1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Невидима и свободна! Невидима и свободна! Пролетев по своему  переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот  заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью  нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах,  она перерезала в одно мгновение и тут усвоила, что, даже будучи совершенно  свободной и невидимой, все же и в наслаждении нужно быть хоть немного  благоразумной. Только каким-то чудом затормозившись, она не разбилась насмерть  о старый покосившийся фонарь на углу. Увернувшись от него, Маргарита покрепче  сжала щетку и полетела помедленнее, вглядываясь в электрические провода и  вывески, висящие поперек тротуара.    

Третий переулок вел прямо к Арбату. Здесь Маргарита  совершенно освоилась с управлением щеткой, поняла, что та слушается малейшего  прикосновения рук или ног и что, летя над городом, нужно быть очень  внимательной и не очень буйствовать. Кроме того, совершенно ясно стало уже в  переулке, что прохожие летунью не видят. Никто не задирал головы, не кричал  «Гляди, гляди!», не шарахался в сторону, не визжал и не падал в обморок, диким смехом  не хохотал.    

Маргарита летела беззвучно, очень медленно и невысоко,  примерно на уровне второго этажа. Но и при медленном лете, у самого выхода на  ослепительно освещенный Арбат, она немного промахнулась и плечом ударилась о  какой-то освещенный диск, на котором была нарисована стрела. Это рассердило  Маргариту. Она осадила послушную щетку, отлетела в сторону, а потом, бросившись  на диск внезапно, концом щетки разбила его вдребезги. Посыпались с грохотом  осколки, прохожие шарахнулись, где-то засвистели, а Маргарита, совершив этот  ненужный поступок, расхохоталась. «На Арбате надо быть еще поосторожнее, –  подумала Маргарита, – тут столько напутано всего, что и не разберешься». Она  принялась нырять между проводами. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов  и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки  кепок. От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных  магазинов. «Э, какое месиво! – сердито подумала Маргарита, – тут повернуться  нельзя». Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к четвертым этажам, и мимо  ослепительно сияющих трубок на угловом здании театра проплыла в узкий переулок  с высокими домами. Все окна были открыты, и всюду слышалась в окнах  радиомузыка. Из любопытства Маргарита заглянула в одно из них. Увидела кухню.  Два примуса ревели на плите, возле них стояли две женщины с ложками в руках и  переругивались.    

– Свет надо тушить за собой в уборной, вот что я вам  скажу, Пелагея Петровна, – говорила та женщина, перед которой была кастрюля с  какой-то снедью, от которой валил пар, – а то мы на выселение на вас подадим!    

– Сами вы хороши, – отвечала другая.    

– Обе вы хороши, – звучно сказала Маргарита,  переваливаясь через подоконник в кухню. Обе ссорящиеся повернулись на голос и  замерли с грязными ложками в руках. Маргарита осторожно протянула руку между  ними, повернула краны в обоих примусах и потушила их. Женщины охнули и открыли  рты. Но Маргарита уже соскучилась в кухне и вылетела в переулок.    

В конце его ее внимание привлекла роскошная громада  восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и,  приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери  широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы  швейцара и что над дверьми золотом выведена надпись: «Дом Драмлита».    

Маргарита щурилась на надпись, соображая, что бы могло  означать слово «Драмлит». Взяв щетку под мышку, Маргарита вошла в подъезд,  толкнув дверью удивленного швейцара, и увидела рядом с лифтом на стене черную  громадную доску, а на ней выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии  жильцов. Венчающая список надпись «Дом драматурга и литератора» заставила  Маргариту испустить хищный задушенный вопль. Поднявшись в воздух повыше, она  жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников,  Латунский...    

– Латунский! – завизжала Маргарита. – Латунский! Да  ведь это же он! Это он погубил мастера.    

Швейцар у дверей, выкатив глаза и даже подпрыгивая от  удивления, глядел на черную доску, стараясь понять такое чудо: почему это завизжал  внезапно список жильцов. А Маргарита в это время уже поднималась стремительно  вверх по лестнице, повторяя в каком-то упоении:    

– Латунский – восемьдесят четыре! Латунский –  восемьдесят четыре...    

Вот налево – 82, направо – 83, еще выше, налево – 84. Вот и  карточка – «О. Латунский».    

Маргарита соскочила со щетки, и разгоряченные ее подошвы  приятно охладила каменная площадка. Маргарита позвонила раз, другой. Но никто  не открывал. Маргарита стала сильнее жать кнопку и сама слышала трезвон,  который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен быть  благодарен покойному Берлиозу обитатель квартиры N 84 в восьмом этаже за то,  что председатель МАССОЛИТа попал под трамвай, и за то, что траурное заседание  назначили как раз на этот вечер. Под счастливой звездой родился критик  Латунский. Она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту  пятницу!    

Никто не открывал. Тогда во весь мах Маргарита понеслась  вниз, отсчитывая этажи, долетела донизу, вырвалась на улицу и, глядя вверх,  отсчитала и проверила этажи снаружи, соображая, какие именно окна квартиры  Латунского. Несомненно, что это были пять темных окон на углу здания, в восьмом  этаже. Уверившись в этом, Маргарита поднялась в воздухе и через несколько  секунд сквозь открытое окно входила в неосвещенную комнату, в которой  серебрилась только узенькая дорожка от луны. По ней пробежала Маргарита,  нашарила выключатель. Через минуту вся квартира была освещена. Щетка стояла в  углу. Удостоверившись, что дома никого нету, Маргарита открыла дверь на лестницу  и проверила, тут ли карточка. Карточка была на месте, Маргарита попала туда,  куда нужно было.    

Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет,  вспоминая этот страшный вечер, и до сих пор с благоговением произносит имя  Берлиоза. Совершенно неизвестно, какою темной и гнусной уголовщиной  ознаменовался бы этот вечер, – по возвращении из кухни Маргариты в руках у нее  оказался тяжелый молоток.    

Нагая и невидимая летунья сдерживала и уговаривала себя,  руки ее тряслись от нетерпения. Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по  клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой. Исступленно  кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши на нем  провалились, костяные накладки летели во все стороны. Со звуком револьверного  выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша,  Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась  в кресло, чтобы отдышаться.    

В ванной страшно гудела вода и в кухне тоже. «Кажется, уже  полилось на пол», – подумала Маргарита и добавила вслух:    

– Однако рассиживаться нечего.    

Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлепая босыми ногами в  воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в  ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же  кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него  костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в  кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение,  которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все  время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала  делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не  докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била  застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней  ручьями.    

В это время в квартире N 82, под квартирой Латунского,  домработница драматурга Кванта пила чай в кухне, недоумевая по поводу того, что  сверху доносится какой-то грохот, беготня и звон. Подняв голову к потолку, она  вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то  мертвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем набухли капли.  Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из  потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила,  подставила под струи таз, что нисколько не помогло, так как дождь расширился и  стал заливать и газовую плиту, и стол с посудой. Тогда, вскрикнув, домработница  Кванта побежала из квартиры на лестницу, и тотчас же в квартире Латунского  начались звонки.    

– Ну, зазвонили, пора собираться, – сказала Маргарита.  Она села на щетку, прислушиваясь к тому, как женский голос кричит в скважину  двери:    

– Откройте, откройте! Дуся, открой! У вас, что ли, вода  течет? Нас залило.    

Маргарита поднялась на метр вверх и ударила по люстре. Две  лампочки разорвало, и во все стороны полетели подвески. Крики в скважине  прекратились, на лестнице послышался топот. Маргарита выплыла в окно, оказалась  снаружи окна, размахнулась несильно и молотком ударила в стекло. Оно  всхлипнуло, и по облицованной мрамором стене каскадом побежали вниз осколки.  Маргарита поехала к следующему окну. Далеко внизу забегали люди по тротуару, из  двух стоявших у подъезда машин одна загудела и отъехала. Покончив с окнами  Латунского, Маргарита поплыла к соседней квартире. Удары стали чаще, переулок  наполнился звоном и грохотом. Из первого подъезда выбежал швейцар, поглядел  вверх, немного поколебался, очевидно, не сообразив сразу, что ему предпринять,  всунул в рот свисток и бешено засвистел. С особым азартом под этот свист  рассадив последнее окно на восьмом этаже, Маргарита спустилась к седьмому и  начала крушить стекла в нем.    

Измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда,  швейцар вкладывал в свист всю душу, причем точно следовал за Маргаритой, как бы  аккомпанируя ей. В паузах, когда она перелетала от окна к окну, он набирал  духу, а при каждом ударе Маргариты, надув щеки, заливался, буравя ночной воздух  до самого неба.    

Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты,  дали большие результаты. В доме шла паника. Целые еще стекла распахивались, в  них появлялись головы людей и тотчас же прятались, открытые же окна, наоборот,  закрывались. В противоположных домах в окнах на освещенном фоне возникали  темные силуэты людей, старавшихся понять, почему без всякой причины лопаются  стекла в новом здании Драмлита.    

В переулке народ бежал к дому Драмлита, а внутри его по всем  лестницам топали мечущиеся без всякого толка и смысла люди. Домработница Кванта  кричала бегущим по лестнице, что их залило, а к ней вскоре присоединилась  домработница Хустова из квартиры N 80, помещавшейся под квартирой Кванта. У  Хустовых хлынуло с потолка и в кухне, и в уборной. Наконец, у Квантов в кухне  обрушился громадный пласт штукатурки с потолка, разбив всю грязную посуду,  после чего пошел уже настоящий ливень: из клеток обвисшей мокрой драни хлынуло  как из ведра. Тогда на лестнице первого подъезда начались крики. Пролетая мимо  предпоследнего окна четвертого этажа, Маргарита заглянула в него и увидела  человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в его  стекло, Маргарита вспугнула его, и он исчез из комнаты.    

И неожиданно дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему  этажу, Маргарита заглянула в крайнее окно, завешенное легонькой темной шторкой.  В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с  сеточными боками сидел мальчик лет четырех и испуганно прислушивался. Взрослых  никого не было в комнате. Очевидно, все выбежали из квартиры.    

– Стекла бьют, – проговорил мальчик и позвал: – Мама!    

Никто не отозвался, и тогда он сказал:    

– Мама, я боюсь.    

Маргарита откинула шторку и влетела в окно.    

– Я боюсь, – повторил мальчик и задрожал.    

– Не бойся, не бойся, маленький, – сказала Маргарита,  стараясь смягчить свой осипший на ветру, преступный голос, – это мальчишки  стекла били.    

– Из рогатки? – спросил мальчик, переставая дрожать.    

– Из рогатки, из рогатки, – подтвердила Маргарита, – а  ты спи!    

– Это Ситник, – сказал мальчик, – у него есть рогатка.    

– Ну, конечно, он!    

Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:    

– А ты где, тетя?    

– А меня нету, – сказала Маргарита, – я тебе снюсь.    

– Я так и думал, – сказал мальчик.    

– Ты ложись, – приказала Маргарита, – подложи руку под  щеку, а я тебе буду сниться.    

– Ну, снись, снись, – согласился мальчик и тотчас  улегся и руку положил под щеку.    

– Я тебе сказку расскажу, – заговорила Маргарита и  положила разгоряченную руку на стриженную голову, – была на свете одна тетя. И  у нее не было детей, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва много  плакала, а потом стала злая... – Маргарита умолкла, сняла руку – мальчик спал.    

Маргарита тихонько положила молоток на подоконник и вылетела  из окна. Возле дома была кутерьма. По асфальтированному тротуару, усеянному  битым стеклом, бегали и что-то выкрикивали люди. Между ними уже мелькали  милиционеры. Внезапно ударил колокол, и с Арбата в переулок вкатила красная  пожарная машина с лестницей...    

Но дальнейшее уже не интересовало Маргариту. Прицелившись,  чтобы не задеть за какой-нибудь провод, она покрепче сжала щетку и в мгновение  оказалась выше злополучного дома. Переулок под нею покосился набок и провалился  вниз. Вместо него одного под ногами у Маргариты возникло скопище крыш, под  углами перерезанное сверкающими дорожками. Все оно неожиданно поехало в  сторону, и цепочки огней смазались и слились.    

Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш  провалилось под землю, а вместо него появилось внизу озеро дрожащих  электрических огней, и это озеро внезапно поднялось вертикально, а затем  появилось над головой у Маргариты, а под ногами блеснула луна. Поняв, что она  перевернулась, Маргарита приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела,  что и озера уже нет, а что там, сзади за нею, осталось только розовое зарево на  горизонте. И оно исчезло через секунду, и Маргарита увидела, что она наедине с  летящей над нею слева луною. Волосы Маргариты давно уже стояли копной, а лунный  свет со свистом омывал ее тело. По тому, как внизу два ряда редких огней  слились в две непрерывные огненные черты, по тому, как быстро они пропали  сзади, Маргарита догадалась, что она летит с чудовищною скоростью, и поразилась  тому, что она не задыхается.    

По прошествии нескольких секунд далеко внизу, в земной  черноте, вспыхнуло новое озеро электрического света и подвалилось под ноги  летящей, но тут же завертелось винтом и провалилось в землю. Еще несколько  секунд – такое же точно явление.    

– Города! Города! – прокричала Маргарита.    

После этого раза два или три она видела под собой тускло  отсвечивающие какие-то сабли, лежащие в открытых черных футлярах, и сообразила,  что это реки.    

Повернув голову вверх и налево, летящая любовалась тем, что  луна несется под нею, как сумасшедшая, обратно в Москву и в то же время  странным образом стоит на месте, так что отчетливо виден на ней какой-то  загадочный, темный – не то дракон, не то конек-горбунок, острой мордой  обращенный к покинутому городу.    

Тут Маргаритой овладела мысль, что, по сути дела, она зря  столь исступленно гонит щетку. Что она лишает себя возможности что-либо как  следует рассмотреть, как следует упиться полетом. Ей что-то подсказывало, что  там, куда она летит, ее подождут и что незачем ей скучать от такой безумной быстроты  и высоты.    

Маргарита наклонила щетку щетиной вперед, так что хвост ее  поднялся кверху, и, очень замедлив ход, пошла к самой земле. И это скольжение,  как на воздушных салазках, вниз принесло ей наибольшее наслаждение. Земля  поднялась к ней, и в бесформенной до этого черной гуще ее обозначились ее тайны  и прелести во время лунной ночи. Земля шла к ней, и Маргариту уже обдавало  запахом зеленеющих лесов. Маргарита летела над самыми туманами росистого луга,  потом над прудом. Под Маргаритой хором пели лягушки, а где-то вдали, почему-то  очень волнуя сердце, шумел поезд. Маргарита вскоре увидела его. Он полз  медленно, как гусеница, сыпя в воздух искры. Обогнав его, Маргарита прошла еще  над одним водным зеркалом, в котором проплыла под ногами вторая луна, еще более  снизилась и пошла, чуть-чуть не задевая ногами верхушки огромных сосен.    

Тяжкий шум вспарываемого воздуха послышался сзади и стал  настигать Маргариту. Постепенно к этому шуму чего-то летящего, как снаряд,  присоединился слышимый на много верст женский хохот. Маргарита оглянулась и  увидела, что ее догоняет какой-то сложный темный предмет. Настигая Маргариту,  он все более обозначался, стало видно, что кто-то летит верхом. А наконец он и  совсем обозначился. Замедляя ход, Маргариту догнала Наташа.    

     

     

     

Она, совершенно нагая, с летящими по воздуху растрепанными  волосами, летела верхом на толстом борове, зажимавшем в передних копытцах  портфель, а задними ожесточенно молотящем воздух. Изредка поблескивающее в  луне, а потом потухающее пенсне, свалившееся с носа, летело рядом с боровом на  шнуре, а шляпа то и дело наезжала борову на глаза. Хорошенько всмотревшись,  Маргарита узнала в борове Николая Ивановича, и тогда хохот ее загремел над  лесом, смешавшись с хохотом Наташи.    

– Наташка! – пронзительно закричала Маргарита, – ты  намазалась кремом?    

– Душенька! – будя своими воплями заснувший сосновый  лес, отвечала Наташа, – королева моя французская, ведь я и ему намазала лысину,  и ему!    

– Принцесса! – плаксиво проорал боров, галопом неся  всадницу.    

     

– Душенька! Маргарита Николаевна! – кричала Наташа,  скача рядом с Маргаритой, – сознаюсь, взяла крем. Ведь и мы хотим жить и  летать! Прости меня, повелительница, а я не вернусь, нипочем не вернусь! Ах,  хорошо, Маргарита Николаевна! Предложение мне делал, – Наташа стала тыкать пальцем  в шею сконфуженно пыхтящего борова, – предложение! Ты как меня называл, а? –  кричала она, наклонясь к уху борова.    

– Богиня, – завывал тот, – не могу я так быстро лететь.  Я бумаги могу важные растерять. Наталья Прокофьевна, я протестую.    

– Да ну тебя к черту с твоими бумагами! – дерзко  хохоча, кричала Наташа.    

– Что вы, Наталья Прокофьевна! Нас услышит кто-нибудь!  – моляще орал боров.    

Летя галопом рядом с Маргаритой, Наташа с хохотом  рассказывала ей о том, что произошло в особняке после того, как Маргарита Николаевна  улетела через ворота.    

Наташа созналась в том, что, не прикоснувшись более ни к  каким подаренным вещам, она сбросила с себя одежду и кинулась к крему и  немедленно им намазалась. И с нею произошло то же, что с ее хозяйкой. В то  время, как Наташа, хохоча от радости, упивалась перед зеркалом своею волшебною  красой, дверь открылась, и перед Наташей явился Николай Иванович. Он был  взволнован, в руках он держал сорочку Маргариты Николаевны и собственную свою  шляпу и портфель. Увидев Наташу, Николай Иванович обомлел. Несколько  справившись с собою, весь красный как рак, он объявил, что счел долгом поднять  рубашечку, лично принести ее...    

– Что говорил, негодяй! – визжала и хохотала Наташа, –  что говорил, на что сманивал! Какие деньги сулил. Говорил, что Клавдия Петровна  ничего не узнает. Что, скажешь, вру? – кричала Наташа борову, и тот только  сконфуженно отворачивал морду.    

Расшалившись в спальне, Наташа мазнула кремом Николая  Ивановича и сама оторопела от удивления. Лицо почтенного нижнего жильца свело в  пятачок, а руки и ноги оказались с копытцами. Глянув на себя в зеркало, Николай  Иванович отчаянно и дико завыл, но было уже поздно. Через несколько секунд он,  оседланный, летел куда-то к черту из Москвы, рыдая от горя.    

– Требую возвращения моего нормального облика! – вдруг  не то исступленно, не то моляще прохрипел и захрюкал боров, – я не намерен  лететь на незаконное сборище! Маргарита Николаевна, вы обязаны унять вашу  домработницу.    

– Ах, так я теперь тебе домработница? Домработница? –  вскрикивала Наташа, нащипывая ухо борову, – а была богиня? Ты меня как называл?    

     

– Венера! – плаксиво отвечал боров, пролетая над  ручьем, журчащим меж камней, и копытцами задевая шорохом за кусты орешника.    

– Венера! Венера! – победно прокричала Наташа,  подбоченившись одной рукой, а другую простирая к луне, – Маргарита! Королева!  Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам все сделают, вам власть дана!    

И Маргарита отозвалась:    

– Хорошо, я обещаю!    

– Спасибо! – прокричала Наташа и вдруг закричала резко  и как-то тоскливо: – Гей! Гей! Скорей! Скорей! А ну-ка, надбавь! – она сжала  пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять  распорол воздух, и через мгновение Наташа уже была видна впереди, как черная  точка, а потом и совсем пропала, и шум ее полета растаял.    

Маргарита летела по-прежнему медленно в пустынной и  неизвестной местности, над холмами, усеянными редкими валунами, лежащими меж  отдельных громадных сосен. Маргарита летела и думала о том, что она, вероятно,  где-то очень далеко от Москвы. Щетка летела не над верхушками сосен, а уже  между их стволами, с одного боку посеребренными луной. Легкая тень летящей  скользила по земле впереди – теперь луна светила в спину Маргарите.    

Маргарита чувствовала близость воды и догадывалась, что цель  близка. Сосны разошлись, и Маргарита тихо подъехала по воздуху к меловому  обрыву. За этим обрывом внизу, в тени, лежала река. Туман висел и цеплялся за  кусты внизу вертикального обрыва, а противоположный берег был плоский,  низменный. На нем, под одинокой группой каких-то раскидистых деревьев, метался  огонечек от костра и виднелись какие-то движущиеся фигурки. Маргарите  показалось, что оттуда доносится какая-то зудящая веселенькая музыка. Далее,  сколько хватало глаз, на посеребренной равнине не виднелось никаких признаков ни  жилья, ни людей.    

Маргарита прыгнула с обрыва вниз и быстро спустилась к воде.  Вода манила ее после воздушной гонки. Отбросив от себя щетку, она разбежалась и  прыгнула в воду вниз головой. Легкое ее тело, как стрела, вонзилось в воду, и  столб воды выбросило почти до самой луны. Вода оказалась теплой, как в бане, и,  вынырнув из бездны, Маргарита вдоволь наплавалась в полном одиночестве ночью в  этой реке.    

Рядом с Маргаритой никого не было, но немного подальше за  кустами слышались всплески и фырканье, там тоже кто-то купался.    

Маргарита выбежала на берег. Тело ее пылало после купанья.  Усталости никакой она не ощущала и радостно приплясывала на влажной траве.  Вдруг она перестала танцевать и насторожилась. Фырканье стало приближаться, и  из-за ракитовых кустов вылез какой-то голый толстяк в черном шелковом цилиндре,  заломленном на затылок. Ступни его ног были в илистой грязи, так что казалось,  будто купальщик в черных ботинках. Судя по тому, как он отдувался и икал, он  был порядочно выпивши, что, впрочем, подтверждалось и тем, что река вдруг стала  издавать запах коньяку.    

Увидев Маргариту, толстяк стал вглядываться, а потом  радостно заорал:    

– Что такое? Ее ли я вижу? Клодина, да ведь это ты,  неунывающая вдова? И ты здесь? – и тут он полез здороваться.    

Маргарита отступила и с достоинством ответила:    

– Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты  смотри, с кем разговариваешь, – и, подумав мгновение, она прибавила к своей  речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного  толстяка отрезвляющее действие.    

– Ой! – тихо воскликнул он и вздрогнул, – простите  великодушно, светлая королева Марго! Я обознался. А виноват коньяк, будь он  проклят! – толстяк опустился на одно колено, цилиндр отнес в сторону, сделал  поклон и залопотал, мешая русские фразы с французскими, какой-то вздор про  кровавую свадьбу своего друга в Париже Гессара, и про коньяк, и про то, что он  подавлен грустной ошибкой.    

– Ты бы брюки надел, сукин сын, – сказала, смягчаясь,  Маргарита.    

Толстяк радостно осклабился, видя, что Маргарита не  сердится, и восторженно сообщил, что оказался без брюк в данный момент лишь  потому, что по рассеянности оставил их на реке Енисее, где купался перед тем,  но что он сейчас же летит туда, благо это рукой подать, и затем, поручив себя  расположению и покровительству, начал отступать задом и отступал до тех пор,  пока не поскользнулся и навзничь не упал в воду. Но и падая, сохранил на  окаймленном небольшими бакенбардами лице улыбку восторга и преданности.    

Маргарита же пронзительно свистнула и, оседлав подлетевшую  щетку, перенеслась над рекой на противоположный берег. Тень меловой горы сюда  не доставала, и весь берег заливала луна.    

Лишь только Маргарита коснулась влажной травы, музыка под  вербами ударила сильнее, и веселее взлетел сноп искр из костра. Под ветвями  верб, усеянными нежными, пушистыми сережками, видными в луне, сидели в два ряда  толстомордые лягушки и, раздуваясь как резиновые, играли на деревянных дудочках  бравурный марш. Светящиеся гнилушки висели на ивовых прутиках перед  музыкантами, освещая ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся свет от костра.    

Марш игрался в честь Маргариты. Прием ей оказан был самый  торжественный. Прозрачные русалки остановили свой хоровод над рекою и замахали  Маргарите водорослями, и над пустынным зеленоватым берегом простонали далеко  слышные их приветствия. Нагие ведьмы, выскочив из-за верб, выстроились в ряд и  стали приседать и кланяться придворными поклонами. Кто-то козлоногий подлетел и  припал к руке, раскинул на траве шелк, осведомляясь о том, хорошо ли купалась  королева, предложил прилечь и отдохнуть.    

Маргарита так и сделала. Козлоногий поднес ей бокал с  шампанским, она выпила его, и сердце ее сразу согрелось. Осведомившись о том,  где Наташа, она получила ответ, что Наташа уже выкупалась и полетела на своем  борове вперед, в Москву, чтобы предупредить о том, что Маргарита скоро будет, и  помочь приготовить для нее наряд.    

Короткое пребывание Маргариты под вербами ознаменовалось  одним эпизодом. В воздухе раздался свист, и черное тело, явно промахнувшись,  обрушилось в воду. Через несколько мгновений перед Маргаритой предстал тот  самый толстяк-бакенбардист, что так неудачно представился на том берегу. Он  успел, по-видимому, смотаться на Енисей, ибо был во фрачном наряде, но мокр с  головы до ног. Коньяк подвел его вторично: высаживаясь, он все-таки угодил в  воду. Но улыбки своей он не утратил и в этом печальном случае, и был смеющеюся  Маргаритой допущен к руке.    

Затем все стали собираться. Русалки доплясали свой танец в  лунном свете и растаяли в нем. Козлоногий почтительно осведомился у Маргариты,  на чем она прибыла на реку; узнав, что она явилась верхом на щетке, сказал:    

– О, зачем же, это неудобно, – мигом соорудил из двух  сучков какой-то подозрительный телефон и потребовал у кого-то сию же минуту  прислать машину, что и исполнилось, действительно, в одну минуту. На остров  обрушилась буланая открытая машина, только на шоферском месте сидел не обычного  вида шофер, а черный длинноносый грач в клеенчатой фуражке и в перчатках с  раструбами. Островок опустел. В лунном пылании растворились улетевшие ведьмы.  Костер догорал, и угли затягивало седой золой.    

Бакенбардист и козлоногий подсадили Маргариту, и она  опустилась на широкое заднее сидение. Машина взвыла, прыгнула и поднялась почти  к самой луне, остров пропал, пропала река, Маргарита понеслась в Москву.    

 Глава 22    

При свечах    

     

Ровное гудение машины, летящей высоко над землей, убаюкивало  Маргариту, а лунный свет ее приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо  ветру и думала с какой-то грустью о покинутом ею неизвестном береге реки, которую,  как она чувствовала, она никогда более не увидит. После всех волшебств и чудес  сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому именно в гости ее везут, но  это не пугало ее. Надежда на то, что там ей удастся добиться возвращения своего  счастья, сделала ее бесстрашной. Впрочем, долго мечтать в машине об этом  счастье ей не пришлось. Грач ли хорошо знал свое дело, машина ли была хороша,  но только вскоре Маргарита, открыв глаза, увидела под собой не лесную тьму, а  дрожащее озеро московских огней. Черная птица-шофер на лету отвинтил правое  переднее колесо, а затем посадил машину на каком-то совершенно безлюдном  кладбище в районе Драгомилова. Высадив ни о чем не спрашивающую Маргариту возле  одного из надгробий вместе с ее щеткой, грач запустил машину, направив ее прямо  в овраг за кладбищем. В него она с грохотом обрушилась и в нем погибла. Грач  почтительно козырнул, сел на колесо верхом и улетел.    

Тотчас из-за одного из памятников показался черный плащ.  Клык сверкнул при луне, и Маргарита узнала Азазелло. Тот жестом пригласил  Маргариту сесть на щетку, сам вскочил на длинную рапиру, оба взвились и никем  не замеченные через несколько секунд высадились около дома N 302-бис на Садовой  улице.    

Когда, под мышкой неся щетку и рапиру, спутники проходили  подворотню, Маргарита заметила томящегося в ней человека в кепке и высоких  сапогах, вероятно, кого-то поджидавшего. Как ни легки были шаги Азазелло и  Маргариты, одинокий человек их услыхал и беспокойно дернулся, не понимая, кто  их производит.    

Второго, до удивительности похожего на первого, человека  встретили у шестого подъезда. И опять повторилась та же история. Шаги...  Человек беспокойно оглянулся и нахмурился. Когда же дверь открылась и  закрылась, кинулся вслед за невидимыми входящими, заглянул в подъезд, но  ничего, конечно, не увидел.    

Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого,  дежурил на площадке третьего этажа. Он курил крепкие папиросы, и Маргарита  раскашлялась, проходя мимо него. Курящий, как будто его кольнули, вскочил со  скамейки, на которой сидел, начал беспокойно оглядываться, подошел к перилам,  глянул вниз. Маргарита со своим провожатым в это время уже была у дверей  квартиры N 50. Звонить не стали, Азазелло бесшумно открыл дверь своим ключом.    

Первое, что поразило Маргариту, это та тьма, в которую они  попали. Ничего не было видно, как в подземелье, и Маргарита невольно уцепилась  за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Но тут вдалеке и вверху замигал огонек  какой-то лампадки и начал приближаться. Азазелло на ходу вынул из-под мышки  Маргариты щетку, и та исчезла без всякого стука в темноте. Тут стали  подниматься по каким-то широким ступеням, и Маргарите стало казаться, что им  конца не будет. Ее поражало, как в передней обыкновенной московской квартиры  может поместиться эта необыкновенная невидимая, но хорошо ощущаемая бесконечная  лестница. Но тут подъем кончился, и Маргарита поняла, что стоит на площадке.  Огонек приблизился вплотную, и Маргарита увидела освещенное лицо мужчины,  длинного и черного, держащего в руке эту самую лампадку. Те, кто имел уже  несчастие в эти дни попасться на его дороге, даже при слабом свете язычка в  лампадке, конечно, тотчас же узнали бы его. Это был Коровьев, он же Фагот.    

Правда, внешность Коровьева весьма изменилась. Мигающий  огонек отражался не в треснувшем пенсне, которое давно пора было бы выбросить  на помойку, а в монокле, правда, тоже треснувшем. Усишки на наглом лице были  подвиты и напомажены, а чернота Коровьева объяснялась очень просто – он был во  фрачном наряде. Белела только его грудь.    

Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на  самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко проведя лампадой по  воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним. Азазелло исчез.    

«Удивительно странный вечер, – думала Маргарита, – я всего  ожидала, но только не этого! Электричество, что ли, у них потухло? Но самое  поразительное – размеры этого помещения. Каким образом все это может втиснуться  в московскую квартиру? Просто-напросто никак не может».    

Как ни мало давала свету Коровьевская лампадка, Маргарита  поняла, что она находится в совершенно необъятном зале, да еще с колоннадой,  темной и по первому впечатлению бесконечной. Возле какого-то диванчика Коровьев  остановился, поставил свою лампадку на какую-то тумбу, жестом предложил  Маргарите сесть, а сам поместился подле в живописной позе – облокотившись на  тумбу.    

– Разрешите мне представиться вам, – заскрипел  Коровьев, – Коровьев. Вас удивляет, что нет света? Экономия, как вы, конечно,  подумали? Ни-ни-ни. Пусть первый попавшийся палач, хотя бы один из тех, которые  сегодня, немного позже, будут иметь честь приложиться к вашему колену, на этой  же тумбе оттяпает мне голову, если это так. Просто мессир не любит  электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда,  поверьте, недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его  было поменьше.    

Коровьев понравился Маргарите, и трескучая его болтовня  подействовала на нее успокоительно.    

– Нет, – ответила Маргарита, – более всего меня  поражает, где все это помещается. – Она повела рукой, подчеркивая при этом  необъятность зала.    

Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись в  складках у его носа.    

– Самое несложное из всего! – ответил он. – Тем, кто  хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до  желательных пределов. Скажу вам более, уважаемая госпожа, до черт знает каких  пределов! Я, впрочем, – продолжал болтать Коровьев, – знавал людей, не имевших  никакого представления не только о пятом измерении, но и вообще ни о чем не  имевших никакого представления и тем не менее проделывавших чудеса в смысле  расширения своего помещения. Так, например, один горожанин, как мне  рассказывали, получив трехкомнатную квартиру на Земляном валу, без всякого  пятого измерения и прочих вещей, от которых ум заходит за разум, мгновенно  превратил ее в четырехкомнатную, разделив одну из комнат пополам перегородкой.  Засим эту он обменял на две отдельных квартиры в разных районах Москвы – одну в  три и другую в две комнаты. Согласитесь, что их стало пять. Трехкомнатную он  обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем, как вы сами видите,  шести комнат, правда, рассеянных в полном беспорядке по всей Москве. Он уже  собирался произвести последний и самый блистательный вольт, поместив в газете  объявление, что меняет шесть комнат в разных районах Москвы на одну  пятикомнатную квартиру на Земляном валу, как его деятельность, по не зависящим  от него причинам, прекратилась. Возможно, что он сейчас и имеет какую-нибудь  комнату, но только, смею вас уверить, что не в Москве. Вот-с, каков проныра, а  вы изволите толковать про пятое измерение.    

Маргарита, хоть и не толковала вовсе про пятое измерение, а  толковал о нем сам Коровьев, весело рассмеялась, прослушав рассказ о  похождениях квартирного проныры. Коровьев же продолжал:    

– Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина  весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин.    

Сердце Маргариты стукнуло, и она кивнула головой.    

– Ну, вот-с, вот-с, – говорил Коровьев, – мы враги  всяких недомолвок и таинственностей. Ежегодно мессир дает один бал. Он  называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Народу! – тут  Коровьев ухватился за щеку, как будто у него заболел зуб, – впрочем, я надеюсь,  вы сами в этом убедитесь. Так вот-с: мессир холост, как вы, конечно, сами  понимаете. Но нужна хозяйка, – Коровьев развел руками, – согласитесь сами, без  хозяйки...    

Маргарита слушала Коровьева, стараясь не проронить ни слова,  под сердцем у нее было холодно, надежда на счастье кружила ее голову.    

– Установилась традиция, – говорил далее Коровьев, –  хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты, во-первых, а во-вторых,  она должна быть местной уроженкой. А мы, как изволите видеть, путешествуем и в  данное время находимся в Москве. Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в  Москве, и, верите ли, – тут Коровьев с отчаянием хлопнул себя по ляжке, – ни  одна не подходит. И, наконец, счастливая судьба...    

Коровьев выразительно ухмыльнулся, наклоняя стан, и опять  похолодело сердце у Маргариты.    

– Короче! – вскричал Коровьев, – совсем коротко: вы не  откажетесь принять на себя эту обязанность?    

– Не откажусь, – твердо ответила Маргарита.    

– Кончено! – сказал Коровьев и, подняв лампаду,  добавил: – Прошу за мной.    

Они пошли между колоннами и наконец выбрались в какой-то  другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном, где слышались какие-то  шорохи и где что-то задело Маргариту по голове. Она вздрогнула.    

– Не пугайтесь, – сладко успокоил Коровьев, беря  Маргариту под руку, – бальные ухищрения Бегемота, ничего более. И вообще я  позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и ничего  не бояться. Это неразумно. Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы  увидим лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право,  как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению  с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и,  даже я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами – королевской крови.    

– Почему королевской крови? – испуганно шепнула  Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.    

– Ах, королева, – игриво трещал Коровьев, – вопросы  крови – самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых  прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц,  удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не  погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть  вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже  границы между государствами. Намекну: одна из французских королев, жившая в  шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал  ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести  под руку в Москве по бальным залам. Но мы пришли!    

Тут Коровьев задул свою лампаду, и она пропала у него из  рук, и Маргарита увидела лежащую на полу перед нею полоску света под какой-то  темной дверью. И в эту дверь Коровьев тихо стукнул. Тут Маргарита взволновалась  настолько, что у нее застучали зубы и по спине прошел озноб. Дверь раскрылась.  Комната оказалась очень небольшой. Маргарита увидела широкую дубовую кровать со  смятыми и скомканными грязными простынями и подушкою. Перед кроватью стоял  дубовый на резных ножках стол, на котором помещался канделябр с гнездами в виде  когтистых птичьих лап. В этих семи золотых лапах горели толстые восковые свечи.  Кроме этого, на столике была большая шахматная доска с фигурками, необыкновенно  искусно сделанными. На маленьком вытертом коврике стояла низенькая скамеечка.  Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого  были сделаны в виде змей. В комнате пахло серой и смолой, тени от светильников  перекрещивались на полу.    

Среди присутствующих Маргарита сразу узнала Азазелло, теперь  уже одетого во фрак и стоящего у спинки кровати. Принарядившийся Азазелло уже не  походил на того разбойника, в виде которого являлся Маргарите в Александровском  саду, и поклонился он Маргарите чрезвычайно галантно.    

Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного  буфетчика Варьете, и, увы, та самая, которую, к великому счастью, вспугнул  петух в ночь знаменитого сеанса, сидела на коврике на полу у кровати, помешивая  в кастрюле что-то, от чего валил серный пар.    

Кроме этих, был еще в комнате сидящий на высоком табурете  перед шахматным столиком громаднейший черный котище, держащий в правой лапе  шахматного коня.    

Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и  кот, соскочивши с табурета; шаркая правой задней лапой, он уронил коня и полез  за ним под кровать.    

Все это замирающая от страха Маргарита разглядела в коварных  тенях от свечей кое-как. Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот,  кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что  дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.    

Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой  на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как  узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо  Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком  облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу  на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар.    

Воланд широко раскинулся на постели, был одет в одну ночную  длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече. Одну голую ногу он  поджал под себя, другую вытянул на скамеечку. Колено этой темной ноги и  натирала какою-то дымящеюся мазью Гелла.    

Еще разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди  Воланда искусно из темного камня вырезанного жука на золотой цепочке и с  какими-то письменами на спинке. Рядом с Воландом на постели, на тяжелом  постаменте, стоял странный, как будто живой и освещенный с одного бока солнцем  глобус.    

Несколько секунд длилось молчание. «Он изучает меня», –  подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.    

Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего его искристый  глаз как бы вспыхнул:    

– Приветствую вас, королева, и прошу меня извинить за  мой домашний наряд.    

Голос Воланда был так низок, что на некоторых словах давал  оттяжку в хрип.    

Воланд взял с постели длинную шпагу, наклонившись, пошевелил  ею под кроватью и сказал:    

– Вылезай! Партия отменяется. Прибыла гостья.    

– Ни в каком случае, – тревожно свистнул по-суфлерски  над ухом Маргариты Коровьев.    

– Ни в каком случае... – начала Маргарита.    

– Мессир... – дохнул Коровьев в ухо.    

– Ни в каком случае, мессир, – справившись с собой,  тихо, но ясно ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас не  прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные  деньги, если б имели возможность ее напечатать.    

Азазелло тихо и одобрительно крякнул, а Воланд, внимательно  поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя:    

– Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода!  Кровь!    

Он протянул руку и поманил к себе Маргариту. Та подошла, не  чувствуя пола под босыми ногами. Воланд положил свою тяжелую, как будто  каменную, и в то же время горячую, как огонь, руку на плечо Маргариты, дернул  ее к себе и посадил на кровать рядом с собою.    

– Ну, уж если вы так очаровательно любезны, –  проговорил он, – а я другого ничего и не ожидал, так будем без церемоний, – он  опять наклонился к краю кровати и крикнул: – Долго будет продолжаться этот  балаган под кроватью? Вылезай, окаянный ганс!    

– Коня не могу найти, – задушенным и фальшивым голосом  отозвался из-под кровати кот, – ускакал куда-то, а вместо него какая-то лягушка  попадается.    

– Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной  площади? – притворяясь рассерженным, спрашивал Воланд, – никакой лягушки не  было под кроватью! Оставь эти дешевые фокусы для Варьете. Если ты сейчас же не  появишься, мы будем считать, что ты сдался, проклятый дезертир.    

– Ни за что, мессир! – заорал кот и в ту же секунду  вылез из-под кровати, держа в лапе коня.    

– Рекомендую вам... – начал было Воланд и сам себя  перебил: – Нет, я видеть не могу этого шута горохового. Посмотрите, во что он  себя превратил под кроватью.    

Стоящий на задних лапах и выпачканный пылью кот тем временем  раскланивался перед Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался белый фрачный  галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме  того, усы у кота были позолочены.    

– Ну что же это такое! – воскликнул Воланд, – зачем ты  позолотил усы? И на кой черт тебе нужен галстух, если на тебе нет штанов?    

– Штаны коту не полагаются, мессир, – с большим  достоинством отвечал кот, – уж не прикажете ли вы мне надеть и сапоги? Кот в  сапогах бывает только в сказках, мессир. Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь  на балу без галстуха? Я не намерен оказаться в комическом положении и рисковать  тем, что меня вытолкают в шею! Каждый украшает себя, чем может. Считайте, что  сказанное относится и к биноклю, мессир!    

– Но усы?..    

– Не понимаю, – сухо возражал кот, – почему, бреясь  сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой, и чем она лучше  золотой? Я напудрил усы, вот и все! Другой разговор был бы, если б я побрился!  Бритый кот – это действительно уж безобразие, тысячу раз согласен признать это.  Но вообще, – тут голос кота обидчиво дрогнул, – я вижу, что ко мне применяют  кое-какие придирки, и вижу, что передо мною стоит серьезная проблема – быть ли  мне вообще на балу? Что вы скажете мне на это, мессир?    

И кот от обиды так раздулся, что казалось, еще секунда, и он  лопнет.    

– Ах, мошенник, мошенник, – качая головой, говорил  Воланд, – каждый раз, как партия его в безнадежном положении, он начинает  заговаривать зубы, подобно самому последнему шарлатану на мосту. Садись  немедленно и прекрати эту словесную пачкотню.    

– Я сяду, – ответил кот, садясь, – но возражу  относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы  изволите выражаться в присутствии дамы, а вереницу прочно увязанных  силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст  Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель.    

– Шах королю, – сказал Воланд.    

– Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался кот и стал в  бинокль смотреть на доску.    

– Итак, – обратился к Маргарите Воланд, – рекомендую  вам, донна, мою свиту. Этот валяющий дурака – кот Бегемот. С Азазелло и  Коровьевым вы уже познакомились, служанку мою Геллу рекомендую. Расторопна,  понятлива, и нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать.    

Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои с  зеленью глаза, не переставая зачерпывать пригоршней мазь и накладывать ее на  колено.    

– Ну, вот и все, – закончил Воланд и поморщился, когда  Гелла особенно сильно сжала его колено, – общество, как вы видите, небольшое,  смешанное и бесхитростное. – Он умолк и стал поворачивать перед собою свой  глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились, а шапка на  полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная.    

На доске тем временем происходило смятение. Совершенно  расстроенный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки.  Три белых пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера,  размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и  черной, виднелись черные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами  клетки, конях.    

Маргариту чрезвычайно заинтересовало и поразило то, что  шахматные фигурки были живые.    

Кот, отставив от глаз бинокль, тихонько подпихнул своего  короля в спину. Тот в отчаянии закрыл лицо руками.    

– Плоховато дельце, дорогой Бегемот, – тихо сказал  Коровьев ядовитым голосом.    

– Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, –  отозвался Бегемот, – больше того: я вполне уверен в конечной победе. Стоит  только хорошенько проанализировать положение.    

Этот анализ он начал производить довольно странным образом,  именно стал кроить какие-то рожи и подмигивать своему королю.    

– Ничего не помогает, – заметил Коровьев.    

– Ай! – вскричал Бегемот, – попугаи разлетелись, что я  и предсказывал!    

Действительно, где-то вдали послышался шум многочисленных  крыльев. Коровьев и Азазелло бросились вон.    

– А, черт вас возьми с вашими бальными затеями! –  буркнул Воланд, не отрываясь от своего глобуса.    

Лишь только Коровьев и Азазелло скрылись, мигание Бегемота  приняло усиленные размеры. Белый король наконец догадался, чего от него хотят,  вдруг стащил с себя мантию, бросил ее на клетку и убежал с доски. Офицер  брошенное королевское одеяние накинул на себя и занял место короля. Коровьев и  Азазелло вернулись.    

– Враки, как и всегда, – ворчал Азазелло, косясь на  Бегемота.    

     

– Мне послышалось, – ответил кот.    

– Ну, что же, долго это будет продолжаться? – спросил  Воланд, – шах королю.    

– Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, – ответил кот, –  шаха королю нет и быть не может.    

– Повторяю, шах королю.    

– Мессир, – тревожно-фальшивым голосом отозвался кот, –  вы переутомились: нет шаха королю.    

– Король на клетке г-два, – не глядя на доску, сказал  Воланд.    

     

– Мессир, я в ужасе, – завыл кот, изображая ужас на  своей морде, – на этой клетке нет короля.    

– Что такое? – в недоумении спросил Воланд и стал  глядеть на доску, где стоявший на королевской клетке офицер отворачивался и  закрывался рукой.    

– Ах ты подлец, – задумчиво сказал Воланд.    

– Мессир, я вновь обращаюсь к логике, – заговорил кот,  прижимая лапы к груди, – если игрок объявляет шах королю, а короля между тем  уже и в помине нет на доске, шах признается недействительным.    

– Ты сдаешься или нет? – прокричал страшным голосом  Воланд.    

– Разрешите подумать, – смиренно ответил кот, положил  локти на стол, уткнул уши в лапы и стал думать. Думал он долго и наконец  сказал: – Сдаюсь.    

– Убить упрямую тварь, – шепнул Азазелло.    

– Да, сдаюсь, – сказал кот, – но сдаюсь исключительно  потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников! – он  поднялся, и шахматные фигурки полезли в ящик.    

– Гелла, пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла из  комнаты. – Нога разболелась, а тут этот бал, – продолжал Воланд.    

– Позвольте мне, – тихо попросила Маргарита.    

Воланд пристально поглядел на нее и пододвинул к ней колено.    

Горячая, как лава, жижа обжигала руки, но Маргарита, не  морщась, стараясь не причинять боли, втирала ее в колено.    

– Приближенные утверждают, что это ревматизм, – говорил  Воланд, не спуская глаз с Маргариты, – но я сильно подозреваю, что эта боль в  колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко  познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на  чертовой кафедре.    

– Ах, может ли это быть! – сказала Маргарита.    

– Вздор! Лет через триста это пройдет. Мне посоветовали  множество лекарств, но я по старинке придерживаюсь бабушкиных средств.  Поразительные травы оставила в наследство поганая старушка, моя бабушка!  Кстати, скажите, а вы не страдаете ли чем-нибудь? Быть может, у вас есть  какая-нибудь печаль, отравляющая душу, тоска?    

– Нет, мессир, ничего этого нет, – ответила умница  Маргарита, – а теперь, когда я у вас, я чувствую себя совсем хорошо.    

– Кровь – великое дело, – неизвестно к чему весело  сказал Воланд и прибавил: – Я вижу, что вас интересует мой глобус.    

– О да, я никогда не видела такой вещицы.    

– Хорошая вещица. Я, откровенно говоря, не люблю  последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, невнятно  произносящие названия мест. Кроме того, каждая третья из них немного  косноязычна, как будто нарочно таких подбирают. Мой глобус гораздо удобнее, тем  более что события мне нужно знать точно. Вот, например, видите этот кусок  земли, бок которого моет океан? Смотрите, вот он наливается огнем. Там началась  война. Если вы приблизите глаза, вы увидите и детали.    

Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик  земли расширился, многокрасочно расписался и превратился как бы в рельефную  карту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее.  Домик, который был размером в горошину, разросся и стал как спичечная коробка.  Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного  дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробки ничего не осталось,  кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита  разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже  крови разметавшего руки маленького ребенка.    

– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел  нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна.    

– Я не хотела бы быть на той стороне, против которой  этот Абадонна, – сказала Маргарита, – на чьей он стороне?    

– Чем дальше я говорю с вами, – любезно отозвался  Воланд, – тем больше убеждаюсь в том, что вы очень умны. Я успокою вас. Он на  редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам.  Вследствие этого и результаты для обеих сторон бывают всегда одинаковы.  Абадонна, – негромко позвал Воланд, и тут из стены появилась фигура какого-то  худого человека в темных очках. Эти очки почему-то произвели на Маргариту такое  сильное впечатление, что она, тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в ногу  Воланда. – Да перестаньте, – крикнул Воланд, – до чего нервозны современные  люди. – Он с размаху шлепнул Маргариту по спине, так что по ее телу прошел  звон. – Ведь видите же, что он в очках. Кроме того, никогда не было случая, да  и не будет, чтобы Абадонна появился перед кем-либо преждевременно. Да и,  наконец, я здесь. Вы у меня в гостях! Я просто хотел вам показать.    

Абадонна стоял неподвижно.    

– А можно, чтобы он снял очки на секунду? – спросила  Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.    

– А вот этого нельзя, – серьезно сказал Воланд и махнул  рукой Абадонне, и того не стало. – Что ты хочешь сказать, Азазелло?    

– Мессир, – ответил Азазелло, – разрешите мне сказать.  У нас двое посторонних: красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее оставили  при госпоже, и кроме того, с ней, прошу прощения, ее боров.    

– Странно ведут себя красавицы, – заметил Воланд.    

– Это Наташа, Наташа! – воскликнула Маргарита.    

– Ну, оставить при госпоже. А борова к поварам!    

– Зарезать? – испуганно крикнула Маргарита, –  помилуйте, мессир, это Николай Иванович, нижний жилец. Тут недоразумение, она,  видите ли, мазнула его кремом...    

– Помилуйте! – сказал Воланд, – на кой черт и кто  станет его резать? Пусть посидит вместе с поварами, вот и все! Не могу же,  согласитесь, я его пустить в бальный зал!    

– Да уж... – добавил Азазелло и доложил: – Полночь  приближается, мессир.    

– А, хорошо. – Воланд обратился к Маргарите: – Итак,  прошу вас! Заранее благодарю вас. Не теряйтесь и ничего не бойтесь. Ничего не  пейте, кроме воды, а то вы разомлеете и вам будет трудно. Пора!    

Маргарита поднялась с коврика, и тогда в дверях возник  Коровьев.    

 Глава 23    

Великий бал у сатаны    

     

Полночь приближалась, пришлось спешить. Маргарита смутно  видела что-нибудь. Запомнились свечи и самоцветный какой-то бассейн. Когда  Маргарита стала на дно этого бассейна, Гелла и помогающая ей Наташа окатили Маргариту  какой-то горячей, густой и красной жидкостью. Маргарита ощутила соленый вкус на  губах и поняла, что ее моют кровью. Кровавая мантия сменилась другою – густой,  прозрачной, розоватой, и у Маргариты закружилась голова от розового масла.  Потом Маргариту бросили на хрустальное ложе и до блеска стали растирать  какими-то большими зелеными листьями. Тут ворвался кот и стал помогать. Он  уселся на корточки у ног Маргариты и стал натирать ей ступни с таким видом, как  будто чистил сапоги на улице. Маргарита не помнит, кто сшил ей из лепестков  бледной розы туфли, и как эти туфли сами собой застегнулись золотыми пряжками.  Какая-то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом, и в волосах у нее  блеснул королевский алмазный венец. Откуда-то явился Коровьев и повесил на  грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой  цепи. Это украшение чрезвычайно обременило королеву. Цепь сейчас же стала  натирать шею, изображение тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило  Маргариту за те неудобства, которые ей причиняла цепь с черным пуделем. Это –  та почтительность, с которою стали относиться к ней Коровьев и Бегемот.    

– Ничего, ничего, ничего! – бормотал Коровьев у дверей  комнаты с бассейном, – ничего не поделаешь, надо, надо, надо. Разрешите,  королева, вам дать последний совет. Среди гостей будут различные, ох, очень  различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества! Если кто-нибудь и  не понравится... Я понимаю, что вы, конечно, не выразите этого на своем лице...  Нет, нет, нельзя подумать об этом! Заметит, заметит в то же мгновение. Нужно  полюбить его, полюбить, королева. Сторицей будет вознаграждена за это хозяйка  бала! И еще: не пропустить никого. Хоть улыбочку, если не будет времени бросить  слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только не  невнимание. От этого они захиреют...    

Тут Маргарита в сопровождении Коровьева и Бегемота шагнула  из бассейной в полную темноту.    

– Я, я, – шептал кот, – я дам сигнал!    

– Давай! – ответил в темноте Коровьев.    

– Бал! – пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита  вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде  света, вместе с ним – звука и запаха. Уносимая под руку Коровьевым, Маргарита  увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись  за лианы, перескакивали по ним и оглушительно кричали: «Я восхищен!» Но лес  быстро кончился, и его банная духота тотчас сменилась прохладою бального зала с  колоннами из какого-то желтоватого искрящегося камня. Этот зал, так же как и  лес, был совершенно пуст, и лишь у колонн неподвижно стояли обнаженные негры в  серебряных повязках на головах. Лица их стали грязно-бурыми от волнения, когда  в зал влетела Маргарита со своею свитой, в которой откуда-то взялся Азазелло.  Тут Коровьев выпустил руку Маргариты и шепнул:    

– Прямо на тюльпаны!    

Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а  за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и  черные плечи фрачников. Тогда Маргарита поняла, откуда шел бальный звук. На нее  обрушился рев труб, а вырвавшийся из-под него взмыв скрипок окатил ее тело, как  кровью. Оркестр человек в полтораста играл полонез.    

Возвышавшийся перед оркестром человек во фраке, увидев  Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг взмахом рук поднял весь оркестр. Ни на  мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту звуками.  Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросив  руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему рукой.    

– Нет, мало, мало, – зашептал Коровьев, – он не будет  спать всю ночь. Крикните ему: «Приветствую вас, король вальсов!»    

Маргарита крикнула это и подивилась тому, что ее голос,  полный как колокол, покрыл вой оркестра. Человек от счастья вздрогнул и левую  руку приложил к груди, правой продолжая махать оркестру белым жезлом.    

– Мало, мало, – шептал Коровьев, – глядите налево, на  первые скрипки, и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали в  отдельности. Здесь только мировые знаменитости. Вот этому, за первым пультом,  это Вьетан. Так, очень хорошо. Теперь дальше.    

– Кто дирижер? – отлетая, спросила Маргарита.    

– Иоганн Штраус, – закричал кот, – и пусть меня повесят  в тропическом саду на лиане, если на каком-нибудь балу когда-либо играл такой  оркестр. Я приглашал его! И, заметьте, ни один не заболел и ни один не  отказался.    

В следующем зале не было колонн, вместо них стояли стены  красных, розовых, молочно-белых роз с одной стороны, а с другой – стена  японских махровых камелий. Между этими стенами уже били, шипя, фонтаны, и  шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых был первый –  прозрачно-фиолетовый, второй – рубиновый, третий – хрустальный. Возле них  метались негры в алых повязках, серебряными черпаками наполняя из бассейнов  плоские чаши. В розовой стене оказался пролом, и в нем на эстраде кипятился  человек в красном с ласточкиным хвостом фраке. Перед ним гремел нестерпимо  громко джаз. Лишь только дирижер увидел Маргариту, он согнулся перед нею так,  что руками коснулся пола, потом выпрямился и пронзительно закричал:    

– Аллилуйя!    

Он хлопнул себя по коленке раз, потом накрест по другой –  два, вырвал из рук крайнего музыканта тарелку, ударил ею по колонне.    

Улетая, Маргарита видела только, что виртуоз-джазбандист,  борясь с полонезом, который дул Маргарите в спину, бьет по головам  джазбандистов своей тарелкой и те приседают в комическом ужасе.    

Наконец вылетели на площадку, где, как поняла Маргарита, ее  во тьме встречал Коровьев с лампадкой. Теперь на этой площадке глаза слепли от  света, льющегося из хрустальных виноградных гроздьев. Маргариту установили на место,  и под левой рукой у нее оказалась низкая аметистовая колонка.    

– Руку можно будет положить на нее, если станет очень  трудно, – шептал Коровьев.    

Какой-то чернокожий подкинул под ноги Маргарите подушку с  вышитым на ней золотым пуделем, и на нее она, повинуясь чьим-то рукам,  поставила, согнув в колене, свою правую ногу. Маргарита попробовала оглядеться.  Коровьев и Азазелло стояли возле нее в парадных позах. Рядом с Азазелло – еще  трое молодых людей, смутно чем-то напомнивших Маргарите Абадонну. В спину веяло  холодом. Оглянувшись, Маргарита увидела, что из мраморной стены сзади нее бьет  шипящее вино и стекает в ледяной бассейн. У левой ноги она чувствовала что-то  теплое и мохнатое. Это был Бегемот.    

Маргарита была в высоте, и из-под ног ее вниз уходила грандиозная  лестница, крытая ковром. Внизу, так далеко, как будто бы Маргарита смотрела  обратным способом в бинокль, она видела громаднейшую швейцарскую с совершенно  необъятным камином, в холодную и черную пасть которого мог свободно въехать  пятитонный грузовик. Швейцарская и лестница, до боли в глазах залитая светом,  были пусты. Трубы теперь доносились до Маргариты издалека. Так простояли  неподвижно около минуты.    

– Где же гости? – спросила Маргарита у Коровьева.    

– Будут, королева, сейчас будут. В них недостатка не  будет. И, право, я предпочел бы рубить дрова, вместо того чтобы принимать их  здесь на площадке.    

– Что рубить дрова, – подхватил словоохотливый кот, – я  хотел бы служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этой работы нет ничего на  свете.    

– Все должно быть готово заранее, королева, – объяснял  Коровьев, поблескивая глазом сквозь испорченный монокль. – Ничего не может быть  гаже, чем когда приехавший первым гость мыкается, не зная, что ему предпринять,  а его законная мегера шепотом пилит его за то, что они приехали раньше всех.  Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева.    

– Определенно на помойку, – подтвердил кот.    

– До полуночи не более десяти секунд, – добавил  Коровьев, – сейчас начнется.    

Эти десять секунд показались Маргарите чрезвычайно длинными.  По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг что-то  грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся  на ней полурассыпавшимся прахом. Этот прах сорвался с веревки, ударился об пол,  и из него выскочил черноволосый красавец во фраке и в лакированных туфлях. Из  камина выбежал полуистлевший небольшой гроб, крышка его отскочила, и из него  вывалился другой прах. Красавец галантно подскочил к нему и подал руку  калачиком, второй прах сложился в нагую вертлявую женщину в черных туфельках и  с черными перьями на голове, и тогда оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх  по лестнице.    

– Первые! – воскликнул Коровьев, – господин Жак с  супругой. Рекомендую вам, королева, один из интереснейших мужчин! Убежденный  фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик.  Прославился тем, – шепнул на ухо Маргарите Коровьев, – что отравил королевскую  любовницу. А ведь это не с каждым случается! Посмотрите, как красив!    

Побледневшая Маргарита, раскрыв рот, глядела вниз и видела,  как исчезают в каком-то боковом ходу швейцарской и виселица и гроб.    

– Я в восхищении, – заорал прямо в лицо поднявшемуся по  лестнице господину Жаку кот.    

В это время внизу из камина появился безголовый, с  оторванною рукою скелет, ударился оземь и превратился в мужчину во фраке.    

Супруга господина Жака уже становилась перед Маргаритою на  одно колено и, бледная от волнения, целовала колено Маргариты.    

– Королева, – бормотала супруга господина Жака.    

– Королева в восхищении, – кричал Коровьев.    

– Королева... – тихо сказал красавец, господин Жак.    

– Мы в восхищении, – завывал кот.    

Молодые люди, спутники Азазелло, улыбаясь безжизненными, но  приветливыми улыбками, уже теснили господина Жака с супругою в сторону, к чашам  с шампанским, которые негры держали в руках. По лестнице поднимался вверх бегом  одинокий фрачник.    

– Граф Роберт, – шепнул Маргарите Коровьев, –  по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева – обратный  случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену.    

– Мы рады, граф, – вскричал Бегемот.    

Из камина подряд один за другим вывалились, лопаясь и  распадаясь, три гроба, затем кто-то в черной мантии, которого следующий  выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом. Внизу послышался сдавленный  крик. Из камина выбежал почти совсем разложившийся труп. Маргарита зажмурилась,  и чья-то рука поднесла к ее носу флакон с белой солью. Маргарите показалось,  что это рука Наташи. Лестница стала заполняться. Теперь уже на каждой ступеньке  оказались, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, фрачники и нагие женщины с  ними, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах и туфель.    

К Маргарите приближалась, ковыляя, в странном деревянном  сапоге на левой ноге, дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная  и почему-то с широкой зеленой повязкой на шее.    

– Какая зеленая? – машинально спросила Маргарита.    

– Очаровательнейшая и солиднейшая дама, – шептал  Коровьев, – рекомендую вам: госпожа Тофана, была чрезвычайно популярна среди  молодых очаровательных неаполитанок, а также жительниц Палермо, и в особенности  среди тех, которым надоели их мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел  муж.    

– Да, – глухо ответила Маргарита, в то же время  улыбаясь двум фрачникам, которые один за другим склонялись перед нею, целуя  колено и руку.    

– Ну вот, – ухитрялся шептать Коровьев Маргарите и в то  же время кричать кому-то: – Герцог, бокал шампанского! Я восхищен! Да, так  вот-с, госпожа Тофана входила в положение этих бедных женщин и продавала им  какую-то воду в пузырьках. Жена вливала эту воду в суп супругу, тот его съедал,  благодарил за ласку и чувствовал себя превосходно. Правда, через несколько  часов ему начинало очень сильно хотеться пить, затем он ложился в постель, и  через день прекрасная неаполитанка, накормившая своего мужа супом, была свободна,  как весенний ветер.    

– А что это у нее на ноге? – спрашивала Маргарита, не  уставая подавать руку гостям, обогнавшим ковыляющую госпожу Тофану, – и зачем  эта зелень на шее? Блеклая шея?    

– Я в восхищении, князь! – кричал Коровьев и в это же  время шептал Маргарите: – Прекрасная шея, но с ней неприятность случилась в  тюрьме. На ноге у нее, королева, испанский сапожок, а лента вот отчего: когда  тюремщики узнали, что около пятисот неудачно выбранных мужей покинули Неаполь и  Палермо навсегда, они сгоряча удавили госпожу Тофану в тюрьме.    

– Как я счастлива, черная королева, что мне выпала  высокая честь, – монашески шептала Тофана, пытаясь опуститься на колено.  Испанский сапог мешал ей. Коровьев и Бегемот помогли Тофане подняться.    

– Я рада, – ответила ей Маргарита, в то же время  подавая руку другим.    

Теперь по лестнице снизу вверх поднимался поток. Маргарита  перестала видеть то, что делается в швейцарской. Она механически поднимала и  опускала руку и, однообразно скалясь, улыбалась гостям. В воздухе на площадке  уже стоял гул, из покинутых Маргаритой бальных зал, как море, слышалась музыка.    

– А вот это – скучная женщина, – уже не шептал, а  громко говорил Коровьев, зная, что в гуле голосов его уже не расслышат, –  обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок.    

Маргарита поймала взглядом среди подымавшихся ту, на которую  указывал Коровьев. Это была молодая женщина лет двадцати, необыкновенного по  красоте сложения, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами.    

– Какой платок? – спросила Маргарита.    

– К ней камеристка приставлена, – пояснил Коровьев, – и  тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок. Как она проснется, так  он уже тут. Она уж и сжигала его в печи и топила его в реке, но ничего не  помогает.    

– Какой платок? – шептала Маргарита, подымая и опуская  руку.    

– С синей каемочкой платок. Дело в том, что, когда она  служила в кафе, хозяин как-то ее зазвал в кладовую, а через девять месяцев она  родила мальчика, унесла его в лес и засунула ему в рот платок, а потом закопала  мальчика в земле. На суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка.    

– А где же хозяин этого кафе? – спросила Маргарита.    

– Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите  мне спросить вас: при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!    

Маргарита, не переставая улыбаться и качать правой рукой,  острые ногти левой запустила в Бегемотово ухо и зашептала ему:    

– Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в  разговор...    

Бегемот как-то не по-бальному вспискнул и захрипел:    

– Королева... ухо вспухнет... Зачем же портить бал  вспухшим ухом?.. Я говорил юридически... с юридической точки... Молчу, молчу...  Считайте, что я не кот, а рыба, только оставьте ухо.    

Маргарита выпустила ухо, и назойливые, мрачные глаза  оказались перед ней.    

– Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на  великий бал полнолуния.    

– А я, – ответила ей Маргарита, – рада вас видеть.  Очень рада. Любите ли вы шампанское?    

– Что вы изволите делать, королева?! – отчаянно, но  беззвучно вскричал на ухо Маргарите Коровьев, – получится затор!    

– Я люблю, – моляще говорила женщина и вдруг  механически стала повторять: – Фрида, Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о  королева!    

– Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не  думайте, – сказала Маргарита.    

Фрида протянула обе руки к Маргарите, но Коровьев и Бегемот  очень ловко подхватили ее под руки, и ее затерло в толпе.    

Теперь снизу уже стеною шел народ, как бы штурмуя площадку,  на которой стояла Маргарита. Голые женские тела поднимались между фрачными  мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна,  и вовсе черные тела. В волосах рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен, – в  ливне света играли и плясали, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто  кто-то окропил штурмующую колонну мужчин капельками света, – с грудей брызгали  светом бриллиантовые запонки. Теперь Маргарита ежесекундно ощущала  прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперед руку для поцелуя,  лицо ее стянуло в неподвижную маску привета.    

– Я в восхищении, – монотонно пел Коровьев, – мы в  восхищении, королева в восхищении.    

– Королева в восхищении, – гнусил за спиною Азазелло.    

– Я восхищен, – вскрикивал кот.    

– Маркиза, – бормотал Коровьев, – отравила отца, двух  братьев и двух сестер из-за наследства! Королева в восхищении! Госпожа Минкина,  ах, как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь горничной лицо щипцами для  завивки! Конечно, при этих условиях зарежут! Королева в восхищении! Королева,  секунду внимания: император Рудольф, чародей и алхимик. Еще алхимик – повешен.  Ах, вот и она! Ах, какой чудесный публичный дом был у нее в Страсбурге! Мы в  восхищении! Московская портниха, мы все ее любим за неистощимую фантазию,  держала ателье и придумала страшно смешную штуку: провертела две круглые  дырочки в стене...    

– А дамы не знали? – спросила Маргарита.    

– Все до одной знали, королева, – отвечал Коровьев, – я  в восхищении. Этот двадцатилетний мальчуган с детства отличался странными  фантазиями, мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, а он взял и продал ее  в публичный дом.    

Снизу текла река. Конца этой реке не было видно. Источник  ее, громадный камин, продолжал ее питать. Так прошел час и пошел второй час.  Тут Маргарита стала замечать, что цепь ее сделалась тяжелее, чем была. Что-то  странное произошло и с рукой. Теперь перед тем, как поднять ее, Маргарите  приходилось морщиться. Интересные замечания Коровьева перестали занимать  Маргариту. И раскосые монгольские глаза, и лица белые и черные сделались  безразличными, по временам сливались, а воздух между ними почему-то начинал  дрожать и струиться. Острая боль, как от иглы, вдруг пронзила правую руку  Маргариты, и, стиснув зубы, она положила локоть на тумбу. Какой-то шорох, как  бы крыльев по стенам, доносился теперь сзади из залы, и было понятно, что там  танцуют неслыханные полчища гостей, и Маргарите казалось, что даже массивные  мраморные, мозаичные и хрустальные полы в этом диковинном зале ритмично  пульсируют.    

Ни Гай Кесарь Калигула, ни Мессалина уже не заинтересовали  Маргариту, как не заинтересовал ни один из королей, герцогов, кавалеров,  самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей,  доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей. Все их имена спутались  в голове, лица слепились в одну громадную лепешку, и только одно сидело  мучительно в памяти лицо, окаймленное действительно огненной бородой, лицо  Малюты Скуратова. Ноги Маргариты подгибались, каждую минуту она боялась  заплакать. Наихудшие страдания ей причиняло правое колено, которое целовали.  Оно распухло, кожа на нем посинела, несмотря на то, что несколько раз рука  Наташи появлялась возле этого колена с губкой и чем-то душистым обтирала его. В  конце третьего часа Маргарита глянула вниз совершенно безнадежными глазами и  радостно дрогнула: поток гостей редел.    

– Законы бального съезда одинаковы, королева, – шептал  Коровьев, – сейчас волна начнет спадать. Клянусь, что мы терпим последние  минуты. Вот группа Брокенских гуляк. Они всегда приезжают последними. Ну да,  это они. Два пьяных вампира... Все? Ах нет, вот еще один. Нет, двое!    

По лестнице подымались двое последних гостей.    

– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь  сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком  нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он  чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в  зависимости, обрызгать стены кабинета ядом.    

– Как его зовут? – спросила Маргарита.    

– А, право, я сам еще не знаю, – ответил Коровьев, –  надо спросить у Азазелло.    

– А кто это с ним?    

– А вот этот самый исполнительный его подчиненный. Я восхищен!  – прокричал Коровьев последним двум.    

Лестница опустела. Из осторожности подождали еще немного. Но  из камина более никто не выходил.    

Через секунду, не понимая, как это случилось, Маргарита  оказалась в той же комнате с бассейном и там, сразу заплакав от боли в руке и  ноге, повалилась прямо на пол. Но Гелла и Наташа, утешая ее, опять повлекли ее  под кровавый душ, опять размяли ее тело, и Маргарита вновь ожила.    

– Еще, еще, королева Марго, – шептал появившийся рядом  Коровьев, – надо облететь залы, чтобы почтенные гости не чувствовали себя  брошенными.    

И Маргарита вновь вылетела из комнаты с бассейном. На  эстраде за тюльпанами, где играл оркестр короля вальсов, теперь бесновался  обезьяний джаз. Громадная, в лохматых бакенбардах горилла с трубой в руке, тяжело  приплясывая, дирижировала. В один ряд сидели орангутанги, дули в блестящие  трубы. На плечах у них верхом поместились веселые шимпанзе с гармониями. Два  гамадрила в гривах, похожих на львиные, играли на роялях, и этих роялей не было  слышно в громе и писке и буханьях саксофонов, скрипок и барабанов в лапах  гиббонов, мандрилов и мартышек. На зеркальном полу несчитанное количество пар,  словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном  направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути. Живые атласные  бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпались цветы. В капителях  колонн, когда погасало электричество, загорались мириады светляков, а в воздухе  плыли болотные огни.    

Потом Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне,  окаймленном колоннадой. Гигантский черный нептун выбрасывал из пасти широкую  розовую струю. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь  господствовало непринужденное веселье. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли, отдавали  сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком  ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы взбрасывало вверх. Хрустальное дно  бассейна горело нижним светом, пробивавшим толщу вина, и в нем видны были  серебристые плавающие тела. Выскакивали из бассейна совершенно пьяными. Хохот  звенел под колоннами и гремел, как в бане.    

Во всей этой кутерьме запомнилось одно совершенно пьяное  женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности умоляющими глазами, и  вспомнилось одно слово – «Фрида»! Голова Маргариты начала кружиться от запаха  вина, и она уже хотела уходить, как кот устроил в бассейне номер, задержавший  Маргариту. Бегемот наколдовал чего-то у пасти Нептуна, и тотчас с шипением и  грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал  извергать не играющую, не пенящуюся волну темно-желтого цвета. Дамы с визгом и  воплем:    

– Коньяк! – кинулись от краев бассейна за колонны.  Через несколько секунд бассейн был полон, и кот, трижды перевернувшись в  воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим  галстуком, потеряв позолоту с усов и свой бинокль. Примеру Бегемота решилась  последовать только одна, та самая затейница-портниха, и ее кавалер, неизвестный  молодой мулат. Оба они бросились в коньяк, но тут Коровьев подхватил Маргариту  под руку, и они покинули купальщиков.    

Маргарите показалось, что она пролетела где-то, где видела в  громадных каменных прудах горы устриц. Потом она летала над стеклянным полом с  горящими под ним адскими топками и мечущимися между ними дьявольскими белыми  поварами. Потом где-то она, уже переставая что-либо соображать, видела темные  подвалы, где горели какие-то светильники, где девушки подавали шипящее на  раскаленных углях мясо, где пили из больших кружек за ее здоровье. Потом она  видела белых медведей, игравших на гармониках и пляшущих камаринского на  эстраде. Фокусника-саламандру, не сгоравшего в камине... И во второй раз силы  ее стали иссякать.    

– Последний выход, – прошептал ей озабоченно Коровьев,  – и мы свободны.    

Она в сопровождении Коровьева опять оказалась в бальном  зале, но теперь в нем не танцевали, и гости несметной толпой теснились между  колоннами, оставив свободной середину зала. Маргарита не помнила, кто помог ей  подняться на возвышение, появившееся посередине этого свободного пространства  зала. Когда она взошла на него, она, к удивлению своему, услышала, как где-то  бьет полночь, которая давным-давно, по ее счету, истекла. С последним ударом  неизвестно откуда слышавшихся часов молчание упало на толпы гостей. Тогда  Маргарита опять увидела Воланда. Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще  нескольких похожих на Абадонну, черных и молодых. Маргарита теперь увидела, что  напротив ее возвышения было приготовлено другое возвышение для Воланда. Но он  им не воспользовался. Поразило Маргариту то, что Воланд вышел в этот последний  великий выход на балу как раз в том самом виде, в каком был в спальне. Все та  же грязная заплатанная сорочка висела на его плечах, ноги были в стоптанных  ночных туфлях. Воланд был со шпагой, но этой обнаженной шпагой он пользовался  как тростью, опираясь на нее. Прихрамывая, Воланд остановился возле своего  возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом  блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами.  Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал только один раз далеко  послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с парадного хода.    

– Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к  голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита,  содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. – Все сбылось, не  правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы, – голова отрезана  женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это – факт. А  факт – самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не  этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории,  что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и  уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они  и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна  и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и  такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы  уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь,  выпить за бытие. – Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и  съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела  на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой  ноге, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.    

– Сию секунду, мессир, – сказал Коровьев, заметив  вопросительный взгляд Воланда, – он предстанет перед вами. Я слышу в этой  гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли и как звенит бокал, который  он поставил на стол, последний раз в этой жизни выпив шампанское. Да вот и он.    

Направляясь к Воланду, вступал в зал новый одинокий гость.  Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин, кроме  одного: гостя буквально шатало от волнения, что было видно даже издали. На его  щеках горели пятна, и глаза бегали в полной тревоге. Гость был ошарашен, и это  было вполне естественно: его поразило все, и главным образом, конечно, наряд  Воланда.    

Однако встречен был гость отменно ласково.    

– А, милейший барон Майгель, – приветливо улыбаясь,  обратился Воланд к гостю, у которого глаза вылезали на лоб, – я счастлив  рекомендовать вам, – обратился Воланд к гостям, – почтеннейшего барона Майгеля,  служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с  достопримечательностями столицы.    

Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого  Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и в ресторанах.  «Позвольте... – подумала Маргарита, – он, стало быть, что ли, тоже умер?» Но  дело тут же разъяснилось.    

– Милый барон, – продолжал Воланд, радостно улыбаясь, –  был так очарователен, что, узнав о моем приезде в Москву, тотчас позвонил ко  мне, предлагая свои услуги по своей специальности, то есть по ознакомлению с  достопримечательностями. Само собою разумеется, что я был счастлив пригласить  его к себе.    

В это время Маргарита видела, как Азазелло передал блюдо с  черепом Коровьеву.    

– Да, кстати, барон, – вдруг интимно понизив голос, проговорил  Воланд, – разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что  она, в сочетании с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать  всеобщее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово – наушник и шпион.  И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу  не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного  ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем  обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и  подслушать все, что можно.    

Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно  бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался  перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло в  руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать  навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и  жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу  Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.    

– Я пью ваше здоровье, господа, – негромко сказал  Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.    

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и  стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой  на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно  сказал:    

– Пей!    

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша  оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в  оба уха:    

– Не бойтесь, королева... Не бойтесь, королева, кровь  давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.    

Маргарита, не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток  пробежал по ее жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат  оглушительные петухи, что где-то играют марш. Толпы гостей стали терять свой  облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты  охватило зал, над ним потек запах склепа. Колонны распались, угасли огни, все  съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий. А просто было, что  было – скромная гостиная ювелирши, и из приоткрытой в нее двери выпадала  полоска света. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.    

 Глава 24    

Извлечение мастера    

     

В спальне Воланда все оказалось, как было до бала. Воланд в  сорочке сидел на постели, и только Гелла не растирала ему ногу, а на столе,  там, где раньше играли в шахматы, накрывала ужин. Коровьев и Азазелло, сняв  фраки, сидели у стола, и рядом с ними, конечно, помещался кот, не пожелавший  расстаться со своим галстуком, хоть тот и превратился в совершеннейшую грязную  тряпку. Маргарита, шатаясь, подошла к столу и оперлась на него. Тогда Воланд  поманил ее, как и тогда, к себе и показал, чтобы она села рядом.    

– Ну что, вас очень измучили? – спросил Воланд.    

– О нет, мессир, – ответила Маргарита, но чуть слышно.    

– Ноблесс оближ, – заметил кот и налил Маргарите  какой-то прозрачной жидкости в лафитный стакан.    

– Это водка? – слабо спросила Маргарита.    

Кот подпрыгнул на стуле от обиды.    

– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я  позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!    

Маргарита улыбнулась и сделала попытку отодвинуть от себя  стакан.    

– Смело пейте, – сказал Воланд, и Маргарита тотчас  взяла стакан в руки. – Гелла, садись, – приказал Воланд и объяснил Маргарите: –  Ночь полнолуния – праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближенных и  слуг. Итак, как чувствуете вы себя? Как прошел этот утомительный бал?    

– Потрясающе! – затрещал Коровьев, – все очарованы,  влюблены, раздавлены, сколько такта, сколько умения, обаяния и шарма!    

Воланд молча поднял стакан и чокнулся с Маргаритой.  Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но  ничего плохого не произошло. Живое тепло потекло по ее животу, что-то мягко стукнуло  в затылок, вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна,  кроме того, почувствовала волчий голод. И при воспоминании о том, что она не  ела ничего со вчерашнего утра, он еще более разгорелся. Она стала жадно глотать  икру.    

Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и  после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все  зааплодировали.    

     

После второй стопки, выпитой Маргаритой, свечи в канделябрах  разгорелись поярче, и в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения  Маргарита не чувствовала, кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим  из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывает горчицей  устрицу.    

– Ты еще винограду сверху положи, – тихо сказала Гелла,  пихнув в бок кота.    

– Попрошу меня не учить, – ответил Бегемот, – сиживал  за столом, не беспокойтесь, сиживал!    

– Ах, как приятно ужинать вот этак, при камельке,  запросто, – дребезжал Коровьев, – в тесном кругу...    

– Нет, Фагот, – возражал кот, – бал имеет свою прелесть  и размах.    

– Никакой прелести в нем нет и размаха тоже, а эти  дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до  мигрени, – сказал Воланд.    

– Слушаю, мессир, – сказал кот, – если вы находите, что  нет размаха, и я немедленно начну придерживаться того же мнения.    

– Ты смотри! – ответил на это Воланд.    

– Я пошутил, – со смирением сказал кот, – а что  касается тигров, то я велю их зажарить.    

– Тигров нельзя есть, – сказала Гелла.    

– Вы полагаете? Тогда прошу послушать, – отозвался кот  и, жмурясь от удовольствия, рассказал о том, как однажды он скитался в течение  девятнадцати дней в пустыне и единственно, чем питался, это мясом убитого им  тигра. Все с интересом прослушали это занимательное повествование, а когда  Бегемот кончил его, все хором воскликнули:    

– Вранье!    

– И интереснее всего в этом вранье то, – сказал Воланд,  – что оно – вранье от первого до последнего слова.    

– Ах так? Вранье? – воскликнул кот, и все подумали, что  он начнет протестовать, но он только тихо сказал: – История рассудит нас.    

– А скажите, – обратилась Марго, оживившаяся после  водки, к Азазелло, – вы его застрелили, этого бывшего барона?    

– Натурально, – ответил Азазелло, – как же его не  застрелить? Его обязательно надо было застрелить.    

– Я так взволновалась! – воскликнула Маргарита, – это  случилось так неожиданно.    

– Ничего в этом нет неожиданного, – возразил Азазелло,  а Коровьев завыл и заныл:    

– Как же не взволноваться? У меня у самого поджилки  затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!    

– Со мной едва истерика не сделалась, – добавил кот,  облизывая ложку с икрой.    

– Вот что мне непонятно, – говорила Маргарита, и  золотые искры от хрусталя прыгали у нее в глазах, – неужели снаружи не было  слышно музыки и вообще грохота этого бала?    

– Конечно не было слышно, королева, – объяснил  Коровьев, – это надо делать так, чтобы не было слышно. Это поаккуратнее надо  делать.    

– Ну да, ну да... А то ведь дело в том, что этот  человек на лестнице... Вот когда мы проходили с Азазелло... И другой у  подъезда... Я думаю, что он наблюдал за вашей квартирой...    

– Верно, верно! – кричал Коровьев, – верно, дорогая  Маргарита Николаевна! Вы подтверждаете мои подозрения. Да, он наблюдал за  квартирой. Я сам было принял его за рассеянного приват-доцента или влюбленного,  томящегося на лестнице, но нет, нет! Что-то сосало мое сердце! Ах! Он наблюдал  за квартирой! И другой у подъезда тоже! И тот, что был в подворотне, то же  самое!    

– А вот интересно, если вас придут арестовывать? –  спросила Маргарита.    

– Непременно придут, очаровательная королева,  непременно! – отвечал Коровьев, – чует сердце, что придут, не сейчас, конечно,  но в свое время обязательно придут. Но полагаю, что ничего интересного не  будет.    

– Ах, как я взволновалась, когда этот барон упал, –  говорила Маргарита, по-видимому, до сих пор переживая убийство, которое она  видела впервые в жизни. – Вы, наверное, хорошо стреляете?    

– Подходяще, – ответил Азазелло.    

– А на сколько шагов? – задала Маргарита Азазелло не  совсем ясный вопрос.    

– Во что, смотря по тому, – резонно ответил Азазелло, –  одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое дело –  ему же в сердце.    

– В сердце! – воскликнула Маргарита, почему-то берясь  за свое сердце, – в сердце! – повторила она глухим голосом.    

– Что это за критик Латунский? – спросил Воланд,  прищурившись на Маргариту.    

Азазелло, Коровьев и Бегемот как-то стыдливо потупились, а  Маргарита ответила, краснея:    

– Есть такой один критик. Я сегодня вечером разнесла  всю его квартиру.    

– Вот тебе раз! А зачем же?    

– Он, мессир, – объяснила Маргарита, – погубил одного  мастера.    

– А зачем же было самой-то трудиться? – спросил Воланд.    

– Разрешите мне, мессир, – вскричал радостно кот,  вскакивая.    

– Да сиди ты, – буркнул Азазелло, вставая, – я сам  сейчас съезжу...    

– Нет! – воскликнула Маргарита, – нет, умоляю вас,  мессир, не надо этого.    

– Как угодно, как угодно, – ответил Воланд, а Азазелло  сел на свое место.    

– Так на чем мы остановились, драгоценная королева  Марго? – говорил Коровьев, – ах да, сердце. В сердце он попадает, – Коровьев  вытянул свой длинный палец по направлению Азазелло, – по выбору, в любое предсердие  сердца или в любой из желудочков.    

Маргарита не сразу поняла, а поняв, воскликнула с  удивлением:    

– Да ведь они же закрыты!    

– Дорогая, – дребезжал Коровьев, – в том-то и штука,  что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!    

Коровьев вынул из ящика стола семерку пик, предложил ее  Маргарите, попросив наметить ногтем одно из очков. Маргарита наметила угловое  верхнее правое. Гелла спрятала карту под подушку, крикнув:    

– Готово!    

Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из  кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и,  не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под  простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было  пробито.    

     

– Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в  руках револьвер, – кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее  была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно.    

– Драгоценная королева, – пищал Коровьев, – я никому не  рекомендую встретиться с ним, даже если у него и не будет никакого револьвера в  руках! Даю слово чести бывшего регента и запевалы, что никто не поздравил бы  этого встретившегося.    

Кот сидел насупившись во время этого опыта со стрельбой и  вдруг объявил:    

– Берусь перекрыть рекорд с семеркой.    

Азазелло в ответ на это что-то прорычал. Но кот был упорен и  потребовал не один, а два револьвера. Азазелло вынул второй револьвер из  второго заднего кармана брюк и вместе с первым, презрительно кривя рот,  протянул их хвастуну. Наметили два очка на семерке. Кот долго приготовлялся,  отвернувшись от подушки. Маргарита сидела, заткнув пальцами уши, и глядела на  сову, дремавшую на каминной полке. Кот выстрелил из обоих револьверов, после  чего сейчас же взвизгнула Гелла, убитая сова упала с камина и разбитые часы  остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, с воем вцепилась в  шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они, свившись в клубок, покатились по  полу. Один из бокалов упал со стола и разбился.    

– Оттащите от меня взбесившуюся чертовку! – завывал  кот, отбиваясь от Геллы, сидевшей на нем верхом. Дерущихся разняли. Коровьев  подул на простреленный палец Геллы, и тот зажил.    

– Я не могу стрелять, когда под руку говорят! – кричал  Бегемот и старался приладить на место выдранный у него на спине громадный клок  шерсти.    

– Держу пари, – сказал Воланд, улыбаясь Маргарите, –  что он проделал эту штуку нарочно. Он стреляет порядочно.    

Гелла с котом помирились, и в знак этого примирения они  поцеловались. Достали из-под подушки карту, проверили. Ни одно очко, кроме  того, что было прострелено Азазелло, не было затронуто.    

– Этого не может быть, – утверждал кот, глядя сквозь  карту на свет канделябра.    

Веселый ужин продолжался. Свечи оплывали в канделябрах, по  комнате волнами распространялось сухое, душистое тепло от камина. Наевшуюся  Маргариту охватило чувство блаженства. Она глядела, как сизые кольца от сигары  Азазелло уплывали в камин и как кот ловит их на конец шпаги. Ей никуда не  хотелось уходить, хотя и было, по ее расчетам, уже поздно. Судя по всему, время  подходило к шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду  и робко сказала:    

– Пожалуй, мне пора... Поздно.    

– Куда же вы спешите? – спросил Воланд вежливо, но  суховато. Остальные промолчали, делая вид, что увлечены сигарными дымными  кольцами.    

– Да, пора, – совсем смутившись от этого, повторила  Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Ее нагота вдруг стала  стеснять ее. Она поднялась из-за стола. Воланд молча снял с кровати свой  вытертый и засаленный халат, а Коровьев набросил его Маргарите на плечи.    

– Благодарю вас, мессир, – чуть слышно сказала  Маргарита и вопросительно поглядела на Воланда. Тот в ответ улыбнулся ей  вежливо и равнодушно. Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты.  Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу  никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал. А  между тем ей совершенно ясно было, что идти ей отсюда больше некуда. Мимолетная  мысль о том, что придется вернуться в особняк, вызвала в ней внутренний взрыв  отчаяния. Попросить, что ли, самой, как искушающе советовал Азазелло в  Александровском саду? «Нет, ни за что», – сказала она себе.    

– Всего хорошего, мессир, – произнесла она вслух, а  сама подумала: «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и  утоплюсь».    

– Сядьте-ка, – вдруг повелительно сказал Воланд.  Маргарита изменилась в лице и села. – Может быть, что-нибудь хотите сказать на  прощанье?    

– Нет, ничего, мессир, – с гордостью ответила  Маргарита, – кроме того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить  все, что вам будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так  что, если бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для  того, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, – Маргарита  глядела на Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.    

– Верно! Вы совершенно правы! – гулко и страшно  прокричал Воланд, – так и надо!    

– Так и надо! – как эхо, повторила свита Воланда.    

– Мы вас испытывали, – продолжал Воланд, – никогда и  ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас.  Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! – Воланд сорвал  тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на  постели. – Итак, Марго, – продолжал Воланд, смягчая свой голос, – чего вы  хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что  провели этот бал нагой? Во что цените ваше колено? Каковы убытки от моих  гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками? Говорите! И теперь уж  говорите без стеснения: ибо предложил я.    

Сердце Маргариты застучало, она тяжело вздохнула, стала  соображать что-то.    

– Ну, что же, смелее! – поощрял Воланд, – будите свою  фантазию, пришпоривайте ее! Уж одно присутствие при сцене убийства этого  отпетого негодяя-барона стоит того, чтобы человека наградили, в особенности  если этот человек – женщина. Ну-с?    

Дух перехватило у Маргариты, и она уж хотела выговорить  заветные и приготовленные в душе слова, как вдруг побледнела, раскрыла рот и  вытаращила глаза. «Фрида! Фрида! Фрида! – прокричал ей в уши чей-то назойливый,  молящий голос. – Меня зовут Фрида!» – и Маргарита, спотыкаясь на словах,  заговорила:    

– Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?    

– Потребовать, потребовать, моя донна, – отвечал  Воланд, понимающе улыбаясь, – потребовать одной вещи!    

Ах, как ловко и отчетливо Воланд подчеркнул, повторяя слова  самой Маргариты – «одной вещи»!    

Маргарита вздохнула еще раз и сказала:    

– Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок,  которым она удушила своего ребенка.    

Кот возвел глаза к небу и шумно вздохнул, но ничего не  сказал, очевидно, помня накрученное на балу ухо.    

– Ввиду того, – заговорил Воланд, усмехнувшись, – что  возможность получения вами взятки от этой дуры Фриды совершенно, конечно,  исключена – ведь это было бы несовместимо с вашим королевским достоинством, – я  уж не знаю, что и делать. Остается, пожалуй, одно – обзавестись тряпками и  заткнуть ими все щели моей спальни!    

– Вы о чем говорите, мессир? – изумилась Маргарита,  выслушав эти действительно непонятные слова.    

– Совершенно с вами согласен, мессир, – вмешался в  разговор кот, – именно тряпками, – и в раздражении кот стукнул лапой по столу.    

– Я о милосердии говорю, – объяснил свои слова Воланд,  не спуская с Маргариты огненного глаза. – Иногда совершенно неожиданно и  коварно оно проникает в самые узенькие щелки. Вот я и говорю о тряпках.    

– И я о том же говорю! – воскликнул кот и на всякий  случай отклонился от Маргариты, прикрыв вымазанными в розовом креме лапами свои  острые уши.    

– Пошел вон, – сказал ему Воланд.    

– Я еще кофе не пил, – ответил кот, – как же это я  уйду? Неужели, мессир, в праздничную ночь гостей за столом разделяют на два  сорта? Одни – первой, а другие, как выражался этот грустный скупердяй-буфетчик,  второй свежести?    

– Молчи, – приказал ему Воланд и, обратившись к  Маргарите, спросил: – Вы, судя по всему, человек исключительной доброты?  Высокоморальный человек?    

– Нет, – с силой ответила Маргарита, – я знаю, что с  вами можно разговаривать только откровенно, и откровенно вам скажу: я  легкомысленный человек. Я попросила вас за Фриду только потому, что имела  неосторожность подать ей твердую надежду. Она ждет, мессир, она верит в мою  мощь. И если она останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду  иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь! Так уж вышло.    

– А, – сказал Воланд, – это понятно.    

– Так вы сделаете это? – тихо спросила Маргарита.    

– Ни в коем случае, – ответил Воланд, – дело в том,  дорогая королева, что тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно  заниматься своими делами. Не спорю, наши возможности довольно велики, они  гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди...    

– Да, уж гораздо больше, – не утерпел и вставил кот,  видимо гордящийся этими возможностями.    

– Молчи, черт тебя возьми! – сказал ему Воланд и  продолжал, обращаясь к Маргарите: – Но просто, какой смысл в том, чтобы сделать  то, что полагается делать другому, как я выразился, ведомству? Итак, я этого  делать не буду, а вы сделайте сами.    

– А разве по-моему исполнится?    

Азазелло иронически скосил кривой глаз на Маргариту и  незаметно покрутил рыжей головой и фыркнул.    

– Да делайте же, вот мучение, – пробормотал Воланд и,  повернув глобус, стал всматриваться в какую-то деталь на нем, по-видимому,  занимаясь и другим делом во время разговора с Маргаритой.    

– Ну, Фрида, – подсказал Коровьев.    

– Фрида! – пронзительно крикнула Маргарита.    

Дверь распахнулась, и растрепанная, нагая, но уже без всяких  признаков хмеля женщина с исступленными глазами вбежала в комнату и простерла  руки к Маргарите, а та сказала величественно:    

– Тебя прощают. Не будут больше подавать платок.    

Послышался вопль Фриды, она упала на пол ничком и  простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из  глаз.    

– Благодарю вас, прощайте, – сказала Маргарита и  поднялась.    

– Ну что ж, Бегемот, – заговорил Воланд, – не будем  наживать на поступке непрактичного человека в праздничную ночь, – он повернулся  к Маргарите, – итак, это не в счет, я ведь ничего не делал. Что вы хотите для  себя?    

Наступило молчание, и прервал его Коровьев, который зашептал  в ухо Маргарите:    

– Алмазная донна, на сей раз советую вам быть  поблагоразумнее! А то ведь фортуна может и ускользнуть!    

– Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули  моего любовника, мастера, – сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой.    

Тут в комнату ворвался ветер, так что пламя свечей в  канделябрах легло, тяжелая занавеска на окне отодвинулась, распахнулось окно, и  в далекой высоте открылась полная, но не утренняя, а полночная луна. От  подоконника на пол лег зеленоватый платок ночного света, и в нем появился  ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером. Он был в своем больничном  одеянии – в халате, туфлях и черной шапочке, с которой не расставался. Небритое  лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а  лунный поток кипел вокруг него.    

Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и  подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и  долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила  только одно слово, бессмысленно повторяя его:    

– Ты... ты, ты...    

Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:    

– Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. – Он  ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать,  оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: – Мне страшно, Марго! У меня  опять начались галлюцинации.    

Рыдания душили Маргариту, она шептала, давясь словами:    

– Нет, нет, нет, не бойся ничего! Я с тобою! Я с тобою!    

Коровьев ловко и незаметно подпихнул к мастеру стул, и тот  опустился на него, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и  так затихла. В своем волнении она не заметила, что нагота ее как-то внезапно  кончилась, на ней теперь был шелковый черный плащ. Больной опустил голову и  стал смотреть в землю угрюмыми больными глазами.    

– Да, – заговорил после молчания Воланд, – его хорошо  отделали. – Он приказал Коровьеву: – Дай-ка, рыцарь, этому человеку чего-нибудь  выпить.    

Маргарита упрашивала мастера дрожащим голосом:    

– Выпей, выпей. Ты боишься? Нет, нет, верь мне, что  тебе помогут.    

Больной взял стакан и выпил то, что было в нем, но рука его  дрогнула, и опустевший стакан разбился у его ног.    

– К счастью! К счастью! – зашептал Коровьев Маргарите,  – смотрите, он уже приходит в себя.    

Действительно, взор больного стал уже не так дик и  беспокоен.    

– Но это ты, Марго? – спросил лунный гость.    

– Не сомневайся, это я, – ответила Маргарита.    

– Еще! – приказал Воланд.    

После того, как мастер осушил второй стакан, его глаза стали  живыми и осмысленными.    

– Ну вот, это другое дело, – сказал Воланд,  прищуриваясь, – теперь поговорим. Кто вы такой?    

– Я теперь никто, – ответил мастер, и улыбка искривила  его рот.    

– Откуда вы сейчас?    

– Из дома скорби. Я – душевнобольной, – ответил  пришелец.    

Этих слов Маргарита не вынесла и заплакала вновь. Потом,  вытерев глаза, она вскричала:    

– Ужасные слова! Ужасные слова! Он мастер, мессир, я  вас предупреждаю об этом. Вылечите его, он стоит этого.    

– Вы знаете, с кем вы сейчас говорите, – спросил у  пришедшего Воланд, – у кого вы находитесь?    

– Знаю, – ответил мастер, – моим соседом в сумасшедшем  доме был этот мальчик, Иван Бездомный. Он рассказал мне о вас.    

– Как же, как же, – отозвался Воланд, – я имел  удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших прудах. Он едва  самого меня не свел с ума, доказывая мне, что меня нету! Но вы-то верите, что  это действительно я?    

– Приходится верить, – сказал пришелец, – но, конечно,  гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации. Извините меня, –  спохватившись, прибавил мастер.    

– Ну, что же, если спокойнее, то и считайте, – вежливо  ответил Воланд.    

– Нет, нет, – испуганно говорила Маргарита и трясла  мастера за плечо, – опомнись! Перед тобою действительно он!    

Кот ввязался и тут:    

– А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите  внимание на мой профиль в лунном свете, – кот полез в лунный столб и хотел еще  что-то говорить, но его попросили замолчать, и он, ответив: – Хорошо, хорошо,  готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, – замолчал.    

– А скажите, почему Маргарита вас называет мастером? –  спросил Воланд.    

Тот усмехнулся и сказал:    

– Это простительная слабость. Она слишком высокого  мнения о том романе, который я написал.    

– О чем роман?    

– Роман о Понтии Пилате.