1 2 3 4 5 6 

– Кто такие были Фрейд и Павел? – спросила Мэри Сароджини, когда они продолжили свой путь.

Уилл вкратце рассказал о первородном грехе и искупительном промысле. Девочка выслушала его с напряженным вниманием.

– Неудивительно, – заметила девочка, – что песенка призывает не верить им.

– А теперь, – сказал Уилл, – я объясню тебе, кто был Фрейд и что такое Эдипов комплекс

– Эдипов? – повторила Мэри Сароджини. – «Эдип» – это кукольное представление. Я смотрела его неделю назад, а сегодня его дают снова. Хотите посмотреть? Это очень славно.

– Славно? – удивился Уилл. – При том, что престарелая дама, оказавшаяся матерью героя, вешается? А Эдип ослепляет себя?

– Он этого не делает.

– Но там, у нас, все происходит именно так.

– А здесь нет. Он только собирается выколоть себе глаза, а она собирается повеситься. Но их отговаривают.

– Кто?

– Юноша и девушка с Палы.

– Как они появляются в действии?

– Не знаю. Но они там участвуют. Ведь пьеса называется «Эдип на Пале». Так почему бы им и не появиться?

– И они убеждают Иокасту не вешаться, а Эдипа – не ослеплять себя?

– Да, в самый последний момент. Она уже надевает петлю себе на шею, а он достает две огромные булавки. Но юноша и девушка с Палы говорят им, что не стоит делать глупостей. Ведь все произошло случайно. Эдип не знал, что старик – его отец. К тому же старый король первым затеял драку – ударил Эдипа по голове, и тот потерял самообладание. Это потому, что его никогда не учили танцевать «Танец ракшасы». А когда Эдипа сделали королем, ему пришлось жениться на старой королеве. Да, она была его матерью, но ведь ни один из них этого не знал. Все, что им следовало сделать, когда они это узнали, – это разойтись, только и всего. А то, что из-за их брака народу пришлось умирать от вируса, выдумали старые глупые люди по причине своего невежества.

– Доктор Фрейд полагал, что все маленькие мальчики жаждут жениться на своих матерях и убивать своих отцов. А девочки – девочки, наоборот, желают выходить замуж за своих отцов.

– За которых именно? – спросила Мэри Сароджини. – У нас их довольно много.

– В ваших Клубах Взаимного Усыновления?

– Да: в нашем, например, двадцать две семьи.

– Прилично!

– Но бедняга Эдип не входил в КВУ. И потом, ему вдолбили, что Бог очень сердится, если люди совершают ошибки.

Протиснувшись сквозь толпу, они оказались у входа в маленький, обтянутый веревками открытый зал, где около полусотни зрителей уже заняли свои места. На противоположном конце отгороженного пространства ярко расписанный просцениум кукольного театра сверкал в алых и золотых лучах мощных огней рампы. Вытащив пригоршню мелких монет, которыми снабдил его доктор Роберт, Уилл приобрел два билета. Они вошли и сели на скамью.

Ударили в гонг; занавес над маленьким просцениумом неслышно поднялся. Зрители увидели фасад дворца в Фивах: белые колонны на бледно-зеленом фоне; а на облаке над фронтоном сидело божество с пышными бакенбардами. Священник, похожий на бога, только ростом поменьше и разодетый, вышел из-за правой кулисы, поклонился публике и пискляво выкрикнул: «Эдип!» Голос его до смешного не вязался с внушительной бородой пророка. Затрубили трубы, дверь распахнулась, и появился король – в короне, на котурнах, подобно герою. Священник почтительно поклонился; марионетка-король жестом повелел ему говорить.

– Склони ухо к нашим бедам, – пропищал жрец. Король склонил голову и прислушался,

– Слышу стоны умирающих, – сказал он, – слышу рыдания вдов, плач матерей, отчаянные молитвы и вопли о помощи.

– Молитвы и вопли! – отозвалось божество на облаке и похлопало себя по груди. – Аи да я!

– У них у всех вирусная инфекция, – шепотом пояснила Мэри Сароджини. – Что-то вроде гонконгского гриппа, но гораздо хуже.

– Мы читаем литании, – недовольно пропищал жрец, – приносим обильные жертвы, мы принудили население к воздержанию и самобичеванию каждый понедельник, среду и пятницу. Но поток смертей ширится и ширится. Помоги же нам, царь Эдип, помоги!

– Только бог способен помочь.

– Правильно, правильно! – воскликнуло председательствующее божество.

– Но как?

– Только бог откроет.

– Верно, – прогудел бог своим basso profondo [38], – совершенно верно.

– Креон, брат моей жены, отправился вопросить оракула. Когда он возвратится, мы услышим совет неба.

– Повеление неба! – внес исправление basso profondo.

– Неужто люди были так глупы? – спросила Мэри Сароджини под новый взрыв хохота.

– Да, так оно и было, – подтвердил Уилл.

За сценой включили запись «Похоронного марша» из «Саула». Слева вышла процессия плакальщиц, одетых в черное и несущих накрытые простынями гробы. Одна кукла за другой исчезали в правой кулисе, тут же появляясь из левой: поток их казался бесконечным, количество жертв – неисчислимым.

– Покойник, – сказал Эдип, глядя на проходящих. – А вон еще покойник. Еще один, и еще один.

– Я их проучу! – вмешался basso profondo. – Они у меня запоют! Эдип продолжал свою речь:

Солдат в гробу, и умерла блудница;
Младенец мертвый не осушит грудь;
Юнец, объятый ужасом, не смотрит
В раздувшееся черное лицо
Той, что когда-то при луне, на ложе,
Ему дарила ласки. Все мертвы,
Оплаканный и плачущий, и ныне
Бредут они по проклятому саду.
Где яма вырыта средь кипарисов,
Чтоб поглотить их тлеющие трупы.
Пока он говорил, две новые куклы, юноша и девушка, одетые в яркие паланезийские наряды, вышли рука об руку из правой кулисы и приблизились к процессии плакальщиц,

– А вот мы, – сказал юноша, как только Эдип замолчал: Привыкли жить в саду, где много роз; И там обряд свершается нелепый: Чрез соприкосновенья и томленья В душе он открывает Бесконечность.

– Как посмели вы забыть про Меня! – прогремел с небес basso profondo. – Разве я не Всецело Иное?

Процессия плакальщиц все еще плелась по сцене. Но похоронный марш оборвался на половине такта. Вместо него зазвучала одна глубокая нота – туба и контрабас, – которая длилась неопределенно долго. Юноша поднял руку.

– Слушайте! Печальный, вечный напев. В унисон невидимым инструментам плакальщицы запели:

– Смерть, смерть, смерть…

– Но жизнь не ограничивается одной нотой, – сказал юноша.

– Жизнь, – подхватила девушка, – умеет петь и высоким, и низким голосом.

– И ваш унылый траурный стон взывает к более разнообразной музыке.

– К разнообразной музыке, – повторила девушка. Их голоса – тенор и сопрано – переплелись с басовой нотой, образовав причудливый рисунок мелодии.

Постепенно музыка и пение затихли, плакальщицы исчезли, а юноша и девушка отошли в дальний угол, где никто не мешал им целоваться.

Вновь затрубили трубы – и, облаченный в пурпурную тунику, появился толстяк Креон, который только что прибыл из Дельф со словом оракула. Несколько минут диалог шел на паланезийском, и Мэри Сароджи-ни пришлось служить переводчицей.

– Эдип спрашивает, что сказал бог; а тот отвечает: бог сказал – все из-за того, что убили старого короля, который царствовал до Эдипа, и убийца преспокойно живет в Фивах. Вирус, от которого все гибнут, послан богом в наказание. Не понимаю, зачем наказывать тех, кто ни в чем не виноват, но так именно ответил бог. И эпидемия не прекратится, говорит Креон, пока убийцу старого короля не вышлют из Фив. Эдип, конечно же, обещает сделать все, чтобы найти убийцу и отделаться от него. Из дальнего угла юноша продекламировал по-английски:

Присуще богу говорить невнятно:
Но что за чушь он с облака рычит?
«Покайтесь! Грешникам чума грозит!»
Мыть надо руки – вот совет понятный.
Зрители еще смеялись, когда из-за кулис появилась новая группа плакальщиц и медленно пересекла сцену.

– Каруна, – сказала девушка на авансцене, – сочувствие. Страдание по причине глупости тем не менее остается страданием.

Уилл, почувствовав, что его кто-то тронул за руку, обернулся: рядом стоял, как всегда угрюмый, красавец Муруган.

– Я повсюду ищу вас, – сказал он сердито, как будто Уилл скрывался от него нарочно, чтобы позлить его. Муруган говорил так громко, что многие обернулись и зашикали на них.

– У доктора Роберта вас нет, у Сьюзилы нет, – ворчал Муруган, не обращая внимания на протесты зрителей.

– Тише, тише…

– Тише! – загремел с облака basso prorondo. – Веселая жизнь у нас началась: бог не может услышать, что сам говорит!

– Вот-вот, – поддакнул Уилл, присоединяясь к общему смеху. Он встал и следом за Муруганом и Мэри Сароджини заковылял к выходу.

– Разве вы не хотите узнать, чем все закончилось? – спросила девочка у своего подопечного, – А ты мог бы подождать, – укорила она Муругана.

– Не лезь не в свое дело! – отрезал юноша. Уилл положил руку девочке на плечо.

– Ты мне так живо пересказала конец, что оставаться нет необходимости. Я словно видел все собственными глазами, И конечно же, – добавил он иронически, – его высочеству необходимо отдавать предпочтение.

Из кармана белой шелковой пижамы, которая некогда ослепила своим блеском маленькую сиделку, Муруган достал конверт и вручил его Уиллу:

– От мамы. Дело первостепенной важности.

– Как вкусно пахнет! – воскликнула Мэри Сароджини, вдыхая сандаловый аромат, который источало послание госпожи рани.

Уилл развернул три листа почтовой бумага небесно-голубого цвета, на каждом из которых были вытеснены пять золотых лотосов под короной. Но какое множество заглавных букв, и сколько слов подчеркнуто!.. Уилл принялся читать.

«Ма Petite Voix, cher Fameby, avail raison [39] – КАК ВСЕГДА! Вновь и вновь мне было сказано, в чем состоит предназначение Нашего Общего Друга, что может сделать он для нашей бедной маленькой Палы (посредством финансовой поддержки, которую Пала позволит ему оказать Крестовому Походу Духа) и для ВСЕГО МИРА. И потому, прочитав телеграмму (она прибыла только что, благодаря нашему преданному Баху и его коллеге-дипломату в Лондоне), я не удивилась тому, что ЛОРД А. наделяет вас всеми, полномочиями (не говоря уж о СРЕДСТВАХ) действовать для его – и нашей пользы, ибо его преуспеяние – это и ваш, и мой успех, а также (поскольку все мы, на свой лад, Крестоносцы) преуспеяние ДУХА!

Но прибытие телеграммы от лорда А. – не единственная новость, которую я намереваюсь вам сообщить. События (как узнала я сегодня утром от Баху) неотвратимо приближаются к Великой Поворотной Точке в Паланезийской истории. По причинам, отчасти политическим (необходимость воспрепятствовать начавшемуся снижению популярности полковника Дайпы), отчасти Экономическим (Рендану трудно в одиночку нести бремя Обороны) и отчасти Астрологическим (Знающие Люди называют именно эти дни уникально благоприятными для совместных действии Овна – я и Муруган – и типичного Скорпиона, каковым является полковник Д.), следует поторопиться с Акцией, которую первоначально планировали провести в ноябре, в ночь лунного затмения. Вот почему нам троим необходимо срочно встретиться и обсудить, что может быть предпринято в этих быстро меняющихся Обстоятельствах, дабы не пострадали наши интересы – как материальные, так и Духовные. Вы уже, наверное, заметили, насколько Очевидно Провиденциальна так называемая

Случайность, из-за которой вы оказались здесь именно в Критический Момент. Нам остается только сотрудничать, в качестве преданных Крестоносцев, с этой божественной Силой, которая столь недвусмысленно оказывает поддержку нашему Делу. Итак, ПРИХОДИТЕ НЕМЕДЛЕННОМуруган на автомобиле доставит вас в наше скромное Бунгало, где, уверяю вас, дорогой Фарнеби, вы найдете самый теплый прием у bien sincerement votre [40] Фатимы Р.».

Уилл сложил три благоухающих, исписанных небрежным почерком голубых листка и всунул их обратно в конверт. Лицо его ничего не выражало, но на самом деле он был очень зол. Зол на этого дурно воспитанного мальчишку, столь обольстительного в своей белой шелковой пижаме, и столь ужасающе глупого по причине своей избалованности. Едва ли не бешенство вызывал в нем запах духов от письма, написанного чудищем, а не женщиной, – ибо разве можно назвать женщиной ту, которая губит своего сына во имя материнской любви и непорочности и готова превратить его в крестоносца духа, швыряющего бомбы, под нефтяными знаменами Джо Альдехайда, во имя Бога и всевозможных Просветленных Учителей. Уилл злился также и на себя за то, что позволил этой нелепой и зловещей паре вовлечь его в коварный заговор против всего человеческого, во что он втайне, хотя и не говорил «да» в ответ, верил и чего страстно жаждала его душа.

– Что, идем? – с небрежной доверительностью спросил Муруган.

Для него было аксиомой, что если Фатима Р. распоряжается, повиновение должно последовать полное и незамедлительное.

Уилл, чтобы дать себе остыть, ответил не сразу. Он неторопливо обернулся и бросил взгляд на сцену. Иокаста, Эдип и Креон сидели на ступенях дворца, вероятно, дожидаясь прихода Тиресия. Basso profondo

в облаке ненадолго задремал. Плакальщицы в черном продолжали пересекать сцену. Возле рампы юноша с Палы начал декламировать белые стихи:

Свет я Сочувствие – как несказанно
Проста ты, Сущность наша! Но Простак
Веками ожидал хитросплетения,
Чтобы Единое постичь во многом,
Всецелое – здесь и теперь,
Факт – в выдумках;
Неизмеримость видя цельнотканой:
Где истина и доброта слились
С работой щитовидки, сердца, почек.
Бор с сытным сочетается обедом
И с голодом, и с колокольным звоном —
Нежданно льющимся в бессонный слух.
Громко зазвенели струны и запела флейта.
– Идем? – повторил Муруган.

Но Уилл поднял руку, призывая к молчанию. Марионетка-девушка вышла на середину сцены и запела:

Мозг – клеток три миллиарда,
Где мысль берет рожденье,
На всех шарах бильярда
Знак: «Вера» иль «Сомненье»;
Я – это мысль и вера,
Кипящие в реторте.
Кислот, ферментов мера,
Мечты – и ток в аорте;
Я – это небывалый,
Прочувствованный ход,
Где каждый атом малый
Пророчество несет.
Муруган, потеряв терпение, изловчился и пребольно ущипнул Уилла за руку:

– Вы идете или нет? – воскликнул он. Уилл отдернул руку и сердито спросил:

– Что это вы делаете? Глупость какая! Юноша, испугавшись, переменил тон:

– Я только хотел узнать, собираетесь ли вы идти к моей маме.

– Нет, не собираюсь, – отрезал Уилл. – Я не пойду к ней.

– Не пойдете? – воскликнул Муруган в крайнем изумлении. – Но она ждет вас. Она…

– Передайте своей маме, что мне очень жаль, но я должен нанести более неотложный визит. Умирающей, – добавил Уилл.

– У мамы к вам очень важное дело.

– Что может быть важнее смерти?

– Назревают серьезные события, – зашептал Муруган.

– Что? Я не слышу вас, – крикнул Уилл сквозь гул толпы. Муруган с опаской огляделся и отважился прошептать чуть погромче.

– Серьезные, знаменательные события.

– Наиболее серьезные события происходят сейчас в больнице.

– Мы только что узнали, – сказал Муруган, но осекся и, вновь осмотревшись, покачал головой. – Нет, здесь я не могу говорить. Только не здесь. Вы должны пойти в бунгало немедленно. Нельзя терять ни секунды. Уилл посмотрел на часы.

– Да, нельзя терять ни секунды. Пора идти, – сказал он Мэри Сароджини, – Ты поведешь меня?

– Да, – ответила девочка, и они пошли, взявшись за руки.

– Погодите, – взмолился Муруган, – погодите!

Мэри Сароджини и Уилл не останавливались, и ему пришлось пробиваться вслед за ними сквозь толпу.

– Что я скажу маме? – канючил Муруган, не отставая от них.

Испуг юноши был до крайности смешон. Уилл почувствовал, что от гнева не осталось и следа; он весело рассмеялся.

– Мэри Сароджини! Что ты ему посоветуешь? – на ходу спросил Уилл у девочки.

– Я бы рассказала маме все, как случилось, – ответила Мэри Сароджини. – Конечно, своей маме, – пояснила она, задумавшись на секунду. – Но ведь моя мама – не госпожа рани. Девочка посмотрела на Муругана,

– Ты входишь в КВУ?

Конечно же, он не входил. Рани саму идею Клуба Взаимного Усыновления считала кощунственной. Мать дается ребенку Богом. Крестоносица Духа желала оставаться наедине со своей Богом предназначенной жертвой.

– Не входишь в КВУ? Какая жалость! А то бы мог пойти и пожить несколько дней у другой мамы.

Муруган, все еще страшась разговора со своей единственной мамочкой, поскольку поручение не было выполнено, продолжал твердить все то же, но под несколько новым углом.

– Но что мне скажет мама? Что она мне скажет?..

– Это узнать нетрудно, – ответил Уилл. – Иди домой и выслушай ее.

– Пойдемте со мной, – умолял Муруган. – Пожалуйста. – Он схватил Уилла за руку.

– Не трогай меня, кому я сказал! – возмутился Уилл. Муруган поспешно убрал руку.

– Вот так-то лучше, – улыбнулся Уилл. В знак прощания он поднял свой посох. «Bonne nuit, Altesse» [41]. Ведите меня, Макфэйл, – добродушно повелел он девочке.

– Вы и вправду рассердились? – спросила Мэри Сароджини. – Или только притворялись?

– Я был зол не на шутку, – уверил ее Уилл. Вспомнив вдруг «Танец ракшасы», он крепко стукнул металлическим наконечником посоха в мостовую и пробормотал несколько соответствующих слов, – Надо было сразу затоптать гнев?

– Да, так было бы лучше.

– Почему?

– Муруган возненавидит вас, едва только страх оставит его.

Уилл пожал плечами. Какая ему разница! Но прошлое отодвигалось, и надвигалось будущее: они миновали увешанную лампами арку на площади и по крутой, извилистой темной улочке направились к больнице. Ведите меня, Макфэйл, – но куда? Впереди – еще одно проявление Вселенского Ужаса, а позади – все сладкие надежды на год свободы, на большой куш от Джо Альдехайда, заработать который оказалось так легко – да и не бесчестно, потому что Пала в любом случае обречена, И если рани нажалуется на него Джо, а Джо рассердится, позади также останется хорошо оплачиваемое рабство в качестве профессионального наблюдателя казней. Может быть, следует вернуться, отыскать Муругана и, принеся извинения, исполнить все повеления той ужасной женщины? Еще сто ярдов подъема, и сквозь деревья засветились огни больницы.

– Погоди немного, – попросил Уилл.

– Вы устали? – заботливо поинтересовалась Мэри Сароджини.

– Да, чуть-чуть.

Уилл, опершись на посох, обернулся и поглядел вниз, на рыночную площадь. В огнях арочных ламп общественное здание отсвечивало розовым, как огромный кусок малинового шербета. На башне храма ярус за ярусом громоздились индуистские скульптурные изображения: слоны, демоны, красавицы со сверхъестественно пышными грудями и задами, выделывающие танцевальные па Шивы и застывшие в экстазе прошлые и будущие Будды. А в пространстве меж шербетом и мифологией кишела толпа, в которой затерялся юноша с угрюмым лицом, в белой шелковой пижаме. Вернуться ли? Это было бы благоразумно. Но его внутренний голос – не тихий, как у рани, к которому надо было прислушиваться, но громоподобный – взывал: «МерзостьМерзость!» Был ли то призыв совести? Нет. Нравственности? Боже упаси! Но стараться об исполнении долга, чтобы угодить в отталкивающую, омерзительную грязь, – этого он, как человек со вкусом, не мог себе позволить.

– Пойдем дальше? – спросила Мэри Сароджини.

Они вошли в приемную больницы. Дежурная медсестра передала им распоряжения от Сьюзилы. Мэри Сароджини следовало немедленно отправиться к миссис Рао и заночевать у нее вместе с Томом Кришной. Мистера Фарнеби просили сразу же подняться в палату номер тридцать четыре.

– Сюда, – сказала дежурная и открыла дверь в коридор.

Уилл, приученный к вежливости, поблагодарил ее с улыбкой, однако почувствовал в животе тянущую, неприятную пустоту. Не спеша он заковылял навстречу неясному будущему.

– Последняя дверь налево, – сказала дежурная ему вслед. Вернувшись на свой пост в приемную, она закрыла за собой дверь, и он остался один.

Один, повторил он мысленно, совсем один, и ожидаемое будущее как две капли воды похоже на преследующее его прошлое: Вселенский Ужас бесконечен и вездесущ. Коридор с зелеными стенами был точь-в-точь как коридор, по которому его вели год назад к умирающей Молли. Кошмар возвращался. Сознавая свою обреченность, Уилл двигался навстречу ужасающему завершению. Снова ему предстоит пережить зрелище смерти.

Тридцать вторая, тридцать третья, тридцать четвертая… Постучавшись, он стоял, прислушиваясь к биению собственного сердца. Дверь открылась, и он лицом к лицу столкнулся с маленькой Радхой.

– Сьюзила ждет вас, – прошептала девушка. Уилл проследовал за ней в комнату. За ширмой он

угадал силуэт Сьюзилы, сидевшей боком к лампе у высокой кровати, темное лицо на подушке и иссохшие руки – кости, настолько обтянутые кожей, что они напоминали птичьи лапы. Вот он, Вселенский Ужас. Уилл с содроганием отвернулся. Радха подвела его к стулу возле открытого окна. Уилл сел и закрыл глаза: но, отгородившись от настоящего, он не мог не видеть мысленным взором прошлого. Он перенесся в другую комнату, где умирала тетя Мэри. Или, вернее, та, кто некогда была его любимой тетей Мэри, но со временем так переменилась, что стала совсем другим человеком. И эта новая, незнакомая женщина не ведала милосердия и не обладала мужеством, кои составляли сущность его любимой тети Мэри; напротив – она ненавидела всех без разбору просто за то, что у них не было рака, они не страдали от мучительной боли, и не были обречены на смерть прежде старости. Помимо злобной зависти к здоровью и счастью других, в ней появилась едкая ворчливость: больная неустанно жалела себя и предавалась самому унизительному отчаянию.

– Почему я? Почему это приключилось со мной? Уилл вновь слышал ее сварливый голос и видел перед собой распухшее от слез, искаженное болезнью лицо. А ведь ее одну он искренне любил, перед ней одной преклонялся. Но любовь – он вынужден был признать – уступила место презрению, едва ли не ненависти.

Чтобы уйти от картин прошлого, Уилл приоткрыл глаза. Радха – скрестив ноги и выпрямив спину, сидела на полу, медитируя. Сьюзила, на своем стуле у кровати, тоже хранила сосредоточенное молчание. Уилл взглянул в лицо, покоящееся на подушке. Оно было безмятежным, но безмятежность эта не была холодной неподвижностью смерти. Вдруг за окном во тьме, в гуще листьев, закричал павлин. Наступившая затем тишина показалась еще таинственней, еще значительней.

– Лакшми, – Сьюзила положила ладонь на иссохшую руку больной. – Лакшми! – позвала она еще раз, громче. Спокойное лицо оставалось безучастным. – Не спи!

Не спать? Но для тети Мэри сон – искусственный сон, наступавший после инъекций снотворного – был единственным прибежищем, где она спасалась от слезливой жалости к себе и нараставшего страха.

– Лакшми! На неподвижном лице появились признаки жизни.

– Я не спала, – прошептала умирающая, – это просто слабость. Я как будто плыву куда-то.

– Но ты должна быть здесь, – настаивала Сьюзи-ла, – и должна осознавать, что ты здесь. Постоянно.

Она подложила под плечи больной еще одну подушку и взяла со столика пузырек с нюхательной солью. Лакшми чихнула, открыла глаза и взглянула в лицо Сьюзиле.

– Я забыла, насколько ты красива, – сказала больная, – у Дугалда был хороший вкус. – На ее изможденном лице промелькнула озорная улыбка. – Как ты думаешь, Сьюзила? – спросила она задумчиво. – Мы увидимся с ним снова? Сьюзила молча погладила руку свекрови. И улыбнулась.

– Как бы задал этот вопрос старый раджа? Увидим ли так называемые «мы» так называемого «его» в так называемом «там»?

– Но ты как считаешь?

– Я думаю, что нас ждет тот же свет, из которого мы возникли.

Слова, подумал Уилл, слова, слова, слова. Лакшми с усилием подняла руку и указала на лампу, стоявшую на столике.

– Слепит глаза, – пожаловалась она.

Сьюзила развязала алую шелковую косынку на шее и накинула ее на пергаментный абажур лампы. Свет, из белого и безжалостного, сделался мягким, розовым, как на измятом ложе Бэбз, когда джин Портера рекламировался в красных тонах.

– Так лучше, – сказала Лакшми. Она закрыла глаза. Наступило продолжительное молчание. Вдруг больная заговорила: – Свет. Свет. Я вижу его снова. – Помолчав еще немного, Лакшми прошептала: – О, как он прекрасен! Как прекрасен! – Она вздрогнула и закусила губу. Сьюзила обеими руками взяла руку больной.

– Очень больно? – спросила она.

– Было бы очень больно, если бы то была моя боль, – пояснила Лакшми. – Но она не моя. Боль здесь, но я уже не с ней. Это как с мокша-препаратом: ничто не принадлежит тебе. Даже боль.

– Свет все еще там? Лакшми покачала головой:

– Нет. Но я знаю, когда он исчез. Когда я сказала, что боль не принадлежит мне.

– Ты сказала правильно.

– Да, но я сказала это. Тень непочтительного озорства вновь промелькнула на лице умирающей.

– О чем ты думаешь? – спросила Сьюзила.

– О Сократе.

– О Сократе?

– Он болтал, болтал, болтал – даже когда проглотил яд. Не позволяй мне говорить, Сьюзила. Помоги мне выбраться из моего собственного света.

– Помнишь, как в прошлом году, – начала Сьюзила, – мы все поехали к старому храму Шивы возле Высокогорной станции? Ты с Робертом, я и Дугалд, и наши дети – помнишь? Лакшми помнила: лицо ее озарилось довольной улыбкой.

– Помнишь ли ты вид, открывающийся из западного окна храма, которое выходит на море? Тени облаков, как чернила – синие, зеленые, пурпурные… А сами облака – белые, свинцовые, угольно-черные, атласные… И когда мы смотрели, ты задала нам один вопрос. Помнишь?

– Да, я спросила о Чистом Свете.

– Да, о Чистом Свете, – подтвердила Сьюзила. – Почему люди называют сознание Чистым Светом? Потому ли, что солнечный свет так прекрасен, что они уподобляют природу Будды самому чистому из всех сияний? Или – наоборот – солнечный свет кажется им прекрасным, потому что они с самого рождения постигают сознание как Свет? Я первой тебе ответила, – сказала Сьюзила, улыбнувшись. – К тому времени я только что прочла книгу одного американского бихевиориста и, продолжая над ней размышлять, дала тебе так называемый «научный ответ». Люди отождествляют сознание (каково бы оно ни было на самом деле) с видением света, потому что находятся под впечатлением множества виденных ими восходов и закатов солнца. Но Роберт и Дугалд не согласились со мной. Чистый Свет, настаивали они, первичен. И вы восторгаетесь солнечными закатами только потому, что они напоминают вам – осознаете вы это или нет – —то, что происходит в глубине вашей души, вне пространства и времени. И ты с ними согласилась – помнишь, Лакшми? Ты сказала: «Я обычно предпочитаю быть на твоей стороне, Сьюзила, потому что мужчинам вредно считать себя всегда правыми. Но в данном случае – это очевидно – правы они». Конечно, они были правы, а я заблуждалась. Но ведь ты заранее знала ответ на свой вопрос!

– Я никогда ничего не знала, – прошептала Лакшми, – я только видела.

– Помнишь, ты рассказывала мне, как впервые увидела Чистый Свет? Хочешь, я напомню тебе об этом? Больная кивнула головой.

– Тебе было тогда восемь лет, И это случилось с тобой в первый раз. Оранжевая бабочка села на залитый солнцем лист, раскрыла и сложила крылышки. И вдруг Ясный Свет чистейшей Всетождественности засиял сквозь нее, подобно новому солнцу,

– Ярче, чем солнце, – прошептала Лакшми.

– Но гораздо мягче. Можно смотреть на Чистый Свет и не ослепнуть. А теперь вспомни это. Бабочка на зеленом листе, открывающая и складывающая крылышки, – природа Будды, присутствующая повсюду, и Чистый Свет, который ярче, чем солнце. А тебе только восемь лет.

– Чем я это заслужила?

Уиллу вспомнился вечер за неделю до смерти тети Мэри, когда она говорила о тех дивных днях, что они провели вместе в ее скромном доме эпохи Регентства близ Арунделя. Да, славно жилось ему там во время каникул. Они окуривали осиные гнезда серным дымом и устраивали пикники на пригорках или под буками. А пирожки с мясом в Богноре, а цыганка, которая нагадала ему, что он с годами сделается канцлером казначейства! Красноносый, облеченный в черное служка выставил их из Чичестерского собора за то, что они слишком много смеялись. «Слишком много смеялись, – с горечью повторила тетя Мэри. – Слишком много смеялась…»

– А теперь, – сказала Сьюзила, – вспомни опять вид из окна храма Шивы. Вспомни полосы света и теней на морской глади, и окна синевы меж облаками. Вспомни – и отбрось все свои мысли и воспоминания. Отбрось все мысли, чтобы могло наступить безмыслие. Вещи канут в Пустоту. Пустота перейдет во Все-тождественность. Всетождественность вновь обернется вещами – в твоей собственной душе. Вспомни, что говорится в Сутре. «Твое собственное сознание – сияющее, пустое, неотделимое от великого Сияния, не рождается и не умирает – но пребывает, как неизменный Свет, Будда Амитаба».

– Пребывает как свет, – повторила Лакшми. – Но передо мной снова тьма.

– Это потому, что ты слишком стараешься, – сказала Сьюзила. – Ты видишь тьму, потому что страстно желаешь, чтобы вспыхнул свет. Вспомни, что ты говорила мне, когда я была маленькой. «Полегче, девочка, полегче. Ты должна научиться делать все легко. С легкостью думать, совершать поступки, чувствовать. Да, с легкостью, даже если чувства твои глубоки. Пусть все происходит с легкостью, относись к вещам легче». Девочкой я была до нелепого серьезна, этакая кроха-педант без малейшего чувства юмора. Легче, легче – лучшего совета я не слышала за всю жизнь. А теперь я должна тебе сказать те же слова, Лакшми… Полегче, милая моя, полегче. Даже когда наступила пора умирать. Никакой напыщенности, тяжеловесности, излишней подчеркнутости. Не надо ни риторики, ни дрожи в голосе, ни самодовольного подражания знаменитым личностям вроде Христа, Гете или малышки Нелл. И конечно же, никакой теологии и метафизики. Только присутствие смерти и Ясного Света. Выбрось весь свой багаж – и ступай вперед. Ты идешь по зыбучим пескам, готовым поглотить тебя, задавить страхом, жалостью к себе, отчаянием. Вот почему ты должна ступать очень легко. Легче, милая; иди на цыпочках: выбрось все, даже пакетик с туалетными принадлежностями… Полная необремененность.

Полная необремененность… Уилл подумал о несчастной тете Мэри, которая с каждым шагом все глубже и глубже увязала в песках. Все глубже и глубже, борясь и протестуя до последнего, пока наконец ее не вобрал и не поглотил навсегда Вселенский Ужас. Уилл вновь взглянул в лицо больной: Лакшми улыбалась.

– Свет, – проговорила она сиплым шепотом. – Чистый Свет. Он здесь – вместе с болью и несмотря на боль.

– А где находишься ты?

– Вон там, в углу. – Лакшми попыталась показать, но слабая рука, едва поднявшись, безжизненно опустилась на одеяло. Я вижу там себя. А она смотрит на мое тело, лежащее на кровати,

– Видит ли она Свет?

– Нет. Свет там, где мое тело.

Дверь палаты бесшумно отворилась. Уилл повернулся – и увидел, как сухощавая фигура доктора Роберта появилась из-за ширмы и нырнула в розовую мглу.

Сьюзила поднялась и указала ему на стул, где сидела сама. Доктор Роберт сел возле кровати и, склонившись над женой, одной рукой взял ее руку, а другую положил ей на лоб.

– Это я, – прошептал он.

– Наконец-то…

Дерево, пояснил доктор Роберт, упало на телефонную линию. Связь с высокогорной станцией прервалась. За ним послали человека на машине, но машина в пути сломалась. Почти два часа пришлось потерять, пока устранили поломку. – Но, слава Богу, – заключил доктор Роберт, – наконец-то я здесь.

Умирающая глубоко вздохнула, открыла глаза и, взглянув на него с улыбкой, вновь закрыла их. – Я знала, что ты придешь.

– Лакшми, – ласково позвал он, – Лакшми, Кончиками пальцев он гладил морщинистый лоб, снова и снова.

– Любимая моя.

Слезы бежали по его щекам, но голос звучал твердо, и в нем слышалась нежность, а не слабость.

– Я уже не здесь, – прошептала Лакшми.

– Она там, в углу, – пояснила Сьюзила свекру, – и смотрит оттуда на свое тело на кровати.

– Нет, я вернулась. Мы вместе – я и боль, я и Свет, я и ты… Все мы сейчас вместе.

Вновь пронзительно закричал павлин, и сквозь гудение насекомых, которые тропической ночью свидетельствуют о тишине, донеслась веселая музыка: флейты, лютня, дробь барабанов.

– Прислушайся, – сказал доктор Роберт. – Слышишь музыку? Там танцуют.

– Танцуют, – повторила Лакшми, – танцуют.

– Танцуют – с такой легкостью, – прошептала Сьюзила, – словно у них есть крылья. Музыка зазвучала еще слышней.

– Это Брачный танец, – узнала Сьюзила.

– Брачный танец. Роберт, ты помнишь?

– Как можно забыть!

В самом деле, подумал Уилл, как можно забыть! Как забыть ему долетавшую издали музыку и рядом, так близко, неестественно частое, короткое дыхание умирающей! В доме напротив кто-то разучивал вальсы Брамса, которые когда-то любила играть тетя Мэри. Раз-два-три, раз-два-три, и – раз-два-три… Неприятная незнакомка, которая некогда была тетей Мэри, вздрогнула в своем искусственном оцепенении и открыла глаза. На желтом, изможденном лице появилось выражение злобы. – Иди и скажи им, чтобы перестали, – сказала она мальчику пронзительным, резким голосом. Казалось, она вот-вот завизжит от ненависти. Но вдруг ее злоба перешла в отчаяние, и жалкая незнакомка разрыдалась. Вальсы Брамса – их больше всего любил слушать Фрэнк.

Вновь из окна повеяло прохладой, и с ветром опять донеслась музыка – живая, веселая.

– Они все танцуют, – сказал доктор Роберт. – Там смех, любовь и счастье. И они здесь, Лакшми, – в атмосфере, как силовое поле. Радость и любовь – и моя, и Сьюзилы – сочетаясь, усиливают друг друга. Любовь и радость окутывают тебя; они несут тебя к Ясному Свету. Прислушайся к музыке. Ты слышишь ее, Лакшми?

– Лакшми опять уже не здесь, – заметила Сьюзила. – Попытайся вернуть ее. Доктор Роберт продел руку под истощенные плечи и усадил больную. Голова Лакшми упала на его плечо.

– Родная моя, – шептал он, – любимая… Глаза ее на миг приоткрылись.

– Ярче, – еле слышно прошептала Лакшми, – ярче… Лицо ее озарилось улыбкой счастья, едва ли не ликования… Доктор Роберт сквозь слезы улыбнулся ей.

– Теперь ты можешь уйти, дорогая моя. – Он ласково погладил ее седые волосы. – Теперь иди. Иди, – настаивал он. – Выйди из этого бедного старого тела. Тебе оно больше не понадобится. Спадет, как ворох изношенных лоскутьев. Рот умирающей приоткрылся, дыхание сделалось хриплым.

– Дорогая, любимая…– Доктор Роберт еще крепче прижал ее к себе. – Иди, иди. Оставь тут свое старое, ненужное тело, и уходи. Ты уходишь в Свет, ты уходишь в тишину – живую тишину Ясного Света… Сьюзила поцеловала бесчувственную руку Лакшми и обернулась к Радхе.

– Пора идти, – шепнула она, тронув девушку за плечо.

Радха, прервав медитацию, открыла глаза, кивнула и поднялась на ноги. На цыпочках она приблизилась к двери. Сьюзила кивнула Уиллу – и оба вышли вслед за Радхой. Молча шли они по коридору. У двери приемного покоя Радха распрощалась с ними.

– Спасибо, что вы позволили мне побыть рядом с вами, – шепнула она Сьюзиле. Сьюзила поцеловала девушку:

– Спасибо тебе за то, что ты помогла мне с Лакшми.

Уилл проследовал за Сьюзилой в приемный покой, вместе они вышли в теплую, благоухающую тьму и направились по улочке к торговой площади.

– А теперь, – сказал Уилл, подчиняясь странному желанию казаться циничным, – она поспешит к своему приятелю, и они займутся мэйтхуной.

– Сегодня ночью она дежурит, – спокойно ответила Сьюзила. – Но, в противном случае, почему бы и не перейти от йоги смерти к йоге любви?

Уилл не нашелся, что ответить. Он подумал о том, как провели вечер он и Бэбз, спустя несколько часов после похорон Молли. То была йога антилюбви – йога опьянения пороком и ненавистью к себе, которая усиливала его эгоизм, отчего ненависть только возрастала.

– Простите, я наговорил вам неприятных слов, – сказал он наконец.

– Это дух вашего отца. Но мы постараемся его изгнать.

Они пересекли торговую площадь и оказались в конце короткой улочки, которая вела на площадку, где они оставили свой джип. Когда Сьюзила выезжала на шоссе, свет фар упал на зеленый автомобиль, который с холма сворачивал в боковой проезд.

– Узнаю королевский «бейби остин», – заметил Уилл.

– Вы не ошиблись, – сказала Сьюзила. – Но куда это рани и Муруган направляются так поздно?

– Это не к добру, – предположил Уилл. И вдруг, поддавшись внезапному порыву, он рассказал Сьюзиле о разбойничьем поручении Джо Альдехайда и о переговорах с рани и мистером Баху. – Вы поступите правильно, если завтра же вышлете меня.

– Зачем же? Ведь вы на все теперь смотрите иначе, – уверила она его. – И потом, что бы вы ни сделали, события будут идти своим путем. Наш враг – это

нефть. А кто нас будет эксплуатировать: «Азиатская юго-восточная нефтяная компания» или «Стэндард ов Калифорния», не имеет значения.

– Знаете ли вы, что рани и Муруган замышляют против вас заговор?

– Они не делают из этого тайны.

– Так почему же вы не отделаетесь от них?

– Потому что их тут же вернет сюда полковник Дайпа. Рани – принцесса Рендана. Если мы изгоним ее, это будет casus belli [42].

– Но можно ли что-нибудь сделать?

– Мы пытаемся ввести их поведение в должные рамки, изменить их мировоззрение. Надо надеяться на счастливый исход – и быть готовыми к худшему. – Помолчав, она добавила: – Доктор Роберт говорил, что вам можно принимать мокша-препарат. Уилл кивнул.

– Хотите попробовать?

– Прямо сейчас?

– Да. Если, конечно, вы не боитесь всю ночь пробыть под его воздействием.

– Я иного и не желаю.

– Возможно, вам придется туго, – предостерегла его Сьюзила. – Мокша-препарат может вознести вас к самым небесам, но он же способен швырнуть вас прямо в ад. Может случиться и то, и другое – одновременно, либо по очереди. А еще (если повезет или если вы к тому готовились) вы можете оказаться меж раем и адом. А потом вы вернетесь обратно – в Новый Ротамстед, к своим привычным делам. Но вы уже не сможете заниматься ими, как прежде: все потечет по-другому.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Один, два, три, четыре… Часы на кухне пробили двенадцать. Странно звучал их бой, потому что время – казалось – прекратило течь. Нелепый, докучливый звон слышался в сердцевине замершего События, непрерывного Теперь, которое продолжало меняться – вне секунд и минут – в пределах красоты, значимости и сокровенной в глубине тайны,

– Лучезарное блаженство. – Слова поднимались из пустот его сознания, подобно пузырькам, всплывающим на поверхность и лопающимся в бесконечных просторах жизни, которая трепетала и дышала под его опущенными веками. – Лучезарное блаженство.

Уилл приблизился к нему вплотную – ближе и быть не может. Но это бесконечное, неизменно обновляющееся Событие невозможно было выразить словами, не искажая и не обедняя. Уилл переживал не только блаженство, но и понимание всего. Пониманию не сопутствовало знание: знание подразумевает того, кто познает, и множество разнородных познанных и познаваемых вещей. Но под плотно сомкнутыми веками Уилла не было ни созерцаемого, ни созерцателя. Только блаженное переживание слияния с единым.

Откровение сменялось откровением: свет разгорался все ярче, понимание становилось более глубоким, а блаженство росло и росло… «Господи! – сказал про себя Уилл. – О Господи!» Словно из другого мира, до него донесся голос Сьюзилы:

– Тебе хочется рассказать, что происходит? Уилл ответил не сразу. Говорить было трудно. Но не потому, что не повиновался язык. Нет, но любая речь показалась бы бессмысленной.

– Свет, – прошептал он наконец.

– Ты видишь свет?

– Нет, не то чтобы вижу, – ответил он после долгого размышления. – Я сам стал светом. Да, стал светом, – повторил он убежденно.

Однако присутствие света означало отсутствие Уильяма Асквита Фарнеби. Такого человека больше не было. Существовало только лучезарное блаженство, только понимание без знания, единство с Единым в бесконечном, неделимом постижении. Вот оно, естественное состояние души. И все же он продолжал оставаться и профессиональным наблюдателем казней, и одержимым и ненавистным самому себе любовником Бэбз; три миллиарда разобщенных сознаний уживалось в нем, и каждое мучилось кошмаром собственного мира, где человек зрячий и наделенный хотя бы крупицей совести не способен считать ответом «да». Но что за зловещее чудо обратило естественное состояние дупш в эти острова дьявола, полные убожества и преступлений?

На сияющей тверди блаженства и понимания, словно летучие мыши против солнца, сновали воспоминания и остатки пережитых им некогда чувств. Мысли-лету-чие мыши о Плотине и гностиках, о Едином и его эманациях – ниже, ниже в тошнотворный ужас. И подобные летучим мышам чувства гнева и отвращения, потому что тошнотворный ужас обернулся воспоминаниями всего, что несуществующий Уильям Асквит Фарнеби увидел, совершил и перенес.

Но свет блаженства, мира и понимания все же продолжал окружать и пронизывать даже эти мерцающие видения. Летучие мыши мелькали в небе перед закатом, но зловещее чудо творения было приостановлено. Неестественная, убогая, преступная самость сделалась чистым сознанием, сознанием в его естественном состоянии бесконечности, неразделимости, лучезарного блаженства и понимания без знаний,

Свет, свет – здесь и теперь. Но поскольку «здесь» безгранично, и «теперь» беспредельно, некому созерцать этот свет снаружи. Бытие стало сознанием, а сознание бытием. Из другого мира, откуда-то справа, снова донесся голос Сьюзилы.

– Ты счастлив? – спросила она.

Мерцающие мысли и воспоминания окружало теперь все ярче разгоравшееся свечение. Не существовало ничего, кроме кристально чистого блаженства. Уилл молча, не открывая глаз, улыбнулся и кивнул.

– Экхарт называл это Богом, – продолжала Сью-зила. – Блаженство столь восхитительное, столь невообразимо сильное, что его невозможно описать. И в нем блистает и вечно пламенеет Бог.

Бог блистает и пламенеет… Это были такие до смешного верные слова, что Уилл расхохотался.

– Бог как дом, охваченный пламенем, – выговорил он, задыхаясь, – Бог Четырнадцатого июля. Уилл вновь зашелся в приступе вселенского хохота.

Под закрытыми веками поток лучезарного блаженства тек вверх, будто перевернутый водопад; устремляясь вверх от единства к более совершенному единству, от безличности к более полному отрешению от самости.

– Бог Четырнадцатого июля, – сказал он из толщи водопада со смешком одобрения и понимания.

– А как насчет плтнадцатого июля? – поинтересовалась Сьюзила. – Это завтрашнее утро.

– Завтра не будет никакого утра. Сьюзила покачала головой:

– Ты говоришь, как достигший нирваны.

– А что тут плохого?

– Чистейшая Духовность стопроцентной крепости – напиток для чрезмерно пристрастившихся к созерцанию. Бодисатвы разбавляли свою нирвану любовью и трудом в равном соотношении.

– Нет, лучше так, – настаивал Уилл.

– Ты хочешь сказать, что так вкусней? Вот почему это испытание превосходит всякую меру. И его жертвой может сделаться только Бог. Это плод незнания добра и зла. Что за небесный вкус у этого манго! Бог наслаждался им миллиарды миллиардов лет. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочил Homo sapiens, а с ним и познание добра и зла. Ты только что отведал небесного манго и потому способен посочувствовать Богу.

Скрипнул стул, послышалось шуршание юбок и деловитые щелчки и шорохи, значения которых он не мог распознать. Чем она занялась? Можно было просто открыть глаза и посмотреть. Но какая ему разница, что она там затевает! Самое важное теперь – это поток блистающего блаженства и понимания.

– От небесного манго к плодам познания, – сказала Сьюзила. – Но я постараюсь, чтобы переход был не трудным.

Послышался шипящий звук. Из пустот памяти пузырьки поднялись на поверхность сознания. На круглом столике стоял граммофон: Сьюзила включила его и поставила пластинку.

– Иоганн Себастьян Бах, – сказала она. – Музыка эта, несмотря на сложность композиции, необыкновенно близка к тишине и чистейшей, неразбавленной Духовности.

Шуршание крутящейся пластинки сменилось первыми звуками музыки. Вновь пузырьки воспоминаний стремительно всплыли на поверхность: Уилл узнал Четвертый Бранденбургский концерт.

Это был тот самый Бранденбургский концерт, который Уилл так часто слушал в прошлом; тот самый, и все же – совершенно иной. Вот Аллегро – он знал его наизусть. Но это Аллегро он не слышал никогда прежде. Ведь он уже не был больше Уильямом Асквитом Фарнеби. Это Аллегро входило в великое теперешнее Событие как неотъемлемая часть, как проявление единого потока лучезарного блаженства. Нет, это определение слишком приблизительно. Аллегро, в новом своем явлении, и было само лучезарное блаженство, постижение без знания, хотя и через слой знаков; оно было нераздельным постижением, разбитым на ноты и музыкальные фразы, но не утратившим своей всепо-стигающей сущности. Но музыка была ничьей. Она была одновременно здесь, везде и нигде. Музыка, которую он, как Уильям Асквит Фарнеби, слышал сотни раз, переродилась в осознание без осознающего. Вот почему он слушал ее сейчас словно впервые. Четвертый Бранденбургский концерт, звучащий ни для кого, был воплощением красоты и глубинного смысла; он был исполнен величия, которого Уилл не замечал прежде, когда был просто слушателем.

«Несчастный недоумок», – на поверхность всплыл пузырек иронического замечания. Бедный недоумок, который ни в одной области не говорил «да»; если дело не касалось эстетики. Так, будучи собой, он постоянно отрицал красоту и истину, которых жаждала его душа, Уильям Асквит Фарнеби был всего лишь испачканным фильтром, на выпуклости которого люди, природа и даже его любимое искусство появились темными от грязи и недонесшими себя полностью. Сегодня впервые он слушал музыку беспрепятственно. Меж душой и звуками, меж душой и рисунком мелодии и смыслом не наблюдалось теперь вавилонского столпотворения: музыка не тонула в биографических подробностях, они не вносили дисгармонии, не лишали слушателя восприимчивости. Сегодняшний Четвертый Бранденбургский концерт был чистейшим фактом – или, вернее, благословенным даром, не извращенным ни частными событиями жизни, ни мимолетными наблюдениями, ни застарелой глупостью, по причине которой несчастный недоумок, как и всякая особенная личность, не желал (а в искусстве, очевидно, и не мог) считать ответом «да» и отвергал дары непосредственного опыта.

Но сегодняшний Четвертый Бранденбургский не был просто никому не принадлежащей вещью в себе; каким-то непонятным образом он сделался также событием настоящего в его бесконечной длительности. Или – что еще более невероятно, поскольку он состоял из трех частей и исполнялся в обычном темпе, – он вовсе не имел никакой длительности. Над каждой музыкальной фразой властвовал метроном, но сумма всех фраз не измерялась продолжительностью минут и секунд. В концерте имелся темп, однако не было времени. Но что же было вместо времени?

«Вечность», – вынужден был ответить Уилл. Это было грязное метафизическое словцо, которое благопристойно мыслящий человек не смеет произнести даже про себя, а не то чтобы вслух. «Вечность, братие, – сказал он вслух. – Вечность, трам-там-там…» Острота получилась довольно плоской. Сегодня слово это обладало столь же конкретным значением, как и любое другое, запрещенное общественным вкусом. Уилл опять засмеялся.

– Что тебя рассмешило? – спросила Сьюзила.

– Вечность, – ответил Уилл, – поверишь ли, она так же реальна, как и дерьмо.

– Превосходно! – отозвалась Сьюзила.

Уилл сидел неподвижно и слушал, следуя внутренним взором за переплетающимися потоками света, которые, вместе с потоками музыки, текли в бесконечности от секвенции к секвенции. И в каждой фразе донельзя знакомой мелодии открывалась небывалая красота, восходящая вверх, будто фонтан из множества струй, к новому откровению, столь же незнакомому и удивительному, как сама эта музыка. В едином потоке сливались солирующая скрипка и две флейты, переливы арфы и оркестр разнородных струнных. Раздельные, различные, обособленные – но неотделимые друг от друга, и каждый голос выявлялся по отношению к целому, частицей которого он являлся.

– О Господи! – прошептал Уилл.

Во, всей изменчивости переходов флейты тянули одну-единственную долгую ноту. Она была без верхних призвуков – ясная, чистая, божественно пустая. Нота (слово всплыло из глубины) чистейшего созерцания.

Это была еще одна вдохновенная непристойность, которая приобрела теперь конкретное значение, и ее также можно было упоминать без стыда. Чистейшее созерцание, незаинтересованное, не затрагивающее (разве только случайно) никаких моральных догм. В потоке поднимающегося света Уилл, как проблеск воспоминания, уловил сияющий профиль Радхи; девушка говорила о любви как о созерцании; и снова Радха – в позе медитации сидящая на полу, у постели умирающей Лакшми. Чистая, долгая нота – это смысл ее слов, слышимая суть ее молчания. Но вместе с божественной пустотой созерцательных флейт плыл насыщенный, вибрирующий, страстный звук скрипки. И флейты, и скрипку (переплетавших отрешенную созерцательность со страстной увлеченностью) пронзали сухие звуки, извлекаемые из струн клавесина. Дух и инстинкт, деятельность и созерцание – окутанные паутиной интеллекта. Дискурсивная мысль постигает их – но только внешне, в понятиях упорядоченного опыта, в корне отличного от того, что она тщится объяснить.

– Он – логик-позитивист, – сказал Уилл.

– Кто?

– Этот клавесин.

И сам Уилл, в пустотах своего сознания, мыслил как логик-позитивист – даже находясь в глубинах Света и текущей в вечности музыки. Как логик-позитивист, рассуждающий о Плотине и Жюли де Леспинас.

Музыкальный поток чуть изменился: долгую ноту размышления поддерживала теперь страстная скрипка, а две флейты вели тему активного действия, но играли по-прежнему отрешенно, – субстанция каждого голоса была отлита в новых формах. А вокруг трио – то наскакивая, то удаляясь, – танцевал логик-позитивист: нелепый, но нужный всем, и пытался объяснить происходящее на неподходящем для этого языке фактов. В вечности, реальной, как дерьмо, Уилл слушал переплетающиеся потоки звуков и созерцал переплетающиеся потоки света, будучи – здесь, везде и нигде – всем тем, что видел и слышал. И вдруг видение света переменилось. Переплетающиеся потокикие видоизменения отдаленного постижения всяческих частностей, перестали представлять собой единый континуум. Потоки света преобразились в бесконечную последовательность отдельных форм. Формы эти продолжали нести в себе лучезарное блаженство нераздельного бытия, но уже обособленного, ограниченного, индивидуализированного. Серебристые, розовые, желтые, бледно-зеленые, голубые, как генцианы, – неисчислимое количество сияющих сфер выплывало из некоего скрытого источника форм и, вместе с музыкой, выстраивалось в узоры невообразимой сложности и красоты. Неистощимый фонтан, струи которого складывались в осмысленные рисунки, в кристаллы живых звезд. Глядя на них, он жил их жизнью и жизнью музыки, которая была то же, что они, а они уже перерастали в иные формы, заполняя трехмерное внутреннее пространство и непрестанно меняясь в иных, бессчетных измерениях качеств и значимостей.

– Что ты слышишь? – спросила Сьюзила.

– Слышу зримое; и вижу слышимое.

– Как бы ты это описал?

– Это выглядит, – поразмыслив, ответил Уилл, – как сотворение. Но не ограниченное кратким сроком, а безостановочное, вечное сотворение.

– Вечное создание из ничто – нечто? —Да.

– Ты делаешь успехи.

Если бы только слова приходили легче и не были такими бессмысленными, Уилл объяснил бы ей, что понимание без знания и лучезарное блаженство неизмеримо превосходят даже Иоганна Себастьяна Баха.

– Делаешь успехи, – повторила Сьюзила. – Но впереди еще долгий путь. Не хочешь ли открыть глаза? Уилл упрямо покачал головой.

– Пора наконец уяснить для себя истинный смысл вещей.

– Я и так его вижу, – пробормотал Уилл.

– Да, ты видишь истинный смысл, – согласилась Сьюзила. – Но надо взглянуть и на вещи. Тогда словосочетание сложится полностью. Истинный смысл вещей. Открой же глаза, Уилл. Открой и смотри как можно внимательней.

– Хорошо, – сказал он и с большой неохотой, тревожимый предчувствием неминуемого несчастья, открыл глаза. Внутреннее сияние растворилось в иного рода свете. Неиссякаемый источник форм и цветных шаров, осмысленно выстраивающихся в ряды и сложные узоры, сменился статичной композицией вертикалей и диагоналей, плоских граней и цилиндров, вырезанных из материала, который казался живым агатом; а чуть дальше жила и дышала перламутровая гладь. Подобно прозревшему слепцу, впервые столкнувшемуся с таинством света и красок, Уилл смотрел и смотрел, недоумевая и изумляясь. Но через два десятка тактов Четвертого Бранденбургского на поверхность сознания из памяти всплыл пузырек. Уилл понял, что перед ним маленький квадратный столик, за которым – кресло-качалка, а за креслом-качалкой – пустое пространство выбеленной стены. Объяснение успокоило его; потому что в течение вечности, протекшей с момента, как он открыл глаза, и до момента, когда он понял, на какие вещи смотрит, Уилл переживал не таинственную, невыразимую красоту, но сияющую отчужденность, испытывая при этом метафизический ужас. И весь этот метафизический ужас заключался в двух предметах мебели и куске стены. Теперь страх улегся, но удивление многократно увеличилось. Как могут знакомые, обыкновенные вещи нести в себе это? Возможно ли такое? Да, возможно и даже очевидно.

Уилл перевел взгляд с конструкций из темно-коричневого агата на перламутровое пространство за ними. Сейчас он знал, что это «стена» – таково было название; но как факт опыта она представляла собой живой процесс, непрерывный ряд перевоплощений от штукатурки и известки в субстанцию сверхъестественного тела, в божественную плоть, которая, прямо на глазах, переходила от великолепия к великолепию. При помощи слов-пузырьков Уилл пытался объяснить себе, что это просто известковый раствор, но некий дух-творец неустанно продолжал порождать бесчисленное множество тончайших оттенков, которые были нежны и ярки; они возникали невесть откуда и пробегали, мерцая, по дивно сияющей коже божества. Дивно, дивно! Но рядом еще немало чудес, и немало слов-победителей, которые будут побеждены. Уилл посмотрел налево, и там (соответствующие слова всплыли немедля) увидел большой стол с мраморной столешницей, за которым они ужинали. Забурлили, поднимаясь, крупные пузырьки. Это дышащее откровение, называемое «стол», могло быть создано таинственным кубистом, неким вдохновенным Жуаном Грисом, наделенным душой Трэхерна и обладавшим даром создавать чудесные картины из живых жемчужин и прихотливых лепестков водяных лилий.

Еще чуть-чуть повернув голову, Уилл был потрясен сверканием драгоценных камней. Что за дивные драгоценности! Тонкие пластины изумрудов, топазов, рубинов, сапфиров, ляпис-лазури сверкали, выстроившись рядами – один над другим, – словно стена Нового Иерусалима. И потом пришло слово. Оно пришло потом, а не в начале; в начале были только драгоценности, витражные стекла, стены рая. И только потом – далеко не сразу – перед ним предстало название: «книжный шкаф».

Насмотревшись на книги-драгоценности, Уилл поднял глаза и оказался в самой сердцевине тропического ландшафта. Откуда? Почему? Но потом он вспомнил, что, войдя в комнату (в другой жизни), заметил над книжным шкафом большую, дурно написанную акварель. Меж песчаных дюн и пальм устье реки, ширясь, впадало в море, а над горизонтом в бледном небе громоздились горы облаков. «Мазня», – всплыл пузырек слова. Творение не слишком одаренного любителя. Но сейчас это было неважно, потому что ландшафт перестал быть картиной и превратился в сам предмет изображения: – настоящую реку, настоящее море, настоящий песок, сверкающий на солнце, и не менее реальные деревья под настоящим небом. Они были реальны до последнего штриха, реальны безусловно. И эта реальная река, сливающаяся с реальным морем, была его собственным растворением в Боге. В так называемом «Боге»? – всплыл иронический пузырек. Или в Боге(!) в модернистском, не буквальном смысле? Уилл покачал головой. Бог – это просто Бог, в которого нельзя верить, но который является самоочевидным фактом. Так же, как река – это одна из рек, а океан – это Индийский океан. Настоящие, а не фантастические. Настоящие река и океан – и они же – настоящий, существующий как факт Бог.

– Где ты теперь? – спросила Сьюзила.

– В небесах, полагаю, – ответил Уилл, не оборачиваясь, и указал на пейзаж.

– Все еще в небесах? Когда же ты спустишься сюда, на землю? С наносов в глубине памяти поднялся новый пузырек:

– Нечто глубинное, что обитает в свете чего-то там…

– Но Вордсворт также говорил о тихой, грустной музыке человечности.

– К счастью, – откликнулся Уилл, – здесь, близ этой реки и пальм, нет ни одного человека.

– Тут даже животных нет, – с улыбкой согласилась Сьюзила. – Только облака и обманчиво-невинная растительность. А теперь погляди, что находится на полу.

Уилл посмотрел вниз. Волокна древисины представляли собой светло-коричневую реку, а река была клубящимся, живым изображением мировой божественной жизни. Посередине этого изображения помещалась его правая нога – босая под ремешками сандалии и пугающе объемная, подобно мраморной ступне античной статуи, на которую вдруг упал луч изыскательского фонарика. «Пол», «древесина», «ступня» – сквозь гладкость поясняющих слов просвечивала тайна, непроницаемая и на удивление внятная. Внятная тому постижению без знаний, которое он, несмотря на восприятие предметов и припоминание их имен, открыл для себя.

Вдруг краешком глаза он уловил, как что-то резко шевельнулось. Уилл понял, что открытость блаженству и постиженшо есть также открытость ужасу и слепоте неведения. Сердце его, будто птица в силках, забилось с такой силой, что он задрожал. С недоброй уверенностью приготовившись к встрече со Вселенским Ужасом, Уилл повернул голову и взглянул,

– Это одна из ящериц Тома Кришны, – ободряюще проговорила Сьюзила.

Яркость света не уменьшалась, но значение его сделалось иным. Сиянием зла лучились серо-зеленые чешуйки ящерицы, ее мутно-стеклянные глаза, темно-красное пульсирующее горло, защищенные броней ноздри и щелевидная пасть. Уилл отвернулся. Бесполезно! Вселенский Ужас излучало все, на что бы он ни глядел. Композиции таинственного кубиста превратились в запутанные механизмы, созданные для неких злых дел. Тропический пейзаж, глядя на который он переживал свое тождество с Богом, стал тошнотворной викторианской олеографией, сущим воплощением ада. Книги-драгоценности в шкафу с мощностью в несколько тысяч ватт излучали теперь зримую тьму. Но какой дешевкой казались теперь ему эти сокровища тьмы, какой невообразимой пошлостью! Золото, жемчуг и драгоценные камни обернулись рождественской мишурой, обманчивым блеском жести. Вокруг по-прежнему пульсировала жизнь, но в основе ее была заложена бесконечная пошлость. И все это – утверждала музыка – Всемогущий творит постоянно: вселенский Вул-ворт вкупе с массовым производством ужасов. Ужасы пошлости и боли, жестокости и безвкусицы, идиотизма и злобы.

– Это не гекон, – сказала Сьюзила, – те такие милые, домашние. А этот – неуклюжий чужак из кровопийц. Но они, конечно, не сосут кровь. Их прозвали так за красное горло; а при возбуждении у них и голова краснеет. Глупейшее название. Посмотри! Она опять шевельнулась,

Уилл вновь посмотрел на ящерицу. Неестественно реальный, чешуйчатый ужас с черными пустыми глазами и пастью убийцы, с жадностью раздул кроваво-красное горло, неподвижно застыв на полу почти у самой ступни Уилла.

– Он заметил свой обед, – продолжала Сьюзила. – Взгляни-ка чуть левей, на край циновки. – Gongylus gongyloides, – продолжала она. – Помнишь?

Конечно же, он помнил. Богомолы – точь-в-точь такой же сидел тогда на его кровати. Но сейчас все происходило в другом бытии. Тот богомол был всего лишь причудливого вида насекомым. А теперь Уилл наблюдал пару жадно совокупляющихся чудовищ, каждое в дюйм длиной. Бледно-голубые крылышки были испещрены розовыми пятнами и прожилками, а по краям обведены каймой; они то открывались, то складывались, словно лепестки цветка на ветру. Мимикрия под цветок. Но очертания насекомых были неподдельны. Что же касается сходства с цветком – и оно претерпевало изменения. Трепещущие крылышки казались боковыми придатками двух ярких эмалированных поделок, крохотных кошмарных призраков, миниатюрных механизмов для совокупления. Одно из этих чудовищ, самка, вытянув длинную шею, повернула плоскую головку, всю состоящую из ротовой щели и выпуклых глаз, и (о Господи!) принялась пожирать голову самца. Она сжевала пурпурный глаз и половину голубого лица. Левая часть головы упала на пол. Обкусанная шея, необремененная весом глаз и челюстей, дико извивалась. Самка перекусила сочащийся обрубок, поймала его и принялась жевать, предоставив обезглавленному самцу без помех являть собою пародию на Арея в объятиях Афродиты.

Уилл, краем глаза уловив новое резкое движение, быстро обернулся и увидел, как ящерица подбирается к его ноге. Все ближе, ближе. Он в ужасе отвел глаза и тут же почувствовал прикосновение к большому пальцу и щекотку чуть выше. Щекотка прекратилась, но теперь нога ощутила тяжесть и прикосновение к коже чего-то жесткого и шершавого. Ему хотелось кричать, но голос пропал? Уилл был не в силах даже шевельнуться.

Музыка текла в вечности, переходя в финальное Presto. Ужас на марше, ужас, пляшущий в причудливых одеяниях в стиле рококо.

Воплощение неподвижности (помимо алого пульсирующего горла) – чешуйчатый ужас лежал поверх его ступни, впившись бесстрастным взглядом в предназначенную ему жертву. Переплетенные тела двух кошмарных призраков продолжали трепетать, будто лепестки цветка на ветру и сотрясаться в конвульсиях совокупления и смерти. Бесконечность длилась и длилась – и веселый танец смерти продолжался такт за тактом. Вдруг кожу Уилла царапнули крохотные коготки. Кровопийца перебрался с ноги на пол. Хищник вновь замер – и пока он так лежал, казалось, протекла целая жизнь. Неожиданно, молниеносным броском он метнулся через циновку. Щелевидная пасть открылась и захлопнулась. Протаскиваемые сквозь жующие челюсти, края окаймленного фиолетовым крылышка все еще трепыхались, как лепесток орхидеи под дуновением ветра; две ножки насекомого беспорядочно задергались, но тут же исчезли из виду.

Уилл содрогнулся и закрыл глаза; но перейдя из мира воспринимаемых вещей в память и воображение, Вселенский Ужас продолжил свое преследование. В флуоресцентном мерцании внутреннего света колонна блестящих, как жесть, насекомых и сверкающих рептилий маршировала по диагонали, слева направо, появляясь из скрытого источника кошмаров и шествуя к неизвестному, чудовищному завершению. Миллионы Jongylus gongyloides и бессчетное множество кровопийц. Чтобы жрать и быть пожираемыми – на протяжении вечности.

И на протяжении вечности скрипка, флейты и клавесин – финальное Presto Четвертого Бранденбургского – неустанно стремились вперед. Залихватский марш смерти в стиле рококо! Левой-правой, левой-правой… Но как командовать шестиногими? И вдруг они перестали быть шестиногими; они сделались двуногими. Бесконечно длинная колонна насекомых превратилась в колонну солдат. Они маршировали, точь-в-точь как коричневорубашечники по Берлину, когда Уилл был там за год до войны. Тысячи и тысячи, с развевающимися знаменами, с амуницией, сверкающей инфернальным блеском, словно залитые светом экскременты. Их не меньше, чем насекомых, и каждый двигается четко, как механизм; заученно, как дрессированная собака. А лица, лица! Он видел когда-то эти тесно сомкнутые ряды в немецкой кинохронике – и вот они опять маршировали перед ним, сверхъестественно реальные, объемные, живые. Он увидел чудовищное лицо Гитлера – орущее, с открытым ртом. А потом – лица слушателей. Огромные лица идиотов, внимающих не раздумывая. Лица сомнамбул, спящих с широко раскрытыми глазами. Лица барочных святых, впавших в экстаз. Лица любовников на грани оргазма. Единый народ, государство, властитель. Единство пчелиного рая. Постижение без знаний – абсурда и дьявольщины. Камера крупным планом показывала их ряды, свастики, духовой оркестр и орущего на трибуне гипнотизера. И вновь коричневая колонна насекомоподобных двигалась в бесконечном марше под музыку ужаса в стиле рококо. Вперед, солдаты: нацисты и христиане, коммунисты и мусульмане; вперед, избранные народы, крестоносцы, воители священных войн! Вперед к нищете, к злодеяниям, к смерти. И вдруг Уилл увидел, во что обращается бесконечная колонна, достигнув цели: в трупы в корейской грязи, в бесконечные груды падали, разбросанные по африканской пустыне. И там же {картины сменяли одна другую с лихорадочной скоростью) Уилл увидел пять облепленных мухами трупов, которые лежали лицом вверх, с перерезанными глотками, во дворе алжирской фермы. А вот – двадцатью годами ранее – голая мертвая старуха, которую он видел в сложенной из булыжника, оштукатуренной хижине в Сент-Джон Вуд. И затем – его собственная серо-желтая спальня, и в зеркале на дверце шкафа отражения двух бледных тел, его и Бэбз, неистово совокупляющихся под аккомпанемент воспоминаний о похоронах Молли и аккорды из «Парсифиля» – передача Штутгарт-Радио, ведущего «музыкальные пятницы».

Вновь сцена переменилась: обрамленное жестяными звездами и волшебными фонарями, появилось лицо тети Мэри; тетушка весело улыбнулась Уиллу – и тут же превратилась в хнычущую, злобную незнакомку, которой она стала в те ужасные несколько недель перед окончательным превращением в груду падали. Только что сияла любовь и доброта – но вот ставни закрыли, опустили засов, повернули ключ в замке – и тетя Мэри уже в могиле, а он в тюрьме своего одиночества, приговоренный к пожизненному заключению и рано или поздно к смерти. Агония пошлости. Распятие посреди дешевых рождественских декораций. Хоть с закрытыми, хоть с открытыми глазами – выхода не было. Выхода нет, прошептал он, и слова его обрели плоть, превратились в чудовищную несомненность злобной вульгарности, распространяющейся вширь и вглубь в адские бездны бессмысленных страданий.

И эти страдания – открылось ему с апокалиптической убедительностью – не были просто бессмысленными: они были повсеместными и бессрочными. Неотвратимо и ужасно было то, что, подобно Молли, тете Мэри и всем прочим, и он когда-то умрет. Он умрет, но никогда не исчезнет его страх, его тошнотворное отвращение к жизни, никогда не прекратятся муки раскаяния и ненависть к себе. Бесконечные в своей бессмысленности, страдания будут длиться и длиться. Во всех других отношениях человек смехотворно и жалко конечен – но только не в отношении к страданиям. Темный комочек плоти, называемый «я», способен страдать постоянно – и, несмотря на смерть, вечно. Страдания жизни и страдания смерти, тягостная рутина повседневной пошлости, и наконец – последнее распятие, отраженное и тем самым продленное и увеличенное поверхностями дешевых жестяных поделок. И эту боль нельзя передать – одиночество полное. Осознание существования есть осознание одиночества. Уилл был одинок в мускусном алькове Бэбз, как одинок человек, страдающий воспалением в ухе или с переломом руки, как одинок умирающий от рака, постигший, что все конечно – и только страдание бессмертно.

Вдруг он понял, что музыка стала иной. Темп переменился. Rallentando [43]. Близился финал. Конец всего и всех. Смерть, весело наигрывая, заманивала марширующих на самый край пропасти. Вот они уже на краю, занесли ногу над обрывом. Rallentando, rallentando. Последнее падение, падение в смерть. Четко, неотвратимо зазвучали два аккорда, предваряющие исход. Ожидаемая доминанта – и, наконец, finis2, громкая недвусмысленная тоника. Царапающий резкий щелчок – и наступила тишина. Слышно было, как вдали квакают лягушки и пронзительно-монотонно гудят насекомые. И все же – неким таинственным образом – тишину ничто не нарушало. Подобно мошкам в янтаре, звуки обволакивались прозрачным безмолвием – целостным, неизменным, отчужденным. Безмолвие углублялось с течением вечности. Тишина, прячущаяся в засаде, настороженная, притаившаяся тишина казалась куда более зловещей, нежели только что отзвучавший марш смерти в стиле рококо. Это была та самая пропасть, на край которой заманила его музыка. На край – и за край, в вечно длящееся молчание.

– Бесконечные страдания, – прошептал Уилл. – И невозможно ни пожаловаться, ни заплакать.

Скрипнул стул, зашуршала шелковая юбка. Он почувствовал движение воздуха и близость человеческого тела. Не открывая глаз, он угадал, что Сьюзила опустилась рядом с ним на колени. Руки ее коснулись его лица – ладони прижались к щекам, пальцы легли на виски.

Часы на кухне заскрежетали и начали бить. Один, два, три, четыре. В саду от порыва ветра зашуршала листва, закричал петух, и тут же вдали ему ответил другой, третий, еще и еще… Петухи продолжали неустанную перекличку. Они словно соревновались друг с другом. К их хору присоединился новый голос – членораздельный, но не человеческий. – Внимание, – зазвучало сквозь петушиный крик и гудение насекомых. – Внимание. Внимание. Внимание.

– Внимание! – повторила Сьюзила. Уилл почувствовал, как ее пальцы переместились ему на лоб. Легкое поглаживание от лба к волосам, от висков к середине лба; вверх – вниз, туда и обратно, заглаживая раздоры души, борозды растерянности и боли.

– Сосредоточься на этом! – Сьюзила сильнее надавила ладонями на его скулы, кончики пальцев легли поверх ушей. – На этом! – повторила она. – На сейчас! Твое лицо меж моих ладоней. – Давление ослабло, и пальцы вновь задвигались по лбу.

– Внимание! Внимание! – доносилось сквозь рваный контрапункт петушиного пения. – Внима…– Голос оборвался на середине слова.

Внимание к ладоням на его лице? Или к ужасному сиянию внутреннего света, к блеску жестяных звезд и – и в потоке вульгарности – к груде падали, некогда звавшейся Молли? К зеркалу в борделе? К бесчисленным трупам в грязи, пыли, щебенке?

И вновь появились миллионы ящериц и Jongylus gongyloides, марширующих колоннами, и восхищенные, истовые лица слушателей, нордических ангелов.

– Внимание! – послышался голос минаха с другой стороны дома. – Внимание! Уилл покачал головой.

– Внимание к чему?

– К этому. – Она вонзила кончики ногтей в кожу его лба. – К «здесь» и «теперь». Нет ничего романтичней страдания или боли. Даже от укола ногтей. Бывает и похуже, но никакая боль не может длиться вечно. Ничто не вечно – всему есть предел. Кроме разве что Природы Будды.

Кончики пальцев вновь заскользили по его лбу и, наконец, коснулись век. Уилл вздрогнул от смертельного страха: не собирается ли она выцарапать ему глаза? Ему захотелось отпрянуть, вскочить на ноги. Однако ничего не случилось. Понемногу его страхи улетучились, но осталось осознание близкого, непривычного, несущего в себе опасность прикосновения.

Чувство это было таким пронзительным и – но той причине, что глаза чрезвычайно уязвимы – таким всепоглощающим, что он позабыл и о внутреннем свете, и об ужасах пошлости, которые этот свет выявлял.

– Будь внимателен! – шепнула Сьюзила.

Невозможно было не быть внимательным. Пальцы ее мягко и ненавязчиво проникали в каждый уголок его сознания. И какими они были живыми, эти пальцы! Что за дивное, покалывающее тепло исходило от них!

– Это похоже на электричество, – удивился Уилл.

– Но, к счастью, – заметила Сьюзила, – нет нужды в проволоке. Ты касаешься – и тебя касаются. Полное единение, без посредника. Обмен жизненной силой – вот что это такое. – Помолчав, она добавила: – Как получилось, Уилл, что за все время, пока мы здесь, а для тебя за эти несколько часов, протекли столетия, ты ни разу не взглянул на меня? Ни разу. Или ты боишься того, что можешь увидеть? Немного подумав, Уилл кивнул.

– Наверное, – сказал он, – мне страшно увидеть что-либо, затрагивающее меня, побуждающее к неким поступкам.

– И потому ты занялся Бахом, картиной и Чистым Светом Пустоты?

– Ты не позволила мне смотреть на них, – пожаловался Уилл.

– Потому что в Пустоте нет проку, пока ты не научишься видеть Свет в Jongylus gongyloides – и даже в людях. Что гораздо трудней, – подчеркнула Сьюзила.

– Трудней? – Уилл подумал о марширующих колоннах, о телах в зеркале, о трупах с лицами, запачканными грязью, и покачал головой. – Да это просто невозможно!

– Нет, не невозможно, – настаивала Сьюзила. – Суньята предполагает каруна. Пустота – это свет, но это также и сочувствие. Жадные до созерцаний желают обладать Светом, не заботясь о сочувствии. Просто добрые люди склонны сочувствовать, но не думают о Свете. Вопрос в том, как эти слова сделать словосочетанием. А теперь, – заметила она, – пора тебе открыть глаза и взглянуть, что в действительности представляют собой люди.

Кончики пальцев Сьюзилы скользнули с век на лоб, передвинулись к вискам и, погладив щеки, тронули уголки челюстей. Через секунду Уилл почувствовал, что они прикасаются к его пальцам. Сюзила взяла его руки в свои. Уилл открыл глаза – и впервые после того, как он принял мокша-препарат, взглянул ей в лицо.

– Господи! – прошептал он. Сьюзила рассмеялась.

– Что, страшнее, чем ящерица-кровопийца? – спросила она. Но Уиллу было не до шуток. Нетерпеливо покачав головой, он продолжал смотреть. Глаза Сьюзилы скрывала таинственная тень, и вся правая сторона лица угадьшалась только по полумесяцу света на скуле. Зато левая сияла золотистым, дивным сиянием – необыкновенно ярким, но не таким, как зловещее, пошлое блистание видимой тьмы, и не таким, как ослепительное сверкание зари вечности под его закрытыми веками или в книгах-драгоценностях, в рисунках таинственного кубиста и в видоизмененном пейзаже. Ныне он созерцал парадоксальное сочетание противоположностей: свет, лучащийся из тьмы, и тьму, гнездящуюся в сердцевине света.

– Это не солнце, – сказал он наконец, – и не Шартр. И, благодарение Богу, не инфернальная дешевка. Но это – все вместе взятое. И ты сейчас – это ты, а я – это я, хотя оба мы совершенно другие. Мы словно созданы кистью Рембрандта, но Рембрандта в пятитысячной степени. Уилл помолчал – и, кивнув головой в подтверждение своих слов, продолжал.

– Да, это так.

Солнце в Шартрском соборе сквозь витражи – это свет пошлости. И эта пошлость – камера пыток, концлагерь и склеп с дешевым рождественским убранством. Пошлость видоизменяется и превращается в Шартр и ломоть солнца, а потом – в тебя и меня, написанных Рембрандтом. Ты понимаешь?

– Да, понимаю, – уверила она его. Но Уилл был слишком поглощен созерцанием, чтобы уловить смысл ее слов.

– Ты невероятно красива, – сказал он. – Но даже если бы ты была безобразна, – все равно, ты и тогда была бы созданием кисти Рембрандта в пятитысячной степени. Но ты прекрасна, прекрасна. И тем не менее, я не хочу спать с тобой. Нет, неправда. Я хотел бы лечь с тобой в постель. Очень. Но если этого не случится, неважно. Я все равно буду любить тебя. Любить так, как должны любить христиане. Любовь, – сказал он, – любовь. Еще одно грязное словцо. «Влюбиться», «заниматься любовью» – это слова как слова. Но просто «любовь» – это такое неприличное слово, что я раньше не мог выговорить. Но сейчас, сейчас…– Уилл улыбнулся и покачал головой. – Поверишь ли, теперь я понимаю, что значит: «Бог есть любовь». Очевиднейшая чепуха!

И все же это – правда. Твое лицо необыкновенно. – Он склонился над ней, чтобы рассмотреть получше. – Я словно вижу перед собой хрустальный шар, – недоверчиво добавил Уилл. – Постоянно меняющийся. Ты не представляешь… Но она могла представить.

– Не забывай, – сказала Сьюзила, – что я тоже была там.

– И смотрела на человеческие лица? Сьюзила кивнула.

– На собственное лицо в зеркале. И на лицо Ду-галда, конечно. О Господи! Ведь в последний раз мы принимали мокша-препарат вместе. Поначалу он предстал, как герой невероятного мифа – индиец в Исландии или викинг с Тибета. Но потом неожиданно он стал Матрейей – Будущим Буддой. Да, Будда Матрейя. Какое сияние! Я как сейчас вижу…

Сьюзила осеклась, и Уилл вдруг увидел перед собой Воплощение Утраты, с семью мечами, пронзившими сердце. Созерцая боль в ее темных глазах, в уголках выпуклых губ, Уилл понял – и понимание это отозвалось болью в его сердце, – что рана была почти смертельной и все еще сочится кровью… Он сжал ее руки. Сказать было нечего: не нужно было ни слов, ни философских рассуждений; только таинство прикосновения, соприкасания кожи с кожей в текущей бесконечности…

– Так легко пасть духом, – сказала она наконец. – Слишком легко. И это бывает довольно часто. – Сью-зила глубоко вздохнула и распрямила плечи.

Сейчас Уилл видел ее совершенно иной. В этом хрупком существе, понял он, достаточно силы, чтобы противостоять любому страданию; и воля ее способна противиться всем кинжалам, которые судьба вонзит в это сердце. Теперь перед ним была не Mater Dolorosa, но опасная и невозмутимая темнокожая Цирцея. Ему вспомнилось, как тихо и певуче она рассказывала ему о лебедях, плывущих по водной глади, о соборе и облаках в голубой вышине. Уиллу показалось, что лицо Сьюзилы сияет сознанием триумфа. Он ощутил грозное присутствие ее силы и внутренне поежился.

– Кто ты? – прошептал он, Сьюзила молча взглянула на него и весело улыбнулась:

– Не бойся, я не самка богомола.

– Слава Богу! – сказал Уилл и почувствовал, как любовь, которую чуть было не вытеснил страх, вновь переполнила его душу.

– За что ты благодаришь Его?

– За то, что ты наделена даром чувственности. Сьюзила вновь улыбнулась:

– Так, значит, это уже не секрет?

– С твоей властностью, – продолжал Уилл, – и удивительной, необыкновенной волей ты могла бы стать Люцифером! Но, к счастью, провиденциально… – Указательным пальцем он осторожно коснулся ее губ. – Благословенный дар чувственности – в нем твое спасение. Половина спасения, – добавил он, вспомнив отвратительные, не имеющие никакого отношения к любви безумства в розовом алькове. – Половина спасения, – продолжал он. – Потому что вторая половина заключается в осознании, кто ты есть в действительности. – Помолчав, он сказал: – Мария с клинками в сердце; Цирцея, Нинон де Ланкло и – в настоящий миг – Джулиана из Нориджа или Екатерина Генуэзская. Все они – в тебе, это верно?

– А помимо них добавь еще идиотку, довольно суетливую, но не слишком удачливую мать, и наконец – маленькую мечтательницу и педантку, каковой я была в детстве. Не забудь и про умирающую старуху, которая взглянула на меня из зеркала, когда мы с Дугалдом принимали мокша-препарат в последний раз. Потом в зеркало посмотрелся Дугалд и тоже увидел себя стариком. Но не прошло и месяца, как он погиб, – добавила Сьюзила.

Пасть духом так легко, так просто… Лицо ее, наполовину поглощенное таинственной тьмой, наполовину озаренное таинственным сиянием, вновь являло собой скорбную маску. Веки Сьюзилы, залитые мглой, были плотно сомкнуты. Она перенеслась в другое время и пребывала там одна, с кинжалами в сердце. За окном продолжали петь петухи, и еще один минах, на полтона выше первого, призывал к сочувствию.

– Каруна.

– Внимание. Внимание.

– Каруна. Уилл снова тронул ее губы.

– Слышишь, что они говорят?

Сьюзила ответила не сразу. Наконец, сжав его указательный палец, она приложила его к своей нижней губе.

– Спасибо, – сказала она и открыла глаза.

– За что ты благодаришь меня? Разве не ты сама научила меня этому?

– А теперь ты учишь свою учительницу.

Словно два соперничающих гуру, каждый из которых расхваливает собственный путь духовной жизни, минахи кричали наперебой:

– Каруна! Внимание! – И наконец, голоса их слились в перекличке: – Рунаманиерунакамарувнима…

Доказывая, что он является неутомимым собственником всех своих жен и непобедимым соперником всех ложных претендентов, петушок в соседнем саду пронзительно возгласил свою божественность.

Сквозь маску страдания на лице пробилась улыбка; из замкнутого мира боли и воспоминаний Сьюзила вернулась в настоящее.

– Петел, – сказала она. – Я его очень люблю! Он точь-в-точь как Том Кришна, который просит всех пощупать его мускулы. А эти смешные минахи, старательно повторяющие советы, значения которых сами не понимают! Они такие же милые, как мой забияка.

– А как насчет представителя иного семейства двуногих? – поинтересовался Уилл. – Куда менее обожаемого…

Вместо ответа Сьюзила наклонилась и, схватив Уилла за волосы, притянула к себе и поцеловала в кончик носа:

– Пора тебе встать на ноги. Поднявшись, она подала ему руку и помогла встать со стула.

– Скептическое кукареканье и бессмысленное повторение чужих слов, – сказала Сьюзила. – Вот что присуще иному семейству двуногих.

– А вдруг пес опять вернется на свою блевотину?

– Возможно, так оно и будет, – заверила она его. – Или ты вернешься вот к этому. Уилл почувствовал, как кто-то шевельнулся у ног, и засмеялся.

– Старый знакомец, недавнее воплощение зла!

Сьюзила взяла Уилла за руку и подвела к раскрытому окну. Легкий ветерок, предвестник рассвета, шуршал в пальмовых ветвях. Под пальмами, зарывшись невидимыми корнями во влажную, остро пахнущую землю, рос куст гибискуса, щедро изобилующий яркой листвой и пламенно-алыми раструбами; свет лампы из комнаты пробудил его от двойной тьмы – ночного мрака и тени, падающей от деревьев.

– Невероятно! – проговорил Уилл. Он вновь вернулся в Четырнадцатое июля.

– Невероятно, – согласилась она, – но факт, как и все в этом мире. А теперь, когда ты окончательно признал мое существование, я позволю тебе взглянуть, что творится в твоем собственном сердце.

Уилл стоял молча, не шевелясь, и вглядывался, вглядывался в бесконечную последовательность нарастающих и углубляющихся ощущений. Слезы наполнили его глаза и покатились по щекам. Достав носовой платок, Уилл вытер их.

– Ничего не могу с собой поделать, – извинился он. Он не мог ничего с собой поделать, потому что не было другого способа для выражения переполнявшего его чувства благодарности. Благодарности за то, что он живет и видит чудо, окружающее его, более того – участвует в нем. Благодарности за лучезарное блаженство и постижение без знаний, за то, что он, пребывая в единении с божественным единством, в то же время остается лишь тварью среди прочих тварей земных.

– Почему люди плачут от благодарности? – спросил Уилл, вновь доставая носовой платок. – Бог знает отчего. Но это так. – Пузырек слова поднялся из ила впечатлений от прочитанного. – «Благодарность – это сами небеса», – процитировал он. – Чистейшая чепуха! Но теперь я вижу, что Елейк попросту фиксирует факт. Да, благодарность – это и есть небеса.

– Но куда божественнее, – сказала она, – когда можно быть божеством на земле, и не-божеством – в небе.

Вдруг, сквозь петушиный крик и кваканье лягушек, сквозь гудение насекомых и дуэт соперничающих гуру, донеслись звуки выстрелов.

– Что там происходит? – удивилась Сьюзила.

– Мальчишки устроили фейерверк, – весело ответил Уилл. Сьюзила покачала головой:

– У нас это не позволяется, Да и пиротехники мы не держим.

На дороге близ Экспериментальной станции послышался рев тяжелых мотоциклов; он становился все громче и громче. Сквозь рев мотоциклов донесся скрежет и визг громкоговорителя.

Листья в бархатном полумраке напоминали тонкие пластинки нефрита и изумруда, и в сердцевине блистающих драгоценностей сверкали рубиновые остроконечные звездочки. Благодарность, благодарность. Слезы продолжали течь по его щекам.

Обрывки ревущего визга складывались в слова. Поневоле Уилл вслушался в них.

– Народ Палы, – услышал Уилл; затем речь вновь сделалась нечленораздельной. Визг, вой, скрежет, и опять: – С вами говорит ваш раджа… сохраняйте спокойствие… приветствуйте своих друзей из-за пролива… Наконец, пришло узнавание:

– Это Муруган.

– И с ним – солдаты полковника Дайпы.

– Прогресс, – взволнованно выкрикивал громкоговоритель, – современная жизнь…– От каталога сэра Роубака он перешел к арсеналу рани и Куга Гуми. – Истина, – слышался визг, – ценности… подлинная духовность… нефть.

– Взгляни! – сказала Сьюзила. – Взгляни! Они приближаются к станции.

Сквозь прогалину меж двух островков бамбука Уилл увидел, как свет фар едущих друг за другом машин отразился на левой щеке каменного Будды у пруда лотосов и, минуя его, намекнул на блаженную возможность освобождения и вновь ушел в сторону.

– Трон моего отца, – ревел и визжал громкоговоритель, – присоединяется к трону предков матери… Два братских народа двинутся в будущее рука об руку… О нас узнают как о Едином Королевстве Рендана и Палы… Первый министр Объединенного Королевства, великий политический и духовный лидер, полковник Дайпа…

Цепочка фар исчезла за длинным рядом построек, и слышался лишь невнятный отрывистый шум. Но вскоре огни опять появились, и голос обрел членораздельность.

– Реакционеры, – раздался яростный вой, – противники принципов перманентной революции…

– Они остановились у бунгало доктора Роберта, – в ужасе прошептала Сьюзила.

Громкоговоритель выкрикнул последние слова, огни погасли, шум затих. Наступила тишина и мрак; лягушки и насекомые продолжали свои беспечные монологи, и минахи не уставали выкрикивать советы:

– Внимание. Каруна.

– Уилл взглянул на пылающий под окном куст и увидел Всетождественность мира и свое собственное внутреннее сияние вместе с Чистым Светом, который также (что несомненно!) являлся и сочувствием; Чистый Свет, который Уилл – как и многие другие – старался не замечать, и сочувствие, которому он предпочитал муки пошлости – не важно, терпел ли он их сам или причинял другим; предпочитал жалкое одиночество с живой Бэбз или умирающей Молли, одиночество с Джо Альдехайдом, муки одиночества в окружении огромной вселенной, где действуют надличные силы и царит всеобщая паранойя, вкупе с культом сатаны. И повсюду громко вопящие либо молчаливо авторитарные гипнотизеры, и вдобавок к этим правящим советчикам – отряды фигляров и торгашей, профессиональных лгунов и поставщиков оглупляющей развлекательности. Натасканные с колыбели, пребывающие под постоянным гипнозом, их жертвы, облаченные в мундиры, покорно продолжают маршировать и маршировать, убивая и умирая со сноровкой дрессированных пуделей. И все же, несмотря на более чем оправданный отказ говорить в ответ «да», непреложная истина состоит в том, что даже параноики способны сострадать, а поклонники сатаны – любить; и что единая природа всего проявляется и в цветущем кусте, и в человеческом лице; что существует свет, и этот свет – сочувствие. Послышался одинокий выстрел; за ним последовала автоматная очередь.

Сьюзила закрыла лицо руками. Она вся дрожала. Уилл обнял ее за плечи и притянул к себе.

Труд столетий был уничтожен за единую ночь. Но горестям приходит конец; это столь же непреложно, как то, что они случаются.

Заскрежетали стартеры, один за одним взревели моторы. Включились фары, и через минуту стало видно, как колонна медленно возвращается к автотрассе.

Из громкоговорителя зазвучала мелодия, воинственная и сладострастная, в которой Уилл узнал государственный гимн Рендана. Затем вурлицер выключили, и послышался голос Муругана.

– С вами говорит ваш раджа, – взволнованно объявил он.

После чего, da capo [44], повторилась речь о Прогрессе, Ценностях, Нефти, Истинной Духовности. Неожиданно, как и прежде, колонна машин скрылась из виду, и звуки из громкоговорителя стали неслышны. Минуту спустя машины появились опять – и дрожащий фальцет провизжал сообщение о первом министре нового Объединенного королевства.

Колонна медленно двигалась обратно: свет фар первой машины – на этот раз справа – осветил улыбающееся лицо просветленного. Луч скользнул и исчез во тьме. Но за первым появился второй Татхагата, а за ним – третий, четвертый, пятый. Проехала последняя машина. Но и неразличимый во тьме, просветленный оставался все там же. Рев моторов сделался тише, визгливая риторика превратилась в неразборчивое бор-матание, и наконец неразбериха звуков смолкла. Вновь послышалось кваканье лягушек, неумолчное гудение насекомых, выкрики минахов:

– Каруна. Каруна. И на полтона ниже:

– Внимание.