1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Помню,  в первом часу пополудни я зашел тогда на площадь; толпа была молчалива и лица  важно-угрюмые. Подъехал на дрожках купец, жирный и желтый, вылез из экипажа,  отдал земной поклон, приложился, пожертвовал рубль, охая взобрался на дрожки и  опять уехал. Подъехала и коляска с двумя нашими дамами в сопровождении двух  наших шалунов. Молодые люди (из коих один был уже не совсем молодой) вышли тоже  из экипажа и протеснились к иконе, довольно небрежно отстраняя народ. Оба шляп  не скинули, а один надвинул на нос пенсне. В народе зароптали, правда глухо, но  неприветливо. Молодец в пенсне вынул из портмоне, туго набитого кредитками,  медную копейку и бросил на блюдо; оба, смеясь и громко говоря, повернулись к коляске.  В эту минуту вдруг подскакала, в сопровождении Маврикия Николаевича, Лизавета Николаевна.  Она соскочила с лошади, бросила повод своему спутнику, оставшемуся по ее приказанию  на коне, и подошла к образу именно в то время, когда брошена была копейка.  Румянец негодования залил ее щеки; она сняла свою круглую шляпу, перчатки,  упала на колени пред образом, прямо на грязный тротуар, и благоговейно положила  три земных поклона. Затем вынула свой портмоне, но так как в нем оказалось  только несколько гривенников, то мигом сняла свои бриллиантовые серьги и  положила на блюдо.    

– Можно,  можно? На украшение ризы? – вся в волнении спросила она монаха.    

– Позволительно, –  отвечал тот, – всякое даяние благо.    

Народ  молчал, не выказывая ни порицания, ни одобрения; Лизавета Николаевна села на  коня в загрязненном своем платье и ускакала.    

     II    

     

Два  дня спустя после сейчас описанного случая я встретил ее в многочисленной  компании, отправлявшейся куда-то в трех колясках, окруженных верховыми. Она  поманила меня рукой, остановила коляску и настоятельно потребовала, чтоб я  присоединился к их обществу. В коляске нашлось мне место, и она отрекомендовала  меня, смеясь, своим спутницам, пышным дамам, а мне пояснила, что все  отправляются в чрезвычайно интересную экспедицию. Она хохотала и казалась  что-то уж не в меру счастливою. В самое последнее время она стала весела как-то  до резвости. Действительно, предприятие было эксцентрическое: все отправлялись  за реку, в дом купца Севостьянова, у которого во флигеле, вот уж лет с десять,  проживал на покое, в довольстве и в холе, известный не только у нас, но и по  окрестным губерниям и даже в столицах Семен Яковлевич, наш блаженный и  пророчествующий. Его все посещали, особенно заезжие, добиваясь юродивого слова,  поклоняясь и жертвуя. Пожертвования, иногда значительные, если не распоряжался  ими тут же сам Семен Яковлевич, были набожно отправляемы в храм божий, и по преимуществу  в наш Богородский монастырь; от монастыря с этою целью постоянно дежурил при  Семене Яковлевиче монах. Все ожидали большого веселия. Никто из этого общества  еще не видал Семена Яковлевича. Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял  теперь, что тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой  двумя большими вареными картофелинами. Между верховыми я заметил и Петра  Степановича, опять на наемной казацкой лошади, на которой он весьма скверно  держался, и Николая Всеволодовича, тоже верхом. Этот не уклонялся иногда от  всеобщих увеселений и в таких случаях всегда имел прилично веселую мину, хотя  по-прежнему говорил мало и редко. Когда экспедиция поравнялась, спускаясь к мосту,  с городскою гостиницей, кто-то вдруг объявил, что в гостинице, в нумере, сейчас  только нашли застрелившегося проезжего и ждут полицию. Тотчас же явилась мысль  посмотреть на самоубийцу. Мысль поддержали: наши дамы никогда не видали  самоубийц. Помню, одна из них сказала тут же вслух, что «всё так уж прискучило,  что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно». Только немногие  остались ждать у крыльца; остальные же гурьбой вошли в грязный коридор, и между  прочими я, к удивлению, увидал и Лизавету Николаевну. Нумер застрелившегося был  отперт, и, разумеется, нас не посмели не пропустить. Это был еще молоденький  мальчик, лет девятнадцати, никак не более, очень, должно быть, хорошенький  собой, с густыми белокурыми волосами, с правильным овальным обликом, с чистым  прекрасным лбом. Он уже окоченел, и беленькое личико его казалось как будто из  мрамора. На столе лежала записка, его рукой, чтобы не винили никого в его  смерти и что он застрелился потому, что «прокутил» четыреста рублей. Слово  «прокутил» так и стояло в записке: в четырех ее строчках нашлось три грамматических  ошибки. Тут особенно охал над ним какой-то, по-видимому, сосед его, толстый  помещик, стоявший в другом нумере по своим делам. Из слов того оказалось, что  мальчик отправлен был семейством, вдовою матерью, сестрами и тетками, из  деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городе родственницы,  сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившей замуж, и  доставить их домой. Ему вверили эти четыреста рублей, накопленные  десятилетиями, охая от страха и напутствуя его бесконечными назиданиями, молитвами  и крестами. Мальчик доселе был скромен и благонадежен. Приехав три дня тому  назад в город, он к родственнице не явился, остановился в гостинице и пошел  прямо в клуб – в надежде отыскать где-нибудь в задней комнате какого-нибудь заезжего  банкомета или по крайней мере стуколку. Но стуколки в тот вечер не было,  банкомета тоже. Возвратясь в нумер уже около полуночи, он потребовал  шампанского, гаванских сигар и заказал ужин из шести или семи блюд. Но от  шампанского опьянел, от сигары его стошнило, так что до внесенных кушаний и не  притронулся, а улегся спать чуть не без памяти. Проснувшись назавтра, свежий  как яблоко, тотчас же отправился в цыганский табор, помещавшийся за рекой в  слободке, о котором услыхал вчера в клубе, и в гостиницу не являлся два дня.  Наконец, вчера, часам к пяти пополудни, прибыл хмельной, тотчас лег спать и  проспал до десяти часов вечера. Проснувшись, спросил котлетку, бутылку  шато-д’икему и винограду, бумаги, чернил и счет. Никто не заметил в нем ничего  особенного; он был спокоен, тих и ласков. Должно быть, он застрелился еще около  полуночи, хотя странно, что никто не слыхал выстрела, а хватились только  сегодня в час пополудни и, не достучавшись, выломали дверь. Бутылка  шато-д’икему была наполовину опорожнена, винограду оставалось тоже с  полтарелки. Выстрел был сделан из трехствольного маленького револьвера прямо в  сердце. Крови вытекло очень мало; револьвер выпал из рук на ковер. Сам юноша  полулежал в углу на диване. Смерть, должно быть, произошла мгновенно; никакого  смертного мучения не замечалось в лице; выражение было спокойное, почти  счастливое, только бы жить. Все наши рассматривали с жадным любопытством.  Вообще в каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз  – и даже кто бы вы ни были. Наши дамы рассматривали молча, спутники же  отличались остротой ума и высшим присутствием духа. Один заметил, что это  наилучший исход и что умнее мальчик и не мог ничего выдумать; другой заключил,  что хоть миг, да хорошо пожил. Третий вдруг брякнул: почему у нас так часто  стали вешаться и застреливаться, – точно с корней соскочили, точно пол  из-под ног у всех выскользнул? На резонера неприветливо посмотрели. Зато  Лямшин, ставивший себе за честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду,  за ним, смеясь, другой, а третий протянул было руку и к шато-д’икему. Но  остановил прибывший полицеймейстер, и даже попросил «очистить комнату». Так как  все уже нагляделись, то тотчас же без спору и вышли, хотя Лямшин и пристал было  с чем-то к полицеймейстеру. Всеобщее веселье, смех и резвый говор в остальную  половину дороги почти вдвое оживились.    

Прибыли  к Семену Яковлевичу ровно в час пополудни. Ворота довольно большого купеческого  дома стояли настежь, и доступ во флигель был открыт. Тотчас же узнали, что  Семен Яковлевич изволит обедать, но принимает. Вся наша толпа вошла разом.  Комната, в которой принимал и обедал блаженный, была довольно просторная, в три  окна, и разгорожена поперек на две равные части деревянною решеткой от стены до  стены, по пояс высотой. Обыкновенные посетители оставались за решеткой, а  счастливцы допускались, по указанию блаженного, чрез дверцы решетки в его  половину, и он сажал их, если хотел, на свои старые кожаные кресла и на диван;  сам же заседал неизменно в старинных истертых вольтеровских креслах. Это был  довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти,  белокурый и лысый, с жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой  и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри,  с узенькими глазками и с спокойным, солидным, заспанным выражением лица. Одет  был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука  выглядывала довольно толстая, но белая рубашка; ноги, кажется больные, держал в  туфлях. Я слышал, что когда-то он был чиновником и имеет чин. Он только что  откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье – картофель в  мундире, с солью. Другого ничего и никогда не вкушал; пил только много чаю,  которого был любителем. Около него сновало человека три прислуги, содержавшейся  от купца; один из слуг был во фраке, другой похож на артельщика, третий на  причетника. Был еще и мальчишка лет шестнадцати, весьма резвый. Кроме прислуги  присутствовал и почтенный седой монах с кружкой, немного слишком полный. На одном  из столов кипел огромнейший самовар и стоял поднос чуть не с двумя дюжинами  стаканов. На другом столе, противоположном, помещались приношения: несколько  голов и фунтиков сахару, фунта два чаю, пара вышитых туфлей, фуляровый платок,  отрезок сукна, штука холста и пр. Денежные пожертвования почти все поступали в  кружку монаха. В комнате было людно – человек до дюжины одних посетителей, из  коих двое сидели у Семена Яковлевича за решеткой; то были седенький старичок,  богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший  чинно и потупив очи. Прочие посетители все стояли по сю сторону решетки, всё  тоже больше из простых, кроме одного толстого купца, приезжего из уездного  города, бородача, одетого по-русски, но которого знали за стотысячника; одной  пожилой и убогой дворянки и одного помещика. Все ждали своего счастия, не  осмеливаясь заговорить сами. Человека четыре стояли на коленях, но всех более  обращал на себя внимание помещик, человек толстый, лет сорока пяти, стоявший на  коленях у самой решетки, ближе всех на виду, и с благоговением ожидавший  благосклонного взгляда или слова Семена Яковлевича. Стоял он уже около часу, а  тот всё не замечал.    

Наши  дамы стеснились у самой решетки, весело и смешливо шушукая. Стоявших на коленях  и всех других посетителей оттеснили или заслонили, кроме помещика, который  упорно остался на виду, ухватясь даже руками за решетку. Веселые и  жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича, равно как лорнеты,  пенсне и даже бинокли; Лямшин по крайней мере рассматривал в бинокль. Семен  Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькими глазками.    

– Миловзоры!  миловзоры! – изволил он выговорить сиплым баском и с легким восклицанием.    

Все  наши засмеялись: «Что значит миловзоры?» Но Семен Яковлевич погрузился в молчание  и доедал свой картофель. Наконец утерся салфеткой, и ему подали чаю.    

Кушал  он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно  указывая сам, кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею  неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику  или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию, подавал  какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним  внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара. На этот раз  осчастливлены были захожий монашек стаканом внакладку и старичок богомолец,  которому дали совсем без сахара. Толстому же монаху с кружкой из монастыря  почему-то не поднесли вовсе, хотя тот до сих пор каждый день получал свой  стакан.    

– Семен  Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давно желала с вами  познакомиться, – пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная дама из нашей  коляски, которая заметила давеча, что с развлечениями нечего церемониться, было  бы занимательно. Семен Яковлевич даже не поглядел на нее. Помещик, стоявший на  коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли и опустили большие мехи.    

– Внакладку! –  указал вдруг Семен Яковлевич на купца-стотысячника; тот выдвинулся вперед и  стал рядом с помещиком.    

– Еще  ему сахару! – приказал Семен Яковлевич, когда уже налили стакан; положили  еще порцию. – Еще, еще ему! – Положили еще в третий раз и, наконец, в  четвертый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.    

– Господи! –  зашептал и закрестился народ. Помещик опять звучно и глубоко вздохнул.    

– Батюшка!  Семен Яковлевич! – раздался вдруг горестный, но резкий до того, что трудно  было и ожидать, голос убогой дамы, которую наши оттерли к стене. – Целый  час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня, сироту.    

– Спроси, –  указал Семен Яковлевич слуге-причетнику. Тот подошел к решетке.    

– Исполнили  ли то, что приказал в прошлый раз Семен Яковлевич? – спросил он вдову тихим  и размеренным голосом.    

– Какое,  батюшка Семен Яковлевич, исполнила, исполнишь с ними! – завопила  вдова, – людоеды, просьбу на меня в окружной подают, в Сенат грозят; это  на родную-то мать!..    

– Дай  ей!.. – указал Семен Яковлевич на голову сахару. Мальчишка подскочил,  схватил голову и потащил ко вдове.    

– Ох,  батюшка, велика твоя милость. И куда мне столько? – завопила было вдовица.    

– Еще,  еще! – награждал Семен Яковлевич.    

Притащили  еще голову. «Еще, еще», – приказывал блаженный; принесли третью и, наконец,  четвертую. Вдовицу обставили сахаром со всех сторон. Монах от монастыря  вздохнул; всё это бы сегодня же могло попасть в монастырь, по прежним примерам.    

– Да  куда мне столько? – приниженно охала вдовица. – Стошнит одну-то!.. Да  уж не пророчество ли какое, батюшка?    

– Так  и есть, пророчество, – проговорил кто-то в толпе.    

– Еще  ей фунт, еще! – не унимался Семен Яковлевич.    

На  столе оставалась еще целая голова, но Семен Яковлевич указал подать фунт, и  вдове подали фунт.    

– Господи,  господи! – вздыхал и крестился народ. – Видимое пророчество.    

– Усладите  вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на  родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать, означает эмблема  сия, – тихо, но самодовольно проговорил толстый, но обнесенный чаем монах  от монастыря, в припадке раздраженного самолюбия взяв на себя толкование.    

– Да  что ты, батюшка, – озлилась вдруг вдовица, – да они меня на аркане в  огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку  заперли, то есть всякое-то бесчинство готовы…    

– Гони,  гони! – вдруг замахал руками Семен Яковлевич.    

Причетник  и мальчишка вырвались за решетку. Причетник взял вдову под руку, и она,  присмирев, потащилась к дверям, озираясь на дареные сахарные головы, которые за  нею поволок мальчишка.    

– Одну  отнять, отними! – приказал Семен Яковлевич остававшемуся при нем  артельщику. Тот бросился за уходившими, и все трое слуг воротились через  несколько времени, неся обратно раз подаренную и теперь отнятую у вдовицы одну  голову сахару; она унесла, однако же, три.    

– Семен  Яковлевич, – раздался чей-то голос сзади у самых дверей, – видел я во  сне птицу, галку, вылетела из воды и полетела в огонь. Что сей сон значит?    

– К  морозу, – произнес Семен Яковлевич.    

– Семен  Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили, я так давно вами  интересуюсь, – начала было опять наша дама.    

– Спроси! –  указал вдруг, не слушая ее, Семен Яковлевич на помещика, стоявшего на коленях.    

Монах  от монастыря, которому указано было спросить, степенно подошел к помещику.    

– Чем  согрешили? И не велено ль было чего исполнить?    

– Не  драться, рукам воли не давать, – сипло отвечал помещик.    

– Исполнили? –  спросил монах.    

– Не  могу выполнить, собственная сила одолевает.    

– Гони,  гони! Метлой его, метлой! – замахал руками Семен Яковлевич. Помещик, не  дожидаясь исполнения кары, вскочил и бросился вон из комнаты.    

– На  месте златницу оставили, – провозгласил монах, подымая с полу  полуимпериал.    

– Вот  кому! – ткнул пальцем на стотысячника купца Семен Яковлевич. Стотысячник  не посмел отказаться и взял.    

– Злато  к злату, – не утерпел монах от монастыря.    

– А  этому внакладку, – указал вдруг Семен Яковлевич на Маврикия Николаевича.  Слуга налил чаю и поднес было ошибкой франту в пенсне.    

– Длинному,  длинному, – поправил Семен Яковлевич.    

Маврикий  Николаевич взял стакан, отдал военный полупоклон и начал пить. Не знаю почему,  все наши так и покатились со смеху.    

– Маврикий  Николаевич! – обратилась к нему вдруг Лиза, – тот господин на коленях  ушел, станьте на его место на колени.    

Маврикий  Николаевич в недоумении посмотрел на нее.    

– Прошу  вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, –  начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, – непременно  станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять. Если не станете – и не  приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..    

Я  не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо,  точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже,  такие капризные порывы ее, особенно частые в последнее время, вспышками слепой  к нему ненависти, и не то чтоб от злости, – напротив, она чтила, любила и  уважала его, и он сам это знал, – а от какой-то особенной бессознательной  ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.    

Он  молча передал чашку какой-то сзади него стоявшей старушонке, отворил дверцу решетки,  без приглашения шагнул в интимную половину Семена Яковлевича и стал среди  комнаты на колени, на виду у всех. Думаю, что он слишком был потрясен в  деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы, в виду  всего общества. Может быть, ему подумалось, что ей станет стыдно за себя, видя  его унижение, на котором она так настаивала. Конечно, никто не решился бы  исправлять таким наивным и рискованным способом женщину, кроме него. Он стоял  на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной.  Но наши не смеялись; неожиданность поступка произвела болезненный эффект. Все  глядели на Лизу.    

– Елей,  елей! – пробормотал Семен Яковлевич.    

Лиза  вдруг побледнела, вскрикнула, ахнула и бросилась за решетку. Тут произошла быстрая,  истерическая сцена: она изо всех сил стала подымать Маврикия Николаевича с  колен, дергая его обеими руками за локоть.    

– Вставайте,  вставайте! – вскрикивала она как без памяти, – встаньте сейчас,  сейчас! Как вы смели стать!    

Маврикий  Николаевич приподнялся с колен. Она стиснула своими руками его руки выше локтей  и пристально смотрела ему в лицо. Страх был в ее взгляде.    

– Миловзоры,  миловзоры! – повторил еще раз Семен Яковлевич.    

Она  втащила наконец Маврикия Николаевича обратно за решетку; во всей нашей толпе  произошло сильное движение. Дама из нашей коляски, вероятно желая перебить  впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича,  по-прежнему с жеманною улыбкой:    

– Что  же, Семен Яковлевич, неужто не «изречете» и мне чего-нибудь? А я так много на  вас рассчитывала.    

– В…  тебя, в… тебя!.. – произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне  нецензурное словцо. Слова сказаны были свирепо и с ужасающею отчетливостью.  Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически  захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу.    

И,  однако же, тут, говорят, произошел еще один чрезвычайно загадочный случай, и,  признаюсь, для него-то более я и упомянул так подробно об этой поездке.    

Говорят,  что когда все гурьбой бросились вон, то Лиза, поддерживаемая Маврикием Николаевичем,  вдруг столкнулась в дверях, в тесноте, с Николаем Всеволодовичем. Надо сказать,  со времени воскресного утра и обморока они оба хоть и встречались не раз, но  друг к другу не подходили и ничего между собою не сказали. Я видел, как они  столкнулись в дверях: мне показалось, что они оба на мгновение приостановились  и как-то странно друг на друга поглядели. Но я мог худо видеть в толпе.  Уверяли, напротив, и совершенно серьезно, что Лиза, взглянув на Николая  Всеволодовича, быстро подняла руку, так-таки вровень с его лицом, и наверно бы  ударила, если бы тот не успел отстраниться. Может быть, ей не понравилось  выражение лица его или какая-нибудь усмешка его, особенно сейчас, после такого  эпизода с Маврикием Николаевичем. Признаюсь, я сам не видел ничего, но зато все  уверяли, что видели, хотя все-то уж никак не могли этого увидеть за суматохой,  а разве иные. Только я этому тогда не поверил. Помню, однако, что Николай  Всеволодович во всю обратную дорогу был несколько бледен.    

     III    

     

Почти  в то же время и именно в этот же самый день состоялось наконец и свидание Степана  Трофимовича с Варварой Петровной, которое та давно держала в уме и давно уже  возвестила о нем своему бывшему другу, но почему-то до сих пор всё откладывала.  Оно произошло в Скворешниках. Варвара Петровна прибыла в свой загородный дом  вся в хлопотах: накануне определено было окончательно, что предстоящий праздник  будет дан у предводительши. Но Варвара Петровна тотчас же смекнула в своем  быстром уме, что после праздника никто не помешает ей дать свой особый  праздник, уже в Скворешниках, и снова созвать весь город. Тогда все могли бы  убедиться на деле, чей дом лучше и где умеют лучше принять и с большим вкусом  дать бал. Вообще ее узнать нельзя было. Казалось, она точно переродилась и из прежней  недоступной «высшей дамы» (выражение Степана Трофимовича) обратилась в самую  обыкновенную взбалмошную светскую женщину. Впрочем, это только могло казаться.    

Прибыв  в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея  Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды и специалиста по декоративному  делу. Начались советы и соображения: что из мебели перенести из городского  дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всего удобнее распорядиться  оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или  два? и пр., и пр. И вот, среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось  послать карету за Степаном Трофимовичем.    

Тот  был уже давно извещен и готов и каждый день ожидал именно такого внезапного приглашения.  Садясь в карету, он перекрестился; решалась судьба его. Он застал своего друга  в большой зале, на маленьком диванчике в нише, пред маленьким мраморным  столиком, с карандашом и бумагой в руках: Фомушка вымеривал аршином высоту хор  и окон, а Варвара Петровна сама записывала цифры и делала на полях отметки. Не  отрываясь от дела, она кивнула головой в сторону Степана Трофимовича и, когда  тот пробормотал какое-то приветствие, подала ему наскоро руку и указала, не  глядя, подле себя место.    

«Я  сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, – рассказывал он мне  потом. – Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее  убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она  была удивлена моею стойкостью в этот последний час».    

Варвара  Петровна вдруг положила карандаш на столик и быстро повернулась к Степану  Трофимовичу.    

– Степан  Трофимович, нам надо говорить о деле. Я уверена, что вы приготовили все ваши  пышные слова и разные словечки, но лучше бы к делу прямо, не так ли?    

Его  передернуло. Она слишком спешила заявить свой тон, что же могло быть далее?    

– Подождите,  молчите, дайте мне сказать, потом вы, хотя, право, не знаю, что бы вы могли мне  ответить? – продолжала она быстрою скороговоркой. – Тысячу двести  рублей вашего пенсиона я считаю моею священною обязанностью до конца вашей  жизни; то есть зачем священною обязанностью, просто договором, это будет  гораздо реальнее, не так ли? Если хотите, мы напишем. На случай моей смерти  сделаны особые распоряжения. Но вы получаете от меня теперь, сверх того,  квартиру и прислугу и всё содержание. Переведем это на деньги, будет тысяча пятьсот  рублей, не так ли? Кладу еще экстренных триста рублей, итого полных три тысячи.  Довольно с вас в год? Кажется, не мало? В самых экстренных случаях я, впрочем,  буду набавлять. Итак, возьмите деньги, пришлите мне моих людей и живите сами по  себе, где хотите, в Петербурге, в Москве, за границей или здесь, только не у  меня. Слышите?    

– Недавно  так же настойчиво и так же быстро передано было мне из тех же уст другое требование, –  медленно и с грустною отчетливостью проговорил Степан Трофимович. – Я  смирился и… плясал казачка вам в угоду. Oui, la comparaison peut être permise.  C’était comme un petit cozak du Don, qui sautait sur sa propre tombe.[131]  Теперь…    

– Остановитесь,  Степан Трофимович. Вы ужасно многоречивы. Вы не плясали, а вы вышли ко мне в  новом галстуке, белье, в перчатках, напомаженный и раздушенный. Уверяю вас, что  вам очень хотелось самому жениться; это было на вашем лице написано, и  поверьте, выражение самое неизящное. Если я не заметила вам тогда же, то  единственно из деликатности. Но вы желали, вы желали жениться, несмотря на  мерзости, которые вы писали интимно обо мне и о вашей невесте. Теперь вовсе не  то. И к чему тут cozak du Don над какою-то вашею могилой? Не понимаю, что за  сравнение. Напротив, не умирайте, а живите; живите как можно больше, я очень буду  рада.    

– В  богадельне?    

– В  богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, –  усмехнулась она, – в самом деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о  богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой стоит  подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, туда даже теперь  хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете  покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и всегда можете  составить партию в преферанс…    

– Passons.[132]    

– Passons? –  покоробило Варвару Петровну. – Но в таком случае всё; вы извещены, мы живем  с этих пор совершенно порознь.    

– И  всё? Всё, что осталось от двадцати лет? Последнее прощание наше?    

– Вы  ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они  говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного  самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для  потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба – это только прославленное слово, в  сущности: взаимное излияние помой…    

– Боже,  сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они свой мундир! Вы  тоже в радости, вы тоже на солнце; chère, chère, за какое чечевичное варево  продали вы им вашу свободу!    

– Я  не попугай, чтобы повторять чужие слова, – вскипела Варвара  Петровна. – Будьте уверены, что у меня свои слова накопились. Что сделали  вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах, которые я для  вас выписывала и которые, если бы не переплетчик, остались бы неразрезанными.  Что давали вы мне читать, когда я, в первые годы, просила вас руководить меня?  Всё Капфиг да Капфиг. Вы ревновали даже к моему развитию и брали меры. А между  тем над вами же все смеются. Признаюсь, я всегда вас считала только за критика;  вы литературный критик, и ничего более. Когда дорогой в Петербург я вам  объявила, что намерена издавать журнал и посвятить ему всю мою жизнь, вы тотчас  же поглядели на меня иронически и стали вдруг ужасно высокомерны.    

– Это  было не то, не то… мы тогда боялись преследований…    

– Это  было то самое, а преследований в Петербурге вы уж никак не могли бояться. Помните,  потом в феврале, когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный  и стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что  затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые люди ходят ко мне, а  не к вам, а что вы только домашний учитель, который живет в доме потому, что  ему еще недодано жалование, не так ли? Помните это вы? Вы отменно отличались  всю вашу жизнь, Степан Трофимович.    

– Это  была только одна минута малодушия, минута глаз на глаз, – горестно  воскликнул он, – но неужели, неужели же всё порвать из-за таких мелких  впечатлений? Неужели же ничего более не уцелело между нами за столь долгие  годы?    

– Вы  ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб я еще оставалась в долгу.  Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо мною свысока и не давали  мне выговорить слова, а когда я сама поехала и заговорила с вами потом о  впечатлении после Мадонны, вы не дослушали и высокомерно стали улыбаться в свой  галстук, точно я уж не могла иметь таких же точно чувств, как и вы.    

– Это  было не то, вероятно не то… J’ai oublié.[133]    

– Нет,  это было то самое, да и хвалиться-то было нечем предо мною, потому что всё это  вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается  и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.    

– Уж  и доказано?    

– Она  совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно  влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно всё записать, а тут  женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйте нарисовать яблоко и  положите тут же рядом настоящее яблоко – которое вы возьмете? Небось не  ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их  первый луч свободного исследования.    

– Так,  так.    

– Вы  усмехаетесь иронически. А что, например, говорили вы мне о милостыне? А между  тем наслаждение от милостыни есть наслаждение надменное и безнравственное,  наслаждение богача своим богатством, властию и сравнением своего значения с  значением нищего. Милостыня развращает и подающего и берущего и, сверх того, не  достигает цели, потому что только усиливает нищенство. Лентяи, не желающие  работать, толпятся около дающих, как игроки у игорного стола, надеясь выиграть.  А меж тем жалких грошей, которые им бросают, недостает и на сотую долю. Много  ль вы роздали в вашу жизнь? Гривен восемь, не более, припомните-ка. Постарайтесь  вспомнить, когда вы подавали в последний раз; года два назад, а пожалуй, четыре  будет. Вы кричите и только делу мешаете. Милостыня и в теперешнем обществе  должна быть законом запрещена. В новом устройстве совсем не будет бедных.    

– О,  какое извержение чужих слов! Так уж и до нового устройства дошло? Несчастная, помоги  вам бог!    

– Да,  дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали от меня все новые идеи, теперь  всем уже известные, и делали это единственно из ревности, чтоб иметь надо мною  власть. Теперь даже эта Юлия на сто верст впереди меня. Но теперь и я прозрела.  Я защищала вас, Степан Трофимович, сколько могла; вас решительно все обвиняют.    

– Довольно! –  поднялся было он с места, – довольно! И что еще пожелаю вам, неужто раскаяния?    

– Сядьте  на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще вас спросить. Вам передано было  приглашение читать на литературном утре; это чрез меня устроилось. Скажите, что  именно вы прочтете?    

– А  вот именно об этой царице цариц, об этом идеале человечества, Мадонне  Сикстинской, которая не стоит, по-вашему, стакана или карандаша.    

– Так  вы не из истории? – горестно изумилась Варвара Петровна. – Но вас  слушать не будут. Далась же вам эта Мадонна! Ну что за охота, если вы всех  усыпите? Будьте уверены, Степан Трофимович, что я единственно в вашем интересе  говорю. То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную  средневековую придворную историйку, из испанской истории, или, лучше сказать,  один анекдот, и наполнили бы его еще анекдотами и острыми словечками от себя.  Там были пышные дворы, там были такие дамы, отравления. Кармазинов говорит, что  странно будет, если уж и из испанской истории не прочесть чего-нибудь  занимательного.    

– Кармазинов,  этот исписавшийся глупец, ищет для меня темы!    

– Кармазинов,  этот почти государственный ум! Вы слишком дерзки на язык, Степан Трофимович.    

– Ваш  Кармазинов – это старая, исписавшаяся, обозленная баба! Chère, chère, давно ли  вы так поработились ими, о боже!    

– Я  и теперь его терпеть не могу за важничание, но я отдаю справедливость его уму.  Повторяю, я защищала вас изо всех сил, сколько могла. И к чему непременно  заявлять себя смешным и скучным? Напротив, выйдите на эстраду с почтенною  улыбкой, как представитель прошедшего века, и расскажите три анекдота, со всем  вашим остроумием, так, как вы только умеете иногда рассказать. Пусть вы старик,  пусть вы отжившего века, пусть, наконец, отстали от них; но вы сами с улыбкой в  этом сознаетесь в предисловии, и все увидят, что вы милый, добрый, остроумный  обломок… Одним словом, человек старой соли и настолько передовой, что сам способен  оценить во что следует всё безобразие иных понятий, которым до сих пор он  следовал. Ну сделайте мне удовольствие, я вас прошу.    

– Chère,  довольно! Не просите, не могу. Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или  раздавит их всех, или поразит одного меня!    

– Наверно,  одного вас, Степан Трофимович.    

– Таков  мой жребий. Я расскажу о том подлом рабе, о том вонючем и развратном лакее,  который первый взмостится на лестницу с ножницами в руках и раздерет  божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и… пищеварения.  Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда…    

– В  сумасшедший дом?    

– Может  быть. Но во всяком случае, останусь ли я побежденным, или победителем, я в тот  же вечер возьму мою суму, нищенскую суму мою, оставлю все мои пожитки, все  подарки ваши, все пенсионы и обещания будущих благ и уйду пешком, чтобы кончить  жизнь у купца гувернером либо умереть где-нибудь с голоду под забором. Я  сказал. Alea jacta est![134]    

Он  приподнялся снова.    

– Я  была уверена, – поднялась, засверкав глазами, Варвара Петровна, –  уверена уже годы, что вы именно на то только и живете, чтобы под конец  опозорить меня и мой дом клеветой! Что вы хотите сказать вашим гувернерством у  купца или смертью под забором? Злость, клевета, и ничего больше!    

– Вы  всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь, верный моей даме, ибо ваше мнение  было мне всегда дороже всего. С этой минуты не принимаю ничего, а чту  бескорыстно.    

– Как  это глупо!    

– Вы  всегда не уважали меня. Я мог иметь бездну слабостей. Да, я вас объедал; я  говорю языком нигилизма; но объедать никогда не было высшим принципом моих  поступков. Это случилось так, само собою, я не знаю как… Я всегда думал, что  между нами остается нечто высшее еды, и – никогда, никогда не был я подлецом!  Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворе поздняя осень,  туман лежит над полями, мерзлый, старческий иней покрывает будущую дорогу мою,  а ветер завывает о близкой могиле… Но в путь, в путь, в новый путь:    

     

Полон чистою любовью,    

Верен сладостной  мечте…    

     

О,  прощайте, мечты мои! Двадцать лет! Alea jacta est.    

Лицо  его было обрызгано прорвавшимися вдруг слезами; он взял свою шляпу.    

– Я  ничего не понимаю по-латыни, – проговорила Варвара Петровна, изо всех сил  скрепляя себя.    

Кто  знает, может быть, ей тоже хотелось заплакать, но негодование и каприз еще раз  взяли верх.    

– Я  знаю только одно, именно, что всё это шалости. Никогда вы не в состоянии  исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни к какому купцу,  а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион и собирая ваших ни на  что не похожих друзей по вторникам. Прощайте, Степан Трофимович.    

– Alea  jacta est! – глубоко поклонился он ей и воротился домой еле живой от  волнения.    

 Глава  шестая

  Петр Степанович в хлопотах    

     

     I    

     

День  праздника был назначен окончательно, а фон Лембке становился всё грустнее и задумчивее.  Он был полон странных и зловещих предчувствий, и это сильно беспокоило Юлию  Михайловну. Правда, не всё обстояло благополучно. Прежний мягкий губернатор наш  оставил управление не совсем в порядке; в настоящую минуту надвигалась холера;  в иных местах объявился сильный скотский падеж; всё лето свирепствовали по  городам и селам пожары, а в народе всё сильнее и сильнее укоренялся глупый  ропот о поджогах. Грабительство возросло вдвое против прежних размеров. Но всё  бы это, разумеется, было более чем обыкновенно, если бы при этом не было других  более веских причин, нарушавших спокойствие доселе счастливого Андрея  Антоновича.    

Всего  более поражало Юлию Михайловну, что он с каждым днем становился молчаливее и,  странное дело, скрытнее. И чего бы, кажется, ему было скрывать? Правда, он  редко ей возражал и большею частию совершенно повиновался. По ее настоянию  были, например, проведены две или три меры, чрезвычайно рискованные и чуть ли  не противозаконные, в видах усиления губернаторской власти. Было сделано  несколько зловещих потворств с тою же целию; люди, например, достойные суда и  Сибири, единственно по ее настоянию были представлены к награде. На некоторые  жалобы и запросы положено было систематически не отвечать. Все это обнаружилось  впоследствии. Лембке не только всё подписывал, но даже и не обсуждал вопроса о  мере участия своей супруги в исполнении его собственных обязанностей. Зато  вдруг начинал временами дыбиться из-за «совершенных пустяков» и удивлял Юлию  Михайловну. Конечно, за дни послушания он чувствовал потребность вознаградить  себя маленькими минутами бунта. К сожалению, Юлия Михайловна, несмотря на всю  свою проницательность, не могла понять этой благородной тонкости в благородном  характере. Увы! ей было не до того, и от этого произошло много недоумений.    

Мне  не стать, да и не сумею я, рассказывать об иных вещах. Об административных ошибках  рассуждать тоже не мое дело, да и всю эту административную сторону я устраняю совсем.  Начав хронику, я задался другими задачами. Кроме того, многое обнаружится  назначенным теперь в нашу губернию следствием, стоит только немножко подождать.  Однако все-таки нельзя миновать иных разъяснений.    

Но  продолжаю о Юлии Михайловне. Бедная дама (я очень сожалею о ней) могла достигнуть  всего, что так влекло и манило ее (славы и прочего), вовсе без таких сильных и  эксцентрических движений, какими она задалась у нас с самого первого шага. Но,  от избытка ли поэзии, от долгих ли грустных неудач первой молодости, она вдруг,  с переменой судьбы, почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною,  чуть ли не помазанною, «над коей вспыхнул сей язык», а в языке-то этом и  заключалась беда; все-таки ведь он не шиньон, который может накрыть каждую  женскую голову. Но в этой истине всего труднее уверить женщину; напротив, кто  захочет поддакивать, тот и успеет, а поддакивали ей взапуски. Бедняжка разом  очутилась игралищем самых различных влияний, в то же время вполне воображая  себя оригинальною. Многие мастера погрели около нее руки и воспользовались ее  простодушием в краткий срок ее губернаторства. И что за каша выходила тут под  видом самостоятельности! Ей нравились и крупное землевладение, и  аристократический элемент, и усиление губернаторской власти, и демократический  элемент, и новые учреждения, и порядок, и вольнодумство, и социальные идейки, и  строгий тон аристократического салона, и развязность чуть не трактирная  окружавшей ее молодежи. Она мечтала дать счастье и примирить  непримиримое, вернее же соединить всех и всё в обожании собственной ее особы.  Были у ней и любимцы; Петр Степанович, действуя, между прочим, грубейшею  лестью, ей очень нравился. Но он нравился ей и по другой причине, самой  диковинной и самой характерно рисующей бедную даму: она всё надеялась, что он  укажет ей целый государственный заговор! Как ни трудно это представить, а это  было так. Ей почему-то казалось, что в губернии непременно укрывается  государственный заговор. Петр Степанович своим молчанием в одних случаях и  намеками в других способствовал укоренению ее странной идеи. Она же воображала  его в связях со всем, что есть в России революционного, но в то же время ей  преданным до обожания. Открытие заговора, благодарность из Петербурга, карьера  впереди, воздействие «лаской» на молодежь для удержания ее на краю – всё это  вполне уживалось в фантастической ее голове. Ведь спасла же она, покорила же  она Петра Степановича (в этом она была почему-то неотразимо уверена), спасет и  других. Никто, никто из них не погибнет, она спасет их всех; она их  рассортирует; она так о них доложит; она поступит в видах высшей  справедливости, и даже, может быть, история и весь русский либерализм  благословят ее имя; а заговор все-таки будет открыт. Все выгоды разом.    

Но  все-таки требовалось, чтобы хоть к празднику Андрей Антонович стал посветлее.  Надо было непременно его развеселить и успокоить. С этою целию она  командировала к нему Петра Степановича, в надежде повлиять на его уныние  каким-нибудь ему известным успокоительным способом. Может быть, даже какими-нибудь  сообщениями, так сказать, прямо из первых уст. На его ловкость она вполне  надеялась. Петр Степанович уже давно не был в кабинете господина фон Лембке. Он  разлетелся к нему именно в ту самую минуту, когда пациент находился в особенно  тугом настроении.    

     II    

     

Произошла  одна комбинация, которую господин фон Лембке никак не мог разрешить. В уезде (в  том самом, в котором пировал недавно Петр Степанович) один подпоручик подвергся  словесному выговору своего ближайшего командира. Случилось это пред всею ротой.  Подпоручик был еще молодой человек, недавно из Петербурга, всегда молчаливый и  угрюмый, важный с виду, хотя в то же время маленький, толстый и краснощекий. Он  не вынес выговора и вдруг бросился на командира с каким-то неожиданным  взвизгом, удивившим всю роту, как-то дико наклонив голову; ударил и изо всей  силы укусил его в плечо; насилу могли оттащить. Сомнения не было, что сошел с  ума, по крайней мере обнаружилось, что в последнее время он замечен был в самых  невозможных странностях. Выбросил, например, из квартиры своей два хозяйские  образа и один из них изрубил топором; в своей же комнате разложил на  подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешотта и Бюхнера и пред  каждым налоем зажигал восковые церковные свечки. По количеству найденных у него  книг можно было заключить, что человек он начитанный. Если б у него было  пятьдесят тысяч франков, то он уплыл бы, может быть, на Маркизские острова, как  тот «кадет», о котором упоминает с таким веселым юмором господин Герцен в одном  из своих сочинений. Когда его взяли, то в карманах его и в квартире нашли целую  пачку самых отчаянных прокламаций.    

Прокламации  сами по себе тоже дело пустое и, по-моему, вовсе не хлопотливое. Мало ли мы их  видали. Притом же это были и не новые прокламации: такие же точно, как говорили  потом, были недавно рассыпаны в X – ской губернии, а Липутин, ездивший месяца  полтора назад в уезд и в соседнюю губернию, уверял, что уже тогда видел там  такие же точно листки. Но поразило Андрея Антоновича, главное, то, что  управляющий на Шпигулинской фабрике доставил как раз в то же время в полицию  две или три пачки совершенно таких же точно листочков, как и у подпоручика,  подкинутых ночью на фабрике. Пачки были еще и не распакованы, и никто из рабочих  не успел прочесть ни одной. Факт был глупенький, но Андрей Антонович усиленно  задумался. Дело представлялось ему в неприятно сложном виде.    

В  этой фабрике Шпигулиных только что началась тогда та самая «шпигулинская  история», о которой так много у нас прокричали и которая с такими вариантами  перешла и в столичные газеты. Недели с три назад заболел там и умер один  рабочий азиатскою холерой; потом заболело еще несколько человек. Все в городе  струсили, потому что холера надвигалась из соседней губернии. Замечу, что у нас  были приняты по возможности удовлетворительные санитарные меры для встречи  непрошеной гостьи. Но фабрику Шпигулиных, миллионеров и людей со связями,  как-то просмотрели. И вот вдруг все стали вопить, что в ней-то и таится корень  и рассадник болезни, что на самой фабрике и особенно в помещениях рабочих такая  закоренелая нечистота, что если б и не было совсем холеры, то она должна была  бы там сама зародиться. Меры, разумеется, были тотчас же приняты, и Андрей  Антонович энергически настоял на немедленном их исполнении. Фабрику очистили  недели в три, но Шпигулины неизвестно почему ее закрыли. Один брат Шпигулин  постоянно проживал в Петербурге, а другой, после распоряжения начальства об  очистке, уехал в Москву. Управляющий приступил к расчету работников и, как  теперь оказывается, нагло мошенничал. Работники стали роптать, хотели расчета  справедливого, по глупости ходили в полицию, впрочем без большого крика и вовсе  уж не так волновались. Вот в это-то время и доставлены были Андрею Антоновичу  прокламации от управляющего.    

Петр  Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый друг и свой человек, да  и к тому же с поручением от Юлии Михайловны. Увидев его, фон Лембке угрюмо  нахмурился и неприветливо остановился у стола. До этого он расхаживал по  кабинету и толковал о чем-то глаз на глаз с чиновником своей канцелярии Блюмом,  чрезвычайно неуклюжим и угрюмым немцем, которого привез с собой из Петербурга,  несмотря на сильнейшую оппозицию Юлии Михайловны. Чиновник при входе Петра  Степановича отступил к дверям, но не вышел. Петру Степановичу даже показалось,  что он как-то знаменательно переглянулся с своим начальником.    

– Ого,  поймал-таки вас, скрытный градоначальник! – возопил, смеясь, Петр  Степанович и накрыл ладонью лежавшую на столе прокламацию. – Это умножит  вашу коллекцию, а?    

Андрей  Антонович вспыхнул. Что-то вдруг как бы перекосилось в его лице.    

– Оставьте,  оставьте сейчас! – вскричал он, вздрогнув от гнева, – и не смейте…  сударь…    

– Чего  вы так? Вы, кажется, сердитесь?    

– Позвольте  вам заметить, милостивый государь, что я вовсе не намерен отселе терпеть вашего  sans façon[135]  и прошу вас припомнить…    

– Фу,  черт, да ведь он и в самом деле!    

– Молчите  же, молчите! – затопал по ковру ногами фон Лембке, – и не смейте…    

Бог  знает до чего бы дошло. Увы, тут было еще одно обстоятельство помимо всего,  совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне.  Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что в последние дни  про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно  по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.    

– А  я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и  хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей…  Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? –  с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. – Вот вам кстати и  ваш роман, – положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку  тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.    

Лембке  покраснел и замялся.    

– Где  же вы отыскали? – осторожно спросил он с приливом радости, которую  сдержать не мог, но сдерживал, однако ж, изо всех сил.    

– Вообразите,  как была в трубке, так и скатилась за комод. Я, должно быть, как вошел, бросил  ее тогда неловко на комод. Только третьего дня отыскали, полы мыли, задали же  вы мне, однако, работу!    

Лембке  строго опустил глаза.    

– Две  ночи сряду не спал по вашей милости. Третьего дня еще отыскали, а я удержал,  всё читал, днем-то некогда, так я по ночам. Ну-с, и – недоволен: мысль не моя.  Да наплевать, однако, критиком никогда не бывал, но – оторваться, батюшка, не  мог, хоть и недоволен! Четвертая и пятая главы это… это… это… черт знает что  такое! И сколько юмору у вас напихано, хохотал. Как вы, однако ж, умеете  поднять на смех sans que cela paraisse![136]  Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не мое дело; эффектно, однако;  за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили… Знаете,  оно чувствительно, а в то же время вы его как бы фальшивым боком хотите  выставить, ведь так? Угадал я или нет? Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь  вы что проводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастия,  приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать,  помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем  сквернее. Читатель глуп по-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать,  а вы… Ну да довольно, однако, прощайте. Не сердитесь в другой раз; я пришел  было вам два словечка нужных сказать; да вы какой-то такой…    

Андрей  Антонович между тем взял свой роман и запер на ключ в дубовый книжный шкаф,  успев, между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот стушевался. Тот исчез с вытянутым  и грустным лицом.    

– Я  не какой-то такой, а я просто… всё неприятности, – пробормотал он  нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, – садитесь и скажите  ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы  вперед с вашею манерой… иногда при делах оно…    

– Манеры  у меня одни…    

– Знаю-с  и верю, что вы без намерения, но иной раз находишься в хлопотах… Садитесь же.    

Петр  Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себя ноги.    

     III    

     

– Это  в каких же вы хлопотах; неужто эти пустяки? – кивнул он на  прокламацию. – Я вам таких листков сколько угодно натаскаю, еще в X – ской  губернии познакомился.    

– То  есть в то время, как вы там проживали?    

– Ну,  разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой, топор наверху нарисован.  Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и тут; та самая, точнехонько.    

– Да,  топор. Видите – топор.    

– Что  ж, топора испугались?    

– Я  не топора-с… и не испугался-с, но дело это… дело такое, тут обстоятельства.    

– Какие?  Что с фабрики-то принесли? Хе-хе. А знаете, у вас на этой фабрике сами рабочие  скоро будут писать прокламации.    

– Как  это? – строго уставился фон Лембке.    

– Да  так. Вы и смотрите на них. Слишком вы мягкий человек, Андрей Антонович; романы  пишете. А тут надо бы по-старинному.    

– Что  такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и вычистили.    

– А  между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.    

– Бунт?  Вздор это; я велел, и вычистили.    

– Эх,  Андрей Антонович, мягкий вы человек!    

– Я,  во-первых, вовсе не такой уж мягкий, а во-вторых… – укололся было опять  фон Лембке. Он разговаривал с молодым человеком через силу, из любопытства, не  скажет ли тот чего новенького.    

– А-а,  опять старая знакомая! – перебил Петр Степанович, нацелившись на другую  бумажку под пресс-папье, тоже вроде прокламации, очевидно заграничной печати,  но в стихах. – Ну, эту я наизусть знаю: «Светлая личность»! Посмотрим; ну  так, «Светлая личность» и есть. Знаком с этой личностью еще с заграницы. Где  откопали?    

– Вы  говорите, что видели за границей? – встрепенулся фон Лембке.    

– Еще  бы, четыре месяца назад или даже пять.    

– Как  много вы, однако, за границей видели, – тонко посмотрел фон Лембке. Петр  Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочел вслух стихотворение:    

     

     СВЕТЛАЯ  ЛИЧНОСТЬ    

     

Он незнатной был  породы,    

Он возрос среди  народа.    

Но, гонимый местью  царской,    

Злобной завистью  боярской,    

Он обрек себя  страданью,    

Казням, пыткам,  истязанью    

И пошел вещать народу    

Братство, равенство,  свободу.    

     

И, восстанье начиная,    

Он бежал в чужие краи    

Из царева каземата,    

От кнута, щипцов и  ката.    

А народ, восстать  готовый    

Из-под участи  суровой,    

От Смоленска до  Ташкента    

С нетерпеньем ждал  студента.    

     

Ждал его он  поголовно,    

Чтоб идти  беспрекословно    

Порешить вконец  боярство,    

Порешить совсем и  царство,    

Сделать общими именья    

И предать навеки  мщенью    

Церкви, браки и  семейство –    

Мира старого  злодейство!    

     

     

– Должно  быть, у того офицера взяли, а? – спросил Петр Степанович.    

– А  вы и того офицера изволите знать?    

– Еще  бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо было сойти с ума.    

– Он,  может быть, и не сходил с ума.    

– Не  потому ли, что кусаться начал?    

– Но,  позвольте, если вы видели эти стихи за границей и потом, оказывается, здесь, у  того офицера…    

– Что?  замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу, экзаменуете? Видите-с, –  начал он вдруг с необыкновенною важностью, – о том, что я видел за  границей, я, возвратясь, уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены  удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствием здешнего  города. Считаю, что дела мои в этом смысле покончены, и никому не обязан  отчетом. И не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не мог иначе  поступить. Те, которые писали Юлии Михайловне, зная дело, писали обо мне как о человеке  честном… Ну, это всё, однако же, к черту, а я вам пришел сказать одну серьезную  вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали. Дело для меня важное,  Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная просьба к вам.    

– Просьба?  Гм, сделайте одолжение, я жду, и, признаюсь, с любопытством. И вообще прибавлю,  вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.    

Фон  Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович закинул ногу за ногу.    

– В  Петербурге, – начал он, – я насчет многого был откровенен, но насчет  чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»),  я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что  объявлял только о том, о чем спрашивали. Не люблю в этом смысле сам вперед  забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честным человеком, которого  просто-запросто накрыли обстоятельства… Ну, одним словом, это в сторону. Ну-с,  а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в  руках и от вас, я вижу, не укроется – потому что вы человек с глазами и вас  вперед не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну да, я, одним  словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй  сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности… Не в  романах же одних собственного изделия вы так гуманны! – с грубым сарказмом  и в нетерпении оборвал он вдруг речь.    

Одним  словом, было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка  гуманных чувств и излишней, может быть, щекотливости, главное, человека  недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как  давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете,  по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у  Юлии Михайловны.    

– За  кого же вы просите и что же это всё означает? – сановито осведомился он,  стараясь скрыть свое любопытство.    

– Это…  это… черт… Я не виноват ведь, что в вас верю! Чем же я виноват, что почитаю вас  за благороднейшего человека и, главное, толкового… способного то есть понять…  черт…    

Бедняжка,  очевидно, не умел с собой справиться.    

– Вы,  наконец, поймите, – продолжал он, – поймите, что, называя вам его  имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?    

– Но  как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?    

– То-то  вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, черт… ну, черт… эта  «светлая личность», этот «студент» – это Шатов… вот вам и всё!    

– Шатов?  То есть как это Шатов?    

– Шатов,  это «студент», вот про которого здесь упоминается. Он здесь живет; бывший крепостной  человек, ну, вот пощечину дал.    

– Знаю,  знаю! – прищурился Лембке. – Но, позвольте, в чем же, собственно, он  обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?    

– Да  спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь лет тому еще знал, ведь я ему  другом, может быть, был, – выходил из себя Петр Степанович. – Ну, да  я вам не обязан отчетами в прежней жизни, – махнул он рукой, – всё  это ничтожно, всё это три с половиной человека, а с заграничными и десяти не  наберется, а главное – я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Вы поймете и  сами покажете дело в настоящем виде, а не как бог знает что, как глупую мечту  сумасбродного человека… от несчастий, заметьте, от долгих несчастий, а не как  черт знает там какой небывалый государственный заговор!..    

Он  почти задыхался.    

– Гм.  Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, – почти величаво заключил  Лембке, – позвольте, однако же, если б один, то как мог он их разбросать и  здесь, и в провинциях, и даже в X – й губернии и… и, наконец, главнейшее, где  взял?    

– Да  говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пять человек, ну, десять, почему  я знаю?    

– Вы  не знаете?    

– Да  почему мне знать, черт возьми?    

– Но  вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?    

– Эх! –  махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости  вопрошателя, – ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего  не знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит  ничего?.. Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь  здесь… ну и, может, Шатов, ну и еще кто-нибудь, ну вот и все, дрянь и мизер… но  я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение –  его, его собственное сочинение и за границей через него отпечатано; вот что я  знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.    

– Если  стихи – его, то, наверно, и прокламации. Какие же, однако, данные заставляют  вас подозревать господина Шатова?    

Петр  Степанович, с видом окончательно выведенного из терпения человека, выхватил из  кармана бумажник, а из него записку.    

– Вот  данные! – крикнул он, бросив ее на стол. Лембке развернул; оказалось, что  записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то за границу, коротенькая, в двух  словах:    

     

«“Светлую личность” отпечатать  здесь не могу, да и ничего не могу; печатайте за границей.    

Ив. Шатов».    

     

Лембке  пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась,  что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно.    

– То  есть это вот что, – рванулся Петр Степанович, – значит, что он  написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну, в  тайной типографии какой-нибудь – и потому просит напечатать за границей…  Кажется, ясно?    

– Да-с,  ясно, но кого же он просит? – вот это еще не ясно, – с хитрейшею иронией  заметил Лембке.    

– Да  Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что ли?  Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а  давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас  на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если так?    

Он  судорожно утер платком пот со лба.    

– Мне,  может, и известно нечто… – ловко уклонился Лембке, – но кто же этот  Кириллов?    

– Ну  да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший;  подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж  совсем сумасшедший, – совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович,  если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы рука не  поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на  конгрессах нагляделся.    

– Там,  откуда управляют здешним движением?    

– Да  кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука  возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто  навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный  человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего  всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак  ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.    

Лембке  выслушал со вниманием, но с выражением, говорившим: «Соловья баснями не  накормишь».    

– Позвольте,  однако же, вот вы изволите утверждать, что записка адресована была за границу;  но здесь адреса нет; почему же вам стало известно, что записка адресована к  господину Кириллову и, наконец, за границу и… и… что писана она действительно  господином Шатовым?    

– Так  достаньте сейчас руку Шатова да и сверьте. У вас в канцелярии непременно должна  отыскаться какая-нибудь его подпись. А что к Кириллову, так мне сам Кириллов  тогда же и показал.    

– Вы,  стало быть, сами…    

– Ну  да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот  стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за  границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну,  черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне  мнение.    

– Те-те-те, –  догадался наконец совсем Лембке, – то-то я думаю: прокламация – это понятно,  а стихи зачем?    

– Да  как уж вам не понять. И черт знает для чего я вам разболтал! Слушайте, мне  Шатова отдайте, а там черт дери их всех остальных, даже с Кирилловым, который  заперся теперь в доме Филиппова, где и Шатов, и таится. Они меня не любят,  потому что я воротился… но обещайте мне Шатова, и я вам их всех на одной  тарелке подам. Пригожусь, Андрей Антонович! Я эту всю жалкую кучку полагаю  человек в девять – в десять. Я сам за ними слежу, от себя-с. Нам уж трое  известны: Шатов, Кириллов и тот подпоручик. Остальных я еще только разглядываю…  впрочем, не совсем близорук. Это как в X – й губернии; там схвачено с  прокламациями два студента, один гимназист, два двадцатилетних дворянина, один  учитель и один отставной майор, лет шестидесяти, одуревший от пьянства, вот и  всё, и уж поверьте, что всё; даже удивились, что тут и всё. Но надо шесть дней.  Я уже смекнул на счетах; шесть дней, и не раньше. Если хотите какого-нибудь  результата – не шевелите их еще шесть дней, и я вам их в один узел свяжу; а  пошевелите раньше – гнездо разлетится. Но дайте Шатова. Я за Шатова… А всего бы  лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда в кабинет, и проэкзаменовать,  поднявши пред ним завесу… Да он, наверно, сам вам в ноги бросится и заплачет!  Это человек нервный, несчастный; у него жена гуляет со Ставрогиным. Приголубьте  его, и он всё сам откроет, но надо шесть дней… А главное, главное – ни  полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?    

– Как? –  вытаращил глаза Лембке, – да разве вы Юлии Михайловне ничего не… открывали?    

– Ей?  Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей Антонович! Видите-с: я слишком ценю ее  дружбу и высоко уважаю… ну и там всё это… но я не промахнусь. Я ей не  противоречу, потому что ей противоречить, сами знаете, опасно. Я ей, может, и  закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб я выдал ей, как вам теперь,  имена или там что-нибудь, э-эх, батюшка! Ведь я почему обращаюсь теперь к вам?  Потому что вы все-таки мужчина, человек серьезный, с старинною твердою  служебною опытностью. Вы видали виды. Вам каждый шаг в таких делах, я думаю,  наизусть известен еще с петербургских примеров. А скажи я ей эти два имени,  например, и она бы так забарабанила… Ведь она отсюда хочет Петербург удивить.  Нет-с, горяча слишком, вот что-с.    

– Да,  в ней есть несколько этой фуги, – не без удовольствия пробормотал Андрей  Антонович, в то же время ужасно жалея, что этот неуч осмеливается, кажется,  выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру же Степановичу,  вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо еще поддать пару, чтобы  польстить и совсем уж покорить «Лембку».    

– Именно  фуги, – поддакнул он, – пусть она женщина, может быть, гениальная,  литературная, но – воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что  шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней!  Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то есть в этих делах; ведь  знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для  баловства шести дней прошу, а для дела.    

– Я  слышал… – не решался высказать мысль свою Лембке, – я слышал, что вы,  возвратясь из-за границы, где следует изъявили… вроде раскаяния?    

– Ну,  там что бы ни было.    

– Да  и я, разумеется, не желаю входить… но мне всё казалось, вы здесь до сих пор  говорили совсем в ином стиле, о христианской вере, например, об общественных  установлениях и, наконец, о правительстве…    

– Мало  ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только не так эти мысли следует проводить,  как те дураки, вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы  соглашались со мной, только говорили, что рано.    

– Я  не про то, собственно, соглашался и говорил, что рано.    

– Однако  же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! –  весело заметил вдруг Петр Степанович. – Слушайте, отец родной, надо же  было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним  с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было  распознать.    

– Для  чего бы вам мой характер?    

– Ну  почем я знаю, для чего (он опять рассмеялся). Видите ли, дорогой и  многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до этого еще не дошло и,  наверно, не дойдет, понимаете? Может быть, и понимаете? Я хоть и дал, где  следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему бы  человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих  убеждений… но мне никто еще там не заказывал вашего характера, и никаких  подобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог  бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то есть  туда, где первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за  финансов али там из-за выгоды, то, уж конечно, вышел бы с моей стороны  нерасчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за  Шатова, – с благородством прибавил Петр Степанович, – за одного  Шатова, по прежней дружбе… ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда  отписать, ну похвалите меня, если хотите… противоречить не стану, хе-хе!  Adieu, однако же, засиделся, и не надо бы столько болтать! – прибавил он  не без приятности и встал с дивана.    

– Напротив,  я очень рад, что дело, так сказать, определяется, – встал и фон Лембке,  тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. – Я с  признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, всё, что можно с моей  стороны насчет отзыва о вашем усердии…    

– Шесть  дней, главное, шесть дней сроку, и чтобы в эти дни вы не шевелились, вот что  мне надо!    

– Пусть.    

– Разумеется,  я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте  гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно  у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! –  весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.    

– Не  совсем это так, – приятно уклонился Лембке. – Это – предрассудок  молодости, что слишком много припасено… Но кстати, позвольте одно словцо: ведь  если этот Кириллов был секундантом у Ставрогина, то и господин Ставрогин в  таком случае…    

– Что  Ставрогин?    

– То  есть если они такие друзья?    

– Э,  нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я  ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин – это совершенно  противоположное, то есть совершенно… Avis au lecteur.[137]    

– Неужели!  и может ли быть? – с недоверчивостию произнес Лембке. – Мне Юлия Михайловна  сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он человек с некоторыми, так  сказать, наставлениями…    

– Я  ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu. Avis au lecteur! –  вдруг и явно уклонился Петр Степанович.    

Он  полетел к дверям.    

– Позвольте,  Петр Степанович, позвольте, – крикнул Лембке, – еще одно крошечное  дельце, и я вас не задержу.    

Он  вынул из столового ящика конверт.    

– Вот-с  один экземплярчик, по той же категории, и я вам тем самым доказываю, что вам в  высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?    

В  конверте лежало письмо, – письмо странное, анонимное, адресованное к  Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей,  прочел следующее:    

     

«Ваше превосходительство!    

Ибо по чину вы так. Сим объявляю  в покушении на жизнь генеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам  разбрасывал непрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а  прокламаций несколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если  заранее не отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой  народ глуп, да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и,  боясь обеих сторон, раскаялся, в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои  таковы. Если хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и  икон, то я один только могу. Но с тем, чтобы мне прощение из Третьего отделения  по телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у  швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав, поверю и  приду облобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем  же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо  потихоньку, а не то свернут голову.    

Вашего превосходительства  отчаянный человек.    

     

Припадает к стопам    

раскаявшийся вольнодумец  Incognito».    

     

Фон  Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера в швейцарской, когда там никого не  было.    

– Так  вы как же думаете? – спросил чуть не грубо Петр Степанович.    

– Я  бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.    

– Вероятнее  всего, что так и есть. Вас не надуешь.    

– Я  главное потому, что так глупо.    

– А  вы получали здесь еще какие-нибудь пашквили?    

– Получал  раза два, анонимные.    

– Ну,  уж разумеется, не подпишут. Разным слогом? Разных рук?    

– Разным  слогом и разных рук.    

– И  шутовские были, как это?    

– Да,  шутовские, и знаете… очень гадкие.    

– Ну,  коли уж были, так, наверно, и теперь то же самое.    

– А  главное потому, что так глупо. Потому что те люди образованные и, наверно, так  глупо не напишут.    

– Ну  да, ну да.    

– А  что, если это и в самом деле кто-нибудь хочет действительно донести?    

– Невероятно, –  сухо отрезал Петр Степанович. – Что значит телеграмма из Третьего отделения  и пенсион? Пашквиль очевидный.    

– Да,  да, – устыдился Лембке.    

– Знаете  что, оставьте-ка это у меня. Я вам наверно разыщу. Раньше, чем тех, разыщу.    

– Возьмите, –  согласился фон Лембке, с некоторым, впрочем, колебанием.    

– Вы  кому-нибудь показывали?    

– Нет,  как можно, никому.    

– То  есть Юлии Михайловне?    

– Ах,  боже сохрани, и ради бога не показывайте ей сами! – вскричал Лембке в  испуге. – Она будет так потрясена… и рассердится на меня ужасно.    

– Да,  вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам так пишут.  Знаем мы женскую логику. Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого  сочинителя представлю. Главное, уговор!    

     IV    

     

Петр  Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился  о нем, что он «человека сам сочинит да с ним и живет». Ушел он от фон Лембке  вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот  был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и всё основано было только на  том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала и раз навсегда,  совершеннейшим простачком.    

Как  и каждый страдальчески мнительный человек, Андрей Антонович всяческий раз бывал  чрезвычайно и радостно доверчив в первую минуту выхода из неизвестности. Новый  оборот вещей представился ему сначала в довольно приятном виде, несмотря на  некоторые вновь наступавшие хлопотливые сложности. По крайней мере старые  сомнения падали в прах. К тому же он так устал за последние дни, чувствовал  себя таким измученным и беспомощным, что душа его поневоле жаждала покоя. Но  увы, он уже опять был неспокоен. Долгое житье в Петербурге оставило в душе его  следы неизгладимые. Официальная и даже секретная история «нового поколения» ему  была довольно известна, – человек был любопытный и прокламации  собирал, – но никогда не понимал он в ней самого первого слова. Теперь же  был как в лесу: он всеми инстинктами своими предчувствовал, что в словах Петра  Степановича заключалось нечто совершенно несообразное, вне всяких форм и  условий, – «хотя ведь черт знает что может случиться в этом „“новом  поколении” и черт знает как это у них там совершается!» – раздумывал он, теряясь  в соображениях.    

А  тут как нарочно снова просунул к нему голову Блюм. Всё время посещения Петра Степановича  он выжидал недалеко. Блюм этот приходился даже родственником Андрею Антоновичу,  дальним, но всю жизнь тщательно и боязливо скрываемым. Прошу прощения у  читателя в том, что этому ничтожному лицу отделю здесь хоть несколько слов.  Блюм был из странного рода «несчастных» немцев – и вовсе не по крайней своей  бездарности, а именно неизвестно почему. «Несчастные» немцы не миф, а действительно  существуют, даже в России, и имеют свой собственный тип. Андрей Антонович всю  жизнь питал к нему самое трогательное сочувствие и везде, где только мог, по  мере собственных своих успехов по службе, выдвигал его на подчиненное,  подведомственное ему местечко; но тому нигде не везло. То место оставлялось за  штатом, то переменялось начальство, то чуть не упекли его однажды с другими под  суд. Был он аккуратен, но как-то слишком, без нужды и во вред себе, мрачен;  рыжий, высокий, сгорбленный, унылый, даже чувствительный и, при всей своей  приниженности, упрямый и настойчивый, как вол, хотя всегда невпопад. К Андрею  Антоновичу питал он с женой и с многочисленными детьми многолетнюю и  благоговейную привязанность. Кроме Андрея Антоновича, никто никогда не любил  его. Юлия Михайловна сразу его забраковала, но одолеть упорство своего супруга  не могла. Это была их первая супружеская ссора, и случилась она тотчас после  свадьбы, в самые первые медовые дни, когда вдруг обнаружился пред нею Блюм, до  тех пор тщательно от нее припрятанный, с обидною тайной своего к ней родства.  Андрей Антонович умолял сложа руки, чувствительно рассказал всю историю Блюма и  их дружбы с самого детства, но Юлия Михайловна считала себя опозоренною навеки  и даже пустила в ход обмороки. Фон Лембке не уступил ей ни шагу и объявил, что  не покинет Блюма ни за что на свете и не отдалит от себя, так что она наконец  удивилась и принуждена была позволить Блюма. Решено было только, что родство  будет скрываемо еще тщательнее, чем до сих пор, если только это возможно, и что  даже имя и отчество Блюма будут изменены, потому что его тоже почему-то звали  Андреем Антоновичем. Блюм у нас ни с кем не познакомился, кроме одного только  немца-аптекаря, никому не сделал визитов и, по обычаю своему, зажил скупо и  уединенно. Ему давно уже были известны и литературные грешки Андрея Антоновича.  Он преимущественно призывался выслушивать его роман в секретных чтениях  наедине, просиживал по шести часов сряду столбом; потел, напрягал все свои  силы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой, стенал вместе с длинноногою и  сухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к русской литературе.    

Андрей  Антонович со страданием посмотрел на вошедшего Блюма.    

– Я  прошу тебя, Блюм, оставить меня в покое, – начал он тревожною скороговоркой,  очевидно желая отклонить возобновление давешнего разговора, прерванного  приходом Петра Степановича.    

– И  однако ж, это может быть устроено деликатнейше, совершенно негласно; вы же  имеете все полномочия, – почтительно, но упорно настаивал на чем-то Блюм,  сгорбив спину и придвигаясь всё ближе и ближе мелкими шагами к Андрею  Антоновичу.    

– Блюм,  ты до такой степени предан мне и услужлив, что я всякий раз смотрю на тебя вне  себя от страха.    

– Вы  всегда говорите острые вещи и в удовольствии от сказанного засыпаете спокойно,  но тем самым себе повреждаете.    

– Блюм,  я сейчас убедился, что это вовсе не то, вовсе не то.    

– Не  из слов ли этого фальшивого, порочного молодого человека, которого вы сами подозреваете?  Он вас победил льстивыми похвалами вашему таланту в литературе.    

– Блюм,  ты не смыслишь ничего; твой проект нелепость, говорю тебе. Мы не найдем ничего,  а крик подымется страшный, затем смех, а затем Юлия Михайловна…    

– Мы  несомненно найдем всё, чего ищем, – твердо шагнул к нему Блюм, приставляя  к сердцу правую руку, – мы сделаем осмотр внезапно, рано поутру, соблюдая  всю деликатность к лицу и всю предписанную строгость форм закона. Молодые люди,  Лямшин и Телятников, слишком уверяют, что мы найдем всё желаемое. Они посещали  там многократно. К господину Верховенскому никто внимательно не расположен.  Генеральша Ставрогина явно отказала ему в своих благодеяниях, и всякий честный  человек, если только есть таковой в этом грубом городе, убежден, что там всегда  укрывался источник безверия и социального учения. У него хранятся все запрещенные  книги, «Думы» Рылеева, все сочинения Герцена… Я на всякий случай имею приблизительный  каталог…    

– О  боже, эти книги есть у всякого; как ты прост, мой бедный Блюм!    

– И  многие прокламации, – продолжал Блюм, не слушая замечаний. – Мы кончим  тем, что непременно нападем на след настоящих здешних прокламаций. Этот молодой  Верховенский мне весьма и весьма подозрителен.    

– Но  ты смешиваешь отца с сыном. Они не в ладах; сын смеется над отцом явно.    

– Это  одна только маска.    

– Блюм,  ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был  профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас же пойдут насмешки  по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!    

Блюм  лез вперед и не слушал.    

– Он  был лишь доцентом, всего лишь доцентом, и по чину всего только коллежский асессор  при отставке, – ударял он себя рукой в грудь, – знаков отличия не  имеет, уволен из службы по подозрению в замыслах против правительства. Он  состоял под тайным надзором и, несомненно, еще состоит. И ввиду обнаружившихся  теперь беспорядков вы, несомненно, обязаны долгом. Вы же, наоборот, упускаете  ваше отличие, потворствуя настоящему виновнику.    

– Юлия  Михайловна! Убир-райся, Блюм! – вскричал вдруг фон Лембке, заслышавший голос  своей супруги в соседней комнате.    

Блюм  вздрогнул, но не сдался.    

– Дозвольте  же, дозвольте, – приступал он, еще крепче прижимая обе руки к груди.    

– Убир-райся! –  проскрежетал Андрей Антонович. – Делай, что хочешь… после… О, боже мой!    

Поднялась  портьера, и появилась Юлия Михайловна. Она величественно остановилась при виде  Блюма, высокомерно и обидчиво окинула его взглядом, как будто одно присутствие  этого человека здесь было ей оскорблением. Блюм молча и почтительно отдал ей  глубокий поклон и, согбенный от почтения, направился к дверям на цыпочках,  расставив несколько врозь свои руки.    

Оттого  ли, что он и в самом деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича  за прямое дозволение поступить так, как он спрашивал, или покривил душой в этом  случае для прямой пользы своего благодетеля, слишком уверенный, что конец  увенчает дело, – но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с  своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих,  получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим  сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его, в самое горячее  время, в самую плачевную нерешительность.    

     V    

     

День  для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон Лембке он поскорее побежал в  Богоявленскую улицу, но, проходя по Быковой улице, мимо дома, в котором  квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился, усмехнулся и вошел в дом. Ему  ответили: «Ожидают-с», что очень заинтересовало его, потому что он вовсе не  предупреждал о своем прибытии.    

Но  великий писатель действительно его ожидал, и даже еще вчера и третьего дня.  Четвертого дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую хотел прочесть на  литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности,  вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию человека, дав ему узнать  великую вещь заранее. Петр Степанович давно уже примечал, что этот тщеславный,  избалованный и оскорбительно-недоступный для неизбранных господин, этот «почти  государственный ум» просто-запросто в нем заискивает, и даже с жадностию. Мне  кажется, молодой человек наконец догадался, что тот если и не считал его коноводом  всего тайно-революционного в целой России, то по крайней мере одним из самых посвященных  в секреты русской революции и имеющим неоспоримое влияние на молодежь. Настроение  мыслей «умнейшего в России человека» интересовало Петра Степановича, но доселе  он, по некоторым причинам, уклонялся от разъяснений.    

Великий  писатель квартировал в доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и  муж и жена, благоговели пред знаменитым родственником, но в настоящий приезд  его находились оба в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела  честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая в  доме и давно уже заведовавшая всем домашним хозяйством. Весь дом заходил на  цыпочках с приездом господина Кармазинова. Старушка извещала в Москву чуть не  каждый день о том, как он почивал и что изволил скушать, а однажды отправила  телеграмму с известием, что он, после званого обеда у градского головы, принужден  был принять ложку одного лекарства. В комнату к нему она осмеливалась входить  редко, хотя он обращался с нею вежливо, впрочем сухо, и говорил с нею только по  какой-нибудь надобности. Когда вошел Петр Степанович, он кушал утреннюю свою  котлетку с полстаканом красного вина. Петр Степанович уже и прежде бывал у него  и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его  присутствии, но ни разу его самого не попотчевал. После котлетки подавалась еще  маленькая чашечка кофе. Лакей, внесший кушанье, был во фраке, в мягких  неслышных сапогах и в перчатках.    

– А-а! –  приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости  полез лобызаться – характерная привычка русских людей, если они слишком уж  знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то  лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки  встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и  с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и  развалился.    

– Вы  ведь не… Не желаете ли завтракать? – спросил хозяин, на этот раз изменяя  привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый  отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень  обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно  позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос,  приказывая подать другой завтрак.    

– Вам  чего, котлетку или кофею? – осведомился он еще раз.    

– И  котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, –  отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина.  Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы  жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и  не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала  его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу  шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.    

– Больны,  что ли? – заметил Петр Степанович.    

– Нет,  не болен, но боюсь стать больным в этом климате, – ответил писатель своим  крикливым голосом, впрочем нежно скандируя каждое слово и приятно, по-барски,  шепелявя, – я вас ждал еще вчера.    

– Почему  же? я ведь не обещал.    

– Да,  но у вас моя рукопись. Вы… прочли?    

– Рукопись?  какая?    

Кармазинов  удивился ужасно.    

– Но  вы, однако, принесли ее с собою? – встревожился он вдруг до того, что  оставил даже кушать и смотрел на Петра Степановича с испуганным видом.    

– Ах,  это про эту «Bonjour», что ли…    

– «Merci».    

– Ну  пусть. Совсем забыл и не читал, некогда. Право, не знаю, в карманах нет… должно  быть, у меня на столе. Не беспокойтесь, отыщется.    

– Нет,  уж я лучше сейчас к вам пошлю. Она может пропасть, и, наконец, украсть могут.    

– Ну,  кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется  всегда по нескольку списков, один за границей у нотариуса, другой в Петербурге,  третий в Москве, потом в банк, что ли, отсылаете.    

– Но  ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись. Нет, я лучше сейчас пошлю.    

– Стойте,  вот она! – вынул Петр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков. –  Измялась немножко. Вообразите, как взял тогда у вас, так и пролежала всё время  в заднем кармане с носовым платком; забыл.    

Кармазинов  с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел ее, сосчитал листки и с  уважением положил покамест подле себя, на особый столик, но так, чтоб иметь ее  каждый миг на виду.    

– Вы,  кажется, не так много читаете? – прошипел он, не вытерпев.    

– Нет,  не так много.    

– А  уж по части русской беллетристики – ничего?    

– По  части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читал… «По пути»… или «В  путь»… или «На перепутье», что ли, не помню. Давно читал, лет пять. Некогда.    

Последовало  некоторое молчание.    

– Я,  как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный человек, и теперь,  кажется, все здесь от вас без ума.    

– Благодарю  вас, – спокойно отозвался Петр Степанович.    

Принесли  завтрак. Петр Степанович с чрезвычайным аппетитом набросился на котлетку, мигом  съел ее, выпил вино и выхлебнул кофе.    

«Этот  неуч, – в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний  кусочек и выпивая последний глоточек, – этот неуч, вероятно, понял сейчас  всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только  лжет из видов. Но может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп.  Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в  самом деле, черт его, впрочем, дери».    

Он  встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в угол, для моциону,  что исполнял каждый раз после завтрака.    

– Скоро  отсюда? – спросил Петр Степанович с кресел, закурив папироску.    

– Я,  собственно, приехал продать имение и завишу теперь от моего управляющего.    

– Вы  ведь, кажется, приехали потому, что там эпидемии после войны ожидали?    

– Н-нет,  не совсем потому, – продолжал господин Кармазинов, благодушно скандируя  свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая правою  ножкой, впрочем чуть-чуть. – Я действительно, – усмехнулся он не без  яду, – намереваюсь прожить как можно дольше. В русском барстве есть нечто  чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу износиться как  можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат лучше, и  строение каменное, и всё крепче. На мой век Европы хватит, я думаю. Как вы  думаете?    

– Я  почем знаю.    

– Гм.  Если там действительно рухнет Вавилон и падение его будет великое (в чем я совершенно  с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век его хватит), то у нас в России и  рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут у нас не камни, а всё расплывется  в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь.  Простой народ еще держится кое-как русским богом; но русский бог, по последним  сведениям, весьма неблагонадежен и даже против крестьянской реформы едва  устоял, по крайней мере сильно покачнулся. А тут железные дороги, а тут вы… уж  в русского-то бога я совсем не верую.    

– А  в европейского?    

– Я  ни в какого не верую. Меня оклеветали пред русскою молодежью. Я всегда сочувствовал  каждому движению ее. Мне показывали эти здешние прокламации. На них смотрят с  недоумением, потому что всех пугает форма, но все, однако, уверены в их  могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все давно падают, и все давно знают,  что не за что ухватиться. Я уже потому убежден в успехе этой таинственной  пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где  всё что угодно может произойти без малейшего отпору. Я понимаю слишком хорошо,  почему русские с состоянием все хлынули за границу, и с каждым годом больше и  больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются.  Святая Русь – страна деревянная, нищая и… опасная, страна тщеславных нищих в высших  слоях своих, а в огромном большинстве живет в избушках на курьих ножках. Она  обрадуется всякому выходу, стоит только растолковать. Одно правительство еще  хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут всё  обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался  немцем и вменяю это себе в честь.    

– Нет,  вы вот начали о прокламациях; скажите всё, как вы на них смотрите?    

– Их  все боятся, стало быть, они могущественны. Они открыто обличают обман и доказывают,  что у нас не за что ухватиться и не на что опереться. Они говорят громко, когда  все молчат. В них всего победительнее (несмотря на форму) эта неслыханная до  сих пор смелость засматривать прямо в лицо истине. Эта способность смотреть  истине прямо в лицо принадлежит одному только русскому поколению. Нет, в Европе  еще не так смелы: там царство каменное, там еще есть на чем опереться. Сколько  я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в  отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. Нет,  в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку  честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю.  Открытым «правом на бесчестье» его скорей всего увлечь можно. Я поколения  старого и, признаюсь, еще стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь  нравятся старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.    

Он  вдруг приостановился.    

«Однако  я говорю-говорю, – подумал он, – а он всё молчит и высматривает. Он  пришел затем, чтоб я задал ему прямой вопрос. А я и задам».    

– Юлия  Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас выпытать, какой это сюрприз вы  готовите к балу послезавтра? – вдруг спросил Петр Степанович.    

– Да,  это действительно будет сюрприз, и я действительно изумлю… – приосанился  Кармазинов, – но я не скажу вам, в чем секрет.    

Петр  Степанович не настаивал.    

– Здесь  есть какой-то Шатов, – осведомился великий писатель, – и, вообразите,  я его не видал.    

– Очень  хорошая личность. А что?    

– Так,  он про что-то там говорит. Ведь это он по щеке ударил Ставрогина?    

– Он.    

– А  о Ставрогине как вы полагаете?    

– Не  знаю; волокита какой-то.    

Кармазинов  возненавидел Ставрогина, потому что тот взял привычку не замечать его вовсе.    

– Этого  волокиту, – сказал он, хихикая, – если у нас осуществится когда-нибудь  то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно, вздернут первого на сук.    

– Может,  и раньше, – вдруг сказал Петр Степанович.    

– Так  и следует, – уже не смеясь и как-то слишком серьезно поддакнул Кармазинов.    

– А  вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.    

– Как,  неужто передали? – рассмеялся опять Кармазинов.    

– Он  сказал, что если его на сук, то вас довольно и высечь, но только не из чести, а  больно, как мужика секут.    

Петр  Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов протянул ему на прощание обе  руки.    

– А  что, – пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною  интонацией, всё еще придерживая его руки в своих, – что, если назначено  осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло бы произойти?    

– Почем  я знаю, – несколько грубо ответил Петр Степанович. Оба пристально смотрели  друг другу в глаза.    

– Примерно?  приблизительно? – еще слаще пропищал Кармазинов.    

– Продать  имение успеете и убраться тоже успеете, – еще грубее пробормотал Петр Степанович.  Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.    

Произошла  минута молчания.    

– К  началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится, – вдруг проговорил  Петр Степанович.    

– Благодарю  вас искренно, – проникнутым голосом произнес Кармазинов, сжав ему руки.    

«Успеешь,  крыса, выселиться из корабля! – думал Петр Степанович, выходя на  улицу. – Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно  осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение,  то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в  самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не  донесет!»    

Он  побежал в Богоявленскую улицу, в дом Филиппова.    

     VI    

     

Петр  Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот  раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел  каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял  неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на  пороге.    

– Вы,  однако ж, о здоровье своем сильно заботитесь, – проговорил он громко и  весело, входя в комнату, – какой славный, однако же, мяч, фу, как  отскакивает; он тоже для гимнастики?    

Кириллов  надел сюртук.    

– Да,  тоже для здоровья, – пробормотал он сухо, – садитесь.    

– Я  на минуту. А впрочем, сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об  уговоре. Приближается «в некотором смысле» наш срок-с, – заключил он с  неловким вывертом.    

– Какой  уговор?    

– Как  какой уговор? – всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.    

– Это  не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.    

– Послушайте,  что же вы это делаете? – вскочил уж совсем Петр Степанович.    

– Свою  волю.    

– Какую?    

– Прежнюю.    

– То  есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?    

– Значит.  Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь  одна моя воля.    

Кириллов  объяснялся резко и брезгливо.    

– Я  согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, – уселся  опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. – Вы сердитесь за слова. Вы  что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем,  был совершенно уверен, что не измените.    

– Я  вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены  и неизмены.    

– Однако  знаете, – всполохнулся опять Петр Степанович, – надо бы опять  поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно  как горошите. Позволяете поговорить?    

– Говорите, –  отрезал Кириллов, смотря в угол.    

– Вы  давно уже положили лишить себя жизни… то есть у вас такая была идея. Так, что  ли, я выразился? Нет ли какой ошибки?    

– У  меня и теперь такая же идея.    

– Прекрасно.  Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.    

– Еще  бы; как вы говорите глупо.    

– Пусть,  пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать;  я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда  же одному из членов Общества.    

– Я  не открывался, а просто сказал.    

– Пусть.  И смешно бы было в этом «открываться», что за исповедь? Вы просто сказали, и  прекрасно.    

– Нет,  не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и  мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у  меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего  тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан  принесу.    

Петр  Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины.  Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.    

– Я  сейчас у Кармазинова завтракал, – заметил гость, – потом слушал, как  он говорил, и вспотел, а сюда бежал – тоже вспотел, смерть хочется пить.    

– Пейте.  Чай холодный хорошо.    

Кириллов  опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.    

– В  Обществе произошла мысль, – продолжал он тем же голосом, – что я могу  быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и  будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё  сделал, так что вас целый год подозревать не могут.    

– Хоть  несколько дней; и день один дорог.    

– Хорошо.  В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду,  пока скажут срок от Общества, потому что мне всё равно.    

– Да,  но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то  не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним  словом, в моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а  во всех других вы, конечно, свободны, – почти с любезностию прибавил Петр  Степанович.    

– Я  не обязался, а согласился, потому что мне всё равно.    

– И  прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие,  но…    

– Тут  не самолюбие.    

– Но  вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали  деньги.    

– Совсем  нет, – вспыхнул Кириллов, – деньги не с тем. За это не берут.    

– Берут  иногда.    

– Врете  вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров,  вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.    

– Хорошо,  хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях, как  прежде.    

– В  тех самых. Когда вы придете и скажете «пора», я всё исполню. Что, очень скоро?    

– Не  так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.    

– Хоть  и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?    

– И  кое-что еще.    

– Я  не всё возьму на себя.    

– Чего  же не возьмете? – всполохнулся опять Петр Степанович.    

– Чего  не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.    

Петр  Степанович скрепился и переменил разговор.    

– Я  о другом, – предупредил он, – будете вы сегодня вечером у наших?  Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.    

– Не  хочу.    

– Сделайте  одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним  словом, у вас лицо фатальное.    

– Вы  находите? – рассмеялся Кириллов. – Хорошо, приду; только не для лица.  Когда?    

– О,  пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не  говорить, сколько бы там их ни было. Только, знаете, не забудьте захватить с  собою бумагу и карандаш.    

– Это  зачем?    

– Ведь  вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем  ровно не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте  что-нибудь.    

– Какой  вздор, зачем?    

– Ну  коли вам всё равно; ведь вы всё говорите, что вам всё равно.    

– Нет,  зачем?    

– А  вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому  объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть  ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.    

– Фокусы.  Никакого ревизора у вас нет в Москве.    

– Ну  пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же  член Общества.    

– Скажите  им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.    

– Да  почему?    

– Не  хочу.    

Петр  Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял  шляпу.    

– Этот  у вас? – произнес он вдруг вполголоса.    

– У  меня.    

– Это  хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.    

– Я  не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла; я два дня  один. Я ему показал место в заборе, где доска вынимается; он пролезет, никто не  видит.    

– Я  его скоро возьму.    

– Он  говорит, что у него много мест ночевать.    

– Он  врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним пускаетесь в разговоры?    

– Да,  всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень слушал;  даже очень, всю ночь.    

– А,  черт, да вы его в христианскую веру обратите!    

– Он  и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого вы хотите зарезать?