1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
Чтобы супругу увидеть, по ней ты все время тоскуешь.    

Право, могу похвалиться, – нисколько ни видом, ни ростом    

Не уступлю я супруге твоей. Да и можно ль с богиней    

Меряться женщине смертной земною своей красотою?"    

Нимфе Калипсо в ответ сказал Одиссей многоумный:    

"Не рассердись на меня, богиня‑владычица! Знаю    

Сам хорошо я, насколько жалка по сравненью с тобою    

Ростом и видом своим разумная Пенелопея.    

Смертна она – ни смерти, ни старости ты не подвластна.    

Все ж и при этом желаю и рвусь я все дни непрерывно    

Снова вернуться домой и день возвращенья увидеть.    

Если же кто из бессмертных меня сокрушит в винно‑чермном    

Море, я вытерплю то отверделою в бедствиях грудью.    

Много пришлось мне страдать, и много трудов перенес я    

В море и в битвах. Пускай же случится со мною и это!"    

Так говорил он. А солнце зашло, и сумрак спустился.    

Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный    

И насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно.    

Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос.    

Тотчас плащ и хитон надел Одиссей богоравный,    

Нимфа ж сама облеклась в серебристое длинное платье,    

Тонкое, мягкое, – пояс прекрасный на бедра надела    

Весь золотой, на себя покрывало накинула сверху.    

После того занялась отправкою в путь Одиссея.    

Медный вручила топор, большой, по руке его точно    

Сделанный, острый с обеих сторон, насаженный плотно    

На топорище из гладкой оливы, прекрасное видом;    

Также топор для тесанья дала и потом Одиссея    

В дальнее место свела, где были большие деревья –    

Черные тополи, ольхи, до неба высокие сосны –    

Давний все сухостой, чтобы легки для плаванья были.    

Место ему указавши, где были большие деревья,    

Нимфа Калипсо, свет меж богинями, в дом воротилась.    

Начал рубить он деревья. И быстро свершалося дело.    

Двадцать стволов он свалил, очистил их острою медью,    

Выскоблил гладко, потом уравнял, по шнуру обтесавши.    

Нимфа Калипсо меж тем бурав принесла Одиссею.    

Бревна он все просверлил и приладил одно ко другому,    

Брусьями бревна скрепил и клинья забил между ними.    

Точно такого размера, какого обычно готовит    

Дно корабля грузового кораблестроитель искусный, –    

Сделал такой ширины свой плот Одиссей многоумный.    

После того над плотом помост он устроил, уставив    

Часто подпорки и длинные доски на них постеливши.    

Мачту в средине поставил, искусно к ней рею привесил,    

Чтобы плотом управлять, и руль к нему крепкий приладил.    

Сделал потом по краям загородку из ивовых прутьев,    

Чтоб защищала от волн, и лесу немало насыпал.    

Нимфа, свет меж богинь, холста принесла, чтобы сделать    

Парус на плот. Одиссей изготовил прекрасно и это.    

К парусу брасы потом подвязал, и фалы, и шкоты,    

Плот потом рычагами спустил на священное море.    

День четвертый пришел, и кончено было с работой.    

В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,    

Платьем одевши его благовонным и вымывши в ванне.    

Мех один ему с черным вином на плот положила,    

Больших размеров другой – с водою, в мешке же из кожи –    

Хлеба, а также в большом изобильи различных припасов.    

Ветер попутный послала ему, не вредящий и мягкий.    

С радостным духом он ветру свой парус подставил и поплыл.    

Сидя на крепком плоту, искусной рукою все время    

Правил рулем он, и сон на веки ему не спускался.    

Зорко Плеяд наблюдал он и поздний заход Волопаса,    

Также Медведицу – ту, что еще называют Повозкой.    

Ходит по небу она, и украдкой следит Ориона,    

И лишь одна непричастна к купанью в волнах Океана.    

С нею Калипсо, свет меж богинь, Одиссею велела    

Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.    

Целых семнадцать уж дней он по морю путь совершал свой.    

На восемнадцатый день показались тенистые горы    

Края феаков, совсем невдали от пловца. Походили    

В море мглисто‑туманном на щит боевой эти горы.    

От эфиопов меж тем возвращался Земли Колебатель.    

Издалека уж, с Солимских он гор заприметил, как море    

Переплывал Одиссей. Сильней он разгневался сердцем    

И, покачав головой, обратился с такой к себе речью:    

"Что это значит? Ужели решили насчет Одиссея    

Боги иначе, как только в страну эфиопов я отбыл?    

Он уже близок к земле феакийской, где должен избегнуть    

Крепкой петли тех несчастий, которые терпит все время.    

Но еще досыта горя надеюсь ему я доставить".    

Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил,    

В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывы    

Самых различных ветров и тучами землю и море    

Густо окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба,    

Евр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая,    

И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный.    

У Одиссея расслабли колени и милое сердце,    

В сильном волненьи сказал своему он отважному духу:    

"Горе, несчастному мне! О, чем же все кончится это?    

Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня,    

Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море,    

Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче.    

Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небо    

Зевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другом    

Вихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель!    

Трижды блаженны данайцы – четырежды! – те, что в  пространном    

Крае троянском нашли себе смерть, угождая Атридам!    

Лучше бы мне умереть и судьбу неизбежную встретить    

Было в тот день, как в меня неисчетные толпы троянцев    

Сыпали медные копья над трупом Пелеева сына!    

С честью б я был погребен, и была б от ахейцев мне слава.    

Нынче же жалкою смертью приходится здесь мне погибнуть".    

Так говорил он. Внезапно волна исполинская сверху    

С страшным обрушилась шумом на плот и его закрутила.    

Сам он далеко упал от плота, из руки ослабевшей    

Выпустив руль. Пополам разломилась на самой средине    

Мачта от страшного вихря различных сшибавшихся ветров.    

В море далеко снесло и помост и разорванный парус.    

Сам Одиссей под водой очутился. Мешал ему сильно    

Вынырнуть тотчас напор вздымавшихся волн исполинских.    

Сильно одежда мешала, ему подаренная нимфой.    

Вынырнул он наконец из пучины, плюясь непрерывно    

Горько‑соленой водою, с его головы нистекавшей.    

Как ему ни было трудно, но все ж о плоте не забыл он.    

Вплавь через волны за ним погнался, за него ухватился    

И в середине уселся плота, убегая от смерти.    

Плот волна и туда и сюда по теченыо носила.    

Так же, как северный ветер осенний гоняет равниной    

Стебли колючие трав, сцепившихся крепко друг с другом,    

Так же и плот его ветры по бурному морю гоняли.    

То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою,    

То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру.    

Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино,    

Тут увидала его. Сначала была она смертной,    

Нынче же в безднах морских удостоилась божеской чести.    

Стало ей жаль Одиссея, как, мучась, средь волн он носился.    

Схожая летом с нырком, с поверхности моря вспорхнула,    

Села на плот к Одиссею и слово такое сказала:    

"Бедный! За что Посейдон, колебатель земли, так ужасно    

Зол на тебя, что так много несчастий тебе посылает?    

Но совершенно тебя не погубит он, как ни желал бы.    

Вот как теперь поступи – мне не кажешься ты неразумным.    

Скинувши эту одежду, свой плот предоставь произволу    

Ветров и, бросившись в волны, работая крепко руками,    

Вплавь доберися до края феаков, где будет спасенье.    

На! Расстели на груди покрывало нетленное это.    

Можешь с ним не бояться страданье принять иль погибнуть.    

Только, однако, руками за твердую схватишься землю,    

Тотчас сними покрывало и брось в винно‑чермное море,    

Сколько возможно далеко, а сам отвернися при этом".    

Так сказавши, ему отдала покрывало богиня    

И погрузилась обратно в волнами кипевшее море,    

Схожая видом с нырком. И волна ее черная скрыла.    

Начал тогда размышлять про себя Одиссей многостойкий.    

Сильно волнуясь, сказал своему он отважному сердцу:    

"Горе мне! Очень боюсь я, не ткет ли мне новую хитрость    

Кто из бессмертных богов, мне советуя плот мой оставить.    

Нет, не послушаюсь я! Еще далеко, я заметил,    

Берег земли, где, сказала она, мне прибежище будет.    

Дай‑ка, я так поступлю, – и будет всего это лучше:    

Время, пока еще крепко в плоту моем держатся бревна,    

Буду на нем оставаться и все выносить терпеливо.    

После того же как волны свирепые плот мой разрушат,    

Вплавь я пущусь: ничего уж тогда не придумаешь лучше!"    

Но между тем как и сердцем и духом об этом он думал,    

Поднял большую волну Посейдаон, земли колебатель,    

Страшную, с верхом нависшим, и в плот Одиссея ударил.    

Так же, как вихрь, налетевший на кучу сухую соломы,    

В разные стороны мигом разносит по воздуху стебли,    

Так весь плот раскидала волна. За бревно уцепившись,    

Как на коня скакового, верхом на него он уселся.    

Скинул одежду с себя, что ему подарила Калипсо,    

Грудь себе быстро одел покрывалом богини и, руки    

Вытянув, вниз головой в бушевавшее кинулся море,    

Плыть собираясь. Увидел его Земледержец‑владыка,    

И головою повел, и сказал про себя, усмехаясь:    

"Плавай теперь, настрадавшись, по бурному морю, покуда    

К людям, питомцам Зевеса, в конце ты концов не прибудешь.    

Тем, что случилось, и так не останешься ты недоволен!"    

Так он сказал и, хлестнувши бичом лошадей длинногривых,    

В Эги вернулся к себе, где дворец у него знаменитый.    

Новая мысль тут пришла Афине, рожденной Зевесом.    

Загородила богиня дороги ветрам бушевавшим,    

Всем приказала им дуть перестать и спокойно улечься,    

Только Борея воздвигла. И спереди срезала волны,    

Чтоб наконец Одиссей, от богов происшедший, достигнул    

Веслолюбивых феаков, и Кер избежавши и смерти.    

Долго, два дня и две ночи, по сильной волне он носился,    

Сердцем смущенным не раз пред собою уж видя погибель.    

Третий день привела за собой пышнокосая Эос.    

Ветер тогда прекратился, и море безветренной гладью    

Пред Одиссеем простерлось. Высоко взнесенный волною,    

Зорко вперед заглянул он и землю вблизи вдруг увидел.    

С радостью точно такою, с какою относятся дети    

К выздоровленью отца, который в тяжелой болезни,    

Богом враждебным сраженный, лежал и чах все сильнее,    

После же боги, на радость им всем, исцеляют больного, –    

Радость такую же вызвали лес и земля в Одиссее.    

Поплыл быстрей он, ступить торопяся на твердую землю.    

Столько, однако, проплывши, за сколько кричащего мужа    

Можно услышать, он шум услыхал у прибрежных утесов.    

Волны прибоя кипели, свирепо на берег высокий    

С моря бросаясь, и весь был он облит соленою пеной.    

Не было заводи там – защиты судов – иль залива,    

Всюду лишь кручи виднелись, суровые скалы и рифы.    

У Одиссея ослабли колени и милое сердце.    

В сильном волненьи сказал своему он отважному духу:    

"Горе великое! Дал мне увидеть нежданную землю    

Зевс, переплыл невредимо я эту пучину морскую,    

Но никакого мне выхода нет из моря седого.    

Острые скалы повсюду. Бушуют вокруг, расшибаясь,    

Волны, и гладкой стеной возвышается берег высокий.    

Море у берега очень глубоко; никак невозможно    

Дна в нем ногами достать и гибели грозной избегнуть.    

Если пристать попытаюсь, то волны, меня подхвативши,    

Бросят на твердый утес, и окажется тщетной попытка.    

Если ж вдоль берега я поплыву и найти попытаюсь    

Где‑нибудь тихую заводь морскую иль берег отлогий, –    

Сильно боюсь я, чтоб буря, внезапно меня подхвативши,    

Не унесла в многорыбное море, стенящего тяжко,    

Иль чтоб не выслало мне божество одного из огромных    

Чудищ из моря, питаемых в нем Амфитритою славной.    

Знаю ведь я, как сердит на меня Посейдон‑земледержец".    

Но между тем как рассудком и духом он так колебался,    

Вдруг понесен был огромной волной он на берег скалистый.    

Кожу бы всю там содрал он и кости себе раздробил бы,    

Если бы вот чего в сердце ему не вложила Афина:    

Прыгнув, руками обеими он за скалу ухватился.    

Там он со стоном висел, покамест волна не промчалась.    

Так он ее избежал. Но вдруг, отразившись обратно,    

Снова его она сшибла, далеко отбросивши в море.    

Если полипа морского из домика силою вырвать,    

Видно на щупальцах много приставших к ним камней мельчайших;    

Так же и к твердому камню утеса пристала вся кожа    

С рук Одиссея. Его же волна с головою покрыла.    

Тут бы, судьбе вопреки, и погиб Одиссей несчастливый,    

Если б присутствия духа в него не вложила Афина.    

Вынырнув вбок из ревущей волны, набегавшей на скалы,    

Поплыл вдоль берега он и на землю глядел, не найдется ль    

Где‑нибудь тихая заводь морская иль берег отлогий.    

Вдруг, плывя, добрался он до устья реки светлоструйной.    

Самым удобным то место ему показалось: свободно    

Было оно и от скал и давало защиту от ветра.    

Сразу узнал он впаденье потока и духом взмолился:    

"Кто бы ты ни был, владыка, внемли мне! Молюсь тебе жарко,    

От Посейдоновых страшных угроз убегая из моря.    

Даже в глазах у бессмертных достоин почтения странник,    

Их о защите молящий, – вот так, как теперь, пострадавший,    

Я к теченьям твоим и коленям твоим припадаю!    

Сжалься, владыка! Горжусь, что тебя о защите молю я!"    

Тотчас теченье поток прекратил и волну успокоил.    

Гладкою сделал поверхность пред ним и спас его этим    

Около устья реки. Подкосились колени и руки    

У Одиссея. Совсем его бурное море смирило.    

Все его тело распухло; морская вода через ноздри    

И через рот вытекала, а он без сознанья, безгласный    

И бездыханный лежал: в усталости был он безмерной.    

После того как очнулся, и дух в его сердце собрался,    

Прежде всего отвязал он с себя покрывало богини    

И покрывало пустил по реке, впадающей в море.    

Быстро оно на волнах понеслось по теченью, и в руки    

Ино его приняла. И выбрался он из потока,    

Лег в тростнике и к земле плодоносной припал поцелуем.    

Сильно волнуясь, сказал своему он отважному сердцу:    

"Что ж это будет со мной? И чем все кончится это?    

Если возле реки тревожную ночь проведу я,    

Сгибну я здесь, укрощенный холодной росою и вредным    

Инеем: обморок сделал совсем нечувствительным дух мой.    

Воздухом веет холодным с реки с приближением утра.    

Если ж на холм я взойду и в этой вон роще тенистой    

В частых лягу кустах, и прозяблость меня и усталость    

Там покинут, и сон усладительный мной овладеет, –    

Как бы, боюсь я, не стать для зверей мне добычей и пищей!"    

Вот что, в уме поразмыслив, за самое лучшее счел он:    

К роще направил свой путь. Она на пригорке открытом    

Близко лежала от речки; пробрался под куст он двойной там    

Сросшихся крепко друг с другом олив – благородной и дикой.    

Не продувала их сила сырая бушующих ветров,    

Не пробивало лучами палящими яркое солнце,    

Не проникал даже до низу дождь, до того они густо    

Между собою ветвями сплелись. Одиссей погрузился    

В эти кусты и под ними нагреб себе тотчас руками    

Мягкое ложе из листьев опавших, которых такая    

Груда была, что и двое и трое б могли в ней укрыться    

В зимнюю пору, какою суровой она ни была бы.    

В радость пришел, увидавши ее, Одиссей многостойкий.    

Листья он в кучу нагреб и сам в середину забрался,    

Так же как в черную золу пастух головню зарывает    

В поле далеком, где нет никого из людей по соседству,    

Семя спасая огня, чтоб огня не просить у другого.    

В листья так Одиссей закопался. Паллада Афина    

Сон на него излила, чтоб его от усталости тяжкой    

Освободил он скорей, покрыв ему милые веки.    

     

 ПЕСНЬ ШЕСТАЯ    

     

     

Так отдыхал многостойкий в беде Одиссей богоравный,    

Сном и усталостью тяжкой смиренный. Паллада Афина    

Путь свой направила в землю и в город мужей феакийских.    

Жили в прежнее время они в Гиперее пространной    

Невдалеке от циклопов, свирепых мужей и надменных,    

Силою их превышавших и грабивших их беспрестанно.    

Поднял феаков тогда и увел Навсифой боговидный    

В Схерию, вдаль от людей, в труде свою жизнь проводящих.    

Там он город стенами обвел, построил жилища,    

Храмы воздвигнул богам и поля поделил между граждан.    

Керой, однако, смиренный, уж в царство Аида сошел он,    

И Алкиной там царил, от богов свою мудрость имевший.    

В дом‑то к нему и пошла совоокая дева Афина,    

В мыслях имея своих возвращенье домой Одиссея.    

В спальню прекрасной постройки она поднялася, в которой    

Дева спала, на бессмертных похожая ростом и видом,    

Милая дочь Алкиноя, феаков царя, Навсикая.    

Там же двое прислужниц, красу от Харит получивших,    

Спали с обеих сторон у запертой двери блестящей.    

К ложу ее пронеслась, как дыхание ветра, Афина,    

Стала в ее головах и с такой обратилась к ней речью,    

Дочери образ приняв мореходца Диманта, с которой    

Сверстницей дева была и которую очень любила.    

Образ принявши ее, сказала Паллада Афина:    

"Вот беззаботной какой родила тебя мать, Навсикая!    

Без попеченья лежит одежда блестящая в доме,    

Брак же твой близок, когда и самой тебе надо одетой    

Быть хорошо и одеть, кто с тобою на свадьбу поедет.    

Добрая слава опрятно одетых людей провожает,    

С радостью смотрят на них и отец и почтенная матерь.    

Ну‑ка, давай, поедем стирать с наступлением утра.    

Вместе с тобой я пойду помогать тебе, чтоб поскорее    

Дело окончить. Недолго уж в девах тебе оставаться.    

Взять тебя замуж хотят наиболее знатные люди    

В крае феаков, где ты и сама ведь из знатного рода.    

С ранней зарей попроси отца многославного тотчас    

Мулов с повозкой велеть снарядить, чтоб сложить на повозку    

Все пояса, покрывала блестящие, женские платья.    

Лучше тебе и самой поехать на ней, чем ногами    

Пешей идти: водоемы от города очень далеко".    

Так сказав, на Олимп отошла совоокая дева,    

Где, говорят, нерушима – вовеки – обитель бессмертных.    

Ветры ее никогда не колеблют, не мочат водою    

Струи дождя, не бывает там снега. Широкое небо    

Вечно безоблачно, вечно сиянием светится ясным.    

Там для блаженных богов в наслажденьях все дни протекают.    

Дав указанья царевне, туда удалилась Афина.    

Эос вскоре пришла пышнотронная и Навсикаю    

Вмиг пробудила от сна. Изумилась она сновиденью,    

По дому быстро пошла, чтоб родителям сон рассказать свой.    

Мать и отца – обоих внутри она дома застала.    

Мать пред огнем очага сидела средь женщин служанок,    

Пряжу прядя из морского пурпура. Там и отец ей    

Встретился. Шел он как раз на совет благородных старейшин;    

Был он на этот совет феаками славными позван.    

Близко пред милым родителем став, Навсикая сказала:    

"Милый отец мой, вели‑ка высокую дать мне повозку    

Прочноколесную. На реку в ней я хотела б поехать    

Выстирать нашу одежду – лежит у меня она грязной.    

Ведь и тебе самому в собраньях мужей знаменитых    

На совещаньях сидеть подобает в чистой одежде.    

Кроме того, пятерых сыновей ты имеешь в чертогах –    

Двух женатых и трех холостых, цветущих годами.    

Эти желают всегда ходить в свежевымытых платьях    

На хороводы. А думать приходится мне ведь об этом".    

Так говорила она. Но про брак ожидаемый стыдно    

Было сказать ей отцу. Догадался он сам и ответил:    

"Не откажу я тебе ни в мулах, дитя, ни в другом чем.    

В путь отправляйся. Рабы же заложат повозку большую,    

Прочноколесную; будет и кузов на ней для поклажи".    

Так сказавши, рабам приказал он, и те ему вняли.    

Вышедши из дому вон, снарядили повозку для мулов    

Прочноколесную, мулов в нее запрягли крепконогих,    

Из кладовой Навсикая с одеждой блестящею вышла    

И уложила ее в скобленую гладко повозку.    

Мать ей обильно в плетеной корзине еды уложила    

Всякой, прибавила разных запасов, вина налила ей    

В козий мех. На повозку с бельем поднялась Навсикая,    

С маслом душистым сосуд золотой дала ей Арета,    

Чтобы сама она маслом натерлась и жены‑служанки.    

В руки блестящие вожжи и бич взяла Навсикая.    

Мулов бичом погнала. Затопав, они побежали.    

С топотом дробным бежали, одежду везя и царевну,    

Вслед за повозкой прекрасной прислужницы шли остальные.    

Вскоре достигли они прекрасноструящейся речки.    

Были всегда там водой водоемы полны. Из‑под низу    

Била обильно вода, всевозможную грязь отмывая.    

Выпрягли мулов они из повозки, доехав до места,    

Мулов пустили на берег реки, водовертью богатой,    

Сочной, медвяной травою питаться, а сами с повозки    

Сняли руками белье и бросили в черную воду.    

В яме топтали его, соревнуясь друг с другом в проворстве.    

Вымыв белье и очистив его хорошо от всей грязи,    

Ряд за рядом его разостлали по берегу моря,    

Где всего более галька морскою волной обмывалась.    

После того, искупавшись и густо намазавшись маслом,    

Сели обедать они у самого берега речки,    

Все же белье, что стирали, на солнце оставили сохнуть.    

Пищей когда насладились, – царевна сама и служанки, –    

В мяч они стали играть, поскидавши с себя покрывала.    

С песней в игру повела белорукая их Навсикая.    

Как стрелоносная, ловлей в горах веселясь, Артемида    

Мчится по длинным хребтам Ериманфа‑горы иль Тайгета,    

Радуясь сердцем на вепрей лесных и на быстрых оленей;    

Там же и нимфы полей, прекрасные дочери Зевса,    

Следом за нею несутся. И сердцем Лето веселится:    

Выше всех ее дочь головой и лицом всех прекрасней, –    

Сразу узнать ее можно, хотя и другие прекрасны.    

Так меж своих выделялась подруг незамужняя дева.    

Ехать обратно домой собиралась уже Навсикая,    

Вымыв прекрасные платья и мулов в повозку запрягши.    

Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине:    

Чтоб Одиссей, пробудившись, увидел прекрасную деву    

И чтобы девушка та провела его в город феаков.    

Бросила мяч в это время одной из прислужниц царевна,    

Но промахнулась в нее, а попала в глубокую воду.    

Вскрикнули громко они. Одиссей богоравный проснулся,    

И поднялся, и раздумывать начал рассудком и духом:    

"Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?    

К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды    

Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем?    

Кажется, девичий громкий вблизи мне послышался голос.    

Что это, нимфы ль играют, владелицы гор крутоглавых,    

Влажных, душистых лугов и истоков речных потаенных?    

Или достиг наконец я жилища людей говорящих?    

Дай‑ка, однакоже, сам я пойду, – посмотрю и узнаю".    

Так сказав, из кустов поднялся Одиссей богоравный.    

В частом кустарнике выломал он мускулистой рукою    

Свежую ветку и ею срамные закрыл себе части.    

Как в своей силе уверенный лев, горами вскормленный,    

В ветер и дождь на добычу выходит, сверкая глазами,    

В стадо быков иль овец он бросается в поле, хватает    

Диких оленей в лесу. Его принуждает желудок    

Даже врываться в загон, чтоб овцу за оградой похитить.    

Вышел так Одиссей из кустарника. Голым решился    

Девушкам он густокосым явиться: нужда заставляла.    

Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной.    

Бросились все врассыпную, спасаясь на мысы над морем.    

Только осталась одна Алкиноева дочь: ей вложила    

В сердце смелость Афина и вынула трепет из членов.    

Остановилась она перед ним: Одиссей колебался:    

Пасть ли с мольбой перед девой прекрасной, обняв ей колени,    

Или же издали с мягкою речью, с мольбой обратиться    

К деве, чтоб город ему указала и платье дала бы?    

Вот что, в уме поразмыслив, за самое лучшее счел он:    

Не подходя, умолять ее мягкими только словами,    

Чтоб не обидеть девичьего сердца, обняв ей колени.    

Тотчас к ней обратился он с мягким, рассчитанным словом:    

"Смертная ль ты иль богиня, – колени твои обнимаю!    

Если одно из божеств ты, владеющих небом широким,    

Я бы сказал: с Артемидой, великою дочерью Зевса,    

Больше всего ты сходна и ликом, и видом, и ростом.    

Если же смертная ты и здесь на земле обитаешь, –    

Трижды блажен твой отец, и мать твоя трижды блаженна,    

Трижды блаженны и братья! Каким согревающим счастьем    

Из‑за тебя их сердца непрерывно должны исполняться,    

Глядя, как отпрыск цветущий такой идет в хороводы.    

Тот, однако, средь всех остальных несравненно блаженней,    

Кто тебя в дом свой введет, других превзошедши дарами.    

Смертных, подобных тебе, не видал до сих пор никогда я    

Ни средь мужчин никого, ни средь жен, – изумляюсь я,  глядя!    

Близ алтаря Аполлона на Делосе в давнее время    

Видел такую же я молодую и стройную пальму.    

Я ведь и там побывал с толпою товарищей верных,    

Ехав дорогой, в которой так много ждало меня бедствий!    

Вот и тогда, увидавши ее, я стоял в изумленьи    

Долго: такого ствола на земле не всходило ни разу!    

Так и тебе я, жена, изумляюсь. Но страшно боюсь я    

Тронуть колени твои. Тяжелой бедой я постигнут.    

Только вчера удалось убежать мне от темного моря.    

Двадцать до этого дней от Огигии острова гнали    

Бури и волны меня. Заброшен теперь и сюда я    

Богом, чтоб новым напастям подвергнуться. Верно, не скоро    

Будет конец им. Немало еще их доставят мне боги.    

Жалость яви, госпожа! Претерпевши несчетные беды,    

К первой к тебе я прибег. Из других ни один мне неведом    

Смертный, кто в городе этом; кто в этой стране обитает.    

К городу путь укажи мне и дай мне на тело накинуть    

Лоскут, в какой ты белье завернула, сюда отправляясь.    

Пусть тебе боги дадут, чего и сама ты желаешь, –    

Мужа и собственный дом, чтобы в полном и дружном согласьи    

Жили вы с мужем: ведь нет ничего ни прекрасней, ни лучше,    

Если муж и жена в любви и в полнейшем согласьи    

Дом свой ведут – в утешенье друзьям, а врагам в огорченье;    

Больше всего ж они сами от этого чувствуют счастье".    

Так Одиссею в ответ белорукая дева сказала:    

"Странник! На мужа худого иль глупого ты не походишь.    

Счастье Зевес меж людей благородного ль, низкого ль рода    

Распределяет, кому пожелает, по собственной воле.    

То, что послал и тебе он, ты вытерпеть должен отважно.    

Нынче же, раз к нам сюда ты приходишь, в наш город и в край  наш,    

Ты ни в одежде нужды не увидишь, ни в чем‑либо прочем,    

Что несчастливцам мы встречным даем, о защите молящим.    

Город тебе покажу. Назову и людей, в нем живущих.    

Городом этим и этой землею владеют феаки.    

Дочерью я прихожусь Алкиною, высокому духом;    

Держится им у феаков могущество их и величье".    

Так сказав, приказала подругам своим густокосым:    

"Стойте, подруги! Куда разбежались вы, мужа увидев?    

Можно ли было подумать, что враг между нами явился?    

Нет средь живых человека такого – и нет и не будет,    

Кто бы в стране феакийских мужей дерзнул появиться    

С целью враждебною: слишком нас любят бессмертные боги.    

Здесь мы живем, ото всех в стороне, у последних пределов    

Шумного моря, и редко нас кто из людей посещает.    

Здесь же стоит перед нами скиталец какой‑то несчастный.    

Нужно его приютить: от Зевса приходит к нам каждый    

Странник и нищий. Хотя и немного дадим, но с любовью.    

Дайте ж, подруги мои, поесть и попить чужеземцу    

И искупайте его на реке, где потише от ветра".    

Остановились подруги, одна ободряя другую;    

В месте затишном его посадили, как им приказала