот не исчез в   ночных тенях. Как будто всё было просто и понятно: Носков напал с явной целью —   ограбить, Яков выстрелил в него, а затем начиналось что-то тревожно-запутанное,   похожее на дурной сон. Необыкновенно идёт Носков вдоль забора, и необыкновенно   густыми лохмотьями ползут за ним тени; Яков впервые видел, чтоб тени так тяжко   тащились за человеком.      

Задёрганный думами, устав от них, Артамонов младший решил   молчать и ждать. Думы о Носкове не оставляли его, он хмурился, чувствовал себя   больным, и в обед, когда рабочие выходили из корпусов, он, стоя у окна в   конторе, присматривался к ним, стараясь догадаться: кто из них социалист?   Неужели — кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима   ловко складывать насмешливые частушки?      

Через несколько дней Артамонов младший, проезжая   застоявшуюся лошадь, увидал на опушке леса жандарма Нестеренко, в шведской   куртке, в длинных сапогах, с ружьём в руке и туго набитым птицей ягдташем на   боку. Нестеренко стоял лицом к лесу, спиною к дороге и, наклоня голову, подняв   руки к лицу, раскуривал папиросу; его рыжую кожаную спину освещало солнце, и   спина казалась железной. Яков тотчас решил, что нужно делать, подъехал к нему,   торопливо поздоровался:      

— А я не знал, что вы здесь!      

— Третий день; жене моей, батенька, всё хуже, да-с!      

Это печальное сведение Нестеренко сообщил очень оживлённо и   тотчас, хлопнув рукою по ягдташу, прибавил:      

— А я — вот! Неплохо, а?      

— Вы знаете Носкова, охотника? — спросил Яков   негромко; рыжеватые брови офицера удивлённо всползли кверху, его китайские усы   пошевелились, он придержал один ус, сощурился, глядя в небо, всё это вызвало у   Якова догадку: «Соврёт. Но — как?»      

— Носков? Кто это?      

— Охотник. Курчавый, кривоногий…      

— Да? Как будто видел такого в лесу. Скверное ружьишко…   А — что?      

Теперь офицер смотрел в лицо Якова пристальным, спрашивающим   взглядом серых глаз с какой-то светленькой искрой в центре зрачка; Яков быстро   рассказал ему о Носкове. Нестеренко выслушал его, глядя в землю, забивая в неё   прикладом ружья сосновую шишку, выслушал и спросил, не подняв глаз:      

— Почему же вы не заявили полиции? Это — её дело,   батенька, и это ваша обязанность.      

— Я же говорю: он будто бы шпионит за рабочими, а это —   ваше дело…      

— Так, — сказал жандарм, гася папиросу о ствол   ружья, и, снова глядя прищуренными глазами прямо в лицо Якова, внушительно   начал говорить что-то не совсем понятное; выходило, что Яков поступил   незаконно, скрыв от полиции попытку грабежа, но что теперь уж заявлять об этом   поздно.      

— Если б вы его тогда же сволокли в полицейское   управление, ну — дело ясное! Но и то не совсем. А теперь как вы докажете, что   он нападал на вас? Ранен? Ба! В человека можно выстрелить с испуга… случайно,   по неосторожности…      

Яков чувствовал, что Нестеренко хитрит, путает что-то, даже   как бы хочет запугать и отодвинуть его или себя в сторону от этой истории; а   когда офицер сказал о возможности выстрела с испуга, подозрение Якова   упрочилось:      

«Врёт».      

— Да-с, батенька. За то, что он выдаёт себя каким-то   наблюдателем, этот гусь, конечно, поплатится. Мы спросим его, что он знает.      

И, положив руку на плечо Якова, офицер сказал:      

— Вот что: вы мне дайте честное слово, что всё это   останется между нами. Это — в ваших интересах, понимаете? Итак: честное слово?      

— Конечно. Пожалуйста.      

— Вы не скажете об этом ни дяде, ни Мирону   Алексеевичу, — вы действительно не говорили ещё им? Ну, вот. Предоставим   это дело его внутренней логике. И — никому ни звука! Так? Охотник сам себя   ранил, вы тут ни при чём.      

Яков улыбался: с ним говорил другой человек, весёлый,   добродушный.      

— До свидания, — говорил он. — Помните:   честное слово!      

Артамонов младший возвратился домой несколько успокоенный;   вечером дядя предложил ему съездить в губернию, он уехал с удовольствием, а   через восемь дней, возвратясь домой и сидя за обедом у дяди, с новой тревогой   слушал рассказ Мирона:      

— Нестеренко оказался не таким бездельником, как я   думал, он и в городе поймал троих: учителя Модестова и ещё каких-то.      

— А у нас? — спросил Яков.      

— У нас: Седова, Крикунова, Абрамова и пятерых   помоложе. Хотя арестовывать приезжали жандармы из губернии, но, разумеется, это   дело Нестеренко, и, таким образом, жена его хворает с явной пользой для нас.   Да, он — не глуп. Боится, чтоб его не кокнули…      

— Теперь — перестали убивать, — заметил Алексей.      

— Н-ну, — сказал Мирон. — Да! В городе   арестован ещё этот, охотник…      

— Носков? — тихо, испуганно спросил Яков.      

— Не знаю. Он жил у дьяконицы, у неё же в бане   устраивали свои конгрессы эти революционеры. А в доме у неё — и с нею —   забавлялся твой отец, как тебе известно. Совпадение — дрянненькое…      

— Да уж, — сказал Алексей, мотнув лысой   головою. — Что с ним делать?      

У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём   говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист,   а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина;   рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда   чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный   Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти   люди тоже враги его?      

Ему показалось также, что за эти дни в доме дяди стало ещё   более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком,   ни о чём не говорил хорошо, а на всё смотрел издали, чужими глазами,   посмеиваясь, стал ещё более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.      

— Да, — говорил он, сверкая зубами, —   шевелимся, просыпаемся! Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу,   которая, узнав о внезапном, не ожиданном ею возвращении хозяина и боясь   расчёта, торопливо, нахлёстанная испугом, метёт, чистит, хочет привести в   порядок запущенный дом.      

— Двусмысленно говорите вы, доктор, — заметил   Мирон, поморщившись. Этот ваш анархизм, скептицизм…      

Но доктор говорил всё громче, речи его становились длиннее,   слова внушали Якову тревогу. Казалось, что и все чего-то боятся, грозят друг   другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так,   что люди боятся именно того, что они сами же и делают, — своих мыслей и   слов. В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости, сам же он жил страхом не   выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута   петля, невидимая, но всё более тугая и влекущая его навстречу большой,   неотвратимой беде.      

Его страх возрос ещё более месяца через два, когда снова в   городе явился Носков, а на фабрике — Абрамов, гладко обритый, жёлтый и худой.      

— Возьмёте меня, старика? — спросил он,   улыбаясь, — Яков не посмел отказать ему.      

— Что, трудно в тюрьме? — спросил он. Абрамов   ответил всё с тою же улыбкой:      

— Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству, —   не знаю, куда бы оно сажало народ!      

«Да, — подумал Яков, проводив ткача, — ты   улыбаешься, а я знаю, что ты думаешь…»