1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
       II      

       

Два   человека расстались, и бесшумное колесо времени уничтожило в памяти доктора всякие   следы визита купца Грингмата. Прошел год. Доктор переменил резиденцию и уехал в   один из южных городов Франции. Ему приходилось теперь возиться с   апоплексическими провинциальными дамами, отставными сержантами, патерами,   мнительными, как женщины, и скупыми, как Гарпагоны, с дюжими фермерами с   оливковой кожей и тысячами застарелых недугов. По-прежнему он излечивал и   советовал, ездил и писал рецепты. И все это было медицинскими буднями,   оканчивавшимися потрясающей драмой. Был вечер, доктор окончил прием и не спеша   сбрасывал полотняный халат. В передней раздался звонок. Вошедший лакей сказал:      

– Вас   хочет видеть господин Грингмат.      

– Больной? –   спросил доктор.      

– Он   говорит, что пришел поблагодарить вас.      

– За   что?      

Лакей не   успел ответить, потому что в гостиной раздался голос:      

– К   вам можно, доктор?      

Доктор   открыл дверь. Перед ним стоял плотный, смеющийся, загорелый человек и дружески   протягивал руку.      

– Вы   не узнаете меня?      

– Нет, –   коротко сказал доктор. – Вы Грингмат?      

– Да.   Неужели не помните?      

Доктор   потер лоб. Что-то знакомое всплывало в его сознании и, не успев разгореться, гасло.      

– Пройдите   в кабинет, – сказал он.      

Они   подошли к докторскому столу, и Грингмат сел. Сел и доктор.      

– Спасибо,   огромнейшее спасибо, – сказал купец. – Вы меня спасли, а ведь я   умирал. Помните – год назад?      

– Год   назад, – задумчиво произнес доктор. – А не можете ли сказать точно,   когда это было?      

– Первого   июля. Этот день отмечен у меня в календаре крупными буквами. Я пил гречавку.      

– Постойте, –   сказал доктор, и очки его заблестели ярче обыкновенного. – Сию   минуту. – Он взял книгу записи пациентов, раскрыл ее и несколько минут   водил вздрагивающим указательным пальцем по черным линейкам. И ему бросилась в   глаза коротенькая отметка: «Грингмат, 44 лет, чахотка. Безнадежен».      

Холодная   струйка пробежала по спине доктора. Он бросил книгу и с минуту просидел в   глубоком раздумье, опустив голову на руки. Потом встал, отодвинул ящик стола,   взял револьвер и быстро, почти не целясь, выстрелил в Грингмата. Купец дернул   головой в сторону, открыл рот и беспомощно повис в кресле. Он был мертв. Пуля   пробила череп. Пороховой дым наполнял еще кабинет сизым туманом, а доктор с   лихорадочной быстротой возился вокруг мертвого, двигаясь, как во сне. Утро   застало его бодрствующим, он вскрывал легкие, исследуя невероятное, почти   чудесное излечение незначительной аптечной травой.      

       III      

       

В   медицинском обществе, к которому принадлежал доктор, и в местной полиции были   на другой день получены два пакета. Пакет, адресованный медицинскому обществу,   заключал в себе точное описание зарубцевавшихся легких Грингмата, состояние   плевры, бронх, кровеносных сосудов и указание, что эти результаты достигнуты   благодаря «гречавке». А в полиции прочитали следующее: «Общество осудит меня,   но если то, что я видел сегодня своими глазами, – не простая случайность,   моя совесть спокойна. Смерть Грингмата – ничто по сравнению с пользой, которую   она может принести человечеству.      

Решить   же, была это случайность или нет – предоставляю науке».      

Он был   арестован немедленно.      

 Циклон в Равнине Дождей      

       

       I      

       

– На   запад, на запад, Энох! Смотрите на запад! – прокричал Кволль, стремительно   проносясь мимо. Его белый парусиновый пиджак вздувался на спине пузырем от   ветра, с ровным, унылым гудением стлавшегося по полю. Дрожки Кволля   подпрыгивали, как угорелые, и чуть не опрокинулись, зацепившись за глубокую   колею.      

Почти в   тот же момент Кволль, дрожки и лошадь скрылись в облаках едкой, красноватой   пыли, поднятой копытами. Энох вытер рукавом пот и поднял голову; то же, но   быстрее его, сделали два сына его, работавшие с ним.      

– Жип, –   сказал фермер, – кто кувыркался тут по дороге и кричал, что надо смотреть   на запад?      

– Кволль,   отец, – ответил Жип, бросая лопату. – И он прав, в другой раз за   деньги не увидишь того, что теперь делается. О-ох! – вскричал он, –   да, это плохие шутки!      

Три пары   широко раскрытых глаз устремились к закату, и три вздоха соединились в один.      

Солнце   стало неярким. Низко над горизонтом, тускло и мрачно смотрело оно на желтую   кукурузу Эноха; невидимая тяжесть ложилась от его красного диска на струящееся   море стеблей, и низкие, как отколовшиеся пласты неба, облака приняли красный   оттенок меди. Западная часть неба покраснела и стала мутной, словно за сто миль   обрушились миллионы возов кирпичного щебня. Свет исчез: прямой, лучистый свет   солнца превратился в прозрачную, красноватую муть, мгновенно лишая красок яркую   зелень придорожных канав, ставших вдруг серыми, словно их облили купоросом.   Затих ветер, земля, пропитанная удушьем, молчала. Отчаянно голося, хохлатый   удод взлетел вверх, забил крыльями и пустился наперерез поля.      

– Риоль! –   сказал младшему брату Жип, – я как будто рассматриваю тебя сквозь красное   стекло.      

Энох,   покрытый смертельной бледностью, с проклятием поднял руки и взмахнул сжатыми   кулаками. Все кончено! Труды целого лета, постоянное беспокойство, мечты о   прикупке земли – все превратится в вороха смятой соломы и обломки изгородей.   Ну-ну! Он не ожидал этого.      

Закат   неудержимо притягивал его гневные, испуганные глаза. Отвратительный, красный   пожар неба напоминал чью-то огромную, поднятую для удара ладонь.      

Риоль   тяжело вздыхал, судорожно почесывая затылок. Ноздри у Жипа бешено раздувались,   он пристально посмотрел на отца и коротко рассмеялся. Фермер побагровел.      

– Идиот! –   заревел он. – Улыбнись-ка еще!      

Жип   стиснул зубы. Трепет, похожий на зуд и смех, проникал во все его существо. Его   горе, мучившее его бессонницей и тяжелыми ночными слезами, казалось, нашло себе   выход в притаившемся неистовстве атмосферы. Он не боялся, а наоборот, замер в   бессознательном ожидании немедленного и грозного разрешения.      

– Марш   домой! – проворчал старик. – С богом плохие шутки. Это за грехи,   слышишь, Риоль?      

Охваченный   отчаянием, он сразу осунулся и медленно шагал с непокрытой головой по дороге,   изредка останавливаясь, чтобы бросить на запад взгляд, полный тоски и   страдания. Риоль шел следом, испуганный, молчаливый; Жип замыкал шествие.      

В полях,   заворачивая и свивая метелками верхушки кукурузных стеблей, уже крутились   маленькие, сухие вихри. Восток тонул в ранних сумерках, и сумрачно скрипели   деревья, кланяясь обреченным полям.      

– Риоль, –   сказал Жип, – ты, конечно, поспешишь к Мери? Передай ей, что я озабочен ее   участью не менее, чем своей. Всем нам грозит смерть.      

Юноша с   тоской посмотрел на брата.      

– Ее   не тронет, – убежденно проговорил он. – Мы – другое дело. Мы, может   быть, заслуживаем наказания. А она?      

– Риоль, –   быстро проговорил Жип, – ты знаешь – мне весело.      

Риоль   вспыхнул. Поведение брата казалось ему предосудительным.      

– Веселись, –   сдержанно сказал он, прибавляя шагу, потому что налетевший порыв ветра толкнул   его в спину. – Мне жалко людей. Жип, – что будет с ними?      

– Ничего   особенного. Поотрывает головы, снесет крыши.      

– Жип!   Безбожник! – закричал Энох, оборачиваясь и потрясая заступом: – Я   проломлю тебе череп и наплюю на то, что ты мне сын! Какой черт вселился в тебя?      

– Бежим! –   простонал Риоль. – Бежим. Слышите, слышите?!      

Далекий   ревущий гул обнял землю. Энох остановился, ноги его подкосились и задрожали.   Ему казалось, что тысячи поездов летят изо всех точек горизонта к центру,   которым был он.      

– Бежим! –   подхватил он.      

И все   трое пустились стремглав к видневшейся невдалеке крыше фермы, дыша, как загнанные,   очумелые лошади.      

       II      

       

Первый   удар циклона со стоном и лязгом рванул землю, замутив воздух тучами земляных   комьев, сорванными колосьями и градом мелкого щебня. Ревущая ночь слепила,   валила с ног, била в лицо. Жип лег на землю ничком и некоторое время пытался   сообразить, в каком направлении лежит ферма. Затем, сдвинув на лицо шляпу,   решил, что лучше и безопаснее остаться пока здесь, в поле, где нет стен и   твердых предметов.      

– Отец!   Риоль! – вскричал он, пытаясь рассмотреть что-нибудь.      

Разноголосый   вой бешено прихлопнул его слова, точно это был не крик человека, а стон мухи.   Крутящаяся тьма неслась над спиной Жипа. Он встал, повинуясь безумию воздуха и   чувствуя, что неудержимое возбуждение организма толкает его двигаться, кричать,   что-то делать. Но в тот же момент, как подстреленный, хлопнулся в дорожную пыль   и покатился волчком, инстинктивно защищая лицо. Идти было немыслимо. Он лег   поперек дороги, упираясь то ногами, то руками, в то время, как вихрь   перебрасывал его по направлению к ферме.      

Так   прошло несколько минут, после которых все тело Жипа заныло от ссадин и ударов о   почву. Временами он думал, что наступает конец мира, все умерли и только он,   Жип, еще борется с безумием воздуха. Попав в канаву, Жип заметил, что циклон   несколько ослабел. Быть может, то был случайный, ничего не значащий перерыв –   трагедии, но ветер дул ровно, с силой, не угрожающей пешеходу смертью или   полетом в воздухе.      

Жип   сделал попытку – встал и, с усилием, но устоял на ногах. Вихрь гнал его вперед,   не давая остановиться. Он пробежал несколько саженей и с размаха ударился   локтем о что-то твердое. Быстрее молнии другая рука Жипа обвилась вокруг   невидимого предмета: это был столб или дерево.      

– Улица, –   сказал Жип, задыхаясь от вихря.      

Теперь   его самым мучительным желанием было отыскать Мери живую или лечь рядом с ее   трупом. Жип побежал в сторону, тыкаясь о разрушенные стены; непонятная, почти ликующая   ярость руководила его движениями. Это было временное безумие, восторг ужаса, но   все совершающееся вокруг казалось Жипу давно ожидаемым и почему-то необходимым.      

– Мери! –   кричал он, падая и вскакивая, – Мери! Риоль!      

       III      

       

Катастрофы   полны неожиданностей, и крутящая сумятица ощущений в сердцах людей не дает им   времени вспомнить впоследствии фактическую цепь событий, потому что все – земля   и небо, и ум, потрясенный бешенством окружающего, – одно.      

Тьма   бледнела. Вся мелочь, весь земной мусор, труды людей, превращенные в грязный   сор, пронеслись и очистили воздух, ставший теперь серым, как лицо больного   перед лицом смерти. Прежняя сила воздуха густела над опустошенной равниной, и   облака, не поспевая за ветром, рвались в клочки, как паруса воздушного корабля,   гибнущего на высоте.      

Жип   перешагнул кучу бревен; помутившиеся глаза его остановились на лице Мери. Она   сидела на корточках, прижавшись к уцелевшей части стены, Риоль сидел возле нее,   прижавшись к коленям девушки, как зверь, ищущий защиты.      

– Остатки   людей, остатки имуществ! – прокричал Жип, нагибаясь к Риолю. – Все   кончено, не так ли, Мери? Все кончено.      

– Все   кончено! – как эхо отозвалась девушка.      

– Мери, –   продолжал Жип, – уйдем отсюда! Я пьян сегодня, пьян воздухом и не знаю,   слышишь ли ты меня, потому что мой голос слабее бури! Брось этого размазню   Риоля! Мы построим новый дом на новой земле.      

– Ты   – сумасшедший! – сказал Риоль, расслышав некоторые слова Жипа. –   Пошел прочь!      

– Мери! –   продолжал Жип. – Я не знаю, что делается со мною, но я нисколько не стыжусь   братца. Я при нем говорю тебе: когда он еще не целовал твоих рук, я любил тебя!      

– Жип! –   тихо сказала Мери, и Жип почти прижался щекой к ее губам, чтобы расслышать, что   говорит девушка. – Жип, время ли теперь заводить ссору? Мы можем умереть   все. Все разорены, Жип!      

Жип   прислонился к стене. Из груди его вырывалось хриплое, отрывистое дыхание; разбитый,   осунувшийся, с кровавыми подтеками на лице, он был страшен. Но в душе его   совершалось странное торжество: обойденный любовью, этот угрюмый парень радовался   разрушению. В отношении его была явлена справедливость, – он понимал это.      

– Кволли,   Томасы, Дриббы и им подобные! – кричал он, приставляя руку ко рту: –   Да, я давно знал, что пора это сделать по отношению ко всей этой дряни! Кто   смеялся на похоронах Рантэя? Кто ограбил мать Лемма? Кто сделал подложные   свидетельства на аренду Бутса и выудил у него процессами все денежки? Кто довел   до чахотки Реджа? Послушайте, есть справедливость в ветре! Я рад, что смело   всех, рад и радуюсь!      

Он   продолжал бесноваться, притопывая ногой в такт словам. Девушка плакала.      

Риоль   вынул револьвер.      

– Жип, –   сказал он, – уйди. Ты враг нам. Уйди или я застрелю тебя. Сегодня нет   братьев – или друзья, или враги. Уйди же!      

– Жип!   Риоль! – воскликнула Мери.      

Новая   туча каменного града, сухих веток и стеблей кукурузы обрушилась на головы трех   людей. Жип вынул револьвер, в свою очередь.      

– Если   это правда, – прокричал он, – то я ведь никогда не был   неповоротливым! Сегодня все можно, Риоль, потому что нет ничего, и все стали,   как звери! Прочь от этой девушки!      

Мери   встала, белая, как молоко.      

– Убей   и меня, Жип, – сказала она.      

– О   – ах! – вскричал Жип: – Люби мертвого!      

И он   выстрелил в грудь Риолю. Юноша повернулся на месте, затрясся и медленно упал боком.   В тот же момент худенькая рука Мери с силой ударила Жипа по лицу, и он взвыл от   ярости.      

– Пусти   же, подлец! – сказала девушка.      

Но он   уже ломал ее руки, притягивая к себе, приведенный в неистовство кровью, лязгом   циклона и беззащитным девичьим телом. И вдруг, как разбежавшийся тапир,   сраженный ядом стрелы, – упал вихрь. В воздухе еще кружилась солома, пыль,   щепки, но все это падало вниз подобно дождю. Настала гнетущая тишина.      

Жип   вздрогнул и выпустил девушку. Это было ощущение чужой руки, опущенной на плечо.   Закачавшись, с внезапной слабостью во всем теле Жип выбежал на дорогу.      

Он   увидел взлохмаченные, исковерканные, обезображенные поля, снесенные крыши, жилища,   развалившиеся по швам, как ветошь; домашнюю утварь, разбросанную в канавах,   сломанные деревья; одинокие фигуры живых.      

И только   что пережитое хлынуло в его душу тоскливой жалобой небу, земле и людям.      

 «Она»      

       

       I      

       

У него   была всего одна молитва, только одна. Раньше он не молился совсем, даже тогда,   когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и ярости. А теперь, сидя   у открытого окна, вечером, когда город зажигает немые, бесчисленные огни, или   на пароходной палубе, в час розового предрассветного тумана, или в купе вагона,   скользя утомленным взглядом по бархату и позолоте отделки – он молился,   молитвой заключая тревожный грохочущий день, полный тоски. Губы его шептали:      

«Не   знаю, верю ли я в тебя. Не знаю, есть ли ты. Я ничего не знаю, ничего. Но   помоги мне найти ее. Ее, только ее. Я не обременю тебя просьбами и слезами о   счастье. Я не трону ее, если она счастлива, и не покажусь ей. Но взглянуть на   нее, раз, только раз, – дозволь. Буду целовать грязь от ног ее. Всю бездну   нежности моей и тоски разверну я перед глазами ее. Ты слышишь, господи? Отдай,   верни мне ее, отдай!»      

А ночь   безмолвствовала, и фиакры с огненными глазами проносились мимо в щелканье копыт,   и в жутком ночном веселье плясала, пьянея, улица. И пароход бежал в розовом   тумане к огненному светилу, золотившему горизонт. И мерно громыхал железной   броней поезд, стуча рельсами. И не было ответа молитве его.      

Тогда он   приходил в ярость и стучал ногами и плакал без рыданий, стиснув побледневшие   губы. И снова, тоскуя, говорил с гневом и дрожью:      

– Ты   не слышишь? Слышишь ли ты? Отдай мне ее, отдай!      

В   молодости он топтал веру других и смеялся веселым, презрительным смехом над кумирами,   бессильными, как создавшие их. А теперь творил в храме души своей божество,   творил тщательно и ревниво, создавая кроткий, милосердный образ всемогущего   существа. Из остатков детских воспоминаний, из минут умиления перед   бесконечностью, рассыпанных в его жизни, из церковных крестов и напевов слагал   он темный милосердный облик его и молился ему.      

Миллионы   людей шли мимо, и миллионы эти были не нужны ему. Он был чужой для них, они   были для него – звук, число, название, пустое место. Один человек был ему   нужен, один желанен, но не было того человека. Все многообразие лиц, походок,   сердец и взглядов для него не существовало. Один взгляд был нужен ему, одно   лицо, одно сердце, но не было того человека, той женщины.      

Печальная   ласка сумерек изо дня в день одевала его лицо с закрытыми глазами и голову,   опущенную на руки. Вечерние тени толпились вокруг, смотрели и слушали мысли без   слов, чувства без названия, образы без красок.      

Открывались   глаза человека, спрашивая темноту и образы, и мысли без слов толпились в душе   его.      

Тогда   говорил он словами, прислушиваясь к своему голосу, но одиноко звучал его голос.   А мысли без слов и образы опережали слова его и, клубом подкатывая к горлу,   теснили дыхание. И тени сумерек слушали его жалобу, росли и темнели.      

– Я   один, родная, один, но где ты? Не знаю. Каждый день бегут мимо меня вагоны с   освещенными окнами, люди видны в окнах, они поют, смеются или едят. Но тебя нет   с ними, родная!      

И   пароходы, гиганты с бесчисленными глазами, пристают в гавани каждый день, там,   где ослепительно горит электричество и движется плотная, черная толпа. Сотни   людей идут по сходням, радуются и грустят, но тебя нет с ними, родная!      

Грохочут   улицы, вывески ресторанов сверкают, как диадемы, и катит людские волны безумный   город. Молодые и старые, мужчины и женщины, школьники и проститутки, красавицы   и нищие идут мимо, толкают меня и смотрят, но нет тебя с ними, родная!      

Я ищу и   хочу тебя, хочу ласки твоей, хочу счастья. Я уже не помню как смеешься ты. Я забыл   запах твоих волос, игру губ. Я найду тебя. Я бегу за каждой женщиной, похожей   на тебя, и, нагнав, проклинаю ее. Жажда томит меня, и высохла моя грудь, но нет   тебя. Отзовись же, найдись. Сядь на колени ко мне, щекой прижмись к моему лицу   и смейся как раньше, золотом солнца, радостью жизни. Я укачаю, убаюкаю тебя на   руках, распущу твои волосы и каждый отдельный волосок поцелую. Я спою тебе   песенку, и ты уснешь.      

Шли   минуты, часы, и звонко бегал маятник, отбивая секунды в живой, мучительной тишине.   А он все сидел, очарованный страданием, качаясь из стороны в сторону. И вот из   страшной, черной глубины души кто-то, на блоках и цепях, начинал подымать груз   невероятной тяжести. От усилий неведомого существа кровь приливала к вискам,   стучала и говорила торопливым, безумным шепотом. А тоска металась, острыми   крыльями била в сердце, и с каждым ударом крыла хотело крикнуть, застонать   сердце, готовое лопнуть, как гуттаперчевый шар. А груз подымался, скрипя, все   выше, и медленно прессовал грудь, выгоняя воздух из легких, и ворочался там   острыми гранями.      

Он   сжимал руками голову и, с дрожью напрягая тело, гнал прочь нечеловеческую   тяжесть. А груз – воспоминание – все рос, двигаясь, как лавина и звенел   забытыми словами, розовым смехом, радостью смущенных ресниц.      

Он   кричал:      

– Не   хочу! Не надо!      

Но   каждый раз, обессиленный, снова и снова видел во весь рост то, что бывает   однажды, что не повторится ни с ним, ни с другим, ни с кем, никогда…      

       II      

       

В саду   темно, сыро и хорошо. Три дня он не виделся с ней и теперь пришел трепещущий,   довольный и робкий. Под их ногами хрустел песок, и казалось в темноте, что она   улыбается, смеется над его любовью, видит ее и думает. От этого волнение еще   больше мучило его, и тягостным становилось молчание.      

Они   сели: он отодвинулся от ее колен, боясь, что прикосновение взволнует его любовь   и бессвязными, тяжелыми словами вырвется наружу. Тогда надо будет уйти.   Кончится все, и нельзя больше будет видеть ее. Так думал он за пять минут перед   самыми счастливыми минутами своей жизни.      

– Я   вчера ждала вас, – сказала девушка, – и третьего дня ждала, и   сегодня. Но вы не приходили. Разве так поступают с друзьями?      

Ласковое   ожидание слышалось в ее голосе, а ему оно казалось насмешкой, и от этого горькое,   обидное чувство мешало дышать. Поборов волнение, он грубо и раздражительно   сказал ей:      

– Зачем   ждали. Разве не все равно вам?      

В темноте   он почувствовал, как лицо девушки побледнело и сделалось замкнутым от его   грубости, как глубокими и печальными стали глаза. Помолчав немного, она сказала   с трудом:      

– Если   вы… я не знаю. Если вам все равно – конечно… Пройдемтесь. Скучно сидеть.      

Но уже   жалость к себе, к ней, раскаяние и умиление перед своею любовью охватили его.   Не зная сам, как – он взял ее руки – горячими и бесконечно милыми были   маленькие, тонкие пальцы – и сказал, сперва мысленно, а потом вслух:      

– Милая!   Милая! Простите меня!      

Настало   молчание. Казалось, что ему не будет конца. Но уже близилось могучее биение   радости. Играла ли в это время музыка, пел ли кто – он не помнит. Кажется,   стало светло и тягостно-сладко. Она не отняла своих рук, и он сам благоговейно   и осторожно выпустил ее пальцы. Стучало ли его сердце, пел ли кто – он не   помнит.      

И   девушка – его возлюбленная, его радость, встала, и он – без слов, понимая   каждое ее движение, пошел за ней, в ее комнату, и там долго, со слезами   смотрел, смотрел на ее раскрасневшееся лицо, ставшее вдруг близким-близким,   бесконечно простым и добрым. Она смеялась и говорила, а кружево на ее груди   трепетало, как бабочка.      

– Скажите   мне: «Я люблю вас!»      

Он   повторял, стыдливо и смущенно:      

– Я   люблю вас! Люблю вас! Нет – тебя люблю!..      

Она   засмеялась, отвернувшись, а он смотрел на ее плечи, вздрагивающие от смеха, на   край розового, маленького уха, обвитого русой прядкой волос. Как-то он подошел   к ней, обнял сзади за плечи и шею и вздрогнул от прикосновения теплого,   трепетного тела. Она крепко прижалась маленьким, круглым подбородком к его руке   и глядела прямо перед собой, в стену, счастливыми, нервно-блестящими глазами. А   он спросил:      

– Можно   мне обнять тебя?      

Она   засмеялась еще сильнее неслышным, коротеньким смехом. Засмеялась оттого, что он   такой смешной: сперва обнял, а потом уже спросил позволения…      

       III      

       

Так   сидел он часами, но груз страшной тяжести висел в его душе, груз с бледным   лицом и шутливо-ласковым взглядом. Тогда он вставал и шел в темные, извилистые   закоулки города, где пьяное мерцание красных фонарей с разбитыми стеклами   освещает грязные булыжники и тонет в блестящих, вонючих лужах. За столиками,   где пируют матросы со своими возлюбленными и хриплый хохот заглушает   ругательства и женский плач, садился и он, пил вино, смотрел и слушал, как   страшный груз опускается ниже, а лицо девушки с русыми волосами тонет в клубах   едкого табачного дыма.      

Вверху   медленно двигалась ночь, звезды описывали полукруг с востока на запад, и розовый   рассвет придвигал сонное лицо свое к разбитым, подслеповатым окнам кабака.   Говор вокруг становился тише, ниже опускались к столам опьяневшие тела, и   лохматые, рыжие головы ложились на плечи подруг. А его тело становилось чужим,   и казалось ему, что голова живет отдельно от тела, бросая тупые крохи сознания   в бледную полумглу.      

Или он   заходил в рестораны, где красивые, сверкающие зеркала неутомимо повторяли   движения седого человека с молодым, загорелым лицом. На мраморных столиках   белели девственно чистые скатерти, сверкая снежными изломами складок, румянец   плодов алел в хрустальных вазах, и море яркого света дрожало и плыло в звуках   бесшабашных мелодий огненными, острыми точками. Огромные, цветные шляпы женщин   с нахальными улыбками колебались вокруг. А люди в черном целовали их руки,   красные губы, полные плечи, вздрагивая и пьянея от удовольствия.      

И снова   сонный рассвет придвигал розовое лицо свое к матовым узорным окнам и восковыми,   мертвенными тенями покрывал лица людей. В свете наступающего дня они казались   призраками, обрывками сна, уродливыми и жалкими. Блестело последнее золото,   последние посетители в смятых манишках, в шляпах, сдвинутых на затылок,   расплачивались и уходили, а он сидел, и пустым казался ему наступающий день,   пустым и ненужным, как бутылки, стоящие на столе. Дыханием его было страдание,   и молитвой была тоска его.      

       IV      

       

С тех   пор прошло пять лет.      

Пять лет   прошло с того дня, когда он в первый раз обнял ее и сказал: «Можно обнять тебя?»   Пять лет.      

Из   крепости он вышел седой. Ни письма, ни привета он не получил за эти три года,   ничего. Его содержали, как важного государственного преступника, и ни одно   известие о ней не всколыхнуло его сердце. Людям, посадившим его в тюрьму, не   было дела до его страданий; они служили отечеству.      

О жизни   своей в эти три года он всегда боялся вспоминать и с ужасом приговоренного к   смерти вскакивал ночью с постели, когда снилось, что он снова в тюрьме. Помнил   только, что с грустью мечтал о пытках тела, существовавших в доброе старое   время, и жалел, что не может своим изорванным, окровавленным телом купить   свидание с ней. Раньше это было можно, в то доброе старое время.      

Когда   его выпустили, оправданного, он стал искать ее. Огромность задачи не поставила   его в тупик. Но следы ее исчезли, и никто не мог сказать ему, где она. В мире   людей, среди которых он жил, связи и знакомства непрочны, как самая жизнь этих   людей. Приходят одни, уходят, приходят другие и снова бесследно теряются в шуме   и холоде жизни. Исчезают, как ночная роса в утренний час.      

Но   упорно, неотступно, как мученик – смерть, как ученый – великую идею, он искал   ее, день за днем, месяц за месяцем, разъезжая по городам, за границей, везде,   где мог ожидать встретить ее. Но не было того человека, той женщины.      

Он   спрашивал ее везде, в отелях, гостиницах, адресных столах я клубах, библиотеках   и союзах. Кельнеры и гарсоны, половые и чичероне вежливо выслушивали его,   когда, стараясь казаться хладнокровным и рассеянным, он спрашивал их,   прислушиваясь к ответу всем телом, с тоскою и ужасом:      

– Скажите,   здесь не останавливалась Вера N? Из России? Она из России, русская.      

В лице   людей, слушавших его, мелькало озабоченное, деловитое выражение. Они бежали   куда-то, рылись в больших книгах с золотыми обрезами, в кипах листков и   журналов, и каждый раз, бегая глазами по его загорелому лицу и седым волосам,   говорили виновато-ласковым голосом:      

– Вера   N. Нет, мсье. Госпожи с этой фамилией у нас не было.      

Чем   дальше спрашивал он, тем труднее становилось говорить чужим, равнодушным людям   имя, священное для него. И начинало казаться, что тайна его – уже не тайна, что   выползла она из сокровенных тайников и неслышной тенью стелется по земле, из   уст в уста, из мозга в мозг, передавая его муку, его любовь. С ненавистью   смотрел он тогда в зеркало на свое лицо, проклиная измученные, угрюмые черты,   не доверяя им, как скряга слугам, берегущим сокровище. Если б лицо его стало   каменной маской – ему было бы легче. Тогда ни один мускул, ни одно дрожание век   не выдали бы тоски его. Все труднее было ему спрашивать о ней, и казалось, что   смех дрожит в глазах людей, отвечавших ему, что знают они его тайну и носят из   дома в дом, хватая грязными пальцами, – сокровище, его любовь и молитву.      

Шло   время, весна пестрела цветами, лето синело и ширилось, желтела плакучая осень,   стыла и серебрилась зима. Но не было того человека, той женщины.      

– Где   ты? Где ты? Я распущу твои волосы, я слезами омою их. Слезами чистыми, как любовь,   как тоске моя. Я буду целовать следы ног твоих…      

       V      

       

Иногда   он приводил к себе женщину и запирался с ней. Являлись слуги, ставили на стол   все, что требовала она, часто голодная и нетрезвая, и скромно уходили, неслышно   ступая мягкими, дрессированными шагами. Он пил, оглушая себя, женщина садилась   против него, охорашиваясь и оголяя локти. Снимала шляпу с цветными, красивыми   перьями, трепала его по щеке и говорила:      

– Давай   чокнемся. Ты, душечка, сердитый? Отчего так?      

Но он молчал,   а женщина смеялась преувеличенно громко, думая, что не нравится ему. Садилась к   нему на колени и двигалась телом, стараясь зажечь кровь. Наливала ему и себе,   он пил и слушал, как падают за окном дождевые капли. Иногда смотрел на нее и   говорил:      

– Зачем   ты сняла шляпу? Она тебе к лицу.      

– Я   люблю рыбу под белым соусом, – говорила женщина. – Не надеть ли мне   еще калоши, дружочек? Я в комнате не ношу шляп.      

Потом он   брал ее за руки и долго молча целовал их. Она сидела тихо, но вдруг, вырываясь,   вскрикивала обиженным, визгливым голосом:      

– Ревет!   Вот дурак!      

– Не   нужно… – бормотал он, качая головой, полной кошмарного бреда. – Не   нужно. Разве ты – она?      

Шли   минуты, часы; женщина, пьянея, прижималась к нему все крепче и болтала без умолку,   хохоча, вскидывая вверх толстые ноги в ажурных чулках. Он становился перед ней   на колени и просил робким, умоляющим шепотом:      

– Погладь   меня… Ну, погладь же… Приласкай… Крепче, крепче обними меня. Вот так. Еще   крепче. Милый я, – милый, да?..      

Она   заливалась звонким неудержимым хохотом, сверкая зубами, и тормошила его, крепко   стискивая полными, нагими руками шею человека с загорелым лицом. Слова ее   прыгали по комнате, отскакивая от его сознания, возбужденные, громкие:      

– Ах   ты, мой старичок! Бедняжка! Есть же такие на свете, господи!..      

Кто-то   гасил свет: темнота обнимала их, и в темноте он покрывал голое, горячее тело поцелуями,   безумными и нежными, как счастье. Прижимался к ней. Терся лицом о лицо, трепеща   от тоски и боли. Зарывал лицо в темные, пахучие волосы и думал, что это она, его   возлюбленная, его радость.      

Ночь   шла, и ширилась, и закрывала стыдливым покровом опустошенную душу пьяного человека,   и несла отдых красивой, продажной женщине. И снова розовый рассвет придвигал сонное   лицо свое к занавескам, одевая мертвенным светом спящих людей.      

День   идет равнодушный и шумный. День за днем рождается и умирает, но нет ее. Но нет   того человека, той женщины.      

       VI      

       

Улицы   становились пустыннее, глуше; торопливо стучали шаги одиноких прохожих. Откуда-то   и как будто со всех сторон двигался отдаленный грохот экипажей, катившихся на   людных улицах. В окнах, блестевших скупым светом, скользили тени людей, и мир,   скрытый стеклами, убогий внутри, с улицы казался таинственным и глубоким.      

С тех   пор, как он вышел из веселого и громадного подъезда, прошел, вероятно, час.   Двигаясь во всевозможных направлениях, пересекая площади и пустыри, терпеливо   проходя длинные улицы и угрюмые переулки, он изредка останавливался, соображая,   что сбился с дороги, затем опускал голову и, моментально забывая, где он, –   шел снова, без определенного плана, без цели, погруженный в глубокое раздумье.   Прохожие уступали ему дорогу, так как он не уступал ее никому, даже женщинам,   потому что не видел их. Ноги устали, болели ступни и сгибы колен, он   чувствовал, но не сознавал этого. Нищий, попросивший у него милостыни, получил   в ответ:      

– Не   знаю. Я забыл часы дома.      

Неожиданно,   поворачивая за угол, в безмолвии и темноте вечерней улицы, он заметил кучку   людей, толпившихся на ярко освещенном тротуаре, и тут же забыл о них. Через   несколько шагов ему крикнули прямо в лицо хриплым и назойливым голосом:      

– Приглашаю   господина взять билет! Франк, франк, только один франк! Все новости Америки и   Парижа!      

Как   человек, разбуженный внезапным, грубым толчком, он вздохнул, поднял голову и   осмотрелся.      

Прямо   перед ним, на шестах, украшенных лентами и флагами, висела холщовая вывеска,   освещенная электрическим светом. На ней было написано красными, затейливыми   буквами, по белому фону: «Театр». Слева и справа этого слова чернели грубо   нарисованные руки в манжетах, с указательными пальцами, протянутыми к буквам   вывески. У широких, распахнутых дверей дощатого здания, испачканного обрывками   афиш, висел лист белой бумаги. Он подошел и стал читать.      

«Неожиданное   приключение». «Добывание мрамора в Карраре». «Индейцы и Ков-Бои»…      

Кругом   теснились мальчишки и толкали его, засматривая в лицо. Усталость одолевала его.   Человек, кривой на один глаз, в рыжем котелке и клетчатом кашне ходил по   тротуару, мокрому от дождя, выкрикивая безразличным гортанным голосом:      

– Один   франк! Только один франк! Начинается! Спешите и удивляйтесь! Все новости, все   новости! Франк!      

Колокольчик   в его пальцах неутомимо дребезжал мелким, бессильным звоном. Человек с   загорелым лицом подошел к прилавку и купил билет у сонной, толстой женщины с   напудренными плечами. Отодвинув драпировки, он сделал несколько шагов и сел на   стул.      

Вокруг   сидело десять – двенадцать человек, преимущественно рабочие и мелкий торговый   люд. Они сидели согнувшись, зевая и усиленно рассматривая разноцветные плакаты   развешанные на стенах, обитых зеленой с красными полосами материей. Перед   экраном сидел тапер, старик с красным носом и артистически-длинными серыми   волосами. Его тщедушная фигура в изношенном сюртуке сотрясалась от ударов по   клавишам, извлекая жалкие, прыгающие звуки танца.      

За   стеной еще раз продребезжал колокольчик и внезапно погас свет. Маленькая   девочка с большими глазами громко и таинственно сказала матери:      

– Мама,   они хотят спать?      

– Тсс! –   сказала болезненная женщина, ее мать. – Сиди смирно.      

– Петушки, –   сказала девочка, увидя появившуюся на экране фабричную марку. – Мама,   петушки?      

Но   петушки скрылись. Серая улица с серыми домами и серым небом встала перед   глазами зрителей. Беззвучная, теневая, серая жизнь скользила по ней. Издалека   двигались экипажи, конки, росли, делались огромными и пропадали.      

Шли люди   с корзинами, покупками, смеялись серыми улыбками, кивали, оглядывались. Бежали   собаки и лаяли беззвучным лаем. Казалось, что внезапная глухота поразила   зрителя. Движется жизнь, но беззвучна она и мертва, как загробные тени.      

Из   кондитерской вышел мальчик и, весело подпрыгивая, направился с корзиной, полной   пирогов, к поджидавшему его маленькому товарищу-трубочисту. Они идут, жадно   уничтожая пироги заказчика, довольные и счастливые.      

Едет   автомобиль. Шофер не видит, что маленький сорванец уже примостился сзади между   колес и весело болтает босыми ногами, вздымая пыль.      

– Он   поехал, – сказала девочка и тронула за плечо мать. – Мама, он поехал,   тот мальчик!..      

– Молчи, –   сказала женщина. – А то придет трубочист и унесет тебя.      

Идут   люди, смотрят вслед уезжающему сорванцу и смеются. Женщина в большой соломенной   шляпке с мешочком в руках остановилась, оглядывается и смотрит, как невидимый   зрителю фотографический аппарат записывает биение жизни.      

       VII      

       

Он   вскочил, зарыдал, крикнул и бросился вперед, теряя сознание.      

– Она!      

Она –   его солнце, его жизнь. Родная! Ее грустная, милая улыбка. Ее лицо, похудевшее,   тонкое. Движения! Все!      

Она –   схваченная игрой света. Прямо в душу смотрят ее глаза, в его потрясенную, задыхающуюся   душу. Тень от шляпки упала на его лицо. Остановилась! Пошла!      

Долгий,   пугающий крик убил тишину и потряс стены театра. Он бросился, побежал к ней,   уронив шляпу, расталкивая прохожих, побежал, задыхаясь, с лицом, мокрым от   слез. Десять, пятнадцать шагов расстояния…      

– Вера!   Вера!      

Женщина   обогнула решетку сада и остановилась, удивленная криком. Он догнал ее, сотрясаясь   от плача, взял на руки, поднял как ребенка, поцеловал…      

Она   испугалась, побледнела… Узнала! Узнала. Прижалась к нему. Безумие счастья, жгучего,   как нестерпимая боль, развернуло свои крылья, осенив их. Все утонуло, пропало.   Только они – их двое…      

Кто-то   схватил сзади и грубо потянул в сторону. Он обернулся, слепым, пораженным   взглядом обвел улицу и чужих перепуганных людей, отрывавших его от чуда,   сокровища и молитвы.      

Огненный   снег завертелся перед глазами, и кто-то огромный, тяжелой гирей ударил в   сердце. Стало темно. Два маленьких рыжих петуха выскочили по бокам, сверкнули   красными, косыми глазами и исчезли. Поплыл тягучий, долгий звон, усилился, стих   и замер.      

Когда   потащили к выходу тело, ставшее вдруг таинственным и враждебным для всех этих   живых, перепуганных людей, – маленький, горбоносый субъект с грязным   галстуком и черными глазами сказал человеку, звонившему в колокольчик:      

– Я   заметил его еще раньше… Он не взял сдачи – вы подумайте – с пяти франков!..      

 Колония Ланфиер      

       

Подобно   моряку,      

Плывущему   через Юрский пролив,      

Не знаю,   куда приду я      

Через   глубины любви.      

Иоситада,   японец.      

       

       I      

       

Три   указательных пальца вытянулись по направлению к рейду. Голландский барок пришел   вечером. Ночь спрятала его корпус; разноцветные огни мачт и светящиеся кружочки   иллюминаторов двоились в черном зеркале моря; безветренная густая мгла пахла   смолой, гниющими водорослями и солью.      

– Шесть   тысяч тонн, – сказал Дрибб, опуская свой палец. – Пальмовое и черное   дерево. Скажи, Гупи, нуждаешься ты в черном дереве?      

– Нет, –   возразил фермер, введенный в обман серьезным тоном Дрибба. – Это мне не подходит.      

– Ну, –   в атласной пальмовой жердочке, из которой ты мог бы сделать дубинку для своего   будущего наследника, если только спина его окажется пригодной для этой цели?      

– Отстань, –   сказал Гупи. – Я не нуждаюсь ни в каком дереве. И будь там пестрое или малиновое   дерево, – мне одинаково безразлично.      

– Дрибб, –   проговорил третий колонист, – вы, кажется, хотели что-то сказать?      

– Я?   Да ничего особенного. Просто мне показалось странным, что барок, груз которого   совершенно не нужен для нашего высокочтимого Гупи, – бросил якорь. Как вы   думаете, Астис?      

Астис   задумчиво потянул носом, словно в запахе моря скрывалось нужное объяснение.      

– Небольшой,   но все-таки крюк, – сказал он. – Путь этого голландца лежал южнее. А   впрочем, его дело. Возможно, что он потерпел аварию. Допускаю также, что   капитан имеет особые причины поступать странно.      

– Держу   пари, – сказал Дрибб, – что его маленько потрепало в Архипелаге. Если   же не так, то здесь открывается мебельная фабрика. Вот мое мнение.      

– Пари   это вы проиграете, – возразил Астис. – Месяц, как не было ни одного   шторма.      

– Я,   видите ли, по мелочам не держу, – сказал, помолчав, Дрибб, – и меньше   десяти фунтов не стану мараться.      

– Согласен.      

– Что   же вы утверждаете?      

– Ничего.   Я говорю только, что вы ошибаетесь.      

– Никогда,   Астис.      

– Сейчас,   Дрибб, сейчас.      

– Вот   моя рука.      

– А   вот моя.      

– Гупи, –   сказал Дрибб, – вы будете свидетелем. Но есть затруднение: как нам удостовериться   в моей правоте?      

– Какая   самоуверенность! – насмешливо отозвался Астис. – Скажите лучше, как   доказать, что вы ошиблись?      

Наступило   короткое молчание. Дрибб заявил:      

– В   конце концов, нет ничего проще. Мы сами поедем на барок.      

– Теперь?      

– Да.      

– Стойте! –   вскричал Гупи. – Или мне послышалось, или гребут. Помолчите одну минуту.      

В   глубокой сосредоточенной тишине слышались протяжные всплески, звук их   усиливался, равномерно отлетая в бархатную пропасть моря.      

Дрибб   встрепенулся. Его любопытство было сильно возбуждено. Он топтался на самом обрыве   и тщетно силился рассмотреть что-либо.      

Астис,   не выдержав, закричал:      

– Эй,   шлюпка, эй!      

– Вы   несносный человек, – обиделся Гупи. – Вы почему-то думаете, что умнее   всех. Один бог знает, кто из нас умнее.      

– Они   близко, – сказал Дрибб.      

Действительно,   шлюпка подошла настолько, что можно было различить хлюпанье водяных брызг,   падающих с весла. Зашуршал гравий, послышались медленные шаги и разговор вполголоса.   Кто-то взбирался по тропинке, ведущей с отмели на обрыв спуска. Дрибб крикнул:      

– Эй,   на шлюпке!      

– Есть! –   ответили внизу с сильным иностранным акцентом. – Говорите.      

– Лодка   с голландца?      

Колонист   не успел получить ответа, как незнакомый, вплотную раздавшийся голос спросил   его в свою очередь:      

– Это   вы так кричите, приятель? Я удовлетворю ваше законное любопытство: шлюпка с   голландца, да.      

Дрибб   повернулся, слегка оторопев, и вытаращил глаза на черный силуэт человека, стоявшего   рядом. В темноте можно было заметить, что неизвестный плечист, среднего роста и   с бородой.      

– Кто   вы? – спросил он. – Разве вы оттуда приехали?      

– Оттуда, –   сказал силуэт, кладя на землю порядочный узел. – Четыре матроса и я.      

Манера   говорить не торопясь, произнося каждое слово отчетливым, хлестким голосом,   произвела впечатление. Все трое ждали, молча рассматривая неподвижно черневшую   фигуру. Наконец Дрибб, озабоченный исходом пари, спросил:      

– Один   вопрос, сударь. Барок потерпел аварию?      

– Ничего   подобного, – сказал неизвестный, – он свеж и крепок, как мы с вами,   надеюсь. При первом ветре он снимается и идет дальше.      

– Я   доволен, – радостно заявил Астис. – Дрибб, платите проигрыш.      

– Я   ничего не понимаю! – вскричал Дрибб, которого радость Астиса болезненно   резнула по сердцу. – Гром и молния! Барок не увеселительная яхта, чтобы тыкаться   во все дыры… Что ему здесь надо, я спрашиваю?..      

– Извольте.   Я уговорил капитана высадить меня здесь.      

Астис   недоверчиво пожал плечами.      

– Сказки! –   полувопросительно бросил он, подходя ближе. – Это не так легко, как вы думаете.   Путь в Европу лежит южнее миль на сто.      

– Знаю, –   нетерпеливо сказал приезжий. – Лгать я не стану.      

– Может   быть, капитан – ваш родственник? – спросил Гупи.      

– Капитан   – голландец, уже поэтому ему трудно быть моим родственником.      

– А   ваше имя?      

– Горн.      

– Удивительно! –   сказал Дрибб. – И он согласился на вашу просьбу?      

– Как   видите.      

В его   тоне слышалась скорее усталость, чем самоуверенность. На языке Дрибба вертелись   сотни вопросов, но он сдерживал их, инстинктом чувствуя, что удовлетворению   любопытства наступили границы. Астис сказал:      

– Здесь   нет гостиницы, но у Сабо вы найдете ночлег и еду по очень сходной цене. Хотите,   я провожу вас?      

– Я   в этом нуждаюсь.      

– Дрибб… –   начал Астис.      

– Хорошо, –   раздраженно перебил Дрибб, – вы получите 10 фунтов завтра, в восемь часов   утра. До свидания, господин Горн. Желаю вам устроиться наилучшим образом.   Пойдем, Гупи.      

Он   повернулся и зашагал прочь, сопровождаемый свиноводом.      

– Теперь   я держу пари, что с Дрибба получить придется только с помощью увесистой ругани.   Господин Горн, я к вашим услугам.      

Астис   протянул руку, повернулся и удивленно прищелкнул языком. Он был один.      

– Горн! –   позвал Астис.      

Никого   не было.      

       II      

       

Цветущие,   низкорослые заросли южных холмов дымились тонкими испарениями. Расплавленный   диск солнца стоял над лесом. Небо казалось голубой, необъятной внутренностью   огромного шара, наполненного хрустальной жидкостью. В темной зелени блестела   роса, причудливые голоса птиц звучали как бы из-под земли; в переливах их   слышалось томное, ленивое пробуждение.      

Горн   шагал к западу, стремясь обойти цепь оврагов, заполнявших пространство между колонией   и северной частью леса. Старый кольтовский штуцер покачивался за его спиной.   Костюм был помят – следы ночи, проведенной в лесу. Шел он ровными, большими   шагами, тщательно осматриваясь, разглядывая расстояние и почву с видом хозяина,   долго пробывшего в отсутствии.      

Юное   тропическое утро охватывало Горна густым дыханием сочной, мясистой зелени. Почти   веселый, он думал, что жить здесь представляет особую прелесть дикости и   уединения, отдыха потревоженных, невозможного там, где каждая пядь земли   захватана тысячами и сотнями тысяч глаз.      

Он   миновал овраги, гряду базальтовых скал, похожих на огромные кучи каменного   угля, извилистый перелесок, опоясывающий холмы, и вышел к озеру. Места, только   что виденные, не удовлетворяли его. Здесь не было концентрации, необходимого и   гармонического соединения пространства с лесом, гористостью и водой. Его тянуло   к уютности, полноте, гостеприимству природы, к тенистым, прихотливым углам. С   тех пор, как будущее перестало существовать для него, он сделался строг к   настоящему.      

Зной   усиливался. Тишина пустыни прислушивалась к идущему человеку; в спокойном обаянии   дня мысли Горна медленно уступали одна другой, и он, словно читая книгу, следил   за ними, полный сосредоточенной грусти и несокрушимой готовности жить молча, в   самом себе. Теперь, как никогда, чувствовал он полную свою оторванность от   всего видимого; иногда, погруженный в думы и резко пробужденный к сознанию   голосом обезьяны или шорохом пробежавшей лирохвостки, Горн подымал голову с тоскливым   любопытством, – как попавший на другую планету, – рассматривая самые   обыкновенные предметы: камень, кусок дерева, яму, наполненную водой. Он не   замечал усталости, ноги ступали механически и деревенели с каждым ударом   подошвы о жесткую почву. И к тому времени, когда солнце, осилив последнюю   высоту, сожгло все тени, затопив землю болезненным, нестерпимым жаром зенита,   достиг озера.      

Мохнатые,   разбухшие стволы, увенчанные гигантскими, перистыми пучками, соединялись в   сквозные арки, свесившие гирлянды ползучих растений до узловатых корней,   сведенных, как пальцы гнома, подземной судорогой, и папоротников, с их нежным,   изящным кружевом резных листьев. Вокруг стволов, вскидываясь, как снопы зеленых   ракет, склонялись веера, зонтики, заостренные овалы, иглы. Дальше, к воде,   коленчатые стволы бамбука переплетались, подобно соломе, рассматриваемой в   увеличительную трубу. В просветах, наполненных темно-зеленой густой тенью и   золотыми пятнами солнца, сверкали крошечные, голубые кусочки озера.      

Раздвигая   тростник, Горн выбрался к отмели. Прямо перед ним узкой, затуманенной полосой   тянулся противоположный берег; голубая, стального оттенка поверхность озера   дымилась, как бы закутанная тончайшим газом. Справа и слева берег переходил в   обрывистые холмы; место, где находился Горн, было миниатюрной долиной, покрытой   лесом.      

Сравнивая   и размышляя, Горн бросил на песок кожаную сумку и сел на нее, отдавшись   рассеянному покою. Место это казалось ему подходящим, к тому же нетерпение   приступить к работе решило вопрос в пользу берега. Он видел квадратную,   расчищенную площадку и легкое здание, скрытое со стороны озера стеной бамбука.   С помощью одного топора, посредством крайнего напряжения воли, он надеялся   создать угол, свободный от нестерпимого соседства людей и липких, чужих взглядов,   после которых хочется принять ванну.      

Посреди   этих размышлений, стирая картины предстоящей работы, вспыхнула старая, на время   притупленная боль, увлекая воображение к титаническим городам севера.   Тысячемильные расстояния сокращались, как лопнувшая резина; с раздражающей   отчетливостью, обхватив колена красными от загара руками, Горн видел сцены и   события, центром которых была его воспаленная, запытанная душа. Остановившимся,   потемневшим взором смотрел он на застывшие в определенном выражении черты лиц,   матовый лоск паркета, занавеси окна, вздуваемые ветром, и тысячи неодушевленных   предметов, напоминающих о страдании глубже, чем самая причина его. Светлый,   бронзовый канделябр с оплывающими свечами горел перед ним, похищая у темноты   маленькую, окаймленную кружевом руку, протянутую к огню, и снова, как несколько   лет назад, слышался стук в дверь – громкое и в то же время немое требование…      

Горн   встряхнул головой. На одно мгновение он сделался противен себе, напоминая ампутированного,   сдергивающего повязку, чтобы взглянуть на омертвевший разрез. Томительная   тишина берега походила на тишину больничных палат, вызывающую в нервных людях   потребность кричать и двигаться. Чтобы развлечься, он приступил к работе. Он   чувствовал настоящую мускульную тоску, желание утомляться, подымать тяжести,   разрубать, вколачивать.      

И с   первым же ударом синеватой английской стали в упругий ствол бамбука Горн загорелся   пароксизмом энергии, неистовством напряжения, жаждущего подчинять материю   непрерывным градом усилий, следующих одно за другим в возрастающем   сладострастии изнеможения. Не переставая, валил он ствол за стволом, обрубал   листья, ломал, отмеривал, копал ямы, вбивал колья; с глазами, полными зеленой   пестроты леса, с душой, как бы оцепеневшей в звуках, производимых его   собственными движениями, он погружался в хаос физических ощущений. Грудь ломило   от учащенного дыхания, едкий пот зудил кожу, ладони рук горели и покрывались   водяными мозолями, ноги наливались отяжелевшей венозной кровью, острая боль в   спине мешала выпрямиться, все тело дрожало, загнанное лихорадочной жаждой убить   мысль. Это было опьянение, оргия изнурения, исступление торопливости,   наслаждение насилием. Голод, подавленный усталостью, действовал, как наркотик.   Изредка, мучаясь жаждой, Горн бросал топор и пил холодную солоноватую воду   озера.      

Когда   легли тени и вечерняя суматоха обезьян возвестила о приближении ночи,   маленькая, дикая коза, пришедшая к водопою, забилась в камыше, подстреленная   пулей Горна. Огонь был поваром. Дымящиеся, полусожженные куски мяса пахли   травой и кровяным соком. Горн ел много, работая складным ножом с такой же   ловкостью, как когда-то десертной ложкой.      

Насыщаясь,   охваченный растущей темнотой, пронизанной красным отблеском тускнеющих,   сизоватых углей костра, Горн вспомнил барок. С корабельного борта его   дальнейшее существование казалось ему загадочной сменой дней, полных   неизвестности и однообразия, растительным ожиданием смерти, сменяемым изредка   приступами тяжелой тоски. Он как бы видел себя самого, маленькую человеческую   точку, с огромным, заключенным внутри миром, – точку, окрашивающую своим   настроением все, схваченное сознанием.      

Пряная   сырость сгущалась в воздухе, мелодия лесных шорохов плела тонкое кружево   насторожившейся тишины, прелый, сладковатый запах оранжереи поддерживал   возбуждение. Мысли бродили вокруг начатой постройки, возвращаясь и к океану и к   отрывочным представлениям прошлого, утратившего свою остроту в чувстве полной   разбитости. Приближался тяжелый, мертвый сон, веяние его касалось ресниц,   путало мысли и невидимой тяжестью проникало в члены.      

Последний   уголь, потрескивая, разгорелся на одно мгновение, приняв цвет раскаленного   железа, осветив ближайшие, свернувшиеся от жары стебли, и померк. И вместе с   ним отлетел в бархатную черноту дух Огня, веселый, прыгающий дух пламени.      

Крик   рыси тревожно прозвучал на холме, стих и, снова усиливаясь, раздался жалобной,   протяжной угрозой. Горн не слышал его, он спал глубоким, похожим на смерть,   сном – истинное счастье земли, царства пыток.      

       

Через   пять дней на ровной четыреугольной площадке, гладко утрамбованной и обнесенной   изгородью, стоял небольшой дом с односкатной крышей из тростника и окном без   стекол, выходящим на озеро. Устойчивая, самодельная мебель состояла из койки,   стола и скамеек. В углу высился земляной массивный очаг.      

Кончив   работу, согнувшийся и похудевший Горн, пошатываясь от изнурения, пробрался   узкой полосой отмели к подножию холма, достиг вершины и осмотрелся.      

На   севере неподвижным зеленым стадом темнел лес, огибая до горизонта цепь меловых   скал, испещренных расселинами и пятнами худосочных кустарников. На востоке, за   озером, вилась белая нитка дороги, ведущей в город, по краям ее кое-где торчали   деревья, казавшиеся издали крошечными, как побеги салата. На западе, облегая   изрытую оврагами и холмами равнину, тянулась синяя, сверкающая белыми искрами   гладь далекого океана.      

А к югу,   из центра отлогой воронки, где пестрели дома и фермы, окруженные неряшливо   рассаженной зеленью, тянулись косые четыреугольники плантаций и вспаханных   полей колонии Ланфиер.      

       III      

       

Туземная   двухколесная тележка переехала дорогу под самым носом Гупи. Миновав облако   едкой пыли, Гупи увидел незнакомого человека, шагавшего навстречу, и невольно   остановился. Этого человека он не помнил, но в то же время как будто встречал   его. Смутное воспоминание о голландском бароке подстрекнуло природное   любопытство Гупи, он снял шляпу и поклонился.      

– Э! –   сказал Гупи, прищуриваясь. – Вы из города?      

– Еще   не был в городе, – возразил Горн, сдержав шаг, – и едва ли пойду   туда.      

– Ну   да, ну да! – осклабился Гупи. – Я так и думал. Я узнал вас по голосу.   Неделю назад вы высадились в маленькой бухте, так ведь?      

– Я   высадился в маленькой бухте, это верно, – проговорил, соображая.   Горн, – но я не думаю, чтобы встречался с вами.      

Гупи   захохотал, подмигивая.      

– Астис   и Дрибб держали пари, – сказал он, успокаиваясь. – Я ушел с Дриббом,   Астис уверял всех, что вы провалились сквозь землю. Сыграли вы шутку с ним,   черт побери!      

– Теперь   я, кажется, припоминаю, – сказал Горн. – Да, я несомненно чувствовал   ваше присутствие в темноте.      

– Вот,   вот! – закивал Гупи, потея от удовольствия поболтать. – А почему вы   не пошли с Астисом?      

– Скажу   правду, – улыбнулся Горн, – откровенно говоря, мне было совестно   затруднять столь почтенных людей. Другой солгал бы вам и сказал, что все вы   показались ему глупыми, болтливыми и чересчур любопытными, но я – другое дело.   Чувствуя расположение к вам, я не хочу лгать.      

Он   произнес это с совершенно спокойным выражением лица, и Гупи, приняв за чистую   монету замаскированное оскорбление, расползся в самодовольной улыбке.      

– Ну,   ну, – снисходительно возразил он, – велика важность! А вы, честное   слово, хороший парень, вы мне нравитесь. Моя ферма в полумиле отсюда; кусок   жареной свинины и стакан пива, а? Что вы на это скажете?      

– Пойдемте, –   согласился, помолчав, Горн. Самоуверенные манеры колониста забавляли его, он   спросил: – Сколько у вас жителей?      

– Много, –   пропыхтел Гупи, взмахивая рукой. – С тех пор, как пароходное сообщение приблизило   нас к материку, то и дело высаживаются разные проходимцы, толкаются здесь,   берут участки, а через год улепетывают в город, где есть женщины и все, от чего   трудно отвыкнуть.      

Лабиринт   зеленых изгородей, полный сухой пыли, змеился по отлогому возвышению. Ноги   Горна по щиколотку увязали в красноватом песке; пыль щекотала ноздри. Гупи   рассказывал:      

– Женщин   здесь встретите реже, чем змей. В прошлом году на прачку, выехавшую сюда за сто   миль, устроили настоящий аукцион. Посмотрели бы вы, как она, подбоченившись,   стояла на прилавке «Зеленой раковины»! Три человека переманивали ее друг у   друга и в конце концов пошли на уступки: одного разыскали в колодце… а двое так   и живут с ней.      

Гупи   перевел дух и продолжал далее. По его словам, не более половины жителей имели   семейства и жили с белыми женщинами, остальные довольствовались туземками,   соблазненными перспективой безделья и цветной тряпкой, в то время как отцы их   валялись рядом с бутылками, оставленными сметливым женихом.      

Пришлое   население, почти все бывшие ссыльные или дети их, дезертиры из отдаленных   колоний, люди, стыдившиеся прежнего имени, проворовавшиеся служащие – вот что   сгрудилось в количестве ста дымовых труб около первоначального крошечного   поселка, основанного двумя бывшими каторжниками. Один умер, другой еще таскал   из дома в дом свое изможденное пороками дряхлое тело, здесь ужиная, там обедая   и везде хныкая об имуществе, проигранном в течение одной ночи более удачливому   мерзавцу.      

– Вот   дом, – сказал Гупи, протягивая негнущуюся ладонь фермера к высокому,   напоминающему башню строению. – Это мой дом, – прибавил он. В лице   его легла тень тупой важности. – Хороший дом, крепкий. Хотя бы для   губернатора.      

Высокая   изгородь тянулась от двух углов здания, охватывая кольцом невидимое снаружи   пространство. Заложив руки в карманы и задрав голову, Гупи прошел в ворота.      

Горн   осмотрелся, пораженный своеобразным величием свиного корыта, царствовавшего в   этом углу. Раскаленная духота двора дышала нестерпимым зловонием, мириады   лоснящихся мух толклись в воздухе; зеленоватая навозная жижа липла к подошвам,   визг, торопливое хрюканье, острый запах свиных туш – все это разило трепетом   грязного живого мяса, скученного на пространстве одного акра. Толстые, желтые   туловища двигались во всех направлениях, трясясь от собственной тяжести. Двор   кишел ими; огромные, с черной щетиной, борова, нескладные, вихляющиеся   подростки, розовые, чумазые поросята, беременные, вспухшие самки, изнемогающие   от молока, стиснутого в уродливо отвисших сосцах, – тысячи крысиных   хвостов, рыла, сверкающие клыками, разноголосый, режущий визг, шорох трущихся   тел – все это пробуждало тоску по мылу и холодной воде. Гупи сказал:      

– А   вот это мои свинки! Каково?      

– Недурно, –   ответил Горн.      

– Каждый   месяц продаю дюжины две, – оживился Гупи, с наслаждением раздувая ноздри. –   Это самые спокойные животные. И возни почти никакой. Иногда, впрочем, они   пожирают маленьких – и тут уже смотри в оба. Я люблю свое дело. Посмотришь и   думаешь: вот слоняется ленивое, жирное золото; стоит его немножечко   пообчистить, и ваш карман рвется от денег. Мысль эта мне очень нравится.      

– Свиньи   красивы, – сказал Горн.      

Гупи   потер лоб и сморщился. Горн раздражал его, у этого человека был такой вид, как   будто он много раз видел свиней и Гупи.      

– Я   собирался уйти, – заговорил Горн, – но вспомнил, что хочу пить. Если   у вас есть вино – хорошо, нет – не надо.      

– Есть   туземное пиво, «сахха». – Гупи дернулся по направлению к дому. – Из   саго. Не пили? Попробуйте. Вскружит голову, как Эстер.      

Неуютная,   почти голая комната, куда вошел Горн, смягчалась ослепительным блеском неба,   врывавшегося в окно; на его синем четыреугольнике толпились остроконечные   листья и перистые верхушки рощи. Гупи схватил палку и громко треснул ею об   стол.      

Полуголое   существо, с прической, напоминающей папские тиары, вышло из боковой двери. Это   была женщина. Плечи ее прикрывал бумажный платок. Темное лицо с выпуклыми, как   бы припухшими губами неподвижно осматривало мужчин.      

– Дай   пива, – коротко бросил Гупи, усаживаясь за стол.      

Горн сел   рядом. Женщина с темным телом внесла кувшин, кружки и не уходила. Продолговатые   быстрые глаза ее скользили по рукам Горна, костюму и голове. Она была не старше   восемнадцати лет; грубую миловидность ее приплюснутого лица сильно портила   блестящая жестяная дужка, продетая в ухо.      

– Не   торчи здесь, – сказал Гупи. – Уйди.      

Верхняя   губа девушки чуть-чуть приподнялась, блеснув полоской зубов. Она вышла, сонно   передвигая ногами.      

– Я   с ней живу, – объяснил Гупи, высасывая стакан. – Идиотка. Они все   идиоты, хуже негров.      

– Я   думал, что у вас нет… женщины, – сказал Горн.      

– Женщины   у меня нет, – подтвердил Гупи. – Я не женат и любовниц не завожу.      

– Здесь   только что была женщина. – Горн пристально посмотрел на Гупи. – А   может быть, я ошибся…      

Гупи   расхохотался.      

– Женщинами   я называю белых, – гордо возразил он, поуспокоившись и принимая несколько   презрительный тон. – А это… так. Я не старик… понимаете?      

– Да, –   сказал Горн.      

Он сидел   без мыслей, рассеянный; все окружающее казалось ему острым и кислым, как вкус   «сахха». Гупи боролся с отрыжкой, смешно оттопыривая щеки и выкатывая глаза.      

Пиво   кружило голову, холодной тяжестью наливаясь в желудок. Синий квадрат неба веял   грустью. Горн сказал:      

– Кружит   голову, как Эстер… Вы, кажется, так выразились.      

– Вот   именно, – кивнул Гупи. – Только Эстер не выпьешь, как эту кружку.   Дочь Астиса. Несчастье здешних парней. Когда молодой Дрибб женится, у него   будет врагов больше, чем у нас с вами. Сегодня пятница, и она придет. Если   увидите, не делайте глупое лицо, как все прочие, это ей не в диковину.      

– Я   посмотрю, – сказал Горн. – Люди мне еще интересны.      

– Вот   вы, – Гупи посмотрел сбоку на Горна, – вы мне нравитесь. Но вы все   молчите, черт побери! Как вы думаете жить?      

Горн   медленно допил кружку.      

– В   лесах много еды, – улыбнулся он, рассматривая переносицу   собеседника. – Жить-то я буду.      

– А   все-таки, – продолжил Гупи. – Возиться с ружьем и местными   лихорадками… Клянусь боровом, вы исхудаете за один месяц.      

Горн   нетерпеливо пожал плечами.      

– Это   неинтересно, – сказал он, – к тому же мне пора трогаться. Кофе и   порох ждут меня, а я засиделся.      

– Не   торопитесь! – вскричал Гупи, краснея от замешательства при мысли, что Горн   так-таки и остался нем. – Разве вам одному веселее?      

Горн не   успел ответить; Гупи, скорчив любезнейшую гримасу, повернулся к стукнувшей   двери с выражением нетерпеливого ожидания.      

– Повернитесь,   Горн, – сказал он, блестя маленькими глазами. – Пришла кружительница   голов, – да ну же, какой вы неповоротливый!      

Ироническая   улыбка Горна растаяла, и он, с серьезным лицом, с кровью, медленно отхлынувшей   к сердцу, рассматривал девушку. Мысль о красоте даже не пришла ему в голову. Он   испытывал тяжелое, болезненное волнение, как раньше, когда музыка дарила его неожиданными   мелодиями, после которых хотелось молчать весь день или напиться.      

– Гупи,   вам нужно подождать, – сказала Эстер, взглядывая на Горна. Посторонний   смущал ее, заставляя придавать голосу бессознательный оттенок   высокомерия. – У отца нет денег.      

Гупи   позеленел.      

– Шути,   моя красавица! – прошипел он, неестественно улыбаясь. – Клади-ка то,   что спрятала там… ну!      

– Мне   шутить некогда. – Эстер подошла к столу и уперлась ладонями о его   край. – Нет и нет! Вам нужно подождать с месяц.      

И в тот   короткий момент, когда Гупи набирал воздуху, чтобы выругаться или закричать,   девушка улыбнулась. Это было последней каплей.      

– Радуйся! –   закричал Гупи, вскакивая и бегая. – Ты смеешься! А даст ли мне твой отец   хоть грош, когда я буду околевать с голода? Я роздал тысячи и должен теперь   ждать! Клянусь головой бабушки, мне надоело! Я подаю в суд, слышишь, вертушка?      

Горн   встал.      

– Я   не хочу мешать, – сказал он.      

– Эстер, –   заговорил Гупи, – вот человек из страны честных людей, – спроси-ка   его, можно ли не держать слова?      

Девушка   пристально посмотрела в лицо Горна. Смущенный, он повернул голову; эти матовые,   черные глаза как будто приближались к нему. Гупи ерошил волосы.      

– Прощайте, –   сказал Горн, протягивая руку.      

– Приходите, –   проворчал Гупи, – но вы меня беспокоите. Ах, деньги, деньги! – Он   сделал усилие и продолжал: – Надеюсь, вы сделаетесь поразговорчивее. Если   бы вы взяли участок!      

Горн   вышел во двор и, остановившись, прислушался. Сверху доносились возбужденные   голоса. Он тронулся, попадая в лужи воды и слякоть, истыканную ногами.      

Торопливое   дыхание заставило его обернуться. Эстер шла рядом, слегка придерживая короткую   полосатую юбку и оживленно размахивая свободной рукой. Горн молчал, подыскивая   слова, но она предупредила его.      

– Вы   тот самый, что высадился неделю назад?      

У нее был   чистый и медлительный голос, звуки которого, казалось, пронизывали все ее тело,   выражая лицом и взглядом то же, что говорит рот.      

– Тот   самый, – подтвердил Горн. – А вы – дочь Астиса?      

– Да. –   Эстер поправила косы, сбившиеся под остроконечной туземной шляпой. – Но   жить здесь вам не придется.      

Горн   улыбнулся так, как улыбаются взрослые, слушая умных детей.      

– Почему?      

– Здесь   работают. – Высокие брови девушки задумчиво напряглись. – У вас руки,   как у меня.      

Она   вытянула свои украшенные кольцами руки, смуглые и маленькие, и тотчас же их опустила.   Она сравнивала этого человека с дюжими молодцами ферм.      

– Вам   нечего делать здесь, – решительно сказала она. – Вы из города и   кажетесь господином. Здесь нет ничего хорошего.      

– Есть, –   серьезно возразил Горн. – Озеро. И мой дом там.      

Она даже   остановилась.      

– Дом?   Там жили пять лет назад, но все выгорело.      

– Эстер, –   сказал Горн, – теперь вы видите, что и я умею работать. Я создал его в   шесть дней, как бог – небо и землю.      

Они   вышли за изгородь, напутствуемые оглушительным хрюканьем, и шли рядом, погружая   ноги в горячий красноватый песок. Эстер засмеялась медленным, как и ее голос,   смехом.      

– Горожане   любят шутить.      

– Нет,   я не вру. – Горн повернул голову и коротко посмотрел в яркое лицо   девушки. – Да, я буду здесь жить. Без дела.      

Он видел   ее полураскрытый от уважения рот, удивленные глаза и чувствовал, что ему не   скучно. Наступило молчание.      

Клуб   пыли, сверкающий босыми пятками и бронзовым телом, мчался наперерез. Горн задержал   шаги. Пыль улеглась; что-то невообразимо грязное и изодранное топталось перед   ним, размахивая длинными, как у обезьяны, руками. Эти странные телодвижения   сопровождались сиплыми выкриками и вздохами, похожими на рыдания.      

– Бекеко, –   сказала девушка. – Не бойтесь, это Бекеко. Он дурачок, смирный парень… Бекеко,   ты что?      

Разбухшая,   с плешинами, голова тыкалась в юбку девушки. Бекеко радовался, по временам   прекращая свои ласки и прилипая к Горну неподвижными белесоватыми глазами. Он   был противен и возбуждал холодное сожаление. Горн отошел к изгороди.      

– Бекеко,   иди домой, тварь! – вскричала Эстер, заметив, что дурак старается ущипнуть   ее руку.      

Идиот   выпрямился, смеясь и повизгивая, как собака.      

– Эстер, –   сказал он, не переставая топтаться, – я хочу набрать много полосатых юбок   и все принесу тебе. У меня все колет за щекой!      

Эстер   сделала испуганное лицо.      

– Огонь! –   вскричала она. – Бекеко, огонь!      

Впечатление   этих слов было убийственно. Скорчившись, Бекеко упал, охватив голову руками и   вздрагивая. Спина его тяжело вздымалась и опускалась.      

– Зачем   это? – спросил Горн, рассматривая упавшего.      

– Так, –   сказала Эстер. – С ним нельзя. Он привяжется, как собака, и будет ходить   за вами, пока не скажешь одно слово: «огонь». Его кормил брат, но как-то   сгорел, пьяный. Дурак боится огня больше побоев. Я вижу его редко, он больше   слоняется по болотам и ест неизвестно что.      

Горн   закурил трубку.      

– Я   знал, что вы существуете, – сказал он, вдавливая пепел, – раньше, чем   вы пришли.      

Девушка   блеснула улыбкой.      

– От   Гупи, – протянула она. – Он говорит: это кружительница голов.      

– Да, –   повторил Горн, – вы – кружительница голов.      

Он снова   посмотрел на нее: ни тени смущения. Лицо ее не выражало ни кокетства, ни благодарности,   и он сам испытал некоторое замешательство, затянувшись табаком глубже, чем   обыкновенно.      

– Я   живу там, – сказала девушка, показывая налево, – где желтая крыша.   Отец любит гостей. Вам куда?      

– Кофе,   табак и порох, – сказал Горн, загибая три пальца. – Я иду к ним.      

– К   Сабо, – поправила девушка. – У вас штуцер?      

– Да.      

Эстер   кивнула глазами.      

– У   меня карабин, – сказала она. – Но здесь трудно достать патроны, мы   ездим в город. Я целюсь снизу и попадаю без промаха.      

– Вы   хотите сказать, что не уверены в том же относительно меня, – произнес   Горн. – Но я не застенчив. Отойдите вправо.      

Он вынул   револьвер и, смеясь, поклонился девушке.      

– Ведь   вам в ту сторону? Шагах в тридцати отсюда вы видите тоненький ствол? Идя мимо,   остановитесь, и если в нем отыщете пулю – обернитесь.      

Теперь   он видел спину Эстер, удаляющийся черноволосый затылок и, прицелившись, едва не   чихнул от солнца, заигравшего на отполированной стали револьвера. Удар выстрела   опустил его руку. Эстер шла, тихонько покачиваясь, и остановилась у дерева.      

Обернувшись,   она весело махнула рукой, и снова Горну почудилось, что глаза ее, отделившись,   плывут в воздухе.      

       IV      

       

Никто не   будил Горна, он поднялся сам, внезапно с полной отчетливостью сознания, без   сонной вялости тела, без зевоты, как будто не спал, а ждал, лежа с закрытыми   глазами.      

Спокойный,   слегка недоумевающий, он попытался дать себе представление о причинах, так   бесследно вернувших его к сознанию. Розовый хмель утра дышал в окно влажным   туманом, солоноватой прелью отмелей и молчаньем шорохов, неуловимых, как шаг   мысли засыпающего человека. Озеро дымилось. Колеблющиеся испарения устилали   поверхность, обнажая у берегов светлые, голубые лужицы заснувшей воды.      

Горн   стоял у окна, растворившись в мелодичной тишине спящего воздуха. На ясном, с закрытыми   глазами, лице рассвета плавился блестящий край диска; облачные холмы плыли за горизонт,   паутинная резьба леса затягивала другой берег, и Горн подумал, что это могли   быть толпы зеленых рыцарей, спящих стоя. Копья, на которые они опирались, были   украшены неподвижными зелеными перьями.      

Вдруг   все изменилось, бесчисленные лучи градом золотых монет рассыпались по земле;   вода заблестела ими, некоторые легли у ног Горна, прозрачные, кованые из света   и воздуха. Зелень, стеклянная от росы, сохла на глазах Горна. Комочки   побуревших цветов бухли и наливались красками, распрямляясь, как вздрагивающие   пальцы ребенка, протянутые к игрушке. Густой запах земли щекотал ноздри.   Зеленые, голубые, коричневые и розовые оттенки облили стволы бамбука, трепеща в   тканях листвы спутанными тенями, и где-то невдалеке горло лесной птицы бросило   низкий свист, неуверенный и оборванный, как звук настраиваемого инструмента.      

Горн стоял,   налитый до макушки, подобно пустой бутылке, зеленым вином земли, потягивающейся   от сна. Молоко, брызжущее из нежной, переполненной груди невидимой женщины,   невидимо падало на его губы, и он представлял ее, ловил ее посланную небу   улыбку и щурился от золотой паутины, заткавшей мир. Душа его раздвоилась, он   мог бы засмеяться, но не хотел, готов был поверить зеленым рыцарям, но делал   усилие и перебивал их тихие голоса настойчивыми воспоминаниями.      

Спор   Горна с Горном оборвался так же быстро и резко, как резко скрипнула дверь,   медленно открываемая снаружи. Щель увеличивалась, человек, тянувший ее, стоял   ближе к углу и не был виден.      

Горн   ждал, неуверенный, что там кто-нибудь есть. Дверь отворялась сама и раньше; это   происходило от небольшой кривизны петель. Инстинктивно, больше из любопытства,   чем осторожности, он устремил взгляд на ту точку, где скорее всего мог ожидать   встретить человеческие глаза.      

Но   следующий момент заставил его взглянуть ниже. Глаз и часть лба, опутанного   белыми волосами, появились на уровне четырех футов снизу; кто-то заглядывал,   согнувшись, юркнул за дверь и почти тотчас же показался вновь.      

Человек   этот, покачнувшись, прошел в дверь, притворил ее и, неуклюже мотнув головой,   уставился в лицо Горна глазами, пестрыми от морщин и красных жилок.   По-видимому, он был пьян.      

Прямой,   как жердь, с тупым, неподвижным блеском выцветших глаз, в лохмотьях и босиком,   он мог бы отлично сойти за черта, прикинувшегося нищим. В нескольких шагах   расстояния руки его казались синими, как у мертвеца, но, подойдя вплотную,   можно было рассмотреть сплошной рисунок татуировки, покрывавшей все тело, от   шеи до пояса. Змеи, японские драконы, флаги, корабли, надписи, неприличные   сцены, цинические изображения теснились друг к другу на груди и руках, мешаясь   с белесоватыми рубцами шрамов. На шее мотался шарф, превращенный грязью и   временем в кусок веревки. Рваная тулья шляпы прикрывала остроконечные, как у   волка, уши и лицо цвета позеленевшей бронзы. Нос, перебитый палочным ударом,   хмуро кривился вниз. Куртка, лишенная рукавов, открывала голую грудь. От всей   этой фигуры веяло подозрительным прошлым, темными закоулками сердца, притонами,   блеском ножей, хриплой злобой и человеческой шерстью, иногда более жуткой, чем   мех тигра. Старик, что называется, пожил.      

– Что   скажете? – спросил Горн. Он был несколько озадачен. Фигура эта не внушала   ему доверия. Странная, как обрывок сна, она переминалась с ноги на ногу.      

– Что   скажете? – пробормотал оборванец, подмигивая и силясь держаться   прямо. – Если вы спросите меня – кто я? – я вам отвечу честно и   откровенно. Как хотите, а любопытно взглянуть на человека, живущего вроде вас.   Я сам так жил… сам… лет тридцать тому назад я прятался на безлюдном атолле от   дьявольски любопытных кэпи. Они, правда, взяли свое… потом… о! – спустя   много времени.      

Старик   брызгал слюной, и в его высохшем, словно передавленном горле катался желвак.   Горн спросил:      

– Как   вас зовут?      

– Ланфиер, –   захрипел гость, – Ланфиер, если вам это будет угодно.      

Горн   сосредоточенно кивнул головой. Старик показался ему забавным, важность, с которой   он назвал себя, таила неискреннее и хитрое ожидание. Горн сказал:      

– А   я – Горн.      

Ланфиер   сильно расхохотался.      

– Горн? –   переспросил он, подмигивая левым глазом, в то время как правый тускнел, поблескивая   зрачком. – Ну, да – Горн, конечно, кем же вы можете еще быть.      

Горн   нахмурился, развязность каторжника пробудила в нем легкое нетерпение.      

– Я, –   сказал он, – могу быть еще другим. Человеком, который не привык вставать   рано. А вы, кроме того, что вы Ланфиер, можете быть еще человеком, только случайно   заставшим меня так, как я есть, – не спящим.      

Ланфиер   молча оскалил зубы. Он не ответил, его пьяные мысли, ползающие на четвереньках,   сбивались в желание щегольнуть явной бесцеремонностью и апломбом.      

– Я   первый стал жить в этой дыре, – вызывающе произнес он, усаживаясь на   жесткое ложе Горна. – Черт и зверь прокляли колонию раньше, чем мой первый   удар заступа прогрыз слой земли. Я хочу с вами познакомиться. Про меня много   болтают, но, клянусь честью, я был осужден невинно!      

Горн   молчал.      

– Я   всегда уважал труд, – сказал Ланфиер с видимым отвращением к тому, что   выговаривали его губы. – Вы мне не верите! Пожили бы вы со мной лет сорок   назад…      

Двусмысленная   улыбка прорезала его сухой рот.      

– Смерть   люблю молодцов, – продолжал каторжник. – Вы приехали, устроили себе   угол, как независимый человек, никого не спрашивая и не советуясь. Вы – сам по   себе. Таких я и уважаю; да, я хлопнул бы вас по плечу, если бы знал, что вы не   рассердитесь. Держу пари, что вы способны кулаком проломить череп и не дадите   себя в обиду. Здесь иначе и нельзя, имейте это в виду… Если кто из колонии не   нюхал крови, так это я, безобидный и, даю слово, самый порядочный человек в   мире.      

– К   делу, – сказал Горн, теряя терпение. – Если вам нужно что-нибудь –   говорите.      

Зрачки   Ланфиера съежились и потухли. Он что-то соображал. Проспиртованный мозг его   искал хотя бы маленького, но цепкого крючочка чужой души.      

– Я, –   хмуро заговорил он, – ничего не имею, если даже вы меня и выгоните.   Несчастному одна дорога – презрение. Клянусь огнем и водой, я чувствую к вам   расположение и зашел узнать, как ваше здоровье. Я ведь не полисмен, черт   возьми, чтобы строгать вас расспросами, не оставили ли вы за собой чей-нибудь   косой взгляд… там, за этой лужицей соленой воды. Мне все равно. Всякий живет   по-своему. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы были поосторожнее. О вас,   видите ли, говорят много. Отбросив болтовню дураков, получим следующее летучее   мнение: «Приехал не с пустыми руками». Видите ли, когда покупают кофе или   табак, пластырь, порох, – следует платить серебром. Лучше всего менять   деньги на родине. Здесь горячее солнце, и кровь закипает быстро, гораздо   скорее, чем масло на сковороде. О! Я не хочу вас пугать, нисколько, но здесь   очень добрые люди и половина их лишена предрассудков. Что делать? Не всякий получает   достаточно приличное воспитание.      

Глаза   Горна прямо и неподвижно упирались в лицо каторжника. Покачиваясь, дребезжащим,   неторопливым голосом Ланфиер выпускал фразу за фразой, и они, правильно   разделенные невидимыми знаками препинания, таяли в воздухе, подобно клубам   дыма, методически выбрасываемым заматерелым курильщиком. Взгляд его,   направленный в сторону, блуждал и прыгал, беспокойно ощупывая предметы, но   внутренний, другой взгляд все время невидимыми клещами держал Горна в состоянии   нетерпеливого раздражения. Он спросил:      

– Почему   вы не вошли сразу?      

Старик   открыто посмотрел на хозяина.      

– Боялся   разбудить вас, – внушительно произнес он, – а дверь чертовски тугая.   Застав вас спящим, я тотчас же удалился бы попреть в окрестностях, пока вам не   надоест спать.      

Лицо его   приняло неожиданно плаксивое выражение.      

– Боже   мой! – простонал он, усиленно мигая сухими веками, – жизнь обратилась   в пытку. Никакого уважения, никто из местных балбесов не хочет помнить, что я,   отверженный и презренный, положил начало всей этой трудолюбивой жизни. Кто   знает, может быть, здесь впоследствии вырастет город, а мои кости, обглоданные   собаками, будут валяться в грязи, и никто не скажет: вот кости старика   Ланфиера, безвинно осужденного судом человеческим.      

– Я   бы стыдился, – сухо проговорил Горн, – вспоминать о том, что   благодаря вашему случайному посещению этих мест полуостров загажен   расплодившимся человеком. Мне теперь неприятно говорить с вами. Я предпочел бы,   чтобы здесь никогда не было ни вас, ни крыш, ни плантаций. Что же касается   добрых людей, получивших скверное воспитание, – передайте им, что всякая   неожиданная любезность с их стороны встретит надлежащий прием.      

– Речь   волка, – сказал каторжник. – Для первого знакомства недурно. Вы меня   презираете, а мне нужно, чтобы здесь жило много людей. У меня со всеми есть   счеты. Относительно одних, видите ли, у меня очень хорошая память – выгодная   струна. Другие – как бы вам сказать – туповаты и мирно пасутся в своих полях.   Этих я стригу мирно, – ну, пустяки, – хлеб, табак, иногда мелочь на   выпивку. И есть еще чрезвычайно дерзкие невежи – те, которые могут пустить   кровь, облизываясь, как мальчуган, съевший ложку варенья. Все они говорят тихо   и рассудительно, ступают медленно, и у них постоянно раздуваются ноздри…      

Ланфиер   понизил голос и, согнувшись, словно у него заболел живот, широко улыбнулся   ртом, в то время как глаза его совершенно утратили подвижность и щурились.      

– Лодка! –   вскричал он. – Откуда лодка?      

Горн   посмотрел в окно. Сияющее, прозрачное озеро, наполненное тонувшими облаками,   было так явно безлюдно, что в тот же момент он еще быстрее, с заколотившимся   сердцем, повернулся к вскочившему каторжнику. Неверный удар ножа распорол   блузу. Горн сунул руку в карман и мгновенно протянул к бескровному, мечущемуся   лицу Ланфиера дуло револьвера.      

Старик   прижался к стене, охватив голову сморщенными руками, затем с растерянной   быстротой движений очутился у подоконника, выпрыгнул и нырнул в чащу. Три пули   Горна защелкали в листьях. Нервно смеясь, он жадно прислушался к затрещавшему   камышу и выстрелил еще раз. Внезапно наступившая тишина наполнилась шумом   крови, ударившей в виски. Ноги утратили гибкость, мысли завертелись и   понеслись, как щепки, брошенные в поток. Утро, обольстившее Горна, вдруг   показалось ему дешевой, отталкивающей олеографией.      

В раздумье,   не выпуская револьвера, он сел на плохо сколоченную скамейку, чувствуя, как   никогда, полную темноту будущего и хрупкость покоя, тянувшегося четырнадцать   дней. Его жизнь приближалась к напряженному существованию осторожных   четвероногих, превращаемых в слух и зрение подозрительной тишиной дебрей, и сам   он должен был стать каким-то мыслящим волком. В сознании необходимости этого   таилась тяжесть и, отчасти, грустная радость человека, которому не оставили   выбора.      

Теперь   он страстно хотел, чтобы женщина с мягким лицом, выкроившая его душу по своему   желанию, как платье, идущее ей к лицу, прошла мимо холмов, и леса, и его   взгляда, погружая дорогие ботинки в мягкий ил берега, заблудилась и постучала в   дверь его дома. Неясно, обрывками, Горн видел ее утренний туалет в соседстве   глинистых муравьиных куч, и это нелепое сочетание казалось ему возможным. Его   представления о жизни допускали все, кроме чуда, к которому он питал   инстинктивное отвращение, считая желание сверхъестественного признаком   слабости.      

Худая,   высоко занесенная рука Ланфиера мелькнула перед глазами, бросив в дрожь Горна.   Колония, неизвестно почему названная именем человека, только что охотившегося   за ним, представилась ему заштопанным оборванцем, выглядывающим из-за изгороди.   Выходя, он тщательно запер дверь.      

       V      

       

Шагая к   равнине, на самой опушке леса Горн был настигнут быстрым аллюром маленькой   серой лошади. Эстер сидела верхом; ее сосредоточенное, спокойно-веселое лицо   взглянуло на Горна сверху, из-под тенистых полей шляпы. Горн оживился и с   довольной улыбкой ждал, пока девушка спрыгивала на землю, а затем, молча   оборачиваясь к нему, поправляла седло. Одиночество не тяготило его, но   отпускало поводья самым бешеным взрывом тоски, и теперь, когда явился   громоотвод в образе человека, Горн был чрезвычайно рад ухватиться за   возможность поговорить. Они пошли рядом, и маленькая серая лошадь, медленно   шевеля ушами, как будто прислушиваясь, вытягивала на ходу морду за спиной   девушки.      

– Я   рад видеть вас, – сказал Горн. – Мы так забавно расстались с вами   тогда, что я и теперь смеюсь, вспоминая о своем выстреле.      

Эстер   подняла брови.      

– Почему   забавно? – подозрительно спросила она. – Здесь часто стреляют в цель,   и я также.      

Горн не   ответил.      

– Отец   послал к вам, – сказала девушка, вглядываясь в линию горизонта. – Он сказал:   «Поди съезди. Этого человека давно не видно, бывают лихорадки, а змей –   пропасть».      

– Благодарю, –   сказал удивленный Горн. – Он видел меня раз, ночью. Странно, что он заботится   обо мне, я тронут.      

– Заботится! –   насмешливо произнесла девушка. – Он – заботится! Он не заботится ни о ком.   Вы просто не даете ему покоя. Да о вас все говорят, куда ни пойди. Кто-то на   прошлой неделе утверждал, что вы просто-напросто дезертир с материка. Но вас   никто не спросит, будьте уверены. Здесь так живут.      

Горн   сердито повел плечами.      

– Так   бывает, – холодно сказал он. – Когда человек не просит ничего у   других и не желает их видеть, он – преступник. С полгоря, если его ненавидят,   могут избить и выругать.      

Эстер   повернулась и внимательно осмотрела фигуру Горна, – как бы соображая, даст   ли этот человек избить себя.      

– Нет,   не вас, – решительно сказала она. – Вы, кажется, сильны, даром, что   бледноваты немного. Здесь скоро будете смуглым, как все.      

– Надеюсь! –   сказал Горн.      

Он   помолчал и сморщился, вспомнив нападение Ланфиера. Рассказывать ему не   хотелось, он смутно угадывал, что это происшествие может подогреть басни о его   якобы припрятанном золоте. Эстер что-то вспомнила; остановив лошадь, она   подошла к седлу и вынула из кожаного мешка нечто колючее и круглое, как яблоко,   утыканное гвоздями.      

– Ешьте, –   предложила Эстер. – Это здешние дурианги, они подгнили, но от этого только   еще вкуснее.      

Оба   стояли на невысоком плато, окруженном шероховатыми уступами. Горн, смущенный   отталкивающим запахом прогнившего чеснока, нерешительно повертел плод в руках.      

– Привыкнете, –   беззаботно сказала девушка. – Зажмите нос, это, честное слово, не так   плохо.      

Горн   отковырнул твердую кожицу дурианга и увидал белую киселеобразную мякоть. Попробовав   ее, он остановился на одно мгновение и затем съел дочиста этот удивительный   плод. Его нежный, непередаваемо сложный вкус тянул есть без конца. Эстер   озабоченно следила за Горном, бессознательно шевеля губами, как бы подражая   жующему рту.      

– Каково? –   спросила она.      

– Замечательно, –   сказал Горн.      

– Я   дам вам еще. – Она повернулась к лошади и проворно сунула в карман Горна   несколько штук. – Их здесь много, вы сами можете собирать.