1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
И пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели,   и опять эти растут, а они целовались-целовались, да и опять на яички сели и еще   вывели… Маленькие такие эти голубяточки, точно в шерсти, а пера нет, и желтые,   как бывают ядрышки на траве, что зовут «кошачьи просвирки», а носы притом хуже,   как у черкесских князей, здоровенные… Стал я их, этих голубяток, разглядывать   и, чтобы их не помять, взял одного за носик и смотрел, смотрел на него и   засмотрелся, какой он нежный, а голубь его у меня все отбивает. Я с ним и   забавлялся — все его этим голубенком дразню; да потом как стал пичужку назад в   гнездо класть, а он уже и не дышит. Этакая досада; я его и в горстях-то грел и   дышал на него, все оживить хотел; нет, пропал да и полно! Я рассердился, взял   да и вышвырнул его вон за окно. Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого   дохлого откуда ни возьмись белая кошка какая-то мимо бежала и подхватила и   помчала. И я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а на   лобочке, как шапочка, черное пятнышко. Ну да думаю себе, прах с ней — пусть она   мертвого ест. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке над моей   кроватью голубь с кем-то сердито бьется. Я вскочил и гляжу, а ночь лунная, и   мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого, живого моего   голубенка тащит.      

«Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это так   делать?» — да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, — так   она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела. Осиротели мои голубки,   но недолго поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей   готовы, а та проклятая кошка опять как тут… Лихо ее знает, как это она все это   наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка   волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было. Но зато же я   решился ее пробрать и настроил в окне такой силок, что чуть она ночью морду   показала, тут ее сейчас и прихлопнуло, и она сидит и жалится, мяучит. Я ее сейчас   из силка вынул, воткнул ее мордою и передними лапами в голенище, в сапог, чтобы   она не царапалась, а задние лапки вместе с хвостом забрал в левую руку, в   рукавицу, а в правую кнут со стены снял, да и пошел ее на своей кровати учить.   Кнутов, я думаю, сотни полторы я ей закатил и то изо всей силы, до того, что   она даже и биться перестала. Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или не   издохла? Сем, думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее на порог да   топориком хвост ей и отсек: она этак «мяя», вся вздрогнула и перекрутилась раз   десять, да и побежала.      

«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в другой   раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро   взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи   приколотил, и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как   через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне   никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:      

— Ага, ага! вот это кто? вот это кто!      

Я говорю:      

— Что такое?      

— Это ты, — говорит, — Зозиньку изувечил?   Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?      

Я говорю:      

— Ну так что же такое за важность, что хвостик   приколочен?      

— А как же ты, — говорит, — это смел?      

— А она, мол, как смела моих голубят есть?      

— Ну, важное дело твои голубята!      

— Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня.      

Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.      

— Что, — говорю, — за штука такая кошка.      

А та стрекоза:      

— Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что   это моя кошка и ее сама графиня ласкала, — да с этим ручкою хвать меня по   щеке, а я как сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от   дверей грязную метлу, да ее метлою по талии…      

Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору к   немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и   потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить…   Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогоже   снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на   коленях да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как   себе помочь, и решился с своею жизнью покончить. Припас я себе крепкую сахарную   веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вечером выкупался, а оттудова в   осиновый лесок за огуменником, стал на колскы, помолился за вся християны,   привязал ту веревочку за сук, затравил петлю и всунул в нее голову. Осталося   скакнуть, да и вся б недолга была… Я бы все это от своего характера пресвободно   и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу,   уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется —   белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.      

— Что это, — говорит, — ты, батрак, делаешь?      

— А тебе, мол, что до меня за надобность?      

— Или, — пристает, — тебе жить худо?      

— Видно, — говорю, — не сахарно.      

— Так чем своей рукой вешаться, пойдем, —   говорит, — лучше с нами жить, авось иначе повиснешь.      

— А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?      

— Воры, — говорит, — мы и воры и мошенники.      

— Да; вот видишь, — говорю, — а при случае,   мол, вы, пожалуй, небось и людей режете?      

— Случается, — говорит, — и это действуем.      

Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра   опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком   камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах   одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец   за кошкин хвост целую гору камня перемусорить. Смеются все: «А еще, —   говорят, — спаситель называешься: господам жизнь спас». Просто терпения   моего не стало, и, взгадав все это, что если не удавиться, то опять к тому же   надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:      

— Чтоб я, — говорит, — тебе поверил, что ты   назад не уйдешь, ты должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да   бери коней таких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли   ускакать.      

Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать;   однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне   все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали   не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы   и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и   поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и сказать нельзя, и   мы на них к утру стали за сто верст под городом Карачевом. Тут мы этих коней   враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли к одной речке и стали   делиться. За коней мы взяли триста рублей, разумеется по-тогдашнему, на   ассигнацию, а цыган мне дает всего один серебряный целковый и говорит:      

— Вот тебе твоя доля.      

Мне это обидно показалось.      

— Как, — говорю, — я же тех лошадей крал и за   то больше тебя пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?      

— Потому, — отвечает, — что такая выросла.      

— Это, — говорю, — глупости: почему же ты   себе много берешь?      

— А опять, — говорит, — потому, что я мастер,   а ты еще ученик.      

— Что, — говорю, — ученик, — ты это все   врешь! — да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А   наконец я говорю:      

— Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.      

А он отвечает:      

— И отстань, брат, Христа ради, потому что ты   беспачпортный, еще с тобою спутаешься.      

Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы   объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а   тот мне и говорит:      

— Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя   десять рублей?      

— Нет, — говорю, — у меня один целковый есть,   а десяти рублей нету.      

— Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть,   серебряный крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?      

— Да, — говорю, — это сережка,      

— Серебряная?      

— Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания   серебряный.      

— Ну, скидавай, — говорит, — их скорее и   давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей   нужно, и страсть что туда от нас бродяг бежит.      

Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал   и заседателеву печать приложил и говорит:      

— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я   так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук   виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно —   ко мне посылай.      

«Ладно, — думаю, — хорош милостивец: крест с шеи   снял, да еще и жалеет». Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым   именем без грошика медного.      

Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься.   Народу наемного самая малость вышла — всего три человека, и тоже все, должно   быть, точно такие, как я, полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и всё   так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою сторону. На меня напал   один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от меня отпихнул и   схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет, а сам других во   все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится, а у самого на глазах   слезы. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и   говорит:      

— Скажи правду: ты ведь беглый?      

Я говорю:      

— Беглый.      

— Вор, — говорит, — или душегубец, или просто   бродяга?      

Я отвечаю:      

— На что вам это расспрашивать?      

— А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.      

Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня   целовать и говорит:      

— Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, —   говорит, — верно, если голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я   тебя в няньки беру.      

Я ужаснулся.      

— Как, — говорю, — в няньки? я к этому   обстоятельству совсем не сроден.      

— Нет, это пустяки, — говорит, — пустяки: я   вижу, что ты можешь быть нянькой; а то мне беда; потому что у меня жена с   ремонтером отсюда с тоски сбежала и оставила      

мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и нечем, так ты   ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить.      

— Помилуйте, — отвечаю, — тут не о двух   целковых, а как я в этой должности справлюсь?      

— Пустяки, — говорит, — ведь ты русский   человек? Русский человек со всем справится.      

— Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина,   и чего нужно, чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен.      

— А я, — говорит, — на этот счет тебе в   помощь у жида козу куплю: ты ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай.      

Я задумался и говорю:      

— Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но   только все бы, — говорю, — кажется, вам женщину к этой должности   лучше иметь.      

— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, —   отвечает, — не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и   брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас   казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке   отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на   дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?      

Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в   няньках. В тот же день мы купили у жида белую козу с козленочком. Козленочка я   заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и ее   молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое: все   пищит. Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик,   дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой   моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал к ней привыкать, потому что   скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся.   То положу дитя в корытце да хорошенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка   зацветет, я ее сейчас мучкой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на   коленях качаю ее, либо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду   на лиман белье полоскать, — и коза-то, и та к нам привыкла, бывало за нами   тоже гулять идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки   стоять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я было на это барину   показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:      

— Я, — говорит, — тут чем причинен? снеси ее   лекарю, покажи: пусть посмотрит.      

Я понес, а лекарь говорит:      

— Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать.      

Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое   местечко, где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку   и туда с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку   по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг нас ходит,   травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и засну, и сплю.      

По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это   мне лучше всего было от скуки, потому что скука, опять повторю, была ужасная, и   особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок закапывать да над лиманом   спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман рокочет, а со степи   теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня   чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все   меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: «Иван! Иван!   иди, брат Иван!» Встрепенешься, инда вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на   вас нет, чего вы меня вскликались! оглянешься кругом: тоска; коза уже отойдет   далеко, бродит, травку щипет, да дитя закопано в песке сидит, а больше ничего…   Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с   поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже   выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что   меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и   оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру,   куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною стоит тот монах с   бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек. Я говорю:   «Тпружи! пошел прочь!» А он этак ласково звенит: «Пойдем, Иван, брат, пойдем!   тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь». Я его во сне выругал и   говорю: «Куда я с тобой пойду и чего еще достигать буду». А он вдруг опять   облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие   дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в   больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что   вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь…   взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и   весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а   по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как   который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море   всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»      

«Ну, — думаю, — опять это мне про монашество   пошло!» и с досадою проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то   стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река-рекой   разливается-плачет.      

Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится ли   мне это видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу   — дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и целует, и   плачет.      

Я спрашиваю ее:      

— Что надо?      

А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:      

— Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя!      

Я говорю:      

— Ну так что же в этом такое?      

— Отдай, — говорит, — мне ее.      

— С чего же ты это, — говорю, — взяла, что я   ее тебе отдам?      

— Разве тебе, — плачет, — ее не жаль? видишь,   как она ко мне жмется.      

— Жаться, мол, она глупый ребенок — она тоже и ко мне   жмется, а отдать я ее не отдам.      

— Почему?      

— Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена — вон   и коза с нами ходит, а я дитя должен отцу приносить.      

Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.      

— Ну, хорошо, — говорит, — ну, не хочешь дитя   мне отдать, так по крайней мере не сказывай, — говорит, — моему мужу,   а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое   место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.      

— Это, мол, другое дело, — это я обещаю и исполню.      

И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро   взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке   сидела, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеется, и в обеих   ручках дитю игрушечки сует, и даже на козу на нашу колокольчик на красной   суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.      

— Кури, — говорит, — пожалуйста, эту   трубочку, а я буду дитя нянчить.      

И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня   все с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того… замуж   в своем месте за моего барина насильно была выдана… злою мачехою и того… этого   мужа своего она не того… говорит, никак не могла полюбить. А того… этого…   другого-то, ремонтера-то… что ли… этого любит и жалуется, что против воли,   говорит, своей я ему… предана. Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь,   неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его   знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только   же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что   мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь   на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой   муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.      

— Ну что же, мол, делать; если ты, презрев закон и   релегию, свой обряд изменила, то должна и пострадать.      

А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и   жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего   стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и   говорит:      

— Послушай, Иван (она уже имя мое знала),   послушай, — говорит, — что я тебе скажу: нынче, —   говорит, — он сам сюда к нам придет.      

Я спрашиваю:      

— Кто это такой?      

Она отвечает:      

— Ремонтер.      

Я говорю:      

— Ну так что ж мне за причина?      

А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много   денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей   дать за то, чтобы я, то есть, ей ее дочку отдал.      

— Ну, уж вот этого, — говорю, — никогда не   будет.      

— Отчего же, Иван? отчего же? — пристает. —   Неужто тебя меня и ее не жаль, что мы в разлуке?      

— Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не   продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все   ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.      

Она плакать, а я говорю:      

— Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.      

Она говорит:      

— Ты бессердечный, ты каменный.      

А я отвечаю:      

— Совсем, мол, я не каменный, а такой же, как все,   костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя и   берегу его.      

Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти   у меня лучше будет!      

— Опять-таки, — отвечаю, — это не мое дело.      

— Неужто же, — вскрикивает она, — неужто же   мне опять с дитем моим должно расставаться?      

— А что же, — говорю, — если ты, презрев   закон и релегию…      

Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу,   к нам по степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с   форсом, в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет   этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку   несет… силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто… Гляжу на этого   гостя и думаю: «Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть». И решил, что чуть   если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже   согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие   подеремся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит   и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы   мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел,   вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер   подходит и прямо к той своей барыньке.      

Она ему — та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя   не даю.      

А он ее по головке гладит и говорит:      

— Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас   средство найду. Деньги, — говорит, — раскинем, у него глаза   разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него   ребенка, — и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок   ассигнаций, а сам говорит:      

— Вот, — говорит, — тут ровно тысяча   рублей, — отдай нам дитя, а деньги бери и ступай, куда хочешь.      

А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал   потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:      

— Нет, — говорю — это твое средство, ваше   благородие, не подействует, — а сам взял, вырвал у него из рук бумажки,   поплевал на них да и бросил, говорю:      

— Тубо, — пиль, апорт, подними!      

Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами   можете видеть мою комплекцыю, — что же мне с форменным офицером долго   справляться; я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал,   а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил   и говорю:      

— Вот тебе, — говорю, — и храбрость твою под   ногой придавлю.      

Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что   сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне   борзо кидается… Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного   огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером своим был   горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал подбирать.      

Как перестали мы драться, я кричу:      

— Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на   прогоны годится!      

Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя   хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хватъ за другую   и говорю:      

— Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.      

Он кричит:      

— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне   плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии   прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда   ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая,   пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от   города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках   пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:      

— Держи их, Иван! Держи!      

«Ну как же, — думаю себе, — так я тебе к стану их   держать? Пускай любятся!» — да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:      

— Нате вам этого пострела! только уже теперь и   меня, — говорю, — увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что   я по беззаконному паспорту.      

Она говорит:      

— Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.      

Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой   увезли, а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.      

Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах   на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал,   что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество   защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я,   дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда   теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне   говорит:      

— Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне   тебя при себе держать нельзя. Я говорю:      

— Почему же?      

— А потому, — отвечает, — что я человек   служащий, а у тебя никакого паспорта нет.      

— Нет, у меня был, — говорю, — паспорт,   только фальшивый.      

— Ну вот видишь, — отвечает, — а теперь у   тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с   богом, куда хочешь.      

А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них   идти, потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:      

— Ну, прощайте, — говорю, — покорно вас   благодарю на вашем награждении, но только еще вот что.      

— Что, — спрашивает, — такое?      

— А то, — отвечаю, — что я перед вами   виноват, что дрался с вами и грубил.      

Он рассмеялся и говорит:      

— Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик.      

— Нет-с, это, — отвечаю, — мало ли что   добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы   защитник отечества, и вам, может быть, сам государь «вы» говорил.      

— Это, — отвечает, — правда: нам, когда чин   дают, в бумаге пишут: «Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать».      

— Ну, позвольте же, — говорю, — я этого никак   дальше снесть не могу…      

— А что же, — говорит, — теперь с этим   делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь.      

— Вынуть, — говорю, — нельзя, а по крайности   для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня   сами ударить, — и взял обе щеки перед ним надул.      

— Да за что же? — говорит, — за что же я тебя   стану бить?      

— Да так, — отвечаю, — для моей совести,   чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил.      

Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять   стою.      

Он спрашивает:      

— Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?      

А я говорю:      

— Это я по-солдатски, по артикулу приготовился:   извольте, — говорю, — меня с обеих сторон ударить, — и опять   щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну   целовать меня и говорит:      

— Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я   тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома   нет, а то они по тебе очень плакать будут.      

— А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?      

И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и   ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:      

«Куда я теперь пойду?» И взаправду, сколько времени прошло с   тех пор, как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не   согрею… «Шабаш, — думаю, — пойду в полицию и объявлюсь, но   только, — думаю, — опять теперь то нескладно, что у меня теперь   деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу,   хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие». И вот я пошел на   ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше   никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на степь,   где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках. Все   кибитки, одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных   господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные — и штатские, и военные, и   помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят, а посереди их   на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном   халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного человека, который при   мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он   один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:      

— Нешто ты, — говорит, — его не знаешь: это   хан Джангар.      

— Что, мол еще за хан Джангар?      

А тот и говорит:      

— Хан Джангар, — говорит, — первый степной   коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески, и   сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь.      

— Разве, — говорю, — эта степь не под нами?      

— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только   нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки,   либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять   нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и   у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и   мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они   тому рады повиноваться.      

Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один   татарчонок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то   залопотал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против   кобылицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь как, я вам доложу,   разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на самого заглядеться   надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро соглядает. А как я по этой   части сам с детства был наблюдателен, то мне видно, что и сама кобылица-то эта   зрит в нем знатока, и сама вся на вытяжке перед ним держится: на-де, смотри на   меня и любуйся! И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на   эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости всё   вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам   персты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме,   склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.      

Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой   торговаться: один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, всё большую   друг против друга цену нагоняют. Кобылица была, точно, дивная, ростом не   великонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок   полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка как   стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной красоты был   любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку. А хан Джангар видит, что   на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют,   кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее   гонить, — сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она   под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке   принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.   «Ах ты, змея! — думаю себе, — ах ты, стрепет степной, аспидский! где   ты только могла такая зародиться?» И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к   этой лошади, родной страстию. Пригонил ее татарчище назад, она пыхнула сразу в   обе ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет. «Ах   ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за   нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не   пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда   за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще   было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не   досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном коне борзый   всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к   той к белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и   говорит:      

— Моя кобылица.      

А хан отвечает:      

— Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают.      

А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда   загорела и вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно   щелки, и орет сразу:      

— Сто монетов больше всех даю!      

Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан   Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище   гонит на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем   кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня и   как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и говорит;      

— Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!      

Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит.      

А он отвечает:      

— Это, — говорит, — дело зависит от очень   большого хана-Джангарова понятия. Он, — говорит, — не один раз, а   чуть не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде всех своих   обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день,   михорь его знает откуда, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что   конэсеры не знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и   еще деньги за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша   от него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет, и   он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел…      

— Диво, — говорю, — какая лошадь!      

— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди   косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя   было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он   сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других   отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом   пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее   тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об   заклад, кому она достанется?      

— А что, мол, такое: из-за чего нам биться?      

— А из-за того, — отвечает, — что тут страсть   что сейчас почнется: и все господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь   вот из этих двух азиатов возьмет.      

— Что же они, — спрашиваю, — очень, что ли,   богаты?      

— И богатые, — отвечает, — и озорные   охотники; они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу   в жизнь не уступят. Их все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это   называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун   Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху   сделают.      

Я замолчал и смотрю: господа, которые за кобылицу   торговались, уже отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг   дружку отпихивают и всё хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу   держатся и все трясутся да кричат; один кричит:      

— Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов (значит   пять лошадей), — а другой вопит:      

— Врет твоя мордам, я даю десять.      

Бакшей Отучев кричит:      

— Я даю пятнадцать голов.      

А Чепкун Емгурчеев:      

— Двадцать.      

Бакшей:      

— Двадцать пять.      

А Чепкун:      

— Тридцать.      

А больше ни у того, ни у другого, видно, уже нет… Чепкун   крикнул тридцать, и Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато   Чепкун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат   скидает, больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул: «Слушай   меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню», — и Бакшей   тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить. Тут вдруг вся   татарва, кои тут это торговище зрели, заорали, загалдели по-своему; их   разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и   Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговаривают.      

Я спрашиваю у соседа:      

— Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?      

— А вот видишь, — говорит, — этим князьям,   которые их разнимают, им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались,   так вот они их разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью   кобылицу уступили.      

— Как же, — спрашиваю, — можно ли, чтобы они   друг дружке ее уступили, когда она обоим им так нравится? Этого быть не может.      

— Отчего же, — отвечает, — азиаты народ   рассудительный и степенный: они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и   хану Джангару дадут, сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия   наперепор пустят.      

Я любопытствую:      

— Что же, мол, такое это значит: «наперепор».      

А тот мне отвечает:      

— Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно   сейчас начинается.      

Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и Чепкун Емгурчеев оба   будто стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и оба друг к другу   бросились, подбежали и по рукам бьют.      

— Сгодá! — дескать, поладили.      

И тот то же самое отвечает:      

— Сгодá: поладили!      

И оба враз с себя и халаты долой и бешметы и чевяки   сбросили, ситцевые рубахи сняли, и в одних широких полосатых портищах остались,   и плюх один против другого, сели на землю, как курохтаны степные, и сидят.      

В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю,   что дальше будет? А они друг дружке левые руки подали и крепко их держат, ноги   растопырили и ими друг дружке следами в следы уперлись и кричат: «Подавай!»      

Что такое они себе требуют «подавать», я не предвижу, но те,   татарва-то, из кучки отвечают:      

— Сейчас, бачка, сейчас.      

И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и   держит в руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и   Чепкуну с Бакшеем: «Глядите, — говорит, — обе штуки ровные».      

— Ровные, — кричат татарва, — все мы видим,   что благородно сделаны, плети ровные! Пусть садятся и начинают.      

А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.      

Степенный татарин и говорит им: «подождите», и сам им эти   нагайки подал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз, два   и три… И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей силы   Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым манером на   ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать; в глаза друг другу глядят,   ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко жмут, а правыми нагайками   порются… Ух, как они знатно поролись! Один хорошо черкнет, а другой еще лучше.   Глаза-то у обоих даже выстолбенели, и левые руки замерли, а ни тот, ни другой   не сдается.      

Я спрашиваю у моего знакомца:      

— Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа   на дуэль, что ли, выходят?      

— Да, — отвечает, — тоже такой поединок,   только это, — говорит, — не насчет чести, а чтобы не расходоваться.      

— И что же, — говорю, — они эдак могут друг   друга долго сечь?      

— А сколько им, — говорит, — похочется и   сколько силы станет.      

А то всё хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни   говорят: «Чепкун Бакшея перепорет», а другие спорят: «Бакшей Чепкуна перебьет»,   и кому хочется, об заклад держат — те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого   больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины   посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и держат.   Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал   сначала за Бакшея держать, а потом говорит:      

— Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея   собьет.      

А я говорю:      

— Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить:   оба еще ровно сидят.      

А тот мне отвечает:      

— Сидят-то, — говорит, — они еще оба ровно,   да не одна в них повадка.      

— Что же, — говорю, — по моему мнению, Бакшей   еще ярче стегает.      

— А вот то, — отвечает, — и плохо. Нет,   пропал за него мой двугривенный: Чепкун его запорет.      

«Что это, — думаю, — такое за диковина: как он   непонятно, этот мой знакомец, рассуждает? А ведь он же, —   размышляю, — должно быть, в этом деле хорошо понимает практику, когда об   заклад бьется!»      

И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу   пристаю.      

— Скажи, — говорю, — милый человек, отчего ты   теперь за Бакшея опасаешься?      

А он говорит:      

— Экой ты пригородник глупый! ты гляди, —   говорит, — какая у Бакшея спина.      

Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая   и пухлая, как подушка.      

— А видишь, — говорит, — как он бьет?      

Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил,   и так его как ударит, так сразу до крови и режет.      

— Ну, а теперь сообрази, как он нутрём действует?      

— Что же, мол, такое нутрём? — я вижу одно, что   сидит он прямо, и весь рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.      

А мой знакомец и говорит:      

— Ну, а теперь сообрази, как он нутрём весь удар   просторно ложится; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у себя   воздухом все нутро пережжет.      

— Что же, — спрашиваю, — стало быть, Чепкун   надежней?      

— Непременно, — отвечает, — надежнее: видишь,   он весь сухой, кости в одной коже держатся, и спиночка у него как лопата   коробленая, по ней ни за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам   он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть   сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то,   у Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся боль у него   теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на жареном   поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся боль кровью сойдет, и он   Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?      

— Теперь, — говорю, — понимаю, — и   точно, тут я всю эту азиатскую практику сразу понял и сильно ею   заинтересовался: как в таком случае надо полезнее действовать?      

— А еще самое главное, — указует мой знакомец, —   замечай, — говорит, — как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту   соблюдает; видишь: стегнет и на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами   хлопнет, — это легче, чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы   стиснул и губы прикусил, это тоже легче, оттого что в нем через эту замкнутость   излишнего горения внутри нет.      

Я все эти его любопытные примеры на ум взял и сам   вглядываюсь и в Чепкуна и в Бакшея, и все мне стало и самому понятно, что   Бакшей непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели   и губы веревочкой собрались и весь оскал открыли… И точно, глядим, Бакшей еще   раз двадцать Чепкуна стеганул и все раз от разу слабее, да вдруг бряк назад и   левую Чепкунву руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как будто бьет, но   уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тут мой знакомый говорит: «Шабаш: пропал   мой двугривенный». Тут все и татары заговорили, поздравляют Чепкуна, кричат:      

— Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка — совсем   пересек Бакшея, садись — теперь твоя кобыла.      

И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами   шлепает и тоже говорит:      

— Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней   отдыхай.      

Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни   не дает, положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом   вскинулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.      

«Вот, — думаю, — все это уже и окончилось, и мне   опять про свое положение в голову полезет», — а мне страх как не хотелось   про это думать.      

Но только, спасибо, мой тот знаковый человек говорит мне:      

— Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет.      

Я говорю:      

— Чему же еще быть? все кончено.      

— Нет, — говорит, — не кончено, ты   смотри, — говорит, — как хан Джангар трубку жжет. Видишь, палит: это   он непременно еще про себя что-нибудь думает, самое азиатское.      

Ну, а я себе думаю: «Ах, если еще что будет в этом самом   роде, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!»      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как   мне желалось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит еще   татарчонок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с мировой у Башкея   взял, а караковый жеребенок, какого и описать нельзя. Если вы видали   когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, — по-нашему,   по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих   птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и ноги книзу пустит, точно   они ему не надобны, — настоящее, выходит, будто он едет по воздуху. Вот и   этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не своей силой несся.      

Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли   за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего   конька и ценить, на какие сокровища и кому его обречь, какому королевичу, а уже   тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.      

— Как он ваш стал? — перебили рассказчика   удивленные слушатели.      

— Так-с, мой, по всем правам мой, но только на одну   минуту, а каким манером, извольте про это слушать, если угодно. Господа, по   своему обыкновению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер,   которому я дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся   татарин Савакирей, этакой коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова   бритая, словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький, а рожа как   морковь красная, и весь он будто огородина какая здоровая и свежая. Кричит:   «Что, говорит, по-пустому карман терять нечего, клади кто хочет деньги за руки,   сколько хан просит, и давай со мною пороться, кому конь достанется?»      

Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас   в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех   перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому   он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его   сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не надо, а   что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было   не хотел, но я упросил, говорю:      

«Сделайте такую милость: мне хочется».      

Ну, так и сделали.      

— Вы с этим татарином… что же… секли друг друга?      

— Да-с, тоже таким манером попоролись на мировую, и   жеребенок мне достался.      

— Значит, вы татарина победили?      

— Победил-с, не без труда, но пересилил его.      

— Ведь это, должно быть, ужасная боль.      

— Ммм… как вам сказать… Да, вначале есть-с; и даже   очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей,   тоже имел сноровку на óпух бить, чтобы кровь не спущать, но я против   этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я   сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и   сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.      

— Как запороли, неужто совершенно до смерти?      

— Да-с, он через свое упорство да через политику так   глупо себя допустил, что его больше и нa свете не стало, — отвечал   добродушно и бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него,   если не с ужасом, то с немым недоумением, как будто почувствовал необходимость   пополнить свой рассказ пояснением.      

— Видите, — продолжал он, — это стало не от   меня, а от него, потому что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и   через эту амбицыю ни за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть,   чтобы позора через себя на азиатскую нацыю не положить, но сомлел, беднячок, и   против меня не вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это   помогает, и я все его грыз, чтобы боли не чувствовать, а для рассеянности   мыслей в уме удары считал, так мне и ничего.      

— И сколько же вы насчитали ударов? — перебили   рассказчика.      

— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я   сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде   обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей   тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам,   как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый… Тьфу ты, дурак   эдакий! до чего дотерпелся? Чуть я за него в острог не попал. Татарва — те   ничего: ну, убил и убил: на то такие были кондиции, потому что и он меня мог   засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись.   Я говорю:      

«Ну, вам что такого? что вам за надобность?»      

«Как, — говорят, — ведь ты азиата убил?»      

«Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело   любовное. А разве лучше было бы, если бы он меня засек?»      

«Он, — говорят, — тебя мог засечь, и ему ничего,   потому что он иновер, а тебя, — говорят, — по христианству надо   судить. Пойдем, — говорят, — в полицию».      

Ну, я себе думаю: «Ладно, братцы, судите ветра в поле»; а   как, по-моему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного   татарина, да за другого. Шепчу им:      

«Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном   бою…»      

Они сжалились, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и   скрыли.      

— То есть позвольте… как же они вас скрыли?      

— Совсем я с ними бежал в их степи.      

— В степи даже!      

— Да-с, в самые Рынь-пески.      

— И долго там провели?      

— Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески   доставили, по тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.      

— Что же, вам понравилось или нет в степи жить?      

— Нет-с; что же там может нравиться? скучно, и больше   ничего; а только раньше уйти нельзя было.      

— Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?      

— Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною   не допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: «Ты нам,   Иван, будь приятель: мы, говорят, тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и   полезным человеком будь, — коней нам лечи и бабам помогай».      

— И вы лечили?      

— Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих их, и   скотину всю, и коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.      

— Да вы разве умеете лечить?      

— Как бы вам это сказать… Да ведь в этом какая же   хитрость? Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а   сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и   привез, да они до меня не знали, к чему его определить.      

— И обжились вы с ними?      

— Нет-с, постоянно назад стремился.      

— И неужто никак нельзя было уйти от них?      

— Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде   оставались, так я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.      

— А у вас что же с ногами случилось?      

— Подщетинен я был после первого раза.      

— Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не совсем   понимаем, что это значит, что вы были подщетинены?      

— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого   полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с   ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да   сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам   будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и   малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что   все время на карачках ползал.      

— Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную   операцию?      

— Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять   и говорят: «Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда   легче будет», и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну минуточку   мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал и опять   с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После этого тут они меня,   точно, дён несколько держали руки связавши, — всё боялись, чтобы я себе   ран не вредил и щетинку гноем не вывел; а как шкурка зажила, и отпустили:   «Теперь, говорят, здравствуй, Иван, теперь уже ты совсем наш приятель и от нас   отсюда никогда не уйдешь».      

Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю:   волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно, больно в   живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на   ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.      

«Что же это, — говорю, — вы со мною, азиаты   проклятые, устроили? Вы бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый век   таким калекой быть, что ступить не могу».      

А они говорят:      

«Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься».      

«Какое же, — говорю, — это пустое дело, так   человека испортить, да еще чтобы не обижаться?»      

«А ты, — говорят, — присноровись, прямо-то на   следки не наступай, а раскорячкою на косточках ходи».      

«Тьфу вы, подлецы!» — думаю я себе и от них отвернулся и   говорить не стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а   не стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом   полежал-полежал, — скука смертная одолела, и стал прионоравливаться и   мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной через это   нимало не смеялись, а еще говорили:      

«Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь».      

— Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и   опять попались?      

— Да, невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть   хочется… Три дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую   ее съел, а там опять голод, и воды нет… Как идти?.. Так и упал, а они отыскали   меня и взяли и подщетинили…      

Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья,   что ведь это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.      

— Попервоначалу даже очень нехорошо, — отвечал   Иван Северьяныч, — да и потом хоть я изловчился, а все много пройти   нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор   хорошо печалились.      

«Теперь, — говорят, — тебе, Иван, самому трудно   быть, тебе ни воды принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко.   Бери, — говорят, — брат, себе теперь Наташу, — мы тебе хорошую   Наташу дадим, какую хочешь выбирай».      

Я говорю:      

«Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте   какую попало». Ну, они меня сейчас без спора и женили.      

— Как! женили вас на татарке?      

— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того   самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла   совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и   нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей   что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас   другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов   тринадцати… Сказали мне:      

«Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее».      

Я и взял.      

— И что же: эта точно была для вас утешнее? —   спросили слушатели Ивана Северьяныча.      

— Да, — отвечал он, — эта вышла поутешнее,   только порою, бывало, веселит, а порою тем докучает, что балуется.      

— Как же она баловалась?      

— А разно… Как ей, бывало, вздумается; на колени,   бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет   куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет,   заливается, да, как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на карачках не догнать   — шлепнешься, да и сам рассмеешься.      

— А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?      

— Брил-с.      

— Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?      

— Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань   нет.      

— Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?      

— Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, у   Агашимолы, кой меня угонил от Отучева, мне еще две дали.      

— Позвольте же, — запытал опять один из   слушателей, — как же вас могли угнать?      

— Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна   Емгурчеева и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему   на радости все князья, и уланы, и ших-зáды, и мало-зáды, и   бывал хан Джангар и Бакшей Отучев.      

— Это которого Чепкун сек?      

— Да-с, тот самый.      

— Как же это… Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?      

— За что же?      

— За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?      

— Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся:   кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а   только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх,   глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я,   говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».      

«Никогда бы, — отвечаю ему, — ты этого не дождал».      

«Отчего?»      

«Оттого, что наши князья — говорю, — слабодушные и не   мужественные, и сила их самая ничтожная».      

Он понял.      

«Я так, — говорит, — и видел, что из них, —   говорит, — настоящих охотников нет, а всё только если что хотят получить,   так за деньги».      

«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут». Ну, а   Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили,   он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов   скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою   сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да и гайда   в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.      

— И вы верхом ехали?      

— Верхом-с,      

— А как же ваши ноги?      

— А что же такое?      

— Да волос-то рубленой, который у вас в пятках был,   разве он вас не беспокоил?      

— Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого   волосом подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный   человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи, всегда   ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что ни за   что его долой и не сбить.      

— Ну и что же с вами далее было в новой степи у   Агашимолы?      

— Опять и еще жесточе погибал.      

— Но не погибли?      

— Нет-с, не погиб.      

— Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у   Агашимолы вытерпели.      

— Извольте.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так   и гайда на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.      

«Что, — говорят, — тебе там, Иван, с Емгурчеевыми   жить, — Емгурчей вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и   хороших Наташ тебе дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше   дадим».      

Я отказался.      

«На что, — говорю, — мне их больше? мне больше не   надо».      

«Нет, — говорят, — ты не понимаешь, больше Наташ   лучше: они тебе больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут».      

«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат   воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то   что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да   еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а   больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но   ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.      

— Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?      

— Как-с?      

— Этих новых жен своих вы любили?      

— Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна что я   от Агашимолы принял, была до меня услужлива, так я ее ничего… сожалел.      

— А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в   женах была? она вам, верно, больше нравилась?      

— Ничего; я и ее жалел.      

— И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в   другую украли?      

— Нет; скучать не скучал.      

— Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети   были?      

— Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да   Наташку, да эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух   Колек в один раз парою принесла.      

— Позвольте, однако, спросить вас: почему вы их всё так   называете «Кольками» да «Наташками»?      

— А это по-татарски. У них всё если взрослый русский   человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и   моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и   Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только   поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за своих   детей не почитал.      

— Как же не почитали за своих? почему же это так?      

— Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром   не мазаны.      

— А чувства-то ваши родительские?      

— Что же такое-с?      

— Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не   ласкали их никогда?      

— Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало,   когда один сидишь, а который-нибудь подбежит, ну ничего, по головке его рукой   поведешь, погладишь и скажешь ему: «Ступай к матери», но только это редко   доводилось, потому мне не до них было.      

— А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень   много было?      

— Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в   Россию хотелось.      

— Так вы и в десять лет не привыкли к степям?      

— Нет-с, домой хочется… тоска делалась. Особенно по   вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо,   вся татарва от зною попадает по шатрам и спят, а я подниму у своего шатра   полочку и гляжу на степи… в одну сторону и в другую — все одинаково… Змеиный   вид, жестокий; простор — краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как   серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а солнце   обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и   тут глубине тоски дна нет… Зришь сам не знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь   ни возьмется обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и   заплачешь.      

Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания   и продолжал:      

— Или еще того хуже было на солончаках над самым над   Каспием: солнце рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит… Одурение от   этого блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя, в   какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за грехи   мучишься. Там, где степь ковылистее, она все-таки радостней; там хоть по увалам   кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий полынь и чабрец пестрит белизну, а тут   все одно блыщание… Там где-нибудь огонь пáлом по траве пойдет, —   суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики степные, и охота на них   затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов, на конях заезжаем и длинными   кнутьями засекаем; а там, гляди, надо и самим с конями от огня бежать… Все от   этого развлечение. А потом по старому палу опять клубника засядет; птица на нее   разная налетит, все больше мелочь этакая, и пойдет в воздухе чириканье… А потом   еще где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник… И   когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнёт, и идут от   растения запахи… Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть   можно, но на солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь там одно   время бывает доволен: он соль лижет и с нее многo пьет и жиреет, но человеку   там — погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как на смех, одна   малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а   только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим морским берегам летит   — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет на   солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела,   а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни   живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до   конца света солониною. А еще и этого тошнее зимой на тюбеньке; снег малый,   только чуть траву укроет и залубенит — татары тогда все в юртах над огнем   сидят, курят… И вот тут они со скуки тоже часто между собою порются. Тогда   выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие,   что только хвосты да гривы развеваются. Насилу ноги волочат и копытом снежный   наст разгребают и мерзлую травку гложут, тем и питаются, — это и называется   тюбенькуют… Несносно. Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь   очень ослабел и тюбеньковать не может — снегу копытом не пробивает и мерзлого   корня зубом не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а   мясо едят. Препоганое, однако, мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя,   но жесткое; от нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна   жена умела еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье ребро, с мясом с   обеих сторон, да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит. Это еще ничего,   сходнее есть можно, потому что оно по крайней мере запахом вроде ветчины   отдает, но а на вкус все равно тоже поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и   вдруг вздумаешь: эх, а дома у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и   гусей щипят, свиней режут, щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья,   наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа   славить, и с ним дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все   навеселе, а сам отец Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий   рюмочку поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец   Илья и раскиснет и ползет к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит   пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж   более не может и все под ризой в бутылочку сливает. Так это все у него   семейственно, даже в рассуждении кушанья, он если что посмачнее из съестного   увидит, просит: «Дайте, говорит, мне в газетную бумажку, я с собой заверну».   Ему обыкновенно скажут: «Нету, мол, батюшка, у нас газетной бумаги», — он   не сердится, а возьмет так просто и не завернувши своей попадейке передаст, и   дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари, как это все с детства памятное житье   пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях,   что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не   был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься   ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя   из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже   снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.      

Рассказчик умолк и поник головою. Его никто не тревожил;   казалось, все были проникнуты уважением к святой скорби его последних   воспоминаний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой   махнул; снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:      

— А все прошло, слава богу!      

Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы   о том, как он, наш очарованный богатырь, выправил свои попорченные волосяною   сечкою пятки и какими путями он убежал из татарской степи от своих Наташей и   Колек и попал в монастырь?      

Иван Северьяныч удовлетворил это любопытство с полною   откровенностью, изменять которой он, очевидно, был вовсе не способен.      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Дорожа последовательностью в развитии заинтересовавшей нас   истории Ивана Северьяновича, мы просили его прежде всего рассказать, какими   необыкновенными средствами он избавился от своей щетинки и ушел из плена? Он   поведал об этом следующее сказание:      

— Я совершенно отчаялся когда-нибудь вернуться домой и   увидать свое отечество. Помышление об этом даже мне казалось невозможным, и   стала даже во мне самая тоска замирать. Живу, как статуй бесчувственный, и   больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в церкви этот самый   отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о   плавающих и путешествующих, страждущих и плененных», а я, бывало, когда это   слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться? А   вот теперь и понимаю, зачем этак молятся, но не понимаю, отчего же мне от всех   этих молитв никакой пользы нет, и, по малости, сказать, хоша не неверую, а смущаюсь,   и сам молиться не стал.      

«Что же, — думаю, — молить, когда ничего от того   не выходит».      

А между тем вдруг однажды слышу-послышу; татарва что-то   сумятятся. Я говорю:      

— Что такое?      

— Ничего, — говорят, — из вашей стороны два   муллы пришли, от белого царя охранный лист имеют и далеко идут свою веру   уставлять.      

Я бросился, говорю:      

— Где они?      

Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали.   Прихожу и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей,   и все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые,   одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба посреди   этого сброда и слову божьему татар учат.      

Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу, и сердце во   мне затрепетало, и упал я им в ноги и зарыдал. Они тоже этому моему поклону   обрадовались и оба воскликнули:      

— А что? а что! видите! видите? как действует   благодать, вот она уже одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета.      

А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует это ваш   Иван, он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.      

Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я   русский, а я и встрял сам:      

— Нет, — я говорю, — я, точно, русский!   Отцы, — говорю, — духовные! смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь   уже одиннадцатый год в плену томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу.      

Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и   отвернулись и давай опять свое дело продолжать: все проповедуют.      

Я думаю: «Ну, что же на это роптать: они люди должностные,   и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», — и   оставил, а выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к   ним и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь   претерпеваю, и прошу их:      

— Попугайте, — говорю, — их,   отцы-благодетели, нашим батюшкой белым царем: скажите им, что он не велит   азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня   им дайте, а я вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему   татарскому языку отлично научился и могу вам полезным человеком быть.      

А они отвечают:      

— Что, — говорят, — сыне: выкупу у нас нет, а   пугать, — говорят, — нам неверных не позволено, потому что и без того   люди лукавые и непреданные, и с ними из политики мы вежливость соблюдаем.      

— Так что же, — говорю, — стало быть, мне   из-за этой политики так тут целый век у них и пропадать?      

— А что же, — говорят, — все равно, сыне, где   пропадать, а ты молись: у бога много милости, может быть, он тебя и избавит.      

— Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование   отложил.      

— А ты, — говорят, — не отчаявайся, потому   что это большой грех!      

— Да я, — говорю, — не отчаяваюсь, а только…   как же вы это так… мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего   пособить мне не хотите.      

— Нет, — отвечают, — ты, чадо, нас в это не   мешай, мы во Христе, а во Христе нет ни еллин, ни жид: наши земляки все   послушенствующие. Нам все равны, все равны.      

— Все? — говорю.      

— Да, — отвечают, — все, это наше научение от   апостола Павла. Мы куда приходим, не ссоримся… это нам не подобает. Ты раб и,   что делать, терпи, ибо и по апостолу Павлу, — говорят, — рабы должны   повиноваться. А ты помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать   нечего, твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут,   если мы их не присоединим, так мы за них должны хлопотать.      

И показывают мне книжку.      

— Вот ведь, — говорят, — видишь, сколько   здесь у нас человек в этом реестре записано, — это всё мы столько людей к   нашей вере присоединили!      

Я с ними больше и говорить не стал и не видел их больше, как   окромя одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:      

— У нас на озере, тятька, человек лежит.      

Я пошел посмотреть; вижу, на ногах с колен чулки содраны, а   с рук по локти перчатки сняты, татарва это искуснo делают: обчертит да дернет,   так шкуру и снимет, — а голова этого человека в сторонке валяется, и на   лбу крест вырезан.      

— Эх, — думаю, — не хотел ты за меня, земляк,   похлопотать, и я тебя осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял.   Прости меня теперь ради Христа!      

И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем,   поклонился до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, — а куда   другой его товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же   кончил, что венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много   образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.      

— А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?      

— Как же-с, они ходят, но только все без пользы без   всякой.      

— Отчего же?      

— Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо   со страхом, чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного проповедывают.   Это попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угрозы   ни за что не уважит и проповедников побьет.      

— А главное, надо полагать, идучи к азиятам, денег и   драгоценностей не надо при себе иметь.      

— Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что   кто-нибудь пришел да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в   степи закопал, и пытать станут, и запытают.      

— Вот разбойники!      

— Да-с; так было при мне с одним жидовином: старый   жидовин невесть откуда пришел и тоже о вере говорил. Человек хороший, и, видно,   к вере своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а   стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы его не перестал слушать.   Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у   вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них   бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен   Леви, который был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как   взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и   говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый,   но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать. Не на то,   говорит, я их с Моисеем через степь перегнал и через море переправил. Пошел-ну   ты за это вон из свого отечества и живи там, где бы тебя никто не мог видеть».   А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где был рай, и   зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке тринадцать лет, а хотя   же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который был   печен огнем, с небеси нисходящим. И если комар или муха ему садилась на нос,   чтобы пить его кровь, то они тоже сейчас были пожираемы небесным огнем… Азиятам   это очень понравилось про ученого раввина, и они долго сего жидовина слушали, а   потом приступили к нему и стали его допрашивать: где он, идучи к нам, свои   деньги закопал? Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог   без всего послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли   уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, положили на   нее и стали потряхивать. Говори им да говори: где деньги? А как видят, что он   весь почернел и голосу не подает:      

«Стой, — говорят, — давай мы его по горло в песок   закопаем: может быть, ему от этого проходит».      

И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер, и   голова его долго потом из песку чернелась, но дети ее стали пужаться, так   срубили ее и в сухой колодец кинули.      

— Вот тебе и проповедуй им!      

— Да-с; очень трудно, но а деньги у этого жидовина   все-таки ведь были.      

— Были?!      

— Были-с; его потом волки тревожить стали и шакалки и   всего по кусочкам из песку повытаскали и, наконец, добрались и до обуви. Тут   сапожонки растормошили, а из подметки семь монет выкатились. Нашли их потом.      

— Ну, а как же вы-то от них вырвались?      

— Чудом спасен.      

— Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?      

— Талафа.      

— Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?      

— Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой   индеец, а ихний бог, на землю сходящий.      

Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал   нижеследующее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

— После того как татары от наших мисанеров избавились,   опять прошел без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки   тюбеньковать на сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером   пригонили к нам два человека, ежели только можно их за человеков считать. Кто   их знает, какие они и откуда и какого рода и звания. Даже языка у них никакого   настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили слово по-нашему,   слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски. Оба не старые, один   черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат   у него не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а   другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе   имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя   халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и   курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает.   И все он, бывало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у   него там содержалось? — лихо его ведает. Говорили, будто из Хивы пришли   коней закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем — не   сказывают, но только все татарву против русских подущают. Слышу я, этот   рыжий, — говорить он много не умеет, а только выговорит вроде как   по-русски «нат-шальник» и плюнет; но денег с ними при себе не было, потому что   они, азияты, это знают, что если с деньгами в степь приехать, то оттоль уже с   головой на плечах не выедешь, а манули они наших татар, чтобы им косяки коней   на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сделать. Татарва и туда и сюда   мыслями рассеялись и не знают: согласиться на это или нет? Думают, думают,   словно золото копают, а, видно, чего-то боятся.      

А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.      

«Гоните, — говорят, — а то вам худо может быть: у   нас есть бог Талафа, и он с нами свой огонь прислал. Не дай бог, как   рассердится».      

Татары того бога не знают и сомневаются, чтó он им   сделать может в степи зимою с своим огнем, — ничего. Но этот чернобородый,   который из Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы   сомневаетесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы, говорит,   если что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжет.   Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все   мы хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое от этого   индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?      

Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем…   Все темно и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я   слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон   мне показалось, будто с небеси искры посыпались.      

Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята   заплакали.      

Я говорю:      

«Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали».      

Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг   опять вверх огонь зашипел… зашипело и опять лопнуло…      

«Ну, — думаю, — однако, видно, Талафа-то не   шутка!»      

А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой   манер, — как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь   необыкновенно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое сделается и   потом синее станет.      

По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать этого,   разумеется, никому нельзя этакой пальбы, но все, значит, оробели и лежат под   тулупами. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять станет.   Это, можно разуметь, кони шарахаются и всё в кучу теснятся, да слышно раз было,   как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по степи огонь как   пустится змеем… Кони как зынули на то, да и понеслись… Татарва и страх   позабыли, все повыскакали, башками трясут, вопят: «Алла! Алла!» — да в погоню,   а те, хивяки, пропали, и следа их нет, только один ящик свой покинули по себе   на память… Вот тут как все наши бáтыри угнали за табуном, а в стану   одни бабы да старики остались, я и догляделся до этого ящика: что там такое?   Вижу, в нем разные земли, и снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту   трубку близко к костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все   глаза не выжгло, и вверх полетела, а там… бббаххх, звездами рассыпало…   «Эге, — думаю себе, — да это, должно, не бог, а просто фейверок, как   у нас в публичном саду пускали», — да опять как из другой трубки бабахну,   а гляжу, татары, кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто   где упал, да только ногами дрыгают… Я было попервоначалу и сам испугался, но   потом как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел   и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну на   них вслух какие попало незнакомые слова произносить. Кричу как можно громче:      

«Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!»      

Да еще трубку с вертуном выпустил… Ну, тут уже они, увидав,   как вертун с огнем ходит, все как умерли… Огонь погас, а они всё лежат, и   только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам   только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:      

«Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или   живота?», потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.      

«Прости, — говорят, — Иван, не дай смерти, а дай   живота».      

А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и всё   прощенья и живота просят.      

Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно уже я за все   свои грехи оттерпелся, и прошу:      

«Мать Пресвятая Владычица, Николай Угодник, лебедики мои,   голубчики, помогите мне, благодетели!»      

А сам татар строго спрашиваю:      

«В чем и на какой конец я вас должен простить и животом   жаловать?»      

«Прости, — говорят, — что мы в твоего бога не   верили».      

«Ага, — думаю, — вон оно как я их пугнул», —   да говорю: «Ну уж нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за   что не прощу!» Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.