1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Я  – ба-ба! Ба-ба!    

Вначале  ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она  спиною к нему, он не видел ее лица, но в следующие секунды понял, что она  говорит с яростью и хотя не громко, на низких нотах, однако способна  оглушительно закричать, затопать ногами.    

– Понимаете? –  спрашивала она, сопровождая каждое слово шлепающим ударом кулака по мягкой  ладони. – У него – своя дорога. Он будет ученым, да! Профессором.    

– Не  рычите, – сказал Кутузов.    

Он Рыл  выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо  девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной  вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.    

– Он  простодушен, честен, но у него нет води…    

– Ой,  кажется, я вам юбку прожег, – воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее.  Марина обернулась, увидела Клима и вышла в столовую с таким же багровым лицом,  какое было у нее сейчас.    

Жизнь  брата не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно  наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию  Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и  целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но  брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся:    

– Да  – ты с ума сошел!    

А затем,  хлопнув Клима ладонью по колену, сказал:    

– Все-таки  – спасибо! Хорошо ты сказал это, чудак! Клим замолчал, найдя его изумление,  смех и жест – глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры;  одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О  штрафах». Обе – грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые  напоминали дактилоскопические оттиски.    

«Ясно,  что он возится с рабочими. И, если его арестуют, это может коснуться и меня: братья,  живем под одной крышей…»    

Взволнованный,  он стал шагать по комнате быстрее, так, что окно стало передвигаться в стене  справа налево.    

Среди  всех людей, встреченных Климом, сын мельника вызывал у него впечатление существа  совершенно исключительного по своей законченности. Самгин не замечал в нем  ничего лишнего, придуманного, ничего, что позволило бы думать: этот человек не  таков, каким он кажется. Его грубоватая речь, тяжелые жесты, снисходительные и  добродушные улыбочки в бороду, красивый голос – все было слажено прочно и все  необходимо, как необходимы машине ее части. Клим даже вспомнил строчку стихов  молодого, но уже весьма известного поэта:    

     

Есть красота в локомотиве.    

     

Но  проповедь Кутузова становилась все более напористой и грубой. Клим чувствовал,  что Кутузов способен духовно подчинить себе не только мягкотелого Дмитрия, но и  его. Возражать Кутузову – трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден,  в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит:    

– Вы,  Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист?  Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у  Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо  чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной  плоскости в небытие.    

Кутузов  скучно начинал говорить об аграрной политике, дворянском банке, о росте промышленности.    

Клим  огорченно чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность в  себе, что этот человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против  которых он, Клим Самгин, мог бы возразить только словами:    

«Не  хочу».    

Но у  него не хватало смелости сказать эти слова.    

Он вдруг  остановился среди комнаты, скрестив руки на груди, сосредоточенно прислушиваясь,  как в нем зреет утешительная догадка: все, что говорит Нехаева, могло бы  служить для него хорошим оружием самозащиты. Все это очень твердо противостоит  «кутузовщине». Социальные вопросы ничтожны рядом с трагедией индивидуального  бытия.    

«Именно  этим и объясняется мое равнодушие к проповеди Кутузова, – решил Клим, снова  шагая по комнате. – Это не подсказано мне, я сам и давно понимал это…»    

Он  перешел в столовую, выпил чаю, одиноко посидел там, любуясь, как легко растут новые  мысли, затем пошел гулять и незаметно для себя очутился у подъезда дома, где  жила Нехаева.    

«Беседы  с нею полезны», – подумал он, как бы извиняясь перед кем-то.    

Девушка  встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла в угол,  рассказывая жалобно, что ночью не могла уснуть; приходила полиция, кого-то  арестовали, кричала пьяная женщина, в коридоре топали, бегали.    

– Жандармы? –  спросил Клим хмуро.    

– Нет,  полиция. Арестован вор…    

За чаем  Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но  не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория  «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со  Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.    

– Да, –  сказала она, – но Толстой грубее. В нем много взятого от разума же, из  мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно чувство  внутренней свободы. Анархизм Толстого – легенда, анархизм приписывается к числу  его достоинств щедростью поклонников.    

В этот  вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное  платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее,  казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это  некрасиво увеличило голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости  к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат,  где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.    

Говорила  она то же, что и вчера, – о тайне жизни и смерти, только другими словами,  более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова  ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную  плоскость.    

«А о  любви не решается говорить, – наверное, и хотела бы, но – не смеет».    

Сам он  не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял  комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые  кусками материи, рыжеватый ковер на полу – все это вызывало у Клима странное ощущение:  он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка  доносился глухой гул, тогда вся комната вздрагивала н как бы опускалась; должно  быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.    

Невнимательно  слушая тихий голос Нехаевой, Клим думал:    

«Жизнь  дана мне не для того, чтоб я решал, кто прав: народники или марксисты».    

Он не  заметил, почему и когда Нехаева начала рассказывать о себе.    

– Отец  мой – профессор, физиолог, он женился, когда ему было уже за сорок лет, я – первый  ребенок его. Мне кажется, что у меня было два отца: де семи лет – один, –  у него доброе, бритое лицо с большими усами и веселые, светлые глаза. Он очень  хорошо играл на виолончели. Потом он оброс серою бородой, стал неряшлив и  сердит, глаза спрятал дымчатыми очками и часто напивался пьян. Это оттого, что  мать, родив мертвого ребенка, умерла. Я помню ее одетой в белое или  светлоголубое, с толстой каштановой косой на груди, на спине. Она не была  похожа на даму, она, до смерти ее, была как девушка, маленькая, пышная и очень  живая. Умерла она летом, когда я жила в деревне, на даче, мне тогда шел седьмой  год. Помню, как это было странно: приехала я домой, а мамы – нет, отец – не  тот.    

Рассказывала  Нехаева медленно, вполголоса, но – без печали, и это было странно. Клим  посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее дрожали.  Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна  была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый  рот, и с любопытством мальчишки подумал:    

«А –  какова она голая? Смешная, должно быть». В следующую секунду он сердито осудил  себя за это любопытство и, нахмурясь, стал слушать внимательнее.    

– На  мои детские вопросы: из чего сделано небо, зачем живут люди, зачем умирают,  отец отвечал: «Это еще никому не известно. Вот, Фима, ты и родилась для того,  чтоб узнать это». Он сажал меня на колени себе, дышал в лицо мое запахом пива,  жесткая борода его неприятно колола мне шею, уши. Пива он пил ужасно много,  распух от него, щеки вздулись, посинели, глаза его заплыли каким-то жидким  жиром. Он был весь неприятен мне. Он возбуждал нехорошее чувство тем, что не  умел – я тогда думала: не хотел – ответить мне ни на один из моих вопросов. Мне  казалось, что он нарочно скрывает от меня сказочные тайны, разгаданные им,  заставляя меня разрешать их, так же как заставлял решать задачи из учебника  арифметики. Он никогда не помогал мне учить уроки и запрещал другим помогать. Я  должна была делать все сама. Но меня особенно отталкивало от него, когда он  повторял: «Это – неизвестно. Ты сама попытайся решить». Он часто повторял эти  слова.    

– Мой  отец отвечал на все вопросы, – вдруг и неожиданно для себя вставил Клим.    

– Да,  отвечал? – спросила Нехаева. – Но ведь… Оборвав фразу, она помолчала  несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя,  что сегодня он смотрит на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа  на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог понять, приятно ли  это ему или неприятно.    

– По  ночам отец, пьяный, играл на виолончели. Воющие звуки будили меня. Мне  казалось, что отец играет только на басовых струнах и уже не так хорошо, как  играл раньше. Темно, тихо, и во тьме длинные полосы звуков, еще более черных,  чем тьма. Меня не пугал этот черный вой, но было так скучно, что я плакала.  Отец умер, прохворав всего четыре дня. Как противны цифры, числа! Четыре дня  лежал он, задыхаясь, синий, разбухший, и, глядя в потолок мокрыми щелочками  глаз, молчал. В день смерти он – единственный раз! – пытался сказать мне  что-то, но сказал только: «Вот, Фима, ты сама и…» Договорить – не мог, но я,  конечно, поняла, что он хотел сказать. Я не особенно жалела его, хотя плакала  много, это, вероятно, от страха. Он был страшен в гробу, такой огромный и –  слепой.    

Нехаева  замолчала, наклонив голову, разглаживая ладонями юбку на колене своем. Ее рассказ  настроил Клима лирически, он вздохнул:    

– Да…  отцы наши…    

– «Отцы  ели кислый виноград, а на зубах детей – оскомина» – это сказано кем из пророков?  Забыла.    

– И  я не помню, – сказал Клим, хотя он не читал пророков.    

Нехаева  медленно, нерешительным жестом подняв руки, стала поправлять небрежную  прическу, но волосы вдруг рассыпались по плечам, и Клима удивило, как много их  и как они пышны. Девушка улыбнулась.    

– Извините.    

Клим  поклонился, наблюдая, как безуспешно она пытается собрать волосы. Он молчал.  Память не подсказывала значительных слов, а простые, обыденные слова не  доходили до этой девушки. Его смущало ощущение какой-то неловкости или  опасности.    

– Мне  пора уходить.    

– Почему?    

– Поздно.    

– Разве?    

Она  опустила руки, волосы снова упали на плечи, на щеки ее; лицо стало еще меньше.    

– Приходите  скорей, – сказала она странным тоном, как бы приказывая.    

Было  около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки,  а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в  комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую  ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали  Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на  груди, спустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил  вполголоса:    

– Мы  обладаем лишь одной силой,' действительно способной преобразить нас, это – сила  научного знания… Густо, но как-то жалобно, Марина проворчала:    

– А  искусство?    

– Утешает,  но не воспитывает…    

Клим  насмешливо поморщился, с досадой ушел к себе и лег спать, думая: насколько Нехаева  интереснее этого человека!    

Через  два дня вечером он снова сидел у нее. Он пришел к Нехаевой рано, позвал ее  гулять, но на улице девушка скучно молчала, а через полчаса пожаловалась, что  ей холодно.    

– Поедемте  ко мне.    

– На  извозчике вам будет еще холоднее.    

– Нет.  Так – скорее, – решительно сказала она. Дома она обнаружила и в словах и  во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как  птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под  мышку себе, говорила:    

– Я  не выношу праздничных улиц и людей, которые в седьмой день недели одевают на себя  чистенькие костюмы, маски счастливцев.    

Клим  насмешливо пересказал ей изречение Кутузова о силе науки. Нехаева, вздернув плечи,  заметила почти сердито:    

– Едва  ли люди, подобные ему, будут лучше оттого, что везде вспыхнет бескровный огонь  электричества.    

Клим,  выпив немного больше, чем всегда, держался развязнее, говорил смелее:    

– Я  понимаю, что жизнь чрезмерно сложна, во Кутузов намерен не опростить ее, я изуродовать.    

Он играл  ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной  головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к  ногам девушка; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со  стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку,  лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все  дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый  поцелуй в губы и торопливый шопот:    

– Да,  да… О боже мой…    

Потом,  испытывая удивления больше, чем удовольствия, он слушал, как Нехаева, лежа рядом  с ним, приглушенно рыдала, говоря жарким топотом:    

– Любить,  любить… Жизнь так страшна. Это – ужас, если не любить.    

Клим  приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось  видеть ее глаза, было неловко, стесняло создание вина пред этим странно горячим  телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе  в одну сторону.    

– Милый, –  шептала она, и вожу его груда щекотали тепленькие капли слез. – Такой милый,  простой, как день. Такой страшный, близкой.    

Он  молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных  птиц, он смотрел на оранжевое пятно дамся, тревожно думая: что же теперь будет?  Неужели она останется в Петербурге, не уедет лечиться? Он ведь не хотел, не  желал ее ласк. Он только пожалел ее.    

Но,  думая так, он в то же время ощущал гордость собою: из всех знакомых ей мужчин  она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие  ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.    

– О,  я знаю, что некрасива, но я так хочу любить. Я готовилась к этому, как верующая  к причастию. И я умею любить, да? Умею?    

– Да, –  сказал Клим очень искренно. – Ты удивительная. Но все-таки это вредно  тебе, и ты должна ехать…    

Она не  слушала; задыхаясь и кашляя, наклонясь над его лицом и глядя в смущенные глаза  его глазами, из которых все падали слезы, мелкие и теплые, она шептала:    

– Милый.  Осужденный.    

Ее слезы  казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить.  Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву  в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, – та была  красивей и утомляла только физически. А эта шепчет:    

– Подумай:  половина женщин и мужчин земного шара в эти минуты любят друг друга, как мы с  тобой, сотни тысяч рождаются для любви, сотни тысяч умирают, отлюбив. Милый,  неожиданный…    

И слова  ее были излишни, даже как будто неправдивы.    

«Неожиданный?  Так ли?»    

Оранжевое  пятно на ширме напоминало о вечернем солнце, которое упрямо не хочет спрятаться  в облаках. Время как будто остановилось в недоумении, нерешительном и близком  скуке.    

– Мы  покорно и страстно приносим себя в жертву страшной тайне, создавшей нас.    

Клим  обнял ее и крепко закрыл горячий рот девушки поцелуем. Потом она вдруг уснула,  измученно приподняв брови, открыв рот, худенькое лицо ее приняло такое  выражение, как будто она онемела, хочет крикнуть, но – не может. Клим осторожно  встал, оделся.    

Он вышел  от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на  земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные  дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот – черные туши  дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких.  Все ясно.    

Утомленный  физически, Клим шел не торопясь, чувствуя, как светлый холод ночи вымораживает  из него неясные мысли и ощущения. Он даже мысленно напевал на мотив какой-то  оперетки:    

«Да –  был ли мальчик-то? Быть может – не было мальчика?»    

Потер  озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль  человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя  необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки  каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия  примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или  на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?    

Затем он  вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное  письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные  люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а  Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет  дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с  Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.    

Он заставил  себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что  она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть  женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно  оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался  рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин  поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет,  что он не ночевал дома.    

Он  проснулся в настроении бодром. Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение  в том, что о чем бы люди ни говорили, за словами каждого из них, наверное,  скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой. Идти к ней вечером  – не хотелось, но он сообразил, что, если не пойдет, она явится сама и,  возможно, чем-нибудь скомпрометирует его в глазах брата, нахлебников, Марины.  Он почему-то особенно не желал, чтоб о его связи с Нехаевой узнала Марина, но  ничего не имел против того, чтобы об этом узнала Спивак.    

Лежа в  постели, Клим озабоченно вспоминал голодные, жадные ласки Нехаевой, и ему показалось,  что в них было что-то болезненное, доходящее до границ отчаяния. Она так прижималась  к нему, точно хотела исчезнуть в нем. Но было в ней и нечто детски нежное,  минутами она будила и в нем нежность.    

«Надобно  идти», – решил он и вечером пошел, сказав брату, что идет в цирк.    

У стола  в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала в  руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем взять вещь, она вежливо  кивала головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были  живые и хрупкие, как цыплята. Когда Клим вошел в комнату, она зашипела на него:    

– Шш  – спит!    

Старушка  была такая же выдуманная, как вся эта комната и сама хозяйка комнаты.    

– Скажите,  что заходил Самгин. Из-за ширмы прозвучал слабый голос:    

– Это  вы? О, пожалуйста…    

Клим  вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть  от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него  похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что  казалось: тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под серой  полоской лба неестественно блестят глаза.    

«Игра», –  сказал он себе, но это слово вспомнилось не сразу.    

– У  меня тридцать восемь и шесть, – слышал он тихий и виноватый голос. –  Садитесь. Я так рада. Тетя Тася, сделайте чай, – хорошо?    

– Очень  хорошо, – пискливым голосом игрушки ответили ей.    

Высвободив  из-под плюшевого одеяла голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до  подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул,  сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и  освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие  глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное  облако, скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая  и угасая.    

В этот  вечер Нехаева не цитировала стихов, не произносила имен поэтов, не говорила о  своем страхе пред жизнью и смертью, она говорила неслыханными, нечитанными  Климом словами только о любви. Улыбаясь, играя пальцами руки его, жадно глотая  воздух, она шептала эти необычные слова, и Клим, не сомневаясь в их  искренности, думал: не всякий может похвастаться тем, что вызвал такую любовь!  Вместе с этим она была так по-детски жалка, что и ему захотелось говорить  искренно. В словах ее он чувствовал столько пьяного счастья, что они опьяняли и  его, возбуждая желание обнять «целовать невидимое ее тело. Мелькнула странная мысль:  ее можно щипать, кусать, вообще – мучить, но она и это приняла бы как ласку.  Она спрашивала шопотом:    

– Ведь  я – нравлюсь тебе? Ты меня немножко любишь?    

– Да, –  отвечал Клим, веря, что он не лжет. – Да!    

Он  смотрел в расширенные зрачки ее полубезумных глаз, и они открывали ему в  глубине своей нечто, о чем он невольно подумал:    

«Так вот  это – любовь?»    

И тотчас  же ему вспомнились глаза Лидии, затем – немой взгляд Спивак. Он смутно понимал,  что учится любить у настоящей любви, и понимал, что это важно для него.  Незаметно для себя он в этот вечер почувствовал, что девушка полезна для него:  наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и  становится интересней сам себе. Он не притворяется пред нею, не украшает себя  чужими словами, а Нехаева говорит ему:    

– Насколько  ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты  не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все,  рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это –  редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я,  я», – кричат они.    

Клим  соглашался:    

– Да,  о чем бы ни кричали, они в конце концов кричат только о своих я.    

– Потому  что оно бесцветно у них, они его не видят, – подхватила она его слова.    

Особенно  ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на людей издали и сверху. В  ее изображении даже те из них, о которых почтительно говорят, хвалебно пишут,  становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала.  Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка,  упрощая больших людей, внушает ему сознание его равенства с ними.    

Он стал  ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его  роман, конечно, был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его.  Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и как бы поощрительно, Марина  стала говорить еще более дружелюбно, брат, казалось, завидует ему. Дмитрии  почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на Марину, обиженно мигая.    

Клим  ощущал в себе игру веселенького снисхождения ко всем, щекочущее желание похлопать  по плечу Кутузова, который с одинаковым упрямством доказывал необходимость изучения  Маркса и гениальность Мусоргского; наваливаясь на немого, тихого Спивака,  всегда сидевшего у рояля, он говорил:    

– Самая  слабая опера Римского-Корсакова талантливее лучшей оперы Верди…    

– Не  кричите мне в ухо, – просил Спивак. Дома было скучновато, пели все те же  романсы, дуэты и трио, все так же Кутузов сердился на Марину за то, что она  детонирует, и так же он и Дмитрий спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима  желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.    

Нехаева  встала на ноги, краевые пятна на щеках ее горели еще ярче, под глазами легли тени,  обострив ее скулы и придавая взгляду почти невыносимый блеск. Марина, встречая  ее, сердито кричала:    

– С  ума ты сходишь! И чего смотрит твой доктор? Ведь это самоубийство!    

Нехаева  улыбалась ей, облизывала сухие губы, садилась в угол дивана, и вскоре там назойливо  звучал ее голосок, докторально убеждавший Дмитрия Самгина:    

– Стремление  ученого анализировать явления природы равноценно игре ребенка, который ломает  игрушки, чтоб посмотреть, что у них внутри…    

– А  – не банально ли это, барышня? – издали спрашивал Кутузов, теребя бороду,  хмуря брови. Она не отвечала ему, это брал на себя Туробоев; он ленивенько  говорил:    

– А  внутри обыкновенно оказывается или непознаваемое или какая-нибудь дрянь, вроде  борьбы за существование…    

Просидев  час-полтора, Нехаева собиралась домой, Клим шел провожать ее, не всегда охотно.    

Она  любила дарить ему книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого  был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много  смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и  своей веры в бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она,  когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.    

А после,  идя с ним по улице, под черным небом и холодным ветром, который, сердито пыля  сухим снегом, рвал и разбрасывал по городу жидковатый звон колоколов, она,  покашливая, виновато говорила:    

– Смешно,  что я заплакала? Но меня потрясает гениальное, а церковная музыка в России –  гениальна…    

Вырываясь  из каменных объятий собора, бежали во все стороны темненькие люди; при огнях не  очень пышной иллюминации они казались темнее, чем всегда; только из-под верхних  одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.    

Клим,  слушая ее, думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот холодный  город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом,  и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И  ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные  машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел не так  благозвучно, как в деревянной провинции.    

Нехаева,  повиснув на руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив  спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который пел на свадьбе  похоронные песни. Шли против ветра, говорить ей было трудно, она задыхалась.  Клим строго, тоном старшего, сказал:    

– Молчи,  закрой рот и дыши носом. Но, когда, наняв извозчика, поехали к Премировьм, она  снова заговорила, прикрывая рот муфтой.    

– Ты,  конечно, считаешь это все предрассудком, а я люблю поэзию предрассудков. Кто-то  сказал: «Предрассудки – обломки старых истин». Это очень умно. Я верю, что  старые истины воскреснут еще более прекрасными.    

Клим  слушал молча, чувствуя, что в этой девушке нарастает желание вызвать его на  спор, противоречить ему. Он уже не впервые замечал это и с трудом скрывал от  Нехаевой, что она утомляет его. Истерические ласки ее стали привычны,  однообразны, слова повторялись. И все чаще смущали ее странные припадки вопросительного  молчания. Было неловко с человеком, который молча рассматривает тебя, как бы  догадываясь о чем-то. Сухой кашель Нехаевой напоминал о заразительности  туберкулеза.    

Столовая  Премировых ярко освещена, на столе, украшенном цветами, блестело стекло разноцветных  бутылок, рюмок и бокалов, сверкала сталь ножей; на синих, широких краях фаянсового  блюда приятно отражается огонь лампы, ярко освещая горку разноцветно окрашенных  яиц. Посреди стола и поперек его, на блюде, в пене сметаны и тертого хрена  лежал, весело улыбаясь, поросенок, с трех сторон его окружали золотисто  поджаренный гусь, индейка и солидный окорок ветчины.    

– П'гошу  к столу! – объявила старушка Премирова, вся шелковая, в кружевной наколке  на серых волосах, она села первая и скромно похвасталась:    

– У  меня все – по старинке.    

Рядом с  нею села Марина, в пышном, сиреневого цвета платье, с буфами на плечах, со  множеством складок и оборок, которые расширяли ее мощное тело; против сердца  ее, точно орден, приколоты маленькие часы с эмалью. По другой бок старухи сел  Дмитрий Самгин, одетый в белый китель и причесанный так, что стал похож на  приказчика из мучной лавки. Щеголь Туробоев оказался далеко от Клима – на  другом конце стола, Кутузов – между Мариной и Спивак. В сюртуке, поношенном и  узком, он сидел, подняв сутуло плечи, и это не шло к его широкой фигуре. Он  тотчас же сказал Марине:    

– Вы  похожи на «гуляй-город».    

– Это  что еще? – сердито спросила она. Кутузов любезно объяснил:    

– Сооружение,  которое встарину употребляли для осады городов.    

Марина,  шевеля густыми бровями, подумала, вспомнила что-то и, покраснев, ответила:    

– Очень  грубо.    

Дмитрий  Самгин стукнул ложкой по краю стола и открыл рот, но ничего не сказал, только  чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она  была в светлоголубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное  украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее  лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво  усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.    

Нехаева,  в белом и каком-то детском платье, каких никто не носил, морщила нос, глядя на  обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную  родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его  любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще более брезгливо, чем  всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.    

Насыщались  прилежно, насытились быстро, и началась одна из тех бессвязных бесед, которые  Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима,  молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев,  послушав ее минуту, две, зевнул и сказал с подчеркнутой ленцой:    

– А  самое интересное на Кавказе – трагический рев ослов. Очевидно, лишь они  понимают, как нелепы эти нагромождения камня, ущелья, ледники и все  прославленное великолепие горной природы.    

Он  говорил, нервно покуривая, дыша дымом, глядя на конец папиросы. Спивак не  ответила ему, а старушка Премирова, вздохнув, сказала:    

– На  Кавказе отца моего убили…    

Ей тоже  никто не ответил, тогда она быстро добавила:    

– На  Лермонтова был похож.    

Но и эти  слова не были услышаны. Ко всему притерпевшаяся старушка вытерла салфеткой  серебряную стопку, из которой пила вино, перекрестилась и молча исчезла.    

Клим,  зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, – если  вспомнить три удара в потолок комнаты брата, – удивлялся. В отношении  Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев  высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб при нем она говорила с  другими.    

«Очевидно,  поссорились», – сообразил Самгин и чувствовал, что это приятно ему.    

У него  немножко шумело в голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате,  прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот  Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему:    

– Вы  бы писали прозу, на прозе больше заработаете денег и скорее славу.    

– Но  если я – поэт? – удивленно спросил юноша, потирая лоб.    

– Не  трите лоб, от этого у вас глаза краснеют, – сказала Марина.    

Туробоев  объясняет высокому человеку с еврейским лицом:    

– Нет,  я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор  Ключевский, он делает историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на  царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы ее этот хитрый царь…    

Его  слова заглушил сердитый голос Дмитрия:    

– Не  новость. Сходство Диониса и Христа давно замечено.    

Как  раньше, задорно звучал голосок Нехаевой:    

– В  России знают только лиризм и пафос разрушения.    

– Вы,  барышня, плоховато знаете Россию.    

– Снежная  любовь, ледяное милосердие.    

– Ого!  Ка-акие слова!    

– Выдуманные  души…    

Нехаева  кричала слишком громко, Клим подумал, что она, должно быть, выпила больше, чем  следовало, и старался держаться в стороне от нее; Спивак, сидя на диване,  спросила:    

– В  вашем городе есть еще Самгины?    

– Да,  моя мать.    

– Очевидно,  это она приглашает мужа организовать там музыкальную школу?    

Дмитрий,  пьяненький и красный, сказал, смеясь:    

– Да  ведь вы уже спрашивали меня об этом!    

– Разве? –  удивленно воскликнула Спивак. – У меня плохая память.    

Она  легко поднялась с дивана и, покачиваясь, пошла в комнату Марины, откуда доносились  крики Нехаевой;    

Клим  смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить  ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг  вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя  мимо него и напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих:    

     

Тобой, одной тобой.    

     

А что,  если она пела: «…одним тобой»? Он быстро пошел в комнату Марины, где Кутузов,  развернув полы сюртука, сунув руки в карманы, стоял монументом среди комнаты и,  высоко подняв брови, слушал речь Туробоева; Клим впервые видел Туробоева  говорящим без обычных гримас и усмешечек, искажавших его красивое лицо.    

– Совершенно  ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и  эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я –  понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала  его второй природой и уже не только приняла отвратительные формы, но в корне  подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.    

Кутузов  дружелюбно усмехнулся.    

– Идеалист  вы, Туробоев. И – романтик, а это уж совсем не ко времени.    

Марина  сердито дергала шнурок вентилятора. Спивак подошла к ней, желая помочь, но  Марина, оборвав шнур, бросила его на пол.    

– Мужчины  – уходите! – скомандовала она. – Серафима, ты будешь спать у меня;  все пьяны, провожать тебя некому.    

– Я  – не пьян! – заявил Клим.    

Спивак,  стоя на стуле, упрямо старалась открыть вентилятор. Кутузов подошел, снял ее,  как ребенка, со стула, поставил на пол и, открыв вентилятор, сказал:    

– Идемте  к Самгину… старшему. Идем, тетя Лиза?    

Пошли. В  столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла  ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос:  почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или  Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал  спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно  хотелось сказать:    

– Я  с детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что  говорится людями для того, чтоб показать себя друг перец другом умнее, чем они  есть на самом деле. Кто… кто это говорит? Интеллигенция.    

Смутно  поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им,  туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал,  осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым  пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно  смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.    

«Они  меня не слушают», – сообразил Клим и рассердился.    

Туробоев  сидел в углу, наклонясь вперед, он курил, пуская кольца дыма на средину комнаты.  Он сказал тихо:    

– Ваш  дядя, как я слышал… Клим закричал:    

– Что  вы хотите сказать? Мой дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества,  как и вы сами… Как вся интеллигенция. Она не находит себе места в жизни и  потому…    

Туробоев  из своего угла сказал:    

– Вы,  Самгин, кажется, стали марксистом, но, я думаю, это оттого, что за столом вы неосторожно  мешали белое вино с красным…    

Дмитрий  громко засмеялся, Кутузов сказал ему:    

– Не  мешай.    

Климу  хотелось, чтоб с ним спорили, он все более задорно говорил Варавкиными словами:    

– Сам  народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им,  он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и  чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески  пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…    

– Любопытная  история, – сказал Туробоев.    

– Старенькая, –  добавил Кутузов и встал. – Н-ну-с, мне пора идти.    

Все  мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак,  Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался таким же, каким был;  он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.    

– У  вас, Кутузов, неприятная манера стоять, выдвинув левую ногу вперед. Это значит:  вы уже считаете себя вождем и думаете о монументе…    

– Чтоб  стоять под снегом и дождем, – пробормотал Дмитрий Самгин, обняв брата за  талию. Клим оттолкнул его движением плеча, продолжая крикливо:    

– Но,  по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает  это, вождей – нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею  понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».    

Клим  Самгин снова оттолкнул брата:    

– Прочитайте!  Кстати – у вас и фамилия та же, что у полководца, которым командовала армия.    

Уверенный,  что он сказал нечто едкое, остроумное, Клим захохотал, прикрыв глаза, а когда  открыл их – в комнате никого не было, кроме брата, наливавшего воду из графина  в стакан.    

Дальше  Клим ничего не помнил.    

Проснулся  он с тяжестью в голове и смутным воспоминанием о какой-то ошибке, о неосторожности,  совершенной вчера. Комнату наполнял неприятно рассеянный, белесоватый свет  солнца, спрятанного в бескрасочной пустоте за окном. Пришел Дмитрий, его  мокрые, гладко причесанные волосы казались жирно смазанными маслом и уродливо  обнажали красноватые глаза, бабье, несколько опухшее лицо. Уже по унылому  взгляду его Клим понял, что сейчас он услышит нечто плохонькое.    

– Что  ж ты как вчера? – заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки  брюк. – Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты  вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь  говорят: «Что у трезвого на уме – у пьяного на языке».    

Говорил  Дмитрий задумчиво и затрудненно. Справившись с подтяжками, он сел на скрипучий  стул.    

– Вышло,  знаешь, так, будто в оркестр вскочил чужой музыкант и, ради озорства, задудел  не то, что все играют.    

«Какой  тусклый, бездарный человек, – думал Клим. – Совершенно Таня  Куликова».    

И вдруг  заговорил:    

– Ну,  довольно! Ты – не гувернер мой. Ты бы лучше воздерживался от нелепых попыток  каламбурить. Стыдно говорить Наташка вместо – натяжка и очепятка вместо –  опечатка. Еще менее остроумно называть Ботнический залив – болтуническим,  Адриатическое море – идиотическим…    

Разгорячась,  он сказал брату и то, о чем не хотел говорить: как-то ночью, возвращаясь из  театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою, на площадке  пониженные голоса Кутузова и Марины.    

– Когда  же ты скажешь Самгину?    

– Не  хватает храбрости… И – жалко, он – так…    

– Я  тоже так…    

Сочно  чмокнул поцелуй; Марина довольно громко сказала:    

– Не  смей!    

Кутузов  промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх по  лестнице, но уже торопливо и твердо. А когда он вошел на площадку – на ней  никого не было. Он очень возжелал немедленно рассказать брату этот диалог, но,  подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои  его все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала  любопытство Клима. Кутузов и брат, вероятно, поссорятся, и это будет полезно  для брата, слишком подчиненного Кутузову.    

Рассказав  Дмитрию подслушанную беседу, он прибавил, поддразнивая:    

– Конечно,  она предпочтет его…    

Говоря,  он смотрел в потолок и не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили  его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя  среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал:    

– Т-такие  в-вещи рассказывают горничные. Это из-звинительно только с похмелья.    

Швырнув  книгу на стол, он исчез, оставив Клима так обескураженным, что он лишь минуты  через две сообразил:    

«Этим  тоном Дмитрий не смел говорить со мной. Надо объясниться».    

Решил  пойти к брату и убедить его, что рассказ о Марине был вызван естественным чувством  обиды за человека, которого обманывают. Но, пока он мылся, одевался, оказалось,  что брат и Кутузов уехали в Кронштадт.    

Елизавета  Спивак простудилась и лежала в постели. Марина, чрезмерно озабоченная, бегала  по лестнице вверх и вниз, часто смотрела в окна и нелепо размахивала руками,  как бы ловя моль, невидимую никому, кроме нее. Когда Клим выразил желание  посетить больную, Марина сухо сказала:    

– Спрошу.    

Но Клим  был уверен, что она не спросила, наверх его не позвали. Было скучно. После завтрака,  как всегда, в столовую спускался маленький Спивак:    

– Я  не помешаю? – спрашивал он и шел к роялю. Казалось, что, если б в комнате  и не было бы никого, он все-таки спросил бы, не помешает ли? И если б ему  ответили: «Да, помешаете», – он все-таки подкрался бы к инструменту.    

Клим не  мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к  тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости  клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные  аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза,  присматривался к звукам. Говорил он мало и только на две темы: с таинственным  видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о  несовершенстве европейского уха.    

– У  нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая  музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо  Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически  собранный материал для музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб  слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?    

Клим  Самгин считал этого человека юродивым. Но нередко маленькая фигурка музыканта,  припавшая к черной массе рояля, вызывала у него жуткое впечатление  надмогильного памятника: большой, черный камень, а у подножия его тихо горюет  человек.    

Для  Клима наступило тяжелое время. Отношение к нему резко изменилось, и никто не  скрывал этого. Кутузов перестал прислушиваться к его скупым, тщательно  обдуманным фразам, здоровался равнодушно, без улыбки. Брат с утра исчезал  куда-то, являлся поздно, усталый; он худел, становился неразговорчив, при  встречах с Климом конфузливо усмехался. Когда Клим попробовал объясниться,  Дмитрий тихо, но твердо сказал:    

– Оставь  это.    

Туробоев  гримасничал более, чем раньше, не замечал Клима и смотрел в потолок.    

– Что  это вы всё вверх смотрите? – спросила его старуха Премирова.    

Он  сквозь зубы ответил:    

– Жду,  когда оживут мухи.    

Нехаева  не уезжала. Клим находил, что здоровье ее становится лучше, она меньше кашляет  и даже как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что  беременность не только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает  его. И мысль, что у него может быть ребенок от этой девицы, пугала Клима.    

Она  стала молчаливее и говорила уже не так жарко, не так цветисто, как раньше. Ее  нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое.  Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым  словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз, когда ему  хотелось сказать девушке неласковое или острое слово, глаза Нехаевой, тотчас  изменяя выражение, смотрели на него вопросительно, пытливо.    

– Над  чем ты смеешься? – спрашивала она.    

– Я  не смеюсь, – отрицал Клим, робея.    

– Но  ведь я вижу, – настаивала она. – У тебя в глазах снежинки.    

Он робел  еще больше, ожидая, что вот сейчас она спросит его: как он думает о дальнейших  отношениях между ними?    

Петербург  становился еще неприятнее оттого, что в нем жила Нехаева.    

Весна  подходила медленно. Среди ленивых облаков, которые почти каждый день уныло  сеяли дождь, солнце появлялось ненадолго, неохотно и бесстрастно обнажало грязь  улиц, копоть на стенах домов. С моря дул холодный ветер, река синевато вспухла,  тяжелые волны голодно лижут гранит берегов. Из окна своей комнаты Клим видел за  крышами угрожающе поднятые в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему  исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминай остролицего  рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к  брагу Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с лицом татарки, изредка посещавшую  брата. Барышня была какая-то беззвучная и слепо прищуривала глаза, черные, как  смола.    

Иногда  казалось, что тяжкий дым фабричных труб имеет странное свойство: вздымаясь и  растекаясь над городом, он как бы разъедал его. Крыши домов таяли, исчезали,  всплывая вверх, затем снова опускались из дыма. Призрачный город качался,*  приобретая жуткую неустойчивость, это наполняло Самгина странной тяжестью,  заставляя вспоминать славянофилов, не любивших Петербург, «Медного всадника»,  болезненные рассказы Гоголя.    

Не  нравилась ему игла Петропавловской крепости и ангел, пронзенный ею; не  нравилась потому, что об этой крепости говорили с почтительной ненавистью к  ней, но порою в ненависти звучало что-то похожее на зависть: студент Попов с  восторгом называл крепость:    

– П'антеон.    

Звуком  «п» он как бы подражал выстрелу из игрушечного пистолета, а остальные звуки  произносил вполголоса.    

– Б'акунин, –  говорил он, загибая пальцы. – Неч-чаев. К'нязь Кроп-поткин…    

Было  что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных к нему серых  палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего.  По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них,  шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил в  барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках  фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из  города.    

Он  замечал, что в нем возникают не свойственные ему думы, образы, уподобления. Идя  по Дворцовой площади или мимо нее, он видел, что лишь редкие прохожие спешно  шагают по лысинам булыжника, а хотелось, чтоб площадь была заполнена пестрой,  радостно шумной толпой людей. Александровская колонна неприятно напоминала  фабричную трубу, из которой вылетел бронзовый ангел и нелепо застыл в воздухе,  как бы соображая, куда бросить крест. Царский дворец, всегда безгласный, с  пустыми окнами, вызывал впечатление нежилого дома. Вместе с полукругом скучных  зданий цвета железной ржавчины, замыкавших пустынную площадь, дворец возбуждал  чувство уныния. Клим находил, что было бы лучше, если б дом хозяина России поддерживали  устрашающие кариатиды Эрмитажа.    

Видя эту  площадь, Клим вспоминал шумный университет и студентов своего факультета –  людей, которые учились обвинять и защищать преступников. Они уже и сейчас  обвиняли профессоров, министров, царя. Самодержавие царя защищали люди неяркие,  бесталанно и робко; их было немного, и они тонули среди обвинителей.    

Климу  надоели бесконечные споры народников с марксистами, и его раздражало, что он не  мог понять: кто ошибается наиболее грубо? Он был крепко, органически убежден,  что ошибаются и те и другие, он не мог думать иначе, но не усваивал, для  которой группы наиболее обязателен закон постепенного и мирного развития жизни.  Иногда ему казалось, что марксисты более глубоко, чем народники, понимают  несокрушимость закона эволюции, но все-таки и на тех и на других он смотрел как  на представителей уже почти ненавистной ему «кутузовщины». Было невыносимо  видеть болтливых людишек, которым глупость юности внушила дерзкое желание  подтолкнуть, подхлестнуть веками узаконенное равномерное движение жизни.    

Его  особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав  вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может  быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом  библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой:    

– Народ  – враг человека! Об этом говорят вам биографии почти всех великих людей.    

Клим  находил, что это верно: какая-то чудовищная пасть поглощает, одного за другим,  лучших людей земли, извергая из желудка своего врагов культуры, таких, как  Болотников, Разин, Пугачев.    

Надоедал  Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал по коридорам,  аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались в плечевых суставах;  наскакивая на коллег, он выхватывал из карманов заношенной тужурки письма,  гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая в себя звук с:    

– Самгин,  послушайте: из Од'дессы пишут… Студенчество – авангард… Ун'ниверситет – пункт  организации Культурных с'ил… Землячества – зародыши всероссийского союза… Из  К'азани сообщают…    

Таких,  как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно не  любил, даже боялся их и видел, что они пугают не только его, а почти всех  студентов, учившихся серьезно.    

Они  постоянно навязывали билеты на вечеринки в пользу землячества, на какие-то  концерты, организуемые с таинственной целью.    

Лекции,  споры, шопоты, весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить,  действовать, – все это так оглушало Самгина, что он не слышал даже мыслей  своих. Казалось, что все люди одержимы безумием игры, тем более увлекающей их,  чем более опасна она.    

Внезапно,  но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где  живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он  чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает  нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что  она нездорова.    

Идя к  Нехаевой прощаться, он угрюмо ожидал слез и жалких слов, но сам почти до слез  был тронут, когда девушка, цепко обняв его шею тонкими руками, зашептала:    

– Я  – знаю, ты не очень… не так уж сильно любил меня, да! Знаю. Но я бесконечно,  вся благодарю тебя за эти часы вдвоем…    

Она  прижималась к нему со всей силою бедного, сухого тела и жарко всхлипывала:    

– Не  дай бог, чтоб ты испытал безграничие одиночества так, как испытала это я.    

Сложив  щепотью тоненькие, острые пальцы, тыкала ими в лоб, плечи, грудь Клима и тряслась,  едва стоя на ногах, быстро стирая ладонью слезы с лица.    

– Я,  кажется, плохо верю в бога, но за тебя буду молиться кому-то, буду! Я хочу,  чтоб тебе жилось хорошо, легко…    

Плакала  она так, что видеть это было не тяжело, а почти приятно, хотя и грустно немножко;  плакала горячо, но – не больше, чем следовало.    

Клим  уехал в убеждении, что простился с Нехаевой хорошо, навсегда и что этот роман  значительно обогатил его. Ночью, в вагоне, он подумал:    

«Вот,  Лидия Тимофеевна, я возвращаюсь со щитом».    

Решив  остановиться дня на два в Москве, чтоб показать себя Лидии, он мысленно пошутил:    

«Университетские  экзамены можно отложить, а этот сдам теперь же».    

Засыпая,  он вспомнил, что на письма его, тщательно составленные в юмористическом тоне,  Лидия ответила только дважды, очень кратко и неинтересно; в одном из писем было  сказано:    

«Не  нравится мне, что ты свою знакомую называешь Смертяшкиной, и не смешно это».    

«Она –  не даровита. Ее гимназические работы всегда правила Сомова», – напомнил он  себе и, утешенный этим, крепко заснул.    

Над  Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы,  грохотали телеги; в теплом, светлоголубом воздухе празднично гудела медь  колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие  люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они не шаркали  подошвами, как петербуржцы. Вообще здесь шума было больше, чем в Петербурге, и  шум был другого тона, не такой сыроватый и осторожный, как там.    

«В  московском шуме человек слышней», – подумал Клим, и ему было приятно, что  слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого  извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой  страны.    

«Не  перевестись ли в здешний университет?» – спросил он себя.    

В  гостинице его встретили с тем артистически налаженным московским угодливым добродушием,  которое, будучи в существе своем незнакомо Климу, углубило в нем впечатление простоты  и ясности. В полдень он пошел к Лидии.    

«Воскресенье.  Она должна быть дома».    

Шагая по  тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии,  как будет вести себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с  ласковыми окнами, с цветами на подоконниках. Над заборами поднимались к солнцу  ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый запах только что  раскрывшихся почек.    

Из-за  угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся  ногами в кирпичи панели и вступил в беседу с бабой, мывшей стекла окон, другой,  дергая его вперед, уговаривал:    

– Перестань,  Володька! Идем!    

Клим  Самгин сошел с панели, обходя студентов, но тотчас был схвачен крепкой рукой за  плечо. Он быстро и гневно обернулся, и в лицо его радостно крикнул Макаров:    

– Климуша?  Откуда? Знакомьтесь: Самгин – Лютов…    

– Купеческий  сын третьего курса юмористического факультета, – дурашливо, склонив голову  набок, рекомендовал себя косоглазый, полупьяный студент.    

– Володька!  Это он помешал мне застрелиться.    

– Золотую  медаль вам, коллега! Ибо, сохранив жизнь сего юноши, вы премного способствовали  усугублению ерундистики российской…    

Они оба  вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова  казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто  желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ  беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли  медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим.  Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.    

– Но  – разве она не писала тебе, что не хочет учиться в театральной школе, а  поступает на курсы? Она уехала домой недели две назад…    

Говоря,  он заглядывал в лицо Клима с удивлением.    

– Она  решила, что не умеет притворяться.    

– Верно:  не умеет! – скрепил Лютов и так тряхнул головою, что фуражка сдвинулась на  лоб.    

– Телепнева  тоже уходит из школы, она – замуж, вот – ее жених!    

Лютов  ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно  штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима  неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье, другой забегал под  висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал:    

– Поздравляю.  Замечательно красивая девушка.    

– Умопомрачительно, –  поправил Лютов, передвигая фуражку на затылок.    

Макаров  предложил позавтракать.    

– Разумеется, –  сказал Лютов, бесцеремонно подхватив Клима под руку. – Того ради и живет  Москва, чтобы есть.    

Через  несколько минут они сидели в сумрачном, но уютном уголке маленького ресторана;  Лютов молитвенно заказывал старику лакею:    

– И  дашь ты нам, отец, к водке ветчины вестфальской и луку испанского, нарезав оный  толсто…    

– Знаю-с.    

– Не  сомневаюсь, но – напоминаю…    

– Приятно  видеть тебя! – говорил Макаров, раскурив папиросу, дымно улыбаясь. –  Странно, брат, что мы не переписываемся, а? Что же – марксист?    

Он  торопился ставить вопросы и этим еще больше возбуждал осторожность Самгина.    

– Марксист? –  воскликнул Лютов. – Таковых уважаю!    

И,  положив локти на стол, заговорил сиповатым голосом, изредка вывизгивая резкие ноты, –  они заставили Клима вспомнить Дронова.    

– Уважаю  не как представитель класса, коему Карл Маркс исчерпывающе разъяснил динамику  капитала, его культурную силу, а – как россиянин, искренно желающий: да  погибнет всяческая канитель! Ибо в лице Марксовом имеем, наконец, вероучителя  крепости девяностоградусной. Это – не наша, русская бражка, возбуждающая  лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника  Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно  поболтать, – нет! С Марксом – не поболтаешь! У нас ведь так:    

полижут  языками желчную печень его превосходительства Михаила Евграфовича Салтыкова,  запьют горечь лампадным маслицем фабрики его сиятельства из Ясной Поляны и –  весьма довольны! У нас, главное, было бы о чем поболтать, а жить всячески  можно, хоть на кол посади – живут!    

Лютов  произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или  зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более  удивительно было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к  нему, Клим подумал:    

«Не  ошибся же я, – он был пьян за пять минут перед этой».    

Он  почувствовал в Лютове нечто фальшивое. Цвет его вывихнутых глаз был  грязноватый; не мутное, а именно что-то грязненькое было в белках, как бы  пропыленных изнутри темненькой пылью. Но в зрачках вспыхивали хитренькие  искорки, возбуждавшие опасение.    

«Глаза –  это мозг, вывороченный наизнанку», – вспомнил Клим чьи-то слова.    

Желтые  волосы Лютова были причесаны а lа капуль, это так не шло к его длинному лицу,  что казалось сделанным нарочно. Лицо требовало окладистой бороды, а Лютов брил  щеки, отпуская остренькую бородку. Над нею вспухли негритянски толстые,  гуттаперчевые губы, верхняя едва прикрыта редковолосыми усиками. Руки у него  красные, жилистые, так же как шея, а на висках уже вздулись синеватые вены.  Казалось, что и одет он с небрежностью нарочитой: под затасканным, расстегнутым  сюртуком очень дорогого сукна – шелковая рубаха. Ему, должно быть, лет двадцать  семь, даже тридцать, и он ничем не похож на студента. Макаров, вызывающе  похорошевший, как будто нарочно, чтоб подчеркнуть себя, выбрал товарищем этого  человека. Но – почему красавица Алина выбрала его?    

Глотая  рюмку за рюмкой водку, холодную до того, что от нее ныли зубы, закусывая толстыми  ломтями лука, положенного на тоненькие листочки ветчины, Лютов спрашивал:    

– Отреченную  литературу, сиречь – апокрифы, уважаете?    

– Это  – ересиарх, – сказал Макаров, добродушно усмехаясь и глядя на Лютова  ласково.    

– «Откровение  Адамово» – читали? Подняв руку с ножом в ней, он прочитал:    

– «И  рече диавол Адамови: моя есть земля, а божие – небеса; аще ли хочеши мой быти –  делай землю! И сказа Адам: чья есть земля, того и аз и чада мои». Вот как-с!  Вот он как формулирован, наш мужицкий, нутряной материализм!    

В  стремлении своем упрощать непонятное Клим Самгин через час убедил себя, что  Лютов действительно человек жуликоватый и неудачно притворяется шутом. Все в  нем было искусственно, во всем обнажалась деланность;    

особенно  обличала это вычурная речь, насыщенная славянизмами, латинскими цитатами, злыми  стихами Гейне, украшенная тем грубым юмором, которым щеголяют актеры провинциальных  театров, рассказывая анекдоты в «дивертисментах».    

Он,  Лютов, снова казался пьяным. Протягивая Климу бокал шампанского, он, покраснев,  кричал:    

– Пожелайте  мне ни пуха ни пера, и выпьем за здоровье велелепой девицы Алины Марковны!    

Голос  его звучал восторгом. Чокаясь с Лютовым, Макаров строго сказал:    

– Ну,  довольно тебе пить.    

Лютов,  залпом выпив вино, подмигнул Климу:    

– Воспитывает.  Я этого – достоин, ибо частенько пиан бываю и блудословлю плоти ради укрощения.  Ада боюсь и сего, – он очертил в воздухе рукою полукруг, – и  потустороннего. Страха ради иудейска с духовенством приятельствую. Эх, коллега!  Покажу я вам одного диакона…    

Закрыв  глаза, Лютов покачал головою, потом вытянул из кармана брюк стальную цепочку  для ключей, на конце ее болтались тяжелые золотые часы.    

– Ух,  мне пора! Костя, скажи, чтоб записали.    

Он  протянул руку Самгину:    

– Рад  знакомству. Много слышал хорошего. Не забывайте: Лютов, торговля пухом и пером…    

– Не  кокетничай, – посоветовал Макаров, а косоглазый крепко мял руку Самгина,  говоря с усмешечкой на суздальском лице:    

– Знаете,  есть эдакие девицы с недостаточками; недостаточек никто бы и не заметил, но девица  сама предваряет: смотрите, носик у меня не удался, но зато остальное…    

Он  тихонько оттолкнул Клима, пошел, задел ногою за ножку стула и, погрозив ему кулаком,  исчез.    

– Какой…  чудак, – сказал Клим. Макаров задумчиво согласился:    

– Да,  чудаковат.    

– Не  понимаю Алину, – что ее заставило?.. Макаров дернул плечом и торопливо,  как будто оправдываясь, заговорил:    

– Нет, –  что же? Ее красота требует достойной рамы. Володька – богат. Интересен. Добрый –  до смешного. Кончил – юристом, теперь – на историко-филологическом. Впрочем, он  – не учится, – влюблен, встревожен и вообще пошел вверх ногами.    

Макаров  зажег папиросу, дал спичке догореть до конца, а папиросу бросил на тарелку.  Видно было, что он опьянел, на висках у него выступил пот. Клим сказал, что  хочет посмотреть Москву.    

– Едем  на Воробьевы горы, – оживленно предложил Макаров.    

Вышли из  ресторана, взяли извозчика; глядя в его сутулую спину, туго обтянутую синим  кафтаном, Макаров говорил:    

– Москва  несколько путает мозги. Я очарован, околдован ею и чувствую, что поглупел  здесь. Ты не находишь этого? Ты – любезен.    

Он снял  фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и только одна была неподвижна, а  остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, – хорошо красив был  Макаров. Это ему следовало бы жениться на Телепневой. Как глупо все. Сквозь  оглушительный шум улицы Клим слышал:    

– Фантастически  талантливы люди здесь. Вероятно, вот такие жили в эпоху Возрождения. Не  понимаю: где – святые, где – мошенники? Это смешано почти в каждом. И –  множество юродствующих, а – чего ради? Чорт знает… Ты должен понять это…    

Клим подозрительно,  сбоку, заглянул в лицо товарища:    

– Почему  – я?    

– Ты  – философ, на все смотришь спокойно… «Как простодушен он», – подумал  Клим. – Хорошее лицо у тебя, – сказал он, сравнив Макарова с  Туробоевым, который смотрел на людей взглядом поручика, презирающего всех  штатских. – И парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.    

– Возможно, –  согласился Макаров спокойно, как будто говорилось не о нем. Но после этого  замолчал, задумался.    

На  Воробьевых горах зашли в пустынный трактир; толстый половой проводил их на террасу,  где маляр мазал белилами рамы окон, потом подал чай и быстрым говорком приказал  стекольщику:    

– Не  мелетеши, не засти господам красотою любоваться!    

– Костромич, –  определил Макаров, глядя в мутноватую даль, на парчовый город, богато расшитый  золотыми пятнами церковных глав.    

– Да,  красота, – тихо сказал он; Самгин утвердительно кивнул головою, но тотчас  заметил:    

– Понятие  условное.    

Не  отвечая, Макаров отодвинул стакан с лучом солнца в его рыжей влаге, прикрытой  кружком лимона, облокотился о стол, запустив пальцы в густые, двухцветные вихры  свои.    

У Клима  Самгина Москва не вызывала восхищения; для его глаз город был похож на чудовищный  пряник, пестро раскрашенный, припудренный опаловой пылью и рыхлый. Когда говорили  о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней  говорят все больше и тема эта становится такой же обычной, как погода и  здоровье. Он был равнодушен к общепризнанным красотам природы, находя, что  закаты солнца так же однообразны, как рябое небо морозных ночей. Но, чувствуя,  что красота для него непостижима, он понимал, что это его недостаток. За  последнее время славословия красотам природы стали даже раздражать его и возбудили  опасение: не Лидия ли своею враждою к природе внушила ему равнодушие?    

Его  весьма смутил Туробоев; дразня Елизавету Спивак и Кутузова, он спросил,  усмехаясь:    

– А  вдруг вся эта наша красота только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так  же как павлин?    

Клима  поразила дерзость этих слов, и они еще плотнее легли в память его, когда  Туробоев, продолжая спор, сказал:    

– Чем  ярче, красивее птица – тем она глупее, но чем уродливей собака – тем умней. Это  относится и к людям:    

Пушкин  был похож на обезьяну, Толстой и Достоевский не красавцы, как и вообще все  умники.    

Лирическое  молчание Макарова сердило Клима. Он спросил:    

– Помнишь  Пушкина:    

     

Москва! Сколь русскому твой зрак  унылый страшен.    

     

Макаров  взглянул на него трезвыми глазами и не ответил. Это не понравилось Климу, показалось  ему невежливым. Прихлебывая чай, он заговорил тоном, требующим внимания:    

– Когда  говорят о красоте, мне кажется, что меня немножко обманывают.    

Макаров  выдернул пальцы из волос, снял со стола локти и удивленно спросил:    

– Как  ты сказал?    

Повторив  свою фразу, Клим продолжал:    

– Что  красивого в массе воды, бесплодно текущей на расстоянии шести десятков верст из  озера в море? Но признается, что Нева – красавица, тогда как я вижу ее скучной.  Это дает мне право думать, что ее именуют красивой для прикрытия скуки.    

Макаров  быстро выпил остывший чай и, прищурив глаза, стал смотреть в лицо Клима.    

– То  же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я вижу в пейзажах Левитана,  в лирических березках Нестерова, в яркоголубых тенях на снегу. Снег блестит,  как обивка гробов, в которых хоронят девушек, он – режет глаза, ослепляет,  голубых теней в природе нет. Все это придумывается для самообмана, для того,  чтоб нам уютней жилось.    

Видя,  что Макаров слушает внимательно, Клим говорил минут десять. Он вспомнил мрачные  жалобы Нехаевой и не забыл повторить изречение Туробоева о павлиньем хвосте разума.  Он мог бы сказать и еще не мало, но Макаров пробормотал:    

– Удивительно,  до чего все это совпадает с мыслями Лидии.    

Потирая  лоб, он спросил:    

– Что  же ты?.. И усмехнулся:    

– Не  знаю, что спросить… Так странно… Он вдруг вспыхнул, даже уши его налились кровью.  Гневно сверкая глазами, он заговорил вполголоса:    

– Меня  эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа – бессмысленная,  злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, –  голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба  мечет икру, курица' сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских  муках. За что?    

Называя  органы латинскими терминами, рисуя их очертания пальцем в воздухе, Макаров  быстро и гневно изобразил пред Климом нечто до того отвратительное, что Самгин  попросил его:    

– Перестань.    

Но все  более возмущаясь, Макаров говорил, стуча пальцем по столу:    

– Нет,  подумай: зачем это, а?    

Клим  находил возмущение приятеля наивным, утомительным, и ему хотелось возместить  Макарову за упоминание о Лидии. Усмехаясь, он сказал:    

– Вот  и займись гинекологией, будешь дамским врачом. Наружность у тебя счастливая.    

Макаров  сразу осекся, недоуменно взглянул на него и, помолчав, сказал со вздохом:    

– Ты  странно шутишь.    

– А  ты, кажется, все еще философствуешь о женщинах, вместо того чтоб целоваться с ними?    

– Это  похоже на фразу из офицерской песни, – неопределенно сказал Макаров,  крепко провел ладонями по лицу и тряхнул головою. На лице его явилось  недоумевающее, сконфуженное выражение, он как будто задремал на минуту, потом  очнулся, разбуженный толчком и очень смущенный тем, что задремал.    

«Трезвеет», –  сообразил Клим Самгин, ощущая желание отплатить товарищу и за офицерскую песню.    

В этом  ему помогли две мухи: опустясь на горбик чайной ложки, они торопливо насладились  друг другом, и одна исчезла в воздухе тотчас, другая через две-три секунды  после нее.    

– Видел?  Вот и все! – сказал Клим.    

– Нет! –  почти резко ответил Макаров. – Я не верю тебе, – протестующим тоном  продолжал он, глядя из-под нахмуренных бровей. – Ты не можешь думать так.  По-моему, пессимизм – это тот же цинизм.    

Выпив  остывший чай, он продолжал тише:    

– Я,  должно быть, немножко поэт, а может, просто – глуп, но я не могу… У меня – уважение  к женщинам, и – знаешь? – порою мне думается, что я боюсь их. Не  усмехайся, подожди! Прежде всего – уважение, даже к тем, которые продаются. И  не страх заразиться, не брезгливость – нет! Я много думал об этом…    

– Но  говоришь плохо, – отметил Клим.    

– Да?    

– Неясно.    

– Ты  – поймешь!    

Макаров,  снова встряхнув головою, посмотрел в разноцветное небо, крепко сжал пальцы рук  в один кулак и ударил себя по колену.    

– Это  чувство внушила мне Лидия – знаешь?    

– Вот  как? – неопределенно произнес Клим и насторожился.    

– Мы  – друзья, – продолжал Макаров, и глаза его благодарно улыбались. – Не  влюблены, но – очень близки. Я ее любил, но – это перегорело. Страшно хорошо,  что я полюбил именно ее, и хорошо, что это прошло.    

Он  засмеялся, лицо его радостно сияло.    

– Путаю? –  спросил он сквозь смех. – Это только на словах путаю, а в душе все ясно.  Ты пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что  удержала, а то, что она – есть!    

Самгин  подумал не без гордости:    

«Никогда  я не позволил бы себе говорить так с чужим человеком. И почему – «она удержала»?»    

– Любить  ее, как вообще любят, – нельзя, – строго сказал Макаров. Клим  усмехнулся:    

– Почему  же?    

– Не  смейся. Я так чувствую: нельзя. Это, брат, удивительный человек!    

Он  подумал, прикрыв глаза.    

– В  библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит в  это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь – Лютов сказал ей:  зачем же вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь вам  лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе, как со мной.    

Клим  слушал напряженно, а – не понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала,  прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть и с Лидией. Не верил он и  тому, что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.    

«Это –  тоже павлиний хвост. И ясно, что он любит Лидию».    

Самгин  стал слушать сбивчивую, неясную речь Макарова менее внимательно. Город становился  ярче, пышнее; колокольня Ивана Великого поднималась в небо, как палец,  украшенный розоватым ногтем. В воздухе плавал мягкий гул, разноголосо пели  колокола церквей, благовестя к вечерней службе. Клим вынул часы, посмотрел на  них.    

– Мне  пора на вокзал. Проводишь?    

– Конечно.    

– Ты  в начале беседы очень верно заметил, что люди выдумывают себя. Возможно, что  это так и следует, потому что этим подслащивается горькая мысль о бесцельности  жизни…    

Макаров  удивленно взглянул на него и встал:    

– Как  странно, что ты, ты говоришь это! Я не думал ничего подобного даже тогда, когда  решил убить себя…    

– Ты  в те дни был ненормален, – спокойно напомнил Клим. – Мысль о  бесцельности бытия все настойчивее тревожит людей.    

– Тебе  трудно живется? – тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет  значительнее, если он не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы.  Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку  печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо  рассказывал:    

– После  экзаменов я тоже приеду, у меня там урок, буду репетитором приемыша Радеева,  пароходчика, – знаешь? И Лютов приедет.    

– Вот  как. А где Сомова?    

– Учительствует  в сельской школе.    

Из  облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели в экипаж и через  несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал  людей; толстых здесь больше, чем в Петербурге, и толстые, несмотря на их  бороды, были похожи на баб.    

«Наверное,  никого из них не беспокоит мысль о цели бытия», – полупрезрительно подумал  он и вспомнил Нехаеву.    

«Нет,  все-таки она – милая. Даже недюжинная девушка. Как отнеслась бы к ней Лидия?»    

Макаров  молчал. Подъехали к вокзалу; Макаров, вспомнив что-то, заторопился, обнял Клима  и ушел:    

– Скоро  увидимся!    

Посмотря  вслед ему, Клим прошел в буфет, сел в угол, к столу. До отхода поезда оставалось  более часа. Думать о Макарове не хотелось; в конце концов он оставил  впечатление человека полинявшего, а неумным он был всегда. Впечатление линяния,  обесцвечивания вызывали у Клима все знакомые, он принимал это как признак  своего духовного роста. Это впечатление подсказывала и укрепляла торопливость,  с которой все стремились украсить себя павлиньими перьями от Ницше, от Маркса.  Климу было досадно вспомнить, что Туробоев тоже видит эту торопливость и умеет  высмеивать ее. Да, этот никуда не торопился и не линял. Он говорил, приподняв  вышитые брови, поблескивая глазами:    

– Я  признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять в супругу себе  ту или иную идейку и жить, до конца дней, в добром с нею согласии, но – лично я  предпочитаю остаться холостым.    

Манере  Туробоева говорить Клим завидовал почти до ненависти к нему. Туробоев называл  идеи «девицами духовного сословия», утверждал, что «гуманитарные идеи требуют  чувства веры значительно больше, чем церковные, потому что гуманизм есть  испорченная религия». Самгин огорчался: почему он не умеет так легко толковать  прочитанные книги?    

Казалось,  что Туробоев присматривается к нему слишком внимательно, молча изучает, ловит  на противоречиях. Однажды он заметил небрежно и глядя в лицо Клима наглыми  глазами:    

– На  все вопросы, Самгин, есть только два ответа:    

да и  нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это – желание большинства людей, но  до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.    

Оскорбительно  было слышать эти слова и неприятно сознавать, что Туробоев не глуп.    

Звон  колокольчика и крик швейцара, возвестив время отхода поезда, прервал думы Самгина  о человеке, неприятном ему. Он оглянулся, в зале суетились пассажиры, толкая  друг друга, стремясь к выходу на перрон.    

Клим  встал и спросил себя, пожав плечами:    

«А на  что мне Туробоев, Кутузов?»    

 Глава 4    

     

Солнечный  свет, просеянный сквозь кисею занавесок на окнах и этим смягченный, наполнял  гостиную душистым теплом весеннего полудня. Окна открыты, но кисея не  колебалась, листья цветов на подоконниках – неподвижны. Клим Самгин чувствовал,  что он отвык от такой тишины и что она заставляет его как-то по-новому  вслушиваться в слова матери.    

– Ты  очень, очень возмужал, – говорила Вера Петровна, кажется, уже третий  раз. – У тебя даже глаза стали темнее.    

Она  встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с детства привык к ее суховатой  сдержанности, привык отвечать на сухость матери почтительным равнодушием, а  теперь нужно было найти какой-то другой тон.    

– Ну,  а – Дмитрий? – спрашивала она. – Рабочий вопрос изучает? О, боже!  Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович  убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется,  что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий  социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев – нет,  больше! – Иван Акимович не писал мне…    

Она была  одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое  платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и  вызывающее. Она курила папиросу, это – новость. Когда она сказала: «Бог мой, как  быстро летит время!» – в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это было тоже не  свойственно ей.    

– Ты  знаешь, – в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди  Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным…  радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже  свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на  этом. Что могла бы я сказать ему?    

Клим  согласно наклонил голову:    

– Да,  с ним – трудно.    

Словоохотливость  матери несколько смущала его, но он воспользовался ею и спросил, где Лидия.    

– Уехала  в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла,  что у нее нет таланта для сцены. Это – хорошо. Но ей следует понять, что у нее  вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на  что-то исключительное и, может быть, выучится… уважать людей.    

Вера  Петровна вздохнула, взглянув на часы, прислушиваясь к чему-то.    

– Ты  слышал, что Телепнева нашла богатого жениха?    

– Я  видел его в Москве.    

– Да?  Что это?    

– Шут  какой-то, – сказал Клим, пожимая плечами.    

– Кажется  – Тимофей Степанович пришел… Мать встала, пошла к двери, но дверь широко  распахнулась, открытая властной рукою Варавки.    

– Ага,  юрист, приехал, здравствуй; ну-ко, покажись! Он тотчас наполнил комнату скрипом  новых ботинок, треском передвигаемых кресел, а на улице зафыркала лошадь,  закричали мальчишки и высоко взвился звонкий тенор:    

– Вот  лу-кулу-кулу-кулуку-у!    

– Вера, –  чаю, пожалуйста! В половине восьмого заседание. Субсидию тебе на школу город  решил дать, слышишь?    

Но ее  уже не было в комнате. Варавка посмотрел на дверь и, встряхнув рукою бороду,  грузно втиснулся в кресло.    

– Ну,  что, юрист, как? Судя по лицу – науки не плохо питали тебя. Рассказывай!    

Но,  заглянув медвежьими глазками в глаза Клима, он хлопнул его по колену и стал  рассказывать сам:    

– Газету  хочу издавать, а? Газету, брат. Попробуем заменить кухонные сплетни организованным  общественным мнением.    

Через  несколько минут, перекатив в столовую круглую тушу свою, он, быстро размешивая  ложкой чай в стакане, кричал:    

– Что  такое для нас, русских, социальная эволюция? Это – процесс замены посконных  штанов приличными брюками…    

Климу  показалось, что мать ухаживает за Варавкой с демонстративной покорностью, с  обидой, которую она не может или не хочет скрыть. Пошумев полчаса, выпив три  стакана чая, Варавка исчез, как исчезает со сцены театра, оживив пьесу,  эпизодическое лицо.    

– Изумительно  много работает, – сказала мать, вздохнув. – Я почти не вижу его. Как  всех культурных работников, его не любят.    

Вера  Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости  суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и казалось, что она старается  оглушить себя. После того, как ушел Варавка, стало снова тихо и в доме и на  улице, только сухой голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим  был рад, когда она утомленно сказала:    

– Я  думаю, ты устал?    

– Мне  бы хотелось пройтись. А ты – не хочешь?    

– О,  нет, – сказала она, приглаживая пальцами или пытаясь спрятать седые волосы  на висках.    

Клим  вышел на улицу, когда уже стемнело. Деревянные стены и заборы домов еще дышали  теплом, но где-то слева всходила луна, и на серый булыжник мостовой ложились  прохладные тени деревьев. Стекла окон смазаны желтым жиром огня, редкие звезды –  тоже капельки жирного пота. Дома приплюснуты к земле, они, казалось, незаметно  тают, растекаясь по улице тенями; от дома к дому темными ручьями текут заборы.  В городском саду, по дорожке вокруг пруда, шагали медленно люди, над стеклянным  кругом черной воды лениво плыли негромкие голоса. Клим вспомнил книги  Роденбаха, Нехаеву; ей следовало бы жить вот здесь, в этой тишине, среди  медлительных людей.    

Он сел  на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за  углом сидели какие-то люди, двое; один из них глуховато ворчал, другой шаркал  палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался в  монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли:    

– Он,  как Толстой, ищет веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь  тогда, когда мир опустошен: убери из него всё – все вещи, явления и все твои  желания, кроме одного: познать мысль в ее сущности. Они оба мыслят о человеке,  о боге, добре и зле, а это – лишь точки отправления на поиски – вечной, все  решающей истины…    

– У  вас нет целкового? – спросил кисленький голос Дронова.    

Клим  Самгин встал, желая незаметно уйти, но заметил, по движению теней, что Дронов и  Томилин тоже встали, идут в его сторону. Он сел, согнулся, пряча лицо.    

– У  меня нет целкового, – сказал Томилин тем же тоном, каким говорил о вечной  истине.    

Не  поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с  кривыми каблуками, на голове – зимняя шапка, а Томилин – в длинном, до пят,  черном пальто, в шляпе с широкими полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм  этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца.  Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания  посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.    

В саду  стало тише, светлей, люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась  черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел  человек в желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную  шляпу, вытер лоб ладонью, посмотрел на ладонь и сердито спросил: