1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   -   Разумеется, - сказал Эванс, - есть такие жалкие существа на свете.      

   - И у   них точно так же, как и  у  нас,  могут  быть  свои  призраки,  - согласился я.      

   -   Одно только можно сказать о нем определенно: он начал в какой-то мере   осознавать собственное ничтожество. Неразбериха, в которую он попал с этим   "появлением", страшно его подкосила.      

   Ему   было сказано, что он "повеселится в свое удовольствие", он и  вышел   "повеселиться" - и вот, нате вам, ничего не получилось,  только  еще    одна неудача на его счету! Он сказал,  что  считает  себя  полным,  безнадежным   неудачником. Он говорил - и я охотно этому верю, - что  за  что  бы  он  в   жизни ни брался, у него никогда ничего не выходило  и  не  будет  выходить   впредь до скончания веков.      

   Вот   если бы он встретил у кого-нибудь сочувствие, тогда... При этом  он замолчал и   посмотрел  на  меня.  Потом  сказал,  что  мне  это,  вероятно, покажется   странным, но ни от кого никогда не видел он  такого  сочувствия, как сейчас от   меня. Я сразу понял, к чему он клонит,  и  решил  немедленно его осадить. Может   быть, конечно, я бессердечный негодяй, но,  знаете  ли, быть Единственным   Другом и Наперсником такого эгоцентричного  ничтожества, призрачного или во   плоти, все равно, - это выше моих сил. Я быстро встал.      

     "Не убивайтесь-вы из-за этого, - говорю ему. -  Вам  нужно  подумать  о   другом: как выпутаться из этой истории, да поживей. Возьмите себя в руки и   постарайтесь". "Не получается", - говорит он. "А вы   попробуйте".      

   Ну,   он и стал пробовать.      

   -   Пробовать? Что именно? - спросил Сэндерсон.      

   -   Пассы, - ответил Клейтон.      

   -   Пассы?      

   - Да,   сложный ряд жестов и пассов,  движений  руками.  Таким  путем  он явился сюда и   так же должен уйти назад. Господи! Ну и намучился же я!      

   - Но   как можно какими-то жестами?.. - начал я.      

   -   Дорогой мой, - с особым ударением сказал  Клейтон,  поворачиваясь  ко мне, -   вам подавай ясность во всем. Как можно, я не знаю. Знаю только, что так это   делается, то есть он, во всяком случае, так делал. Он ужасно долго бился, но   потом наладил свои пассы и внезапно исчез.      

   - И   вы, - медленно сказал Сэндерсон, - видели эти пассы?      

   - Да,   - ответил Клейтон и  задумался.  -  Очень  это  было  странно,  - продолжал он.   - Только что мы с ним стояли здесь, я и этот тощий,  смутный дух, в этой тихой   комнате, в этой тихой, безлюдной гостинице, в этом тихом городке, безмолвной   ночью. Ни звука  нигде,  кроме  наших  голосов  и  его тяжелого дыхания, когда   он махал руками. Одна свеча горела  на  камине,  а другая - на ночном столике,   только всего света и было, и по временам  либо та, либо эта вдруг  вспыхивала    высоким,  узким,  дрожащим  пламенем...  И странные происходили вещи...      

     "Не выходит, - сказал он.  -  Я  теперь  никогда..."  И  сел  вдруг    на маленький пуфик у постели и зарыдал,  зарыдал...  Господи!  Какой  он  был   жалкий, какой несчастный! "Ну, ну, не расстраивайтесь", - сказал я    ему  и хотел было похлопать его по спине, но, будь я  проклят,  рука  моя    прошла сквозь него! Понимаете, к этому времени я уже  был  не  таким    несокрушимо спокойным, как сначала, на лестнице. Я уже полностью ощутил всю    нелепость происходящего. Помню, я отдернул руку  чуть  не  с  оторопью  и    отошел  к ночному столику. "Соберитесь с силами, - сказал я ему, - и   попробуйте  еще раз".      

   И для   того, чтобы подбодрить его и помочь, я тоже стал пробовать вместе с ним.      

   -   Что? - сказал Сэндерсон. - Вы стали делать пассы?      

   - Да,   пассы.      

   - Но   ведь... - начал я, взволнованный мыслью, которую сам  еще  не  мог толком   выразить.      

   - Это   интересно, - перебил  меня  Сэндерсон,  уминая  пальцем  табак  в трубке. - Так   вы говорите, что этот дух ваш открыл вам...      

   - Изо   всех сил старался открыть свой секрет, безусловно.      

   - Да   нет, -  возразил  Уиш.  -  Он  не  мог.  Иначе  бы  и  вы  за  ним последовали.      

   - Вот   именно! - подхватил я, обрадованный тем, что он сформулировал  за меня мою   мысль.      

   -   Именно, - повторил Клейтон, задумчиво глядя на огонь.      

     Некоторое время мы все молчали.      

   - Но   в конце концов у него все-таки вышло? - спросил Сэндерсон.      

   - В   конце концов вышло. Я заставил  его  потрудиться  как  следует,  но потом у   него получилось, и довольно неожиданно. Он уже совсем отчаялся, мы с ним   повздорили, а потом он вдруг встал и попросил меня проделать все это медленно, чтобы   он мог видеть. "Мне кажется, - он сказал, - что если бы  я мог увидеть со   стороны, я бы сразу заметил, в чем ошибка". И так  и  было.   "Знаю!" - вдруг сказал он. "Что вы знаете?"  -  спрашиваю.    Но  он  только повторил: "Знаю. Знаю". А потом говорит  мне  этаким    раздраженным  тоном: "Если вы будете смотреть, я не могу этого сделать,   просто не могу - и все. С самого начала в этом и было дело отчасти. Я  человек    нервный,  вы  меня смущаете".  Ну,  тут  мы  немного  поспорили.    Естественно,  мне  хотелось посмотреть, но он был упрям, как мул, и я  вдруг    уступил:  я  устал,  как собака, он меня страшно утомил. "Ладно, -   говорю,  -  не  буду  я  на  вас глядеть". А сам отвернулся к зеркальному    шкафу  возле  кровати.  Он  стал делать все сначала в очень быстром темпе. Я   наблюдал за ним в зеркале, мне хотелось увидеть, в чем у нас была заминка.      

   Руки   у него пошли колесом, ладони поворачивались -  так  и  так  и  вот этак, и вот   уже последнее движение: когда стоишь прямо, руки  разводишь  и запрокидываешь голову.   И вот, понимаете, вижу, он уже так стоит.  И  потом вдруг нет его! Не стоит   больше! Исчез. Отворачиваюсь от зеркала - пусто! Я один, только свечи   вспыхивают, и в голове сумбур. Что это было? Да и  было ли что-нибудь? Может,   мне приснилось?.. И в это  самое  мгновение,  словно ставя нелепую точку и   возвещая конец,  часы  на  лестнице  сочли  уместным пробить один раз. Вот так:   "Бомм!" Я был  трезв,  как  судья.  Мысли  были ясные. Мое    шампанское  и  виски  испарились  в  глубине  Вселенной.  И  я чувствовал себя   чертовски странно, признаюсь,  чертовски  странно.  Как-то чудно! Бог мой!      

     Некоторое время он молча разглядывал пепельный кончик своей сигары.      

   - Вот   и все, что со мной произошло, - произнес он наконец.      

   - И   тогда вы легли спать? - спросил Эванс.      

   - А   что же еще мне было делать?      

   Мы   переглянулись с Уишем. Нам хотелось позубоскалить,  но  было  что-то такое,   что-то необычное в голосе и в манерах  Клейтона,  не  дававшее  нам шутить.      

   - А   как же насчет этих пассов? - спросил Сэндерсон.      

   - Да   я, наверное, мог бы вам их показать.      

   - О!    -  произнес  Сэндерсон  и,  вытащив  перочинный  ножик,  принялся выковыривать   нагар из своей глиняной трубки.      

   -   Почему бы вам не проделать их прямо сейчас? -  спросил  он,  закрывая ножичек.      

   - Я и   собираюсь, - ответил Клейтон.      

   - Они   не подействуют, - сказал Эванс.      

   - А   если подействуют... - возразил я.      

   -   Знаете, по-моему, лучше не надо, - сказал Уиш, вытягивая ноги.      

   -   Почему? - удивился Эванс.      

   -   Лучше не надо, - повторил Уиш.      

   - Да   ведь он даже не знает, как их нужно  правильно  делать,  -  сказал Сэндерсон,   набивая в трубку слишком много табаку.      

   - Все   равно, по-моему, лучше не надо, - сказал Уиш.      

   Мы   заспорили с Уишем. Он утверждал, что со стороны Клейтона  это  будет похоже на   издевательство над серьезными вещами.      

   - Но   ведь вы же не верите?.. - спросил я.      

   Уиш   бросил взгляд на Клейтона, который, глубоко задумавшись,  глядел  в огонь.      

   -   Верю... во всяком случае, больше, чем наполовину, - ответил Уиш.      

   -   Клейтон, - сказал я, - вы для  нас  чересчур  умелый  враль.  Все  бы вообще   ничего. Но это исчезновение... оно,  знаете  ли,  было  уж  слишком   убедительно. Признайтесь теперь, что все это вы сочинили.      

   Он   встал, не отвечая, вышел на середину комнаты и  повернулся  лицом  в мою   сторону. Минуту он сосредоточенно разглядывал носы  своих  ботинок,  а потом   перевел напряженный взгляд на противоположную стену и так  и  замер. Затем   медленно поднял ладони на уровень своих глаз и начал...      

   Дело   в том, что Сэндерсон у  нас  масон,  член  ложи  Четырех  Королей, которая с   таким успехом  занимается  исследованием  и  разоблачением  всех бывших и   настоящих масонских тайн, и  среди  ученых  этой  ложи  Сэндерсон занимает   отнюдь не последнее место. Он следил  за  движениями  Клейтона  с выражением   живого интереса в своем красноватом глазу.      

   -   Неплохо, - сказал он, когда все было кончено. - Вы  знаете,  Клейтон, вы   действительно проделали все это на удивление правильно. В  одном  месте только   упустили одну деталь.      

   -   Знаю, - ответил Клейтон. - Я даже, наверное, смог бы показать вам,  в каком   именно.      

   - В   каком же?      

   -   Вот. - И Клейтон странным образом изогнул и вывернул  руки,  выставив вперед   ладони.      

   - Да.      

   - Вот   это-то как раз у него и не получалось, - пояснил  Клейтон.  -  Но вы-то   откуда?..      

   - Во   всей вашей истории мне многое непонятно,  в  особенности,  как  вы могли это   сочинить, - сказал Сэндерсон. - Но вот с этой стороной я как раз знаком. - Он   подумал немного, а потом продолжал: - Эти пассы... связаны  с определенным    мистическим  течением  внутри  масонства...  Вам,  наверное, известно... а   иначе откуда бы вы?.. - Он подумал еще немного. -  По-моему, не будет вреда,   если я покажу вам  правильный  поворот  ладоней.  В  конце концов, раз вы знаете,   так знаете, а не знаете, так не знаете.      

   - Я   не знаю ничего, - сказал Клейтон, - кроме того, что открыл мне этот бедняга   минувшей ночью.      

   - Ну,   все равно,  -  произнес  Сэндерсон,  с  величайшей  осторожностью положил на   каминную доску свою глиняную трубку и проделал какое-то быстрое движение   кистями рук.      

   - Вот   так? - спросил Клейтон, повторяя движение за ним.      

   -   Так, - ответил Сэндерсон и снова взял свою трубку.      

   - Ну,   а теперь, - сказал Клейтон, - я могу проделать все  правильно  от начала до   конца.      

   Он   стоял перед прогоревшим камином и, улыбаясь, обвел нас взглядом. Но, по-моему,   в его улыбке сквозила тень нерешительности.      

   -   Если я сейчас начну... - проговорил он.      

   -   По-моему, лучше не начинать, - сказал Уиш.      

   - Что   вы! - возразил Эванс.  -  Материя  не  уничтожается.  Неужели  вы думаете, что   все эти фокусы-покусы могут перенести Клейтона в  мир  теней? Ну уж нет! Что до   меня, Клейтон, то можете упражняться сколько  вам  будет угодно, пока руки не   отвалятся.      

   - Я   не согласен, - сказал Уиш, вставая, и обнял Клейтона за плечи. - Вы заставили   меня наполовину поверить этому вашему  рассказу,  и  я  не  хочу видеть, как   все это будет на деле.      

   - Бог   ты мой! - удивился я. - Уиш-то испугался.      

   - Да,   - сказал Уиш с истинным или восхитительно наигранным чувством.  - Я верю, что   если он проделает все, как надо, его не станет.      

   - Да   что вы! - воскликнул я. - Для смертных есть только  один  путь  из этого мира,   и Клейтона отделяет от него по меньшей мере тридцать лет. Да к тому же... Такое   жалкое привидение! Неужели вы думаете?..      

   Но   Уиш, не дав ему договорить, раздвинул наши кресла и подошел к столу.      

   -   Клейтон, - сказал он, - вы глупец.      

     Клейтон, оживившись, улыбнулся ему в ответ.      

   - Уиш   прав, - сказал он, - а вы все неправы. Я исчезну. Я проделаю  все пассы до   конца, и когда я последним взмахом рук разрежу воздух - р-раз!  - на этом   коврике уже не будет никого, в комнате воцарится немое  изумление, а почтенный   джентльмен пяти пудов весом окажется перенесенным в мир теней. Я убежден в   этом. И вы тоже убедитесь. Не желаю  больше  спорить.  Давайте испытаем на   деле.      

   -   Нет! - Уиш сделал было шаг вперед, но остановился, и Клейтон,  подняв руки,   приготовился еще раз проделать пассы бедного духа.      

   К   этому времени все мы были уже сильно взвинчены, главным образом из-за   непонятного поведения Уиша. Мы не сводили глаз с Клейтона,  и  у  меня  по   крайней мере при этом в спине  было  такое  ощущение,  будто  я  весь,  от   затылка до копчика, превратился в стальную пружину.  А  Клейтон  с  полной   серьезностью, с какой-то уже высшей невозмутимостью  качался  и  кланялся,   выворачивая ладони, и крутил руками. И по мере того, как он приближался  к   концу,  это  становилось  невозможно  переносить,  даже  в  зубах  начался   какой-то зуд. Последнее движение, как я уже говорил, состояло в  том,  что руки   разводились в стороны и голова запрокидывалась кверху.  И  когда  он,   размахивая руками, дошел до этого последнего  пасса,  у  меня  перехватило   дыхание. Глупо, конечно,  но  знаете  это  чувство,  которое  испытываешь,   слушая рассказы о привидениях? Дело было вечером, после ужина,  в  старом,   темном, таинственном доме. А что, если все-таки...      

     Долго, невыносимо долго он стоял так, раскинув руки и подняв  спокойное лицо к   ясному, прозаическому свету люстры. Мы замерли, казалось, на  целую вечность, а   затем с наших губ сорвался  не  то  вздох  облегчения,  не  то разочарованный   возглас: "Нет!" Ибо мы увидели, что он не исчезает. Все это был   вздор. Он рассказал нам досужую побасенку и едва не заставил нас в нее   поверить, только и всего!.. Но в это мгновение лицо Клейтона изменилось.      

   Оно   изменилось, как меняется фасад дома, в котором вдруг  гаснут  огни. Глаза его   остановились, улыбка на губах застыла, а он все стоял на  месте. Стоял и   легонько покачивался.      

   Это   мгновение тоже было как вечность. Но потом задвигались стулья,  все попадало,   мы бросились к нему...  Его  колени  подогнулись,  и  он  рухнул вперед, прямо   в объятия к подскочившему Эвансу.      

   Мы   все оторопели. Сначала никто не мог вымолвить ни слова. Мы и  верили и все-таки   никак не могли поверить... Очнувшись от  тупого  оцепенения,  я обнаружил, что   стою на коленях возле Клейтона, рубашка  на  груди  у  него разодрана, и рука   Сэндерсона лежит прямо на сердце...      

   Ну,   вот и все. То, что было перед нами, уже не требовало спешки:  можно было   подождать, пока происшедшее не  будет  осознано  нами  до  конца.  Он пролежал   так целый час - он и по сей день  лежит  на  моей  памяти  черным грузом   недоумения. Клейтон и в  самом  деле  перешел  в  иной  мир,  столь близкий и   столь далекий от нашего, единственным  путем,  который  доступен смертным. Но   перенесся ли он туда с помощью чар бедного духа  или  же  его поразил   апоплексический удар в середине веселого  рассказа,  как  убеждало нас судебное   следствие, не  мне  судить.  Это  одна  из  тех  необъяснимых загадок,  коим    надлежит  оставаться  неразрешенными,   пока   не   придет окончательное   разрешение всего. Я знаю только одно: что в ту минуту, в  то самое мгновение,   когда он завершил свои пассы, он вдруг изменился в  лице, покачнулся и упал у   нас на глазах - мертвый!         

 Искушение Хэррингея       

       

Пер.   - М.Колпакчи.      

       

     Невозможно установить, действительно ли все это произошло. Я  знаю  эту историю   только со слов художника Р.М.Хэррингея.      

   По   его версии, события развивались так:  около  десяти  часов  утра  он зашел к   себе в мастерскую закончить портрет, над которым работал накануне. Это была   голова итальянца-шарманщика, и Хэррингей намеревался, хотя еще не решил   окончательно, назвать эту картину "Молитвенный экстаз". Все  это  не   вызывает сомнений, и в его словах звучит  безыскусственная  правда.  Увидя   шарманщика, который ждал, что ему бросят  из  окон  монетки,  Хэррингей  с   живостью,  присущей  талантливым  людям,  зазвал  итальянца   к   себе   в   мастерскую.      

   -   Становись на колени! - скомандовал Хэррингей. - Смотри вверх, на  эту люстру,   как будто ждешь, что оттуда посыплются деньги. И перестань скалить зубы! -   продолжал он. - Меня не интересуют твои десны. Старайся  выглядеть несчастным.      

     Теперь,  когда  прошла  ночь,   картина   показалась   ему   совершенно   неудавшейся.      

   -   Вообще-то неплохо, - сказал себе Хэррингей. - Шея удачно выписана.  А   все-таки...      

   Он   походил по мастерской, глядя на полотно то  с  одной,  то  с  другой стороны.   Затем выругался... В своем рассказе он не опускал подробностей.      

   -   Картинка, и больше ничего, -  пробормотал  он.  -  Портрет  какого-то   шарманщика. Но живого шарманщика тут нет, как ни жаль. Не умею я почему-то   писать живых людей. Неужели творческое воображение мне изменяет?      

   И это   правда. Творческое воображение действительно ему изменяло.      

   - Эх,   сюда  бы  кисть  истинного  мастера!  Берешь  полотно,  краску  и создаешь   человека, как Адам был создан из красной глины. Ну, а это подобие лица! Да   попадись вам оно на улице, вы сказали бы:  его  делали  где-то  в мастерской!   Любой мальчишка крикнул бы: "Катись восвояси,  чего  вылез  из рамы?"   А между тем легонький мазок... Нет, так это оставить нельзя.      

     Хэррингей подошел к окну и стал спускать штору. Она  была  из  голубого полотна   и наматывалась на валик под окном: для того, чтобы лучше  осветить мастерскую,   ее надо было потянуть вниз. Взяв со  стола  палитру,  кисти  и муштабель,   Хэррингей вернулся к картине, тронул коричневой краской  уголок рта, а затем   сосредоточил свое внимание  на  зрачках.  Немного  погодя  он решил, что для   человека, застывшего  в  напряженном  ожидании,  подбородок чересчур   бесстрастен.      

     Наконец он отложил кисти в сторону, закурил трубку  и  стал  критически   всматриваться, проверяя, насколько продвинулась работа.      

   -   Черт меня побери, да ведь он усмехается! - вскричал Хэррингей;  и  он до сих пор   убежден, что портрет усмехнулся.      

   Лицо   на портрете стало, бесспорно, гораздо живее, но, увы, выражало оно вовсе не то,   чего желал художник. Да. Лицо усмехалось, тут не  могло  быть сомнений.      

   -   "Молитва безбожника", - решил Хэррингей.  -  Этак  будет  и  тонко  и   хитро. Но в таком случае левая бровь недостаточно саркастична.      

   Он   подошел ближе, положил легкий мазок на левую бровь, а заодно  сделал рельефнее   ушную раковину, чтобы придать образу большую жизненность.      

   Потом   снова стал рассуждать.      

   -   Боюсь, что выражение молитвенного экстаза уже не вернуть, - сказал он себе. -    Почему  бы  не  назвать  его  "Мефистофелем"?  Нет,  это  слишком   затасканно. "Друг венецианского дожа" - вот это свежее.  Впрочем,    ему  не пойдет кольчуга, это будет  слишком  напоминать  наш  легендарный    Камелот [резиденция легендарного английского короля Артура]. А  что,  если    облечь его в пурпуровую мантию и окрестить "Член священной коллегии"?   Это покажет и юмор автора и его знакомство с историей Италии в средние века.   Вот  и  у Бенвенуто Челлини, - продолжал Хэррингей, - есть портреты, где в   одном  из углов чуть светится золотая чаша, - очень  остроумно!  Но  чтобы    оттенить цвет лица моего итальянца, надо придумать что-то другое.      

     Хэррингей рассказывал,  что  он  нарочно  болтал  сам  с  собой,  чтобы   заглушить безотчетное  и  мучительное  ощущение  страха.  Лицо  перед  ним   приобретало,  как  ни  смотреть,  все  более  отталкивающее  выражение.  И   все-таки в нем  чувствовалось  и  жило  нечто  из  плоти  и  крови,  пусть   зловещее, но более живое, чем все,  что  когда-либо  выходило  из-под  его   кисти.      

   -   Назову-ка я его "Портрет джентльмена", - сказал Хэррингей.  -  Просто   "Портрет одного джентльмена".      

   - Не   годится, - пробормотал он, все еще стараясь  не  падать  духом.  - Получилось   именно то, что у нас принято называть "дурным  вкусом".  Раньше всего   надо убрать усмешку. Если ее уничтожить и  блеск  в  глазах  сделать ярче   (почему-то я раньше не замечал, какой у него жгучий взгляд), тогда он сможет   сойти за... хотя бы за "Страдальца пилигрима".  Но  только  по  эту   сторону Ла-Манша такое дьявольское лицо успеха иметь не будет.      

   - В   чем-то я погрешил, - заключил  он.  -  Может  быть,  брови  слишком раскосы. -   И, опустив штору еще ниже, он снова схватил палитру и кисти.      

   Лицо   на портрете, по-видимому, жило собственной  жизнью.  Хэррингей  не мог   доискаться, откуда же в нем такое дьявольское выражение. Это надо было   проверить. Брови... Вряд ли причина была в бровях, но на всякий случай  он их   переделал. Лучше от  этого  портрет  не  стал,  скорее  наоборот,  лицо   сделалось еще более сатанинским. Углы рта?..  Уф!  Саркастическая  усмешка   превратилась в угрожающе свирепую. Ну что ж, тогда, может быть, этот глаз?   Беда, да и только!  Хотя  художник  был  уверен,  что  ткнул  кисть  не  в   киноварь, а именно в коричневую краску,  он  все-таки  попал  в  киноварь.   Теперь глаз, казалось, повернулся в  орбите  и  засверкал  злобным  огнем.   Тогда в порыве гнева,  смешанного,  быть  может,  с  храбростью  отчаяния, Хэррингей   набрал на кисть ярко-красной краски и ударил ею по  портрету.  И тут случилось   нечто очень любопытное и странное, если только это правда.      

   _Этот   сатанинский итальянец на портрете закрыл глава, плотно сжал  губы и рукой стер   краску с лица_.      

     Затем  красный  глаз  снова  открылся  с  легким  звуком,  напоминающим   чмоканье, и на лице появилась улыбка.      

   -   Какой же вы вспыльчивый! - произнес Портрет.      

     Хэррингей утверждает,  что  теперь,  когда  произошло  худшее,  к  нему   вернулось самообладание. Его спасла  уверенность,  что  черти  -  существа   разумные.      

   - А   вы чего все время дергаетесь, гримасничаете и усмехаетесь,  пока  я вас пишу? -   воскликнул он.      

   -   Ничего подобного не было! - ответил Портрет.      

   -   Нет, было, - возразил художник.      

   - Не   выдумывайте, все это делали вы сами! - сказал Портрет.      

   -   Нет, не я!      

   -   Именно вы! - воскликнул Портрет. - И не вздумайте снова заляпать меня краской,   потому что я говорю чистую правду. Все утро вы старались  придать моему лицу   какое-то дурацкое выражение. А между тем  вы  сами  не  знаете, какой должна   быть ваша картина.      

   -   Прекрасно знаю, - проворчал Хэррингей.      

   -   Нет, не знаете, - повторил Портрет. - Вы  никогда  не  ставите  перед собой    ясной  цели.  Каждую  работу  вы  начинаете   с   самыми   смутными   намерениями, наобум. Вы уверены только  в  одном  -  что  создадите  нечто   прекрасное,  возвышенное,  может  быть,  даже  трагическое,  но  при  этом   полагаетесь на удачу, на счастливый случай. Милый мой, неужели вы думаете, что   таким путем можно создать шедевр?      

   Не   следует забывать, что обо всех этих событиях мы внаем только со слов Хэррингея.      

   - Я   буду писать свои картины так, как считаю нужным, - спокойно  заявил он.      

   Эти   слова слегка озадачили Портрет.      

   -   Нельзя написать картину без вдохновения, - возразил он.      

   - Что   ж, я вас и писал с вдохновением!      

   - С   вдохновением! -  насмешливо  процедил  Портрет.  -  Да  вам  просто взбрело в   голову написать картину, когда вы увидели, как шарманщик смотрит на ваши окна!   "Молитвенный экстаз"! Ха-ха! На авось  вы  начали  малевать, вот как   дело было. И когда я увидел, что вы тут  натворили,  я  и  пришел. Решил с вами   поговорить.      

   -   Искусство, - продолжал Портрет,  -  в  ваших  руках  довольно  жалкое занятие.   Работаете вы вяло. Не знаю почему, но чувствуется, что без  души, и, кроме   того, вы слишком много знаете. Это вам мешает. В  разгаре  работы вы   спрашиваете себя, не была ли уже раньше написана похожая картина, и...      

   -   Послушайте, - прервал его Хэррингей,  ожидавший  от  дьявола  чего-то более   увлекательного, чем критические мысли об искусстве. - Вы что, читать мне лекцию   собираетесь?      

   И он   набрал на свою кисть из свиной щетины (номер двенадцатый)  красной краски.      

   -   Истинный художник, - заявил Портрет, - всегда невежествен. А тот, кто начинает   теоретизировать, из художника превращается в  критика.  Вагнер... Послушайте,   для чего вам эта красная краска?      

   - Я   сейчас вас закрашу! - сказал Хэррингей. - Не желаю  слушать  всякую ерунду.   Если вы воображаете, будто я только потому,  что  профессиональный художник,    стану  спорить  с  вами  о  сущности  искусства,  вы   изволите ошибаться.      

   -   Подождите минуточку! - сказал Портрет с тревогой. -  Я  хочу  сделать вам одно   предложение,  вполне  деловое  предложение.  Мои  слова  -  сущая правда. Вам   не хватает вдохновения. Что ж,  я  вам  помогу.  Вы,  конечно, слышали о   легендах про Кельнский собор и Чертов мост...      

   -   Чепуха! - воскликнул Хэррингей.  -  Неужели  вы  воображаете,  что  я загублю   душу ради удовольствия написать хорошую картину, которую все равно потом   разругают? Вот вам за это!      

   Кровь   стучала у него в висках. Опасность, по его словам,  раззадоривала и придавала   мужества. Набрав на кисть красной краски, он  залепил  ею  рот своему созданию.   Итальянец в негодовании начал стирать краску и плеваться. И тут, как   рассказывал Хэррингей, начался удивительный поединок.  Художник замазывал   полотно красной  краской,  а  Портрет  корчился  и  старался  ее стереть.      

   - Вы   напишете два шедевра, - предложил  искуситель.  -  Две  гениальные картины за   душу художника из Челси. Согласны?      

     Хэррингей ответил новым ударом кисти.      

   В   течение нескольких минут было слышно только, как шлепала  кисть,  как плевался   и бранился итальянец. Немало краски попало на  руку,  которой  он защищался, но   часто Хэррингей бил без промаха - прямо в лицо.      

   Но   вот кончилась краска на палитре, и противники замерли, запыхавшись и пристально   глядя друг другу в глаза. Итальянец был так перепачкан красным, будто вывалялся   в крови на бойне. Он едва переводил дыхание и ежился:  его щекотала краска,   стекавшая  ему  за  воротник.  Но  все  же  первый  раунд окончился в его   пользу, и он упорствовал.      

   -   Подумайте хорошенько, - сказал он. - Два непревзойденных шедевра, и в разных   стилях. Каждый не уступает фрескам в соборе, и...      

   -   Придумал! -  крикнул  Хэррингей  и  ринулся  вон  из  мастерской,  по коридору,   в комнату своей жены.      

   Через   минуту он  прибежал  с  малярной  кистью  и  внушительной  банкой эмалевой   краски, на которой было написано: "Цвет воробьиного яйца".      

   При   виде этого красноглазый искуситель завопил:      

   - Три   шедевра! Непревзойденных! Небывалых!      

     Хэррингей размахнулся, сплеча хватил  кистью  наискось  по  полотну  и, набрав   еще краски,  запечатал  ею  глаз  демона.  Послышалось  бормотанье:   "Четыре шедевра", - и Портрет стал отплевываться.      

   Но   теперь Хэррингей был хозяином положения и  не  собирался  сдаваться. Быстрые и   решительные мазки один за другим ложились на трепещущее полотно, пока, наконец,   оно не  превратилось  в  однородную  блестящую  поверхность "цвета   воробьиного яйца". На миг снова показался рот, но он  успел  только   проговорить: "Пять шедев..." - и Хэррингей залил его краской. Потом    вдруг сверкнул злобным негодованием красный глаз, но после этого  уже  ничто    не нарушало однообразия быстро сохнувшей эмалевой глади. Правда,  от  легкого   содрогания полотна краска продолжала  еще  кое-где  пузыриться,  но  потом   улеглась, и полотно замерло в неподвижности.      

   Тогда   Хэррингей (так по  крайней  мере  он  рассказывал)  сел,  закурил трубку,   устремил взгляд на покрытое эмалевой краской полотно  и  попытался разобраться    в  том,  что  случилось.  Потом  он  обошел  мольберт,  чтобы посмотреть на   обратную сторону полотна. И тут ему стало досадно, что он не сфотографировал   дьявола, прежде чем похоронить его под эмалевой краской.      

   Таков   рассказ Хэррингея, и я за него ответственности на себя  не  беру. Как   вещественное доказательство он  показал  небольшое  полотно,  двадцать четыре   дюйма на двадцать, сплошь покрытое светло-зеленой эмалевой краской, и добавил к   этому свои клятвенные  уверения.  Кроме  того,  известно,  что Хэррингей не   создал ни одного шедевра и, по убеждению своих самых  близких друзей, никогда   ничего выдающегося не создаст.         

 В бездне       

Пер. - З.Бобырь.      

       

     Лейтенант стоял перед стальным шаром и жевал сосновую щепочку.      

   - Что   вы думаете об этом, Стивенс? - спросил он.      

   -   Это, пожалуй, идея, - протянул Стивенс далеко не уверенным тоном.      

   -   По-моему, шар должен расплющиться в лепешку, - сказал лейтенант.      

   - Он,   кажется, рассчитал все довольно точно, - произнес Стивенс все еще бесстрастно.      

   - Но   подумайте об атмосферном давлении, -  продолжал  лейтенант.  -  На поверхности   воды оно не слишком велико: четырнадцать футов  на  квадратный дюйм; на глубине   тридцати футов - вдвое больше; на глубине  шестидесяти  - втрое; на глубине   девяноста - вчетверо; на глубине  девятисот  -  в  сорок раз; на глубине пяти   тысяч трехсот, то есть мили, это будет  двести  сорок раз  по  четырнадцати    футов;  значит  -  сейчас  подсчитаем,  -  тридцать английских  центнеров,    или  полторы  тонны,  Стивенс;  полторы  тонны  на квадратный дюйм! А глубина   океана здесь, где  он  хочет  спускаться,  пять миль. Это значит - семь с   половиной тонн.      

   -   Звучит страшно, - произнес Стивенс, - но это на диво толстая сталь.      

     Лейтенант не ответил и снова  взялся  за  свою  щепочку.  Предметом  их беседы   был огромный стальной шар, около девяти футов в  диаметре,  похожий на ядро   какой-нибудь титанической пушки. Он  был  заботливо  установлен  в огромном   гнезде, сделанном в корпусе корабля, а гигантские перекладины, по которым его   должны были спустить  за  борт,  возбуждали  любопытство  всех заправских   моряков, каким довелось увидеть его между Лондонским  портом  и тропиком   Козерога. В двух местах в стальной стенке шара, один под  другим, были   прорезаны круглые люки со стеклами чудовищной толщины, и одно из них,   вставленное в прочную стальную раму, было завинчено не до конца. В то утро оба    моряка  впервые  заглянули  в  шар.  Он  был  весь   выстлан   внутри   наполненными воздухом подушками,  между  которыми  находились  кнопки  для   управления несложным механизмом. Мягкой обивкой  было  покрыто  все,  даже   аппарат Майерса, который  должен  был  поглощать  углекислоту  и  снабжать   кислородом человека, когда он влезет через люк внутрь  шара  и  люк  будет   завинчен. Внутренняя поверхность шара была обита столь тщательно,  что  им   можно было бы выстрелить из пушки без  малейшего  риска  для  находящегося   внутри человека. И эти предосторожности были необходимы, так как вскоре  в него   должен был влезть  человек,  и  тогда  люки  накрепко  завинтят,  шар спустят   за борт, и он начнет погружаться все глубже и глубже,  на  глубину пяти миль,   как и сказал лейтенант. Эта  мысль  не  давала  ему  покоя,  за столом он   только об этом и говорил и успел всем надоесть.  Пользуясь  тем, что Стивенс - новый   человек на корабле, он снова  и  снова  возвращался  к этой теме.      

   - Мне   кажется, - заявил лейтенант, - что это стекло попросту  прогнется внутрь,   выпятится и лопнет под таким давлением. Дабрэ добивался того,  что под большим   давлением горные породы  становились  текучими,  как  вода.  И попомните мои   слова...      

   -   Если стекло лопнет, - спросил Стивенс, - что тогда?      

   -   Вода ворвется в шар, как струя расплавленного железа. Приходилось  ли вам   когда-нибудь  испытывать  на  себе  действие  водяной  струи,  которую   подвергли большому давлению? Она бьет, как пуля. Она  расплющит  его.  Она   хлынет ему в горло и в легкие, ударит ему в уши...      

   -   Какое  у  вас  богатое  воображение!  -  перебил  его  Стивенс,  ярко   представивший себе всю картину.      

   - Это   просто описание того, что неизбежно должно произойти, -  возразил лейтенант.      

   - Ну,   а шар?      

   - Шар   выпустит несколько  пузырьков  и  преспокойно  уляжется  на  веки вечные на   илистом дне, и в нем будет бедный Эльстед, размазанный по  своим лопнувшим подушкам,   как масло по хлебу. - Он повторил  эту  фразу,  словно она очень понравилась   ему. - Как масло по хлебу.      

   -   Любуетесь  игрушкой?  -  раздался  чей-то  голос.  Позади  них  стоял Эльстед,   одетый с иголочки, в белом костюме, с папиросой  в  зубах;  глаза его улыбались   из-под широкополой шляпы. - Что это вы там  говорили  насчет хлеба с маслом,   Уэйбридж? Ворчите, как всегда, на  слишком  низкие  оклады морских офицеров?   Ну, теперь еще несколько часов, и я отправляюсь в  путь. Сегодня нужно   установить тали. Это чистое небо и легкая зыбь - как раз то, что нужно, чтобы   сбросить за борт десяток тонн свинца и железа, не  правда ли?      

   - Для   вас это не так уж важно, - заметил Уэйбридж.      

   -   Конечно. На глубине семидесяти - восьмидесяти футов,  а  я  там  буду секунд   через десять, вода совершенно неподвижна,  хотя  бы  наверху  ветер охрип от   воя и волны вздымались к облакам. Нет. Там, внизу...      

   Он   двинулся к борту, и оба его собеседника последовали за ним. Все трое   облокотились о поручни и стали пристально глядеть в желто-зеленую воду.      

   -   ...покой, - докончил свою мысль Эльстед.      

   Через   некоторое время Уэйбридж спросил:      

   - Вы   абсолютно уверены, что часовой механизм будет исправно работать?      

   - Я   его испытывал тридцать раз, - ответил Эльстед. - Он обязан исправно работать.      

   - Ну,   а если не будет?      

   -   Почему же не будет?      

   - А   я, -  сказал  Уэйбридж,  -  не  согласился  бы  спуститься  в  этой проклятой   махине, дайте мне хоть двадцать тысяч фунтов.      

   - Вы,   я вижу, шутник, - проговорил  Эльстед  и  невозмутимо  плюнул  за борт.      

   - Мне   еще не совсем ясно, как вы будете управлять этой штукой, - сказал Стивенс.      

   -   Первым делом я влезу в шар, и люк завинтят, - ответил  Эльстед.  -  И когда я   трижды включу и выключу свет, чтобы показать, что все  в  порядке, меня   поднимут над кормой вот этим краном. Под шаром, как видите, Находятся большие   свинцовые грузила, и на верхнем - вал, на  нем  намотано  шестьсот футов   прочного каната; это все, чем грузила соединяются с шаром,  если  не считать   талей, которые будут перерезаны, когда шар спустят.  Мы  предпочли канат    проволочному  кабелю,  так  как  его  легче  обрезать  и  он  лучше всплывает,   а это весьма важно, как вы увидите. В каждом из этих  свинцовых грузил  есть    отверстие,  и  сквозь  него   пропущена   железная   штанга, выступающая с   обеих сторон на шесть футов. Если  по  этой  штанге  ударить снизу, она толкнет   рычаг и приведет в движение часовой  механизм  рядом  с валом, на который   намотан канат. Очень  хорошо.  Вся  эта  штука  медленно спущена на воду, и   тали перерезаны. Шар плывет,  потому  что  он  наполнен воздухом и,   следовательно, легче воды, но свинцовые грузила  падают  прямо вниз, и канат   разматывается. Когда он весь размотается,  шар  тоже  начнет погружаться,   притягиваемый канатом.      

   - Но   зачем нужен канат? -  спросил  Стивенс.  -  Почему  не  прикрепить грузила   прямо к шару?      

   -   Чтобы он не разбился там, внизу. Ведь он будет опускаться все быстрее и наконец   достигнет ужасающей скорости. Не будь каната, он  разлетелся  бы вдребезги,   ударившись о дно. Но грузила упадут на дно первыми, и тотчас же скажется   плавучесть  шара.  Он  будет  погружаться  все  медленней,  потом остановится,   а затем снова начнет всплывать. Тогда-то и заработает часовой механизм. Как   только грузила стукнутся о дно океана, штанга получит толчок снизу и пустит в   ход часовой механизм, и канат начнет  снова  наматываться на  вал.  Меня    притянет  к  морскому  дну.  Там  я  пробуду  с   полчаса; электрический свет   будет включен, и я смогу производить наблюдения.  Потом часовой механизм   освободит нож с пружиной,  канат  будет  перерезан,  и  я стремительно всплыву   вверх, как пузырек газа в  содовой  воде.  Сам  канат поможет мне всплыть.      

   - А   что, если вы ударитесь при этом о какой-нибудь корабль?  -  спросил Уэйбридж.      

   - Я   буду подниматься с такой скоростью, что пронесусь сквозь него,  как пушечное   ядро, - ответил Эльстед. - Об этом не беспокойтесь.      

   - А   предположим, какое-нибудь проворное ракообразное животное заберется в ваш   часовой механизм?..      

   - Это   будет для меня настоятельным приглашением остаться там  подольше, - сказал   Эльстед, повернувшись спиной к воде и глядя на шар.        

     Эльстеда опустили за борт около одиннадцати часов. День был  безмятежно тихий и   ясный, горизонт тонул в дымке. Электрический свет в  верхнем  люке весело   мигнул три раза. Тогда шар начали медленно спускать на воду, и один из   матросов,  вися  на  кормовых  цепях,  приготовился  перерезать  канат,   связывавший свинцовые грузила с шаром. Шар,  казавшийся  на  палубе  таким   большим, под кормой выглядел совсем крохотным. Он  слегка  покачивался,  и два   его темных люка,  приходившихся  сверху,  были  совсем  как  глаза,  в   изумлении обращенные на людей, столпившихся у поручней.      

   -   Интересно знать, нравится ли Эльстеду качка? - сказал кто-то.      

   -   Готово? - спросил нараспев капитан.      

   -   Готово, сэр.      

   - Так   пускай!      

   Тали   мгновенно были перерезаны, и большая волна перекатилась через шар, сразу   ставший до  смешного  беспомощным.  Кто-то  махнул  платком,  кто-то неуверенно   прокричал "Браво!", какой-то мичман медленно  считал:  "Восемь,   девять, десять!" Шар качнулся еще раз, потом он  дернулся,  подняв  фонтан   брызг, и выровнялся.      

     Секунду он казался неподвижным, потом  быстро  уменьшился,  затем  вода   сомкнулась над ним,  и  он  стал  смутно  виден  сквозь  нее,  увеличенный   преломлением лучей. Прежде чем успели сосчитать до трех, он исчез из виду.   Где-то далеко внизу, в воде, мелькнул белый огонек, превратился в искру  и   погас. И осталась только чернеющая водяная глубь, откуда всплывала акула.      

     Внезапно винт крейсера заработал, вода заволновалась, акула  исчезла  в зыби, и   поток пены хлынул по хрустальной глади, поглотившей Эльстеда.      

   - В   чем дело? - спросил один матрос другого.      

   -   Отходим на несколько миль, чтобы он не стукнул нас, когда выскочит, - ответил   второй матрос.      

     Корабль медленно отошел на некоторое расстояние  и  снова  остановился. Почти   все свободные от работ продолжали наблюдать за  мерно  колыхавшимися волнами, в   которые погрузился шар. В течение ближайшего получаса только  и было   разговоров, что об Эльстеде. Декабрьское солнце стояло уже высоко,  и было   очень жарко.      

   - Ему   будет холодно там,  внизу,  -  сказал  Уэйбридж.  -  Говорят,  на известной   глубине температура глубины морской воды всегда близка  к  точке замерзания.      

   - Где   он вынырнет? - спросил Стивенс. - Я что-то потерял направление.      

   - Вот   в этой точке, - ответил капитан, гордившийся  своим  всеведением. Он уверенно   указал пальцем на юго-восток. - И, по-моему, ему пора  бы  уже возвращаться, -   добавил он. - Он пробыл под водой тридцать пять минут.      

   -   Сколько  времени  нужно,  чтобы  достигнуть  дна  океана?  -  спросил Стивенс.      

   - При   глубине в пять миль, учитывая  ускорение,  равное  двум  футам  в секунду, это   займет приблизительно три четверти минуты.      

   -   Тогда он запаздывает, - заметил Уэйбридж.      

   -   Похоже на то, - ответил капитан.  -  Я  думаю,  что  несколько  минут должно   занять наматывание каната.      

   - Да,   я упустил это из виду, - сказал Уэйбридж с видимым облегчением.      

   И   началось томительное ожидание. Медленно проползла минута, но  шар  не   показывался. Прошла другая, но ничто не нарушало  маслянистой  поверхности   воды. Матросы наперебой объясняли друг другу, что канат будет наматываться   довольно долго. Снасти были усеяны людьми.      

   -   Поднимайся, Эльстед! - нетерпеливо крикнул старый матрос с  волосатой грудью,   остальные подхватили его крик, словно перед поднятием  занавеса  в театре.      

     Капитан метнул на них гневный взгляд.      

   -   Правда, если ускорение меньше двух футов, - сказал он, - то шар может и   задержаться. У нас нет абсолютной уверенности, что цифры правильны. Я не так уж   рабски верю в вычисления.      

     Стивенс кивнул. Минуту-другую на мостике молчали. Потом Стивенс щелкнул крышкой   часов.      

     Двадцать одну минуту спустя, когда солнце достигло зенита, они все  еще ждали,   что шар выплывет, и никто не  решался  даже  шепнуть,  что  надежды больше нет.   Уэйбридж  первый  высказал  эту  мысль.  Он  заговорил,  когда отбивали восемь   склянок.      

   - Я с   самого начала сомневался в прочности стекла, - неожиданно  сказал он Стивенсу.      

   -   Господи! - вырвалось у Стивенса. - Неужели вы думаете...      

   - Гм!   - многозначительно промычал Уэйбридж.      

   - Я и   сам не очень верю в вычисления, - с сомнением произнес капитан, - так что не   совсем еще потерял надежду.      

   И в   полночь пароход все кружил вокруг того места, где погрузился шар, а белый луч   прожектора шарил по волнам, то замирая на месте, то снова  жадно протягиваясь   вперед над водной пустыней, смутно мерцающей под звездами.      

   -   Если люк не лопнул и не раздавил его, - сказал Уэйбридж,  -  так  это еще хуже,   тогда, значит, испортился часовой  механизм,  и  он  сейчас  жив где-то там   внизу, в пяти милях от нас, в темноте и холоде, запертый в этом своем пузыре,   там, куда еще не проникал луч света, куда еще не  заглядывал человек с того   дня, как были сотворены воды. У него нет пищи, он  мучается от голода и жажды и   с ужасом думает о том,  умрет  ли  он  от  голода  или задохнется.  Что  же  с    ним  будет?  Аппарат  Майерса,  вероятно,   скоро перестанет действовать.   Сколько времени он может работать?      

   -   Боже ты мой! - воскликнул он. - Какие же мы крохотные существа! Какие дерзкие   бесенята! Там, внизу, целые  мили  воды,  ничего,  кроме  воды,  и вокруг нас   безбрежный простор, а над нами небо... Бездны!      

   Он   протянул вперед руки, и в тот же миг белый лучик беззвучно скользнул по небу,   замедлил ход, остановился, стал неподвижной точкой, словно в небе появилась   новая звезда.  Потом  он  соскользнул  вниз  и  затерялся  среди колеблющихся   отражений звезд, в белой дымке морского свечения.      

   При   виде этого Уэйбридж так и замер с протянутой рукой и открытым ртом. Он закрыл   рот, опять открыл его и от нетерпения замахал руками.  Потом  он повернулся,   крикнул первому вахтенному: "Эльстед показался!" - и  бросился к   прожектору.      

   - Я   видел шар! - кричал он. -  Там,  по  правому  борту!  Свет  у  него включен, и   он только что выскочил из воды.  Наведите  туда  прожектор.  Мы должны увидеть   его, когда он будет качаться на волнах.      

   Но им   удалось найти исследователя  только  на  рассвете.  Они  чуть  не наткнулись на   шар. Кран повернули, и сидевшие в шлюпке матросы  прикрепили шар к цепи. Когда   он был поднят на  палубу,  люк  отвинтили,  и  несколько человек заглянули   внутрь шара, где царила  темнота.  (Электрическая  лампа предназначалась  для    освещения  воды  вокруг  шара   и   была   полностью изолирована от главной   камеры.)      

     Внутри шара было очень жарко, и резина по краям люка  размягчилась.  На   нетерпеливые вопросы не  последовало  ответа,  в  камере  все  было  тихо. Эльстед   лежал неподвижно, скорчившись на дне. Судовой врач вполз внутрь и, подняв   Эльстеда,  передал  его  матросам.  В  первый  момент  нельзя  было сказать,   жив он или  умер.  Лицо  его  в  желтом  свете  корабельных  ламп блестело от   пота. Его снесли в каюту.      

   Скоро   выяснилось, что он жив, но находится в состоянии полного нервного истощения и к   тому же весь в  синяках  от  тяжелых  ушибов.  Ему  пришлось пролежать   неподвижно несколько дней. Прошла неделя,  прежде  чем  он  смог рассказать о   своих приключениях.      

   Едва   он обрел дар речи, как заявил, что  намерен  опять  спуститься  на дно.      

   -   Необходимо изменить конструкцию шара, - сказал он, - чтобы можно было в случае   надобности оборвать канат, вот и все.      

   Он   испытал поразительнейшее приключение.      

   - Вы   думали, что я не найду там ничего, кроме ила, - сказал  он.  -  Вы смеялись над   моими исследованиями, а я открыл новый мир!      

   Он   рассказывал бессвязно, то и дело забегая вперед, так что  невозможно передать   этот рассказ его собственными словами. Но мы попытаемся  изложить здесь все им   пережитое.      

     Сначала было очень скверно. Пока  разматывался  канат,  шар  все  время бросало   из стороны  в  сторону.  Эльстед  чувствовал  себя,  как  лягушка, посаженная в   футбольный мяч. Он не видел ничего, кроме крана  и  неба  над головой да по   временам - людей, стоявших у борта. Невозможно было угадать, куда кувыркнется   шар. Ноги у  Эльстеда  вдруг  поднимались  кверху,  и  он пробовал шагнуть, но   тут же летел вниз головой, а потом катался,  ударяясь о стенки. Аппарат   какой-нибудь другой формы был бы  удобнее  шара,  но  не выдержал бы огромного   давления в морских глубинах.      

     Внезапно качка прекратилась, шар  выровнялся,  и,  поднявшись,  Эльстед увидел   вокруг зеленовато-голубую воду, слабый свет, струящийся  сверху,  и стайку    каких-то  крохотных  плавающих  существ,  стремившихся,  как   ему показалось,   к свету. Пока он смотрел, становилось все темнее и  темнее,  и вода вверху   стала темной, как полуночное небо, только зеленее, а  внизу  - совсем черной. А   маленькие прозрачные существа начали  слабо  светиться  и мелькали мимо окна   зеленоватыми змейками.      

   А   ощущение падения! Ему вспомнился первый момент спуска в лифте, только ощущение   было более  длительным.  Попробуйте  представить  себе,  что  это такое! Тогда   и только тогда Эльстед раскаялся в своей затее. Он  увидел  в совершенно новом   свете грозившую  ему  опасность.  Он  подумал  о  больших каракатицах,   обитающих, как  известно,  в  средних  слоях  воды,  об  этих тварях, которых   иногда находят полупереваренными в желудке кита,  а  порой они плавают по воде,   дохлые и объеденные рыбами. Что,  если  такое  чудище схватится за канат и не   отпустит?      

   А   действительно ли хорошо проверен часовой механизм?  Но  хотел  ли  он сейчас   падать дальше или возвращаться наверх -  не  имело  ровно  никакого значения.      

   За   пятьдесят секунд снаружи стало темно,  как  ночью,  только  луч  его лампы то и   дело ловил какую-нибудь рыбу или  тонущий  предмет,  но  он  не успевал   разглядеть, что именно. Один раз  ему  показалось,  что  он  видит акулу. А   потом шар начал нагреваться от трения о воду. Эта опасность  была в свое время   упущена из виду.      

     Сначала Эльстед заметил,  что  вспотел,  а  потом  услышал  под  ногами   шипение, становившееся все громче, и увидел  за  окном  множество  мелких,   очень мелких пузырьков, веером взлетавших кверху. Пар! Он пощупал  окно  - оно   было горячее. Он  включил  слабую  лампочку,  освещающую  внутренность шара,   взглянул на обитые войлоком часы рядом  с  кнопками  и  увидел,  что опускается   уже две минуты. Ему пришло в голову, что стекло  в  люке  может лопнуть от   разности температур; он  знал,  что  температура  воды  на  дне близка к нулю.      

   Потом   пол шара словно прижало к его ногам, рой пузырьков  снаружи  стал редеть, а   шипение уменьшилось. Шар слегка закачался. Стекло не лопнуло, не прогнулось, и   он понял, что опасности, связанные с погружением, во  всяком случае, позади.      

   Еще   через минуту он будет на дне. Он подумал о Стивенсе, и Уэйбридже, и обо всех   оставшихся на корабле, отделенных от  него  пятимильной  толщиной воды, более   удаленных от него, чем  самые  высокие  облака  от  земли.  Он представил себе,   как они медленно крейсируют там, наверху, и смотрят вниз, и гадают, что с ним.      

   Он   взглянул в окно. Пузырьков больше не было, и  шипение  прекратилось. Снаружи   была плотная чернота, как черный бархат, и только  там,  где  воду пронизывал   луч света лампы, можно было различить, что  она  желто-зеленого цвета. Потом   мимо окна гуськом проплыли три каких-то  создания  -  он  мог различить лишь  огненные    контуры.  Были  ли  они  маленькими  или  только казались такими на расстоянии,   он не мог бы сказать.      

   Они   были очерчены голубоватым светом, почти таким же  ярким,  как  огни рыбачьей   лодки, и казалось, что этот свет  дымится,  и  световые  пятнышки тянулись   вдоль всего тела этих тварей,  словно  иллюминаторы  корабля.  Их   фосфоресценция, казалось, ослабевала по  мере  приближения  к  освещенному окну   шара, и скоро Эльстед разглядел,  что  это  рыбки  какой-то  странной породы -   с огромной головой, большими глазами  и  постепенно  суживающимся телом. Глаза   их были обращены к нему, и он решил, что они сопровождали его при спуске.   По-видимому, их привлекал свет.      

   Их   становилось все больше. Спускаясь, он заметил, что вода  светлеет  и что в луче   света кружатся мелкие пятнышки, как мошки на солнце. Это  были, вероятно,   частицы ила и тины, поднявшиеся со  дна  при  падении  свинцовых грузил.      

     Достигнув дна, он оказался в густом белом тумане,  в  который  луч  его лампы   проникал всего на пять-шесть ярдов, и прошло несколько минут, прежде чем эта   муть немного осела. Тогда при  свете  своей  лампы  и  в  неверном мерцании   далекой стаи рыб он разглядел под плотным  покровом  черной  воды волнистые   линии серовато-белого илистого дна  и  спутанные  кусты  морских лилий, жадно   шевеливших своими щупальцами.      

     Дальше виднелись изящные, прозрачные контуры гигантских губок.  По  дну было   разбросано множество колючих,  приплюснутых  пучков,  ярко-лиловых  и черных, -   возможно, какая-то разновидность морского ежа, - а через  полосу света   медленно, оставляя за собой глубокие борозды,  проползали  маленькие существа,   одни большеглазые, другие слепые, чем-то напоминавшие  омаров  и мокриц.      

   Вдруг   рой мелких рыбок свернул со своего пути и налетел  на  него,  как стая   воробьев. Они промелькнули, подобные мерцающим снежинкам, и тогда  он увидел,   что к шару приближается какое-то более крупное существо.      

     Сначала он лишь смутно различал медленно движущуюся  фигуру,  отдаленно   напоминавшую человека, потом оно вошло  в  полосу  света  и  остановилось,   зажмурив глаза. Эльстед смотрел на него в полном изумлении.        

   Это   было странное позвоночное животное. Его темно-лиловая голова смутно напоминала   голову хамелеона, но у него  был  такой  высокий  лоб  и  такой огромный череп,   каких не бывает у пресмыкающихся; вертикальная  постановка головы придавала ему   поразительное сходство с человеком.      

   Два   больших выпуклых глаза выдавались из орбит, как у хамелеона, а  под узкими   ноздрями был огромный, с жесткими губами, лягушачий рот.  На  месте ушей были   широкие жаберные отверстия, и из них тянулись ветвистые  кустики   кораллово-красных нитей, похожие на древовидные  жабры  молодых  скатов  и   акул.      

   Но   самым удивительным было не это, почти человеческое, лицо.  Неведомое существо   было двуногим; его почти шаровидное тело опиралось на  треножник, состоявший из   двух лягушачьих лап и длинного, толстого хвоста, а  передние конечности - такая   же карикатура на человеческие руки, как лапки  лягушки, - держали длинное   костяное древко с  медным  наконечником.  Существо  было двухцветным: голова,   руки и ноги лиловые, а кожа, висевшая  свободно,  как одежда, - жемчужно-серая.   И оно стояло неподвижно, ослепленное светом.      

     Наконец этот неведомый  обитатель  глубин  заморгал,  открыл  глаза  и,   затенив  их  свободной  рукой,  открыл  рот  и  испустил  громкий,   почти   членораздельный крик, проникший  даже  сквозь  стальные  стенки  и  мягкую   обивку шара. Как  можно  кричать,  не  имея  легких,  Эльстед  не  пытался   объяснить.  Затем  это  существо  двинулось  прочь  из  полосы   света   в   таинственный мрак, и Эльстед скорее  почувствовал,  чем  увидел,  что  оно   направляется к нему. Решив, что его привлекает свет, Эльстед выключил ток. В   следующий момент что-то мягкое ткнулось о сталь, и шар покачнулся.      

   Потом   крик  повторился,  и  ему,  казалось,  ответило  отдаленное  эхо. Последовал   еще один толчок, и шар закачался, ударяясь о  вал,  на  который был намотан   канат. Стоя в  темноте,  Эльстед  вглядывался  в  вечную  ночь бездны и через   некоторое время увидел вдали другие, слабо фосфоресцирующие человекоподобные   фигуры, спешившие к нему.      

   Едва   сознавая,  что  делает,  он  стал  шарить  рукой  по  стене  своей качающейся   темницы, ища выключатель наружной  лампы,  и  нечаянно  включил свою   собственную лампочку в ее мягкой нише. Шар дернулся, и Эльстед  упал; он слышал   крики, словно  выражавшие  удивление,  и,  поднявшись  на  ноги, увидел две   пары глаз на стебельках, глядевших в нижнее окно  и  отражавших свет.      

   В   следующий  момент  невидимые  руки  яростно  заколотили  по  стальной оболочке   шара, и он услышал страшный в его положении звук - сильные  удары по   металлической оболочке часового механизма. Тут он не на шутку струхнул: ведь   если этим странным тварям удастся  повредить  механизм,  ему  уже  не выбраться   отсюда. Едва подумав это, он почувствовал, что  шар  дернуло,  и пол с силой    прижался  к  его  ногам.  Он  выключил  лампочку,  освещавшую внутренность   шара, и зажег яркий луч большой верхней лампы. Морское дно  и человекоподобные    создания  исчезли,  несколько  рыб,  гнавшихся  друг  за другом, мелькнули за   окном.      

     Эльстед сразу  подумал,  что  эти  странные  обитатели  морских  глубин   оборвали канат и что он ускользает от них. Он  поднимался  все  быстрее  и   быстрее, а потом шар разом  остановился,  и  Эльстед  ударился  головой  о   мягкий потолок своей темницы. С полминуты он ничего не мог  сообразить  от   удивления.      

   Потом   он почувствовал слабое вращение и покачивание, и ему  показалось, что шар тащат   куда-то в сторону. Скорчившись у окна,  он  сумел  повернуть шар люками вниз,   но увидел только слабый луч лампы, устремленный в пустоту и мрак. Ему пришло в   голову, что он увидит больше, если выключит  лампу  и даст глазам привыкнуть к   темноте.      

   Он   оказался прав. Через несколько минут бархатный  мрак  превратился  в прозрачную   мглу, и тогда, далекие, туманные, как зодиакальный свет  летним вечером в   Англии, ему стали видны движущиеся внизу фигуры,  Он  догадался, что неведомые   создания отрезали канат и теперь движутся по морскому дну  и тащат его за   собой.      

   А   потом он начал различать вдалеке, над  волнистой  подводной  равниной бледное   зарево, простиравшееся вправо и  влево,  насколько  позволяло  ему видеть   маленькое окно. В ту  сторону  и  тащили  шар,  как  рабочие  тащат аэростат с   поля в город. Он двигался  очень  медленно,  и  очень  медленно бледное сияние   принимало более четкие очертания.      

   Было   около пяти часов, когда Эльстед очутился над световой зоной и смог различить   что-то вроде лиц, домов, сгруппированных вокруг большого  здания без крыши,   напоминавшего развалины какого-то старинного аббатства. Под ним словно была   развернута карта. Все дома представляли собою стены без  крыш, и так как их   материалом, как он увидел позже, были фосфоресцирующие кости, то казалось, что   они созданы из затонувших лунных лучей.      

   В   промежутках между этими странными зданиями простирали  свои  щупальца   колышущиеся древовидные криноиды, а высокие, стройные  губки  поднимались, как   блестящие стеклянные минареты и лилии, из светящейся мглы  города.  На открытых   площадях он заметил неясное движение, словно там толпился  народ, но он был   слишком далеко, чтобы разглядеть в этих толпах отдельных людей.      

   Потом   его  стали  медленно  притягивать  вниз,  и  постепенно  он  смог разглядеть   город более подробно. Он увидел,  что  ряды  призрачных  зданий окаймлены   какими-то круглыми  предметами,  а  потом  различил  на  больших открытых   площадях несколько возвышений, похожих на затянутые илом  корпуса кораблей.      

     Медленно и неуклонно его тащили вниз, и предметы  под  ним  становились ярче,   яснее, отчетливее. Он заметил, что его тянут  к  большому  зданию  в середине   города, и время  от  времени  пристально  всматривался  в  группу   человекоподобных созданий, вцепившихся в канат. Он  с  удивлением  увидел, что   снасти одного из  кораблей,  составлявших  такую  замечательную  черту этого   города, усеяны жестикулирующими, глядящими  на  него  существами,  а потом   стены большого здания бесшумно выросли вокруг него и скрыли город.      

   И что   это были за  стены  -  из  пропитанных  водою  балок,  спутанного кабеля, из   кусков железа и меди, из человеческих костей и черепов!  Черепа были   расположены по всему зданию -  зигзагами,  спиралями  и  причудливыми узорами.   Множество мелких серебристых рыбок,  играя,  прятались  в  них  и выплывали из   глазных впадин.      

     Внезапно до слуха Эльстеда долетели слабые крики и звуки,  напоминавшие громкий   зов охотничьего рога. И  все  это  сменилось  каким-то  диковинным пением.   Погружаясь, шар проплывал мимо огромных  стрельчатых  окон,  через которые   Эльстед смутно увидел группы этих невиданных, похожих на  призраки существ,   смотревших на него, и наконец опустился на некое подобие  алтаря, стоявшего   посреди здания. Теперь Эльстед снова мог ясно  рассмотреть  этих странных   обитателей  бездны.  К  своему  изумлению,  он  увидел,  что  они простираются    ниц  перед  его  шаром,  -  все,  кроме  одного,  одетого  в своеобразное   облачение из крупной чешуи, с блестящей диадемой  на  голове; тот стоял   неподвижно и то открывал, то закрывал свой лягушачий рот, словно управляя   хором.      

     Эльстеду пришла фантазия снова включить свою лампочку, так что он  стал видим   для всех этих жителей бездны, а сами они исчезли во мраке. Мгновенно пение   сменилось криками, и  Эльстед,  стремясь  снова  увидеть  диковинные создания,   выключил свет и исчез у них из глаз. Но сначала он  был  слишком ослеплен,   чтобы разобрать, что они делают, а когда наконец он снова увидел их, они опять   стояли на коленях. И так они поклонялись ему без перерыва  в течение трех   часов.      

     Эльстед очень подробно рассказывал об этом удивительном  городе  и  его   обитателях, об этом городе вечной ночи, где никогда не видели солнца, луны или   звезд, зеленой растительности и живых, дышащих воздухом  существ,  где не знают   ни огня, ни света, кроме фосфорического свечения живых тварей.      

   Как   ни поразителен его рассказ, еще поразительнее то, что такие крупные ученые, как   Адаме и Дженкинс, не нашли  в  нем  ничего  невероятного.  Они вполне допускают   гипотезу, что на дне глубочайших  морей  живут  разумные, снабженные жабрами   позвоночные, о которых мы ничего не знаем, -  существа, привыкшие к низкой   температуре и огромному давлению и такие  плотные,  что они не могут всплыть ни   живыми, ни мертвыми, - такие  же  потомки  великой Териоморфы века Нового   Красного Песчаника, как и мы сами.      

   Мы,   однако, должны быть  известны  им  как  странные  существа-метеоры, которые   время от времени падают мертвыми из таинственного мрака их водяных небес. И не   только мы, но и наши суда, наши металлы, наши вещи сыплются на них из мрака.   Иногда тонущие предметы калечат  и  убивают  их,  словно  по приговору неких   незримых высших  сил;  а  иногда  падают  предметы  крайне редкие, или   полезные, или своей формой  вдохновляющие  их  на  собственное творчество. Быть   может, их поведение при виде живого человека  станет  нам более понятным, если   представить себе, как восприняли бы дикари  появление среди них сверкающего,   слетевшего с неба существа.      

     Понемногу  Эльстед,  вероятно,  рассказал  офицерам  "Птармигана"     все подробности  своего  странного  двенадцатичасового  пребывания  в  бездне.   Достоверно также, что он хотел записать это, но так и не записал. И нам, к   сожалению, пришлось собирать  разноречивые  обрывки  его  истории,  слушая   рассказы капитана Симмонса, Уэйбриджа, Стивенса, Линдли и других.      

   Мы   видим все это смутно, как бы урывками: огромное  призрачное  здание,   преклоненных  поющих  людей  с  темными  головами  хамелеонов,   в   слабо   светящихся  одеждах,  и   Эльстеда,   снова   включившего   свет,   тщетно   старающегося внушить им, что нужно оборвать  канат,  на  котором  держится шар.   Время шло,  и  Эльстед,  взглянув  на  часы,  с  ужасом  увидел,  что кислорода   ему  хватит  только  на  четыре  часа.  Но  пение  в  его  честь продолжалось   неумолимо, как песнь, славящая приближение его смерти.      

   Каким   образом он освободился, Эльстед  и  сам  не  знал,  но,  судя  по обрывку,   висевшему на шаре, канат перетерся о край  алтаря.  Шар  внезапно качнулся, и   Эльстед взвился  кверху,  прочь  из  мира  этих  существ,  как какой-нибудь   небожитель, облаченный в эфирное одеяние, воспарил бы  сквозь нашу земную   атмосферу обратно в свой родной эфир. Он, должно быть, исчез у них из виду, как   пузырь водорода,  поднявшийся  в  воздух.  Вероятно,  это вознесение сильно   удивило их.      

   Шар   ринулся кверху с еще большей скоростью, чем когда  стремился  вниз, увлекаемый   свинцовыми грузилами. Он очень разогрелся.  Он  взлетел  люками кверху, и   Эльстед помнил поток пузырьков, пенившийся у окна. Потом у  него в мозгу словно   завертелось огромное колесо, мягкие стенки стали  вращаться вокруг него, и он   потерял сознание. Дальше он помнил только, как очнулся у себя в каюте и услышал   голос доктора.      

     Такова  суть  необычайной  истории,  урывками  рассказанной   Эльстедом   офицерам на борту "Птармигана". Он обещал записать все это  позже.    Теперь же он только и думал, что об усовершенствовании  своего  аппарата,  что    и было сделано в Рио.      

     Остается лишь сказать, что 2 февраля 1896  года  он  вторично  совершил спуск в   бездну. Что произошло с ним, мы, вероятно, никогда не  узнаем.  Он не вернулся.   "Птармиган" в течение двух недель крейсировал  вокруг  места, где он   погрузился, тщетно разыскивая его. Потом корабль вернулся в Рио,  и друзей   Эльстеда известили телеграммой о его гибели. Таково положение дел в настоящее   время. Но я не сомневаюсь, что будут предприняты  новые  попытки проверить этот   диковинный рассказ о неведомых доселе  городах  в  глубинах океана.         

 Потерянное наследство       

       

Пер.   - Н.Высоцкая.      

       

   -   Моего дядю, - сказал человек со стеклянным глазом, -  можно  было  бы назвать   восьмушкой миллионера. У него было около ста  двадцати  тысяч.  Не меньше. И   все свое состояние он оставил мне.      

   Я   взглянул на  засаленный  рукав  его  пиджака,  потом  на  потрепанный   воротничок.      

   - Все   до последнего пенни, - продолжал человек со стеклянным глазом,  и я заметил,   что здоровый зрачок глянул на меня чуть-чуть обиженно.      

   -    Мне  вот  ни  разу  не  довелось  так  нежданно-негаданно   получить   наследство, - с наигранной завистью сказал я, пытаясь подладиться к нему.      

   - Но   ведь наследство не всегда приносит счастье, - вздохнув, заметил он и с истинно   философской покорностью судьбе погрузил  свой  красный  нос  и жесткие усы в   пивную кружку.      

   -   Бывает... - подхватил я.      

   -   Видите ли, он был сочинителем и написал уйму книг.      

   - Вот   как!      

   - В том-то    и  беда.  -  Он  взглянул  на  меня  зрячим  глазом,  желая удостовериться,   понял ли я его замечание,  затем  посмотрел  в  сторону  и извлек зубочистку.      

   -   Видите ли, - заговорил он после небольшой паузы, причмокнув губами, - дело было   так. Он доводился мне дядей, дядей по матери. И была  у  него  - как бы это   сказать? - слабость -  любил  он  писать  назидательные  книги. Слабость -   даже  не  то  слово,  скорее  мания.  Он  был  библиотекарем  в политехникуме,   и как только к нему привалили деньги,  весь  отдался  своей страсти.   Поразительно! Непостижимо! На  человека,  которому  уже  стукнуло тридцать семь   лет, ни с того ни с сего свалилась изрядная куча  золота,  и он ни разу не   кутнул - ни единого раза.  Всякий  подумал  бы,  что  парень как-никак   приоденется - ну, скажем, закажет  дюжины  две  брюк  у  модного портного, -   ничего подобного! Верите ли,  он  до  самой  своей  смерти  не обзавелся даже   золотыми часами. Вот и  выходит,  что  некоторым  богатство только во вред.   Единственное, что он делал, это снял  дом  и  распорядился доставить туда   добрых пять тонн книг, а также чернил и бумаги, после  чего со всем пылом   принялся писать  назидательные  сочинения.  У  меня  это  не укладывается в   голове. Но он поступил именно так.      

     Деньги достались ему - что тоже довольно-таки любопытно - ни с того  ни с сего   от дяди, когда ему стукнуло  тридцать  семь.  Случилось  так,  что, кроме моей    матери,  у  него  не  осталось  на  всем  белом  свете  других родственников,   только один троюродный брат. А я был у матери один. Вы  еще не  запутались?  У    троюродного  брата  тоже  был  сын,  но  он   немножко поторопился представить   его  дяде.  Этот  его  сыночек  был  довольно-таки избалованным ребенком и,    как  только  увидел  моего  дядюшку,  тотчас  же завопил: "Прогоните его!   Прогоните!" Ну и, конечно, все себе испортил.  Вы понимаете, это было мне   просто на руку, не так ли?  И  моя  мать,  женщина здравомыслящая и   предусмотрительная, еще задолго до дяди решила  для  себя этот вопрос.      

     Насколько мне помнится, этот  мой  дядюшка  был  презабавный  малый.  И совсем   не удивительно, что ребенок испугался. Волосы у него  были  черные, прямые и   жесткие, точно у кукол, что продают у нас японцы, и  они  торчали венчиком   вокруг голой макушки, на бледном лице за  стеклами  очков  бегали большие   темно-серые глаза. Он уделял много внимания своей одежде  и  носил широченное   пальто и фетровую шляпу с полями невероятных размеров. Смею вас уверить, он был   похож на подозрительного попрошайку. Дома  он  ходил,  как правило, в грязном   халате из красной  фланели,  а  на  голове  красовалась черная ермолка. Эта   ермолка придавала ему  сходство  с  портретами  всяких знаменитостей.      

     Дядюшка без конца переезжал с места на место вместе  со  своим  стулом,   принадлежавшим некогда Сэведжу Лэндору, и двумя письменными столами,  один из   которых, как уверял продавец, был собственностью Карлейля, а  другой  - Шелли.   Он таскал с собой и  портативную  справочную  библиотечку,  по  его словам,   самую полную в Англии,  -  получался  целый  караван,  который  то направлялся   в Даун, в те места, где жил Дарвин, то  двигался  к  Рейгейту, где жил Мередит,   потом - в Хэсльмер, потом  ненадолго  в  Челси,  а  затем снова возвращался в   Хэмпстед.      

   Дядя   знал, что в хозяйстве у него не все в порядке, но  не  подозревал, что и его   собственные мозги были не совсем в порядке. То был плох  воздух, то вода, то   слишком высоко над уровнем моря, то еще  какая-нибудь  чепуха. "Многое    зависит  от  окружающей  обстановки,  -  говорил,  бывало,  он  и испытующе   смотрел на вас: уж не смеетесь ли вы над ним исподтишка?  -  Для такого   впечатлительного человека, как я,  очень  много  значит  окружающая   обстановка".      

   Как   его звали? Вряд ли его фамилия скажет вам что-нибудь. Он не написал ни одной   вещи, которую можно было бы одолеть, - ни  единой.  Прочесть  эту галиматью   было свыше человеческих сил. Дядя  говорил,  что  мечтает  стать великим   учителем человечества, но, по правде сказать, он сам не знал, чему будет   поучать. Поэтому он занимался высокопарной  болтовней,  рассуждая  о правде и   справедливости, о духе истории и так далее. Он строчил  книгу  за книгой и   издавал их на собственные средства. У него, знаете ли, и в  самом деле мозги   были набекрень, послушали бы вы, как он напускался на критиков, и не потому,   что они задевали его, - это бы  еще  ничего,  -  но  как  раз потому, что они   его просто не замечали.      

   - В   чем нуждаются народы? - вопрошал он, бывало, простирая вперед  свою тощую руку    со  скрюченными  пальцами.  -  Разумеется,  в  наставлении,  в руководстве! Они   блуждают по холмам, как овцы, лишенные  пастыря.  В  мире война  и  слухи  о    войне,  в  стране  нашей  дух  разногласия,  нигилизм, вивисекция,  прививки,    пьянство,  бедность,   нужда,   опасные   соблазны социализма, произвол хищного   капитала! Ты  видишь  эти  тучи,  Тед?  (Меня зовут Тед.) Ты видишь, как   сгущаются над страной тучи? А там на  горизонте - желтая опасность! -  Его    всегда  тревожили  события  в  Азии,  призраки социализма и  тому  подобное.    Тут  он  поднимал  указующий  перст,  глаза загорались огнем, ермолка сползала   набок, и он бормотал:      

   - Но   я начеку. Чего я хочу? Руководить народами. Народами!  Говорю  без лишней   скромности, Тед, я бы с этим справился. Я могу ими руководить -  да что там   говорить! Я приведу их к тихой пристани, в страну  справедливости,   "текущую медом и млеком".      

   Вот в   таком  духе  он  и  разглагольствовал.  Восторженная,  бессвязная болтовня о   народах, о справедливости и тому подобном.  Настоящий  винегрет из библейских   изречений и брани. С четырнадцати до  двадцати  трех  лет  - пока я мог еще   набираться ума - моя мать, умыв меня и  тщательно  расчесав мне волосы на   прямой пробор (это она делала, разумеется, пока  я  еще  был маленьким),   таскала меня раз или два в неделю к этому сумасшедшему болтуну слушать его   излияния по поводу того, что он вычитал  в  утренних  газетах. При этом он    изо  всех  сил  старался  подражать  Карлейлю,  а  я,  следуя наставлениям   мамаши, сидел с умным видом, притворяясь, что  меня  все  это страшно занимает.      

   В   дальнейшем я, бывало, сам заглядывал к нему, не  ради  наследства,  а просто   так. Кроме меня, его никто не навещал. Мне думается, он писал  всем   мало-мальски известным людям, прилагая  к  своим  письмам  одну-две  книги   собственного сочинения, с приглашением приехать и  побеседовать  с  ним  о   благе всех народов мира; но ему мало кто  отвечал,  и  никто  ни  разу  не   приехал. Когда служанка открывала вам дверь - страшная она была  плутовка, эта   служанка, - вы  могли  увидеть  в  гостиной  груды  писем,  готовые  к отправке,   в том числе  письма,  адресованные  князю  Бисмарку,  президенту Соединенных   Штатов и тому подобным личностям. Вы поднимались по  лестнице, проходили по   затянутому паутиной коридору - экономка пила, как  лошадь,  и коридоры в   дядиной квартире всегда были полны паутины - и  вот  вы  в  его кабинете.   Повсюду кучи беспорядочно сваленных книг, на полу клочки бумаги, телеграммы и   газеты, на столе  и  на  камине  чашки  с  остатками  кофе  и недоеденные   гренки, и среди всего этого его сгорбленная  спина  и  волосы, торчащие из-под   ермолки над воротником халата.      

   -   Минуточку! - бросал он через плечо. -  Одну  минуточку!  Как  бы  это получше   выразиться? Вот-вот это самое слово - взаимосвязь! Ну, что, Тед, - говорил он,   поворачиваясь  в  своем  вертящемся  кресле,  -  как  поживает Молодая Англия?   (Так он в шутку называл меня.)      

   Да,   вот каков был мой дядя,  и  вот  как  он  разговаривал,  во  всяком случае, со   мной. Вообще-то он был довольно молчалив  и  застенчив.  Он  не ограничивался   разговорами, но давал мне и свои книги - каждая страниц этак на шестьсот - с   громкими заглавиями  вроде  "Община  крикунов",  "Чудовище   фанатизма", "Суровые испытания и дуршлаги". Все это было очень    смело,  но избито. В предпоследний раз, что я его видел,  дядя  дал  мне    книгу.  Уже тогда он чувствовал себя плохо и пал духом. Рука  его  дрожала.    Все  это, понятно, не ускользнуло от моего внимания, ибо для меня,    разумеется,  все эти незначительные симптомы были важны.      

   - Моя   последняя книга,  Тед,  -  сказал  он.  -  Последняя  книга,  мой мальчик, мой   последний призыв к ожесточившимся и невнемлющим народам.      

   И   будь я проклят, если по его  морщинистой  желтой  щеке  не  скатилась слеза. В   последнее время он частенько плакал: ведь конец был уже близок, а он успел   написать всего лишь пятьдесят три бредовые книги!      

   -   Иногда мне кажется, Тед... - начал он и смолк. - Может  быть,  я  был слишком   горяч, слишком нетерпим к этому своевольному  поколению.  Пожалуй, нужно было    побольше  мягкости  и  поменьше  слепящего  света.  Порой  мне казалось, что я   могу увлечь их... Но я, Тед, я сделал все, что было в моих силах...      

   И   тут, в порыве откровенности, он  первый  раз  в  жизни  признал  себя   побежденным. Это доказывало, что он был серьезно  болен.  С  минуту  он  о   чем-то думал, потом заговорил спокойно и тихо, так же  разумно  и  трезво, как   я сейчас с вами.      

   - Я   был сущим глупцом, Тед, - сказал он,  -  всю  свою  жизнь  я  молол чепуху. И    один  господь,  который  читает  в  сердцах,  знает,  что  мною руководило, -   быть может,  это  было  только  тщеславие.  Я  сам  не  могу разобраться, Тед. Но   он, он  знает,  что  если  я  поступал  глупо  и  был тщеславен, то в душе, в   душе я...      

   Так   говорил он, твердя все одно и то же, но внезапно умолк  и  протянул мне   дрожащей рукой книгу. Тут в глазах у него  зажегся  прежний  огонь.  Я запомнил   все до  малейших  подробностей,  потому  что,  вернувшись  домой, изобразил все   это моей старушке матери, чтобы немножко развеселить ее.      

   -   Возьми эту книгу и прочти ее, - сказал он. - Это мое последнее слово, последнее   слово. Я  завещал  все  свое  состояние  тебе,  Тед.  Постарайся употребить его   с большей пользой, чем это удалось мне. - Тут  он  упал  на подушки и   закашлялся.      

     Помню, как я, вне себя от радости, возвращался  домой.  А  в  следующий раз,   зайдя к нему, я застал его в постели. Пьяная экономка была внизу,  и, прежде   чем войти к дяде, я немного подурачился в коридоре со служанкой - я ведь был   тогда молод. Он быстро угасал. Но тщеславие все еще снедало его.      

   - Ты   прочел? - прошептал дядя.      

   -   Читал всю ночь напролет, - сказал я,  наклоняясь  к  его  уху,  чтобы   подбодрить его. - Ваше последнее произведение, - продолжал я  и,  вспомнив   какие-то стихи, добавил: - "отважной мысли взлет!"      

   Он   тихо улыбнулся мне  и  попытался  пожать  руку,  совсем  слабо,  как женщина,   но так и не смог.      

   -   "Отважной мысли взлет!" - повторил я, видя, что ему это  приятно.  Он   не ответил. За дверью послышалось хихиканье  служанки  -  мы  ведь  с  ней   иногда беззлобно прохаживались на его счет. Я взглянул дяде в лицо:  глаза были   закрыты, и вид у него был такой, словно кто-то двинул его кулаком  по носу. Но   он улыбался. Как странно,  он  был  мертв,  но  улыбка  торжества озаряла лицо   лежавшего передо мной человека, потерпевшего в  жизни  полный крах.      

   Так и   скончался мой дядя. Вы, конечно,  понимаете,  что  мы  с  мамашей позаботились   устроить ему приличные похороны. Затем, естественно, начались поиски завещания.   Сперва мы действовали вполне пристойно, но к вечеру  уже обдирали  обивку  со    стульев,  выламывали  филенки  письменных  столов  и простукивали   стены,   каждую     минуту   ожидая    появления    остальных родственников. От экономки мы узнали,   что она  действительно  заверяла,  в качестве свидетеля, завещание, - совсем   небольшое, сказала она, на  листке почтовой бумаги, не далее как месяц  тому    назад.  Другим  свидетелем  был садовник, слово в слово подтвердивший все   сказанное ею. Но будь я проклят, если нам удалось обнаружить это или    какое-нибудь  другое  завещание.  Моя матушка не  скупилась  на  проклятия,    и,  должно  быть,  дядюшка  не  раз перевернулся в гробу.      

     Наконец адвокат из  Рейгейта  огорошил  нас  завещанием,  которое  было сделано   дядей много лет тому назад, после небольшой ссоры с моей  мамашей. И на мою   беду,  другого  завещания  так  и  не  удалось  найти.  По  этому завещанию все   до последнего  пенни  досталось  сыночку  троюродного  брата дядюшки, тому   самому,  что  закричал  тогда:  "Прогоните  его!"  -  и  уж, конечно,   он ни единого дня  не  смог  бы  выслушивать,  как  я,  дядюшкину болтовню!      

     Человек со стеклянным глазом замолчал.      

   -   Кажется, вы говорили... - начал было я.      

   -   Одну минутку, - прервал меня он. - Мне много лет пришлось  дожидаться развязки,   - до самого сегодняшнего утра, а ведь  я  был  заинтересован  во всей этой   истории побольше  вашего.  Имейте  же  и  вы  немного  терпения. Завещание   оформили, этот малый получил наследство и, едва  ему  исполнился двадцать один   год, принялся транжирить  деньги.  Уж  он,  будьте  уверены, сумел все   промотать! Он по любому поводу бился об  заклад,  кутил,  швырял деньгами направо    и  налево.  У  меня  все  внутри  переворачивается,  как подумаю, какую жизнь   он вел! Ему еще не было тридцати,  когда  он  спустил все до последнего пенни,   и кончил тем, что попал  в  долговую  тюрьму.  Он сидит там уже три года...      

   Ну,   конечно, мне пришлось туго, ведь я  -  вы  понимаете  сами  -  умел делать   только одно - выклянчивать наследство, все мои планы, так  сказать, ждали   своего осуществления, когда старикан скончался. Я пережил хорошие  и плохие   времена. Сейчас я как раз на мели. По правде  сказать,  я  порядком нуждаюсь. И   вот нынче утром я шарил по  комнате,  выискивая,  что  бы  еще можно было   продать, - и все эти подаренные  мне  тома,  которых  никто  не купит, даже   чтобы завернуть масло, действовали мне на нервы. Я обещал дяде никогда не   расставаться с его книгами, и сдержать это обещание было  легче легкого. С   досады я  швырнул  в  них  башмаком,  и  книги  рассыпались  по комнате. Один   том от удара подлетел кверху, описав в воздухе  дугу.  И  из него выскользнуло   - что бы вы думали? - завещание! Он своими руками  отдал мне его в том самом,   последнем томе.      

   Мой   собеседник сложил на столе руки и печально взглянул здоровым глазом на свою   пустую кружку, затем, тихо покачав головой, тихонько добавил:      

   - Я   ни разу не раскрыл этой книги, даже не разрезал листы. - Тут  он  с горькой   усмешкой посмотрел на меня, ища сочувствия.  -  Подумайте  только! Запрятать   его туда! А? В такое место!      

   С   рассеянным видом он стал вылавливать из лужицы пива дохлую муху.      

   - Вот   вам пример авторского тщеславия, - сказал  он,  посмотрев  мне  в лицо. - С его   стороны это совсем не было злой шуткой. У  него  были  самые лучшие побуждения.   Он всерьез думал,  что  я  и  впрямь  прочту  дома  его окаянную книгу от корки   до корки. Но  это  также  доказывает,  -  тут  его взгляд снова обратился на   кружку, - как  плохо  мы,  несчастные  создания, понимаем друг Друга.      

   Но   нельзя было не понять явного желания еще выпить, сквозившего  в  его взгляде.   Он принял  угощение  с  плохо  разыгранным  удивлением  и  сказал непринужденным   тоном, что если уж я так  настаиваю,  то  он,  пожалуй,  не прочь.         

 Джимми - пучеглазый бог       

       

Пер. - И.Воскресенский.      

       

   - Не   каждому доводилось быть богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот мне   пришлось. Со мной всяко бывало.      

   Я   заметил, что говорит он со мной явно свысока.      

   -   Кажется, куда уж больше, верно? - сказал он. И продолжал: - Я из тех, кто   уцелел, когда пошел ко дну "Морской разведчик". Фу ты,  пропасть!    Как летит время! Двадцать лет прошло. Вы, верно, и  не  помните,  что  это  за   "Морской разведчик".      

     Название как будто знакомое. Я стал припоминать,  где  и  когда  я  его слышал.   "Морской разведчик"?      

   -   Что-то такое с золотым песком...  -  начал  я  неуверенно.  -  А  что именно...      

   -   Вот-вот, - подхватил он. - Дело было в одном  паршивом  проливчике... Зашел он   туда случайно, укрыться от пиратов. Это было еще до того,  как  с ними   покончили. А в тех местах были вулканы  какие-то,  и  всюду,  где  не надо,   торчали скалы. Неподалеку от Суны много таких мест, там только гляди да   поглядывай, не то враз налетишь на риф. Ну, мы и ахнуть не успели,  как   посудина ушла под воду, глубина - двадцать сажен, а  на  борту  золота  на   пятьдесят тысяч фунтов, и песка и в слитках.      

   -   Спасся кто-нибудь?      

   -   Трое.      

   - Да,   да, припоминаю, - сказал я. - Там еще велись  потом  спасательные работы...      

   Едва   я произнес эти слова, загорелый разразился такой  ужасной  бранью, что меня   взяла оторопь. Он перешел на более обычные ругательства  и  вдруг замолчал.      

   -   Прошу прощения, - сказал он, -  но...  как  услышу  про  спасательные работы...      

   Он   наклонился ко мне.      

   - Я   ведь тоже в это ввязался. Хотел  заделаться  богачом,  а  заделался богом. Как   вспомню, душа горит...      

   Это,   знаете, не сахар - быть богом, - опять начал он и  потом  высказал еще   несколько столь же категорических афоризмов, которые,  однако,  ничего не   объясняли. Наконец он вернулся к своему рассказу.      

   - Нас   было трое: я, один матрос по имени Джекобс и  Олвейз  -  помощник капитана с   "Морского разведчика". Он-то и заварил кашу. Помню, мы плыли  в   шлюпке, и он подбросил нам эту мыслишку, всего-то два словечка сказал.  Он был   мастак по части всяких таких затей. "На этой посудине,  -  говорит,  -   осталось сорок тысяч фунтов, и уж кто-кто, а я-то точно  знаю  место,  где она   лежит". Ну, дальше уж не требовалось большого ума, чтобы смекнуть, что к   чему. Он и заправлял всем с начала и до конца. Втянул в это дело братьев   Сандерсов - у  них  была  своя  шхуна  "Гордость  Бенин"  -  и  еще    купил водолазный костюм - подержанный, с аппаратом для сжатого воздуха, так    что не надо было нагнетать воздух помпой. Он бы и нырял сам, да  не  переносил   глубины. А настоящие спасатели мотались  где-то  у  Старр  Рейса,  за  сто   двадцать миль  оттуда,  и  пресерьезно  сверялись  по  карте,  которую  он   самолично для них состряпал.      

   И   весело же нам было на этой  шхуне,  скажу  я  вам!  Все  плавание  мы   балагурили, выпивали  и  тешили  себя  самыми  радужными  надеждами.  Дело   казалось нам ясным и простым, это был, как говорят тертые парни,   "верняк". Мы все рассуждали, как там успехи у тех  блаженных    дураков,  у  настоящих спасателей - вышли-то они на два дня раньше нас, - и    хохотали  до  упаду. Обедали мы все вместе в каюте Сандерсов; занятная   получилась команда:  все капитаны и ни одного матроса, -  и  тут  же  торчал    водолазный  скафандр, дожидался своего часа. Младший Сандерс был парень   смешливый, а это  чучело и вправду потешное: огромная круглая башка, выпученные   глазища. Сандерс  и устроил из него забаву. Назвал его "Джимми   Пучеглазый"  и  разговаривал  с ним, как с человеко-м. Спрашивал, не женат   ли он  и  как  поживает  миссис Пучеглазая и маленькие Пучеглазики. Прямо живот   надорвешь. И каждый  божий день все мы пили за здоровье Джимми, отвинчивали   один глаз и вливали ему в нутро стаканчик рому, так что под конец от него уже   не резиной  воняло,  а несло, как из винной бочки. Веселое было времечко, скажу   я вам,  мы  и  не чуяли, бедолаги, что нас ждет.      

   Сами   понимаете, мы вовсе  не  собирались  пороть  горячку  и  рисковать понапрасну.    Целый  день  мы  осторожно,  прощупывая  дно,  пробирались  к "Морскому   разведчику" -  он  затонул  как  раз  между  двух  вязких  серых гребней,   это были языки лавы, и они круто подымались со дна, чуть  что  из воды не   торчали. Пришлось остановиться за полмили, чтобы бросить  якорь  в безопасном   месте, и тут мы разругались:  кому  остаться  на  борту?  А  та посудина как   пошла ко дну, так на том же месте и лежала, даже  видно  было верхушку одной   мачты. Спорили мы, спорили и всей оравой полезли в лодку. И я, надев водолазный   костюм, ушел под воду. Было это в пятницу утром,  едва только начинало светать.      

   Вот   это было чудо! И сейчас вижу эту картину. Заря чуть занялась, и все кругом   выглядело как-то чудно. Кто не был  в  тропиках,  думает,  там  все сплошь   ровный берег, да пальмы, да прибой. Как бы не так! В том  местечке, к примеру,   ничего похожего не было. Мы-то привыкли: скалы - так уж  скалы, и волна о них   бьется. А тут  тянутся  под  водой  этакие  изогнутые  серые насыпи, будто   отвалы железного шлака, а понизу зеленая плесень; кое-где по хребту машут   ветками  колючие  кусты:  вода  гладкая,  стекло  стеклом,  и отсвечивает тускло,   как свинец, а в ней застыли огромные водоросли, бурые, даже красные, и между   ними ползает и шныряет разная живая тварь. А дальше, за этими отвалами, за   рвами и котловинами, - гора, и по склонам лес  вырос после пожаров и камнепадов   последнего извержения. И на другой стороне тоже лес, а над ним торчат, будто   развалины, будто - как бишь его? -  амбатеатр из черных и рыжих угольев, из   лавы этой самой, и посередке, точно в бухте, плещется море.      

   Так   вот, значит, рассвет едва начинался,  и  все  кругом  казалось  еще серым,   белесым, и, кроме нас, в проливе  не  видать  ни  души.  Только  за грядой   скал, ближе к открытому морю, стояла на якоре "Гордость Бенни".      

   Ни   души, - повторил он и продолжал не сразу:  -  Даже  не  представляю, откуда они   взялись. А  мы-то  были  уверены,  что  кругом  никого  нет,  и   Сандерс-младший, бедняга, распевал во все горло. Я  влез  в  шкуру  Джимми   Пучеглазого, только шлем еще не надел. "Одерживай, - предупредил Олвейз. -   Вот она, мачта". Глянул я одним глазком через планшир и схватился за шлем,   а тут Сандерс-старший круто развернул лодку, и  я  чуть  не  вывалился  за   борт. Завинтили мне гляделки в шлеме, все в порядке,  я  закрыл  клапан  в   поясе, чтобы воздух не поступал и легче было погружаться, и прыгнул в воду   ногами вперед: лестницы-то у  нас  не  было.  Лодка  закачалась,  все,  не   отрываясь, смотрели мне вслед, а меня с головой укрыла темнота и водоросли   вокруг мачты. Наверное, даже самый осторожный человек на свете не стал  бы в   таком месте никого опасаться. Уж очень пустынно и глухо там было.      

     Конечно, и то возьмите в расчет - ныряльщик я никакой. И никто  из  нас   водолазом не был. Сколько пришлось повозиться, пока мы  освоились  с  этим   балахоном, а погружался я в первый раз. Ощущение премерзкое. Уши  заложило - беда!   Знаете, бывает: зевнешь или чихнешь - и отдает в ухо, -  так  вот, оно похоже,   только в десять раз хуже. Башка трещит, вот тут, во лбу, прямо раскалывается и   тяжелая, будто от сильной простуды. Дышать трудно.  И  под ложечкой сосет,   идешь вниз, а чувство такое, словно наоборот,  вверх  тебя подымает, и конца   этому нет. И не можешь задрать голову и посмотреть,  что там, над тобой, и что   делается с ногами - тоже не видать.  И  чем  глубже, тем становится темнее, да   еще на дне черный ил и пепел. Будто пятишься  из утра обратно в ночь.      

   Из   тьмы, точно привидение, показалась  мачта,  потом  стаи  рыб,  потом   заколыхался целый лес красных водорослей;  бац!  -  я  глухо  стукнулся  о   палубу "Морского разведчика", и от меня, словно летом рой мух  с    помойки, метнулись рыбешки, кормившиеся мертвецами. Я отвернул кран, пустил    сжатый воздух, потому что в скафандре стало душновато и все еще, несмотря на   ром, пахло резиной, и стою, прихожу в себя. Здесь, внизу, было прохладно, и это   помогло мне отдышаться.      

   Полегчало   мне, начал я осматриваться. Удивительное  это  было  зрелище. Даже свет   необыкновенный - будто сумерки,  и  отдает  красным,  это  из-за водорослей,   они так и вьются лентами по обе стороны корабля. А высоко  над головой свет   зеленовато-синий, точно в  лунную  ночь.  Палуба  целехонька, пустая и гладкая,   только выломаны две мачты  да  есть  небольшой  крен  на правый борт; а нос и   корма теряются во тьме  кромешной.  И  не  видать  ни одного мертвеца, я   подумал: верно, они лежат за бортом  в  водорослях;  но после нашел скелеты   двух  человек  в  пассажирских  каютах,  там,  где  их настигла смерть. Как-то   не по себе мне было, стою на  палубе  и  понемногу все узнаю: вот местечко у   поручней, тут я любил покурить в ясную  ночь,  а вон  в  том  уголке  один  малый    из  Сиднея   частенько   любезничал   со вдовушкой-пассажиркой. Оба они были не   худенькие, а  теперь  -  месяца  не прошло - на них даже детенышу краба нечем   поживиться...      

   Я   всегда любил пофилософствовать, вот и потратил добрые пять  минут  на эти   размышления, а уж потом отправился вниз, где хранилось  это  треклятое золото.   Поиски оказались делом нескорым, двигался я больше ощупью, тьма  - хоть глаз   выколи, только из люка чуть сочился тусклый синий  свет.  Вокруг шныряли   какие-то твари, одна легонько  ткнулась  в  стекло  очков,  другая цапнула меня   за ногу. Крабы, наверное... Я  поддел  ногой  кучу  какого-то непонятного   хлама, нагнулся и поднял что-то такое все в  шишках  и  шипах. Что бы вы   думали? Позвоночник. Я, правда, не из брезгливых...  Мы  заранее до тонкости   все обсудили, к тому же Олвейз точно знал, где стоял сундук. Я нашел его с   первого раза. Мне удалось приподнять его за один угол на дюйм, не больше.      

   Он   внезапно оборвал рассказ.      

   - Я   держал его в руках, понимаете? - сказал  он.  -  Золото!  На  сорок тысяч   фунтов чистого золота! Я заорал "ура" или вроде того и чуть не оглох   в своем шлеме. Мне уже не хватало воздуха, да и устал я - пробыл под водой уже   минут двадцать пять - и решил, что с меня довольно. Отправился  наверх через тот   же люк и только высунул голову  над  палубой,  вижу,  страшенный крабище, как   бешеный, прыгнул в сторону и мигом исчез за бортом. Я  не  на шутку струхнул.   Вылез на палубу,  закрыл  клапан  сзади  на  шлеме,  чтобы скопился воздух и    вынес  меня  наверх.  И  замечаю:  что-то  шлепает  над головой, будто лупят   веслом по воде, - но вверх не поглядел.  Думал,  наши мне сигналят, что пора   подниматься.      

   И тут   мимо меня промелькнуло что-то тяжелое,  воткнулось  в  деревянную обшивку и   дрожит. Я глянул, а это длинный нож - я не раз видал его в руках   Сандерса-младшего. Уронил, думаю, дурак, чуть меня не проткнул, ругаю  его на   все корки и начинаю подниматься к свету. Я был  уже  почти  у  верхушки мачты,   как вдруг - бац! Что-то на меня свалилось, и чей-то башмак  стукнул меня   спереди по шлему. Потом навалилось что-то еще, оно  отчаянно  билось. Чувствую:   увесистая штука, давит на голову, и вертится, и  крутится.  Если бы не башмак,   я бы подумал, что это громадный осьминог или вроде того.  Но осьминоги    башмаков  не  носят.  Все  это  случилось  в  одну  минуту.   Я почувствовал,   что опять иду ко дну, растопырил руки, чтоб  удержаться,  но тут вся эта тяжесть   соскользнула с меня и  ухнула  вниз,  а  меня  подняло вверх...      

   Он   помолчал.      

   - Я   увидал голое черное плечо, а за ним лицо Сандерса-младшего, шею ему насквозь   проткнуло копье, а изо рта и из раны будто розовый дым клубился в воде. Так они   и ушли вниз, вцепившись друг в друга и кувыркаясь,  они  уже не в силах были   выпустить друг друга. Еще миг - и  я  хлопнулся  шлемом  о днище негритянского   каноэ, чуть голову не расшиб. Негры! Целых два каноэ.      

   Жутко   мне стало. Через борт перевалился Олвейз - в  нем  торчали  сразу три копья.   Вокруг меня в  воде  бултыхались  ноги  нескольких  чернокожих. Всего я   разглядеть не мог, но сразу понял, что игра кончена,  отвернул  до отказа   клапан и опять пошел на дно  вслед  за  беднягой  Олвейзом,  только пузыри надо   мной взвились.  Сами  понимаете,  до  чего  я  был  поражен  и напуган. Я   пролетел мимо  Сандерса-младшего  и  того  негра  -  они  опять поднимались   вверх и еще трепыхались из последних сил, миг - и я опять стою впотьмах на   палубе "Морского разведчика".      

   Фу   ты, пропасть, думаю, попал я в переделку! Негры? Сперва решил, так и так мне   крышка - в воде задохнусь, а вынырну - копьем проткнут. Я не  знал в точности,   насколько у меня хватит воздуха, да  и  не  очень-то  хотелось отсиживаться под   водой. Жарко мне было и мутило ужасно, да и струсил я  до чертиков. Мы совсем   забыли про туземцев, про этих грязных  папуасов,  будь они прокляты! Всплывать   здесь нет никакого смысла, но что-то делать нужно. Недолго думая, я перебрался   через борт, спрыгнул прямо в водоросли и,  как мог быстро, зашагал прочь в   темноте. Только один раз остановился, стал  на колени, задрал голову - чуть в   шлеме шею не свернул - и  посмотрел  вверх. Вижу, все пронзительно яркое,   зелено-голубое,  и  качаются  два  каноэ,  а между ними наша лодка, все очень   маленькие, издали будто две  черточки,  а посередке перекладина. У меня   засосало под  ложечкой,  и  еще  я  подумал, отчего это они так раскачиваются и   зарываются носом...      

   Это   были, пожалуй, самые скверные десять минут в моей жизни -  бреду  в темноте,   спотыкаюсь, грудь сдавило так,  что  ребра  трещат,  словно  тебя заживо в   землю закопали, и мутит от страха  и  дышать  уже  нечем,  только воняет ромом   и резиной. Фу ты, пропасть! Немного  погодя  я  почувствовал, что дно под   ногами вроде как пошло покруче вверх. Скосил  глаза,  еще  раз посмотрел, не   видать ли каноэ и лодку, и иду дальше. Вот уже  над  головой воды на фут, не   больше; попытался я разглядеть,  куда  иду,  но,  понятно, ничего не увидел,   только отражение дна. Рванулся я вперед и  будто  пробил головой зеркало. Глаза   очутились над водой, вижу: впереди отмель, берег, а чуть отступя лес.   Осмотрелся - ни туземцев, ни нашей шхуны не  видать,  их заслонила груда   застывшей вздыбленной лавы. По  дурости  своей  я  вздумал бежать в лес. Шлем   не снял, только отвернул  одно  стекло,  жадно  глотнул воздух, немного   отдышался и зашагал на берег. До чего же воздух  показался мне чистым и вкусным   - сказать невозможно!      

     Конечно, если подметки у тебя свинцовые, в  четыре  дюйма  толщиной,  а голова   всунута в медный шар величиной  с  футбольный  мяч  и  вдобавок  ты пробыл   тридцать пять минут под водой, чемпионом  по  бегу  не  станешь.  Я бежал, а   выходило, что едва тащился, словно пахарь за плугом.  Полпути  не прошел и   вдруг увидал десятка полтора чернокожих - вышли  из  лесу,  будто нарочно меня   встречать, и рты разинули от изумления.      

   Стал   я как вкопанный и обругал себя последним дураком. Удрать обратно в воду у меня   было столько же надежды, как у перевернутой черепахи. Я только завернул опять   стекло очков, чтоб руки были свободны, и жду. Что  мне  еще оставалось?      

     Однако они не  больно  спешили,  и  я  смекнул,  в  чем  дело.  "Джимми   Пучеглазый, - говорю, - красавчик мой, это они на  тебя  загляделись".  От   пережитых опасностей и от резкой  перемены  этого  окаянного  давления  я,   видно, был малость не в себе. "Чего уставились? -  говорю,  словно  дикари   могли меня слышать. - Кто я такой, по-вашему? Ну-ну, глазейте, то  ли  еще   будет!" Завернул выводной клапан и давай травить сжатый воздух из пояса  -   раздулся весь, как  хвастливая  лягушка.  Это  их  совсем  ошарашило.  Вот   провалиться, ни шагу больше не ступили, а потом один  за  другим  хлоп  на   четвереньки. Они никак не могли взять  в  толк,  что  это  перед  ними  за   чудище, и оказали мне самый любезный прием, очень это было  разумно  с  их   стороны! Я подумал было потихоньку отступить к  воде  и  удрать,  но  нет,   пустая затея. Сделай я шаг назад - и они на меня набросятся. С отчаяния  я   двинулся к ним по отмели этакой мерной тяжелой  поступью  -  иду  и  важно   размахиваю толстыми ручищами. А у самого душа в пятках.      

   Но в   трудную минуту что лучше всего выручает - это  когда  у  тебя  вид почудней. Я   это и раньше знал и потом  приходилось  убеждаться.  Нам-то  с малолетства   известно, что за штука водолазный костюм,  нам  и  не  понять, каково темному   дикарю такое увидеть. Одни сразу дали тягу,  другие  скорей принялись биться   оземь головой. А я все шагаю - важно, не торопясь, вид  у меня дурацкий и    хитрый,  точь-в-точь  водопроводчик,  которому  ненароком работы   привалило.     Ясное   дело,   они   приняли   меня   за   какое-то сверхъестественное   существо.      

   Потом   один вскочил и тычет в меня пальцем, а сам как-то весь вихляется, а остальные   таращат глаза то на меня, то на море. "Что-то там  стряслось", -   думаю. Повернулся - медленно, важно, чтоб достоинство свое  не  уронить, вижу:   огибает мыс пара каноэ и  тащит  на  буксире  нашу  бедную  старушку   "Гордость  Бенни".  Тут  я  вконец  расстроился.  Но  они,  видно,   ждали   одобрения, и я неопределенно помахал  руками.  Потом  повернулся  и  опять   гордо зашагал к лесу. Помнится, я все твердил, как  помешанный:  "Господи,   пронеси и помилуй! Господи, пронеси  и  помилуй!"  Только  круглый  дурак,   который сроду не нюхал опасности, позволит себе смеяться над молитвой.      

   Но   эти черномазые вовсе  не  собирались  меня  отпускать.  Они  затеяли какие-то   танцы с поклонами и  понемногу  оттеснили  меня  на  тропу  между деревьев. Уж   не знаю, за кого там они меня принимали, только ясно, что  не за британского   подданного, а я на сей раз вовсе  не  спешил  объявлять  им свое подданство.      

   Если   вы незнакомы с обычаями дикарей, может, вы и не поверите,  но  эти заблудшие   темные души прямиком отвели меня к  своему,  что  ли,  капищу  и представили   старому черному камню. К тому времени я уже стал понимать,  до чего они темные,   и едва только увидал это  божество,  сразу  смекнул,  как себя вести. Я завыл   басом "уау-уау", и выл очень долго, и  все  размахивал руками, а   потом этак медленно, торжественно повалил идола набок  и  уселся на него. Мне   до смерти хотелось посидеть, водолазный костюм для прогулок в тропиках - одежда   не очень-то подходящая. Ну, а их это совсем доконало,  я видел, у них прямо дух   захватило, когда я уселся на  их  идола,  но  через минуту они очухались и   принялись во всю мочь мне кланяться.      

   Вижу   я, все оборачивается хорошо, и мне малость полегчало, хоть плечи и ноги совсем   разломило от тяжести.      

   Одно   меня точило: вот вернутся те дикари, что были в каноэ, как-то  они на все это   посмотрят? Вдруг они видели меня в лодке, пока я не нырнул,  да еще без шлема?   Может, они с ночи следили за  нами  из  засады.  Тогда  они будут обо мне   другого мнения, чем  эти.  Мне  показалось,  я  много  часов маялся, ничего   хорошего не ожидая. Наконец поднялась суматоха, и я  понял, что они прибыли.      

   Но   они тоже в меня поверили - вся их проклятая деревня поверила. Видно, я их взял   тем, что битых двенадцать часов кряду,  не  меньше,  просидел  с грозным видом,   не шевелясь, точно  истукан,  не  хуже,  чем  эти,  знаете, египетские идолы.   Попробовали бы вы, каково это да в такой жаре и  вонище! Я думаю, никому из них   и не снилось, что внутри сидит человек. Они решили, что просто большой кожаный   идол вылез из моря и принес им счастье.  Но  до чего меня замучила усталость! И   жара! И духотища проклятая! До чего воняло резиной и ромом! Да еще они тут   суетятся! Передо мной лежала плоская плита - обломок лавы, дикари развели на   ней смрадный костер и то и дело кидали в него кровавые куски мяса; сами они,   скоты,  пировали  в  сторонке,  а  что похуже - сжигали в мою честь. Я уже   малость проголодался, но  теперь-то  я понимаю, как боги ухитряются обходиться   без еды: вокруг них всегда  воняет горелым. Дикари приволокли со шхуны много   всякой всячины, и среди  прочего я увидел насос для нагнетания сжатого воздуха,   - тут на душе у меня  стало чуточку полегче; потом набежали парни и девушки,    целая  орава,  и  завели вокруг меня бесстыжие пляски. Удивительное дело,    каждый  народ  оказывает уважение на свой манер. Будь у меня под рукой хороший    нож,  я  бы  многих отправил на тот свет, уж очень они меня  взбесили.  А  я    все  сидел  этак чинно, как в гостях, ничего лучше придумать не мог. Потом   настала ночь,  и в оплетенном прутьями капище стало, на их  вкус,  слишком    темно  (дикари, знаете, боятся  темноты),  и  я  начал  этак  сердито  мычать;    тогда  они разложили снаружи большие костры и оставили меня одного в  темной    хижине; наконец-то я мог без помехи отвернуть стекла очков и собраться с    мыслями, и не надо было ни от кого скрывать, как мне худо. Бог ты мой! До чего    мне было тошно!      

   Я   ослаб и хотел есть, а мысли  вертелись  и  вертелись,  точно  жук  на булавке,   - суеты много, а толку чуть. Никак с  места  не  сдвинешься,  все одно и то же.   Жалел я товарищей - они, конечно, были ужасные  пьяницы,  но такой участи не   заслужили; молодой Сандерс с копьем в глотке так и стоял у меня перед глазами.   И еще я думал о сокровищах, что остались  на  "Морском разведчике", -   как бы их достать и куда бы запрятать понадежнее,  а  потом уехать и  снова    вернуться  за  ними.  И  еще  задача:  где  бы  раздобыть чего-нибудь поесть?   Прямо голова кругом шла. Попросить знаками, чтобы меня накормили, я боялся:   будет слишком  по-человечьи  -  и  просидел  голодный почти до самого рассвета.   К этому времени деревня затихла, и я, не в силах больше терпеть, вышел из   капища и размокал в миске  какую-то  дрянь  вроде артишоков  и  немного    кислого  молока.  Остатки  я  сунул  среди   других жертвоприношений, чтобы   намекнуть им, какая еда мне по вкусу. А наутро они пришли поклониться мне, а я   сижу,  неподвижный  и  величественный,  на  их прежнем боге, в точности как   сидел вечером. Прислонился  спиной  к  столбу посреди хижины и заснул. Вот так   я и  стал  у  язычников  богом,  конечно, по-настоящему это не бог, а одно   богохульство, да  ведь  не  всегда  можно выбирать.      

     Хвастать не хочу, однако должен признаться: пока я был у  этих  дикарей богом,   им необыкновенно везло. Особенных заслуг себе приписывать не стану, но удачу я   им принес. Они воевали  с  другим  племенем  и  победили,  и  я получил уйму   приношений, от которых мне не было никакого толку; и рыба так и шла к ним в   сети, и сорго на полях уродилось на диво. Они считали, что и шхуну захватили по   моей милости. Недурно для  начинающего  бога,  скажу  я вам. И верьте не   верьте, но я пробыл богом  у  этого  дикого  племени  без малого четыре месяца.      

   Ну, а   что мне оставалось делать? Но водолазный костюм я все-таки иногда снимал. Я   заставил их соорудить внутри капища конурку вроде алтаря, немало помучился,   пока втолковал им, что от них  требуется.  Ужасно  трудно  было добиться, чтобы   они  поняли,  чего  я  хочу.  Не  мог  же  я  ронять  свое достоинство и   коверкать  их  тарабарский  язык  (даже  если  б  я  и  умел разговаривать   по-ихнему), и не пристало мне без конца махать руками у  них перед носом. Вот я   и стал рисовать на песке картинки,  потом  присаживался рядом и гудел, как   пароходная сирена. Порой они делали  все  наоборот.  Но всегда очень старались.   И все время я ломал  голову,  как  бы  довести  до конца затею с этим треклятым   золотом. Каждую  ночь  перед  рассветом  я  в полном облачении выходил из   капища и отправлялся к проливу взглянуть на то место, где на дне лежал   "Морской разведчик", а однажды в лунную ночь  даже попробовал добраться   до него, но водоросли,  скалы,  темнота  -  все  было против меня, пришлось   отступить. Возвратился, когда солнце  поднялось  уже высоко, и вижу - на берегу   стоят толпой  мои  глупые  папуасы  и  молятся: дескать, морской бог, вернись к   нам, пожалуйста. Я столько раз  спотыкался и падал, всплывал и опять уходил под   воду, что еле держался на ногах и был зол, как черт, а тут эти дурни прыгают и   скачут от радости... я чуть  было не начал лупить их по башкам всех подряд.   Терпеть не могу лишних почестей.      

   А потом   явился миссионер. Чтоб ему провалиться! Дело было за полдень, я важно восседал   в наружной части капища, все на том же старом черном камне. И вдруг за стеной   зашумели, залопотали, а потом слышу голос  этого  самого миссионера. "Они   молятся пням и камням", - говорил он толмачу, и  я  мигом догадался, в чем   дело. Пока я отдыхал, одно стекло очков было вывернуто, я и крикнул, недолго   думая: "Пням и камням, говоришь?  А  ну-ка,  иди  сюда, сейчас я разобью   твою  ослиную  башку".  За  стеной  затихли  было,  опять залопотали, а   потом он входит, как водится, с библией в  руках  -  щуплый, рыжеватый, в   очках, на голове пробковый шлем. Разглядел он меня в полутьме - круглая медная   башка, выпученные глазища  -  и,  смею  сказать,  малость оторопел. "Ну, -   говорю, - почем ситец  идет?"  По  совести,  не  люблю  я миссионеров.      

     Потешался я над этим проповедником. Где уж ему было со  мной  тягаться!   Спрашивает, кто я такой, а у самого поджилки дрожат. А  я  отвечаю:  если, мол,   хочешь узнать, кто я,  читай,  что  у  меня  на  ногах  написано.  Он нагнулся,   а толмач, понятно, суеверный, как все чернокожие,  подумал,  что это он   кланяется мне, - и сам скорей бух мне в ноги!  Мои  папуасы  так  и завыли от   восторга, и после этого миссионерам уже  нечего  было  делать  в моей деревне,   по крайней мере таким, как этот.      

   Но я,   конечно, свалял дурака, что так от него отделался.  Будь  у  меня хоть капля   ума, я бы сразу рассказал ему про сокровище и  взял  бы  его  в компанию. Он   бы, конечно, согласился. Малый ребенок и тот  быстро  смекнул бы, что неспроста   тут появился скафандр, когда пропал "Морской разведчик". И вот неделю   спустя утром выхожу я из своей  хижины  и  вижу:  по  проливу тащится   "Материнство", спасательное судно из Старр Рейса, прощупывает дно.   Конец всему, даром только я мучился. Фу ты, пропасть! И  взбесился  же  я!   Стоило сидеть чучелом в этом вонючем балахоне! Четыре месяца!      

     Загорелый опять прервал свой рассказ и разразился неистовой бранью.      

   -   Подумать только! - снова заговорил  он  по-человечески.  -  На  сорок тысяч   фунтов золота!        

   - А   тот проповедник потом вернулся? - спросил я.      

   - Еще   бы! Чтоб ему пусто было! Он поклялся моим  папуасам,  что  внутри ихнего бога   сидит человек,  и  решил  им  торжественно  это  доказать.  Но внутри-то ничего   не оказалось, опять я  его  провел.  Я  терпеть  не  могу разные сцены и   объяснения, так что поспешил убраться, двинулся  по  берегу домой, в Бению:   днем скрывался в зарослях, а по ночам  таскал  в  деревнях чего-нибудь поесть.   Единственное оружие -  копье.  Ни  одежды,  ни  денег. Ничего. Всего имущества,   как говорится, собственная шкура. А в голове  так и сверлит - плакали восемь   тысяч фунтов золотом, моя пятая доля...      

   А   дикари задали ему жару, голубчику, - и поделом! Решили,  что  это  он спугнул   их счастье.         

 Каникулы мистера Ледбеттера       

       

Пер. - А.Ильф.      

       

   Мой   друг мистер Ледбеттер - круглолицый маленький человек;  сияние  его кротких от   природы глаз просто-таки ослепляет, когда  он  смотрит  на  вас через толстые   стекла своих очков; у него низкий голос и неторопливая речь, раздражающая   раздражительных людей. Став  приходским  священником,  мистер Ледбеттер   сохранил две привычки, приобретенные в ту пору, когда он был еще школьным   учителем: манеру говорить слишком размеренно  и  четко,  а  также довольно   беспокойное стремление  быть  твердым  и  прямолинейным  во  всех решительно   случаях жизни. Он клерикал и  шахматист,  и  над  ним  тяготеет подозрение, что   он дает частные уроки высшей математики -  занятие  скорее похвальное, нежели   прибыльное.  Он  словоохотлив,  и  речь  его  изобилует ненужными   подробностями. Поэтому многие избегают разговоров с ним,  считая его   "надоедой", и даже своеобразно льстят мне, интересуясь,  чего  ради    я знаюсь с ним. С другой стороны, еще больше  людей  дивится  тому,  что  он   водит знакомство с таким беспутным и сомнительным субъектом, как  я.  Лишь   немногие равнодушно взирают на нашу дружбу. Однако никто из них  не  знает   толком, что же нас связывает и какая мне выпала  роль  в  прошлом  мистера   Ледбеттера, когда тот был на Ямайке.      

     Вспоминая об этом  своем  прошлом,  он  проявляет  прямо-таки  пугающую   скромность. "Ума не приложу, что мне делать, если все откроется, -  обычно   говорит он и трагически повторяет: - Ума  не  приложу,  что  мне  делать".   Сомневаюсь, впрочем, что он мог  бы  что-нибудь  сделать  -  разве  только   покраснеть до самых ушей. Однако все это случилось позже; умолчу сейчас  и о   первой нашей случайной встрече,  ибо,  как  полагается,  концу  рассказа место   в конце, а не в начале, хотя сам я частенько нарушаю это правило.  А началось   это давным-давно; да, прошло около двадцати лет с  тех  пор,  как Судьба   хитроумным и удивительным образом толкнула мистера Ледбеттера, если можно так   выразиться, прямо в мои объятия.      

   Я жил   тогда на Ямайке, а мистер Ледбеттер  учительствовал  в  школе,  в Англии. Он   был духовной особой и внешне выглядел совершенно  так  же,  как теперь: та же   круглая физиономия, те же или точно такие  же  очки,  та  же легкая тень   изумления на безмятежном лице. Правда,  когда  мы  встретились впервые, он   смахивал на оборванца, а воротничок его -  на  мокрую  тряпку; возможно, именно   это и помогло  нам  сблизиться,  но  об  этом,  повторяю, позже.      

   Вся   эта история началась в приморском городке Хизергейте,  куда  мистер Ледбеттер   приехал на летние каникулы, чтобы вкусить долгожданный отдых. Он привез с собой   блестящий коричневый чемодан с монограммой "Ф.У.Л.", новую, белую с   черным соломенную шляпу и две пары белых фланелевых брюк. Понятно, что по   случаю обретенной свободы настроение у него было  превосходное:  он не очень-то   жаловал школу и своих учеников.  После  обеда  с  ним  завязал разговор    какой-то  болтливый  субъект  -  сосед  по  пансиону,   где   он остановился по   совету своей тетушки. Кроме этого  болтуна  и  его  самого, других мужчин в   доме не было. Их беседа вертелась вокруг  массы  вопросов: прискорбного   исчезновения чудес и приключений  в  наши  дни,  популярности кругосветных    путешествий,  сокращения  расстояний  с   помощью   пара   и электричества,    безвкусицы  рекламы,   вырождения   людей   под   влиянием цивилизации и еще   многого  другого.  Особенно  цветисто  разглагольствовал этот субъект о том,   что человеческая храбрость идет на убыль  из-за  того, что люди привыкли   чувствовать себя в безопасности, и к  оплакиванию  этого несчастья довольно    необдуманно  присоединился  мистер  Ледбеттер.  Первый восторг свободы от   "служебных  обязанностей"  ослепил  его,  и,  не  желая ударить лицом   в грязь на холостяцкой пирушке, он отведал куда больше,  чем следовало,    отличного  виски,  предложенного  ему  болтуном.   Однако   он настаивает, что   отнюдь не охмелел.      

   И   хотя  он  стал  красноречивее  обычного,  его  суждения  не  блистали   остроумием. И после затянувшейся беседы о героическом прошлом, исчезнувшем   навеки, он в полном одиночестве побрел в ярко освещенный луной Хизергейт и стал   подниматься по крутой дороге, вдоль которой теснились виллы.      

   Душа   его была полна скорби, и, шагая по пустынной дороге, он  продолжал оплакивать   судьбу, обрекшую его на серую жизнь школьного учителя. Какое он влачил   прозаическое  существование  -  такое  затхлое,  такое  бесцветное! Тихая, мирная   жизнь, одно и то же из года в  год  -  где  уж  тут  взяться храбрости! Он с   завистью думал о бурных днях средневековья - таких близких и таких далеких, о   допросах, шпионах и кондотьерах  и  о  схватках  не  на жизнь, а на смерть. И   внезапно его пронзило сомнение,  странное  сомнение: оно выплыло из какой-то   случайной  мысли  о  пытках  и  грозило  разрушить настроение, которому он   поддался в тот вечер.      

   А был   ли он, мистер Ледбеттер, действительно  так  уж  храбр,  как  ему казалось? И   так ли уж было бы ему приятно,  исчезни  вдруг  с  лица  земли железные дороги,   полисмены и его собственная безопасность?      

     Болтун с завистью толковал о преступлениях. "На  свете  остался  только   один настоящий искатель  приключений,  -  говорил  он,  -  это  грабитель.   Подумайте только: он один на один против всего  цивилизованного  мира".  И   мистер Ледбеттер поддакивал, разделяя его зависть. "Они-то  знают  толк  в   жизни! - восклицал мистер Ледбеттер. - Кто еще может похвалиться этим? Вот бы   попробовать!" И он озорно рассмеялся. Теперь, углубившись в самоанализ, он   обнаружил, что хочет знать, есть ли  разница  между  его  храбростью  и   храбростью  рядового  преступника.  Он  решил,  не  раздумывая,   ринуться   навстречу этой предательской проблеме. "Я не прочь проделать  все  это,  -   сказал он. - Ведь меня так и тянет. Просто я не даю ходу своим  преступным   наклонностям. Меня сдерживает душевная стойкость".  Однако,  даже  убеждая   себя в этом, он все-таки сомневался.      

   В это   время мистер Ледбеттер проходил мимо большой  виллы,  стоявшей  в стороне от   других. Над прочным широким балконом виднелось окно - оно  было распахнуто   настежь и зияло темнотой. В ту минуту он и не взглянул на него, но вид этого   окна твердо  запомнился  ему  и  врезался  в  его  мозг.  Ему представилось,   как, сжавшись в комок, он  карабкается  на  этот  балкон  и ныряет в загадочную   тьму комнаты. "Э, куда тебе!" - сказал  дух  сомнения. "Мне   запрещает это мой долг по отношению  к  моим  собратьям",  -  сказало   чувство собственного достоинства.      

   Время    шло  к  одиннадцати  часам,  и  приморский  городок  уже  затих. Казалось, луна   усыпила всех. Только где-то далеко  внизу  неяркая  полоска света между шторами   напоминала о  том,  что  кое-кто  еще  бодрствует.  Он повернулся и медленно   побрел обратно, к вилле с открытым окном.  Некоторое время он стоял у калитки:   его раздирали противоречия. "А ну, посмотрим, на что ты способен, -   сказало сомнение. - Докажи, что осмелишься войти в этот дом, и все разрешится   само собой. Соберись с духом и соверши кражу  просто так. В конце  концов    разве  это  преступление?"  Он  беззвучно  открыл  и притворил за собой   калитку и  скользнул  в  тень  кустарника.  "Глупо",  - сказала   осторожность мистера Ледбеттера.  "Этого  надо  было  ожидать",  -   промолвило сомнение. Сердце его сильно билось, но, конечно, он  ничуть  не   боялся. Нет, он ни чуточки не боялся! Он простоял в этих  кустах  довольно   долго.      

   Ясно,   что атака на балкон должна быть стремительной: луна светила ярко, и с улицы его   мог увидеть любой. Зато даже ребенок взобрался бы на  балкон по  шпалере,    обвитой  худосочными,  но  честолюбиво  стремящимися   вверх розочками. Там   можно было укрыться  в  густой  тени  алебастровой  вазы  с цветами и поближе   рассмотреть открытое окно - эту зияющую брешь в защитных укреплениях дома. На   мгновение мистер Ледбеттер замер, подобно самой ночи, а потом коварное виски   перетянуло чашу весов. Он ринулся  вперед.  Быстро, судорожно вскарабкался по   шпалере, перекинул ноги через парапет и,  пыхтя, присел в тени - все, как  он    и  наметил.  Он  задыхался,  дрожал,  сердце колотилось, но душа его ликовала.   Он готов был  заорать  во  всю  мочь  от восторга, что не струсил.      

   Пока   он там  отсиживался,  ему  пришла  в  голову  удачная  строчка  из   "Мефистофеля" Уиллса. "Я чувствую себя котом на крыше",  -    прошептал  он. Сверх его ожиданий это забавное приключение  окончилось    благополучно.  Он даже посочувствовал тем несчастным,  которым  неведомо    воровство.  Все  в порядке. Он в полной безопасности. И показал себя молодцом!      

   А   теперь в окно, чтобы завершить задуманное! Стоит ли  рисковать?  Окно это   находилось над входной дверью, и, по всей  вероятности,  за  ним  была   лестничная площадка или коридор;  он  не  заметил  ни  зеркал,  ни  других   признаков спальни, и вообще на первом этаже окон больше не было -  значит,   никакой опасности сразу же наткнуться на спящего нет. Сначала он сидел под   окном, прислушиваясь, потом заглянул внутрь. И вздрогнул  -  около  самого окна   на  пьедестале  стояла  бронзовая  статуя  почти  с  него  ростом,  с   распростертыми руками. Он  быстро  пригнулся,  потом  заглянул  снова.  На   другом конце  коридора  виднелась  широкая,  слабо  освещенная  лестничная   площадка; окно рядом было  задернуто  тонким  занавесом  из  очень  черных   граненых бусин; широкая лестница шла вниз, в темноту, и другая - на второй   этаж.  Он  мельком  огляделся,  но  ничто  не  нарушало   ночного   покоя.   "Преступление,  -  шептал  он,  -  преступление",  -  и  бесшумно,    быстро перемахнул через подоконник. Ноги его неслышно утонули в медвежьей    шкуре. Да, сомнений нет, он настоящий грабитель!      

   Он   присел на корточки, весь зрение и слух. В саду послышалась к-акая-то беготня и   шорох, и он чуть было не раскаялся в своем предприятии. Короткое   "мяу", фырканье и прыжки убедили  его,  что  там  кошки.  Он    окончательно расхрабрился. Выпрямился. Вероятно, все уже спят. Кража со   взломом  -  что может быть легче! Он был доволен,  что  наконец  решился.  Ему    захотелось прихватить с собой какой-нибудь трофей - просто, чтобы показать,    что  ему чужд малодушный страх перед законом, - и выбраться оттуда тем же   путем.      

   Он   огляделся, и вдруг в нем снова  заговорил  дух  сомнения.  Настоящие грабители   не остановились бы на этом: они не  только  входят  в  дом,  они врываются в   комнаты, они взламывают сейфы. Нет, он не  боится.  Но  он  не станет   взламывать сейфы, чтобы хозяева дома не подумали о  нем  превратно. Но в   комнаты он должен войти, надо подняться наверх. Более того, он уверил себя, что   ему ничего не грозит: в доме было так тихо, будто  все  вымерло. Однако ему   пришлось сжать кулаки и напрячь все силы, прежде  чем  он  стал подниматься на   цыпочках по темной лестнице, замирая на  каждой  ступеньке. Наверху была   квадратная площадка, куда выходило несколько закрытых  дверей и одна открытая;   во всем доме  стояла  тишина.  Он  приостановился,  рисуя себе, что произойдет,   если кто-нибудь проснется и выйдет из комнаты.  Луна за открытой дверью ярко    освещала  спальню,  на  постели  белело  несмятое покрывало.  Туда-то  он  и    пробрался  за  три  минуты,  показавшиеся  ему вечностью, и захватил трофей -   кусок мыла! Он направился  к  двери,  чтобы спуститься еще тише, чем   поднимался. Это же сущий пустяк... Тес!..      

   Шаги!   Треск гравия около дома, потом щелчок ключа в замочной  скважине, зевок, стук   захлопнувшейся двери и чирканье спички в холле внизу. И тут он оцепенел,    сообразив,  куда  завело   его   безрассудство.   "Как   же   я   выкарабкаюсь, черт возьми?" - подумал мистер Ледбеттер.      

   В   холле зажгли свечу, что-то тяжелое стукнулось о стойку для  зонтиков, и по   лестнице заскрипели шаги. Мистер  Ледбеттер  моментально  понял,  что   отступление невозможно. На мгновение он замер -  жалкая  фигура  кающегося   грешника. "Господи боже мой! И свалял же  я  дурака!"  -  прошептал    он  и опрометью кинулся через темную  площадку  в  пустую  спальню,  из    которой только что вышел. Там он остановился и прислушался, дрожа всем телом.   Шаги слышались уже на площадке между этажами.      

   О   ужас! Вероятно, он в спальне этого полуночника! Не терять ни секунды! Мистер   Ледбеттер подбежал  к  кровати,  нагнулся,  возблагодарил  бога  за полог, и не   прошло и десяти секунд, как он заполз  под  него.  Ни  жив  ни мертв, он стоял   под кроватью на четвереньках. Сквозь тонкие складки полога он различил свет   приближающейся  свечи,  тени  беспорядочно  заметались  и замерли снова, когда   свечу поставили на место.      

   - Ну   и денек! - отдуваясь, сказал вошедший и свалил какой-то  увесистый груз на стол   - письменный, как догадался мистер Ледбеттер: он видел  ножки этого стола.   Потом невидимка направился  к  двери  и  запер  ее  на  ключ, тщательно   проверил оконные задвижки, спустил шторы и, вернувшись  обратно, рухнул на   кровать всей своей тяжестью, поразившей мистера Ледбеттера.      

   - Ну   и денек! - повторил он. - Ну и ну! - И снова запыхтел. Тут  мистер Ледбеттер   был склонен думать, что он утирает лицо. Мистер Ледбеттер  видел его сапоги -   добротные, прочные сапоги; судя по тени от его ног на пологе, он отличался   редкой толщиной. Немного  погодя  он  снял  какую-то  верхнюю одежду - по   мнению мистера Ледбеттера, сюртук и жилет - и,  бросив  их  на спинку кровати,   стал дышать размеренней, как бы остывая. Время от  времени он бормотал что-то   про себя и один раз тихо рассмеялся.  Мистер  Ледбеттер тоже бормотал про себя,   но ему было не до смеха. "Ну и маху же  я  дал,  - говорил мистер   Ледбеттер. - Что мне теперь делать?"      

     Из-под  кровати  его  взору  открывалось  немногое.  Хотя  щелки  между   складками полога и пропускали чуточку  света,  но  увидеть  что-либо  было   невозможно. Кроме резких очертаний ног  на  пологе,  остальные  тени  были   загадочны и терялись  в  пестром  узоре  ситца.  Из-под  полога  виднелась   полоска ковра, и, с опаской заглядывая вниз, мистер  Ледбеттер  обнаружил, что   этот ковер тянется по всему полу, насколько хватает  глаз.  Ковер  был   роскошный, комната просторная и, судя по колесикам и украшениям на  ножках   мебели, отлично обставленная.      

   Он   плохо представлял, что ему делать дальше.  Оставалось  одно:  ждать, пока этот   тип ляжет спать, и потом, когда он уснет, прошмыгнуть  к  двери, отпереть ее и   выскочить на балкон. Сможет ли он спрыгнуть с балкона? Тут и разбиться недолго!   Поразмыслив о своих шансах, мистер Ледбеттер  пришел  в отчаяние. Он уже готов   был высунуть свою голову  рядом  с  сапогами  этого джентльмена, кашляя, если   нужно, чтобы привлечь его  внимание,  с  улыбкой извиниться и  объяснить  свое    неудачное  вторжение  несколькими  учтивыми фразами. Однако он увидел, что эти   фразы  трудно  придумать.  "Разумеется, сэр, мое появление  покажется    вам  странным"  или  "Я  надеюсь,  сэр,  вы простите мне несколько   двусмысленное появление из-под  вашей  кровати?"  - вот и все, что он смог   из себя выжать.      

   Тут   его одолели тяжкие сомнения. А если  ему  не  поверят,  что  тогда? Неужели его   безупречная репутация ничего не  стоит?  Конечно,  спору  нет, фактически он   вор. И он уже принялся сочинять красноречивую  защитительную речь, которую он   произнесет на скамье подсудимых,  когда  ему  предоставят последнее  слово;    тем  временем   тучный   джентльмен   встал   и   начал прохаживаться по   комнате. Он  выдвигал  и  задвигал  ящики,  и  у  мистера Ледбеттера мелькнула   робкая надежда, что он раздевается. Не  тут-то  было! Он уселся за письменный    стол  и  заскрипел  пером,  а  потом  стал  рвать какие-то документы. И вскоре   ноздри мистера Ледбеттера защекотал смешанный запах сигары и горящей бумаги   верже.      

     "Положение мое, - рассказывал  мне  впоследствии  мистер  Ледбеттер,  -   оказалось трагическим во многих отношениях. Головой я до боли  упирался  в   поперечную планку кровати, поэтому мой вес приходился главным  образом  на   руки. Потом я почувствовал, что у меня, как  говорится,  одеревенела  шея.   Заболели руки, так как ковер под ними собрался крупными складками.  Колени тоже   заныли, брюки на  них  туго  натянулись.  Тогда  я  носил  воротнички гораздо   выше, чем сейчас, - два с половиной дюйма, - и я заметил, что края слегка   врезаются мне в подбородок, раньше я  этого  не  ощущал.  Но  самое ужасное - у   меня зачесалось лицо, я хотел поднять руку, но шуршание рукава напугало меня, и   я мог облегчить свои страдания только жуткими  гримасами. Потом мне пришлось   отказаться и от этого утешения, так как я, по  счастью, вовремя, заметил, что   мои гримасы сдвинули очки на кончик  носа.  Если  бы они соскочили, конечно,   это выдало бы меня,  но  они  кое-как  удержались, поминутно грозя упасть.   Вдобавок я был немного простужен, и мне не  давало покоя непреодолимое желание   то чихнуть, то высморкаться. Словом, хотя  мое положение в целом и внушало    мне  крайнюю  тревогу,  физические  страдания скоро стали совершенно   невыносимыми.  А  я  не  мог  позволить  себе  даже шевельнуть пальцем".      

   После   бесконечной тишины  послышалось  звяканье.  Понемногу  оно  стало ритмичным:   звяк-звяк-звяк... - двадцать  пять  раз,  -  стук  по  столу  и ворчание   обладателя толстых ног. Мистеру Ледбеттеру пришло в  голову,  что звякает   золото. Он недоверчиво прислушивался, заинтересованный, а звяканье все   продолжалось. Любопытство его росло. Если в самом деле звякает золото, этот   странный человек насчитал, вероятно,  сотни  фунтов.  Наконец  мистер Ледбеттер   уже не мог больше  сдерживаться  и  с  величайшей  осторожностью начал опускать   руки и пригибать голову к самому полу в надежде рассмотреть что-нибудь из-под   полога. Он  шевельнул  ногой,  и  пол  слегка  скрипнул. Звяканье   сразу     прекратилось.   Мистер   Ледбеттер   замер.    Звяканье возобновилось. Потом   снова смолкло, и  воцарилась  полная  тишина,  только сердце мистера Ледбеттера   стучало, как барабан.      

   Ничто   не нарушало тишины. Голова мистера Ледбеттера в это время  лежала на полу, и   взору его открывались могучие ноги до  самых  колен.  Они  были совершенно   неподвижны, стояли на носках и были задвинуты под  кресло.  Все было  тихо,    необыкновенно  тихо.  Мистера  Ледбеттера  осенила   безумная надежда, что с   неизвестным  обморок  или,  может  быть,  он  скоропостижно скончался, уронив   голову на письменный стол...      

     По-прежнему стояла тишина. Что случилось? Терпение  мистера  Ледбеттера   лопнуло. Почти не дыша, он подвинул вперед  руку  и  указательным  пальцем стал   приподнимать полог до уровня глаз. Ничто не нарушало  тишины.  Теперь он видел   колени незнакомца, письменный стол и... дуло тяжелого револьвера, направленного   прямо ему в голову.      

   - А   ну-ка, выходи, негодяй! - с тихим бешенством сказал голос  толстого   джентльмена. - Вылезай! Сюда, ну! И без всяких там фокусов, вылезай, живо!      

     Мистер Ледбеттер вылез, может быть, и неохотно, но без  всяких  фокусов и, как   ему было приказано, без задержки.      

   - На   колени! - скомандовал толстяк. - Руки вверх!      

   Полог   снова упал за спиной мистера Ледбеттера, и, стоя на  коленях,  он поднял руки.      

   -   Тоже мне, вырядился  священником,  -  сказал  толстяк.  -  Пропади  я пропадом,   если нет! Вот ведь попался коротышка, а? Ну  ты,  мерзавец!  Кой черт принес   тебя сюда? Кой черт ты залез под мою кровать?      

   И, не   дожидаясь ответа, он тут же стал  осыпать  оскорблениями  мистера Ледбеттера,   издеваясь над его внешностью. Сам  он  тоже  был  не  очень-то высок, зато   выглядел куда сильнее  мистера  Ледбеттера;  толщина  его  ног вполне   соответствовала тучности тела; у него было широкое бледное  лицо  с мелкими   тонкими чертами и двойной подбородок.  Говорил  он  вполголоса,  с каким-то   пришепетыванием.      

   -   Какого черта, говорю я, тебя понесло под мою кровать?      

     Мистер Ледбеттер с трудом выдавил жалкую, просящую улыбку. Откашлялся.      

   - Я,   конечно, понимаю... - начал он.      

   -   Что? Ах, черт! Мыло? Нет! Не шевели этой рукой, мерзавец!      

   -   Это  мыло,  -  сказал  мистер  Ледбеттер.  -  С  вашего  умывальника.   Разумеется, если...      

   -   Молчи, - оказал толстяк. - Вижу, что мыло. Черт знает что!      

   -   Позвольте мне объяснить...      

   -   Нечего объяснять. Соврешь,  наверное.  Да  и  времени  нет.  Так  что все-таки   я хотел узнать? А! Есть у тебя сообщники?      

   -   Сейчас я все объясню...      

   -   Сообщники есть? Чтоб тебя  черт  побрал!  Начнешь  болтать  чепуху  - стрелять   буду. Сообщники, говорю, есть?      

   -   Нет, - сказал мистер Ледбеттер.      

   -   Заливаешь, небось, -  сказал  толстяк.  -  Но  ты  поплатишься,  если соврешь.   Какого же дьявола ты зевал и не напал на меня,  когда  я  шел  по лестнице? На   что ты рассчитывал? Подумать только - залез  под  кровать!  В общем, ты пойман   на месте преступления.      

   - Не   знаю, как мне доказать свое alibi, - промолвил  мистер  Ледбеттер, желая   показать, что он человек образованный.      

     Воцарилось молчание. Мистер Ледбеттер заметил, что на стуле  около  его   мучителя, на груде смятых бумажек, лежит большой черный портфель,  а  стол   засыпан пеплом и клочками бумаги. Зато параллельно краю стола  аккуратными   рядами стояли столбики  желтых  монет  -  в  стократ  больше  золота,  чем   довелось  видеть  мистеру  Ледбеттеру  за  всю  его  жизнь.  Две  свечи  в   серебряных  подсвечниках  освещали  этот  живописный  натюрморт.  Молчание   длилось.      

   -   Весьма утомительно держать руки вот этак, - сказал мистер  Ледбеттер,   заискивающе улыбаясь.      

   -   Потерпишь, - сказал толстяк. - Что прикажешь  мне  все-таки  с  тобой делать?      

   - Я   знаю, что положение мое двусмысленно.      

   - О   господи! - воскликнул толстяк. -  Подумать:  двусмысленно!  Шляется здесь со   своим собственным мылом и носит  этакий  высоченный  клерикальный воротник! Ты   проклятый вор, такого еще свет не видывал!..      

   -   Чтобы быть абсолютно точным... - начал мистер Ледбеттер, и вдруг очки его   соскочили и звякнули о пуговицы жилета.      

   На    изменившемся  лице  толстяка  вспыхнула  яростная  решимость,  и  в револьвере    что-то  щелкнуло.  Он  положил  на  него  другую  руку.  Потом посмотрел на   мистера Ледбеттера и кинул взгляд на упавшие очки.      

   - Ну,   теперь-то он взведен, - сказал  толстяк  после  паузы  и  перевел дыхание. - Но   знаешь, скажу я тебе,  никогда  ты  не  был  так  близко  от смерти, как   сейчас. Бог ты мой! А я  даже  рад.  Твое  счастье,  что  была осечка, а то   здесь уже лежал бы твой труп.      

     Мистер Ледбеттер промолчал, но комната будто закачалась вокруг него.      

   - Что   ж поделаешь! Хорошо,  что  так  вышло.  Нам  же  обоим  лучше.  О господи! -   Толстяк шумно вздохнул. -  И  чего  ты  позеленел  от  такой-то ерунды?      

   - Я   заверяю вас, сэр... - пролепетал мистер Ледбеттер.      

   -   Остается одно. Если заявить в полицию, пиши пропало: дельце,  которое я затеял,   лопнет. Это не годится. Если связать тебя и бросить  здесь,  все равно завтра   все откроется. Завтра воскресенье, а в  понедельник  банк  не работает, - я   рассчитывал как раз на свободные три дня. Застрелить тебя  - пахнет убийством,   за это по головке не погладят. И это загубит  все  дело. Будь я проклят, если я   знаю, что с тобой  делать,  -  да,  будь  я  трижды проклят!      

   -   Если вы мне позволите...      

   - Ты   болтаешь, будто и впрямь священник, пропади я пропадом, если  нет. Из всех   воров ты... Ну ладно! Нет, все равно не позволю! Нет времени. Если снова   начнешь трепаться, я всажу тебе пулю прямо в живот. Ясно?  Придумал, придумал!   Сначала мы сделаем вот что: обыщем тебя, дружок, обыщем - нет ли оружия,  -    да,  всего  обыщем!  И  слушай!  Когда  я  велю  тебе  сделать что-нибудь, не   разводи антимонии, а делай, да поживее!      

   И,    не  отводя  из  предосторожности  револьвера   от   виска   мистера Ледбеттера,   толстяк велел ему встать и обыскал.      

   -   Настоящий грабитель, как бы не  так!  -  заключил  он.  -  Да  ты  же типичный   любитель. У тебя даже заднего кармана нет. Замолчи! И немедленно!      

   И как   только вопрос был решен, мистер Ледбеттер по приказанию  толстяка снял сюртук,   засучил рукава и  с  револьвером  у  виска  продолжил  сборы, прерванные его   появлением. С точки зрения толстяка,  это  был  единственно возможный выход,   ибо, если  бы  он  занялся  этим  сам,  ему  пришлось  бы выпустить из рук   револьвер. Так что даже золото на  столе  было  упаковано руками мистера    Ледбеттера.  Довольно  оригинально  выглядели  эти  ночные сборы. Толстяк   непременно  хотел  разложить  золото  так,  чтобы  вес  его равномерно и    незаметно  распределился  по  всему  багажу.  Нет  сомнений, рассказывал мистер   Ледбеттер, что вес этот был довольно основательный.  На столе и в черном   портфеле лежало около 18 тысяч  фунтов  золотом.  Было  и много маленьких пачек   из пятифунтовых банкнот. Каждую пачку  в  25  фунтов мистер Ледбеттер   завертывал в бумагу. Эти  пачки,  аккуратно  уложенные  в сигарные коробки,   разместились  в  дорожном  багаже,  кожаном  саквояже  и шляпной картонке.   Около 600 фунтов отправлялось в путь в табачной жестянке и несессере.  Десять    фунтов  золотом  и  несколько  пятифунтовых  бумажек толстяк рассовал по   карманам. Время от времени он пенял мистеру Ледбеттеру за медлительность,   торопил его и спрашивал, который час.      

     Мистер Ледбеттер перетянул ремнями саквояж и  чемодан  и  вернул  ключи   толстяку. Было уже без десяти двенадцать, и часы еще не  пробили  полночь,   когда толстяк усадил его на саквояж на почтительном от себя расстоянии,  а сам   поместился на чемодане с револьвером наготове и ждал. Его воинственное   настроение как будто улеглось,  и  он  некоторое  время  присматривался  к   мистеру  Ледбеттеру,  а  потом   поделился   с   ним   некоторыми   своими   соображениями.      

   - По   твоему произношению я думаю, что ты из образованных, - сказал  он, раскуривая   сигару. - Нет, ты уж лучше помолчи. Я по твоей физиономии вижу, что ты зануда и   ничего путного не расскажешь, а ведь я  сам  такой  старый враль, что чужое    вранье  меня  не  интересует.  Так  вот,  говорю  я,  ты образованный человек.   Ты это ловко придумал, что  оделся  священником.  Ты сойдешь за священника даже   среди образованных.      

   - Да   я и есть священник, - сказал мистер Ледбеттер, -  или  по  крайней мере...      

   -   ...ты им прикидываешься. Меня не проведешь. Но ты не должен воровать. Не такой   ты человек, чтоб воровать. Ты же  просто  трус,  если  можно  так выразиться, -   говорили тебе об этом раньше?      

   -   Видите ли, -  сказал  мистер  Ледбеттер,  в  последний  раз  стараясь завязать   разговор, - именно это и интересовало меня...      

     Толстяк отмахнулся от него.      

   - Ты   ведь зря загубишь  свое  образование,  если  будешь  воровать.  Ты выбери одно   из двух: или занимайся подлогом, или  хапай  чужие  деньги.  Я лично хапаю. Да,   именно хапаю. Откуда, ты думаешь, у меня это  золото?  А! Слышишь?  Полночь!..    Десять.   Одиннадцать.   Двенадцать.   Меня   всегда необычайно волнует этот    медленный  бой  часов.  Время  -  пространство... Сколько в них тайн! Почему   тайны?.. Однако нам пора. Вставай.      

   И   вежливо, но твердо он  заставил  мистера  Ледбеттера  повесить  через плечо   несессер на веревке, взвалить на спину чемодан и,  невзирая  на  его глухие   протесты, взять в свободную  руку  саквояж.  Навьюченный  донельзя, мистер   Ледбеттер с опасностью для  жизни  начал  спускаться  по  лестнице. Толстяк   следовал  за  ним  с  пальто,  шляпной  картонкой  и  револьвером, отпуская    язвительные  замечания  по  поводу   физической   силы   мистера Ледбеттера и   помогая ему на лестничных поворотах.      

   -   Валяй к черному ходу, - распорядился он, и мистер Ледбеттер, шатаясь,   прогрохотал через оранжерею,  оставляя  в  кильватере  разбитые  цветочные горшки.   - Плевать на них, - сказал толстяк. - Это к счастью. Подождем  тут до четверти   первого. Можешь поставить вещи. Ну!      

     Мистер Ледбеттер, задыхаясь, рухнул на чемодан.      

   -   Ведь только прошлой ночью, - выдохнул он, - я спал в своей  маленькой комнатке,   и мне и не снилось...      

   - Не   к чему заниматься самобичеванием, - сказал толстяк, поглядывая  на револьвер.   Он замурлыкал себе  под  нос.  И  мистер  Ледбеттер  и  тут  не воспользовался   предоставленной возможностью для объяснений.      

   Потом   зазвенел колокольчик, и мистера Ледбеттера послали открыть  дверь черного хода.   Вошел блондин в костюме яхтсмена. Увидев мистера Ледбеттера, он страшно   вздрогнул и хлопнул себя по заднему  карману.  Тут  он  заметил толстяка.      

   -   Бингем! - воскликнул он. - Кто это?      

   - А я   тут немножко занимаюсь филантропией: стараюсь перевоспитать этого грабителя.   Только что поймал его: сидел под моей кроватью. Он ничего себе. Трусливый осел.   Поможет нам, понесет вещи.      

     Сначала присутствие мистера Ледбеттера как будто встревожило  блондина, но   толстяк успокоил его:      

   - Да   он один. Ни одна банда на  свете  не  станет  с  ним  связываться. Нет!.. Ради   бога, ни слова, помалкивай!      

   Они   вышли в темный  сад.  Чемодан  по-прежнему  покачивался  на  плечах мистера   Ледбеттера. Человек в костюме яхтсмена шел впереди с  саквояжем  и револьвером,   за ним - мистер Ледбеттер, нагруженный, как  Атлас;  шествие, как и прежде,   замыкал мистер  Бингем  -  с  шляпной  картонкой,  пальто  и револьвером. Вилла   эта была из  тех,  где  сады  поднимаются  по  отвесной скале. Крутая   деревянная лестница спускалась  оттуда  к  купальне,  смутно видневшейся на   берегу. Внизу на привязи болталась  лодка,  а  рядом  стоял молчаливый   маленький человек со смуглым лицом.      

   -   Минуту! Я все объясню, - сказал мистер Ледбеттер. - Уверяю вас...      

     Кто-то дал ему пинка, и он умолк.      

   Они   заставили его идти вброд с чемоданом до самой  лодки,  они  втащили его на борт   за волосы, они всю ночь напролет называли его  не  иначе,  как   "мерзавец" и "грабитель". Но говорили они вполголоса,  так    что,  если  бы рядом и случился  посторонний,  он  не  заметил  бы  позора    бедняги.  Они привезли его на яхту, команда которой состояла из странных,   подозрительных азиатов, и не то столкнули его с трапа, не то он упал сам, но   он  оказался в зловонной, темной дыре, где пробыл много  дней,  сам  не  зная    сколько, потому что потерял счет времени, когда у него  началась  морская    болезнь. Они угощали его сухарями и непонятными словами,  они  поили  его    водой  с ромом, которого он не выносил. И там  бегали  тараканы,  тараканы    днем  и ночью, а по ночам вдобавок и крысы. Азиаты очистили его карманы и    забрали часы, но мистер Бингем восстановил справедливость, взяв часы себе. И    пять или  шесть  раз  корабельная  команда:  пять  ласкаров  (если   они   были   ласкарами), китаец и негр - выуживала его из  этой  дыры  и  доставляла  к   Бингему с приятелем, чтобы он составил им партию в бридж, в юкр и в вист и   слушал их рассказы и бахвальство, притворяясь, что ему очень интересно.      

   Кроме   того, его принципалы  разговаривали  с  ним,  как  с  закоренелым преступником.   Они не позволяли ему и слова сказать в свое оправдание и все время давали   понять, что никогда не видели столь  отъявленного  грабителя. Они без  конца    твердили  это.  Блондин  был  по  характеру  молчалив,  но вспыльчив во время    игры;  зато  оказалось,  что  мистер  Бингем,  заметно оживившийся после   отъезда из Англии, не чужд жизнерадостной философии.  Он распространялся о   тайне пространства и времени и цитировал Канта и  Гегеля или  по  крайней    мере  утверждал,  что  цитирует.  Несколько  раз  мистер Ледбеттер пытался   заговорить: "Видите ли, то, что  я  оказался  под  вашей   кроватью...", - но его сразу обрывали  приказанием  то  снять  колоду,  то   передать виски или еще что-нибудь. После третьей неудачной попытки мистера   Ледбеттера блондин стал относиться к этому вступлению вполне безучастно и, едва   заслышав его снова, разражался хохотом и  со  всей  силой  хлопал  по спине   мистера Ледбеттера.      

   - И   начало старое и история старая, - эх ты, добрый старый грабитель! -   приговаривал блондин обычно.      

   Так   мистер Ледбеттер мучился много дней, возможно, двадцать, и  однажды вечером его   погрузили в лодку вместе с  несколькими  банками  консервов  и отвезли на   маленький островок, где протекал ручей.  Мистер  Бингем  сел  в лодку вместе с   ним, всю дорогу давал  ему  добрые  советы  и  окончательно отклонил его   последние попытки объясниться.      

   - Да   ведь я совсем не вор, - сказал мистер Ледбеттер.      

   - Ты   не будешь им никогда, - ответствовал мистер Бингем. - Не быть тебе вором. Я   рад, что ты начинаешь понимать это.  Когда  выбираешь  профессию, надо   учитывать свой характер. Если нет, не жди удачи. Вот я, например. Всю свою   жизнь я провел в банках. Там я и пошел в гору. Я был даже  директором банка. Но   был ли я счастлив? Нет. А почему? Потому что это было не в  моем характере. У   меня слишком романтическая натура,  я  чересчур  непостоянен. Так что   фактически я это дело бросил. Вряд ли  я  еще  когда-нибудь  стану директором   банка. Меня, конечно, были бы рады взять обратно - еще  бы!  Но теперь уж я   знаю свой характер... С этим покончено! Больше  я  в  банк  ни ногой!      

   И так   же, как не подходит мой характер для такого  почтенного  занятия, твой не   подходит для преступления. Теперь я пригляделся к тебе  получше  и не советую   заниматься даже подлогом.  Вернись-ка  ты,  приятель,  на  путь истинный. Ведь   твое призвание - филантропия, вот какое у тебя призвание. С твоим голосом    тебе  самое  место  в  какой-нибудь  Ассоциации  Содействия Возвращению   Заблудшей Молодежи  на  Стезю  Добродетели  или  что-нибудь  в этаком роде.   Поразмысли-ка над этим.      

   У   острова, к которому мы подплываем, как будто нет никакого названия, - во всяком   случае, на карте  он  не  значится.  На  досуге  ты  можешь  сам придумать ему   название: у тебя там будет вдоволь времени подумать о всякой всячине. Насколько   я знаю, вода там вполне пригодна для питья. Это один из Гренадинских островов -   из Уордсуортской группы. Вон там, в тумане, синеют остальные  Гренадины.    Вообще-то  их  видимо-невидимо,  но  отсюда   разве углядишь? Раньше я часто   думал: для чего созданы эти острова? Как  видишь, теперь я знаю зачем. К   примеру, этот вот остров - для  тебя.  Со  временем тебя вызволит отсюда какой-нибудь   абориген. Тогда говори о нас что хочешь, ругай нас последними словами - нам-то    что!  Возьми  вот  полсоверена.  Не бросай их на ветер, когда вернешься к   цивилизации. Если ты потратишь их  с умом, ты сможешь начать новую  жизнь.  И    не...  Да  не  причаливайте  вы, проходимцы, он доберется вброд!.. Послушай,    не  растрачивай  драгоценного одиночества на дурацкие мысли. Это одиночество   может в корне изменить твою жизнь. Береги деньги и время. Ты умрешь богачом.   Сожалею, но консервы тебе придется нести в руках. Нет, тут неглубоко.  Да    провались  ты  со  своими объяснениями! Нет времени! Нет, нет, нет! И слушать   не  хочу!  Полезай  за борт!      

   И   когда наступила ночь, мистер Ледбеттер, тот самый,  который  когда-то так   горько сетовал на недостаток приключений,  сейчас  сидел  возле  своих   консервных банок, уткнувшись подбородком в колени, и покорно взирал сквозь очки   на сияющее пустынное море.      

     Через  три  дня  его  обнаружил  там  рыбак-негр  и  отвез  на   остров   св.Викентия,  а  оттуда,  истратив  последние  гроши,  он  переправился  в   Кингстон, на Ямайку. И там бедняга окончательно запутался. Даже теперь  он   совершенно неделовой человек, а тогда  он  совсем  не  знал,  что  же  ему   делать.  Единственное,  на  что  он  решился,  -  обойти   всех   тамошних   священников, чтобы одолжить денег на дорогу домой. Но он был так грязен  и   оборван, а рассказы его  так  фантастичны,  что  ему  никто  не  верил.  Я   встретил его случайно. Солнце  уже  заходило,  когда  он  попался  мне  на   дороге, ведущей к старому форту, где я прогуливался после сиесты;  на  его   счастье, мне было скучно, и  я  никуда  не  собирался  вечером.  Он  уныло   тащился к городу. Меня заинтересовали его убитое горем  лицо  и  кой-какие   остатки пыльной одежды, напоминавшие о священническом сане.  Наши  взгляды   встретились. Он заколебался.      

   -   Сэр, - сказал он, переводя дыхание, - не можете  ли  вы  уделить  мне несколько   минут, хотя я боюсь, что мой рассказ покажется вам невероятным?      

   -   Невероятным? - повторил я.      

   - Да,   - быстро ответил он. - Никто ему не верит, да и сам  я  тоже.  Но уверяю вас,   сэр...      

   Он   беспомощно смолк.  Тон  его  пришелся  мне  по  душе.  Этот  человек показался   мне чудаком.      

   -   Перед вами, - сказал он, - самое несчастное существо на свете.      

   - Ну,   к тому же вы, вероятно, не обедали? - догадался я.      

   - Да,   - мрачно ответил он, - вот уже много дней.      

   - Так   после обеда и расскажете, - сказал я и без лишних слов повел  его в одно   местечко, где, я знал точно, его костюм не мог  никого  шокировать. Там я и   узнал его историю, правда, с  некоторыми  пропусками,  которые  он впоследствии   восполнил. Сначала я тоже не  поверил,  но  вино  разгорячило его, легкий налет   угодничества - следствие его злоключений -  исчез,  и  я поверил. Я был   настолько  убежден  в  его  искренности,  что  оставил  его ночевать у себя и   заверил на следующий день  у  своего  ямайского  банкира банковскую справку,   которую он дал мне. И - что же поделаешь?  -  пришлось купить  ему  белье  и    прочую  одежду,  необходимую   для   человека   без определенных занятий. Потом   прибыла заверенная  справка.  Его  потрясающая история оказалась правдой. Не   буду останавливаться на дальнейшем. Он отбыл в Англию через три дня.      

     "Вы не можете представить, как я благодарен вам за доброту,  с  которой вы   отнеслись к совершенно незнакомому человеку, - так  начиналось  письмо,   полученное мною из Англии; дальше шло в том же духе. -  Если  бы  не  ваша   великодушная помощь, я непременно опоздал бы к началу школьных занятий,  и та   минутная глупость, наверное, погубила бы меня окончательно. А теперь  я   безнадежно запутался в собственной лжи, к которой мне пришлось прибегнуть,   чтобы объяснить, где я пропадал и откуда у меня  такой  черный  загар.  По   легкомыслию я выдумал две или три истории, нисколько не  представляя,  чем это   мне грозит. Я не осмеливаюсь сказать  правду.  В  Британском  музее  я   просмотрел  несколько  юридических  справочников,  и  теперь  нет  никаких   сомнений, что я "потворствовал",  "содействовал"  и    "помогал"  уголовному преступлению.  Я  узнал,  что  этот     мерзавец   Бингем   был   директором Хизергейтского  банка  и  теперь     обвиняется   в   огромнейшем   хищении. Пожалуйста, прошу вас, сожгите это    письмо  сразу  же  по  прочтении  -  я всецело доверяю вам. Хуже всего то, что   ни моя тетя, ни хозяин пансиона, в котором я остановился, не верят ни единому   моему  слову.  Они  подозревают меня в чем-то позорном, но я не знаю, в  чем    именно.  Тетя  говорит,  что простит меня, если я расскажу ей все. Но ведь я   рассказал ей все,  и  даже _больше_, чем все, а она не верит. Конечно, им   незачем знать, с  чего  все началось, и я представляю дело так, будто бы меня   подстерегли на берегу  я заткнули рот кляпом. Ну, а тетя желает знать, _почему_   меня подстерегли  и заткнули рот кляпом и почему меня увезли на яхте. Не знаю,   что ей сказать. Не придумаете ли вы какое-нибудь объяснение? Я уже  совершенно    отупел.  И еще я хочу попросить вас об одной огромной услуге: если вы будете   отвечать мне, возьмите, пожалуйста, два листка бумаги и на одном  из  них    напишите такое письмо, чтобы из него стало ясно, что я действительно был на    Ямайке этим летом и что меня привезли туда на яхте, - я покажу это письмо тете.   Я и без того в неоплатном долгу перед вами и просто  не  знаю,  смогу  ли  я   когда-нибудь отблагодарить  вас..."  и  тому  подобное.  В  заключение  он   повторял просьбу сжечь это письмо.      

   На    этом  и  кончается  удивительный  рассказ   о   каникулах   мистера Ледбеттера.   Его размолвка  с  теткой  продолжалась  недолго.  Старая  дама простила его   перед смертью.         

 Препарат под микроскопом       

       

Пер. - И.Линецкий.      

       

   За   окнами лаборатории висела влажная белесая пелена  тумана,  а  внутри было жарко   натоплено, и  расставленные  по  концам  длинных  узких  столов газовые лампы с   зелеными абажурами  заливали  комнату  желтым  светом.  На столах  красовались    стеклянные  банки  с  останками  искромсанных  раков, моллюсков, лягушек и   морских свинок, на которых  практиковались  студенты; вдоль стены против окон   тянулись полки  с  обесцвеченными  заспиртованными препаратами; над ними    висел  ряд  превосходно  исполненных  анатомических рисунков в светлых   деревянных рамах, а под ними кубиками выстроились в ряд шкафчики. Все двери   лаборатории были выкрашены в  черный  цвет  и  служили классными  досками;  на    них  виднелись  оставшиеся  со   вчерашнего   дня полустертые чертежи и   диаграммы.  В  лаборатории  было  пусто  -  если  не считать демонстратора,   который сидел за микротомом [прибор  для  получения срезов тканей, животных и   растений] у дверей  препараторской,  -  и  тихо, если не считать негромкого   ритмичного постукивания и  щелканья  микротома. Однако разбросанные вокруг вещи   говорили  о  том,  что  здесь  только  что побывали  студенты:  повсюду    лежали   портфели,   блестящие   футляры   с инструментами, на одном  столе    большая  таблица,  прикрытая  газетой,  на другом - изящно переплетенный   экземпляр "Вестей ниоткуда", книги,  которая совершенно не вязалась с   окружающей обстановкой. Все это в спешке оставили студенты, когда, заглянув    на  минутку  в  лабораторию,  они  бросились  в соседний лекционный зал занимать   места. Оттуда, из-за плотно  притворенных дверей, едва доносился монотонный   голос профессора.      

     Сквозь  закрытые  окна  послышался  приглушенный  бой  башенных  часов:   одиннадцать. Щелканье микротома стихло; демонстратор  посмотрел  на  часы,   встал, заложил руки в карманы и не спеша пошел к дверям лекционного  зала.   Здесь он на мгновение остановился, прислушался, и тут взгляд его  упал  на   томик Уильяма Морриса. Он взял книгу, посмотрел на заголовок,  усмехнулся,   раскрыл ее, прочел имя владельца на титульном листе, полистал и положил на   место. Почти в ту же минуту мерное бормотание лектора вдруг  прекратилось, из   лекционного зала послышался  стук  карандашей,  брошенных  на  пюпитры,   шарканье ног и разноголосый гул. Затем чьи-то уверенные шаги  приблизились к двери,   она слегка приоткрылась, да так и осталась: по-видимому, какой-то вопрос   задержал того, кто хотел войти.      

     Демонстратор повернулся, медленно прошел мимо  микротома  и  скрылся  в дверях   препараторской. Тем временем из  лекционного  зала  с  тетрадями  в руках   начали выходить студенты. Некоторые сразу прошли к своим столикам, а несколько   человек собрались в кучку у самой двери.  Это  была  чрезвычайно разношерстная   публика, так как, пока Оксфорд и Кембридж упорно противились робким   предложениям допустить в их стены  представителей  низших  классов. Колледж оф   Сайенс успел на много лет  опередить  Америку  и  в  социальном отношении   представлял собой весьма пеструю картину;  кроме  того,  колледж пользовался   большой популярностью и, раздавая стипендии еще  более  щедро, чем шотландские   университеты, широко открывал свои  двери  студентам  всех возрастов и   состояний.      

   На   этом курсе был  двадцать  один  студент,  но  многие  задержались  в лекционном   зале,  чтобы  задать  вопросы  профессору,  срисовать  с  доски диаграммы, пока   их не стерли, или получше рассмотреть  препараты,  которые демонстрировались    на  лекции.  В  числе  девяти   человек,   вошедших   в лабораторию, были три   девушки; одна из них, миловидная, хрупкая  блондинка в  очках,  одетая  в    зеленовато-серое  платье,   остановилась   у   окна, всматриваясь в  туман,  а    остальные  две,  здоровые,  некрасивые  девицы, развернули и надели коричневые   полотняные передники, в которых они  обычно препарировали.  Двое  мужчин    также  прошли  к  своим  местам  -   бледный чернобородый человек,  бывший    портной,  и  красивый,  румяный  юноша  лет двадцати, в хорошо сшитом   коричневом костюме  -  молодой  Уэддерберн,  сын известного окулиста   Уэддерберна. Остальные столпились у дверей лекционного зала; крошечный горбун в   очках уселся на гнутый деревянный  табурет,  двое других - невысокий молодой   брюнет и светловолосый юноша с красным лицом  - прислонились к фаянсовой   раковине, а  четвертый  остановился  против  них; он-то и говорил больше всех.      

     Фамилия его была Хилл. Это был крепко сколоченный двадцатилетний парень с   бледным лицом, темно-серыми глазами, волосами неопределенного цвета и  с   крупными неправильными чертами лица. Он глубоко засунул руки в  карманы  и   разговаривал слишком громко.  Воротничок  у  него  был  обтрепан  и  плохо   накрахмален, костюм явно куплен в магазине готового  платья,  а  на  одном   башмаке сбоку, у самого носка, красовалась заплата. Разговаривая и  слушая   собеседников, он непрестанно оглядывался на дверь  лекционного  зала.  Они   обсуждали неутешительный вывод только что прослушанной лекции, завершающей курс   "Введение в зоологию". "Выйти из яйца,  чтобы  создать  яйцо,    -  вот единственный смысл существования  высших  позвоночных",  -    меланхолически закончил лектор,  изящно  закруглив,  таким  образом,  свой    беглый  очерк сравнительной анатомии. Горбун в очках с шумным восхищением    повторил  эти слова, адресуясь к светловолосому студенту и подстрекая его   начать одну из тех бестолковых, расплывчатых и всеобъемлющих дискуссий, которые   почему-то так милы сердцу всякого студента.      

   -   Быть может, таково и наше предназначение,  -  ответил  светловолосый, принимая   вызов. - С точки зрения науки. Но ведь есть нечто превыше ее.      

   -   Наука - это знание, приведенное в систему, -  безапелляционно  сказал Хилл. -   Идеи, которым нет места в системе, никому не нужны. -  Он  сам  не понимал,   дельная это мысль или глупость, пока не убедился,  что  слушатели приняли его   слова всерьез.      

   -   Никак не возьму в толк, - сказал горбун, обращаясь ко всем  сразу,  - каковы   взгляды Хилла: материалист он или нет.      

   -   Превыше материи есть только одно, -  не  задумываясь,  ответил  Хилл,   уверенный, что на этот раз попадет в точку; кроме того, он чувствовал, что в   дверях, за его спиной, кто-то  стоит,  и  слегка  повысил  голос,  чтобы   вошедшая студентка его услышала. - И это одно - иллюзия, будто  существует   нечто превыше материи.      

   -   Наконец-то вы обнародовали свое  кредо,  -  сказал  светловолосый.  - Стало   быть, это просто иллюзия? Все наши старания жить  по-человечески,  а не   по-собачьи, все наши труды и поиски высшего начала - все ни к чему?  До чего же   вы, однако, непоследовательны!  Взять  хоть  этот  ваш  социализм. Почему вас   так волнуют судьбы человечества? Что вам за дело  до  нищих  на улице? Зачем вы   подсовываете эту книжонку, - он указал  кивком  головы  на Уильяма Морриса, -   всем и каждому у нас в лаборатории?      

   -   Девушка, - шепнул горбун, смущенно оглядываясь.      

     Темноглазая девушка в темном платье вошла в  лабораторию  со  свернутым   передником в руке и остановилась по другую сторону стола,  наблюдая  через   плечо за собеседниками и прислушиваясь к спору.  Не  обращая  внимания  на   горбуна, она переводила взгляд с Хилла на его собеседника. Хилл постарался   сделать вид, что не замечает ее, и выдал себя только тем, что  подчеркнуто не   обращал на нее внимания; впрочем, она сразу поняла его игру, и это было ей   приятно.