1 2 3 4 5 6 
– Женщину, – ответила Тамара.    

– И эти все, значит, не твои?    

– Нет, все чужие.    

– Ишь ты!.. Значит, мне в мертвецкую иттить. Когда  привезли-то ее?    

– В субботу, дедушка, – и Тамара при этом достала  портмоне. – В субботу днем. На-ко тебе, почтенный, на табачок!    

– Это дело! В субботу, говоришь, днем? А что на ей  было?    

– Да почти ничего: ночная кофточка, юбка нижняя... и то  и то белое.    

– Та-ак! Должно, двести семнадцатый номер... Звать-то  как?..    

– Сусанна Райцына.    

– Пойду погляжу, – может и есть. Ну-ко вы,  мамзели, – обратился он к девицам, которые тупо жались в дверях,  загораживая свет. – Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая  приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил  всех человеков – значит, без никого... Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из  вас две пойдут? Одеть ее треба...    

– Иди, что ли, ты, Манька, – приказала Тамара  подруге, которая, похолодев и побледнев от ужаса и отвращения, глядела на  покойников широко открытыми светлыми глазами. – Не бойся, дура, – я с  тобой пойду! Кому ж идти, как не тебе?!    

– Я что ж?.. я что ж? – пролепетала Манька  Беленькая едва двигавшимися губами. – Пойдем. Мне все равно...    

Мертвецкая была здесь же, за часовней, – низкий, уже  совсем темный подвал, в который приходилось спускаться по шести ступенькам.    

Сторож сбегал куда-то и вернулся с огарком и затрепанной  книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два трупов, которые  лежали прямо на каменном полу правильными рядами – вытянутые, желтые, с лицами,  искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками  крови на лицах, с оскаленными зубами.    

– Сейчас... сейчас... – говорил сторож, водя  пальцем по рубрикам. – Третьего дня... стало быть, в субботу... в  субботу... Как говоришь, фамилия-то?    

– Райцына, Сусанна, – ответила Тамара.    

– Рай-цына, Сусанна... – точно пропел  сторож. – Райцына, Сусанна. Так и есть. Двести семнадцать.    

Нагибаясь над покойниками и освещая их оплывшим и каплющим  огарком, он переходил от одного к другому. Наконец он остановился около трупа,  на ноге которого было написано чернилами большими черными цифрами: 217.    

– Вот эта самая! Давайте-ка я ее вынесу в колидорчик да  сбегаю за ее барахлом... Подождите!..    

Он, кряхтя, но все-таки с легкостью, удивительною для его  возраста, поднял труп Женьки за ноги и взвалил его на спину головой вниз, точно  это была мясная туша или мешок с картофелем.    

В коридоре было чуть посветлее, и когда сторож опустил свою  ужасную ношу на пол, то Тамара на мгновение закрыла лицо руками, а Манька  отвернулась и заплакала.    

– Коли что надо, вы скажите, – поучал  сторож. – Ежели обряжать как следует покойницу желаете, то можем все  достать, что полагается, – парчу, венчик, образок, саван, кисею, –  все держим... Из одежды можно купить что... Туфли вот тоже...    

Тамара дала ему денег и вышла на воздух, пропустив вперед  себя Маньку.    

Через несколько времени принесли два венка: один от Тамары  из астр и георгинов с надписью на белой ленте черными буквами: «Жене-от  подруги», другой был от Рязанова, весь из красных цветов; на его красной ленте  золотыми литерами стояло: «Страданием очистимся». От него же пришла и  коротенькая записка с выражением соболезнования и с извинением, что он не может  приехать, так как занят неотложным деловым свиданием.    

Потом пришли приглашенные Тамарой певчие, пятнадцать человек  из самого лучшего в городе хора.    

Регент в сером пальто и в серой шляпе, весь какой-то серый,  точно запыленный, но с длинными прямыми усами, как у военного, узнал Верку,  сделал широкие, удивленные глаза, слегка улыбнулся и подмигнул ей. Раза два-три  в месяц, а то и чаще посещал он с знакомыми духовными академиками, с такими же  регентами, как и он, и с псаломщиками Ямскую улицу и, по обыкновению, сделав  полную ревизию всем заведениям, всегда заканчивал домом Анны Марковны, где  выбирал неизменно Верку.    

Был он веселый и подвижной человек, танцевал оживленно, с  исступлением, и вывертывал такие фигуры во время танцев, что все присутствующие  кисли от смеха.    

Вслед за певчими приехал нанятый Тамарой катафалк о двух  лошадях, черный, с белыми султанами, и при нем пять факельщиков. Они же  привезли с собой глазетовый белый гроб и пьедестал для него, обтянутый черным  коленкором. Не спеша, привычно-ловкими движениями, они уложили покойницу в  гроб, покрыли ее лицо кисеей, занавесили труп парчой и зажгли свечи: одну в  изголовье и две в ногах.    

Теперь, при желтом колеблющемся свете свечей, стало яснее  видно лицо Женьки. Синева почти сошла с него, оставшись только кое-где на  висках, на носу и между глаз пестрыми, неровными, змеистыми пятнами. Между  раздвинутыми темными губами слегка сверкала белизна зубов и еще виднелся кончик  прикушенного языка. Из раскрытого ворота на шее, принявшей цвет старого  пергамента, виднелись две полосы: одна темная – след веревки, другая красная  знак царапины, нанесенной во время схватки Симеоном,точно два страшных  ожерелья. Тамара подошла и английской булавкой зашпилила кружева воротничка у  самого подбородка.    

Пришло духовенство: маленький седенький священник в золотых  очках, в скуфейке; длинный, высокий, жидковолосый дьякон с болезненным,  странно-темным и желтым лицом, точно из терракоты, и юркий длиннополый  псаломщик, оживленно обменявшийся на ходу какими-то веселыми, таинственными  знаками со своими знакомыми из певчих.    

Тамара подошла к священнику.    

– Батюшка, – спросила она, – как вы будете  отпевать; всех вместе или порознь?    

– Отпеваем всех купно, – ответил священник, целуя  епитрахиль и выпрастывая из ее прорезей бороду и волосы. – Это  обыкновенно. Но по особому желанию и по особому соглашению можно и отдельно.  Какою смертью преставилась почившая?    

– Самоубийца она, батюшка.    

– Гм... самоубийца?.. А знаете ли, молодая особа, что  по церковным канонам самоубийцам отпевания не полагается... не надлежит?  Конечно, исключения бывают – по особому ходатайству...    

– Вот здесь, батюшка, у меня есть свидетельство из  полиции и от доктора... Не в своем она уме была... В припадке безумия...    

Тамара протянула священнику две бумаги, присланные ей  накануне Рязановым, и сверх них три кредитных билета по десять рублей. – Я  вас попрошу, батюшка, все как следует, по-христиански. Она была прекрасный  человек и очень много страдала. И уж будьте так добры, вы и на кладбище ее  проводите и там еще панихидку...    

– До кладбища проводить можно, а на самом кладбище не  имею права служить, – там свое духовенство... А также вот что, молодая  особа: ввиду того, что мне еще раз придется возвращаться за остальными, так вы  уж того... еще десяточку прибавьте.    

И, приняв из рук Тамары деньги, священник благословил  кадило, подаваемое псаломщиком, и стал обходить с каждением тело покойницы.  Потом, остановившись у нее в головах, он кротким, привычно-печальным голосом  возгласил :    

– Благословен бог наш всегда, ныне и присно!    

Псаломщик зачастил: «Святый боже», «Пресвятую троицу» и  «Отче наш», как горох просыпал.    

Тихо, точно поверяя какую-то глубокую, печальную,  сокровенную тайну, начали певчие быстрым сладостным речитативом: «Со духи  праведных скончавшихся душу рабы твоея, спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной  жизни, яже у тебе человеколюбие».    

Псаломщик разнес свечи, и они теплыми, мягкими, живыми  огоньками, одна за другой, зажглись в тяжелом, мутном воздухе, нежно и  прозрачно освещая женские лица.    

Согласно лилась скорбная мелодия и, точно вздохи опечаленных  ангелов, звучали великие слова:    

«Упокой, боже, рабу твою и учини ее в рай, идеже лицы святых  господи и праведницы сияют, яко светила, усопшую рабу твою упокой, презирая ея  вся согреше-е-ения».    

Тамара вслушивалась в давно знакомые, но давно уже слышанные  слова и горько улыбалась. Вспомнились ей страстные, безумные слова Женьки,  полные такого безысходного отчаяния и неверия... Простит ей или не простит  всемилостивый, всеблагий господь се грязную, угарную, озлобленную, поганую  жизнь? Всезнающий, неужели отринешь ты ее – жалкую бунтовщицу, невольную  развратницу, ребенка, произносившего хулы на светлое, святое имя твое? Ты –  доброта, ты – утешение наше!    

Глухой, сдержанный плач, вдруг перешедший в крик, раздался в  часовне: «Ох, Женечка!» Это, стоя на коленях и зажимая себе рот платком, билась  в слезах Манька Беленькая. И остальные подруги тоже вслед за нею опустились на  колени, и часовня наполнилась вздохами, сдавленными рыданиями и  всхлипываниями...    

«Сам един еси бессмертный, сотворивый и создавый человека,  земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси,  создавый мя и рекий ми, яко земля еси и в землю отыдеши».    

Тамара стояла неподвижно с суровым, точно окаменевшим лицом.  Свет свечки тонкими золотыми спиралями сиял в ее бронзово-каштановых волосах, а  глаза не отрывались от очертаний Женькиного влажно-желтого лба и кончика носа,  которые были видны Тамаре с ее места.    

«Земля еси и в землю отыдеши...» – повторила она в уме слова  песнопения. – Неужели только и будет, что одна земля и ничего больше? И  что лучше: ничто или хоть бы что-нибудь, даже хоть самое плохонькое, но только  чтобы существовать?»    

А хор, точно подтверждая ее мысли, точно отнимая у нее  последнее утешение, говорил безнадежно: «А може вси человецы пойдем...»    

Пропели «Вечную память», задули свечи, и синие струйки  растянулись в голубом от ладана воздухе. Священник прочитал прощальную молитву  и затем, при общем молчании, зачерпнул лопаточкой песок, поданный ему  псаломщиком, и посыпал крестообразно на труп сверх кисеи. И говорил он при этом  великие слова, полные суровой, печальной неизбежности таинственного мирового  закона: «Господня земля и исполнение ее вселенная и вей живущий на ней».    

До самого кладбища проводили девушки свою умершую подругу.  Дорога туда шла как раз пересекая въезд на Ямскую улицу. Можно было бы свернуть  по ней налево, и это вышло бы почти вдвое короче, но по Ямской обыкновенно  покойников не возили.    

Тем не менее почти из всех дверей повысыпали на перекресток  их обитательницы, в чем были: в туфлях на босу ногу, в ночных сорочках, с  платочками на головах; крестились, вздыхали, утирали глаза платками и краями  кофточек.    

Погода разошлась... Ярко светило холодное солнце с  холодного, блестевшего голубой эмалью неба, зеленела последняя трава,  золотились, розовели и рдели увядшие листья на деревьях... И в  хрустально-чистом холодном воздухе торжественно, величаво и скорбно разносились  стройные звуки: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»  И какой жаркой, ничем ненасытимой жаждой жизни, какой тоской по мгновенной,  уходящей, подобно сну, радости и красоте бытия, каким ужасом перед вечным  молчанием смерти звучал древний напев Иоанна Дамаскина!    

Потом короткая лития на могиле, глухой стук земли о крышку  гроба... небольшой свежий холмик...    

– Вот и конец! – сказала Тамара подругам, когда  они остались одни. – Что ж, девушки, – часом позже, часом раньше!..  Жаль мне Женьку!.. Страх как жаль!.. Другой такой мы уже не найдем. А все-таки,  дети мои, ей в ее яме гораздо лучше, чем нам в нашей... Ну, последний крест – и  пойдем домой!..    

И, когда они уже все приближались к своему дому, Тамара  вдруг задумчиво произнесла странные, зловещие слова:    

– Да и недолго нам быть вместе без нее: скоро всех нас  разнесет ветром куда попало. Жизнь хороша!.. Посмотрите: вон солнце, голубое  небо... Воздух какой чистый... Паутинки летают – бабье лето... Как на свете  хорошо!.. Одни только мы – девки – мусор придорожный.    

Девушки тронулись в путь. Но вдруг откуда-то сбоку, из-за  памятников, отделился рослый, крепкий студент. Он догнал Любку и тихо  притронулся к ее рукаву. Она обернулась и увидела Соловьева. Лицо ее мгновенно  побледнело, глаза расширились и губы задрожали.    

– Уйди! – сказала она тихо с беспредельной  ненавистью.    

– Люба... Любочка... – забормотал Соловьев. –  Я тебя искал... искал... Я... ей-богу, я не как тот... как Лихонин... Я с  чистым сердцем... хоть сейчас, хоть сегодня...    

– Уйди! – еще тише произнесла Любка.    

– Я серьезно... я серьезно... Я не с глупостями, я  жениться...    

– Ах, тварь! – вдруг взвизгнула Любка и быстро,  крепко, по-мужски ударила Соловьева по щеке ладонью.    

Соловьев постоял немного, слегка пошатываясь. Глаза у него  были мученические... Рот полуоткрыт, со скорбными складками по бокам.    

– Уйди! Уйди! Не могу вас всех видеть! – кричала с  бешенством Любка. – Палачи! Свиньи!    

Соловьев внезапно закрыл лицо ладонями, круто повернулся и  пошел назад, без дороги, нетвердыми шагами, точно пьяный.    

 IX    

     

И в самом деле, слова Тамары оказались пророческими: прошло  со дня похорон Жени не больше двух недель, но за этот короткий срок разразилось  столько событий над домом Эммы Эдуардовны, сколько их не приходилось иногда и  на целое пятилетие.    

На другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение  – в сумасшедший дом – несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие.  Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь  поправилась. И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный  матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь  в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через  полгода от пролежней и заражения крови.    

Следующая очередь была за Тамарой.    

С полмесяца она исправляла свои обязанности экономки, была  все время необыкновенно подвижна, энергична и необычно взвинчена чем-то своим,  внутренним, что крепко бродило в ней. В один из вечеров она исчезла и совсем не  возвратилась в заведение...    

Дело в том, что у нее был в городе длительный роман с одним  нотариусом – пожилым, довольно богатым, но весьма скаредным человеком.  Знакомство у них завязалось еще год тому назад, когда они вместе случайно ехали  на пароходе в загородный монастырь и разговорились. Нотариуса пленила умная, красивая  Тамара, ее загадочная, развратная улыбка, ее занимательный разговор, ее  скромная манера держать себя. Она тогда же наметила для себя этого пожилого  человека с живописными сединами, с барскими манерами, бывшего правоведа и  человека хорошей семьи. Она не сказала ему о своей профессии – ей больше  нравилось мистифицировать его. Она лишь туманно, в немногих словах намекнула на  то, что она – замужняя дама из среднего общества, что она несчастна в семейной  жизни, так как муж ее – игрок и деспот, и что даже судьбою ей отказано в таком  утешении, как дети. На прощание она отказалась провести вечер с нотариусом и не  хотела встречаться с ним, но зато позволила писать ей в почтамт до  востребования, на вымышленное имя. Между ними завязалась переписка, в которой нотариус  щеголял слогом и пылкостью чувств, достойными героев Поля Бурже. Она держалась  все того же замкнутого, таинственного тона.    

Потом, тронувшись просьбами нотариуса о встрече, она  назначила ему свидание в Княжеском саду, была мила, остроумна и томна, но  поехать с ним куда-нибудь отказалась.    

Так она мучила своего поклонника и умело разжигала в нем  последнюю страсть, которая иногда бывает сильнее и опаснее первой любви.  Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась  посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями  совести и в то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус  совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая  уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять  последнее – боязнь казаться смешным.    

Тамара была очень скупа на свидания. Это еще больше  разжигало ее нетерпеливого друга. Она соглашалась принять от него букет цветов,  скромный завтрак в загородном ресторане, но возмущенно отказывалась от всяких  дорогих подарков и вела себя так умело и тонко, что нотариус никогда не  осмеливался предложить ей денег. Когда он однажды заикнулся об отдельной  квартире и о других удобствах, она поглядела ему в глаза так пристально,  надменно и сурово, что он, как мальчик, покраснел в своих живописных сединах и  целовал ее руки, лепеча несвязные извинения.    

Так играла с ним Тамара и все более и более нащупывала под  собой почву. Она уже знала теперь, в какие дни хранятся у нотариуса в его  несгораемом железном шкафу особенно крупные деньги. Однако она не торопилась,  боясь испортить дело неловкостью или преждевременностью.    

И вот как раз теперь этот давно ожидаемый срок подошел:  только что кончилась большая контрактовая ярмарка, и все нотариальные конторы  совершали ежедневно сделки на громадные суммы. Тамара знала, что нотариус  отвозил обычно залоговые и иные деньги в банк по субботам, чтобы в воскресенье  быть совершенно свободным. И вот потому-то в пятницу днем нотариус получил от  Тамары следующее письмо:    

«Милый мой, обожаемый царь Соломон! Твоя Суламифь, твоя  девочка из виноградника, приветствует тебя жгучими поцелуями... Милый, сегодня  у меня праздник, и я бесконечно счастлива. Сегодня я свободна так же, как и ты.  Он уехал в Гомель на сутки по делам, и я хочу сегодня провести у тебя весь  вечер и всю ночь. Ах, мой возлюбленный! Всю жизнь я готова провести на коленях  перед тобой! Я не хочу ехать никуда. Мне давно надоели загородные кабачки и  кафешантаны. Я хочу тебя, только тебя... тебя... тебя одного! Жди же меня  вечером, моя радость, часов около десяти одиннадцати! Приготовь очень много  холодного белого вина, дыню и засахаренных каштанов. Я сгораю, я умираю от  желания! Мне кажется, я измучаю тебя! Я не могу ждать! У меня кружится голова,  горит лицо и руки холодные, как лед. Обнимаю. Твоя Валентина» .    

В тот же вечер, часов около одиннадцати, она искусно навела  в разговоре нотариуса на то, чтобы он показал ей его несгораемый ящик, играя на  его своеобразном денежном честолюбии. Быстро скользнув глазами по полкам и по  выдвижным ящикам, Тамара отвернулась с ловко сделанным зевком и сказала:    

– Фу, скука какая!    

И, обняв руками шею нотариуса, прошептала ему губами в самые  губы, обжигая горячим дыханием:    

– Запри, мое сокровище, эту гадость! Пойдем!..  Пойдем!..    

И вышла первая в столовую.    

– Иди же сюда, Володя! – крикнула она  оттуда. – Иди скорей! Я хочу вина и потом любви, любви, любви без конца!..  Нет! Пей все, до самого дна! Так же, как мы выпьем сегодня до дна нашу любовь!    

Нотариус чокнулся с нею и залпом выпил свой стакан. Потом он  пожевал губами и заметил:    

– Странно. Вино сегодня как будто горчит.    

– Да! – согласилась Тамара и внимательно  посмотрела на любовника. – Это вино всегда чуть-чуть горьковато. Это уж  такое свойство рейнских вин...    

– Но сегодня особенно сильно, – сказал  нотариус. – Нет спасибо, милая, – я не хочу больше!    

Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на  его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и  принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и,  поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла в переднюю и стала  прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно  отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным  саквояжем в руках.    

– Готово? – спросил вор шепотом.    

– Спит, – ответила так же тихо Тамара. –  Смотри, вот и ключи.    

Они вместе прошли в кабинет к несгораемому шкафу. Осмотрев  замок при помощи ручного фонарика, Сенька вполголоса выругался:    

– Черт бы его побрал, старую скотину!.. Я так и знал,  что замок с секретом. Тут надо знать буквы... Придется плавить электричеством,  а это черт знает сколько времени займет.    

– Не надо, – возразила торопливо Тамара. – Я  знаю слово... подсмотрела. Подбирай: з-е-н-и-т. Без твердого знака.    

Через десять минут они вдвоем спустились с лестницы, прошли  нарочно по ломаным линиям несколько улиц и только в старом городе наняли  извозчика на вокзал и уехали из города с безукоризненными паспортами помещика и  помещицы дворян Ставницких. О них долго не было ничего слышно, пока, спустя  год, Сенька не попался в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару.  Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.    

Вслед за Тамарой настала очередь наивной, доверчивой и  влюбчивой Верки. Она давно уже была влюблена в полувоенного человека, который  сам себя называл гражданским чиновником военного ведомства. Фамилия его была –  Дилекторский. В их отношениях Верка была обожающей стороной, а он, как важный  идол, снисходительно принимал поклонение и приносимые дары. Еще с конца лета  Верка заметила, что ее возлюбленный становится все холоднее и небрежнее и,  говоря с нею, живет мыслями где-то далеко-далеко... Она терзалась, ревновала,  расспрашивала, но всегда получала в ответ какие-то неопределенные фразы,  какие-то зловещие намеки на близкое несчастие, на преждевременную могилу...    

В начале сентября он, наконец, признался ей, что растратил  казенные деньги, большие, что-то около трех тысяч, и что его дней через пять  будут ревизовать, и ему, Дилекторскому, грозит позор, суд и, наконец, каторжные  работы.. Тут гражданин чиновник военного ведомства зарыдал, схватившись за  голову, и воскликнул:    

– Моя бедная мать!.. Что с нею будет? Она не перенесет  этого унижения... Нет! Во сто тысяч раз лучше смерть, чем эти адские мучения ни  в чем неповинного человека.    

Хотя он и выражался, как и всегда, стилем бульварных романов  (чем главным образом и прельстил доверчивую Верку), но театральная мысль о  самоубийстве, однажды возникшая, уже не покидала его.    

Как-то днем он долго гулял с Веркой по Княжескому саду. Уже  сильно опустошенный осенью, этот чудесный старинный парк блистал и переливался  пышными тонами расцветившейся листвы: багряным, пурпуровым, лимонным, оранжевым  и густым вишневым цветом старого устоявшегося вина, и казалось, что холодный  воздух благоухал, как драгоценное вино. И все-таки тонкий отпечаток, нежный  аромат смерти веял от кустов, от травы, от деревьев.    

Дилекторский разнежился, расчувствовался, умилился над собой  и заплакал. поплакала с ним и Верка.    

– Сегодня я убью себя! – сказал, наконец  Дилекторский. – Кончено!..    

– Родной мой, не надо!.. Золото мое, не надо!..    

– Нельзя, – ответил мрачно Дилекторский. –  Проклятые деньги!.. Что дороже – честь или жизнь?!    

– Дорогой мой...    

– Не говори, не говори, Анета! (Он почему-то  предпочитал простому имени Верки – аристократическое, им самим придуманное,  Анета). Не говори. Это решено!    

– Ах, если бы я могла помочь тебе! – воскликнула  горестно Верка. – Я бы жизнь отдала!.. Каждую каплю крови!..    

– Что жизнь?! – с актерским унынием покачал  головой Дилекторский. – Прощай, Анета!.. Прощай!..    

Девушка отчаянно закачала головой:    

– Не хочу!.. Не хочу!.. Не хочу!.. Возьми меня!.. И я с  тобой!..    

Поздно вечером Дилекторский занял номер дорогой гостиницы.  Он знал, что через несколько часов, может быть, минут, и он и Верка будут  трупами, и потому, хотя у него в кармане было всего-навсего одиннадцать копеек,  распоряжался широко, как привычный, заправский кутила: он заказал стерляжью  уху, дупелей и фрукты и ко всему этому кофе, ликеров и две бутылки  замороженного шампанского. Он и в самом деле был убежден, что застрелится, но  думал как-то наигранно, точно немножко любуясь со стороны своей трагической  ролью и наслаждаясь заранее отчаянием родни и удивлением сослуживцев. А Верка  как сказала внезапно, что пойдет на самоубийство вместе со своим возлюбленным,  так сразу и укрепилась в этой мысли. И ничего не было для Верки страшного в  грядущей смерти. «Что ж, разве лучше так подохнуть, под забором?! А тут с милым  вместе! По крайней мере сладкая смерть!..» И она неистово целовала своего  чиновника, смеялась и с растрепанными курчавыми волосами, с блестящими глазами  была хороша, как никогда.    

Наступил, наконец, последний торжественный момент.    

– Мы с тобой насладились, Анета... Выпили чашу до дна и  теперь, по выражению Пушкина, должны разбить кубок! – сказал  Дилекторский. – Ты не раскаиваешься, о моя дорогая?..    

– Нет, нет!..    

– Ты готова?    

– Да! – прошептала она и улыбнулась.    

– Тогда отвернись к стене и закрой глаза!    

– Нет, нет, милый, не хочу так!.. Не хочу! Иди ко мне!  Вот так! Ближе, ближе!.. Дай мне твои глаза, я буду смотреть в них. Дай мне  твои губы – я буду тебя целовать, а ты... Яне боюсь!.. Смелей!.. Целуй  крепче!..    

Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то  вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело  Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но  рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки  настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и  прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от  грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.    

А через две недели после смерти Верки погибла и наивная,  смешливая, кроткая, скандальная Манька Беленькая. Во время одной из обычных на  Ямках общих крикливых свалок, в громадной драке, кто-то убил ее, ударив пустой  тяжелой бутылкой по голове. Убийца так и остался неразысканным.    

Так быстро совершались события на Ямках, в доме Эммы  Эдуардовны, и почти ни одна из его жилиц не избегла кровавой, грязной или  постыдной участи.    

Последним, самым грандиозным и в то же время самым кровавым  несчастием был разгром, учиненный на Ямках солдатами.    

Двух драгунов обсчитали в рублевом заведении, избили и  выкинули ночью на улицу. Те, растерзанные, в крови, вернулись в казармы, где их  товарищи, начав с утра, еще догуливали свой полковой праздник. И вот не прошло  и получаса, как сотня солдат ворвалась в Ямки и стала сокрушать дом за домом. К  ним присоединилась сбежавшаяся откуда-то несметная толпа золоторотцев,  оборванцев, босяков, жуликов, сутенеров. Во всех домах были разбиты стекла и  искрошены рояли. Перины распарывали и выбрасывали пух на улицу, и еще долго  потом – дня два – летали и кружились над Ямками, как хлопья снега, бесчисленные  пушинки. Девок, простоволосых, совершенно голых, выгоняли на улицу. Трех  швейцаров избили до смерти. Растрясли, запакостили и растерзали на куски всю  шелковую и плюшевую обстановку Треппеля. Разбили, кстати, и все соседние  трактиры и пивные.    

Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три,  до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не  удалось, наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных  заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако на другой же день  волнение вновь вспыхнуло, на этот раз уже во всем городе и окрестностях. Совсем  неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со  всеми его ужасами и бедствиями.    

А через неделю последовал указ генерал-губернатора о  немедленном закрытии домов терпимости как на Ямках, так и на других улицах  города. Хозяйкам дали только недельный срок для устроения своих имущественных  дел.    

Уничтоженные, подавленные, разграбленные, потерявшие все  обаяние прежнего величия, смешные и жалкие спешно укладывались старые,  поблекшие хозяйки и жирнолицые сиплые экономки. И через месяц только название  напоминало о веселой Ямской улице, о буйных, скандальных, ужасных Ямках.    

Впрочем, и название улицы скоро заменилось другим, более приличным,  дабы загладить и самую память о прежних беспардонных временах.    

И все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки и  другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в  большинстве случаев обманутые и исковерканные дети, разошлись в большом городе,  рассосались в нем. Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных  проституток-одиночек. И об их жизни, такой же жалкой и нелепой, но окрашенной  другими интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой повести,  которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.