1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Трое парней все сразу посмотрели на нее, а Рыбин опустил  голову и медленно спросил:    

— А он, когда затевал это дело, знал, что ему грозит?    

— Знал! — громко сказала Софья.    

Все замолчали, не двигаясь, как бы застыв в одной холодной  мысли.    

— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я  тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот,  ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой  попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы,  Ниловна, через тебя?    

— Пошел бы! — вздрогнув, сказала мать и  оглянулась, тяжело вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив брови, в  упор посмотрела на Рыбина.    

— Это — человек! — сказал он негромко и оглянул  всех темными глазами. И снова шестеро людей молчали. Тонкие лучи солнца  золотыми лентами висели в воздухе. Где-то убежденно каркала ворона. Мать  осматривалась, расстроенная воспоминаниями о Первом мая, тоской о сыне, об  Андрее. На маленькой, тесной поляне валялись бочки из-под дегтя, топырились  выкорчеванные пни. Дубы и березы, густо теснясь вокруг поляны, незаметно  надвигались на нее со всех сторон, и, связанные тишиной, неподвижные, они  бросали на землю темные теплые тени.    

Вдруг Яков отшатнулся от дерева, шагнул в сторону,  остановился и, взмахнув головой, спросил сухо и громко:    

— Это против таких нас с Ефимом поставят?    

— А ты думаешь, против кого? — ответил Рыбин  угрюмым вопросом. — Нас душат нашими же руками, в этом и фокус!    

— Я все-таки пойду в солдаты! — негромко и упрямо  заявил Ефим.    

— Кто отговаривает? — воскликнул Игнат. —  Иди! И, в упор глядя на Ефима, усмехаясь, сказал:    

— Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову…  не калечь, а сразу убивай!    

— Слышал я это! — резко крикнул Ефим.    

— Погоди, ребята! — заговорил Рыбин, оглядывая их,  и поднял руку неторопливым движением. — Вот — женщина! — сказал он,  указывая на мать. — Сын у нее, наверное, пропал теперь…    

— Зачем ты это говоришь? — спросила мать, тоскливо  и негромко.    

— Надо! — ответил он угрюмо. — Надо, чтобы  твои волосы не зря седели. Ну, что же, — убили ее этим? Ниловна, книжек  принесла?    

Мать взглянула на него и, помолчав, ответила:    

— Принесла…    

— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по  столу. — Я это сразу понял, как увидал тебя, — зачем тебе идти сюда,  коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда — мать на его место встала!    

Он, зловеще грозя рукой, матерно выругался.    

Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела,  что лицо Михаила резко изменилось — похудело, борода стала неровной, под нею  чувствовались кости скул. На синеватых белках глаз явились тонкие красные  жилки, как будто он долго не спал, нос у него стал хрящеватее, хищно загнулся.  Раскрытый ворот пропитанной дегтем, когда-то красной, рубахи обнажал сухие  ключицы, густую черную шерсть на груди, и во всей фигуре теперь было еще более  мрачного, траурного. Сухой блеск воспаленных глаз освещал темное лицо огнем  гнева. Софья, побледнев, молчала, не отрывая глаз от мужиков. Игнат покачивал  головой, сощурив глаза, а Яков, снова стоя у шалаша, темными пальцами сердито  отламывал кору жерди. Вдоль стола за спиной матери медленно шагал Ефим.    

— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня  земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я  — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не  сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я  сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не  я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали  вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы  наши! Вот.    

Он был весь налит кипящей злобой, и в голосе его вздрагивали  звуки, пугавшие мать.    

— А что я сказал попу? — продолжал он  спокойнее. — После схода в селе сидит он с мужиками на улице и  рассказывает им, что, дескать, люди — стадо, для них всегда пастуха  надо, — так! А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера будет  много, а птицы — нет!» Он покосился на меня, заговорил насчет того, что, мол,  терпеть надо народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья. А я сказал  — что, мол, народ молится много, да, видно, время нет у бога, — не слышит!  Вот. Он привязался ко мне — какими молитвами я молюсь? Я говорю — одной всю  жизнь, как и весь народ: «Господи, научи таскать барам кирпичи, есть каменья,  выплевывать поленья!» Он мне и договорить не дал. Вы — барыня? — вдруг  оборвав рассказ, спросил Рыбин Софью.    

— Почему я барыня? — быстро спросила она его,  вздрогнув от неожиданности.    

— Почему! — усмехнулся Рыбин. — Такая судьба,  с тем родились! Вот. Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть  от людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили —  вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего человека…    

Боясь, что он обидит Софью своим тяжелым голосом, усмешкой и  словами, мать торопливо и строго заговорила:    

— Она моя подруга, Михаиле Иваныч, она — хороший  человек, — в этом деле седые волосы нажила. Ты — не очень… Рыбин тяжело  вздохнул.    

— Разве я говорю обидное?    

Софья, взглянув на него, сухо спросила:    

— Вы что-то хотели сказать мне?    

— Я? Да! Вот тут недавно человек явился новый,  двоюродный брат Якову, больной он, в чахотке. Позвать его — можно?    

— Что же, позовите! — ответила Софья. Рыбин  взглянул на нее, прищурив глаза, и, понизив голос, сказал:    

— Ефим, ты бы пошел к нему, — скажи, чтобы к ночи  он явился, — вот.    

Ефим надел картуз и молча, ни на кого не глядя, не торопясь,  скрылся в лесу. Рыбин кивнул головой вслед ему, глухо говоря:    

— Мучается! Ему идти в солдаты, — ему и вот Якову.  Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает —  можно солдат потревожить. Я полагаю — стены лбом не прошибешь… Вот они — штыки  в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, — напрасно!    

— Вовсе не напрасно! — хмуро сказал Игнат, не  глядя на Рыбина. — Его там обработают, начнет палить не хуже других…    

— Едва ли! — задумчиво отозвался Рыбин. — Но,  конечно, лучше бежать от этого. Россия велика — где найдешь? Паспортишко достал  и ходи по деревням…    

— Я так и сделаю! — заметил Игнат, постукивая себе  щепой по ноге. — Уж как решились идти против — иди прямо!    

Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в  тишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по  полям. Помолчав, Рыбин сказал:    

— Ну, — нам работать надо… Вы, может, отдохнете?  Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А ты, мать, давай  книги…    

Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился  над ними и, довольный, говорил:    

— Немало принесли, — ишь ты! Давно в этих  делах, — как вас звать-то? — обратился он к Софье.    

— Анна Ивановна! — ответила она. — Двенадцать  лет… А что?    

— Ничего. В тюрьме бывали, чай?    

— Бывала…    

— Видишь? — негромко и с упреком сказала  мать. — А ты грубое говорил при ней…    

Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив  зубы:    

— Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле  с водой, — трудно вместе, отскакивает!    

— Я не барыня, а человек! — возразила Софья, мягко  усмехаясь.    

— И это может быть! — отозвался Рыбин. —  Говорят, будто собака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков  подошли к нему, протянув руки.    

— Дай-ка нам! — сказал Игнат.    

— Все одинаковы? — спросил Рыбин Софью.    

— Разные. Тут газета есть…    

— О?    

Они трое поспешно ушли в шалаш.    

— Горит мужик! — тихонько сказала мать, проводив  их задумчивым взглядом.    

— Да, — тихо отозвалась Софья. — Никогда я  еще не видала такого лица, как у него, — великомученик какой-то! Пойдем и  мы туда, мне хочется взглянуть на них…    

— Вы на него не сердитесь, что суров он… — тихонько  попросила мать.    

Софья усмехнулась.    

— Какая вы славная, Ниловна…    

Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком  взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой,  лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч,  проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал,  шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже  читал.    

Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее за  плечи, молча наблюдала.    

— Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! — вполголоса  сказал Яков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил  усмехаясь:    

— Любя!    

Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза,  молвил:    

— Написано тут — «крестьянин перестал быть  человеком», — конечно, перестал!    

По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.    

— На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я  погляжу, чем ты будешь, — умник!    

— Я лягу! — тихонько сказала мать Софье. —  Устала все-таки немного, и голова кружится от запаха. А вы?    

— Не хочу.    

Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею,  наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она  заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей была  приятна забота Софьи.    

Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:    

— Спит?    

— Да.    

Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул и  тихо заговорил:    

— Она, может, первая, которая пошла за сыном его  дорогой, первая!    

— Не будем ей мешать, уйдемте! — предложила Софья.    

— Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж  до вечера! Идем, ребята…    

Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:    

«Ну, ничего, слава богу! Подружились…»    

И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.    

 6    

     

Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу.  Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.    

— Вы работали, а я, будто барыня, спала! — сказала  она, оглядывая всех ласковыми глазами.    

— Прощается тебе! — отозвался Рыбин. Он был более  спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.    

— Игнат, — сказал он, — схлопочи-ка насчет  чая! Мы тут поочередно хозяйство ведем, — сегодня Игнатий нас поит,  кормит!    

— Я бы уступил свою очередь! — заметил Игнат и  стал собирать щепки и сучья для костра, прислушиваясь.    

— Всем гости интересны! — проговорил Ефим,  усаживаясь рядом с Софьей.    

— Я тебе помогу, Игнат! — тихо сказал Яков, уходя  в шалаш.    

Он вынес оттуда каравай хлеба и начал резать его на куски,  раскладывая по столу.    

— Чу! — тихо воскликнул Ефим. — Кашляет…  Рыбин прислушался и сказал, кивнув головой:    

— Да, идет…    

И, обращаясь к Софье, объяснил:    

— Сейчас придет свидетель. Я бы его водил по городам,  ставил на площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это всем  надо слышать…    

Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучали  мягче. Софья и мать наблюдали за мужиками — все они двигались медленно, тяжело,  с какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.    

Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он шел  медленно, крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.    

— Вот и я! — сказал он и начал кашлять.    

Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под  круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые  волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него был  полуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из  темных ям.    

Когда Рыбин познакомил его с Софьей, он спросил ее:    

— Книг, слышал я, принесли?    

— Принесла.    

— Спасибо… за народ!.. Сам он еще не может понять  правды… так вот я, который понял… благодарю за него.    

Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами.  Голос у него прерывался, костлявые пальцы бессильных рук ползали по груди,  стараясь застегнуть пуговицы пальто.    

— Вам вредно быть в лесу так поздно. Лес — лиственный,  сыро и душно! — заметила Софья.    

— Для меня уже нет полезного! — ответил он  задыхаясь. — Мне только смерть полезна…    

Слушать его голос было тяжело, и вся его фигура вызывала то  излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую досаду.  Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что ноги у него  переломятся, вытер потный лоб.    

Волосы у него были сухие, мертвые.    

Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось,  обожженные тени пугливо бросились в лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо  Игната о надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла  сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.    

— А для народа я еще могу принести пользу как свидетель  преступления… Вот, поглядите на меня… мне двадцать восемь лет, но — помираю! А  десять лет назад я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, —  ничего! С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А  прожил десять — больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни  ограбили, сорок лет!    

— Вот она, его песня! — глухо сказал Рыбин.    

Снова вспыхнул огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись  тени к лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра; в безмолвной,  враждебной пляске. В огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела  листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые, живые языки  пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры,  летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.    

— Это — не моя песня, ее тысячи людей поют, не понимая  целебного урока для народа в своей несчастной жизни. Сколько замученных работой  калек молча помирают с голоду… — Он закашлялся, сгибаясь, вздрагивая.    

Яков поставил на стол ведро с квасом, бросил связку зеленого  луку и сказал больному:    

— Иди, Савелий, я молока тебе принес… Савелий  отрицательно качнул головой, но Яков взял его под мышку, поднял и повел к столу.    

— Послушайте, — сказала Софья Рыбину тихо, с  упреком, — зачем вы его сюда позвали? Он каждую минуту может умереть…    

— Может! — согласился Рыбин. — Пока что —  пусть говорит. Для пустяков жизнь погубил — для людей пусть еще  потерпит, — ничего! Вот.    

— Вы точно любуетесь чем-то! — воскликнула Софья.  Рыбин взглянул на нее и угрюмо ответил:    

— Это господа Христом любуются, как он на кресте  стонал, а мы от человека учимся и хотим, чтобы вы поучились немного… Мать  пугливо подняла бровь и сказала ему:    

— А ты — полно!..    

За столом больной снова заговорил:    

— Истребляют людей работой, — зачем? Жизнь у  человека воруют, — зачем, говорю? Наш хозяин, — я на фабрике Нефедова  жизнь потерял, — наш хозяин одной певице золотую посуду подарил для  умывания, даже ночной горшок золотой! В этом горшке моя сила, моя жизнь. Вот  для чего она пошла, — человек убил меня работой, чтобы любовницу свою  утешить кровью моей, — ночной горшок золотой купил ей на кровь мою!    

— Человек создан по образу и подобию божию, —  сказал Ефим усмехаясь, — а его вот куда тратят…    

— А не молчи! — воскликнул Рыбин, ударив ладонью  по столу.    

— Не терпи! — тихо добавил Яков.    

Игнат усмехнулся.    

Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным  вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в  лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные,  острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.    

Нагнувшись к Софье, мать тихонько спросила:    

— Неужто правду говорит он?    

Софья ответила громко:    

— Да, это правда! О таком подарке в газетах писали, это  было в Москве…    

— И казни ему не было, никакой! — глухо сказал  Рыбин. — А надо бы его казнить, — вывести на народ и разрубить в  куски и мясо его поганое бросить собакам. Великие казни будут народом сделаны,  когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь —  его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин.    

— Холодно! — сказал больной.    

Яков помог ему встать и отвел к огню.    

Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него,  изумленно наблюдая веселую игру огня. Савелий сел на пень и протянул к огню  прозрачные, сухие руки. Рыбин кивнул в его сторону и сказал Софье:    

— Это — резче книг! Когда машина руку оторвет или убьет  рабочего, объясняется — сам виноват. А вот когда высосут кровь у человека и  бросят его, как падаль, — это не объясняется ничем. Всякое убийство я  пойму, а истязание — шутки ради — не понимаю! Для чего истязуют народ, для чего  всех нас мучают? Ради шуток, ради веселья, чтобы забавно было жить на земле,  чтобы все можно было купить на кровь — певицу, лошадей, ножи серебряные, посуду  золотую, игрушки дорогие ребятишкам. Ты работай, работай больше, а я накоплю  денег твоим трудом и любовнице урыльник золотой подарю.    

Мать слушала, смотрела, и еще раз перед нею во тьме сверкнул  и лег светлой полосой путь Павла и всех, с кем он шел.    

Окончив ужин, все расположились вокруг костра; передними,  торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо.  Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал —  казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть  тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя  мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.    

— Может, в шалаш уйти тебе, Савелий? — спросил  Яков, наклонясь над ним.    

— Зачем? — ответил он с натугой. — Я  посижу, — недолго мне осталось с людьми побыть!..    

Он оглянул всех, помолчал и, бледно усмехнувшись, продолжал:    

— Мне с вами хорошо. Смотрю на вас и думаю — может, эти  возместят за тех, кого ограбили, за народ, убитый для жадности… Ему не  ответили, и скоро он задремал, бессильно свесив голову на грудь. Рыбин  посмотрел на него и тихонько заговорил:    

— Приходит к нам, сидит и рассказывает всегда одно —  про эту издевку над человеком. В ней — вся его душа, как будто ею глаза ему  выбили и больше он ничего не видит.    

— Да ведь чего же надо еще? — задумчиво сказала  мать. — Уж если люди тысячами день за днем убиваются в работе для того,  чтобы хозяин мог деньги на шутки бросать, чего же?..    

— Скучно слушать его! — сказал тихо Игнат. —  Это и один раз услышишь — не забудешь, а он всегда одно говорит!    

— Тут в одном — все стиснуто… вся жизнь, пойми! —  угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной  раз, усомнишься. Бывают добрые часы, когда не хочешь верить в гадость человека,  в безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже  заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх, люди, думаешь, эх,  братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!    

Больной качнулся, открыл глаза, лег на землю. Яков бесшумно  встал, сходил в шалаш, принес оттуда полушубок, одел брата и снова сел рядом с  Софьей.    

Румяное лицо огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры  вокруг него, и голоса людей задумчиво вливались в тихий треск и шелест пламени.    

Софья рассказывала о всемирном бое народа за право на жизнь,  о давних битвах крестьян Германии, о несчастиях ирландцев, о великих подвигах  рабочих-французов в частых битвах за свободу…    

В лесу, одетом бархатом ночи, на маленькой поляне,  огражденной деревьями, покрытой темным небом, перед лицом огня, в кругу  враждебно удивленных теней — воскресали события, потрясавшие мир сытых и  жадных, проходили один за другим народы земли, истекая кровью, утомленные  битвами, вспоминались имена борцов за свободу и правду.    

Тихо звучал глуховатый голос женщины. Как бы доходя из  прошлого, он будил надежды, внушал уверенность, и люди молча слушали повесть о  своих братьях по духу. Они смотрели в лицо женщины, худое, бледное; перед ними все  ярче освещалось святое депо всех народов мира — бесконечная борьба за свободу.  Человек видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой  завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и  сердцем, — приобщался к миру, видя в нем друзей, которые давно уже  единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение  неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой,  светлой и радостной. Возникало и росло чувство духовной близости со всеми,  рождалось новое сердце земли, полное горячим стремлением все понять, все  объединить в себе.    

— Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут  головы и твердо скажут — довольно! Мы не хотим более этой жизни! —  уверенно звучал голос Софьи. — Тогда рухнет призрачная сила сильных своей  жадностью; уйдет земля из-под ног их и не на что будет опереться им…    

— Так и будет! — сказал Рыбин, наклоняя  голову. — Не жалей себя — все одолеешь!    

Мать слушала, высоко подняв бровь, с улыбкой радостного удивления,  застывшей на лице. Она видела, что все резкое, звонкое, размашистое, —  все, что казалось ей лишним в Софье, — теперь исчезло, утонуло в горячем,  ровном потоке ее рассказа. Ей нравилась тишина ночи, игра огня, лицо Софьи, но  больше всего — строгое внимание мужиков. Они сидели неподвижно, стараясь не  нарушать спокойное течение рассказа, боясь оборвать светлую нить, связывавшую  их с миром. Лишь порою кто-нибудь из них осторожно подкладывал дров в огонь и,  когда из костра поднимались рои искр и дым, — отгонял искры и дым от  женщин, помахивая в воздухе рукой.    

Однажды Яков встал, тихонько попросил:    

— Подождите говорить…    

Сбегал в шалаш, принес оттуда одежду, и вместе с Игнатом они  молча окутали ноги и плечи женщин. Снова Софья говорила, рисуя день победы, внушая  людям веру в свои силы, будя в них сознание общности со всеми, кто отдает свою  жизнь бесплодному труду на глупые забавы пресыщенных. Слова не волновали мать,  но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее  грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди опасностей идут к  тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума,  дары любви к правде.    

«Помоги, господи!» — думала она, закрывая глаза.    

На рассвете Софья, утомленная, замолчала и, улыбаясь,  оглянула задумчивые, посветлевшие лица вокруг себя.    

— Пора нам идти! — сказала мать.    

— Пора! — устало молвила Софья. Кто-то из парней  шумно вздохнул.    

— Жалко, что уходите вы! — необычно мягким голосом  сказал Рыбин. — Хорошо говорите! Большое это дело — породнить людей между  собой! Когда вот знаешь, что миллионы хотят того же, что и мы, сердце  становится добрее. А в доброте — большая сила!    

— Ты его добром, а он тебя — колом! — тихонько  усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. — Уходить им пора,  дядя Михаиле, покуда не видал никто. Раздадим книжки — начальство будет искать  — откуда явились? Кто-нибудь вспомнит — а вот странницы приходили…    

— Ну, спасибо, мать, за труды твои! — заговорил  Рыбин, прервав Ефима. — Я все про Павла думаю, глядя на тебя, —  хорошо ты пошла!    

Смягченный, он улыбался широкой и доброй улыбкой. Было  свежо, а он стоял в одной рубахе с расстегнутым воротом, глубоко обнажавшим  грудь. Мать оглянула его большую фигуру и ласково посоветовала:    

— Надел бы что-нибудь — холодно! — Изнутри  греет! — ответил он.    

Трое парней, стоя у костра, тихо беседовали, а у ног их  лежал больной, закрытый полушубками. Бледнело небо, таяли тени, вздрагивали  листья, ожидая солнца.    

— Ну, прощайте, значит! — говорил Рыбин, пожимая  руку Софье. — А как вас в городе найти?    

— Это ты меня ищи! — сказала мать.    

Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей  руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство,  благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной.  Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и  переминались с ноги на ногу.    

— Молока не выпьете ли на дорогу? — спросил Яков.    

— Да есть ли оно? — сказал Ефим.    

Игнат, смущенно приглаживая волосы, заявил:    

— Нету, — пролил я его…    

И все трое усмехнулись.    

Говорили о молоке, но мать чувствовала, что они думают о  другом, без слов, желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью  и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила  ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого:    

— Спасибо, товарищи!    

Они переглянулись, точно это слово мягко покачнуло их.    

Раздался глухой кашель больного. Угасли угли в горевшем  костре.    

— Прощайте! — вполголоса говорили мужики, и  грустное слово долго провожало женщин.    

Они, не торопясь, шли в предутреннем сумраке по лесной  тропе, и мать, шагая сзади Софьи, говорила:    

— Хорошо все это, словно во сне, так хорошо! Хотят люди  правду знать, милая вы моя, хотят! И похоже это, как в церкви, пред утреней на  большой праздник… еще священник не пришел, темно и тихо, жутко во храме, а  народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят и —  понемножку гонят темноту, освещая божий дом.    

— Верно! — весело ответила Софья. — Только  здесь божий дом — вся земля.    

— Вся земля! — задумчиво качая головой, повторила  мать. — Так это хорошо, и поверить трудно даже… И хорошо говорили вы,  дорогая моя, очень хорошо! А я боялась — не понравитесь вы им…    

Софья, помолчав, ответила тихо и невесело:    

— С ними становишься проще…    

Они шли и разговаривали о Рыбине, о больном, о парнях,  которые так внимательно молчали и так неловко, но красноречиво выражали свое  чувство благодарной дружбы мелкими заботами о женщинах. Вышли в поле. Встречу  поднималось солнце. Еще не видимое глазом, оно раскинуло по небу прозрачный  веер розовых лучей, и капли росы в траве заблестели разноцветными искрами  бодрой, вешней радости. Просыпались птицы, оживляя утро веселым звоном.  Хлопотливо каркая, тяжело махая крыльями, летели толстые вороны, где-то  тревожно свистела иволга. Открывались дали, снимая встречу солнцу ночные тени  со своих холмов.    

— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не  понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно  оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот  больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к  этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал  такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди  отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!    

Мысль матери остановилась на случае, и он своим тупым,  нахальным блеском освещал перед нею ряд однородных выходок, когда-то известных  ей и забытых ею.    

— Видно — уж всем они сыты и тошно им! Знаю я — земский  начальник один заставлял мужиков лошади его кланяться, когда по деревне вели, и  кто не кланялся, того он под арест сажал. Ну, зачем это нужно было ему? Нельзя  понять, нельзя! Софья негромко запела песню, бодрую, как утро…    

 7    

     

Жизнь Ниловны потекла странно спокойно. Спокойствие это  порой удивляло ее. Сын сидел в тюрьме, она знала, что его ждет тяжелое  наказание, но каждый раз, когда она думала об этом, память ее помимо воли  вызывала перед нею Андрея, Федю и длинный ряд других лиц. Фигура сына, поглощая  всех людей одной судьбы с ним, разрасталась в ее глазах, вызывала  созерцательное чувство, невольно и незаметно расширяя думы о Павле, отклоняя их  во все стороны. Они раскидывались всюду тонкими, неровными лучами, всего  касаясь, пытались все осветить, собрать в одну картину и мешали ей остановиться  на чем-нибудь одном, мешали плотно сложиться тоске о сыне и страху за него.    

Софья скоро уехала куда-то, дней через пять явилась веселая,  живая, а через несколько часов снова исчезла и вновь явилась недели через две.  Казалось, что она носится в жизни широкими кругами, порою заглядывая к брату,  чтобы наполнить его квартиру своей бодростью и музыкой.    

Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что  теплые волны бьются ей в грудь, вливаются в сердце, оно бьется ровнее и, как  зерна в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной, в нем быстро, бодро  растут волны дум, легко и красиво цветут слова, разбуженные силою звуков.    

Матери трудно было мириться с неряшливостью Софьи, которая  повсюду разбрасывала свои вещи, окурки, пепел, и еще труднее с ее размашистыми  речами, — все это слишком кололо глаза рядом со спокойной уверенностью  Николая, с неизменной, мягкой серьезностью его слов. Софья казалась ей  подростком, который торопится выдать себя за взрослого, а на людей смотрит как  на любопытные игрушки. Она много говорила о святости труда и бестолково  увеличивала труд матери своим неряшеством, говорила о свободе и заметно для  матери стесняла всех резкой нетерпимостью, постоянными спорами, В ней было  много противоречивого, и мать, видя это, относилась к ней с напряженной  осторожностью, с подстерегающим вниманием, без того постоянного тепла в сердце,  которое вызывал у нее Николай.    

Он, всегда озабоченный, жил изо дня в день однообразной,  размеренной жизнью: в восемь часов утра пил чай и, читая газету, сообщал матери  новости. Слушая его, мать с поражающей ясностью видела, как тяжелая машина  жизни безжалостно перемалывает людей в деньги. Она чувствовала в нем нечто  общее с Андреем. Как хохол, он говорил о людях беззлобно, считая всех  виноватыми в дурном устройстве жизни, но вера в новую жизнь была у него не так  горяча, как у Андрея, и не так ярка. Он говорил всегда спокойно, голосом  честного и строгого судьи, и хотя — даже говоря о страшном — улыбался тихой  улыбкой сожаления, — но его глаза блестели холодно и твердо. Видя их  блеск, мать понимала, что этот человек никому и ничего не прощает, — не  может простить, — и, чувствуя, что для него тяжела эта твердость, жалела  Николая. И все более он нравился ей.    

В девять часов он уходил на службу, она убирала комнаты,  готовила обед, умывалась, надевала чистое платье и, сидя в своей комнате,  рассматривала картинки в книгах. Она уже научилась читать, но это всегда  требовало от нее напряжения, и, читая, она быстро утомлялась, переставала  понимать связь слов. А рассматривание картинок увлекало ее, как ребенка, —  о, ни открывали перед нею понятный, почти осязаемый мир, новый и чудесный.  Вставали огромные города, прекрасные здания, машины, корабли, монументы,  неисчислимые богатства, созданные людьми, и поражающее ум разнообразие  творчества природы. Жизнь расширялась бесконечно, каждый день открывая глазам  огромное, неведомое, чудесное, и все сильнее возбуждала проснувшуюся голодную  душу женщины обилием своих богатств, неисчислимостью красот. Она особенно  любила рассматривать фолианты зоологического атласа, и хотя он был напечатан на  иностранном языке, но давал ей наиболее яркое представление о красоте,  богатстве и обширности земли.    

— Велика земля! — говорила она Николаю.    

Более всего умиляли ее насекомые и особенно бабочки, она с  изумлением рассматривала рисунки, изображавшие их, и рассуждала:    

— Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде  красоты этой милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое  нами. Люди мечутся — ничего не знают, ничем не могут любоваться, ни времени у  них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как земля  богата, как много на ней удивительного живет. И все — для всех, каждый — для  всего, — так ли?    

— Именно! — говорил Николай улыбаясь. И приносил  еще книг с картинками.    

По вечерам у него часто собирались гости — приходил Алексей  Васильевич, красивый мужчина с бледным лицом и черной бородой, солидный и  молчаливый; Роман Петрович, угреватый круглоголовый человек, всегда с  сожалением чмокавший губами; Иван Данилович, худенький и маленький, с острой  бородкой и тонким голосом, задорный, крикливый и острый, как шило; Егор, всегда  шутивший над собою, товарищами и своей болезнью, все разраставшейся в нем.  Являлись и другие люди, приезжавшие из разных дальних городов. Николай вел с  ними долгие и тихие беседы, всегда об одном — о рабочих людях земли. Спорили,  горячились, размахивая руками, пили много чая, иногда Николай, под шум беседы,  молча сочинял прокламации, потом читал товарищам, их тут же переписывали  печатными буквами, мать тщательно собирала кусочки разорванных черновиков и  сжигала их.    

Она разливала чай и удивлялась горячности, с которой они  говорили о жизни и судьбе рабочего народа, о том, как скорее и лучше посеять  среди него мысли о правде, поднять его дух. Часто они, сердясь, не соглашались  друг с другом, обвиняли один другого в чем-то, обижались и снова спорили.    

Мать чувствовала, что она знает жизнь рабочих лучше, чем эти  люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи,  и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным  чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих  отношений. Она невольно сравнивала их речи с речами сына, Андрея и, сравнивая,  чувствовала разницу, которой сначала не могла понять. Порою ей казалось, что  здесь кричат сильнее, чем, бывало, кричали в слободке, она объясняла это себе:    

«Знают больше — говорят громче…»    

Но слишком часто она видела, что все эти люди как будто  нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет  доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие  обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали  спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это  вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими  глазами, думала:    

«Забыли про Пашу-то с товарищами…»    

Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая  их, она искала за словами чувство и видела — когда в слободке говорили о добре,  его брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там  глубже и сильнее чувствовали здесь была область острых, все разрезающих дум. И  здесь болыпе говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого  речи сына и Андрея были ближе, понятнее ей…    

Замечала она, что когда к Николаю приходил кто-либо из  рабочпх, — хозяин становился необычно развязен, что-то сладкое являлось на  лице его, а говорил он иначе, чем всегда, не то грубее, не то небрежнее.    

«Старается, чтобы поняли его!» — думала она. Но это ее не  утешало, и она видела, что гость-рабочий тоже ежится, точно связан изнутри и не  может говорить так легко и свободно, как он говорит с нею, простой женщиной.  Однажды, когда Николай вышел, она заметила какому-то парню:    

— Чего ты стесняешься? Чай, не мальчонка на экзаменте…    

Тот широко усмехнулся.    

— С непривычки и раки краснеют… все-таки не свой брат…  Иногда приходила Сашенька, она никогда не сидела долго, всегда говорила  деловито, не смеясь, и каждый раз, уходя, спрашивала мать:    

— Что, Павел Михайлович — здоров?    

— Слава богу! — говорила мать. — Ничего,  веселый!    

— Кланяйтесь ему! — просила девушка и исчезала.  Порою мать жаловалась ей, что долго держат Павла, не назначают суда над ним.  Сашенька хмурилась и молчала, а пальцы у нее быстро шевелились.    

Ниловна ощущала желание сказать ей:    

«Милая ты моя, ведь я знаю, что любишь ты его…» Но не  решалась — суровое лицо девушки, ее плотно сжатые губы и сухая деловитость речи  как бы заранее отталкивали ласку. Вздыхая, мать безмолвно жала протянутую ей  руку и думала:    

«Несчастная ты моя…»    

Однажды приехала Наташа. Она очень обрадовалась, увидев  мать, расцеловала ее и, между прочим, как-то вдруг тихонько сообщила:    

— А моя мама умерла, умерла, бедная!.. Тряхнула головой,  быстрым жестом руки отерла глаза и продолжала:    

— Жалко мне ее, ей не было пятидесяти лет, могла бы  долго еще жить. А посмотришь с другой стороны и невольно думаешь — смерть,  вероятно, легче этой жизни. Всегда одна, всем чужая, не нужная никому, запуганная  окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь хорошего, а ей  нечего было ждать, кроме обид…    

— Верно вы говорите, Наташа! — сказала мать,  подумав. — Живут — ожидая хорошего, а если нечего ждать — какая  жизнь? — И ласково погладив руку девушки, она спросила: — Одна теперь  остались вы?    

— Одна! — легко ответила Наташа.    

Мать помолчала и вдруг заметила с улыбкой:    

— Ничего! Хороший человек один не живет — к нему всегда  люди пристанут…    

 8    

     

Наташа поступила учительницей в уезд на ткацкую фабрику, и  Ниловна начала доставлять к ней запрещенные книжки, прокламации, газеты.    

Это стало ее делом. По нескольку раз в месяц, переодетая  монахиней, торговкой кружевами и ручным полотном, зажиточной мещанкой или  богомолкой-странницей, она разъезжала и расхаживала по губернии с мешком за  спиной или чемоданом в руках. В вагонах и на пароходах, в гостиницах и на  постоялых дворах — она везде держалась просто и спокойно, первая вступала в  беседы с незнакомыми людьми, безбоязненно привлекая к себе внимание своей ласковой,  общительной речью и уверенными манерами бывалого, много видевшего человека.    

Ей нравилось говорить с людьми, нравилось слушать их  рассказы о жизни, жалобы и недоумения. Сердце ее обливалось радостью каждый  раз, когда она замечала в человеке острое недовольство, — то недовольство,  которое, протестуя против ударов судьбы, напряженно ищет ответов на вопросы,  уже сложившиеся в уме. Перед нею все шире и пестрее развертывалась картина  жизни человеческой — суетливой, тревожной жизни в борьбе за сытость. Всюду было  ясно видно грубо-голое, нагло-откровенное стремление обмануть человека,  обобрать его, выжать из него побольше пользы для себя, испить его крови. И она  видела, что всего было много на земле, а народ нуждался и жил вокруг  неисчислимых богатств — полуголодный. В городах стоят храмы, наполненные  золотом и серебром, не нужным богу, а на папертях храмов дрожат нищие, тщетно  ожидая, когда им сунут в руку маленькую медную монету. Она и раньше видала это  — богатые церкви и шитые золотом ризы попов, лачуги нищего народа и его  позорные лохмотья, но раньше это казалось ей естественным, а теперь —  непримиримым и оскорбляющим бедных людей, которым — она знала — церковь ближе и  нужнее, чем богатым.    

По картинкам, изображавшим Христа, по рассказам о нем она  знала, что он, друг бедных, одевался просто, а в церквах, куда беднота  приходила к нему за утешением, она видела его закованным в наглое золото и  шелк, брезгливо шелестевший при виде нищеты.    

И невольно вспоминались ей слова Рыбина: «И богом обманули  нас!»    

Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше  думала о Христе и о людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не  зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю  царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли.  Думала она об этом много, и росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все  видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным  огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей. И ей казалось, что сам Христос,  которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был  тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе  к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, —  точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею  кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени  несчастном? друга людей. Из своих путешествий она всегда возвращалась к Николаю  радостно возбужденная тем, что видела и слышала дорогой, бодрая и довольная  исполненной работой.    

— Хорошо это — ездить везде и много видеть! —  говорила она Николаю по вечерам. — Понимаешь, как строится жизнь.  Оттирают, откидывают народ на край ее, обиженный, копошится он там, но — хочет  не хочет, а думает — за что? Почему меня прочь отгоняют? Почему всего много, а  голоден я? И сколько ума везде, а я глуп и темен? И где он, бог милостивый,  пред которым нет бога того и бедного, но все — дети, дорогие сердцу?  Возмущается понемногу народ жизнью своей, — чувствует, что неправда  задушит его, коли он не подумает о себе!    

И все чаще она ощущала требовательное желание своим языком  говорить людям о несправедливостях жизни; иногда — ей трудно было подавить это  желание — Николай, заставая ее над картинками, улыбаясь, рассказывал что-нибудь  всегда чудесное. Пораженная дерзостью задач человека, она недоверчиво  спрашивала Николая:    

— Да разве это можно?    

И он настойчиво, с непоколебимой уверенностью в правде своих  пророчеств, глядя через очки в лицо ее добрыми глазами, говорил ей сказки о  будущем.    

— Желаниям человека нет меры, его сила — неисчерпаема!  Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый,  желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А  когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного  труда…    

Она редко понимала смысл его слов, но чувство спокойной  веры, оживлявшее их, становилось все более доступно для нее.    

— На земле слишком мало свободных людей, вот ее  несчастие! — говорил он.    

Это было понятно — она знала освободившихся от жадности и  злобы, она понимала, что, если бы таких людей было больше, — темное и  страшное лицо Жизни стало бы приветливее и проще, более добрым и светлым.    

— Человек невольно должен быть жестоким! — с  грустью говорил Николай.    

Она утвердительно кивала головой, вспоминая речи хохла.    

     

9    

     

Однажды Николай, всегда аккуратный, пришел со службы много  позднее, чем всегда, и, не раздеваясь, возбужденно потирая руки, торопливо  сказал:    

— Знаете, Ниловна, сегодня из тюрьмы бежал один из  наших товарищей. Но кто он? Не удалось узнать…    

Мать покачнулась на ногах, охваченная волнением, села на  стул, спрашивая шепотом:    

— Может быть, Паша?    

— Может быть! — ответил Николай, вздернув  плечи. — Но как ему помочь скрыться, где его найти? Я сейчас ходил по  улицам — не встречу ли? Это глупо, но надо что-нибудь делать! И я снова пойду…    

— Я тоже! — крикнула мать.    

— Вы пойдите к Егору, не знает ли он что-нибудь? —  предложил Николай, поспешно исчезая.    

Она накинула платок на голову и, охваченная надеждой, быстро  вышла на улицу вслед за ним. Рябило в глазах, и сердце стучало торопливо,  заставляя ее почти бежать. Она шла встречу «возможного, опустив голову, и  ничего не замечала вокруг.    

«Приду, а он там!» — мелькала надежда, толкая ее.    

Было жарко, она задыхалась от усталости и, когда дошла до  лестницы в квартиру Егора, остановилась, не имея сил идти дальше, обернулась и,  удивленно, тихонько крикнув, на миг закрыла глаза — ей показалось, что в  воротах стоит Николай Весовщиков, засунув руки в карманы. Но когда она снова  взглянула — никого не было…    

«Почудилось!» — мысленно сказала она, шагая по ступеням и  прислушиваясь. Внизу на дворе был слышен глухой топот медленных шагов.  Остановясь на повороте лестницы, она, нагнувшись, посмотрела вниз и снова  увидала рябое лицо, улыбавшееся ей.    

— Николай! Николай… — воскликнула она, опускаясь  встречу ему, а сердце разочарованно заныло.    

— А ты иди! Иди! — негромко ответил он, махнув  рукой.    

Она быстро взбежала по лестнице, вошла в комнату Егора и,  увидав его лежащим на диване, задыхаясь, прошептала:    

— Николай бежал… из тюрьмы!..    

— Какой? — хрипло спросил Егор, поднимая голову с  подушки. — Их там двое…    

— Весовщиков… Идет сюда!..    

— Чудесно!    

Он уже вошел в комнату, запер дверь на крюк и, сняв шапку  тихо смеялся, приглаживая волосы на голове. Упираясь локтями в диван, Егор  поднялся, крякнул, кивая головой:    

— Пожалуйте…    

Широко улыбаясь, Николай подошел к матери, схватил ее руку:    

— Кабы не увидал я тебя — хоть назад в тюрьму иди!  Никого в городе не знаю, а в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю —  дурак! Зачем ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит! Я за тобой…    

— Как это ты ушел? — спросила мать. Он неловко  присел на край дивана и говорил, смущенно пожимая плечами:    

— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали  надзирателя бить. Там один есть такой, из жандармов, за воровство  выгнан, — шпионит, доносит, жить не дает никому! Бьют они его, суматоха,  надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь,  город. И пошел не торопясь… Как во сне. Отошел немного, опомнился — куда идти?  Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…    

— Гм! — сказал Егор. — А вы бы, господин,  воротились, вежливо постучали в дверь и попросили пустить вас. Извините, мол, я  несколько увлекся…    

— Да, — усмехаясь, продолжал Николай, — это  глупость. Ну, все-таки перед товарищами нехорошо, — никому не сказал  ничего… Иду. Вижу — покойника несут, ребенка. Пошел за гробом, голову наклонил,  не гляжу ни на кого. Посидел на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна мысль в  голову пришла…    

— Одна? — спросил Егор и, вздохнув, добавил: — Я  думаю, ей там не тесно.    

Весовщиков безобидно засмеялся, тряхнув головой.    

— Ну, теперь у меня голова не такая пустая, как была. А  ты, Егор Иванович, все хвораешь…    

— Каждый делает, что может! — ответил Егор, влажно  кашляя. — Продолжай!    

— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а  сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть  захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские  присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!..  Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!    

— А я тебя и не заметила! — виновато молвила мать.  Она рассматривала Весовщикова, и ей казалось, что он как будто легче стал.    

— Верно, товарищи беспокоятся… — почесывая голову,  сказал Николай.    

— А начальства тебе не жалко? Оно ведь тоже  беспокоится! — заметил Егор. Он открыл рот и начал так двигать губами,  точно жевал воздух. — Однако шутки прочь! Надо тебя прятать, что нелегко,  хотя и приятно. Если бы я мог встать… — Он задохнулся, бросил руки к себе на  грудь и слабыми движениями стал растирать ее.    

— Сильно ты расхворался, Егор Иванович! — сказал  Николай и опустил голову. Мать вздохнула, тревожно обвела глазами маленькую.  тесную комнату.    

— Это мое личное дело! — ответил Егор. — Вы,  мамаша, спрашивайте о Павле, нечего притворяться! Весовщиков широко улыбнулся.    

— Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С  начальством разговаривает и вообще — командует. Его уважают…    

Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, и  искоса смотрела на отекшее, синеватое лицо Егора. Неподвижно застывшее,  лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и только глаза па нем  сверкали живо и весело.    

— Дали бы мне поесть, — ей-богу, очень  хочется! — неожиданно воскликнул Николай.    

— Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор,  налево вторая дверь — постукайте в нее. Откроет женщина, так вы скажите ей,  пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.    

— Куда же — все? — запротестовал Николай.    

— Не волнуйся — это немного…    

Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за  нею, с печалью подумала о Егоре:    

«Умирает…»    

— Кто это? — спросили за дверью.    

— От Егора Ивановича! — негромко ответила  мать. — Просит вас к себе…    

— Сейчас приду! — не открывая, ответили ей. Она  подождала немного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в  коридор вышла высокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав  кофточки, она сурово спросила мать:    

— Вам что угодно?    

— Я от Егора Ивановича…    

— Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! — тихо  воскликнула женщина. — Здравствуйте! Темно здесь…    

Власова взглянула на нее и вспомнила, что она бывала изредка  у Николая.    

«Все свои!» — мелькнуло у нее в голове.    

Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, а  сама, идя сзади, спрашивала:    

— Ему плохо?    

— Да, лежит. Просил вас принести покушать…    

— Ну, это лишнее…    

Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:    

— Направляюсь к праотцам, друг мой. Людмила Васильевна,  сей муж ушел из тюрьмы без разрешения начальства, дерзкий! Прежде всего  накормите его, потом спрячьте куда-нибудь.    

Женщина кивнула головой и, внимательно глядя в лицо  больного, строго сказала:    

— Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как  только к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство — что за  небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.    

— Все-таки в больницу меня? — спросил Егор.    

— Да. Я буду там с вами.    

— И там? О господи!    

— Не дурите…    

Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора,  пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила  она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови  почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось  надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно  командовала.    

— Мы уйдем! — продолжала она. — Я скоро  ворочусь! Вы дайте Егору столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить…    

И она ушла, уводя с собой Николая.    

— Чудесная женщина! — сказал Егор,  вздохнув. — Великолепная женщина… Вас, мамаша, надо бы к ней  пристроить, — она устает очень…    

— А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. — мягко  попросила мать.    

Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:    

— Все равно я умру, если и буду молчать…    

Другим глазом он смотрел в лицо матери, губы его медленно  раздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало у  нее слезы.    

— Ничего, это естественно… Удовольствие жить влечет за  собой обязанность умереть…    

Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:    

— Помолчи, а?..    

Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в груди  своей, и упрямо продолжал:    

— Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю  молчанием? Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с  хорошим человеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на  этом…    

Мать беспокойно перебила его речь:    

— Вот придет она, барыня-то, и будет ругать меня за то,  что ты говоришь…    

— Она не барыня, а — революционерка, товарищ, чудесная  душа. Ругать вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда…    

И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать  историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно  поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно  думала:    

«Умрет…»    

Вошла Людмила и, тщательно закрывая за собой дверь,  заговорила, обращаясь к Власовой:    

— Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно  скорее уйти от меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте платье  для него и принесите все сюда. Жаль — нет Софьи, это ее специальность — прятать  людей.    

— Она завтра приедет! — заметила Власова,  накидывая платок на плечи.    

Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее  крепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже не могла  думать ни о чем, кроме своей задачи, И теперь, озабоченно опустив брови,  деловито спрашивала:    

— Как одеть его думаете вы?    

— Все равно! Он пойдет ночью…    

— Ночью хуже — людей меньше на улицах, следят больше, а  он не очень ловкий…    

Егор хрипло засмеялся.    

— А можно в больницу к тебе прийти? — спросила  мать.    

Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо матери  темными глазами и предложила:    

— Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо!  А теперь — идите скорее. Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее  за дверь и там тихо сказала:    

— Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредно  говорить… А у меня есть надежда…    

Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленно  опустились на глаза…    

Это объяснение смутило мать, и она пробормотала;    

— Что это вы?    

— Смотрите, нет ли шпионов! — тихо сказала  женщина. Подняв руки к лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали, лицо  стало мягче.    

— Знаю!.. — ответила ей мать не без гордости.  Выйдя из ворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но  зорко оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в  уличной толпе. Ей были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки,  натянутая развязность жестов, выражение утомленности и скуки на лице и плохо  спрятанное за всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно  острых глаз.    

На этот раз она не заметила знакомого лица и, не торопясь,  пошла по улице, а потом наняла извозчика и велела отвезти себя на рынок.  Покупая платье для Николая, она жестоко торговалась с продавцами и, между  прочим, ругала своего пьяницу мужа, которого ей приходится одевать чуть не  каждый месяц во все новое. Эта выдумка мало действовала на торговцев, но очень  нравилась ей самой, — дорогой она сообразила, что полиция, конечно, поймет  необходимость для Николая переменить платье и пошлет сыщиков на рынок. С такими  же наивными предосторожностями она возвратилась на квартиру Егора, потом ей  пришлось провожать Николая на окраину города. Они шли с Николаем по разным  сторонам улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело  шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он  поправлял шляпу, сползавшую ему на нос. В одной из пустынных улиц их встретила  Сашенька, и мать, простясь с Весовщиковым кивком головы, пошла домой.    

«А Паша сидит… И — Андрюша…» — думала она печально.    

 10    

     

Николай встретил ее тревожным восклицанием:    

— Вы знаете — Егору очень плохо, очень! Его свезли в  больницу, здесь была Людмила, она просит вас прийти туда к ней…    

— В больницу?    

Нервным движением поправив очки, Николай помог ей надеть  кофту и, пожимая руку ее сухой, теплой рукой, сказал вздрагивающим голосом:    

— Да! Захватите вот этот сверток. Устроили Весовщикова?    

— Все хорошо…    

— Я тоже приду к Егору…    

От усталости у матери кружилась голова, а тревожное  настроение Николая вызвало у нее тоскливое предчувствие драмы.    

«Умирает», — тупо стучала в голове ее темная мысль.    

Но когда она пришла в маленькую, чистую и светлую комнату  больницы и увидала, что Егор, сидя на койке в белой груде подушек, хрипло  хохочет, — это сразу успокоило ее. Она, улыбаясь, встала в дверях и  слушала, как больной говорит доктору:    

— Лечение — это реформа…    

— Не балагань, Егор! — тонким голосом озабоченно  воскликнул доктор.    

— А я — революционер, ненавижу реформы… Доктор  осторожно положил руку Егора на колени ему, встал со стула и, задумчиво дергая  бороду, начал щупать пальцами отеки на лице больного.    

Мать хорошо знала доктора, он был одним из близких товарищей  Николая, его звали Иван Данилович. Она подошла к Егору, — он высунул язык  встречу ей. Доктор обернулся.    

— А, Ниловна! Здравствуйте! Что у вас в руках?    

— Книги, должно быть.    

— Ему нельзя читать! — заметил маленький доктор.    

— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался  Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо  его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки,  он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его  широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза,  глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.    

— Эй, наука! Я устал, — можно лечь?.. —  спросил он.    

— Нельзя! — кратко сказал доктор.    

— Ну, я лягу, когда ты уйдешь…    

— Вы, Ниловна, не позволяйте ему этого! Поправьте подушки.  И, пожалуйста, не говорите с ним, это ему вредно…    

Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами.  Егор закинул голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо  шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой  печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве  ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.    

— Смерть подходит ко мне медленно… неохотно… — не  двигаясь и не открывая глаз, заговорил Егор. — Ей, видимо, немного жаль  меня — такой был уживчивый парень…    

— Ты бы молчал, Егор Иванович! — просила мать,  тихонько поглаживая его руку.    

— Подожди, замолчу…    

Задыхаясь, произнося слова с напряжением, он продолжал,  прерывая речь длинными паузами бессилия:    

— Это превосходно, что вы с нами, — приятно видеть  ваше лицо. Чем она кончит? — спрашиваю я себя. Грустно, когда подумаешь,  что вас — как всех — ждет тюрьма и всякое свинство. Вы не боитесь тюрьмы?    

— Нет! — просто ответила она.    

— Ну да, конечно. А все-таки тюрьма — дрянь, это вот  она искалечила меня. Говоря по совести — я не хочу умирать…    

«Может, не умрешь еще!» — хотела сказать она, но, взглянув в  его лицо, промолчала.    

— Я бы мог еще работать… Но если нельзя работать, нечем  жить и — глупо жить…    

«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать  слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть.  Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по  гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и  удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной  неподвижности, в унылом ожидании ночи.    

— Как мне нехорошо! — сказал Егор и, закрыв глаза,  умолк.    

— Усни! — посоветовала мать. — Может быть,  лучше будет. Потом прислушалась к его дыханию, оглянулась, просидела несколько  минут неподвижно, охваченная холодной печалью, и задремала.    

Осторожный шум у двери разбудил ее, — вздрогнув, она  увидела открытые глаза Егора.    

— Заснула, прости! — тихонько сказала она.    

— И ты прости… — повторил он тоже тихо. В окно смотрел  вечерний сумрак, мутный холод давил глаза, все странно потускнело, лицо  больного стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы:    

— Сидят в темноте и шепчутся. Где же здесь кнопка?  Комната вдруг вся налилась белым, неласковым светом. Среди нее стояла Людмила,  вся черная, высокая, прямая.    

Егор сильно вздрогнул всем телом, поднял руку к груди.    

— Что? — вскрикнула Людмила, подбегая к нему. Он  смотрел на мать остановившимися глазами, и теперь они казались большими и  странно яркими.    

Широко открыв рот, он поднимал голову вверх, а руку протянул  вперед. Мать осторожно взяла его руку и, сдерживая дыхание, смотрела в лицо  Егора. Судорожным и сильным движением шеи он запрокинул голову и громко сказал:    

— Не могу, — кончено!..    

Тело его мягко вздрогнуло, голова бессильно упала на плечо,  и в широко открытых глазах мертво отразился холодный свет лампы, горевшей над  койкой.    

— Голубчик мой! — прошептала мать.    

Людмила медленно отошла от койки, остановилась у окна и,  глядя куда-то перед собой, незнакомым Власовой, необычно громким голосом  сказала:    

— Умер…    

Она согнулась, поставила локти на подоконник и вдруг, точно  ее ударили по голове, бессильно опустилась на колени, закрыла лицо руками и  глухо застонала.    

Сложив тяжелые руки Егора на груди его, поправив на подушке  странно тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла к Людмиле, наклонилась над  нею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась к ней, ее  матовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими губами  зашептала:    

— Мы вместе жили в ссылке, шли туда, сидели в тюрьмах…  Порою было невыносимо, отвратительно, многие падали духом…    

Сухое, громкое рыдание перехватило ей горло, она поборола  его и, приблизив к лицу матери свое лицо, смягченное нежным, грустным чувством,  помолодившим ее, продолжала быстрым шепотом, рыдая без слез:    

— А он всегда был неутомимо весел, шутил, смеялся,  мужественно скрывая свои страдания… старался ободрить слабых. Добрый, чуткий,  милый… Там, в Сибири, безделье развращает людей, часто вызывает к жизни дурные  чувства — как он умел бороться с ними!.. Какой это был товарищ, если бы вы  знали! Тяжела, мучительна была его личная жизнь, но никто не слыхал жалоб его,  никто, никогда! Я была близким другом ему, я многим обязана его сердцу, он дал  мне все, что мог, от своего ума и, одинокий, усталый, никогда не просил взамен  ни ласки, ни внимания…    

Она подошла к Егору, наклонилась и, целуя его руку,  тоскливо, негромко говорила:    

— Товарищ, дорогой мой, милый, благодарю, благодарю  всем сердцем, прощай! Буду работать, как ты, не уставая, без сомнений, всю  жизнь!.. Прощай!    

Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову  на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то  старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской,  хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она  смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на  губы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…    

Вошел Иван Данилович, как всегда, торопливыми, мелкими  шагами, — вошел, вдруг остановился среди комнаты и, быстрым жестом сунув  руки в карманы, спросил нервно и громко:    

— Давно?..    

Ему не ответили. Он, тихо покачиваясь на ногах и потирая  лоб, подошел к Егору, пожал руку его и отошел в сторону.    

— Не удивительно, с его сердцем это должно было  случиться полгода назад… по крайней мере…    

Его высокий, неуместно громкий, насильственно спокойный  голос вдруг порвался. Прислонясь спиной к стене, он быстрыми пальцами крутил  бородку и, часто мигая глазами, смотрел на группу у койки.    

— Еще один! — сказал он тихо.    

Людмила встала, отошла к окну, открыла его. Через минуту они  все трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг к другу, и смотрели в сумрачное  лицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно  углубляя даль небес…    

Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу.  Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном  устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на  головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы  метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый  шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.    

Мать почувствовала себя лишней и, осторожно освободив руку,  пошла к двери, поклонясь Егору.    

— Вы уходите? — тихо и не оглядываясь, спросил  доктор.    

— Да… На улице она подумала о Людмиле, вспомнив ее  скупые слезы:    

«И поплакать-то не умеет…»    

Предсмертные слова Егора вызвали у нее тихий вздох. Медленно  шагая по улице, она вспоминала его живые глаза, его шутки, рассказы о жизни.    

«Хорошему человеку жить трудно, умереть — легко… Как-то я  помирать буду?..»    

Потом представила себе Людмилу и доктора у окна в белой,  слишком светлой комнате, мертвые глаза Егора позади них и, охваченная гнетущей  жалостью к людям, тяжело вздохнула и пошла быстрее — какое-то смутное чувство  торопило ее.    

«Надо скорее!» — думала она, подчиняясь грустной, но бодрой  силе, мягко толкавшей ее изнутри.    

 11    

     

Весь следующий день мать провела в хлопотах, устраивая  похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька,  странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза весело  блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной  надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось в печальный тон воспоминаний об  умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданно  вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал:    

— Вы не похожи на себя сегодня, Саша…    

— Да? Может быть! — ответила она и засмеялась  счастливым смехом.    

Мать посмотрела на нее с молчаливым упреком, а Софья  напоминающим тоном заметила:    

— А мы говорили об Егоре Ивановиче…    

— Какой чудесный человек, не правда ли? —  воскликнула Саша. — Я не видала его без улыбки на лице, без шутки. И как  он работал! Это был художник революции, он владел революционной мыслью, как  великий мастер. С какой простотой и силой он рисовал всегда картины лжи,  насилий, неправды.    

Она говорила негромко, с задумчивой улыбкой в глазах, но эта  улыбка не угашала в ее взгляде огня не понятного никому, но всеми ясно видимого  ликования.    

Им не хотелось уступить настроение печали о товарище чувству  радости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая свое грустное право  питаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг своего настроения…    

— И вот он умер! — внимательно глядя на нее,  настойчиво сказала Софья.    

Саша оглянула всех быстрым, спрашивающим взглядом, брови ее  нахмурились. И, опустив голову, замолчала, поправляя волосы медленным жестом.    

— Умер? — громко сказала она после паузы с снова  окинула всех вызывающими глазами. — Что значит — умер? Что — умерло? Разве  умерло мое уважение к Егору, моя любовь к нему, товарищу, память о работе мысли  его, разве умерла эта работа, исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце,  разбито представление мое о нем как о мужественном, честном человеке? Разве все  это умерло? Это не умрет для меня никогда, я знаю. Мне кажется, мы слишком  торопимся сказать о человеке — он умер. «Мертвы уста его, но слово вечно да  будет жить в сердцах живых!»    

Взволнованная, она снова села к столу, облокотилась на него  и тише, вдумчивее продолжала, с улыбкой глядя на товарищей затуманенными  глазами:    

— Может быть, я говорю глупо, по — я верю, товарищи, в  бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной  жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью  своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы,  может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много живем мыслью, и это  несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…    

— С вами случилось что-нибудь хорошее? — спросила  Софья улыбаясь.    

— Да! — кивнув головой, сказала Саша. —  Очень, мне кажется! Я всю ночь беседовала с Весовщиковым. Я не любила его  раньше, он мне казался грубым и темным. Да он и был таким, несомненно. В нем  жило неподвижное, темное раздражение на всех, он всегда как-то убийственно  тяжело ставил себя в центре всего и грубо, озлобленно говорил — я, я, я! В этом  было что-то мещанское, раздражающее…    

Она улыбнулась и снова обвела всех сияющим взглядом.    

— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать, как он  это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь  словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы.  Он нашел себя, видит свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось  истинно товарищеское чувство…    

Власова слушала речь Саши, и ей было приятно видеть суровую  девушку смягченной, радостной. Но в то же время где-то глубоко в ее душе  зарождалась ревнивая мысль:    

«А как же Паша-то?..»    

— Он, — продолжала Саша, — весь охвачен  мыслями о товарищах, и знаете, в чем убеждает меня? В необходимости    

устроить для них побег, да! Он говорит, что это очень просто  и легко…    

Софья подняла голову и оживленно сказала:    

— А вы как думаете, Саша? Это — мысль!    

Чашка чая в руке матери задрожала. Саша нахмурила брови,  сдерживая свое оживление, помолчала и серьезным голосом, но радостно улыбаясь,  сбивчиво проговорила:    

— Если действительно все так, как он говорит, — мы  должны попытаться! Это наша обязанность!..    

Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты  моя, милая!» — улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко  глядя в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго  посмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо, с обидой в голосе,  сказала:    

— Вы смеетесь, я понимаю вас… Вы считаете меня лично  заинтересованной?    

— Почему, Саша? — лукаво спросила Софья, вставая и  подходя к ней. Вопрос этот показался матери лишним и обидным для девушки, она  вздохнула и, подняв бровь, с упреком посмотрела на Софью.    

— Но — я отказываюсь! — воскликнула Саша. — Я  не приму участия в решении вопроса, если вы будете рассматривать его…    

— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай.  Мать тоже подошла к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша  схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее лицо, смущенно взглянула в лицо  матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А  Софья села рядом с Сашей на стул, обняла за плечи и, с любопытной улыбкой  заглядывая ей в глаза, сказала:    

— Вы чудачка!..    

— Да, я, кажется, наглупила…    

— Как могли вы подумать… — продолжала Софья. Но Николай  деловито и серьезно прервал ее:    

— Об устройстве побега, если он возможен, — не  может быть двух мнений. Прежде всего — мы должны знать, хотят ли этого  заключенные товарищи…    

Саша опустила голову.    

Софья, закуривая папиросу, взглянула на брата и широким  жестом бросила спичку куда-то в угол.    

— Как, чай, им не хотеть! — вздохнув, сказала  мать. — Только не верю я, что можно это…    

Все молчали, а ей так хотелось послушать еще о возможности  побега!    

— Мне нужно повидаться с Весовщиковым! — сказала  Софья.    

— Завтра я скажу вам, когда и где! — негромко  ответила Саша.    

— Что он будет делать? — спросила Софья,  расхаживая по комнате.    

— Его решили пристроить наборщиком в новую типографию.  до того времени поживет у лесничего.    

Брови Саши нахмурились, лицо приняло обычное суровое  выражение, и голос звучал сухо. Николай подошел к матери, перемывавшей чашки, и  сказал ей:    

— Вы послезавтра на свидание идете, так надо передать  Павлу записку. Понимаете — нужно знать…    

— Я понимаю, понимаю! — торопливо отозвалась  она. — Я уж передам…    

— Я ухожу! — заявила Саша и, быстро, молча пожав  всем руки, шагая как-то особенно твердо, ушла, прямая и сухая.    

Софья положила руки на плечи матери и, покачивая ее на  стуле, с улыбкой спросила:    

— Вы, Ниловна, любили бы такую дочь?..    

— О господи! Хоть день один видеть их вместе! —  воскликнула Власова, готовая заплакать.    

— Да, немножко счастья — это хорошо для  каждого!.. — негромко заметил Николай. — Но нет людей, которые желали  бы немножко счастья. А когда его много — оно дешево…    

Софья села за пианино и начала играть что-то грустное.    

 12    

     

На другой день поутру несколько десятков мужчин и женщин  стояли у ворот больницы, ожидая, когда вынесут на улицу гроб их товарища.  Вокруг них осторожно кружились шпионы, ловя чуткими ушами отдельные возгласы,  запоминая лица, манеры и слова, а с другой стороны улицы на них смотрела группа  полицейских с револьверами у пояса. Нахальство шпионов, насмешливые улыбки  полиции и ее готовность показать свою силу раздражали толпу. Иные, скрывая свое  раздражение, шутили, другие угрюмо смотрели в землю, стараясь не замечать  оскорбительного, третьи, не сдерживая гнева, иронически смеялись над  администрацией, которая боится людей, вооруженных только словом. Бледно-голубое  небо осени светло смотрело в улицу, вымощенную круглыми серыми камнями,  усеянную желтой листвой, и ветер, взметывая листья, бросал их под ноги людей.    

Мать стояла в толпе и, наблюдая знакомые лица, с грустью  думала:    

«Не много вас, не много! А рабочего народа — нет почти…»    

Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в  красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над  их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице  быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты,  громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сип-дым, командующим  голосом:    

— Прошу снять ленты!    

Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему,  размахивая руками, волнуясь, отталкивая друг друга. Перед глазами матери  мелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися губами, по лицу одной женщины  катились слезы обиды…    

— Долой насилие! — крикнул чей-то молодой голос и  одиноко потерялся в шуме спора.    

Мать тоже почувствовала в сердце горечь и, обращаясь к  соседу своему, бедно одетому молодому человеку, сказала возмущенно:    

— И похоронить человека не дают, как хочется  товарищам, — что уж это!    

Росла враждебность, над головами людей качалась крышка  гроба, ветер играл лентами, окутывая головы и лица, и был слышен сухой и  нервный шелест шелка.    

Мать обнял страх возможного столкновения, она торопливо и  негромко говорила направо и налево:    

— Бог с ними, коли так, — снять бы ленты! Уступить  бы, что уж!..    

Громкий и резкий голос звучал, заглушая шум:    

— Мы требуем, чтобы нам не мешали проводить в последний  путь замученного вами…    

Кто-то высоко и тонко запел:    

Вы жертвою пали в борьбе…    

— Прошу снять ленты! Яковлев, срежь!    

Был слышен лязг вынимаемой шашки. Мать закрыла глаза, ожидая  крика. Но стало тише, люди ворчали, огрызались, как затравленные волки. Потом  молча, низко опустив головы, они двинулись вперед, наполняя улицу шорохом  шагов.    

Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми  венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по  тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая  незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже  возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая  полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно  щупавшие лица людей.    

     

Прощай, наш товарищ, прощай…