1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
— Ты не видела, как я выходила из его комнаты, и меня в его комнате не было, — бесстыдно солгала Карлотта. Вся кровь отхлынула от ее лица, но она очень недурно разыгрывала благородное негодование. — Зачем же ты говоришь такие вещи?
    
— Как? Ты еще смеешь отрицать, Карлотта Хиббердел? Ты еще смеешь лгать! Ты вышла из его комнаты! Ты знаешь, что это так, что ты была там! Ты знаешь, что я тебя видела! Я думала, ты по крайней мере постыдишься, — ведь ты ведешь себя как уличная девка. Ты поступила позорно, нагло в доме, где живет твоя мать. Неужели тебе не стыдно? Неужели в тебе не осталось ни капли совести? О Карлотта, я знаю, что ты скверная женщина, но зачем тебе понадобилось приезжать сюда и проделывать такие гадости здесь? Почему ты не могла оставить этого человека в покое? Он жил тут хорошо и тихо. Недостает еще, чтобы миссис Витла приехала и избила тебя до полусмерти!
    
— Что за разговоры! — раздраженно воскликнула Карлотта. — Ты в конце концов действуешь мне на нервы. Это неправда, что ты видела. Вечно одна и та же история — какие-то подозрения! Всегда ты меня в чем-нибудь уличаешь. Ты меня не видела, и меня не было в его комнате. Напрасно ты поднимаешь такой шум!
    
— Напрасно поднимаю шум? И ты смеешь это говорить, мерзкая женщина! Напрасно поднимаю шум! Да как у тебя духу хватает говорить это? Прямо не верится, что ты можешь так бесстыдно лгать мне в глаза! Я тебя видела, а ты осмеливаешься отрицать это!
    
Миссис Хиббердел не видела, как ее дочь выходила из комнаты Юджина, но она была убеждена в своей правоте.
    
Карлотта не сдавалась.
    
— Ты меня не видела, — настаивала она.
    
Миссис Хиббердел даже растерялась от такой наглости. У нее перехватило дыхание.
    
— Карлотта! — воскликнула она. — Честное слово, я начинаю думать, что ты самая дурная женщина на свете! Мне трудно поверить, что ты моя дочь, до того ты бесстыдна! И весь ужас в том, что ты действуешь с расчетом. Ты знаешь, что делаешь, ты все обдумала. Ты испорчена до мозга костей! Ты всегда добиваешься своего. Так и сейчас. Ты поставила себе целью завлечь этого человека и ни перед чем не останавливаешься. Ты понятия не имеешь ни о стыде, ни о гордости, ни о порядочности, ни о чести, ни об уважении ко мне или к кому-нибудь другому. Ты этого человека не любишь. Ты прекрасно знаешь, что не любишь. Если бы ты его любила, ты никогда не опозорила бы так ни его, ни меня, ни себя. Ты попросту вступила в новую постыдную связь, потому что тебе так захотелось. А теперь, когда тебя поймали чуть ли не на месте преступления, ты надеешься взять наглостью. Ты скверная женщина, Карлотта, ты самая низкая женщина на свете, хоть ты и моя дочь.
    
— Все это неправда, — ответила Карлотта. — Ты говоришь только для того, чтобы слушать себя.
    
— Нет, это правда, — накинулась на нее мать, — и ты знаешь, что это правда. Ты жалуешься на Нормана. А он в жизни не совершил бы такого низкого поступка. Пусть он игрок, пусть он безнравственный, эгоистичный человек, равнодушный к интересам других. Ну, а ты? Как можешь ты стоять тут и уверять меня, что ты лучше его? Ха! Если б у тебя была хоть капля стыда, все это было бы не так ужасно, но ты его совершенно лишена. Ты просто мерзкая, скверная женщина, больше ничего!
    
— Как ты можешь так говорить, мама? — спокойно возразила Карлотта. Ты поднимаешь шум, а ведь у тебя нет ничего, кроме подозрений. Ты не видела меня. Даже если я и была там, ты меня не видела, а на самом деле я там и не была. Ты подняла бурю просто потому, что тебе так захотелось. Мистер Витла мне нравится, я его нахожу очень милым, но он меня мало интересует, и я ровно ничего плохого ему не сделала. Можешь выгнать его из дома, если тебе угодно. Это совершенно меня не касается. Ты нападаешь на меня, по обыкновению, без всяких оснований.
    
Карлотта в упор смотрела на мать. Она не была особенно взволнована. История, несомненно, вышла скверная, но Карлотта думала не столько об этом, сколько о том, как глупо было так попасться. Мать знает теперь наверняка, хотя она, Карлотта, будет отпираться. Конец всему их летнему роману! Таких удобств у них уже больше не будет. Юджину предстоят неприятности — придется переезжать в другое место. Мать может наговорить ему бог знает что. Карлотта считала себя гораздо лучше Нормана, потому что не водила компании с такими людьми, как он. И она не груба, не тупа, не жестока, она не употребляет грязных выражений, не проповедует грязных теорий, как Норман. Пусть она лжет, пусть хитрит, но ведь она никому не причиняет зла. Ею попросту руководит страсть, и она смело идет к любви, добиваясь счастья. «Неужели я дурная женщина?» — не раз спрашивала она себя. Так утверждала ее мать. Что ж, отчасти это, пожалуй, правда. Но мать просто вспылила, она не думает того, что говорит. Она опомнится. В то же время Карлотта не собиралась признавать справедливость обвинений, которые предъявила ей мать, и уступить без борьбы. Среди этих обвинений были совершенно нестерпимые, совершенно непростительные.
    
— Карлотта Хиббердел, ты самое бесстыдное создание, какое я когда-либо встречала в жизни! Ты возмутительная лгунья! Как ты смеешь смотреть мне в глаза и говорить бог весть что, когда ты знаешь, что я права? Зачем ты еще увеличиваешь свою вину ложью? О Карлотта, какой позор! Неужели ты совсем лишена чувства чести? Как ты можешь так лгать? Как ты можешь?
    
— Я не лгу, — заявила Карлотта, — и я бы очень хотела, чтобы ты прекратила этот шум. Ты меня не видела. Ты прекрасно знаешь, что не видела. Я вышла из своей комнаты, а ты была в гардеробной, — зачем же ты так говоришь? Ты меня не видела. Но допустим, что я лгунья. Я твоя дочь. Пусть я дурная женщина! Я не сама себя сделала такой! Ну, а уж в данном случае я нисколько не дурная женщина. Но какова бы я ни была, я дошла до этого не по своей вине. Жизнь у меня была не очень-то сладкая!.. Зачем ты затеваешь этот глупый скандал? У тебя нет никаких оснований, кроме подозрений. Тебе непременно нужно устраивать сцены. Меня нисколько не интересует твое мнение обо мне. Но в данном случае я ни в чем не виновата, ты можешь думать про меня, что угодно. А тебе должно быть стыдно обвинять меня в том, в чем ты сама не уверена.
    
Она подошла к окну и выглянула в сад. Миссис Хиббердел покачала головой. Подобная наглость была выше ее понимания. Но как это похоже на Карлотту! Она пошла и в мать и в отца. Оба они, если их раззадорить, становились своевольными и упрямыми. Но вместе с тем миссис Хиббердел жалела дочь, так как Карлотта была неглупая женщина. Очень уж ей не повезло в жизни!
    
— Я все-таки думаю, что тебе стыдно, Карлотта, независимо от того, сознаешься ты или нет, — продолжала она. — Правда остается правдой, и, наверно, тебе сейчас неприятно. Ты была в его комнате. Но не будем больше спорить. Ты сама затеяла это и добилась своего. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ты сегодня же вернешься в город, а мистер Витла уедет отсюда, как только подыщет себе комнату. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы прекратить эту позорную связь. Если ничего не поможет, я напишу его жене, а заодно и Норману. Ты оставишь этого человека в покое. Ты не имеешь права становиться между ним и его женой. Это безнравственно, и только порочная, бессовестная женщина способна на такой поступок. Я ему ни слова не скажу, но он уедет отсюда, и ты тоже. Когда все это кончится, ты можешь вернуться, если захочешь. Мне стыдно за тебя! Мне стыдно за себя! Если бы я не щадила своих собственных чувств и чувств Дэвиса, я бы еще вчера выгнала вас обоих из этого дома. И ты это знаешь. Только уважение к самой себе заставило меня действовать так мягко. А он — какая низость — после всего внимания, которое я ему оказала! Но все-таки его я не столько виню, сколько тебя, он на тебя и смотреть не стал бы, если бы ты не заставила его. Моя родная дочь! В моем доме! И не стыдно тебе!
    
Разговор еще долго продолжался в том же духе — бесконечные перепевы все одних и тех же гневных обвинений. Юджин — дурной человек, Карлотта низкая женщина. И миссис Хиббердел никогда бы этому не поверила, если бы не видела собственными глазами. Если Карлотта не исправится, она расскажет все Норману, — и так снова и снова, угроза за угрозой.
    
— А теперь, — заявила она, наконец, — ты уложишь вещи и сегодня же уедешь к себе домой. Я не хочу, чтобы ты оставалась здесь хотя бы один лишний день.
    
— Нет, я не уеду, — дерзко ответила Карлотта, перебирая в уме то, что было сказано. Все это очень мучительно, но сейчас она не уедет. — Я уеду завтра утром. Я не могу так быстро уложиться. Не говоря о том, что уже поздно. Я не позволю, чтобы меня выгоняли, как служанку!
    
Миссис Хиббердел застонала, но вынуждена была уступить. Карлотту не заставишь сделать что-нибудь против воли. Молодая женщина отправилась к себе, и вскоре до слуха матери донеслось ее пение. Миссис Хиббердел покачала головой. Какой человек! Мудрено ли, что Юджин поддался соблазну! Ни один мужчина не устоял бы.
   
   
    
     
Глава XXV
    
    
Последствия этой сцены не замедлили сказаться. За обедом миссис Хиббердел объявила в присутствии Карлотты и Дэвиса, что собирается закрыть дом, и даже в очень скором времени. Они с Карлоттой поедут в Нарагансет на весь сентябрь и часть октября. Юджин, которого Карлотта успела предупредить, принял это известие с вежливым изумлением. Он очень сожалеет. Он провел в этом доме столько хороших дней. Миссис Хиббердел не могла быть уверенной, сказала ли ему что-нибудь Карлотта, — у него было такое невинное выражение лица, — но она все же предполагала, что дочь говорила с ним и что он, как и Карлотта, притворяется. Племяннику она еще раньше сообщила о своем отъезде, не вдаваясь в объяснения. Симпсон догадывался о мотивах: от него не укрылось, что между Юджином и Карлоттой что-то происходит. Он не видел в этом большой беды, так как Карлотта была женщина светская, независимая и к тому же «славный малый». Она всегда хорошо к нему относилась. У него не было ни малейшего желания ставить ей палки в колеса. И Юджин ему нравился. Однажды в разговоре с Карлоттой он шутя сказал:
    
— Ну что ж, руки у него почти такие же длинные, как у Нормана, — хотя, возможно, не совсем.
    
— Иди ты к черту! — последовал учтивый ответ.
    
Вечером разразилась гроза, прекрасная, ослепительная летняя гроза. Юджин вышел на террасу полюбовался ею. Пришла и Карлотта.
    
— Итак, мой волшебник, — сказала она под раскаты грома, — здесь все кончено. Но ты не унывай. Я с тобой буду видеться, куда бы ты ни уехал. Но как здесь было хорошо! Какое счастье было жить с тобой рядом! Только не вешай голову. Мама говорит, что напишет твоей жене, но я не думаю, чтобы она решилась это сделать. Если она будет уверена, что я веду себя паинькой, она этого не сделает. Придется как-нибудь обмануть ее. Но все это очень обидно. Я люблю тебя безумно, Джини!
    
Теперь, когда им грозила опасность расстаться, Юджин особенно восторгался Карлоттой. Он узнал ее так близко, наблюдал при столь различных обстоятельствах, что был без ума не только от ее красоты, но и от ее душевных качеств. Одна из слабостей Юджина заключалась в том, что он склонен был видеть в людях, которые ему нравились, гораздо больше достоинств, чем у них было в действительности. Он облекал их всей романтикой своих грез, наделял своими собственными душевными качествами. Этим он, конечно, льстил их тщеславию, пробуждал их веру в себя, — под его влиянием им начинало казаться, что они обладают такими силами и дарованиями, какие им раньше и не снились. Так было с Маргарет и Руби, с Анджелой и Кристиной, так было и с Карлоттой. Благодаря Юджину они вырастали в собственных глазах. И сейчас, глядя на Карлотту, он испытывал жгучую боль — это была такая спокойная, милая, такая умная и уверенная в себе женщина. В эти тяжелые дни она была для него огромным утешением.
    
— Цирцея! — воскликнул он. — Как обидно! Как жаль! Мне так больно терять тебя.
    
— Ты и не потеряешь меня, — ответила она. — Об этом не может быть и речи. Я тебя не отпущу. Я тебя нашла, и теперь ты мой. Все это пустяки! Мы придумаем, где встречаться. Постарайся, если можешь, снять комнату в доме, где есть телефон. Когда ты собираешься переехать?
    
— Сейчас же, — ответил Юджин. — Я завтра утром отпрошусь с работы и буду искать комнату.
    
— Бедный Юджин, — сочувственно сказала она. — Как это грустно. Но не горюй. Все уладится.
    
Карлотта по-прежнему отказывалась принимать в расчет Анджелу. Она полагала, что если даже та и приедет, — а Юджин говорил, что ждет ее скоро, — можно будет как-нибудь устроиться. Юджин будет немного и с нею, Карлоттой. Она не променяет его ни на кого на свете.
    
Уже к полудню следующего дня Юджин нашел себе комнату. Прожив в этой местности много времени, он заранее составил план, куда обратиться. Здесь была еще одна церковь, а кроме того, библиотека и почта, и тут же жил кассир железнодорожной станции. Юджин прежде всего отправился к начальнику почты и узнал, что поблизости живут две семьи, одна из них — гражданского инженера, где его, наверно, примут. В семье этого инженера он в конце концов и поселился. Место было не такое живописное, но все же очень приятное, и комната была хорошая, и кормили недурно. Он предупредил хозяев, что, вероятно, вселяется к ним не надолго, так как скоро к нему приедет жена. Письма Анджелы становились все более и более настойчивыми.
    
Собрав свои вещи, Юджин почтительно распрощался. После его ухода миссис Хиббердел, конечно, передумала закрывать дом, а Карлотта вернулась в свою квартиру в Нью-Йорке. Она не только связалась с Юджином по телефону, но прислала ему письмо с посыльным, и на другой же день после его переселения они встретились в загородной гостинице. Она уже собиралась снять отдельную квартиру для их встреч, когда Юджин сообщил ей, что Анджела выехала в Нью-Йорк и сейчас ничего нельзя предпринимать.
    
Семь месяцев, которые прошли с момента их расставания в Билокси, были тоскливым временем для Анджелы. Она вконец измучилась от постоянных тревог, так как воображала, что Юджин страдает от одиночества, и глубоко сожалела, что вообще рассталась с ним. Она могла бы с таким же успехом быть при нем. Уже после его отъезда она сообразила, что могла занять несколько сот долларов у кого-нибудь из братьев, чтобы вместе с Юджином вести борьбу за восстановление его здоровья. Едва он уехал, как она стала думать, что сделала большую ошибку, отпустив мужа одного: ведь при его впечатлительности он мог еще кем-нибудь увлечься. Впрочем, он находился в таком состоянии, что, по ее мнению, не способен был думать ни о чем, кроме своего здоровья. К тому же его отношение к ней в последнее время говорило о сильной привязанности и, до некоторой степени, о зависимости от нее. Все его письма после отъезда были исключительно нежны, он жаловался на их вынужденную разлуку и высказывал надежду, что скоро они снова будут вместе. Его жалобы на одиночество вынудили ее наконец принять решение, и она написала ему, что приедет, хочет он этого или нет.
    
Ее приезд, в сущности, не вносил больших изменений в жизнь Юджина, если не считать того, что он опять внутренне охладел к ней, что у него был новый идеал и только одно желание — быть с Карлоттой. Ее богатство, туалеты, ее привычки к комфорту и роскоши, о какой Юджин раньше и мечтать не смел, беспечность, с какою она тратила деньги (поездки на автомобиле, шампанское и самые дорогие блюда воспринимались ею как обыденные вещи), все это слепило и чаровало его. «Странно, — думал он, — что такая необыкновенная женщина могла полюбить меня». А наряду с этим ее пренебрежение предрассудками, ее презрение к условностям, ее жизненный опыт, интерес к литературе и искусству делали Карлотту полной противоположностью Анджеле, и она казалась Юджину исключительно сильной и яркой натурой. Ему хотелось быть свободным, чтобы полностью насладиться ее любовью.
    
Таково было положение, когда ясным сентябрьским субботним днем в Спионк приехала Анджела. Она очень стосковалась по Юджину. Измученная тревогой, она примчалась к нему, чтобы делить с ним его невзгоды, каковы бы они ни были. Она думала только о том, что он болен, угнетен и одинок. Все его письма выражали печаль и безнадежность, так как он не осмеливался, конечно, писать о том, какое наслаждение давало ему общество Карлотты. Чтобы удержать жену в Блэквуде, он вынужден был притворяться, будто главным препятствием к ее приезду служит отсутствие денег. Мысль о том, что он тратит (а к моменту приезда Анджелы почти истратил) те триста долларов, которые принесла ему продажа картины, очень угнетала его. Его мучила совесть, и сильно мучила, но это забывалось при свидании с Карлоттой или при чтении писем от Анджелы.
    
«Я, право, не знаю, что со мной творится, — говорил он себе. Наверно, я дурной человек. Хорошо еще, что никто не догадывается, какой я на самом деле».
    
Одна из особенностей Юджина, на которую следует тут же указать и которая поможет нам пролить свет на мотивы его поведения, заключалась в том, что в душе его шла непрестанная борьба, вызываемая особой способностью к анализу, вернее к самоанализу, — когда он словно сам себя выворачивал наизнанку, чтобы заглянуть в свою душу и разобраться в себе. Если ничто другое его не отвлекало, он то и дело приподымал завесу со своих тайных чувств и помышлений, как приподнимают крышку колодца, чтобы заглянуть в глубину. И то, что он видел там, было не особенно привлекательно и приводило его в немалое смущение: это был не тот безупречный, точный, как часы, механизм, на который можно было бы положиться во всех случаях жизни. Те нравственные качества, которые Юджин открывал в себе, ни в коей мере не соответствовали общепринятому идеалу мужчины. Наблюдения над людьми привели его к выводу, что нормальный человек честен, и если один отличается высокой нравственностью по самой своей натуре, то другим руководит чувство долга. А бывает, что эти добродетели, не говоря уже о многих других, сочетаются в одном. Таким, например, был отец Анджелы. Таким был, по-видимому, мосье Шарль. Близко зная Джерри Мэтьюза, Филиппа Шотмейера, Питера Мак-Хью и Джозефа Смайта, Юджин полагал, что все они люди очень порядочные и принципиальные в вопросах морали. И у них, конечно, бывают минуты искушения, но они, очевидно, умеют ему противостоять. Уильям Хейверфорд, начальник службы пути, и Генри Литлбраун, начальник одного из участков этой гигантской железной дороги, производили на него впечатление людей, которые всегда верны долгу и законам общежития и которые непрерывно и тяжело трудятся, — иначе они не достигли бы своего теперешнего положения. Да и вся эта железнодорожная система, работу которой он имел возможность видеть со своего скромного наблюдательного поста, представлялась ему ярким примером того, насколько необходимы для человека чувство долга и твердость характера. Служащие железнодорожной компании не имели права болеть, они должны были являться на свои места точно, секунда в секунду, и честно исполнять свои обязанности, так как малейшее нарушение порядка грозило бедствием. Большинство этих людей — кондукторы, машинисты, кочегары, начальники участков — добились своих более чем скромных должностей в результате тяжелого многолетнего труда. Другие, более одаренные или более удачливые, становились начальниками дорог, главными инспекторами, директорами и их помощниками. И все они неуклонно карабкались вверх, последовательные в своем чувстве долга, неутомимые в своем усердии, точные, рассудительные. А он?
    
Юджин заглядывал в колодец своей души и не видел ничего, кроме неверных, изменчивых течений. Там царил густой мрак. Ему, например, незнакомо чувство чести, говорил он себе, разве лишь в денежных вопросах, почему он честен в денежных вопросах, он и сам не знал. Он не правдив. Он аморален. Любовь к красоте, которая ни на мгновение не покидала его, казалась ему важнее всего на свете, но выходило, что в погоне за нею он действовал наперекор веками установленному порядку. Он убедился, что люди, как правило, держатся невысокого мнения о человеке, который только и думает, что о женщинах. Над отдельной провинностью могут посмеяться, могут отнестись к ней с сочувственным снисхождением, даже найти ей оправдание, но с человеком, подпавшим полностью под власть этого порока, обычно просто не желают иметь дела. Один такой эпизод, привлекший к себе внимание Юджина, разыгрался совсем недавно в железнодорожном депо в Спионке. Работавший там механик бросил жену и ушел к какой-то красотке из Уайт-Плейнс, за что был немедленно уволен. Оказалось, между прочим, что это с ним не впервые и что каждый раз его увольняли, но затем прощали. И эта единственная слабость создала ему дурную славу среди товарищей-железнодорожников — такую же, в сущности, какую мог заслужить, скажем, отпетый пьяница. Однажды в разговоре с Юджином Джон-Бочка дал довольно меткое определение этому человеку. «Эд Бауэре, — сказал он, — готов отдать душу дьяволу за любую шкуру», последнее слово употреблялось в этих местах по отношению к дурным женщинам. Все, казалось, презирали Бауэрса, и сам он как будто презирал себя. Когда его восстановили на работе, у него был вид побитой собаки, а между тем, если бы не эта слабость, он был бы на хорошем счету в депо. Теперь же все считали, что он человек пропащий.
    
На основании этого Юджин доказывал себе, что и он человек пропащий, что и ему несдобровать, если так будет продолжаться дальше. Этот порок был равносилен воровству и пьянству, против него восставал весь мир. Юджину даже казалось, что он часто идет рука об руку с воровством и пьянством и что все такие люди — «одного поля ягода». Вот и он предан этому пороку, и он не больше, чем Эд Бауэре, способен побороть его в себе. Неважно, что женщины, которых он выбирал, исключительно красивы и обаятельны. Все равно он не должен их желать! У него жена. Он дал торжественный обет любить и лелеять ее, во всяком случае он прошел через этот обряд, — и вот извольте, волочится теперь за Карлоттой, как раньше волочился за Кристиной и Руби! И разве он не ищет постоянно именно таких женщин? Разумеется, ищет. Разве не лучше было бы, если б он добивался богатства, почета и честного имени, добродетели, стремился к нравственной непогрешимости? Конечно, лучше. Именно на этом пути ждут его, при его таланте, почет и успех, а он то и дело сворачивает в сторону. Единственным препятствием для него служит совесть, совесть, не подчиняющаяся велениям холодного себялюбия. «Позор!» стыдил себя Юджин и упрекал в малодушии, в неспособности бороться с соблазном красоты. Вот какие мысли приходили ему в голову в минуты трезвого самоанализа.
    
Но двойственность натуры Юджина заключалась в том, что он умел направлять прожектор своего ума и в другую сторону, словно гигантским белым лучом прорезая и небеса и бездны. Тогда ему открывалось неисповедимое коварство и очевидная несправедливость природы. Он не мог не видеть, что большие рыбы пожирают маленьких, что сильные угнетают слабых, что ворам, взяточникам и убийцам во многих случаях разрешается беспрепятственно паразитировать на теле общества. Далеко не всегда добродетель вознаграждается, — обычно ей приходится очень туго. А порок, как мы видим, часто процветает, и еще вопрос, будет ли он когда-нибудь наказан. Карлотта, например, в это не верила. Она не считала свои отношения с Юджином греховными. Это еще вилами по воде писано, говорила она, кто прав, а кто виноват, и уверяла, что у него гипертрофия совести. «Я не считаю, что это дурно, — сказала она ему однажды, — многое, вероятно, зависит от того, какое человек получил воспитание». В обществе, очевидно, существует какая-то система, но, очевидно опять-таки, эта система себя не оправдывает. Только для глупцов сдерживающим началом служит религия, — ведь в ней все построено на плутовстве, вымогательстве и лжи. Честность — похвальное качество, но с ней в жизни далеко не уйдешь. Все кричат о нравственности, но большинство либо забывает о ней, либо просто ее игнорирует. Зачем же мучиться? Думай лучше о своем здоровье! Не поддавайся укорам совести! Так советовала Карлотта, и Юджин соглашался с нею. Других устраивает принцип выживания наиболее приспособленных — чего же ему изводить себя? Ведь он талант!
    
Так Юджина бросало из стороны в сторону, и в таком-то настроении погруженным в печальные мысли — нашла его Анджела, когда приехала в Ривервуд. Временами он забывался и делался очень весел, но он страшно исхудал, глаза у него ввалились, и Анджела вообразила, что до такого состояния его довели переутомление и душевная тревога. Зачем она оставила его одного? Бедный Юджин! Она отчаянно держалась за те деньги, которые он дал ей, и большую часть их привезла с собой, чтобы сейчас же истратить на него. Ее очень беспокоило его здоровье и душевное состояние, она сама готова была взяться за любую работу, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить его жизнь. Ей казалось, что судьба ужасно несправедлива к Юджину, и когда в первую ночь он уснул рядом с нею, она долго лежала без сна и плакала. Бедный Юджин! Подумать только, какие испытания посылает ему судьба. Но, как бы там ни было, где может, она избавит его от страданий. Она постарается создать ему уют и сделать его настолько счастливым, насколько это в ее силах. И Анджела тут же принялась подыскивать хорошую квартирку или две-три комнаты, где им было бы спокойно и где она могла бы сама для него готовить. Вероятно, без нее он плохо питался. Надо создать ему возможно лучшие условия, надо, чтобы он всегда видел ее сильной и бодрой, быть может, ему передастся частица ее мужества, и он начнет поправляться. И она энергично взялась за дело, не переставая в то же время любовно ухаживать за Юджином, так как была убеждена, что в этом он особенно нуждается. Анджела и не представляла себе, каким фарсом все это ему казалось. Каким негодяем он представлялся себе! А между тем ему вовсе не хотелось быть негодяем разбить все ее иллюзии и бросить ее на произвол судьбы. Эта двойная жизнь была так мучительна! Он не мог не признавать, что Анджела во многих отношениях лучше Карлотты. Однако Карлотта обладала более широким кругозором, в ней было больше утонченности. Это была светская львица, королева — лукавая, убийственно расчетливая, но все же королева. А вот Анджела больше подходила под общепринятое определение «хорошей женщины» честная, энергичная, предприимчивая, готовая во всем подчиниться традициям и условностям своего времени. Юджин знал, что общественное мнение было бы всецело на ее стороне, а Карлотту оно осудило бы, но все же его больше влекло к Карлотте. Ах, если б можно было сохранить и ту и другую! Вот было бы прекрасно! — думал Юджин.
   
   
    
     
Глава XXVI
    
    
Однако в действительности все обстояло далеко не так просто и мило, как хотелось бы Юджину. Анджела была бдительна до крайности, она по-прежнему стояла на страже долга и добропорядочности и как зеницу ока оберегала те привилегии и почести, которые по праву принадлежали ей как жене одаренного художника, правда временно потерявшего трудоспособность, но все же человека с большим будущим. Она обманывала себя надеждой, что невзгоды, свалившиеся на голову Юджина, закалили его и развили его практические способности, научили заботиться о себе, возбудили в нем инстинкт самозащиты и бережливость. Хорошо, что он сумел прожить на такой небольшой заработок, думала она. Но она добьется большего, они будут делать сбережения. Она откажется от своей мечты о роскошной студии и приемах и, каков бы ни был их доход, немедленно начнет откладывать деньги, хотя бы немного, — пусть даже только десять центов в неделю. Если Юджин, трудясь каждый день, в состоянии заработать лишь девять долларов в неделю, — они будут жить на эти деньги. Юджин сказал ей, что у него осталось еще девяносто семь долларов из тех ста, которые он привез с собой, и их она решила немедленно положить в банк. Но он ни словом не обмолвился ни о проданной картине, ни о том, что промотал вырученные за нее деньги. Они будут класть в банк все, что принесет им продажа его картин в будущем, пока он опять не станет на ноги. В самое ближайшее время — как только у них заведутся деньги — они купят домик, чтобы не платить за квартиру. Часть их сбережений (очень незначительную) можно лишь в крайнем случае расходовать на одежду, но, вообще говоря, они к этим деньгам не будут прикасаться. Анджела и сейчас нуждалась кое в чем из платья, но решила, что с этим можно подождать. К девяноста семи долларам Юджина она прибавила те двести двадцать восемь, которые привезла с собой, и эта сумма в триста двадцать пять долларов была немедленно положена в Ривервудский банк.
    
Пустив в ход всю свою энергию и красноречие, Анджела нашла четыре комнатки в доме одного мебельного фабриканта. Тут раньше жила его дочь, вышедшая замуж, и владельцы готовы были сдать квартиру художнику с женой почти даром — в сравнении с ее действительной стоимостью, так как это был красивый особняк, стоявший на живописной лужайке. Хозяева спросили с них двенадцать долларов в месяц. Миссис Дизнес, жена фабриканта, была так очарована Анджелой, что распорядилась специально для нее переделать небольшую спальню во втором этаже с прилегавшей к ней ванной под кухню и поставить там газовую плиту. Анджела немедленно начала хозяйничать, применяясь к своему скудному бюджету. Пришлось купить кое-что из мебели, так как квартирка не была полностью обставлена, но Анджела порыскала по лавкам старьевщиков в Нью-Йорке, обошла все универсальные магазины, побывала на аукционах, и ей удалось дешево купить несколько вещей, подходящих к предоставленной им мебели — кровати, туалету и столам в гостиной и столовой. Занавески для окон в ванной и в кухне она сама накроила, вышила и повесила. Отправившись на склад, где хранились непроданные картины Юджина, которые он не сдал на комиссию, она привезла оттуда семь полотен и развесила их в гостиной и в столовой. Затем она занялась гардеробом Юджина, особенно его бельем и носками, и скоро привела в порядок весь его скудный запас платья и белья. Она покупала на местном рынке хорошие овощи и немного мяса и готовила превосходные жаркое, рагу и вкусные омлеты с мясным соусом, на французский лад. Все ее искусство хозяйки было пущено в ход, чтобы квартира имела красивый и опрятный вид, чтобы стол (при очень небольших расходах) был обилен и разнообразен, чтобы не только можно было жить на девять долларов в неделю, но еще откладывать доллар на текущий счет в банке. У нее была маленькая коричневая копилка в форме кувшинчика, рассчитанная на пятнадцать долларов мелочью и открывавшаяся лишь тогда, когда кувшинчик наполнялся до краев, и Анджела добросовестно старалась опустить туда возможно больше монет. Она задалась целью восстановить положение мужа в обществе, — на этот раз прочно, — и твердо решила, что добьется своего.
    
С другой стороны, хорошенько поразмыслив, а также посоветовавшись кое с кем, Анджела пришла к заключению, что как для нее самой, так и для Юджина вредны половые излишества. Какая-то женщина — еще в Блэквуде — указала ей на случай прогрессивного паралича, явившийся результатом невоздержанности; Анджела узнала также, что это влечет за собой и другие нервные заболевания. Возможно, что такая же история произошла и с Юджином. Она твердо решила спасти его от него самого. За себя она не беспокоилась, но у Юджина такая хрупкая и чувствительная натура.
    
Между тем Юджин горевал о потерянной свободе и болезненно переживал эту столь резкую перемену в своем образе жизни. Он видел, что Анджела всем довольна — главным образом потому, что, как ей казалось, он проводит все дни благонравно, в тяжелом труде. Она и не подозревала о существовании Карлотты. В ее представлении они начинали новую трудовую жизнь, простую и идиллическую, стремясь к одной цели — к его, а следовательно, и ее, успеху.
    
Юджин был преисполнен всяческого уважения к такой программе, но лишь в теории, применительно к другим. Сам же он — художник, а жизнь художника не укладывается в обычные рамки человеческого поведения: он должен пользоваться интеллектуальной свободой, правом бывать где угодно и общаться с кем угодно. Для Юджина брачный договор был ненавистным ярмом, исключавшим всякую возможность наслаждаться жизнью, и вот теперь, после короткой передышки, когда он пользовался свободой, это ярмо снова тяжело ложится ему на шею. Растаяли, как дым, прекрасные мечты о счастье, недавно еще такие реальные, — надежда жить с Карлоттой, легко и свободно встречаться с нею в том мире, где она вращалась. Неколебимое убеждение Анджелы, что он будет работать каждый день и еженедельно приносить домой девять долларов (вернее, месячное жалованье из этого расчета), заставили его припрятать небольшую сумму, оставшуюся от трехсот долларов, с тем чтобы пополнять дефицит в заработке, который могли вызвать его отлучки из мастерской. У него уже не было возможности видеться с Карлоттой по вечерам, и для встреч с нею приходилось по нескольку раз в неделю отлучаться днем или утром. Он уходил из дому по обыкновению без четверти семь утра, в своем обычном городском костюме (во избежание расспросов он сказал Анджеле, что надевает рабочий костюм в мастерской), и потом либо шел, либо не шел в мастерскую. Неподалеку от нее он садился на трамвай, быстро доставлявший его в город, и там катался или гулял с Карлоттой. Оба они не переставали думать о том, что это сопряжено с риском, но тем не менее продолжали встречаться. Как назло а может быть, и к счастью — Норман Уилсон вернулся из Чикаго, и Карлотта должна была рассчитывать каждый свой шаг. Но ее это мало беспокоило. Больше всего она доверяла автомобилю — она всегда могла нанять где-нибудь машину, которая увозила их из тех мест, где их могли увидеть.
    
Это была сложная жизнь, напряженная и опасная. В ней не было покоя, ибо нет покоя и счастья в обмане. Жгучая радость неизменно сменялась мучительным раскаянием. Все было против них — мать Карлотты, Норман Уилсон и Анджела, не говоря уже о собственной совести.
    
Известно, однако, что такое положение не может длиться долго. Оно порочно в самом своем существе. Нам кажется, что если мы скрываем свои поступки, то они скрыты и от людских глаз и тем самым как бы не существуют, — но это неверно. Они неотъемлемая часть нас самих и, вопреки всем нашим уловкам, рано или поздно выступают наружу. Как тут не согласиться с учением браминов о психическом теле, которое все видит и само видимо даже тогда, когда, как нам кажется, все окутано густым мраком. Нет никакой другой гипотезы, которой можно было бы объяснить явление интуиции. А между тем интуиция свойственна очень многим людям, и они часто ссылаются на свою уверенность в чем-либо, хотя сами не могут сказать, откуда она у них.
    
Анджела обладала такой интуицией во всем, что касалось Юджина. Под влиянием своей любви к нему она терзалась смутными страхами задолго до того, как что-нибудь случалось. Все время разлуки с ним ее неотступно преследовала мысль, что ей надо было бы находиться подле него. А теперь, когда они были вместе, когда прошло первое возбуждение, вызванное встречей и устройством новой жизни, она почуяла что-то недоброе. Юджина как будто подменили. Он был совсем не тот, каким она помнила его последнее время перед разлукой. Все его отношение к ней, несмотря на внешние проявления любви, говорило об отчужденности и озабоченности. Юджин ничего не умел скрывать. Временами, особенно когда они оставались вдвоем, он погружался в свои мысли. Ему было скучно, его томила любовная тоска, ибо Карлотта, занятая теперь семейными делами, уже не могла так часто видеться с ним. К тому же с приближением осени ему все больше и больше надоедала мастерская. Из-за сырой погоды и легких заморозков приходилось закрывать все окна, и это существенно меняло картину: пропадала та атмосфера романтичности, которая так очаровала Юджина, когда он впервые пришел сюда. Он не мог уже отправляться по вечерам на прогулку вдоль берега ручья, чтобы очутиться в объятиях Карлотты. Утратило для него всю прелесть новизны и общение с Джоном-Бочкой, Джозефом Мьюзом, Малаки Демси и коротышкой Садзом. Юджин начинал понимать, что эти люди — в сущности самые обыкновенные рабочие, которых возмущает, что им платят не более пятнадцати или семнадцати с половиной центов в час, которые завидуют друг другу и тем, кто занимает более высокое положение, — короче говоря, что они наделены всеми присущими человеку слабостями.
    
Появление Юджина в мастерской вначале послужило для них некоторым развлечением, но теперь в его странностях не было уже ничего нового. Они тоже начинали видеть в нем самого обыкновенного человека. Правда, он был художник, но его поступки и стремления не так уж отличались от поступков и стремлений простых смертных.
    
Работа в такой мастерской, как и во всяком другом предприятии, где люди в силу обстоятельств вынуждены трудиться бок о бок и в хорошую и в плохую погоду, когда им весело и когда грустно, легко может стать — и действительно часто становится — сущим адом. Человеческая натура — это тонкий механизм, реагирующий на малейшее раздражение и редко действующий сообразно с разумом. Она не столько подчинена правилам этики и законам логики, сколько настроениям и темпераменту. Юджину, с его наблюдательностью, нетрудно было заметить, что рабочие приходили в мастерскую, волоча за собой груз домашних неприятностей, скрытых недомоганий и всяческих невзгод, но они считали, что причиной всех их горестей является не их собственное состояние, а то, что творится вокруг. Сердитый взгляд вызывал сердитый взгляд, на грубый вопрос следовал грубый ответ. Иногда между отдельными рабочими устанавливались неприязненные отношения только из-за того, что кто-то давным-давно сделал какое-то резкое замечание. Юджину казалось, что, создавая атмосферу веселости и неизменного — хотя бы и притворного — благодушия, он как бы способствовал смягчению и умиротворению их нравов. Но это было лишь относительно верно. Его веселость порой так же раздражала тех, кто не был весело настроен, как его выводила из себя их грубость. Поэтому у него возникло сильное желание скорее поправиться и уйти из мастерской или по крайней мере переменить работу, так как здесь он уже не ожидал для себя ничего хорошего. Его присутствие всем приелось. Его способность развлекать людей, его обаяние точно исчезли.
    
Все это делало положение Юджина, не говоря уже о неусыпном надзоре Анджелы, достаточно неприятным. Но судьбе было угодно, чтобы оно стало еще хуже. Наблюдая за Юджином и стараясь разгадать его настроение, Анджела стала что-то подозревать, что именно, она сама не знала. Он уже не любил ее, как раньше. В его ласках ощущался какой-то холодок, которого не было, когда он расставался с нею. Что случилось? — спрашивала она себя. Объясняется ли это разлукой или, может быть, чем-то другим? Однажды, когда он вернулся, проведя день в обществе Карлотты, и, здороваясь с Анджелой, обнял ее, она серьезно спросила:
    
— Ты действительно любишь меня, котик?
    
— Ты ведь знаешь, что люблю, — сказал он, но это прозвучало неубедительно, так как он не испытывал к ней никакого чувства. От прежнего пыла и следа не осталось; было лишь сочувствие к Анджеле, жалость и какая-то обида за нее, — вот что она получает за все свои жертвы!
    
— Нет, не любишь, — ответила она, уловив в его тоне неискренность. Голос ее прозвучал печально, а в глазах выразилось безысходное отчаяние, в которое она так легко впадала.
    
— Да ты что, Ангелочек, конечно, люблю! — настаивал он. — Почему ты вдруг спрашиваешь? Что случилось?
    
Он испугался: уж не прослышала ли она о чем-нибудь, не видела ли чего, не это ли скрывается за ее вопросом?
    
— Ничего не случилось, — ответила она. — Только ты меня не любишь. Я не знаю, в чем дело. Я ничего не могу объяснить. Но я это чувствую — вот здесь, — добавила она, приложив руку к сердцу.
    
Жест был искренний, естественный, какой-то совсем детский. Юджину стало больно.
    
— Полно, полно! Не говори так, — взмолился он. — Ты знаешь, что я тебя люблю. Зачем эти мрачные мысли! Я тебя люблю, — разве ты не чувствуешь? — И он поцеловал ее.
    
— Нет, нет, — твердила Анджела. — Ты меня не любишь. О боже мой! Если б ты только знал, до чего мне больно!
    
Юджин опасался, как бы за этим не последовала обычная истерика, но этого не случилось. Анджела поборола себя, так как у нее не было серьезных оснований подозревать его, и принялась хлопотать об обеде. Настроение ее, однако, продолжало оставаться угнетенным, и Юджин тревожился. Что, если она когда-нибудь узнает?
    
Проходили дни. Карлотта изредка звонила Юджину в мастерскую, так как там, где он жил, не было телефона, а если бы даже и был, она не рискнула бы звонить домой. Она посылала ему заказные письма «до востребования» на имя Генри Кингсленда в Спионке. Никто не знал там Юджина, и он без труда получал эти послания, обычно составленные в очень осторожных выражениях и говорившие о ближайшем свидании. В них давались самые туманные и таинственные указания места встречи, понятные только ему. Так, например, Карлотта писала: «Если я не приеду в четверг в два часа, тогда в пятницу в то же время, а если не в пятницу, то в субботу. В случае невозможности выехать дам знать срочным заказным письмом». Так оно и шло.
    
Однажды около полудня Юджин пошел в Спионк на почту узнать, нет ли ему письма, так как накануне Карлотта не могла с ним встретиться и передала по телефону, что напишет. Он получил письмо и, пробежав глазами заключавшиеся в нем несколько слов, хотел было по обыкновению разорвать его и выбросить. Однако обращение: «О, Джини!» и подпись «Испепеленная роза» так живо напомнили ему его любовницу, что ему жалко было расстаться с письмом. Он решил оставить его у себя еще на некоторое время — хотя бы на несколько часов. Ведь даже попадись оно кому-нибудь на глаза, все равно никто ничего не поймет. «Мост. В среду. Два». Речь шла о мосте через реку Гарлем близ Морис-Хайтс. Юджин пришел на свидание, как было указано, но по роковой случайности забыл о письме и вспомнил только, когда уже входил к себе в дом. Вынув письмо из кармана, он быстро разорвал его на несколько частей и, сунув обрывки в жилетный карман, пошел наверх, намереваясь выбросить их при первой возможности.
    
Между тем Анджела, впервые за все время их пребывания в Ривервуде, решила часов около шести пойти по направлению к мастерской, чтобы встретить Юджина, когда он будет возвращаться. Она столько раз слышала от него о том, как красива река и какое наслаждение утром и вечером идти по берегу. Ему так нравилось любоваться зеркальной гладью воды и нависшими над ней деревьями. Анджела уже несколько раз гуляла с ним там по воскресеньям. В этот вечер она думала о том, каким это будет для него приятным сюрпризом; прежде чем выйти из дому, она все приготовила, и Юджину не придется долго дожидаться ужина. Неподалеку от мастерской она услышала гудок и, притаившись за кустами, окаймлявшими дорогу со стороны реки, стала ждать, с намерением выскочить и испугать Юджина, как только он покажется. Но Юджин не шел.
    
Человек сорок или пятьдесят рабочих прошли мимо нее, подобные цепочке черных муравьев, и так как Юджин все не показывался, Анджела направилась к воротам, которые Джозеф Мьюз, исполнявший после гудка обязанности привратника, уже собирался запереть.
    
— Скажите, мистер Витла здесь? — спросила Анджела, глядя на него через решетку. Юджин так точно описал ей Джозефа, что она сразу узнала его.
    
— Нет, мэм, — отвечал Джозеф, пораженный этим видением, так как красивые женщины не часто появлялись у ворот мастерской. — Он ушел уже часа четыре или пять тому назад. Если я не ошибаюсь, еще в час дня. Сегодня он не работал с нами. Он был занят на дворе.
    
— А вы не знаете, куда он пошел? — спросила Анджела, изумленная этой новостью. Юджин не говорил ей, что собирается куда-то. Где же он мог быть?
    
— Нет, мэм, не знаю, — с готовностью ответил Джозеф. — Он нередко так уходит, — довольно часто, мэм. Жена звонит ему по телефону… э-э… не вы ли будете его жена?
    
— Да, я, — сказала Анджела, уже не думая о том, что говорит. Юджин часто уходит? Она первый раз об этом слышит! Жена звонит ему по телефону! Неужели опять какая-то женщина! В этот миг в Анджеле пробудились все ее былые подозрения, ревность, страхи, и она стала спрашивать себя, как она раньше не догадывалась. Ну, конечно, этим и объясняется равнодушие Юджина! Этим и объясняется его рассеянный вид. Он думал не о ней, негодяй! Он думал о ком-то другом! Все же нельзя знать, — ведь у нее нет никаких доказательств. С помощью двух-трех дипломатично заданных вопросов она выяснила, что никто в мастерской не видел его жены. Просто он куда-то уходил. И какая-то женщина звонила ему по телефону…
    
Анджела направилась домой, теряясь в догадках. Юджина еще не было, он часто запаздывал, объясняя это тем, что задержался по дороге, чтобы полюбоваться рекой. Это было вполне естественно для художника. Анджела поднялась наверх, сняла соломенную шляпу с большими полями и повесила ее в шкаф, а затем направилась в кухню дожидаться возвращения мужа. Опыт совместной жизни с ним и знание своего собственного характера привели ее к решению на этот раз схитрить. Она подождет, пока он сам не заговорит, она сделает вид, будто не выходила из дому. Она спросит его, много ли он работал в этот день, чтобы убедиться, скажет ли он ей о своей отлучке с фабрики. Тогда ей станет ясно, как он проводит время, обманывает ее или нет.
    
Юджин поднялся по лестнице в отличном расположении духа, но озабоченный мыслью о том, что нужно выбросить обрывки письма. Однако случая для этого ему не представилось, так как Анджела встретила его при входе.
    
— У тебя был сегодня тяжелый день? — спросила она, мысленно отметив, что сам он ничего не говорит о своей отлучке с работы.
    
— Нет, не особенно. А разве у меня усталый вид?
    
— Нет, — ответила она с затаенной горечью. Ей хотелось убедиться, насколько изощренно и обдуманно он будет лгать.
    
— Я просто боялась, что ты много работал. Ты сегодня тоже останавливался по дороге полюбоваться рекой?
    
— Да, — без запинки отвечал Юджин. — Там очень хорошо. Никогда не надоедает смотреть. Особенно теперь, когда лучи солнца падают на желтеющие листья. Это напоминает витражи в окнах храма.
    
Услышав это, Анджела чуть не закричала: «Зачем ты лжешь, Юджин?» — так как характер у нее был вспыльчивый и временами она совершенно теряла самообладание. Но она сдержалась. Ей хотелось выведать побольше. Как это сделать, она еще не знала, но время поможет — надо только выждать. Юджин направился в ванную, поздравляя себя с тем, что так легко отделался и избежал долгих расспросов. Но мысль о клочках письма, все еще лежавших в жилетном кармане, вытеснила из его памяти это минутное чувство успокоения, — впрочем, не надолго. Он повесил пиджак и жилет на крючок и направился в спальню за чистым воротничком и галстуком. Пока он находился там, Анджела проскользнула в ванную. Она всегда уделяла много внимания платью Юджина, чистила, гладила, чинила, но сегодня ею руководили другие мотивы. Она быстро обшарила все его карманы и обнаружила обрывки письма; тогда она сняла пиджак и жилет с вешалки, будто бы для того, чтобы вычистить на них какие-то пятна. В этот момент Юджин спохватился. Он поспешно вышел из спальни, но письмо было уже в руках у Анджелы, и она с любопытством рассматривала его.
    
— Что это такое? — спросила Анджела, вся насторожившись; она учуяла в этих клочках новое доказательство измены мужа. Зачем было Юджину хранить в кармане разорванное письмо? В последнее время ее не покидало предчувствие беды. Все в муже казалось ей подозрительным. И вот теперь правда выплывала наружу.
    
— Ничего, — сказал он, слегка нервничая. — Какая-то записка. Брось ее в корзину.
    
От Анджелы не укрылось что-то странное в его голосе и поведении. Ее поразил его виноватый взгляд. Что-то тут неладно! Его беспокоят эти бумажки. Может быть, в них ответ на мучившую ее загадку? Возможно, в них имя той женщины? У нее мелькнула мысль сложить эти клочки, но она тут же решила, что надо проявить полное спокойствие. Так будет лучше. Нужно потерпеть сейчас, чтобы больше разузнать потом. Она кинула бумажки в корзину, решив позднее, на досуге, сложить их. Юджин заметил, что она колеблется и словно что-то заподозрила. Он испугался, — ведь она может что-то предпринять? — но что?.. Когда обрывки бумаги полетели в корзину, он вздохнул с облегчением, но не успокоился. Если бы можно было сжечь их! Он считал мало вероятным, что Анджела вздумает их складывать, но ему было страшно. Он все что угодно отдал бы сейчас, лишь бы этого не случилось, и ругал себя за глупейшую сентиментальность, которая завела его в такую ловушку.
   
   
    
     
Глава XXVII
    
    
Анджела не стала терять ни минуты. Едва Юджин прошел в ванную, она быстро схватила обрывки, кинула на их место другие, похожие, и начала собирать письмо, разложив его на гладильной доске. Это не представляло большой трудности, так как клочки были крупные. На одном, треугольном, обрывке она прочла: «О Джини!», на другом «мост», а на третьем — «роза». Достаточно было взгляда, чтобы убедиться, что это любовная записка, и все ее нервы напряглись от сознания важности сделанного ею открытия. Значит, у Юджина кто-то есть? Не этим ли объясняется его холодность, его притворная ласковость? Не потому ли он не хотел, чтобы она приезжала? Боже мой, неужели конца не будет ее пыткам? С белым, как мел, лицом, судорожно сжимая в руках предательские клочки бумаги, она быстро прошла в гостиную и снова занялась письмом, решив довести дело до конца. На это не потребовалось много времени. В минуту письмо было сложено, и тогда Анджела прочла все. Любовное послание! От какой-то развратной твари! Ну, конечно. За всем этим крылась какая-то таинственная женщина. «Испепеленная роза»! Будь она проклята, эта искусительница, эта воровка чужой любви, эта сирена, притягивающая, завлекающая мужчин взглядом своих змеиных глаз. А Юджин! Пес! Негодяй! Подлый трус! Изменник! Неужели же он вовсе лишен всякой порядочности, душевной доброты и чувства благодарности? Так поступить с ней в награду за все ее долготерпение, за все страдания и жертвы. Писать, что он болен и одинок, что он не может предложить ей приехать, и в то же время волочиться за другой! «Испепеленная роза»! Будь она трижды проклята! Пусть господь поразит ее смертью за то, что она так бесстыдно, так бессовестно похитила священную собственность другой женщины!
    
Анджела в отчаянии ломала руки. Она была вне себя. В ее красивой головке теснились ярость, ненависть, зависть, горе, обида и звериная жажда мести. О, если бы она могла добраться до нее! Если бы она могла бросить Юджину в лицо все, что она о нем думает! Если б она могла застать их вместе и убить обоих! С каким наслаждением она закатила бы пощечину этой шлюхе! Она вырвала бы ей все волосы, она выцарапала бы ей глаза! Что-то в Анджеле напоминало дикую кошку, когда при мысли о той в глазах ее вспыхивало неукротимое бешенство. Очутись она лицом к лицу с Карлоттой, она способна была бы пытать ее каленым железом, вырвать у нее язык, исхлестать ее так, чтобы на ней живого места не осталось. Она превратилась в тигрицу, глаза ее горели, алые губы были влажны. Она убьет ее! Убьет! Видит бог, она убила бы ее, если б могла найти, а заодно и Юджина и себя! Да, да, убила бы! Лучше смерть, чем такая мука! В тысячу раз лучше умереть, лежать мертвой рядом с трупами этой подлой женщины и обманщика-мужа, чем так страдать! Она не заслужила этого. За что бог посылает ей такие испытания? Почему она должна ежечасно исходить кровью из-за своей жертвенной любви? Разве не была она преданной женой? Разве не принесла она на алтарь любви нежность, долготерпение, забвение себя, самопожертвование и добродетель? Чего еще может бог требовать от нее? Чего еще может желать мужчина? Разве не заботилась она о Юджине, и о здоровом и о больном? Она отказывала себе в платьях, она лишила себя общества, она целых семь месяцев проторчала в Блэквуде, пока он здесь растрачивал свое здоровье и время на любовь и разврат. Так-то она вознаграждена! И в Чикаго, и в Теннесси, и в Миссисипи — разве не ухаживала она за ним, разве не просиживала с ним ночи, не ходила с ним по комнате, когда он нервничал, не утешала его, когда им овладевал страх перед нищетой и крушением его карьеры? И вот после бесконечных месяцев терпеливого ожидания она снова страдает, снова покинута. О непостижимая жестокость мужского сердца! Подумать только, что человек может быть таким подлым, таким неблагодарным! Подумать только, что черноглазый Юджин с его мягкими волосами и обаятельной улыбкой оказался изменником, хитрецом, негодяем! Неужели он действительно такой, как это видно по письму? Возможно ли, что он так жесток, так эгоистичен? Не сон ли это? Ах, боже мой, нет, это не сон! Это мучительная, горькая действительность… И виновник всех ее страданий сидит в ванной и спокойно бреется!
    
На мгновенье у нее мелькнула мысль пойти к Юджину и дать ему пощечину. Ей казалось, что она могла бы вырвать его сердце, зарезать его живьем. Но едва она представила себе Юджина, залитого кровью, мертвого, как ужаснулась своим мыслям. Нет, нет! Этого она не сделает! О нет! Только не его… Но все же… все же…
    
«Господи, добраться бы мне до этой женщины! — думала она. — Я убью ее! Убью!»
    
Буря бешенства и возмущения еще клокотала в ее груди, когда в ванной щелкнула ручка двери и Юджин вышел оттуда в брюках, ботинках и в нижней сорочке, чтобы взять чистую рубашку. Он все еще сильно нервничал из-за письма, обрывки которого были брошены в корзину, но, заглянув в кухню и убедившись, что они лежат на месте, немного успокоился. Анджелы в кухне не было. Как только он узнает, где она, он вернется и заберет эти обрывки. Он направился в спальню, но по пути заглянул в гостиную. Анджела стояла у окна и, по-видимому, дожидалась его. Возможно, в конце концов, что она вовсе не так подозрительна. Всему виною его воображение. Он слишком нервничает, слишком сильно реагирует на всякие пустяки. Ну вот, если удастся, он сейчас соберет обрывки и выбросит их. Лучше, чтобы они не попадались Анджеле на глаза. Он проскользнул на кухню, быстро схватил горстку бумажек, швырнул за окно, и они разлетелись в воздухе. У него сразу отлегло от сердца. Теперь уж он никогда не принесет домой ни одного письма, можете быть уверены! Очень уж ему не везет.
    
Когда в ванной щелкнула дверная ручка, это сразу отрезвило Анджелу. Злоба душила ее, сердце учащенно билось, все ее существо было потрясено до основания, и, однако, она понимала, что ей нужно время. Прежде всего она должна разузнать, кто эта женщина. Нужно найти ее. Юджин ничего не должен подозревать. Где она сейчас? Что это за мост? Где они встречаются? Где она живет? Почему, спрашивала себя Анджела, не может она постичь этого усилием ума? Почему ее не озарит догадка, не посетит чудесное откровение? Если б только знать!
    
Через несколько минут Юджин вошел в столовую, чисто выбритый, с улыбкой на лице. Его душевное и умственное равновесие было почти восстановлено. Письма нет. Анджела никогда не узнает о нем. Она могла что-то подозревать, но грозившая ему вспышка ревности пресечена в корне. Он подошел к ней, чтобы обнять ее, но она быстро увернулась под предлогом, что ей нужно пойти за сахаром. Он не настаивал на своей попытке быть ласковым вольному воля! — и, усевшись за маленький столик, накрытый белоснежной скатертью и уставленный аппетитными блюдами, стал дожидаться Анджелы. День выдался очень хороший — было начало октября, — Юджин любовался игрою лучей заходящего солнца на желтых и красных листьях. Дворик был очарователен. Маленькая квартирка, несмотря на бедность ее обитателей, выглядела так уютно! На Анджеле было изящное домашнее платье — коричневое с зеленым. Его прикрывал темно-синий передничек. Она была очень бледна и как-то рассеянна, но Юджин сначала даже не заметил этого, такое он чувствовал облегчение.
    
— Ты очень устала, Анджела? — участливо спросил он наконец.
    
— Да, — ответила она. — Я что-то нездорова сегодня.
    
— Что ты делала? Гладила?
    
— Да. Гладила и убирала. Сегодня занялась буфетом.
    
— Тебе не следовало бы так много делать сразу, — продолжал он. — Ты недостаточно крепка. Работаешь, как ломовая лошадь, а сил у тебя не больше, чем у жеребенка. Зачем ты так утомляешь себя?
    
— Да я и не буду, когда все приведу в порядок, — ответила она.
    
Она отчаянно боролась с собой, чтобы скрыть свои настоящие чувства. Никогда еще не терпела она такой нравственной пытки. Когда-то в нью-йоркской студии, обнаружив те письма, она думала, что сильно страдает, но разве могло это сравниться с тем, что она переживала сейчас? Что значила по сравнению с этим ее ревность к Фриде? Что значили ее одиночество и тоска в Блэквуде, горе и тревоги, вызванные его болезнью? Ничего, ровно ничего. Вот это действительно измена. Теперь у нее в руках все улики. Эта особа где-то здесь, совсем близко. Он обманывал ее, Анджелу, после стольких лет супружеской жизни, когда они делили вместе и горе и радость. Возможно, что он встречался с этой женщиной даже сегодня, вчера, позавчера. На письме не было числа. Неужели это родственница миссис Хиббердел? Юджин как-то упоминал, что у нее есть замужняя дочь, но никогда не говорил, что она живет в Ривервуде. Но если бы она жила у миссис Хиббердел, зачем бы он стал переезжать? Нет, тогда он не переехал бы. Может быть, это его последняя квартирная хозяйка? Нет, та чересчур проста. Анджела видела ее. Юджин не мог бы увлечься ею. Только бы узнать кто! «Испепеленная роза»! Красные круги поплыли у нее перед глазами. Но не имело смысла поднимать сейчас бурю. Лучше сохранить спокойствие. Если бы она могла хоть поделиться с кем-нибудь, поговорить со священником или с близкой подругой! Можно обратиться в сыскное агентство. Там помогут. Сыщик легко выследит эту парочку. Сделать так? Но это стоит денег, а они сейчас очень бедны. Ха! С какой стати будет она тревожиться из-за того, что они бедны, чинить и перешивать платья, отказывать себе в шляпке, в приличной обуви — чтобы он растрачивал себя и свое время на какую-то бесстыжую девку? Будь у него деньги, он тратил бы их на нее. Хотя, правда, он отдал ей, Анджеле, почти все, что привез с собой в Нью-Йорк. Чем это объяснить?
    
Пока Анджела предавалась этим размышлениям, Юджин сидел против нее и ел с большим аппетитом. Если бы история с письмом не разрешилась так благополучно, ему было бы не до еды. Но сейчас у него было легко на душе. Анджела сказала, что не голодна и есть не будет. Она пододвигала ему хлеб, масло, картофельную запеканку и чай, и он с удовольствием пил и закусывал.
    
— Я все думаю о том, как бы развязаться с этой мастерской, дружелюбно сказал он, прерывая тягостное молчание.
    
— Почему? — машинально спросила Анджела.
    
— Наскучило мне там. Товарищи по работе меня больше не интересуют. Надоели они мне. Я думаю, что мистер Хейверфорд переведет меня, если я ему напишу. Он обещал. Я предпочел бы работать с какой-нибудь артелью на открытом воздухе. Когда фабрику законопатят на зиму, там будет страшно тоскливо.
    
— Что ж, пожалуй, это лучше, если тебе там надоело. Я знаю, у тебя уж такой характер, тебе нужна перемена обстановки. Почему же ты не напишешь мистеру Хейверфорду?
    
— Я напишу, — ответил он.
    
Однако он не стал этим заниматься. Он прошел в гостиную и зажег газовый рожок, почитал газету, потом книгу, потом его сморила усталость, и он начал зевать. Немного спустя вошла Анджела, бледная и измученная. Она принесла рабочую корзинку с носками, нуждавшимися в штопке, и приступила к работе, но мысль, что она делает это для Юджина, была ей нестерпима. Она отложила носки в сторону и принялась за юбку, которую шила для себя. Юджин некоторое время следил за нею сонным взглядом, изучая и соразмеряя глазом художника линии ее лица. «У нее очень правильные черты», — решил он. А затем обратил внимание на игру света в ее волосах — это придавало им своеобразный отлив — и подумал, удалось ли бы ему передать это масляными красками. Писать при искусственном освещении труднее, чем при дневном. Тени — чрезвычайно коварная штука. Наконец он встал.
    
— Ну, пора на боковую, — сказал он. — Устал что-то. А завтра вставать в шесть. Эта поденная работа мне осточертела. Хоть бы она уж кончилась!
    
Анджела не решалась заговорить, она еще недостаточно владела собой. У нее так наболело в душе, что казалось, она закричит, если только откроет рот. Юджин направился к двери, бросив на ходу: «Ты скоро?» Она молча кивнула. Когда он вышел, словно плотину прорвало, — слезы хлынули жгучим потоком. Она плакала не столько от горя, сколько от ярости и сознания своего бессилия. Она убежала на балкончик и там рыдала в одиночестве, а вокруг нее задумчиво мерцали ночные огни. После первой вспышки горя сердце ее окаменело и слезы иссякли, так как не в ее характере было зря проливать слезы, когда ею владело бешенство. Она вытерла глаза, и на ее мертвенно-бледном лице снова застыло отчаяние.
    
«Пес, негодяй, злодей, зверь!» — проносилось у нее в голове. Как могла она полюбить его? Как может она любить его сейчас? О, сколько в жизни ужаса, несправедливости, жестокости, позора! Подумать только, что ей суждено быть втоптанной в грязь вместе с таким человеком! Какая обида! Какой срам! Если это и есть так называемое искусство, то пропади оно пропадом! Но как бы она ни ненавидела Юджина, как бы ни ненавидела эту распутницу, эту «испепеленную розу», она все же любила его. Тут она была беспомощна. Это было сильнее ее. О, какая мука сгорать одновременно на двух кострах! Почему бог не пошлет ей смерти? Как хорошо было бы умереть!
   
   
    
     
Глава XXVIII
    
    
Муки, причиняемые любовью, по праву могут называться муками ада. После описанного случая Анджела непрестанно следила за Юджином, потихоньку кралась за ним по берегу реки и даже не стеснялась бежать следом, как только он удалялся шагов на восемьдесят от дома. Она сторожила у Ривервудского моста и в час дня и в шесть часов вечера, ожидая, что быть может, когда-нибудь Юджин и его любовница встретятся там. Но, по счастью, Карлотте понадобилось дней на десять уехать с мужем из Нью-Йорка, и Юджину не грозила никакая опасность. Раза два, стосковавшись по прежней жизни, он съездил в Нью-Йорк — побродить по наиболее оживленным улицам, где Анджела, которая отправлялась за ним, немедленно теряла его след. Он, однако, ничего предосудительного не делал, а только ходил по улицам, раздумывая о том, где-то сейчас Мириэм Финч, Кристина Чэннинг и Норма Уитмор, помнят ли они его и чем объясняют его исчезновение. Из всех своих старых знакомых он лишь однажды видел Норму Уитмор, вскоре после возвращения в Нью-Йорк. Он наплел ей что-то весьма невразумительное о своей болезни, сказал, что намерен приступить к работе, и выразил желание навестить ее. Но в общем Юджин старался избегать таких встреч, боясь, что ему придется объяснять, почему он не может работать. Мириэм Финч даже слегка злорадствовала по поводу крушения его карьеры; она не могла простить ему небрежного, как ей казалось, отношения к ней. Кристина Чэннинг, как узнал Юджин, пела в оперном театре, — он как-то прочел в газете объявление, где ее имя было напечатано крупным шрифтом. В ноябре она должна была выступать в «Богеме» и в «Риголетто». Кристина стала настоящей оперной дивой, которая заботилась только о своих сценических успехах.
    
В одном Юджину посчастливилось — ему удалось переменить работу. Как-то, придя в мастерскую, он увидел там новое лицо. Это был десятник Тимоти Диган, ирландец; под его началом находилось человек двадцать поденщиков-итальянцев, которых он называл не иначе, как «морские свинки». Юджину он сразу понравился. Диган был среднего роста, коренастый, с толстой шеей и веселым румяным лицом; у него были проницательные, хитрые серые глазки, жесткие, коротко остриженные седые волосы и щетинистые усы. Его прислали в Спионк поставить в машинном отделении фундамент под динамо-машину, которая должна была питать фабрику энергией на случай ночных работ. Следом за ним прибыл вагон с инструментом, досками, тачками, лотками для известкового раствора, кирками и лопатами. Юджина рассмешил и поразил повелительный и грубый тон его приказаний.
    
— Ну-ка, живее, Мэтт! Пошевеливайся, Джимми! Тащи лопаты! Тащи кирки! — доносились его окрики. — Песку давайте сюда! Щебню! А где же цемент? Где цемент, я вас спрашиваю? Мне нужен цемент, черт возьми! Чем вы все заняты, хотел бы я знать? А ну-ка, поживее! Давайте его сюда!
    
— Вот кто умеет командовать, — заметил Юджин стоявшему рядом Джону-Бочке.
    
— Еще бы, — ответил тот.
    
Едва начались окрики, Юджин мысленно обозвал ирландца «хамом». Немного спустя, однако, он заметил в глазах Дигана лукавый огонек; тот стоял на пороге и с вызывающим видом посматривал по сторонам. Во взгляде его не было и намека на злобу; начальственный пыл вызывался лишь срочностью работы этим объяснялась его видимая самоуверенность и напористость.
    
— Ну и фрукт же вы! — сказал ему немного погодя Юджин и расхохотался.
    
— Ха! Ха! Ха! — передразнил его Диган. — Поработайте, как работают мои люди, а тогда и смейтесь.
    
— Я не над ними смеюсь, а над вами, — ответил Юджин.
    
— Ну и смейтесь! — сказал Диган. — А мне, думаете, не смешно на вас смотреть?
    
Юджин снова расхохотался. Ирландец решил, что это и в самом деле смешно, и тоже расхохотался. Юджин похлопал его по могучей спине, и они сразу стали друзьями. Дигану потребовалось не много времени, чтобы выведать у Джона-Бочки, как Юджин попал сюда и что делает.
    
— Художник? — воскликнул он. — Тогда ему полезнее быть на свежем воздухе, чем сидеть тут взаперти. И хватает же нахальства у парня — еще смеется надо мной.
    
— По-моему, он и сам предпочел бы свежий воздух.
    
— Пусть тогда идет ко мне. Он славно поработал бы с моими морскими свинками. Покряхтел бы так несколько месяцев, небось, сразу стал бы человеком, — и он указал рукой на Анджело Эспозито, месившего лопатой глину.
    
Джон-Бочка счел своим долгом передать эти слова Юджину. Он не думал, чтобы Юджину улыбалось работать с «морскими свинками», но с Диганом они, пожалуй, споются. Юджин увидел в этом счастливый случай. Диган ему нравился.
    
— Не согласитесь ли вы принять на работу художника, который нуждается в поправлении здоровья? — шутливым тоном спросил Юджин. Вероятнее всего, Диган откажет ему, но это не имело значения. Почему не попытаться!
    
— Отчего же! — И мне придется работать вместе с итальянцами?
    
— Найдется для вас достаточно работы и без кирки и лопаты — разве что сами захотите. Ясно, что это не работа для белого человека.
    
— А они кто, по-вашему, Диган? Разве не белые?
    
— Ну, ясно, нет.
    
— А кто же они в таком случае? Ведь и не черные?
    
— Да уж известно, черномазые.
    
— Так это же не негры.
    
— Ну и не белые, черт возьми! Стоит только посмотреть на них, каждый скажет.
    
Юджин улыбнулся. Он сразу оценил, какой чисто ирландской невозмутимостью должен обладать этот человек, чтобы искренне прийти к такому заключению. И порождено оно вовсе не злобой. Диган и не думает презирать этих итальянцев. Он любит своих рабочих, — но все же они для него не белые. Он не знает в точности, кто они, но только не белые. Несколько секунд спустя он уже снова командовал: «Подымай выше! Подымай выше! Опускай! Опускай!» — и, казалось, горел одним желанием — выжать последние силы из этих горемык, тогда как на самом деле работа была вовсе не такая уж тяжелая. Выкрикивая свои приказания, он даже не смотрел на рабочих, да и они мало обращали на него внимания. Время от времени среди его окриков слышалось: «А ну-ка, Мэтт!», сказанное таким мягким тоном, какого нельзя было и ожидать от него. Юджину все стало ясно. Он «раскусил» Дигана.
    
— Если вы не против, я попрошу, пожалуй, мистера Хейверфорда перевести меня к вам, — сказал он к концу дня, когда Диган стал стягивать с себя рабочий комбинезон, а итальянцы принялись укладывать инструменты и материал.
    
— Ясно, — сказал Диган, на которого имя всемогущего Хейверфорда произвело должное впечатление. Если Юджин надеется добиться перевода через посредство такого замечательного и недосягаемого лица, то он, должно быть, и сам необыкновенный человек. — Валите ко мне. Я с удовольствием приму вас. Достаточно, если вы будете заполнять мои требования и накладные, присматривать за рабочими в мое отсутствие и… э-э… одним словом, работы хватит.
    
Юджин улыбнулся. Перспектива была заманчивая. Джон-Бочка еще утром рассказал ему, что Диган разъезжает взад и вперед по всему пути между Пикскиллом (на главной линии), Чэтемом, Маунт-Киско (на боковой ветке) и Нью-Йорком. Он прокладывал дренажные трубы, возводил кирпичные фундаменты, строил колодцы, угольные ямы и даже небольшие здания, — все, что угодно, все, что только можно было требовать от способного каменщика-десятника, — и был вполне доволен и счастлив своей работой. Юджин имел возможность лично убедиться в этом. Дигана окружала здоровая атмосфера. Он действовал как укрепляющее лекарство, и его живительная сила передавалась больному, измученному интеллигенту.
    
В этот вечер, возвращаясь домой к Анджеле, Юджин думал о том, как забавна и романтична будет его новая работа. Эта перемена была ему по душе. Ему хотелось рассказать Анджеле про Дигана — посмешить ее. Увы! Его ждал совершенно не располагающий к этому прием.
    
Дело в том, что Анджела, все еще находясь под впечатлением своего недавнего открытия, не в состоянии была больше владеть собой. Если до сих пор она покорно выслушивала измышления Юджина, зная, что все это ложь, то, наконец, терпение ее иссякло. Слежка ни к чему не привела, а перемена места работы должна была только затруднить ее наблюдения. Кто теперь уследит за Юджином, когда он и сам не будет знать, куда и когда его пошлют? Он будет работать то здесь, то там, — где придется. Соображения собственной безопасности вместе с чувством вины заставили Юджина быть особенно внимательным к Анджеле во всем, что не требовало от него больших усилий. Когда он давал себе труд подумать, он испытывал стыд, жгучий стыд. Подобно пьянице, он находился всецело во власти своей слабости — так, пожалуй, можно было бы наилучшим образом охарактеризовать его поведение. Он ласково обнимал Анджелу, так как при виде ее осунувшегося лица боялся, что она вот-вот заболеет. Ему представлялось, что она страдает от тревоги за него, от переутомления или от какого-то надвигающегося недуга.
    
Несмотря на то что Юджин изменял Анджеле, он чувствовал к ней глубокое сострадание. Он по достоинству ценил ее превосходные качества — честность, бережливость, преданную и самоотверженную любовь. Ему жаль было ее мечты о простом, бесхитростном счастье с ним, так мало совместимом с его стремлением к свободе. Он знал, что от той любви, которой она от него требовала, не могло быть и речи — и все же временами сожалел об этом, очень сожалел. Иногда он незаметно наблюдал за Анджелой, восхищаясь ее красивой фигуркой, удивляясь ее трудолюбию, терпению, той бодрости, с какой она переносила лишения и невзгоды, и искренне огорчался, что судьба не отнеслась к ней милостивее и не послала ей другого мужа.
    
Все это приводило к тому, что Юджину невыносимо было видеть страдания Анджелы. Когда она казалась ему больной, его неудержимо тянуло к ней. Ему хотелось спросить, как она себя чувствует, ободрить ее теплым словом и лаской, которые — он знал это — так много значили для нее. В этот вечер он обратил внимание на ее застывшее, измученное лицо и не удержался от настойчивых расспросов.
    
— Что с тобой творится в последнее время? У тебя такой утомленный вид. Ты не здорова? У тебя что-нибудь болит?
    
— Да нет, ничего, — устало ответила она.
    
— Но ведь я вижу, что это не так, — настаивал он. — Не может быть, чтобы ты себя хорошо чувствовала. Что у тебя болит? Ты на себя не похожа. Почему ты не хочешь мне сказать, дорогая? Что с тобой?
    
Именно потому, что Анджела упорно молчала, он решил, что все дело в физическом недомогании. Душевные страдания она не умела долго скрывать.
    
— Разве тебя это интересует? — осторожно спросила Анджела, нарушая добровольно взятый на себя обет молчания. Она думала о том, что Юджин и эта женщина (кто бы она ни была) в заговоре против нее, что они решили извести ее, и им это удается. В ее голосе, который за минуту до того выражал усталую покорность судьбе, зазвучала плохо скрытая жалоба и обида, и Юджин заметил это. Еще раньше чем она успела что-нибудь добавить, он спросил:
    
— А почему бы мне не интересоваться и почему ты так говоришь? Что еще стряслось?
    
Анджела, в сущности, не собиралась продолжать. Ответ вырвался у нее невольно — очень уж сочувственный был у него тон. Да, жалость к ней у него осталась. И это только усиливало ее душевную боль и гнев. Но больше всего расстроили ее эти, последние, расспросы.
    
— Что тебе за дело до меня? — со слезами спросила она. — Ведь я тебя не нужна. Ты меня не любишь. Ты только делаешь вид, что жалеешь меня, когда я чуть хуже выгляжу, — вот и все. А любить ты меня не любишь. Если бы можно было, ты бы с удовольствием от меня избавился. Это так ясно.
    
— Что с тобой! Что ты говоришь? — воскликнул он, пораженный.
    
Неужели она что-нибудь узнала? Так ли уж бесследно прошел инцидент с разорванным письмом? Может быть, ей кто-нибудь рассказал про Карлотту? Он сразу растерялся, но все же решил играть свою роль до конца.
    
— Ты знаешь, что я тебя люблю, — сказал он. — Как ты можешь так говорить?
    
— Нет, не любишь. И знаешь, что не любишь! — вспыхнула она. — Зачем эта ложь? Ты меня не любишь! Не тронь меня! Не подходи ко мне близко! Как мне опротивело твое лицемерие! О!
    
Она выпрямилась и сжала руки так, что ногти вонзились в ладони. При первых ее словах Юджин успокаивающим жестом положил ей руку на плечо, и Анджела невольно он него отшатнулась. Он отступил, удивленный, встревоженный, чуть обиженный. С ее яростью было легче справиться, чем с ее горем, хотя, по правде говоря, его тяготило и то и другое.
    
— Да что с тобой? — спросил он с невинным видом. — Что я еще такое сделал?
    
— Ты лучше спросил бы, чего ты не сделал! Ты — пес! Ты — трус! разразилась Анджела. — Заставить меня сидеть в Блэквуде, пока ты здесь волочился за какой-то бесстыжей женщиной! Не отрицай! Не смей отрицать! это было сказано в ответ на протестующее движение Юджина. — Я все знаю! Я знаю больше, чем хотела бы знать! Я знаю, как ты себя вел, знаю все твои проделки. Ты тут путался с какой-то низкой, подлой, мерзкой тварью, а я сидела в Блэквуде и изнывала от тоски — вот что ты делал! «Дорогая Анджела», «Дорогой Ангелочек», «Моя мадонна»! Ха-ха! А как ты ее называл интересно знать? Лживый, лицемерный трус! Какие прозвища у тебя для нее, лицемер, животное, лжец! Я знаю твои дела! О, я хорошо их знаю! Зачем только я родилась на свет? Зачем? Зачем?
    
Голос ее сорвался. Юджин стоял как громом пораженный, он потерял всякую способность соображать. Он не знал, что сказать, что делать. Он совершенно не представлял себе, на чем она строит свои обвинения. Очевидно, ей известно гораздо больше, чем содержалось в той записке, которую он разорвал. Записки она не видела, в этом он был уверен, а впрочем, может быть, и видела? Уж не вынула ли она из корзинки обрывки письма, пока он был в ванной, а потом снова бросила их туда? Вполне возможно. В тот вечер она очень скверно выглядела. Что она знает? От кого она получила эти сведения? От миссис Хиббердел? От Карлотты? Быть не может! Уж не виделась ли она с ней? Но где? Когда?
    
— Ты сама не знаешь, что говоришь, — вяло протянул он, главным образом чтобы выиграть время. — Ты совсем с ума сошла! Что тебе взбрело на ум, хотел бы я знать! Ничего подобного не было!
    
— Да неужели? — накинулась на него Анджела. — Ты, значит, не встречался с нею у мостов, в загородных гостиницах, в трамвае? Лжец! Ты не называл ее «испепеленной розой», «речной нимфой», «божеством»? — Анджела сама придумывала эпитеты и места их свиданий. — Ты, должно быть, давал ей те же ласковые прозвища, что и Кристине Чэннинг? Ей это, наверное, нравилось, этой подлой потаскухе! А ты, ты все время меня обманывал, притворялся, будто жалеешь меня, будто ты одинок, огорчен, что я не могу приехать! Очень тебе нужно было знать, как я жила, о чем думала, как страдала! О, до чего же я ненавижу тебя, подлый трус! Ненавижу ее! Как я была бы рада, если б с вами случилось что-нибудь ужасное! Только бы мне добраться до нее, я убила бы ее, убила бы вас обоих, а потом себя! Убила бы! О, если бы мне умереть! Если б я только могла умереть.
    
По мере того как Анджела говорила, Юджину открывалась вся глубина его падения. Он видел, как жестоко оскорбил ее, какой подлостью представлялись ей его измены. Да, скверная это штука — бегать за другими женщинами. Это всегда кончается вот такой бурей, и приходится выслушивать самые ужасные оскорбления, даже не имея права возражать. Он слышал, что подобные истории случались с другими, но никогда не думал, что это может случиться с ним. А хуже всего было то, что он действительно виноват и заслужил ее упреки, это унижало его в собственных глазах, унижало и его и ее, поскольку ей приходилось вести с ним такую борьбу. Зачем он это делал? Зачем ставил ее в такое положение? Это убивало его гордость, то чувство, без которого человек не решается смотреть в лицо окружающим. Зачем он позволяет себе впутываться в такие истории? Разве он действительно любит Карлотту? Так ли сильна в нем жажда наслаждений, чтобы из-за нее переносить подобные оскорбления? Какая гадкая сцена! И чем она кончится? Все его нервы были напряжены, голову словно тисками сдавило. Если бы он мог побороть в себе тяготение к другим женщинам и оставаться верным Анджеле, — но какой ужасной казалась ему эта мысль! Ограничить свои желания одной Анджелой? Нет, это невозможно! Все это проносилось у него в голове, пока он стоял и ждал, чтобы буря немного утихла. Страшная пытка, но даже она не могла привести его к полному раскаянию.
    
— Что пользы устраивать такие сцены, Анджела? — мрачно произнес он, выслушав ее до конца. — Вовсе это не так ужасно, как тебе кажется. И я не лжец и не пес. Ты, по-видимому, прочла письмо, которое я кинул в корзину. Когда же это ты успела?
    
Его мучил вопрос, что она знает. Что она намерена предпринять по отношению к нему и к Карлотте? К чему она, собственно, ведет?
    
— Когда я успела? Какое это имеет значение? Какое право ты имеешь меня спрашивать? Где эта женщина, вот что я хочу знать. Я хочу найти ее! Хочу посмотреть ей в глаза! Хочу сказать ей в лицо, что она гнусная тварь! Я ей покажу, как красть чужих мужей! Я ее убью! Убью! И тебя убью! Слышишь? Убью тебя!
    
Она двинулась на него с вызовом в пылающих глазах. Юджин был поражен. Он еще никогда не видел женщины в таком бешенстве. В этом было что-то ошеломляющее, что-то прекрасное, что-то напоминающее сильную грозу и сверкание молний. Анджела, оказывается, способна метать громы. Он этого не знал. Это поднимало ее в его глазах, придавало ей новое очарование, так как сила всегда прекрасна, в чем бы она ни выражалась. Анджела была такая маленькая, но такая суровая, решительная. Он увидел ее с совершенно новой стороны и невольно залюбовался ею, хотя и был уязвлен ее оскорблениями.
    
— Нет, нет, Анджела, — сказал он мягко, движимый искренним желанием облегчить ее горе. — Ты на это не способна. Ты не могла бы.
    
— Нет, могла бы! Могла бы! — воскликнула она. — Я убью и ее и тебя!
    
Но тут гнев ее достиг своей высшей точки и наступил перелом. Теплота и сочувствие в обращении Юджина переполнили чашу. Терпеливое молчание, с которым он выслушивал ее упреки, искреннее сожаление, что он не может или не хочет ничего с этим поделать (она читала это на его лице), та непосредственность, с какой он, вопреки всему, продолжал верить, что она любит его, — все это было выше ее сил. Она с таким же успехом могла бы пробить лбом каменную стену. Она может убить его и эту женщину, кто бы она ни была, но этим не изменит его отношения к ней. А между тем ей только это и нужно. Душераздирающие рыдания вырвались у нее из груди, сотрясая все ее тело, как тростинку. Она уронила руки на кухонный стол, припала к ним головой и, упав на колени, рыдала, рыдала без конца. Юджин растерянно стоял над ней и думал о том, что это он разрушил ее мечту. Как это ужасно! Она права, он — лжец, он — пес, он — негодяй. Бедная маленькая Анджела! Но все равно, сделанного не воротишь. Чем он может помочь ей! Можно ли вообще чем-нибудь помочь в таких случаях? Нет, конечно. Она сражена горем, сердце ее разбито. На земле нет исцеления от этого. Священники отпускают грехи тем, кто преступил закон, но кто исцелит раны сердца?
    
— Анджела, — ласково окликнул он ее. — Анджела! Прости. Не плачь, Анджела, не надо плакать.
    
Но она не слышала его. Она ничего не слышала. В безысходном отчаянии она продолжала судорожно рыдать, и ее изящная, хрупкая фигурка, казалось, вот-вот сломится под тяжестью горя.
   
   
    
     
Глава XXIX
    
    
Но на этот раз Юджин не дал чувству жалости увлечь себя. При подобных обстоятельствах у мужчины всегда есть возможность заключить в объятия жертву своей жестокости, нашептывая ей участливые или покаянные слова. Другое дело — истинная доброта и раскаяние, которые влекут за собою исправление. Но для этого требуется полное бескорыстие и умение закрыть глаза на зло, причиняемое тебе. Юджин не принадлежал к числу тех, кого может исправить зрелище чьих-то страданий. Он глубоко сочувствовал Анджеле. Он остро переживал вместе с ней ее горе, но не настолько, чтобы отрешиться от своего, как ему казалось, законного права наслаждаться всем прекрасным. Что плохого, спрашивал он себя, в том, что он тайно обменивался ласковыми взглядами и нежными излияниями с Карлоттой или с какой-нибудь другой женщиной, которая нравилась ему и которой нравился он? Неужели такая близость — в самом деле зло? Он не тратил на Карлотту денег, принадлежащих по праву Анджеле — разве что какие-то гроши. Он не помышлял о женитьбе на ней, и она не рассчитывала выйти за него замуж — да это и невозможно было бы. Он только хотел наслаждаться ее обществом. Какое же зло причинял он этим Анджеле? Ровно никакого — если бы она ничего не узнала. Другое дело, когда она знает, — это, конечно, очень печально и для нее и для него. Но если бы роли переменились и Анджела вела себя так, как он по отношению к ней, это его нисколько не огорчало бы. Рассуждая таким образом, Юджин одно упускал из виду: что он не любил Анджелу, а она любила его. Такие доводы напоминают кружение белки в колесе. Да это собственно и не доводы. Это анархия чувств и ощущений. Здесь не видно желания найти какой-то выход.
    
Сцены повторялись, за первым припадком бешенства и горя последовали другие, но уже менее сильные. Проявление всякого чувства только однажды достигает своей высшей точки. Далее это уже лишь отголоски затихающего грома, сверкание зарниц. Анджела обличала Юджина во всех его недостатках и дурных наклонностях, а он только смотрел на нее своим мрачным взглядом и время от времени вставлял: «Да ничего подобного! Ты знаешь, что я вовсе не такой уж дурной человек». Или: «Зачем ты меня оскорбляешь? Ведь это все неправда». Или: «Зачем ты так говоришь?»
    
— А затем, что это так, и ты знаешь, что это так! — отвечала Анджела.
    
— Послушай, Анджела, — сказал ей как-то Юджин, стараясь воздействовать на нее логикой, — какой тебе смысл так меня унижать? Ну что толку, что ты бранишь меня всякими словами? Ты хочешь, чтобы я тебя любил, да? Ведь все дело в этом? Ничего другого тебе не нужно? Но разве ты заставишь любить себя тем, что будешь оскорблять меня? Если я не могу любить — значит, не могу. Зачем же эти ссоры?
    
Анджела слушала его с поникшей головой; она понимала, что ее ярость бесполезна или почти бесполезна. Он в выгодном положении. Она любит его. В этом все несчастье. И подумать только, что никакие слезы, никакие мольбы, никакой гнев не помогут ей! Его может вернуть к ней только чувство, в котором он не волен. В этом крылась горькая правда, которую Анджела, хоть и смутно, начинала сознавать.
    
Сидя с опущенными на колени руками, бледная, осунувшаяся, она сказала ему однажды, глядя в пол:
    
— Не знаю, что и делать! Может быть, мне лучше уйти от тебя. Если б только не мои родные! Для них брак — святыня. Они по натуре своей постоянные и порядочные люди. Вероятно, человек должен родиться на свет с такими качествами — приобрести их нельзя. Для этого его нужно совершенно переделать.
    
Юджин прекрасно знал, что она не уйдет от него. Прозвучавшая в ее последних словах высокомерная нотка, — правда, невольная, — вызвала у него улыбку. Подумать только — ему предлагают взять за образец родных Анджелы!
    
— Но только куда девать себя, не знаю, — продолжала она. — К своим в Блэквуд я не могу вернуться. Я не хочу там жить. Делать я ничего не умею, разве что детей обучать, но об этом мне и думать не хочется. Если б я могла научиться хотя бы стенографии или счетоводству.
    
Она говорила так, раздумывая вслух, обращаясь больше к себе, чем к нему. Она действительно не знала, как быть.
    
Юджин слушал, опустив голову; ему тяжело было думать, что Анджела окажется выброшенной из своего дома, что ей придется работать где-нибудь конторщицей или секретаршей. Он вовсе не хотел обрекать ее на такую жизнь. Он предпочел бы, чтоб она осталась с ним, конечно, на приемлемых для него условиях, — ведь водится же так у мормонов[16]. Какое одиночество ждет Анджелу, если она уйдет от него! Нет, это не для нее. Не для нее, домовитой и заботливой жены, черствый мир дельцов и торгашей. Ему хотелось бы уверить ее, что в дальнейшем у нее не будет поводов для таких огорчений, уверить искренне, — но с таким же успехом больной мог бы взяться за труд, доступный только человеку здоровому и сильному. У Юджина путались мысли, и только одно он знал ясно — если он попытается поступить как должно, ему это, возможно, и удастся, но сам он будет несчастлив. И он предпочитал не принимать никаких решений, полагаясь во всем на волю судьбы.
    
Как Юджин задумал, так и получилось. Он действительно перешел под начало Дигана и, работая с ним, пережил много любопытного. Когда Диган заявил ему в свое время, что готов взять его к себе, Юджин написал Хейверфорду почтительное письмо, в котором просил перевести его на другую работу, и немедленно получил ответ, что его желание удовлетворено. Хейверфорд сохранил о Юджине самое лучшее воспоминание. Осведомляясь о здоровье мистера Витла, он выражал надежду, что тот находится на пути к выздоровлению. Начальник строительного отдела как раз запрашивал о дельном помощнике для Дигана, у которого были вечные недоразумения из-за отчетности, и Хейверфорд считал молодого художника вполне подходящим кандидатом для этой должности. В результате Диган получил приказ принять к себе на работу Юджина, а Юджину, согласно другому распоряжению за подписью начальника строительного отдела, было предложено явиться к Дигану. Юджин застал его за постройкой угольной ямы под зданием железнодорожного депо в Фордс-Сентре. Диган, по обыкновению, метал громы и молнии, но Юджина он встретил широкой, довольной улыбкой.
    
— А! Вот и вы! Ну что ж, как раз вовремя. Я сейчас же направлю вас в контору.
    
Юджин рассмеялся.
    
— Ясно, — сказал он.
    
Диган стоял в только что вырытом котловане; от его одежды пахло свежей землей. В руках у него были отвес и ватерпас. Отложив их в сторону, он прошел с Юджином к станционному перекрытию, вытащил из кармана старого серого пиджака грязное, измятое письмо, осторожно развернул его толстыми, заскорузлыми пальцами и с возмущенным видом поднял в вытянутой руке.
    
— Поезжайте в Вудлон, — приказал он, — разыщите для меня болты, их там должен быть целый бочонок. Распишитесь в получении и вышлите мне их сюда. Потом отправляйтесь в контору и отвезите им эту накладную. — Он снова стал шарить в карманах и достал еще одну измятую бумажку. — Вот еще канитель! воскликнул он, глядя на нее с возмущением. — С ума они там все посходили, что ли! Вечно пристают ко мне с этими накладными. Можно, черт возьми, подумать, что я их украсть собираюсь! Что, я их слопаю? Накладные, накладные! С утра до вечера накладные! Кому это нужно? Этакая ерунда!
    
Лицо его еще больше побагровело и выражало возмущение. Юджину стало ясно, что Диган чем-то нарушил железнодорожные правила и получил за это взбучку, или же, как говорят дорожники, ему «хвост накрутили». Он был крайне возмущен и бушевал во весь размах своего ирландского темперамента.
    
— Ладно, — сказал Юджин. — Все будет в порядке. Предоставьте это мне.
    
Диган начал понемногу успокаиваться. Наконец-то у него толковый помощник. Расставаясь с Юджином, он не преминул, однако, метнуть в свое начальство последнюю молнию.
    
— Вы им там скажите, что я распишусь за болты только тогда, когда получу их, и ни в коем случае не раньше! — прогудел он.
    
Юджин рассмеялся. Он заранее знал, что не станет передавать слов Дигана, но рад был дать ему возможность отвести душу. С большим рвением приступил он к новой работе, довольный возможностью быть на воздухе, наслаждаться сиянием солнца и совершать короткие поездки взад и вперед по всей дороге. Это было восхитительно. Теперь дело пойдет на поправку, он был уверен в этом.
    
Юджин поехал в Вудлон и расписался в получении болтов. Затем он зашел в контору и познакомился с управляющим, которому лично передал накладную, и тот объяснил ему, в чем главное затруднение Дигана. Оказалось, что нужно ежемесячно заполнять до двадцати пяти отчетных бланков, не говоря уже о бесконечных накладных, на которых надо расписываться при получении материалов. Будь то целая секция мостовой фермы, или один болт, или фунт замазки, — все равно нужно было расписываться в получении. Достаточно было умело настрочить отчет о своей работе, чтобы снискать расположение управляющего конторой. (Что работа производилась надлежащим образом, это разумелось само собой.) И вот эти-то отчеты никак не давались Дигану, несмотря на то, что в составлении их ему порою помогали и жена и все трое детей — мальчик и две девочки. Он постоянно попадал в беду.
    
— Боже ты мой! — воскликнул управляющий конторой, когда Юджин сказал ему, что, по мнению Дигана, болты могли преспокойно лежать на станции, пока они ему не понадобятся, а тогда он и расписался бы в их получении. — Вот так так! — он даже за голову схватился от огорчения. — Пусть они лежат там, пока ему не понадобятся — слыхали? Ну, а как мне быть с моей отчетностью? Я-то должен иметь эти накладные! Вы скажите Дигану, что он обязан это понимать, он не первый день работает на железной дороге. Передайте ему от моего имени категорическое требование расписываться на соответствующем бланке за все, что ему выдано, как только его уведомят, что материал для него выписан. Я настаиваю на этом без всяких оговорок. Чтобы немедленно являлся за материалом. Обалдеть можно! И пусть берется за ум, пока не поздно, не то ему несдобровать! Я больше не стану этого терпеть. Уж вы помогите ему. Ведь с меня-то требуют отчет.
    
Юджин сказал, что поможет Дигану. Это была работа как раз по нем. Он чувствовал, что будет ему полезен. Он снимет с него часть забот.
    
Время шло. Стало холоднее, и хотя сначала новые обязанности казались Юджину интересными, постепенно, как это всегда бывает, они начали ему надоедать. Приятно было, конечно, в хорошую погоду стоять под деревьями у источника или ручейка, где прокладывался мостик или строился колодец, питавший соседнюю водокачку, и любоваться окружающим пейзажем. Но когда похолодало, все это потеряло свою прелесть. Диган по-прежнему оставался интересным объектом для изучения. Этот человек не переставал со всеми препираться. Вся его неутомимая, хотя и ограниченная узкими рамками деятельность проходила среди досок, тачек, щебня, цемента и состояла лишь в стройке — без той радости, которую дает пользование плодами своих усилий. Едва успев достроить и отделать что-нибудь, Диган со своими рабочими перекочевывал в другое место, где им снова предстояло рыть и копать. Глядя на развороченную землю, на кучи желтоватой глины, на чумазых итальянцев (достаточно чистых душою, но выпачканных в земле и скрюченных от работы), Юджин размышлял о том, долго ли еще он сможет это выдержать. Подумать только, что он, именно он, должен работать здесь с Диганом и с его «морскими свинками»! Временами он чувствовал себя всеми покинутым, до ужаса одиноким и несчастным. Он тосковал по Карлотте, тосковал по студии художника, по благоустроенной, культурной жизни. Судьба обошлась с ним несправедливо, но он бессилен; он не обладает способностью «делать деньги».
    
Приблизительно в это время Дигану была поручена постройка довольно большого четырехэтажного здания для мастерской, в двести футов по фасаду и столько же в глубину. Диган получил эту работу главным образом потому, что благодаря Юджину все узнали, какой он работник. Юджин быстро и точно составлял все его отчеты и докладные записки, и начальство строительного участка, наконец, оценило своего десятника по заслугам. Диган был в восторге от этого нового ответственного поручения, предвкушая возможность отличиться.
    
— Как только мы начнем строить этот домик, Юджин, мой мальчик, для нас наступят славные деньки! — восклицал он. — Это вам не дренажная труба и не угольная яма! Вот подождите, пусть явятся каменщики, тогда вы кое-что увидите.
    
Юджин был очень доволен, что их работа заслужила такое признание, но для него в ней, конечно, не было никакого будущего. Он чувствовал себя одиноким и грустил.
    
Кроме того, Анджела не переставала жаловаться, — и совершенно справедливо, — что слишком уж тяжела их жизнь. Для чего все это, что это ей даст? Сам он, вероятно, поправит свое здоровье и к нему вернется дарование, — пережитая встряска и перемена образа жизни, по-видимому, действительно вели к тому, — а что будет с нею? Юджин ее не любит. Если он снова станет на ноги, то, очевидно, лишь для того, чтобы бросить ее. В лучшем случае он даст ей средства и положение в обществе, — но разве это ее утешит? Ей нужна любовь, его любовь. А этого не было, или, вернее, была лишь тень любви. После недавней памятной сцены Юджин решил не выказывать Анджеле чувств, которых он к ней не питал, и это еще ухудшило их отношения. Анджела верила, что он по-своему привязан к ней, но эта привязанность шла от рассудка, не от сердца. Ему было жаль ее. Жаль! Как ненавистна была ей мысль о жалости! Если он ничего больше не способен ей дать, то что же, кроме горя, принесет ей будущее?
    
Как ни странно, подозрительность Анджелы в этот период до такой степени обострила все ее чувства и восприятия, что она почти безошибочно могла сказать, — не имея на то никаких данных, — что вот сейчас Юджин у Карлотты или возвращается от нее. Когда он вечерами приходил домой, что-то в его поведении (не говоря уж об излучаемых мозгом волнах, которые передавались от него Анджеле, когда он бывал у Карлотты) мгновенно подсказывало ей, где он был и что делал. Она иногда спрашивала его об этом, и он небрежно отвечал: «Да так, ездил в Уайт-Плейнс». Или «Был в Скарборо». Но почти каждый раз, когда он на самом деле был с Карлоттой, она вся вспыхивала и кричала:
    
— Ну конечно! Знаю я, где ты был! Ты опять виделся с этой подлой тварью! О, господь еще покарает ее! И тебе тоже не миновать наказания! Погоди, увидишь!
    
При этом слезы ручьем лились у нее из глаз, и она жестоко кляла его.
    
Юджин испытывал чуть ли не священный ужас перед этими необъяснимыми доказательствами ее всеведения. Он не понимал, как могла Анджела знать или хотя бы с такой уверенностью подозревать что-то. Он до известной степени увлекался спиритуалистическими теориями и учением о подсознательном мышлении. Он верил в существование у человека некоего подсознательного «я», которое обладает способностью воспринимать окружающее и передавать свои впечатления дальше, и предполагал, что сознанию Анджелы сигналы эти передаются в виде смутных страхов и подозрений. Но если все непостижимые силы природы ополчились на него, то как может он продолжать подобный образ жизни, да еще и наслаждаться им? Очевидно, так нельзя. Он будет когда-нибудь жестоко наказан за это. Его страшила мысль, что существует какой-то закон возмездия, воздающий злом за зло. Правда, немало преступлений и пороков остается ненаказанными, но многое, надо полагать, сурово карается, доказательством чему могут служить такие явления, как самоубийство, преждевременная смерть и потеря рассудка. Так ли это? Неужели избежать расплаты за грехи можно, только воздерживаясь от них? Юджин много размышлял над этим.
    
Что касается возврата к материальной обеспеченности, то дело это было отнюдь не легкое. За несколько лет Юджин так отошел от искусства, от журналов, редакций, выставок, художественных магазинов и галерей, что ему представлялось почти невозможным снова вернуться туда. Вдобавок, он сомневался в своих силах. У него накопилось много набросков — типы рабочих и улицы в Спионке, Диган с его артелью, Карлотта, Анджела, но он знал, что все это вещи невысокого качества, что в них недостает той мощи, той выразительности, какими когда-то отличались его работы. Придется, думал он, сначала испробовать силы на журнальном поприще, если только удастся завязать отношения в этом мире, — поработать в каком-нибудь захудалом журнальчике, пока не почувствуешь себя способным на что-то большее. Но у него не было уверенности, что для него найдется даже такая работа. Серьезный душевный надлом вселил в Юджина страх перед жизнью, внушил ему потребность в моральной поддержке такой женщины, как Карлотта, или даже в еще более надежной и крепкой опоре, и предстоящие поиски работы пугали его. Обязанности, которые он выполнял сейчас, не оставляли ему ни одной свободной минуты. Но он понимал, что с этой жизнью надо покончить. Он устало думал обо всем этом, поглощенный желанием добиться чего-то лучшего, и в конце концов все-таки набрался смелости и распростился с железной дорогой, обеспечив себе сначала другую работу.
   
   
    
     
Глава XXX
    
    
Только по истечении изрядного срока, видя, как Анджела ведет почти безнадежную борьбу, чтобы жить на его заработок да еще кое-что откладывать, Юджин взялся за ум и стал серьезно искать более подходящую работу. Все это время он внимательно присматривался к Анджеле и наблюдал, как упорно и настойчиво, невзирая на все трудности и лишения, выполняла она все, что требовалось по дому. Она готовила, убирала, ходила за покупками; перешивала свои старые платья так, чтобы они возможно дольше служили и выглядели к тому же модными; сама мастерила себе шляпки — одним словом, делала все, что было в ее силах, стремясь к тому, чтобы денег, лежавших в банке, хватило, пока Юджин не станет на ноги. Она охотно мирилась с тем, что он брал из этих денег, чтобы одеться, тогда как сама не соглашалась ни цента израсходовать на себя. Она жила надеждой на лучшее. Очевидно, когда-нибудь Юджин поймет, как она нужна ему. Впрочем, она не верила, что их прежние отношения вернутся. Ей никогда не забыть прошлого, да и он не забудет.
    
Роман Юджина с Карлоттой, под давлением различных неблагоприятных обстоятельств, медленно близился к концу. Эта связь не могла противостоять бурям, обрушившимся на нее с самого ее возникновения. Во-первых, мать Карлотты осторожно дала понять зятю, что у него есть все основания не оставлять жену надолго одну, и это сильно связывало Карлотту. При этом миссис Хиббердел не переставала упрекать дочь в распущенности — примерно так же, как Анджела Юджина, — и Карлотте все время приходилось отбиваться. Она была настолько прижата к стене, что не рискнула снять отдельную квартиру, а Юджин ни за что не хотел брать у нее деньги, чтобы оплачивать дорогостоящие посещения загородных ресторанов и отелей. Карлотта надеялась, что у него когда-нибудь снова появится своя студия и она будет видеться с ним, как со знаменитостью, в его родной стихии. Так было бы во всех отношениях лучше.
    
Промежутки между их свиданиями, когда-то приносившими обоим столько радости, все увеличивались, и Юджин мирился с этим, хотя и не без сожаления. Если честно признаться, то после недавно пережитого недуга его романтические наклонности представлялись ему в плачевном свете. Ему казалось, что он начинает понимать, к чему они ведут. Богатства он таким образом, безусловно, не наживет, — Юджин все больше убеждался в том, что судьбы мира находятся в руках людей, чье счастье состоит в труде. Тунеядцы, как правило, теряют все, в том числе и уважение своих сограждан. Распутные люди быстро изнашиваются и сами себя позорят своими нездоровыми и недостойными наклонностями. Женщины и мужчины, живущие невоздержанно, оказываются рабами своей болезненной чувственности, и всякое здоровое общество если не выбрасывает их за борт, то игнорирует. Если хочешь достигнуть богатства, ты должен быть сильным, энергичным, решительным, воздержанным — да и сохранить богатство можно только с помощью этих качеств. Нельзя давать себе волю, в противном случае человек становится таким, каким был сейчас он, Юджин, — развинченным, угрюмым, больным душевно и физически.
    
Итак, пройдя через любовные увлечения и нужду, через болезнь и унижения, Юджин стал ясно понимать одно — если он хочет добиться успеха, он должен вести себя благоразумно. Улыбается ли ему такая жизнь? Этого он не мог сказать. Но у него нет другого выхода, как это ни печально, — а раз так, он постарается сделать все, что возможно. Задача трудная, но жизненно важная.
    
Надо сказать, что Юджин все еще сохранял подчеркнуто артистическую наружность и манеры, которые он усвоил в дни юности. Но теперь он стал подозревать, что это придает ему нелепый и слегка несовременный вид. В последнее время он стал замечать, что некоторые художники, из наиболее преуспевающих, внешне ничем не отличались от обыкновенных дельцов. Это объясняется тем, решил Юджин, что они живут в реальном мире, а не витают в эмпиреях. Мысль эта заставила его последовать их примеру: он отказался от свободно повязанных галстуков и небрежной прически и придал своей внешности строгую простоту. Он продолжал носить мягкие шляпы, считая, что они ему больше к лицу, но во всем остальном предпочел расстаться с артистическими замашками.
    
Работая у Дигана, он понял, что такое настоящий тяжелый и честный труд. Диган был простым рабочим. В нем не было ничего романтического, он и слыхом не слыхивал ни о какой романтике. Лопаты, кирки, раствор и опалубка — вот что составляло его жизнь, и он никогда не жаловался. Юджину запомнилось, как однажды он посочувствовал Дигану: десятник ежедневно вставал в четыре утра, чтобы поспеть к поезду, доставлявшему его на работу к семи часам. Но темнота и холод ничего не значили для Дигана.
    
— Ясно, а как же иначе, — отозвался он с обычной усмешкой. — Надо же вовремя быть на месте. Никто не будет мне платить за то, что я валяюсь в постели. Если бы вам пришлось с годик вставать так каждое утро, вы бы человеком сделались.
    
— Едва ли, — поддразнил его Юджин.
    
— Уж поверьте, — настаивал на своем Диган. — За один год. Будьте покойны, я вижу, что вы за фрукт.
    
Юджину было неприятно слышать подобные замечания, но все же он принимал их к сведению. Диган имел обыкновение делать окружающим весьма полезные внушения касательно труда и воздержанности, причем это выходило у него совершенно не намеренно. Просто эти два свойства — трудолюбие и умеренность — составляли его сущность.
    
Однажды Юджин отправился на Типографскую площадь в надежде, что, может быть, у него хватит смелости зайти в редакцию какой-нибудь газеты и предложить свои услуги. Там он неожиданно наткнулся на Хадсона Дьюлу, которого не видел уже много лет. Дьюла очень обрадовался ему.
    
— Ба! Да это Витла! — воскликнул он, пораженный невероятной худобой и бледностью Юджина. — Где же вы столько времени пропадали? Ужасно рад вас видеть. Что вы поделывали? Зайдемте к Гану, закусим, и вы мне все расскажете.
    
— Я был болен, Дьюла, — откровенно сказал Юджин. — У меня было очень серьезное нервное расстройство, и, чтобы переменить обстановку, я работал на железной дороге. Я обращался ко всяким специалистам, но они мне не помогли. Тогда я решил взяться за труд чернорабочего и посмотреть, что из этого выйдет. Я совершенно выбился из колеи и вот четвертый год только и занимаюсь тем, что привожу себя в норму. Но теперь я, по-видимому, на пути к выздоровлению. Собираюсь в ближайшие дни уйти с железной дороги и вернуться к живописи. Мне кажется, что я опять могу писать.
    
— Не странно ли? — задумчиво произнес Дьюла. — Я на днях как раз думал о вас и спрашивал себя, куда это вы могли запропаститься. Должен вам сказать, что я переменил род занятий. «Труф» приказал долго жить, и я занялся литографским делом. Я состою младшим компаньоном в одной фирме на Бонд-стрит и работаю в ней управляющим. Буду очень рад, если вы как-нибудь заглянете ко мне.
    
— Непременно зайду, — сказал Юджин.
    
— А теперь насчет ваших нервов, — продолжал Дьюла, когда они вошли в ресторан. — У меня есть зять, с которым произошла такая же штука. Он и сейчас все бегает по врачам. Я ему расскажу про вас. Вид у вас совсем неплохой.
    
— Я чувствую себя значительно лучше, — сказал Юджин, — да, значительно лучше, хотя мне пришлось довольно тяжко. Но я уверен, что снова вернусь к жизни и буду теперь осторожнее. Я переутомился тогда с первыми картинами.
    
— Должен сказать, что в своем роде это были лучшие вещи, какие мне когда-либо попадались у наших художников, — сказал Дьюла. — Если помните, я был на обеих ваших выставках. Они были великолепны. А что же сталось с вашими полотнами?
    
— Некоторые были проданы, остальные я сдал на хранение, — ответил Юджин.
    
— Странно, — сказал Дьюла. — Я готов был биться об заклад, что они все будут проданы. В них было столько нового и яркого. Вы должны крепко взять себя в руки и больше не сдаваться. Вас ожидает большое будущее.
    
— Ну уж, право, не знаю, — пессимистически отозвался Юджин. Заслужить известность — конечно, вещь хорошая, но прожить на это, как вы сами знаете, невозможно. На живопись у нас в Америке не слишком большой спрос. Большинство моих работ остались непроданными. Любой бакалейщик, переезжающий с места на место со своим фургоном, куда обеспеченнее самого лучшего нашего художника.
    
— Ну, дело не так уж плохо, — с улыбкой заметил Дьюла. — Художник все-таки не лавочник. У него совершенно иной взгляд на вещи. Духовно он живет в другом мире. Да и материально можно устроиться совсем недурно, главное, прожить, а что вам еще нужно? Зато перед вами открыты все двери. Художник пользуется тем, чего никогда не добиться лавочнику, — почетом; он служит обществу мерилом всех достоинств — сейчас или в будущем. Если бы я обладал вашим талантом, я никогда не стал бы завидовать мяснику или булочнику. Ведь вас знает теперь каждый, во всяком случае каждый хороший живописец. Вам остается только работать дальше и добиваться большего. А зарабатывать мало ли чем можно.
    
— Чем, например? — спросил Юджин.
    
— Как чем? Пишите панно, займитесь стенной росписью. Я только на днях говорил кому-то, что бостонская публичная библиотека совершила большую ошибку, не поручив вам часть работы по росписи стен. Вы могли бы создать для них прекрасные вещи.
    
— Вы, я вижу, еще верите в меня, — растроганно сказал Юджин.
    
После стольких тоскливых дней слова Дьюлы были подобны теплу, исходящему от яркого пламени. Значит, его не забыли. Значит, он на что-то годен.
    
— Помните Орена Бенедикта? Вы, кажется, знали его по Чикаго, не правда ли? — спросил Дьюла.
    
— Конечно, — ответил Юджин. — Я работал вместе с ним.
    
— Он сейчас в газете «Уорлд», заведует художественным отделом, совсем недавно перешел туда.
    
И когда Юджин удивился, заметив, что вот как меняются времена, Дьюла вдруг добавил:
    
— А ведь это мысль! Вы говорите, что собираетесь расстаться с железной дорогой. Почему бы вам не устроиться у Бенедикта и не поработать немного тушью, чтобы набить руку? Это вам очень пригодилось бы. А он, я уверен, с радостью возьмет вас.
    
Дьюла догадывался, что финансы Юджина в плохом состоянии, и хотел дать ему возможность без большой затраты сил заняться работой, которая постепенно привела бы его назад, к настоящей живописи. Он любил Юджина и очень хотел помочь ему. С удовольствием вспоминал он, что первый поместил в журнале цветную репродукцию его этюда.
    
— Мысль неплохая, — сказал Юджин, — я и сам подумывал заняться чем-нибудь таким, если удастся. Я зайду к нему, может быть, даже сегодня. Это было бы как раз то, что мне сейчас нужно, — небольшая практика, ведь я совсем отстал.
    
— Хотите, я ему позвоню, — любезно предложил Дьюла. — Мы с ним большие приятели. Он спрашивал на днях, не могу ли я рекомендовать ему одного или двух действительно сильных художников. Обождите минутку.
    
Дьюла вышел, и Юджин откинулся на спинку стула. Возможно ли, что его возвращение к жизни совершится так легко и просто? Ему мерещились всякие трудности. И вот счастливый случай обещает избавить его от всех страданий.
    
— Он сказал: «Разумеется!» — воскликнул Дьюла, возвращаясь на свое место. — «Пусть сейчас же зайдет». Советую вам сегодня же повидаться с ним. Это будет самое лучшее. А когда устроитесь, навестите меня. Где вы сейчас обитаете?
    
Юджин дал ему свой адрес.
    
— Ах, да, ведь вы женаты, — сказал Дьюла, когда Юджин сообщил ему, что они с Анджелой занимают крохотную квартирку. — Как поживает миссис Витла? Я ее помню, очаровательная женщина. А мы с миссис Дьюла снимаем квартиру на площади Грэмерси. Вы не знали, что я женился? Да, представьте. Приходите к нам с супругой. Вы нас очень обрадуете. Мы будем ждать вас к обеду, надо только договориться о дне.
    
Юджин был очень доволен. Он думал о том, как рада будет Анджела. За эти годы они совершенно отошли от общества художников. Юджин поспешил к Бенедикту, и тот встретил его как старого приятеля. Они не были раньше особенно близки, но всегда хорошо относились друг к другу. Бенедикт слышал про болезнь Юджина.
    
— Вот что я вам скажу, — сказал он, когда кончился обмен приветствиями и воспоминаниями, — много я платить не могу — пятьдесят долларов здесь считается высоким окладом, а у меня сейчас только одно вакантное место на двадцать пять долларов в неделю. Если хотите попробовать свои силы, вы можете его получить. Временами у нас бывает гонка, но этого вы, кажется, не боитесь. Когда я наведу здесь порядок, у меня, возможно, найдется для вас и что-нибудь получше.
    
— Неважно, — весело отозвался Юджин, — я и этим доволен. (Он действительно был очень доволен.) А что касается спешки, то это меня не пугает. Даже приятно, для разнообразия.
    
Бенедикт на прощание дружески пожал ему руку. Он рад был заполучить Юджина, так как знал, чего от него можно ожидать.
    
— Вот только мне едва ли удастся приступить к работе раньше понедельника. Я должен предупредить об уходе за несколько дней. Можно будет подождать?
    
— У меня нашлись бы для вас дела и раньше, но уж так и быть — в понедельник так в понедельник, — ответил Бенедикт, и они тепло распрощались.
    
Юджин поспешил домой. Ему не терпелось рассказать обо всем Анджеле ведь это намного скрасит их суровую жизнь. Конечно, не особенно приятно снова начинать карьеру с газетного иллюстратора на жалованье в двадцать пять долларов в неделю, но ничего не поделаешь, — это лучше, чем ничего. По крайней мере это поставит его на ноги. Он был уверен, что в самом скором времени добьется чего-нибудь получше. С работой он вполне справится, в этом он не сомневался, а остальное пока неважно. Разве мало ударов было нанесено его гордости? Все же это неизмеримо лучше, чем работать поденщиком. Он быстро взбежал по лестнице в свою тесную квартирку и, увидев Анджелу у плиты, крикнул:
    
— Ну, хватит с нас, кажется, железной дороги.
    
— Что случилось? — испугалась Анджела.
    
— Ничего не случилось, — ответил он. — Я нашел лучшую работу.
    
— Какую?
    
— Иллюстратором в «Уорлде».
    
— Когда же ты это придумал? — спросила она, просияв, так как их тяжелое материальное положение страшно угнетало ее.
    
— Сегодня, и с понедельника уже приступаю к работе. Двадцать пять долларов в неделю — это не то, что девять, неправда ли?
    
— Еще бы! — улыбнулась Анджела, и слезы радости брызнули у нее из глаз.
    
Юджин понимал, чем были вызваны эти слезы. Он всячески хотел избежать сейчас неприятных воспоминаний.
    
— Не плачь, — сказал он. — Все будет хорошо.
    
— О, я так надеюсь! — пробормотала Анджела, и когда она прижалась к его груди, он ласково погладил ее по голове.
    
— Ну-ну, полно! Гляди веселей, слышишь? Теперь мы заживем на славу!
    
Анджела улыбнулась сквозь слезы и живо принялась накрывать на стол.
    
— Вот уж действительно хорошие новости, — смеясь, заговорила она немного спустя. — Но мы все-таки еще долго будем тратить не больше, чем сейчас. Надо отложить немного денег, чтобы снова не очутиться в таком тяжелом положении.
    
— Об этом не может быть и речи, — весело отозвался Юджин, — если только я еще не совсем забыл свое ремесло. — И он направился в крохотную комнатку, которая служила ему и для работы, и для отдыха, и для приема гостей, и, развернув газету, принялся насвистывать. Он был так взволнован, что почти забыл про свои огорчения с Карлоттой и вообще про всякие любовные дела. Он снова пойдет в гору и будет счастливо жить с Анджелой. Он станет художником, или дельцом, или еще кем-нибудь. Взять, например, Хадсона Дьюлу. У него своя литография и квартира на площади Грэмерси. Мог бы жить так кто-либо из художников, которых знает он, Юджин? Едва ли. Надо будет об этом подумать. Да и об искусстве вообще. Все это надо хорошенько взвесить. Может быть, удастся получить место художественного редактора, заняться литографским делом или еще чем-нибудь? Работая на железной дороге, Юджин не раз подумывал о том, что из него вышел бы недурной начальник строительства, если бы он мог целиком этому отдаться.
    
И Анджела задумалась над тем, что сулит ей перемена в их жизни. Бросит ли Юджин свои дурные повадки? Хватит ли у него характера медленно, но верно продвигаться в гору? Ведь он уже не мальчик. Пора бы ему позаботиться о том, чтобы занять прочное место в жизни, если он вообще надеется чего-нибудь достигнуть. Ее любовь к нему была уже не та, что раньше, негодование и неприязнь отравляли ее временами, но все же Анджела знала, что он нуждается в ее помощи. Бедный Юджин, если бы только судьба не покарала его этой слабостью! Но, может быть, он преодолеет ее? — думала Анджела.
   
   
    
     
Глава XXXI
    
    
Работа в художественном отделе газеты «Уорлд» ничем не отличалась от той, какая у Юджина была лет десять назад в Чикаго. Но, несмотря на весь его опыт, ему сейчас приходилось не легче, чем тогда, а пожалуй, даже и труднее, так как работа не удовлетворяла его, и он чувствовал себя не на месте. Теперь у него появилось желание найти что-нибудь такое, что приносило бы ему вознаграждение в соответствии с его способностями. Сидеть вместе с какими-то мальчишками (были там и люди одних с ним лет и старше его, но не в этом дело) казалось ему унизительным. Он считал, что Бенедикт мог бы отнестись с большим уважением к его таланту и не предлагать ему такое маленькое жалованье. Но в то же время Юджин был благодарен и за это. Он энергично принялся выполнять то, что ему поручали, и поражал своего начальника быстротой, с какою разрабатывал каждую тему, проявляя при этом необыкновенную изобретательность. На следующий же день он изумил Бенедикта прекрасной фантазией на тему «Черная смерть» — рисунок должен был идти в воскресном номере к статье об опасностях современных эпидемий. Мистер Бенедикт сразу понял, что ему не удастся удержать Юджина на таком жалованье. Он сделал большую ошибку, назначив ему для начала столь скромную плату, но он боялся, что после серьезной болезни талант Юджина сильно пострадал. Будучи новичком в газетном деле, Бенедикт не знал, как трудно потом добиться повышения жалованья для своих подчиненных: чтобы исхлопотать кому-нибудь прибавку в десять долларов, нужно было долго спорить и убеждать заведующего финансовым отделом, а о том, чтобы удвоить или утроить оклад (как в данном случае требовала справедливость), не могло быть и речи. Раньше шести месяцев нельзя было и надеяться на прибавку — таковы были твердые установки главной администрации, но в отношении Юджина это было, конечно, смешно и несправедливо. И все же, поскольку Юджин был болен, он мирился с этой работой, надеясь добиться лучших условий, как только к нему вернутся силы и у него появятся некоторые сбережения.
    
Анджелу, конечно, радовала перемена в их жизни. Она так долго страдала, так долго ничего не видела впереди, кроме новых невзгод и горя, что для нее было большим утешением ходить по вторникам в банк (Юджин получал жалованье в понедельник) и откладывать по десять долларов про черный день. Они решили, что могут позволить себе тратить шесть долларов в неделю на одежду (в которой оба очень нуждались) и на кое-какие развлечения. Юджин иногда приглашал к обеду кого-нибудь из товарищей по службе и, в свою очередь, получал приглашения вместе с Анджелой. Они уже столько времени обходились без нового платья, без друзей, почти не бывали в театре — нигде! Теперь в их жизни наметился поворот. А вскоре они стали встречаться и с прежними знакомыми, тем более что у Юджина появилось свободное время.
    
Прошло полгода, в течение которых Юджин тянул лямку в газете; и вот опять, как прежде на железной дороге, им овладело беспокойство, и наконец наступил момент, когда он почувствовал, что больше ни одной минуты не выдержит такой жизни. Жалованье ему повысили сперва до тридцати пяти, а затем до пятидесяти долларов, но работа казалась до ужаса скучной и с точки зрения искусства насквозь фальшивой. Единственные ощутимые ее результаты заключались в том, что впервые в жизни он получал твердый, хотя и скромный оклад, которого вполне хватало на жизнь, да еще в том, что голова его была всегда занята мыслями о работе и на размышления о себе не оставалось времени. Он работал в огромной комнате с людьми, наделенными чрезвычайно острым чувством юмора, предприимчивыми и смело предъявлявшими к жизни свои требования. Они так же, как и Юджин, мечтали о роскоши и богатстве, с той лишь разницей, что у них было больше веры в себя и зачастую больше той уравновешенности, которую дает идеальное здоровье. Вначале они готовы были заподозрить Юджина в зазнайстве, но постепенно полюбили его — все без исключения. У него была такая подкупающая улыбка, и он больше чем кто-либо умел ценить шутку, а это привлекало к нему всякого, кто мог рассказать хороший анекдот.
    
«Это надо рассказать Витле», — то и дело слышалось в редакции, и Юджин постоянно кого-нибудь выслушивал. Он приходил домой завтракать то с одним, то с другим приятелем, а то и сразу с тремя или четырьмя, и скоро у Анджелы появилась обязанность дважды, а иногда и трижды в неделю принимать у себя друзей Юджина. Она часто протестовала, и из-за этого происходили ссоры, так как у них не было горничной, и она считала, что Юджин перегружает этими приемами их скромный бюджет. Она хотела, чтобы гости приходили, как принято, по уговору и приглашению, но все чаще случалось так, что Юджин, придя домой, весело кричал ей с порога, что с ним Ирвинг Нелсон, или Генри Хейр, или Джордж Бирс, и только потом, улучив минуту, нервно спрашивал: «Ничего, что я их привел?» Анджела в таких случаях отвечала: «Ну конечно, милости прошу!», — но лишь в присутствии гостей. Когда же они оставались одни, следовали упреки, и слезы, и категорические заявления, что она этого не потерпит.
    
— Ну, ладно, я больше не буду, — виноватым голосом говорил Юджин. — Я просто забыл.
    
Однако он хотел, чтобы Анджела наняла горничную и позволила ему приглашать кого угодно. Ему было так приятно сознание, что он снова живет в кругу друзей и что их становится все больше.
    
Когда Юджину окончательно надоела низкооплачиваемая работа в «Уорлде», он узнал об одном деле, обещавшем гораздо большие возможности в смысле карьеры. Ему не раз приходилось слышать то от одного, то от другого знакомого, какую роль начинает играть искусство в области рекламы. Он прочел несколько статей на эту тему в каком-то второстепенном журнале и время от времени видел любопытные и подчас прекрасно выполненные серии реклам, которые разные фирмы одна за другой стали помещать в периодических изданиях с целью более широкого распространения какого-нибудь продукта. Разглядывая их, Юджин думал, что мог бы создать хорошую серию реклам на любую тему, и задавался вопросом, кто этим ведает. Однажды вечером, возвращаясь с работы вместе с Бенедиктом, он заговорил с ним об этом.
    
— Видите ли, насколько мне известно, — сказал Бенедикт, — это дело с огромным будущим. В Чикаго есть некий Салджерьян, американский сириец, — то есть отец его был сирийцем, а сам он родился здесь, так вот он создал колоссальное предприятие, снабжая крупные корпорации художественной рекламой. Он выпустил, например, знаменитую серию «Молли Мэгайр», рекламирующую жидкость для выведения пятен. Не думаю, чтобы он сам непосредственно что-нибудь делал. Он приглашает для этой цели художников, и, как я понимаю, на него работают наши крупнейшие силы. Он берет за такую рекламу большие деньги. Этим делом занимаются также и некоторые рекламные агентства. Одно из них я знаю. Компания «Саммерфилд» создала у себя специально для этой цели большой художественный отдел. Там постоянно работает от пятнадцати до восемнадцати художников, а иногда и больше. По-моему, есть очень удачные работы. Помните, например, серию реклам «Корно»?
    
Бенедикт имел в виду пищевой продукт, который некая фирма рекомендовала американцам к завтраку, — она поместила в печати одну за другой десять прекрасно выполненных и остроумных картинок.
    
— Помню, — ответил Юджин.
    
— Ну вот они как раз и выпущены компанией «Саммерфилд».
    
Юджин подумал, что это должно быть исключительно интересное дело. Реклама интересовала его еще в те времена, когда он в Александрии работал наборщиком. Мысль о том, чтобы заняться чем-нибудь подобным, завладела его воображением. Это было самое новое из всего, с чем он сталкивался за последнее время. Может быть, здесь таились и для него какие-то возможности. Картины его оставались непроданными. Приступить к работе над новой серией полотен у него не хватало духу. Если бы ему удалось заработать сперва немного денег, тысяч десять, скажем, чтобы иметь шестьсот — семьсот долларов годового дохода, он, пожалуй, рискнул бы заняться искусством. Слишком уж он настрадался; бедность до такой степени страшила его, что сейчас ему хотелось одного — добиться постоянного заработка или твердого годового дохода.
    
Как раз в то время, когда Юджин упорно думал об этом, к нему заглянул один художник, который раньше работал в «Уорлде», а теперь перешел в другую газету. Это был молодой человек по имени Моргенбау — Адольф Моргенбау, очень полюбивший Юджина и восхищавшийся его талантом. Моргенбау горел желанием сообщить Юджину важную новость: по дошедшим до него слухам, в художественном отделе компании «Саммерфилд» намечается смена руководства. Он думал, на основании некоторых соображений, что Юджину небезынтересно будет узнать об этом. Моргенбау всегда считал, что Юджину не место в газете. Это не соответствовало ни его уму, ни призванию. Что-то подсказывало молодому человеку, что Юджину предстоит блестящее будущее, и, движимый этой догадкой, он хотел как-нибудь помочь ему и тем завоевать его расположение.
    
— Мне нужно кое-что рассказать вам, мистер Витла, — сказал он.
    
— Выкладывайте, я слушаю вас, — улыбнулся Юджин.
    
— Вы пойдете завтракать?
    
— Непременно, пошли вместе!
    
Они отправились завтракать, и Моргенбау сообщил Юджину о том, что слышал. Компания «Саммерфилд» только что уволила (а может быть, отпустила или не сумела удержать) своего заведующего художественным отделом, чрезвычайно способного человека, по имени Фримен, и теперь ищет ему преемника.
    
— Почему бы вам не предложить свои услуги? — сказал в заключение Моргенбау. — Вы вполне могли бы справиться с этой работой. То, что вы сейчас делаете, как раз подошло бы для прекрасных реклам. И, кроме того, вы умеете обращаться с людьми. Вас все любят, например, здесь, в газете, вся молодежь любит вас. Почему бы вам не повидаться с мистером Саммерфилдом? Его агентство помещается на Тридцать четвертой улице. Возможно, вы окажетесь для него подходящим работником и получите в свое ведение целый отдел.
    
Юджин смотрел на Моргенбау и спрашивал себя, что могло ему внушить такую мысль. Он решил немедленно позвонить Дьюле и посоветоваться. Дьюла ответил, что лично он Саммерфилда не знает, но что у них есть общие знакомые.
    
— Вот что я вам посоветую, Юджин, — сказал он. — Повидайтесь с Бейкером Бейтсом из компании «Сатина». Это на углу Бродвея и Четвертой улицы. У нас крупные дела с этой фирмой, а у нее крупные дела с Саммерфилдом. Я вам сейчас пришлю с рассыльным рекомендательное письмо, которое вы захватите с собой, а затем позвоню Бейтсу, и он, вероятно, согласится поговорить с Саммерфилдом. Конечно, он захочет раньше повидать вас.
    
Юджин горячо поблагодарил и стал с нетерпением ждать письма. Он попросил Бенедикта отпустить его и отправился к мистера Бейкеру Бейтсу. Последний, достаточно наслышавшись о Юджине от Дьюлы, встретил его очень приветливо. Дьюла рассказал ему, что у Юджина редкостный талант, что сейчас он переживает тяжелый период, но тем не менее прекрасно справляется с работой и будет еще лучше делать свое дело на новом месте, поскольку оно больше ему подходит. На Бейтса произвела очень хорошее впечатление внешность Юджина, так как тот давно сменил костюм «свободного художника» на более солидный. Юджин показался ему человеком способным и, вне всякого сомнения, очень приятным.
    
— Я поговорю с мистером Саммерфилдом, — сказал он, — но на вашем месте я не стал бы возлагать на это слишком большие надежды. Он человек трудный, и лучше всего не показывать вида, что вам очень хочется поступить к нему. Надо сделать так, чтобы он сам обратился к вам. Подождем до завтра. Я встречусь с ним по другому делу, а за завтраком расспрошу, что, и как, и кого он имеет в виду на это место — если он имеет кого-нибудь в виду. Если вакансия действительно открыта, я скажу ему про вас. А дальше видно будет.
    
Юджин расстался с ним, горячо поблагодарив. Он шел и думал, что Дьюла всегда приносит ему счастье. Не кто иной, как Дьюла, в свое время поместил в журнале его первое крупное произведение. Картинами, репродукции которых печатались в его журнале, Юджин завоевал расположение мосье Шарля. Благодаря Дьюле он получил свою теперешнюю работу. Уж не получит ли он, с его легкой руки, и это место?
    
Возвращаясь в трамвае на работу, Юджин встретил косого парнишку. Кто-то недавно сказал ему, что косоглазые мужчины приносят счастье, а косоглазые женщины — несчастье. Трепет радостного предчувствия пробежал по его телу. Ну, конечно, он получит работу у Саммерфилда и, если это сбудется, окончательно уверует в приметы. Они и раньше оправдывались, но это будет настоящей проверкой. Юджин с веселым видом уставился на мальчика, а тот в ответ выпучил на него глаза и широко улыбнулся.
    
«Ну, все в порядке, — подумал Юджин. — Место за мной!»
    
Все же он не был в этом уверен.
   
   
    
     
Глава XXXII
    
    
«Рекламное агентство Саммерфилда», президентом которого был Дэниел К. Саммерфилд, представляло собою нередко встречающееся в деловом мире явление — некое выражение или даже воплощение одной недюжинной личности. Идеи, темперамент и энергия мистера Дэниела К. Саммерфилда — вот в сущности чем определялась и исчерпывалась деятельность его рекламного агентства. Правда, этот человек содержал огромный штат — агенты по сбору объявлений, составители реклам, финансовые работники, художники, стенографистки, счетоводы и т. д., - но все они были в своем роде эманацией или излучением личности Дэниела К. Саммерфилда. Это был подвижный человек маленького роста, черноглазый и черноусый, с оливковым цветом лица и ровным рядом красивых (хоть и смахивающих порой на волчьи) белых зубов, выдававших его алчную, ненасытную натуру.
    
Мистер Саммерфилд поднялся к богатству — или по крайней мере благосостоянию — из глубочайшей бедности, и при этом способом самым элементарным: собственными усилиями. В штате, где он родился — в Алабаме семью его, те немногие, кому она была известна, причисляли к «белой голи». Отец его был нерадивым полунищим хлопководом-арендатором, снимавшим с акра разве что один бушель. Он плелся за тощим мулом, еле державшимся на ногах от старости и усталости, по бороздам своего еще более тощего поля и вечно жаловался на боль в груди. Его медленно точила чахотка, или это только так казалось ему, — не важно, ибо суть дела от этого не меняется. Вдобавок он страдал солитером, хотя этот паразитический возбудитель неизлечимой усталости еще не был в те времена открыт и не получил еще имени.
    
Дэниел Кристофер, его старший сын, не получил почти никакого образования, так как семи лет от роду был отдан на хлопчатобумажную фабрику. И тем не менее очень скоро оказался главой и разумом своей семьи. В течение четырех лет он работал на фабрике, а потом благодаря своей исключительной смышлености получил место в типографии викхемской газеты «Юнион», где так понравился своему тугодуму-хозяину, что в конце концов сделался главным мастером наборной, а затем и управляющим. В то время он ничего еще не понимал ни в типографском, ни в издательском деле, но тот небольшой опыт, который он получил в газете, раскрыл ему глаза. Он сразу сообразил, что представляет собою газетное дело, и решил им заняться. Позже, когда он подрос, он обратил внимание на то, как мало людей разбирается в рекламном деле, и решил, что именно он призван навести здесь порядок. Мечтая о широком поприще, на котором можно было бы по-настоящему развернуться, он немедленно приступил к подготовке, читал по возможности все, что было когда-либо написано о рекламе, и учился искусству показывать вещи с самой выгодной стороны и писать о них так, чтобы это запечатлевалось в памяти. Он прошел такую жизненную школу, как вечные драки со своими подчиненными (однажды он сбил рабочего с ног ударом тяжелого гаечного ключа), постоянные пререкания с отцом и матерью, когда он говорил им в лицо, что они ничего не стоят и что для них же было бы лучше поучиться у него уму-разуму. Он ссорился с младшими братьями, стараясь подчинить их себе, и ему удалось достичь этого в отношении самого младшего — главным образом, по той простой причине, что тот глупо и безоглядно к нему привязался. Этого младшего брата он впоследствии взял к себе в рекламное дело. Он ревностно копил гроши, которые зарабатывал, часть их вложил в расширение газеты «Юнион» и, кроме того, купил своему отцу ферму в восемь акров и сам же показал ему, как ее надо эксплуатировать; но в конце концов решил податься в Нью-Йорк и связаться там с каким-нибудь крупным рекламным концерном, в котором можно почерпнуть полезные сведения по единственному интересовавшему его вопросу. К тому времени он был уже женат и привез с собой в Нью-Йорк молодую жену-южанку.
    
Вскоре Саммерфилд поступил в одну крупную фирму агентом по сбору объявлений и быстро пошел в гору. Он всегда мило улыбался, был вкрадчив и настойчив и так умел очаровать клиента, что заказы сами шли к нему в руки. Он сделался «столпом» фирмы, и Альфред Кукмэн, ее владелец и управляющий, стал подумывать, как бы удержать Саммерфилда у себя. Но ни один человек, ни одна фирма не могли удержать надолго Дэниела К. Саммерфилда, стоило ему только понять, что он способен на большее. За два года он овладел всем, чему мог научить его Альфред Кукмэн, и еще многим, чему последний не мог его научить. Он знал своих клиентов и их требования и недостатки в работе фирмы Кукмэна. Он предугадал появление художественной рекламы на товары первой необходимости и решил заняться именно этой отраслью. Для этого нужно было основать агентство, которое сумело бы дать своим заказчикам такую действенную и эффектную рекламу, чтобы всякий, кому она будет по карману, получал он нее значительную выгоду.
    
В то время когда Юджин впервые услыхал о фирме Саммерфилда, она существовала уже шесть лет и дело быстро росло. Это было крупное предприятие, приносившее большие доходы и отличавшееся той же энергией и напористостью, что и сам его владелец. Когда вопрос касался судьбы отдельного человека, Дэниел К. Саммерфилд не знал пощады. Он изучил биографию Наполеона и пришел к выводу, что жизнь отдельного человека ровно ничего не стоит. В деловых отношениях жалость представлялась ему чем-то совершенно неуместным. Всякие разговоры о чувстве он считал глупой болтовней. Важно лишь нанимать нужных людей, платить им возможно меньше, выжимать из них все соки и немедленно гнать тех, кто в результате напряженной работы обнаруживает малейшие признаки изношенности. За пять лет у него перебывало пять заведующих художественным отделом; он нанимал и, как он выражался, гнал взашей бесконечное множество агентов по сбору объявлений, составителей реклам, бухгалтеров, стенографисток, художников, выбрасывая за дверь всякого, кто выказывал малейшие признаки неспособности или нерадивости. Огромный зал на первом этаже, занятый его конторой, мог бы по праву считаться образцом чистоты и порядка, — если хотите, даже красоты, с коммерческой точки зрения, — но это были чистота, порядок и красота бездушной, хорошо налаженной и хорошо смазанной машины. Дэниел К. Саммерфилд был в сущности и сам такой машиной, — он давным-давно решил, что именно таким и нужно быть, если не хочешь потерпеть поражение в жизни, оказаться в дураках и стать жертвой мошенников. Он считал, что это делает ему честь.
    
Мистер Бейкер Бейтс, отправившийся по просьбе Хадсона Дьюлы позондировать почву насчет вакансии, о которой ходили слухи (и которая действительно имелась), попал к мистеру Саммерфилду в чрезвычайно благоприятную минуту, — тот как раз вел переговоры насчет двух очень крупных заказов, выполнение которых должно было потребовать известной фантазии и вкуса. А он как на грех лишился своего заведующего художественным отделом из-за размолвки, вышедшей у них в связи с выполнением одного старого контракта. Правда, во многих случаях — можно даже сказать, в большинстве случаев — его клиенты сами знали, что они хотят сказать и как они хотят это выразить, но все же далеко не всегда. Обычно они охотно прислушивались ко всяким советам, исправлениям и переделкам, а в ряде случаев, когда речь шла о крупном заказе, целиком препоручали его агентству Саммерфилда на его просвещенное усмотрение. Поэтому фирме необходимо было иметь людей, достаточно сведущих и в изготовлении реклам и в том, как и где их разместить. И как раз в изготовлении реклам очень важно было участие способного заведующего художественным отделом.
    
Как уже говорилось, Саммерфилд за пять лет сменил пятерых заведующих художественным отделом. И всякий раз он применял чисто наполеоновский метод, бросая в прорыв человека со свежим, неутомленным воображением, а едва тот обнаруживал малейшие признаки усталости, преспокойно вышвыривал его вон. Этот метод работы не допускал никакой жалости или угрызений совести. «Я нанимаю хороших работников и плачу им хорошие деньги, — было любимым доводом Саммерфилда. — Почему же мне не ожидать хороших результатов?» Если же он бывал расстроен или взбешен какой-нибудь неудачей, он умел выражаться и по-другому: «Будь они прокляты, эти безмозглые маляры! Чего от них ждать? Кроме своих жалких идеек насчет того, как что должно выглядеть, они ровно ничего не понимают! Они ничего не смыслят в жизни! В этом они, черт их побери, просто дети малые! С какой же стати считаться с их мнением? Кому какое дело до них? Они у меня вот где сидят!» Мистер Дэниел К. Саммерфилд очень любил прибегать к крепким словечкам, но это было у него скорее скверной привычкой, чем проявлением злобного характера; однако портрет его был бы неполон без некоторых образчиков его излюбленных выражений.
    
Когда Юджин впервые услышал об агентстве Саммерфилда, хозяин этой фирмы как раз думал о том, как ему быть с двумя новыми контрактами, о которых говорилось выше. Заинтересованные фирмы с нетерпением ждали его предложений. Одна из них ставила себе целью распространение по всей стране сахара новой марки, другая — ознакомление Америки и других стран с несколькими сортами французских духов, сбыт которых в значительной степени зависел от того, насколько заманчиво они будут преподнесены непосвященным. Духи предполагалось рекламировать не только в Соединенных Штатах и Канаде, но и в Мексике. В обоих случаях получение контрактов зависело от того, одобрят ли клиенты представленные Саммерфилдом эскизы газетной, трамвайной и уличной реклам. Дело было нелегкое, но оно могло принести в конечном итоге тысяч двести дохода, и мистеру Саммерфилду, естественно, было весьма желательно, чтобы человек, который возглавит его художественный отдел, обладал большой энергией и талантом, даже гением, если возможно, и своими идеями помог бы ему пожать золотой урожай.
    
Найти подходящего человека было, конечно, трудно. Последний, кто занимал эту должность, удовлетворял его не вполне. Человек солидный, с большим чувством собственного достоинства, он был вдумчив, внимателен и обладал большим вкусом и пониманием того, какими способами, применительно к обстоятельствам, можно внедрить в сознание публики те или иные несложные идеи; единственно, чего ему недоставало, это полета фантазии. В сущности ни один из тех, кто когда-либо занимал пост заведующего художественным отделом, не удовлетворял мистера Саммерфилда. Все они, по его мнению, были «слабачки», «шарлатаны», «мошенники», «мыльные пузыри» — иначе он и не называл их. А между тем требования к ним предъявлялись огромные. Всякий раз, когда мистер Саммерфилд старался создать рынок для какого-нибудь товара, он ставил перед их изобретательностью ряд труднейших задач, добиваясь бесчисленных предложений фирме относительно того, как привлечь внимание потребителя к выпускаемой ею продукции. Иногда это был легко запоминающийся и броский текст, вроде: «Как Вам Нравится Новое Мыло?» Или: «Вы Видели Сорезду? — Она Красная». Иногда цель достигалась изображением на плакате, с соответствующей объяснительной надписью, руки, пальца, рта или глаза. Когда речь шла о сугубо прозаическом продукте, нужно было дать столь же прозаическое изображение, сделанное четко, ярко, привлекательно. В большинстве случаев, однако, требовалось нечто совершенно оригинальное, так как, согласно теории мистера Саммерфилда, его рекламы должны были не только бросаться в глаза, но и запечатлеваться в памяти, доводя до сознания зрителя факты, к которым он уже не мог оставаться равнодушным. Это был поединок с одной из наименее изученных и весьма интересных сторон человеческой психики.
    
Последний заведующий художественным отделом, Олдер Фримен, оказался по-своему весьма полезен мистеру Саммерфилду. Он окружил себя одаренными художниками — людьми, которые временно переживали тяжелую полосу и так же, как Юджин, мирились с подобной службой, — и из них настояниями, лестью, наглядным примером и всякими другими средствами он выколачивал немало интересных идей. Их рабочий день был с девяти до половины шестого, оклад они получали скудный — от восемнадцати до тридцати пяти долларов (только настоящие мастера своего дела получали изредка пятьдесят-шестьдесят) и были загружены до крайности. Их труд учитывался по специальной шкале, показывавшей, сколько каждый из них выработал за неделю и во что фирма оценивает его услуги. Идеи, которые они разрабатывали, принадлежали большей частью заведующему художественным отделом или же самому мистеру Саммерфилду, хотя зачастую они и сами выдвигали интересные предложения. Но заведующий художественным отделом в известной мере нес личную ответственность за должное выполнение работы, за время, на нее потраченное, и за неудачи. Он не мог показать хозяину рисунок, плохо осуществлявший хорошую идею, или же предложить ему плохую идею, когда требовалось нечто исключительное, — тогда бы он долго не удержался на своем месте. Мистер Дэниел К. Саммерфилд был слишком хитер и слишком требователен. Энергия его была неистощима. По его мнению, обязанность заведующего художественным отделом состояла в том, чтобы давать хорошие идеи для хороших рисунков и заботиться о быстром и безупречном их выполнении.
    
Все, что не соответствовало этим требованиям, мистер Саммерфилд объявлял безнадежным браком и при этом не стеснялся в выражениях. Иначе говоря, он временами бывал нестерпимо груб.
    
— На кой черт нужна мне такая мазня! — кричал он Фримену. — Да я мог бы добиться больших результатов от последнего мусорщика. Нет, вы только взгляните на руки этой женщины! Посмотрите на ее уши! Кто согласится принять такую вещь! Это мертвечина! Дрянь! Что за бараны у вас работают, хотел бы я знать? Если «Рекламное агентство Саммерфилда» не может дать ничего лучшего, мне остается только закрыть лавочку. Ведь не пройдет и шести недель, как мы станем всеобщим посмешищем! Вы, Фримен, лучше не пытайтесь подсовывать мне такой хлам! Вы сами должны понимать, что наши клиенты не потерпят ничего подобного. Проснитесь, Фримен! Я плачу вам пять тысяч в год. Каким же образом, по вашему мнению, окупятся мои затраты при таких порядках? Вы попросту выбрасываете мои деньги на ветер. Вы зря тратите время, если позволяете кому-то рисовать подобные вещи, черт возьми!
    
Заведующий художественной частью, кто бы он ни был, постепенно приучившись к грубому обращению, обычно смиренно выслушивал эти оскорбительные тирады. Проработав у Саммерфилда известный срок, он оказывался в роли человека, продавшегося в рабство: он привыкал к комфорту, который давало ему его жалованье, комфорту, о каком он раньше, возможно, и не мечтал, и ему уже казалось, что иначе он не умеет жить. Где еще мог он надеяться получить за свою работу пять тысяч долларов в год? Как сможет он существовать, привыкнув жить на широкую ногу, если потеряет это место? Художественных отделов, которые нуждались бы в заведующих, было не так уж много; люди, могущие с успехом занять этот пост, не такая уж редкость. Если человек этот вообще способен был думать и если он не был гением, отмеченным свыше, невозмутимым в сознании своего высокого дарования, — ему оставалось только волноваться, мучиться, покорно склонять голову и терпеть. Большинство людей при подобных обстоятельствах именно так и поступают. Они крепко думают раньше, чем бросить в лицо своим притеснителям хотя бы ничтожную часть выслушанных от них оскорблений и грубостей. К тому же нельзя забывать, что в предъявляемых им упреках обычно есть и какая-то доля правды. Такие встряски полезны людям, они толкают их на путь совершенствования Мистер Саммерфилд это знал. Он знал также, под каким гнетом нужды и вечного страха живет большинство его подчиненных, а может быть, и все. И его нисколько не мучили угрызения совести, когда он прибегал к этому оружию, как сильный человек, пускающий в ход дубину. Он и сам прожил нелегкую жизнь и ни в ком не встречал сочувствия. А кроме того, он считал, что если хочешь преуспеть, нельзя поддаваться состраданию. Лучше смотреть фактам в лицо, иметь дело с исключительно способными людьми, без колебания освобождаться от всех, кто не знает своего дела в совершенстве, и идти по линии наименьшего сопротивления, только когда сталкиваешься с более сильным противником. Пусть люди строят всевозможные иллюзии хоть до второго пришествия, но дела следует вести именно так, и именно так он и предпочитал их вести.
    
Эти деловые принципы, утвердившиеся в фирме Саммерфилда, были неизвестны Юджину. Мысль о работе в ней была подана ему так внезапно, что ему некогда было раздумывать; но, будь даже у него время, ничего от этого не изменилось бы. Жизненный опыт научил Юджина, как учит всякого, что слухам и пересудам доверять не следует. Узнав про это место, он тотчас же решил предложить свои услуги и надеялся, что его возьмут. Бейкер Бейтс на следующий же день заговорил о нем с мистером Саммерфилдом во время завтрака.
    
— Кстати, — сказал он (это было совсем не кстати, так как он только что обсуждал с мистером Саммерфилдом вопрос о том, каковы шансы на распространение его продукции в Южной Америке), — вам случайно не требуется заведующий художественным отделом?
    
— Всяко бывает, — осторожно ответил мистер Саммерфилд, считавший, что мистер Бейкер Бейтс очень мало разбирается в том, что должен представлять собой заведующий художественным отделом, да и вообще в этой стороне рекламного дела. Возможно, мелькнула у него мысль, Бейтс слышал о его затруднениях и намерен подсунуть ему кого-нибудь из своих друзей человека, ничего, конечно, в этом не смыслящего. — А почему это вас интересует?
    
— Видите ли, я только что говорил с Хадсоном Дьюлой, управляющим литографией, и он мне рассказал про одного человека, который работает в «Уорлде» и мог бы вам быть очень полезен. Я немного знаю его. Он несколько лет назад написал ряд прекрасных видов Нью-Йорка и Парижа. Дьюла говорит, что это были замечательные вещи.
    
— Молодой? — прервал его Саммерфилд, что-то мысленно прикидывая.
    
— Да, относительно, — лет тридцать, тридцать два.
    
— И он хочет заведовать художественным отделом? А чем он сейчас занимается?
    
— Он работает в «Уорлде», но, насколько я понимаю, собирается уходить оттуда. Помнится, вы в прошлом году говорили, что ищете такого человека, вот я и подумал, что это может вас заинтересовать.
    
— А как он попал в «Уорлд»?
    
— Он, кажется, болел и теперь постепенно становится на ноги.
    
Это объяснение показалось Саммерфилду достаточно правдоподобным.
    
— Как его зовут? — спросил он.
    
— Витла, Юджин Витла. Несколько лет назад в одной из художественных галерей была выставка его картин.
    
— Боюсь я этих настоящих знаменитых художников, — брюзгливо сказал Саммерфилд. — Они обычно до того помешаны на своем искусстве, что с ними невозможно сговориться. Для моей работы нужен человек с трезвым, практическим умом. Не дурак и не рохля. Он должен быть хорошим начальником, хорошим администратором. Одного таланта к живописи недостаточно. Хотя, конечно, у него должен быть и талант, по крайней мере, в чужой работе он должен уметь разобраться. Ну что ж, пришлите его ко мне, если вы его знаете. Я не прочь поговорить с ним. Мне, возможно, скоро понадобится такой работник. Я подумываю о кое-каких изменениях в штате.
    
— Если увижу, пошлю, — сказал Бейкер безразличным тоном и больше уже не заводил разговора на эту тему. На Саммерфилда, однако, имя Юджина произвело известное впечатление. Где он слышал его? Оно наверняка ему знакомо. Пожалуй, надо бы разузнать про этого Витлу.
    
— Когда будете посылать его ко мне, дайте ему рекомендательное письмо, — поспешил он добавить, пока Бейтс не забыл об их разговоре. — Столько народу пытается пролезть ко мне, что я могу и забыть.
    
Бейкер сразу понял, что Саммерфилду очень хочется повидать его протеже. Он в тот же день продиктовал стенографистке рекомендательное письмо и отправил его Юджину.
    
«Насколько я могу судить, — писал он, — мистер Саммерфилд склонен принять Вас для переговоров. Я бы советовал Вам повидаться с ним, если Вас это интересует. Предъявите прилагаемое письмо. Преданный Вам и проч.».
    
Юджин с изумлением взглянул на письмо и вдруг почувствовал, что может заранее предсказать исход дела. Судьба благоприятствует ему. Он получит это место. Странная штука жизнь! Вот он сидит в «Уорлде» и работает за пятьдесят долларов в неделю, и вдруг, прямо с неба, сваливается на него место заведующего художественным отделом, то есть то, о чем он мечтал годами. Он решил немедленно позвонить мистеру Дэниелу Саммерфилду, чтобы сказать ему о письме мистера Бейкера Бейтса и спросить, когда тот может его принять. Но затем подумал, что не стоит зря тратить время, а лучше прямо пойти и предъявить письмо. В три часа дня он получил от Бенедикта разрешение отлучиться с работы до пяти, а в половине четвертого был уже в приемной «Рекламного агентства» и с нетерпением ожидал разрешения войти в кабинет его главы.
   
   
    
     
Глава XXXIII
    
    
Когда мистеру Дэниелу К. Саммерфилду доложили о Юджине, он не был занят ничем особенно спешным, но решил, по своему обыкновению, заставить просителя подождать. И Юджин ждал целый час, после чего один из клерков сообщил ему, что, к сожалению, неотложные дела задержали мистера Саммерфилда, и он не может принять его сегодня. Он будет рад, однако, видеть его завтра в двенадцать часов. На следующий день Юджин был, наконец, допущен к мистеру Саммерфилду и с первого взгляда понравился ему. «Малый с головой, — подумал тот, откидываясь в кресле и уставившись на Юджина, — и, кажется, не робкого десятка. Молод, глаза открыты настежь, быстро соображает, приятен на вид. Возможно, что я нашел, наконец, человека, из которого выйдет хороший заведующий художественным отделом». Он улыбнулся, мистер Саммерфилд всегда был очень мил при первом знакомстве, и особенно к людям, желавшим поступить к нему на работу.
    
— Садитесь! Садитесь! — пригласил он Юджина, и тот сел, охватив взглядом дорогие обои на стенах, большой мягкий светло-коричневый ковер на полу и письменный стол красного дерева, покрытый толстым стеклом и уставленный всякими принадлежностями из серебра, слоновой кости и бронзы. Мистер Саммерфилд показался ему чрезвычайно проницательным и энергичным человеком; внешне он чем-то напоминал японскую резную фигурку из твердого и гладкого дерева.
    
— Ну-с, а теперь расскажите мне подробно о себе, — начал Саммерфилд. Откуда вы? Кто вы? Чем занимались раньше?
    
— Полегче, полегче! — непринужденно и добродушно ответил Юджин. — К чему такая спешка? Моя жизнь не бог весть как сложна. Биография у меня простая и короткая, как у всякого бедняка. Ее можно рассказать в двух словах.
    
Саммерфилд несколько опешил от этой резкости, вызванной в сущности его же собственным тоном, однако ничуть не рассердился. В этом было что-то для него новое. Проситель нисколько не робел и, по-видимому, даже не волновался. «Чудаковат, — подумал он, — но в меру. Очевидно, человек, видавший виды. Держит себя свободно и не злой».
    
— Ну, я вас слушаю, — сказал он, улыбнувшись. Ему очень понравилось, что Юджин не торопится. У этого человека было чувство юмора, а такой черты Саммерфилд до сих пор не встречал в заведующих художественным отделом. Насколько он мог припомнить, ни у одного из предшественников этого кандидата не было ни крупицы юмора.
    
— Итак, я художник, — начал Юджин, — работаю в «Уорлде». Надеюсь, это не будет поставлено мне в минус.
    
— Не будет, — сказал мистер Саммерфилд.
    
— И я хочу заведовать художественным отделом, так как думаю, что из меня выйдет хороший заведующий.
    
— Почему вы так думаете? — спросил Саммерфилд, любезно осклабившись.
    
— Видите ли, я люблю руководить людьми, — или так по крайней мере мне кажется. И умею завоевывать их расположение.
    
— Вы в этом уверены?
    
— Да, уверен. Во-вторых, та мелкая работа, которую я сейчас выполняю, не соответствует моим познаниям и опыту в области искусства. Я способен на гораздо большее.
    
— Это мне тоже нравится, — одобрил Саммерфилд.
    
Слушая Юджина, он думал о том, что человек этот очень привлекателен, немного, пожалуй, бледен и чересчур худощав для роли энергичного начальника, но, может быть, это только кажется. Волосы у него слишком длинные. И манеры, возможно, немного развязны. Но все же он ничего. Зачем только он носит мягкую шляпу? Почему художники непременно носят мягкие шляпы, во всяком случае большинство художников? Это придает им такой комичный и неделовой вид.
    
— Сколько вы получаете сейчас, если дозволено будет спросить?
    
— Меньше, чем я заслуживаю, — ответил Юджин. — Всего пятьдесят долларов в неделю. Но я согласился на это, так как рассматривал свою работу как средство для поправления здоровья. У меня было несколько лет назад сильное нервное расстройство. Теперь мне много лучше, и я не хочу оставаться на этой работе. Заведование же художественным отделом — мое призвание, так по крайней мере мне кажется. И вот я здесь, к вашим услугам.
    
— Вы хотите сказать, что раньше никогда не заведовали отделом? спросил Саммерфилд.
    
— Никогда.
    
— Понимаете ли вы что-нибудь в рекламном деле?
    
— Когда-то мне казалось, что понимаю.
    
— Давно это было?
    
— Когда я работал в газете «Морнинг Эппил» в Александрии, штат Иллинойс.
    
Саммерфилд не мог удержаться от улыбки.
    
— Это, надо полагать, такой же крупный орган, как и викхемская «Юнион»? И, надо полагать, с такой же обширной сферой влияния?
    
— О, с гораздо большей, с гораздо большей, — невозмутимо отозвался Юджин. — Из всех провинциальных газет к югу от Сангамона александрийская «Морнинг Эппил» выходила самым большим тиражом.
    
— Понятно, понятно, — шутливым тоном согласился Саммерфилд. — То же самое можно сказать и про «Юнион». Но как же случилось, что вы разуверились в своем призвании к рекламе?
    
— Во-первых, я стал немного старше, — сказал Юджин. — А затем я решил, что мне суждено сделаться великим художником. Я приехал в Нью-Йорк и в горячке растерял все свои идеи относительно рекламы.
    
— Понимаю.
    
— Но, хвала небу, я опять нашел их, — теперь они у меня всегда при себе. И вот я здесь.
    
— Знаете, Витла, откровенно говоря, вы на обыкновенного и вполне надежного заведующего художественным отделом мало похожи. Но, возможно, что вы и справитесь. Если исходить из утвердившихся у нас здесь вкусов, вы, пожалуй, недостаточно «брызжете талантом». Все же я не прочь пойти на отчаянный риск. Вероятно, — как это всегда случалось, — я буду потом раскаиваться, но я так часто раскаивался, что пора мне уже привыкнуть к этому. Все мое тело покрыто болячками от укусов ос, которых я принимал за пчел. Но предположим, что вы получите в свое ведение настоящий, в натуральную величину художественный отдел, — что, по-вашему, можете вы с ним сделать?
    
Юджин подумал, раньше чем ответить. Эта пикировка забавляла его. Он чувствовал, что теперь, поговорив с ним, Саммерфилд его возьмет.
    
— Прежде всего я получил бы жалованье, а затем позаботился бы о том, чтобы допуск ко мне в кабинет был обставлен должным образом, — чтобы каждый, кто захочет меня видеть, думал, что я английский король… А потом уж…
    
— Я действительно был вчера занят, — извиняющимся тоном вставил Саммерфилд.
    
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — весело ответил Юджин. — И, наконец, если бы меня хорошенько попросили, я снизошел бы до того, чтобы немного поработать.
    
Эта манера разговаривать и раздражала и забавляла Саммерфилда. Он любил людей с характером. С человеком, который не трусит, даже в том случае, когда не знает по-настоящему, как взяться за дело, можно будет сговориться. А у Юджина был, очевидно, изрядный запас знаний. К тому же его манера говорить и вести себя была сродни саркастическому и полушутливому тону самого Саммерфилда. В устах Юджина насмешка звучала значительно мягче, чем в его собственных, но это был тот же веселый, подтрунивающий тон. Он решил, что Юджин ему подходит. Во всяком случае испытать его нужно, и немедленно.
    
— Вот что я вам скажу, Витла, — сказал он наконец. — Я не знаю, справитесь вы с этим делом или нет, — весьма вероятно, что не справитесь, но у вас есть, по-видимому, кое-какие идеи или они могут возникнуть под моим руководством, и я, пожалуй, дам вам возможность показать себя. Заметьте, однако, что большой уверенности в успехе у меня нет. Личные симпатии обычно роковым образом подводят меня. Но как бы там ни было, вы здесь, вы мне нравитесь, никого другого у меня нет на примете, так что…
    
— Благодарю, — сказал Юджин.
    
— Не благодарите. Вам предстоит тяжелая работа, если я решусь вас взять. Это не детская забава. Однако не мешает вам, пожалуй, пойти со мной и взглянуть на нашу контору. — И он повел Юджина в огромный главный зал, где в это время находилась лишь часть служащих (перерыв на завтрак еще не кончился), но по всему видно было, какое это внушительное предприятие.
    
— Здесь работает семьдесят два человека — стенографистки, счетоводы, агенты по сбору объявлений, составители реклам и коммерческие консультанты, — заметил он, сопровождая свои слова небрежным жестом, и двинулся дальше по направлению к художественному отделу, расположенному в другом корпусе, окна которого выходили на север и восток. — А вот это интересующий вас отдел, сказал он, распахивая дверь в комнату, в которой стояло тридцать два рабочих стола и столько же мольбертов. Большинство художников ушло завтракать. Юджин был изумлен.
    
— Неужели вы столько народу держите? — спросил он, чрезвычайно заинтересованный.
    
— От двадцати до двадцати пяти человек постоянно, а иногда и больше, ответил Саммерфилд. — Часть работы мы отдаем на сторону. Все зависит от степени загруженности.
    
— И сколько вы, как правило, платите?
    
— Это, видите ли, смотря кому. Вам я думаю положить для начала семьдесят пять долларов в неделю, если мы договоримся. Если вы оправдаете мои надежды, я через три месяца повышу ваш оклад до ста долларов в неделю. А дальше видно будет. Другие столько не получают. Это вам подтвердит управляющий конторой.
    
Юджин понял, что Саммерфилд увиливает от прямого ответа, и слегка сощурил глаза. Все же здесь перед ним открывались большие возможности. Семьдесят пять долларов много лучше, чем пятьдесят, тем более что в дальнейшем эта сумма может увеличиться. Он будет сам себе хозяин, человек с весом. Он не мог не испытать горделивого трепета при виде комнаты, которую показал ему Саммерфилд, заметив, что здесь, если они договорятся, будет его кабинет. В ней стоял огромный письменный стол полированного дуба и несколько обитых кожей стульев. На стенах были развешаны эскизы, на полу лежал прекрасный ковер.
    
— Вот где вы будете работать, если поступите к нам, — повторил Саммерфилд.
    
Юджин огляделся по сторонам. Действительно, в его жизни наступил просвет. Как ему получить это место? От чего это зависело? Мысли его забежали далеко вперед, и он уже представлял себе, какие это внесет изменения в их домашний быт: у Анджелы будет хорошая квартира, она сможет лучше одеваться, расширится круг их знакомств и развлечений, они избавятся от вечных забот о будущем. Ясно, что такое место скоро повлечет за собой и текущий счет в банке.
    
— Большой у вас оборот? — полюбопытствовал Юджин.
    
— Как сказать, — миллионов около двух в год.
    
— И вы делаете эскизы к каждой рекламе?
    
— Обязательно. И не один, а иногда шесть, а то и восемь. Все зависит от заведующего художественным отделом. Если он работает как следует, он сберегает мне немало денег.
    
Юджин понял, что это намек.
    
— Что сталось с моим предшественником? — спросил он, заметив, что на двери еще значится имя Олдера Фримена.
    
— Он сам уволился, — сказал Саммерфилд, — вернее, он понял, что его ждет, и предпочел уйти подобру-поздорову. Он никуда не годился. Слюнтяй, каких мало. Такую работу мне подсовывал, что просто смешно, — некоторые вещи приходилось переделывать по восемь, по девять раз!
    
Так вот какие трудности, какие обиды и нарекания ждут его здесь! Саммерфилд — черствый человек, это ясно. Пусть он сейчас смеется и шутит, но рука его будет давить на всякого, кто займет у него пост заведующего. На мгновенье у Юджина шевельнулась мысль, что ему не справиться, что лучше даже не пытаться, но затем он подумал: «А почему бы и нет? Ведь я же ничем не рискую. В случае неудачи у меня всегда останется мое искусство».
    
— Итак, все ясно, — сказал он. — Если я провалюсь, меня, надо полагать, ждет дверь?
    
— О нет, далеко не так просто — мусорный ящик, — усмехнулся Саммерфилд.
    
Юджин обратил внимание, как он лязгнул при этом зубами, словно норовистая лошадь; этот человек, казалось, излучал энергию. Ответ Саммерфилда заставил его вздрогнуть. Он вступал в атмосферу беспощадной борьбы. Здесь ему придется драться за жизнь, это ясно.
    
— Ну вот, — продолжал Саммерфилд, когда они, не торопясь, возвращались в его кабинет. — Мы могли бы с вами сделать следующее. У меня есть на руках два предложения — одно от парфюмерной компании «Сэнд», другое от Американской сахарной компании. Обе фирмы согласны заключить со мной крупные контракты, если мне удастся представить им подходящие идеи для реклам. Компания «Сэнд» ждет от меня образцов этикеток для флаконов, газетных объявлений, афиш, трамвайных плакатов и тому подобного. А сахарозаводчики хотят распространять свой товар небольшими пакетами, сахарный песок, пудру, кубики, шестигранники. Им нужны эскизы пакетов и этикеток, плакатов и прочего. Вся суть в том, чтобы при минимальных размерах реклам дать максимум оригинальности, простоты и эффекта. В таких вещах, надо вам сказать, я завишу от того, что скажет мой заведующий художественным отделом. Я вовсе не требую, чтобы он все делал сам. Напротив, я во всякое время здесь и рад помочь ему. У меня в отделе коммерческой консультации сидят ребята, каждый просто кладезь новых идей, но заведующий художественным отделом должен нам помогать. Он-то и должен обладать вкусом и облекать в окончательную форму поданные ему мысли. Я предложил бы вам разработать эти две темы, — посмотрим, что у вас получится. Принесите мне эскизы. Если они придутся мне по вкусу и я увижу, что вы подошли к делу правильно, место за вами. Если же нет, вы этого места не получите и ничем не пострадаете. Идет?
    
— Идет, — отозвался Юджин.
    
— Можете посмотреть вот это, — сказал Саммерфилд, подавая ему кипу каталогов, проспектов и брошюрок. — Возьмите с собой, а потом вернете.
    
Юджин встал.
    
— Мне понадобится на это дня два-три, — сказал он. — Задача для меня новая. Я не уверен, конечно, но думаю, что дам вам несколько хороших идей. Так или иначе, я попробую.
    
— Валяйте несите, — сказал Саммерфилд. — И чем больше, тем лучше. Принесете, тогда поговорим. Пока у меня тут есть человек — помощник Фримена, временно заведующий отделом. Желаю успеха! — и он небрежно помахал ему на прощанье.
    
Юджин ушел. Впервые в жизни встречал он такого человека — черствого, холодного, практичного! Для Юджина это было в новинку. Он был поражен главным образом вследствие неопытности. Ему не приходилось еще вступать в поединок с деловым миром, в который вынужден вступать всякий, кто пускается в крупную игру. Этот человек уже разбередил ему душу, внушил ему сознание величия его нового дела, заставил поверить, что мирное царство искусства глухое захолустье, где люди осуждены на прозябание. Все, кто вершит большие дела, кто находится в первых рядах, это бойцы, как Саммерфилд, — простые дети земли, беспощадные, надменные, хладнокровные. Если бы он, Юджин, мог стать таким! Если бы он умел быть сильным, властным, дерзким! Не колебаться, не отступать, а стоять, не дрогнув перед целым миром, и подчинять себе людей. О, какие горизонты открывались перед ним!
   
   
    
     
Глава XXXIV
    
    
Эскизы рекламы для товаров «М. Сэнд и К°» и Американской сахарной компании, которые Юджин представил своему будущему патрону, были очень своеобразны. Как уже говорилось, Юджин обладал богатой, искрящейся фантазией, и, когда он был здоров, идеи так и теснились в его голове и без всяких усилий принимали зримую форму. Мистеру Саммерфилду требовались трамвайные плакаты, афиши и газетные объявления всевозможных размеров, и от Юджина он ожидал не столько текста или подбора шрифтов, сколько художественной выдумки и яркости исполнения. В каждом отдельном случае надо было довести до сознания покупателя одну определенную мысль — с помощью яркого, обращающего на себя внимание рисунка или эскиза. Юджин отправился домой и сначала взялся за рекламу для сахара. Он ничего не сказал Анджеле о цели своей работы, чтобы потом не разочаровать ее, а сделал вид, будто занялся набросками просто так, для собственного удовольствия, но с тем, чтобы потом за небольшую плату предложить их какой-нибудь компании. При свете рабочей лампы под зеленым абажуром он рисовал руки, захватившие квадратные кусочки сахара серебряными или золотыми щипчиками или просто пальцами; сахарницы, до краев наполненные блестящими кристалликами сахарного песку; синюю с золотом чашку и шестигранный кусочек сахара на белоснежной скатерти и многое другое в том же роде. Работа подвигалась быстро и легко, и когда на одну эту тему у Юджина набралось штук тридцать пять набросков, он переключил свое внимание на парфюмерию.
    
Сначала его смутило то, что он не знает флаконов, выпускаемых компанией, но потом он сам придумал оригинальные образчики флаконов некоторые из них были впоследствии приняты фирмой для производства. Он набросал для собственного развлечения несколько эскизов коробочек с этикетками, а затем сделал ряд композиций — например: коробка, флакон, изящный носовой платок и белая женская ручка. После этого мысли его обратились к производству парфюмерии, к разведению и сбору цветов; он старался представить себе типы мужчин и девушек, занятых этой работой, и на другой день поспешил в Центральную публичную библиотеку, надеясь найти там книгу или журнал по этому вопросу. Отыскав все, что ему было нужно, а вдобавок несколько статей о выращивании сахарного тростника и о сахароварении, подсказавших ему кое-какие мысли, Юджин решил поместить в правом верхнем или левом нижнем углу каждого эскиза изящный флакон духов или красивый пакетик сахара, а в центре изобразить какой-нибудь момент производственного процесса. Он стал припоминать, кто из художников мог бы осуществить его идеи; ему нужны были шрифтовики, жанристы, талантливые колористы, которых можно было бы пригласить за небольшую плату. Он вспомнил о Джерри Мэтьюзе, работавшем когда-то в чикагской газете «Глоб», — где-то он сейчас? о Филиппе Шотмейере, — под его руководством из Шотмейера вышел бы прекрасный работник, ведь он блестящий шрифтовик; о Генри Хейре, который работал в «Уорлде», — Юджин нередко беседовал с ним на тему о рекламе и афишах. Вспомнился Юджину и молодой Моргенбау, большой мастер по части изображения человеческих фигур, надеявшийся к тому же, что Юджин даст ему возможность показать себя, и еще человек восемь — десять, чью работу он знал по журналам, — самых первоклассных специалистов своего дела. Он решил сперва посмотреть, чего можно добиться с тем штатом, который был налицо, а затем часть работников уволить и быстро заполнить свободные вакансии, чтобы таким образом сколотить хорошую рабочую группу. Уже при первом соприкосновении с Саммерфилдом он воспринял кое-что от беспощадности, присущей этому неугомонному человеку, и был готов проявить ее по отношению к своим подчиненным. Все то, что сулило успех, всегда увлекало Юджина, и сейчас надежда выбиться из отчаянной нужды, от которой он так настрадался, обострила его способности. За два дня у него набралась внушительная папка эскизов и рисунков, которую он вполне мог показать своему будущему патрону, и Юджин предстал перед ним, почти уверенный в успехе. Мистер Саммерфилд углубился в просмотр его эскизов и вскоре стал обнаруживать признаки оживления.
    
— Да, знаете ли, — соизволил он наконец сказать, — материал не скучный. Если вы будете продолжать в том же духе, пять тысяч в год вам обеспечены. Конечно, вы еще новичок в этом деле, но уже сумели уловить самую суть.
    
И он уселся рядом с Юджином, чтобы показать ему, какие усовершенствования можно внести в его идеи — с практической точки зрения.
    
— А теперь, профессор, — сказал он, окончательно придя к заключению, что Юджин именно и есть нужный ему человек, — мы можем считать, что договорились. Мне совершенно ясно: в вас есть то, что мне нужно. Некоторые из ваших идей превосходны. Я не знаю, конечно, как вы покажете себя в качестве начальника, но пока можете занять кресло в том кабинете, и давайте сразу же приступим к делу. От всей души желаю вам удачи. Энергии у вас, кажется, достаточно.
    
Юджин затрепетал от радости. Вот этого-то он и ждал. Не сдержанного одобрения, а восторженной похвалы. Он заслужил ее. Он всегда был уверен, что может ее добиться. Людей как-то, независимо от их воли, влекло к нему. Теперь он уже стал привыкать, начал относиться к этому, как к чему-то вполне естественному. Если бы не болезнь — проклятая неудача! — о, как высоко бы он уже взлетел! Он потерял пять лет, в сущности он и сейчас еще не вполне здоров, но, слава богу, с каждым днем ему становится лучше, и он приложит все усилия к тому, чтобы держать себя в узде. Этого требует от него жизнь.
    
Вместе с Саммерфилдом он вошел в комнату, где работали художники, и был им всем представлен. Мистер Дэйвис — мистер Витла, мистер Харт — мистер Витла, мистер Клеменс — мистер Витла, — и так далее. Вскоре каждому было известно, кто он такой.
    
После этого Саммерфилд провел его в следующий зал и представил заведующим различных отделов — управляющему конторой, устанавливавшему гонорар художникам, бухгалтеру, выплачивавшему жалованье, заведующему отделом составления реклам, заведующему отделом коммерческой консультации, а также единственной женщине, возглавлявшей бюро стенографии и машинописи. Юджина покоробила вульгарность этих людей. Ему, привыкшему вращаться среди художников и литераторов, они показались грубыми, жадными, — точно рыбы, готовые проглотить друг друга. В них не чувствовалось никакого воспитания. В их внешности и манерах сквозила неумеренная алчность. Особенно раздражал его ярко-красный галстук и желтые ботинки одного агента по сбору объявлений. Приказчичьи замашки и костюмы бесили его.
    
«К дьяволу весь этот сброд!» — думал он, хотя каждого, с кем его знакомили, дарил улыбкой и говорил, что будет счастлив с ним работать. Наконец процедура представления была окончена, и Юджин вернулся в свой отдел, чтобы приступить к работе, которая захлестывала здесь все бурным, взбаламученным потоком. Художники, с которыми ему предстояло работать, производили, правда, более приятное впечатление. Юджин подозревал, что и они, возможно, явились жертвами расстроенного здоровья или житейских неудач и работают здесь по необходимости. Он вызвал к себе мистера Дэйвиса, которого Саммерфилд представил ему как его будущего помощника, и попросил рассказать, что и как у них делается.
    
— У вас есть график работы? — спросил он товарищеским тоном.
    
— Да, сэр, — ответил его новый помощник.
    
— Покажите мне, будьте добры.
    
Дэйвис принес журнал и познакомил Юджина с системой работы. Каждый заказ поступал под своим номером, и на карточке записывалось время его поступления, фамилия художника, которому поручена работа, время, потраченное на ее выполнение, и так далее. Если один художник тратил на работу два часа, а другой, к которому она переходила, — четыре, то в журнале делалась пометка. Если первый рисунок был забракован и приходилось приступать к той же теме вторично, это тоже заносилось в журнал. Записи отмечали все: и недочеты и ошибки, а также быстрое выполнение и удачи. Юджин сразу увидел перед собой цель — позаботиться о том, чтобы люди, работающие под его началом, делали поменьше ошибок.
    
Ознакомившись подробно с журналом заказов, он встал и прошел в мастерскую, где трудились художники. Ему хотелось познакомиться с манерой и методом каждого из них. Одни работали над рекламой для фирм готового платья, другие делали этикетки для мясных консервов, третьи готовили серию плакатов для железнодорожных компаний и так далее. Юджин с любезным видом склонялся над работой каждого из них, так как ему хотелось завоевать дружбу и доверие своих подчиненных. Ему было по опыту известно, какой впечатлительный народ художники и как легко их пленить теплым, товарищеским отношением. Он возлагал большие надежды на свои мягкие, приветливые манеры. Наклоняясь то к одному, то к другому, Юджин спрашивал каждого, что он хотел выразить, сколько времени должна занять та или иная работа, а в тех случаях, когда художник находился в затруднении, советовал, что следовало бы, по его мнению, сделать. Он далеко не был уверен в себе, так как это была новая для него область, но надеялся ею овладеть. Как приятно чувствовать себя начальником, — если только дело пойдет успешно. Он надеялся, что с его помощью эти люди лучше проявят себя, он заставит их хорошо работать и тем повысит и их заработок и свой собственный. Он во что бы то ни стало должен много зарабатывать, — пять тысяч, как было сказано, ни в коем случае не меньше.
    
— По-моему, это у вас хорошо задумано, — заметил он бледному, болезненному на вид художнику, в котором угадывался большой талант.
    
Художника, которого звали Диллон, подкупили ласковые, дружеские интонации в голосе Юджина и его внешность, хотя он далеко еще не решил, нравится или не нравится ему новый начальник. Ходили слухи, — об этом позаботился Саммерфилд, — будто перед этим человеком в свое время открывалась блестящая карьера. Диллон посмотрел на Юджина и улыбнулся.
    
— Вы находите? — спросил он.
    
— Убежден, — ободряющим тоном сказал Юджин. — Попробуйте-ка дать синее пятно вот здесь, рядом с желтым. Может, вам понравится.
    
Художник последовал его указанию и, сощурившись, стал рассматривать эскиз.
    
— А правда, сейчас много лучше! — заметил он таким тоном, точно эта мысль принадлежала ему самому.
    
— Много лучше, — сказал Юджин. — Очень удачная мысль.
    
И почему-то у Диллона осталось ощущение, будто он и вправду сам это придумал. Не прошло и двадцати минут, как весь отдел единогласно пришел к выводу, что новый начальник, по-видимому, очень милый человек и, пожалуй, оправдывает свое назначение. Он казался таким уверенным в своих силах. Они и не подозревали, как взволнован был Юджин, как ему хотелось взять скорее дело в свои руки и добиться ощутимых результатов. Со страхом думал он о той минуте, когда придется вступить в борьбу с чем-нибудь нежелательным.
    
Так, за работой, проходили дни и недели; Юджин становился все увереннее и почти освоился со своей должностью, хотя прекрасно понимал, что путь, на который он вступил, не усыпан розами. Он обнаружил, что атмосфера в этом предприятии царит грозовая, — это объяснялось тем, что Саммерфилд, по собственному его выражению, был «на месте» во всякое время, всегда энергичный и напористый. Он приезжал в контору из верхней части города, где он жил, без десяти девять утра и проводил в ней почти весь день — до половины седьмого, до семи, а то и до восьми и даже десяти часов вечера. У него была привычка, не считаясь ни с чем, задерживать до поздней ночи служащих, работавших над интересовавшими его заказами, а иногда он переносил совещание к себе домой, несмотря на то что люди еще не обедали, и сам он их к обеду не приглашал. Он часами вел переговоры с заказчиками, пока не приходило время закрывать контору, и только тогда собирал к себе измученных сотрудников, не успевших уйти домой, и начинал с ними какое-нибудь важное и чрезвычайное длительное совещание по поводу новых заказов. Когда что-нибудь выходило не так, он впадал в бешенство, сыпал проклятиями, безумствовал, и нередко дело кончалось увольнением того, кто был вовсе ни при чем. Он без конца устраивал утомительные и безалаберно-шумные совещания, на которых грубые окрики и колкости так и сыпались на головы сотрудников, ибо Саммерфилд не питал ни малейшего уважения ни к способностям, ни к достоинству своих подчиненных. Все они для него были машинами, и притом машинами никуда не годными. Ни одно их предложение не принималось, если только оно не было чем-то совершенно новым или же, как в случае с Юджином, если человек не обнаруживал исключительного таланта.
    
Саммерфилду было трудно понять Юджина, так как он никогда раньше не встречал людей такого сорта. Он зорко присматривался к нему, как и ко всем другим своим служащим, стараясь найти какой-нибудь изъян в его работе. Что-то дьявольское было в сверкающем пристальном взгляде этого человека. Он постоянно с остервенением жевал сигару, весь дергался, то и дело вскакивал и принимался расхаживать по кабинету или перебирал вещи на столе, давая выход своей беспокойной, неукротимой энергии.
    
— Ну-ка, профессор, — говорил он, когда Юджин входил к нему в кабинет и спокойно и скромно садился где-нибудь в углу, — нам предстоит сегодня решить очень важный вопрос. Я хочу знать ваше мнение по такому-то и такому-то делу, — и он принимался излагать его.
    
Юджин напрягал свой мозг, стараясь что-то придумать, но Саммерфилд не допускал размышлений.
    
— Ну-ка, профессор! Ну-ка! — восклицал он.
    
Юджин раздраженно пожимал плечами. Эта манера разговаривать сбивала его с толку, и он воспринимал ее как унижение.
    
— Очнитесь, профессор! — не унимался Саммерфилд, давно избравший своим постоянным орудием тычки и понукания.
    
Юджин вежливо высказывал свое мнение, мысленно посылая Саммерфилда ко всем чертям, но этим дело не ограничивалось. Нисколько не стесняясь присутствием подчиненных — составителей реклам, агентов по сбору объявлений, коммерческих консультантов, а порой и одного или двух художников, работающих над обсуждаемой темой, Саммерфилд восклицал: «Бог ты мой! Что за бездарное предложение!» Или: «Неужели вы, профессор, ничего умнее не могли придумать?» Или: «Да у меня самого наберется десяток куда более удачных предложений». В лучшем случае он удостаивал заметить: «Ну что ж, в этом, пожалуй, что-то есть», хотя позднее, с глазу на глаз, он, случалось, высказывал свое полное удовлетворение. Прежние заслуги в его глазах ничего не стоили, — это было Юджину совершенно ясно. Недостаточно было целый день ковать для него золото и серебро, — он и на следующий день требовал золота и серебра, да еще в большем количестве. Алчности его не было предела, не было предела и жестокости, с какой он выжимал из своих подчиненных последние соки. Не было предела всеотравляющему, тлетворному действию идеи чистогана, которую он проповедовал. Он сам показывал пример, как должно без конца донимать и выматывать людей, и этого же требовал от своих подчиненных. В результате его контора превратилась в зверинец, в притон головорезов, воров и грабителей, нахалов с пудовыми кулаками, где каждый открыто и нагло преследовал только свои интересы, плюя на весь остальной мир.
   
   
    
     
Глава XXXV
    
    
Время между тем шло, и хотя в агентстве Саммерфилда с приходом Юджина мало что изменилось, в его личной жизни наступило заметное улучшение. Главное, Анджела несколько успокоилась. Страдания, которые еще недавно причинял ей Юджин своим бездушным отношением, стали постепенно утихать, так как она видела, что он много работает и ведет себя вполне благоразумно. Впрочем, она еще не вполне доверяла ему. Она далеко не была убеждена, что он окончательно порвал с Карлоттой Уилсон (личность которой так и осталась для нее тайной), но все, казалось, подтверждало это. В аптекарском магазине под их квартирой был телефон; Анджела звонила Юджину в контору в разные часы дня, и он всегда оказывался на месте. Он находил теперь время бывать с ней в театре и не обнаруживал желания избегать ее общества. Однажды Юджин откровенно сказал, что не намерен больше притворяться, будто еще любит ее, хотя по-прежнему питает к ней добрые чувства, — и это очень испугало Анджелу. Несмотря на все ее озлобление, на все страдания, Юджин был ей дорог, и она не теряла надежды, что когда-нибудь его любовь вернется должна вернуться.
    
Анджела решила играть роль любящей жены, независимо от их истинных отношений, и, если он не возражал, обнимала его, целовала и всячески хлопотала вокруг него, как будто ничего и не было. Юджин не мог понять этого. Неужели она еще любит его! Ему казалось, что Анджела должна питать к нему ненависть, ибо долгая разлука с Карлоттой и тяжелый упорный труд отрезвили его, он начал понимать, какое жестокое, незаслуженное горе причинил жене, и хотел искупить свою вину. Он не любил ее и считал, что любовь уже никогда не вернется, но вполне готов был вести себя благоразумно, приложить все старания к тому, чтобы побольше зарабатывать, ходить с ней в театр, создать круг знакомых, возобновив и старые знакомства, — словом, делать все, что, казалось ему, могло заменить Анджеле его любовь. Мало-помалу он приходил к убеждению, что на свете не существует честного и более или менее благополучного разрешения сердечных дел. У большинства людей, насколько он мог судить, брачная жизнь складывалась неудачно. Он не знал никого, кто не ошибся в выборе спутника жизни! Он, вероятно, не более других. Пусть пока все идет, как идет. Сейчас ему нужно постараться заработать немного денег и восстановить свою репутацию. Быть может, когда-нибудь судьба улыбнется ему.
    
Материальное положение Юджина — еще до его ухода из газеты значительно улучшилось. Путем упорной экономии, позволяя себе только самые необходимые расходы, Анджела сумела отложить свыше тысячи долларов, а затем эта сумма возросла до трех тысяч. Теперь они немного ослабили узду, стали лучше одеваться, бывали в гостях и регулярно принимали у себя. Их маленькая квартирка, в которой они продолжали жить, не вмещала больше трех-четырех человек гостей. Анджела считала даже, что хорошо принять она может только двоих. Но это не мешало Юджину то и дело приглашать к себе кого-нибудь. Постепенно возобновились некоторые старые связи, в том числе с Хадсоном Дьюлой, Джерри Мэтьюзом (жившим теперь в Нью-Йорке), Вильямом Мак-Коннелом и Филиппом Шотмейером. Мак-Хью и Смайта не было в городе: первый уехал на этюды в Нова-Скотию, второй работал в Чикаго. Что же касается старого круга знакомых из художественного мира, а также социалистов и радикалов, то Юджин по возможности избегал их. Где были Мириэм Финч и Норма Уитмор, он понятия не имел, зато о Кристине Чэннинг слышал очень часто — она выступала в Большой опере, и он видел в газетах и на афишах ее портреты. У него прибавилось и много новых знакомых, вроде Адольфа Моргенбау, преимущественно молодых художников-иллюстраторов, которые льнули к Юджину и считали себя в некотором роде его учениками.
    
Время от времени приезжали родственники Анджелы, и среди них Дэвид Блю, новоиспеченный младший лейтенант американской армии во всем блеске своего офицерского положения и ранга. Бывали и приятельницы Анджелы, но они очень мало интересовали Юджина: миссис Десмас, жена мебельного фабриканта из Ривервуда, у которой они в свое время снимали комнаты; миссис Вертхайм, жена мультимиллионера, с которым их познакомил мосье Шарль; миссис Линк, когда-то приезжавшая вместе с Мариеттой в старую студию Юджина на Вашингтон-сквер, а теперь жившая с мужем, армейским капитаном, в форте Гамильтон в Бруклине, и, наконец, миссис Юргенс, соседка. Покуда они были бедны, Анджела возобновляла знакомства осторожно, но когда у них завелись деньги, она решила, что может несколько удовлетворить свое желание развлечься и хоть отчасти скрасить свое одиночество. Она мечтала установить крепкие связи в обществе ради Юджина, но не представляла себе, как за это взяться.
    
Когда вопрос о поступлении Юджина в рекламное агентство Саммерфилда окончательно решился, для Анджелы это было большим сюрпризом. Она была рада, что если уж Юджину пришлось на время оставить высокое искусство, условия его новой, практической деятельности складываются так благоприятно: он будет сам начальником, а не подчиненным. Она давным-давно решила в душе, что он никогда не добьется успеха в деловом мире, и теперь с любопытством, хотя и без большой веры, наблюдала за тем, как он идет в гору. Надо откладывать деньги — таков был ее девиз. Придется, конечно, переехать на другую квартиру, однако не следует расходовать больше, чем необходимо. Она все оттягивала переезд, пока Саммерфилд, заглянув к ним, не высказал по этому поводу своего мнения дельца и коммерсанта.
    
Саммерфилд высоко ставил художественное дарование Юджина. Он давно уже собирался посмотреть его работы, и, когда Юджин сказал ему, что часть их еще выставлена у братьев Потль, Джейкоба Бергмана и Анри Ларю, он решил зайти туда, но все откладывал. Однажды вечером, после закрытия конторы, Саммерфилд с Юджином ехали в поезде надземной железной дороги, и Саммерфилд, будучи благодушно настроен, решил заехать к Юджину и посмотреть его полотна. Юджину это было вовсе не по душе. Его огорчала необходимость показать Саммерфилду их убогую квартирку. Он пытался уговорить его зайти лучше к братьям Потль, где была выставлена одна из его картин, но Саммерфилд об этом и слышать не желал.
    
— Мне не хотелось показывать вам мою квартиру, — извиняющимся тоном сказал Юджин, когда они стали подниматься по лестнице пятиэтажного дома. Мы скоро отсюда переедем. Я поселился здесь, когда работал на железной дороге.
    
Саммерфилд огляделся кругом. Это был бедный район; в двух кварталах от дома проходил канал. Неподалеку, с восточной стороны, тянулись черные угольные склады, а с северной простирался пустырь, к которому прилегал железнодорожный парк.
    
— О, это не играет роли, — сказал он, по обыкновению подходя к вопросу прямо и практично. — Мне-то все равно, но вам, Витла, не должно быть безразлично, где вы живете. Я держусь того мнения, что деньги нужно тратить, что каждый должен их тратить. Экономия ни к чему хорошему не приводит. Раскошеливайся! — вот мое правило. Я давно уже пришел к этому. Перебирайтесь отсюда поскорее, как только представится случай, и окружите себя дельными людьми.
    
Юджин подумал, что легко это говорить человеку, который преуспевает и которому все удается, но вместе с тем решил, что в этих словах есть доля правды. Саммерфилд посмотрел картины. Они понравились ему, понравилась и Анджела, хотя он не мог понять, как это Юджин выбрал себе такую жену. Она производила впечатление тихой, домовитой женщины. А в Юджине было много от богемы, хотя теперь, под воздействием Саммерфилда, он стал больше похож на клубмена. Мягкую фетровую шляпу давно сменил жесткий котелок, а костюм был самого что ни есть трезвого, делового покроя, благодаря чему Юджина можно было принять скорее за молодого коммерсанта, чем за художника. Саммерфилд пригласил к себе супругов на обед, но у них обедать отказался и отправился домой.
    
В скором времени, следуя его совету, они перебрались на другую квартиру. У них накопилось четыре тысячи долларов, и Анджела рассчитала, что если Юджин и впредь будет получать такое жалованье, они могут увеличить свои расходы до двух с половиной тысяч долларов в год, а то и до трех. Она настаивала, чтобы Юджин откладывал ежегодно две тысячи, на тот случай, если он когда-нибудь решит опять вернуться к искусству. В субботу, после его работы, и в воскресные дни они занимались поисками и, наконец, нашли на Западной стороне Сентрал-парка чудесную квартиру с окнами прямо в парк, в которой им, судя по всему, будет удобно и жить и принимать гостей. В квартире была большая столовая и гостиная, причем достаточно было вынести стол, чтобы соединить обе комнаты в одну. Затем было три спальни, одну из которых Анджела превратила в гардеробную, прекрасная ванная, удобная кухня с просторной кладовой и квадратная передняя, которая могла служить приемной. В доме было множество стенных шкафов, газ и электричество, лифт, обслуживаемый лифтером в красивой ливрее, и телефонный коммутатор. Как сильно отличалась эта квартира от той, откуда они выехали, где был длинный темный коридор, крутые, неудобные лестницы, был, правда, газ, но телефона не было. И район тут несравненно лучше. По улице то и дело сновали автомобили, в парке гуляла солидная публика, особенно по воскресеньям, и люди, с которыми здесь приходилось сталкиваться, относились к вам либо с вежливым безразличием, либо с подобострастной предупредительностью.
    
— Дело ясное, — сказал Юджин, когда они разместились в новой квартире, — мы начинаем новую жизнь.
    
Он отделал квартиру заново, в светлых, ярко-синих и голубых тонах, обставил гостиную и столовую мебелью под розовое дерево, купил несколько хороших картин, которые давно присмотрел на различных выставках, и повесил их вперемежку со своими собственными, а стандартную люстру заменил хрустальной. Книг у них накопилось как раз столько, чтобы заполнить красивый белый шкаф. Для спальни была куплена мебель светлого клена и белые эмалированные кровати, и вся квартира приняла элегантный и уютный вид. Они приобрели рояль, а также столовый и кофейный сервизы из гавиландского фарфора. Затем появились ковры, занавеси и портьеры, развешиванием которых руководила Анджела. Итак, они обосновались на новом месте и зажили новой и сравнительно приятной жизнью.
    
Анджела не простила Юджину его давнишние прегрешения, а тем более его откровенную резкость в последнем памятном случае, но это вовсе не значило, что она все время попрекала его прошлым. И теперь еще происходили иногда сцены, так сказать, отголоски пронесшейся бури. Но денег у них было достаточно, возобновились старые знакомства, и Анджела не намерена была ссориться с мужем. Юджин был внимателен к ней. Он очень много работал. Зачем же упрекать его? Вечером он садился у окна, выходившего в парк, и до полуночи корпел над набросками и проектами реклам. К семи часам утра он бывал уже одет, в восемь тридцать являлся в контору, в час или немного позже шел завтракать и только к восьми или девяти вечера возвращался домой. Иногда Анджела ворчала на него за это, порою бранила Саммерфилда, называя его бездушным зверем, но разве могла она затевать ссоры, когда у них была такая очаровательная квартира и Юджин так быстро продвигался? Ведь он трудился столько же для себя, сколько и для нее. Ему лично ничего не было нужно. Деньги его, по-видимому, совсем не интересовали. Он только работал и работал. Ей даже делалось жаль его.
    
— Еще бы Саммерфилду не любить тебя! — сказала она однажды мужу отчасти в виде комплимента, отчасти досадуя на Саммерфилда, так много требовавшего от него. — Ему выгодно тебя держать. Я в жизни не видела, чтобы человек столько работал! Неужели у тебя не бывает желания передохнуть?
    
— Не беспокойся обо мне, Анджела, — отвечал он. — Я должен работать. И я ничего не имею против. Это куда лучше, чем бродить по улицам и ломать голову над тем, как быть дальше.
    
И он снова углублялся в работу. Анджела качала головой. Бедный Юджин! Вот уж действительно кто заслуживает награды за упорный труд. К тому же он опять стал таким милым, остепенился. Должно быть, это все возраст. Он еще, может быть, станет великим человеком.
   
   
    
     
Глава XXXVI
    
    
Настало, однако, время, когда вечная гонка, интриги и постоянные ссоры начали раздражать Юджина, и он почувствовал, что долго не выдержит такого напряжения. В конце концов он по натуре был художником, а вовсе не финансовым гением. Он был слишком нервным, слишком неуравновешенным человеком. Надругательство над справедливостью, искренностью, красотой и человеческими чувствами, происходившее на его глазах, сначала удивило его, потом некоторое время забавляло и наконец стало возмущать.
    
Жизнь, с которой сорваны все покровы иллюзий и обмана, представляет собой малопривлекательное зрелище. Беспощадный, неугомонный, придирчивый характер Саммерфилда служил примером для всех его служащих, и напрасно было бы ждать от них доброго отношения, справедливости или хотя бы элементарной вежливости. Чуть ли не с первых дней Юджин убедился, что сослуживцы (правда, не его подчиненные, а остальной персонал) смотрят на него как на человека, который долго не продержится на своем месте. Его не любили — и потому, что Саммерфилд проявлял к нему расположение, и за его манеры, так резко отличавшиеся от принятых здесь. Правда, благоволение Саммерфилда никогда не отражалось на его требовательности в деловых вопросах, но это не спасало Юджина от общей неприязни. Были и такие, что невзлюбили его потому, что он был настоящим художником, держался отчужденно и не мог скрыть своего пренебрежения к ним.
    
Большинство служащих представлялись ему жалкими марионетками — вторым, третьим или четвертым изданием Саммерфилда или копией с него. Все они подражали властным замашкам и резкому тону хозяина. Словно дети, повторяли они его язвительные замечания и остроты и, верные его системе, выжимали из своих подчиненных последние соки. Юджин был в достаточной степени философом, чтобы относиться к этому с известным юмором. Но ведь в конце концов его положение зависело от его работы и достигнутых результатов, и ему было крайне обидно, что он не мог ни от кого ждать не только услуги, но даже простой учтивости. Не проходило дня, чтоб заведующие другими отделами не врывались в его кабинет с требованием немедленной сдачи того или другого заказа. Художники жаловались на низкую оплату, а управляющий конторой кричал о перерасходах и уверял, что если Юджин кое-что и делает для повышения качества работы и быстроты ее выполнения, то уж слишком он расточителен. Другие бранили его в глаза и жаловались патрону, что некоторые рекламы разработаны отвратительно, что тот или иной заказ задерживается, что Юджин слишком медлителен и ни с чем не хочет считаться. Саммерфилд, следивший за Юджином, знал, что во всем этом очень мало правды, но он слишком любил натравливать служащих друг на друга и разжигать страсти, считая, что дело от этого только выигрывает, — и не находил нужным вмешиваться. Вскоре Юджина стали обвинять в том, что он систематически задерживает заказы, что у него в отделе некомпетентные люди (это, кстати, соответствовало истине), что он слишком медленно работает и вообще ведет себя свободным художником. Юджин сносил все спокойно, так как хорошо помнил свою недавнюю бедность, но он твердо решил рано или поздно дать бой. Он уже не был — вернее, не хотел быть — вялым, малодушным мечтателем, как когда-то. Он задумал дать отпор своим врагам, — и начал осуществлять это решение.
    
— Помните, Витла, — сказал ему как-то Саммерфилд, — в этом отделе за все спросится с вас. За все неудачи отвечать будете вы. Не допускайте промахов. Не позволяйте никому клеветать на вас. И не вздумайте бегать ко мне с жалобами. От меня вы помощи не получите.
    
Столько бездушия было в этой программе, что против нее хотелось бороться. Теперь, думал он, жизнь его закалила, и он стал совсем другим человеком, он тоже, если придется, не пожалеет и не даст спуску.
    
— Провались они все к дьяволу! — крикнул он однажды Саммерфилду после страшного скандала по поводу задержки заказа, когда какой-то служащий, настроенный против него, пытался его очернить. — Все, что здесь сейчас утверждали, — ложь! Я работаю не хуже, а лучше других. Этот тип, — указал он на своего противника, — просто подкапывается под меня. В следующий раз, когда он явится ко мне в кабинет и начнет разнюхивать, я выгоню его вон! Он бессовестный враль, и вы это отлично знаете. Все это выдумка с начала до конца, вы прекрасно это понимаете.
    
— Молодец, Витла! — похвалил его Саммерфилд, восхищенный тем, что Юджин оказался способен на такой отпор. — Вы начинаете просыпаться! Теперь вы далеко пойдете. Вы человек неглупый, но если вы будете с этой сворой миндальничать, она вас живьем сожрет. И я не смогу вам ничем помочь. Все они ни черта не стоят. Я здесь ни одному человеку не верю, будь они все прокляты!
    
Так бывало не раз. Юджин усмехался про себя. Удастся ли ему когда-нибудь свыкнуться с этой обстановкой? Сумеет ли он ужиться с этими жалкими, наглыми щенками, которые так и норовят вцепиться вам в икры? Очевидно, Саммерфилда такие работники устраивают, но ему они не по душе. Может быть, это и в самом деле остроумнейшая система руководства, но он, Юджин, держится иного мнения. Для него это своего рода отражение взглядов и темперамента мистера Дэниела К. Саммерфилда — и только. Человеческая натура, надо полагать, лучше.
    
Удивительно, как жизненная удача заживляет старые раны, прикрывает трещины словно густым плющом и создает иллюзию безмятежного счастья там, где притаились страдания и душевная усталость. Так было и у Анджелы с Юджином, — они снова жили вместе, к ним стали постепенно возвращаться старые друзья, и внешне они были так счастливы, будто никакая буря не проносилась над ними и не омрачала их благополучного плавания. Несмотря на все неприятности, Юджин очень увлекался работой. Ему льстила роль главы отдела, где трудилось два десятка человек, приятно было сидеть за своим красивым письменным столом, слышать подобострастное обращение подчиненных и получать время от времени приглашения от Саммерфилда, который по-прежнему к нему благоволил. Работа была трудная, но зато она приносила ему больше материальных благ, чем любое его прежнее занятие. Анджела, казалось, тоже успокоилась — впервые за много лет ей не надо было думать о деньгах, муж ее снова становился на ноги. Старые друзья заходили все чаще, появились и новые. Им были теперь доступны летние и зимние поездки на взморье и обеды с тремя-четырьмя приглашенными. Они наняли горничную. Обед под личным наблюдением Анджелы подавался с большой помпой. Ей было лестно слышать то, что говорилось о Юджине в ее присутствии; в художественных кругах, с которыми они теперь опять соприкасались, считали, что успехом своих реклам Саммерфилд в значительной мере обязан таланту ее мужа. Юджину не стыдно было теперь сказать, где он работает, — он получал хороший оклад и заведовал целым отделом. Некоторые его рекламы имели шумный успех и принесли рекламодателям огромные барыши. Сначала знатоки, а вслед за ними и широкая публика стали интересоваться, кто автор этих удачных работ.
    
За все шесть лет своего существования агентство Саммерфилда не могло похвастать такими успехами. А сейчас они столь быстро следовали один за другим, что это открывало новую страницу в истории фирмы. Саммерфилд, как стали поговаривать в конторе, начал коситься на Юджина, так как не в его характере было терпеть рядом человека, который затмевал его. Тем более что Юджин, имея на пять тысяч долларов сбережений в двух банках, обстановку, стоившую не менее двух с половиной тысяч, да еще страховой полис в десять тысяч долларов на имя Анджелы, держал себя весьма независимо. Он уже не боялся за будущее.
    
Это замечала Анджела. Это замечал и Саммерфилд. Он находил, что Юджин слишком уж явно подчеркивает свое превосходство художника. У него выработался резкий, повелительный, чуть ли не диктаторский тон. Сколько Саммерфилд ни старался, ему так и не удавалось подавить его. Наоборот, он окреп, возмужал и развился. Этот тощий, бледный художник в мягкой фетровой шляпе приобрел солидность, и теперь в своем котелке, щегольском костюме и галстуке с булавкой по последней моде, с экзотическим перстнем на среднем пальце больше походил на дельца, чем на художника.
    
Характер Юджина в общем мало изменился, но кое-какие перемены были уже налицо, — в нем не осталось и следа прежней робости. Он начинал понимать, что обладает весьма разносторонними способностями, и это сознание давало ему все больше уверенности в себе. Пять тысяч долларов сбережений, к которым ежемесячно прибавлялось долларов двести или триста, плюс нараставшие на них четыре процента годовых, внушали ему веру в свои силы. Юджин позволял себе теперь подшучивать над самим Саммерфилдом, так как не сомневался, что всегда найдет место в каком-нибудь другом рекламном агентстве. Ему однажды передали, что компания «Альфред Кукмэн» (где его патрон когда-то проходил курс обучения) намеревается предложить ему работу и что компания «Твайн-Кембл», самое крупное из существующих рекламных агентств, тоже интересуется им. Художники его отдела, в большинстве своем люди очень ему преданные, так как он успешно руководил ими и добился для них лучшей оплаты, всячески раздували его славу. Они готовы были приписать его заслугам все успехи фирмы Саммерфилда, хотя это далеко не соответствовало истине.
    
Целый ряд оригинальных замыслов, возможно даже большинство, исходил от Юджина, но наброски просматривал и «доводил» Саммерфилд, обрабатывал отдел текстов, проверяли заказчики и так далее до тех пор, пока не вносились те существенные изменения, которые и приводили наконец к успеху. Безусловно, во всем этом большая заслуга принадлежала Юджину. Его замыслы вдохновляли и заражали других. Он оживил деятельность компании «Саммерфилд» уже самим своим появлением, но он был отнюдь не единственным, на ком зиждилась работа, и отлично понимал это сам.
    
Юджин отнюдь не страдал самомнением и чванством — просто он стал увереннее в себе, спокойнее, добродушнее, его уже не так легко было вывести из равновесия; но и это раздражало Саммерфилда. Ему нужен был человек, который бы его боялся, и, понимая, что Юджин может от него ускользнуть, когда окончательно встанет на ноги, он стал подумывать, как бы помешать его неожиданному бегству или дискредитировать его, чтобы он ничего не выгадал при уходе. Ни тот, ни другой не выказывали открытой неприязни друг к другу и ничем не обнаруживали своих истинных чувств, но, тем не менее, дело обстояло так. То, что Саммерфилд задумал, было не легко осуществить, тем более в отношении Юджина. Последний постепенно завоевывал популярность в деловых кругах и держался все более и более независимо. Рекламодатели крупные фабриканты, которым случалось знакомиться с ним, проявляли к нему большой интерес. Они, конечно, еще не знали ему истинную цену, но угадывали в его таланте большую силу. Один из них, видный финансист (бывший сенатор Кенион С. Уинфилд из Бруклина), занимавшийся операциями с недвижимым имуществом, встретил как-то Юджина в кабинете у Саммерфилда и позже, когда они отправились вдвоем завтракать, спросил:
    
— У вас тут служит один очень интересный человек, — Витла, кажется. Откуда он?
    
— Откуда-то с Запада, — уклончиво ответил Саммерфилд. — Право, толком не знаю. У меня перебывало столько заведующих художественным отделом, что я всех не упомню.
    
Уинфилд уловил в тоне собеседника нотку враждебности и пренебрежения к своему подчиненному.
    
— Он показался мне очень способным человеком, — заметил он, намереваясь кончить на этом разговор.
    
— Да, да, он способный, — отозвался Саммерфилд. — Но, как и у всех художников, у него ветер в голове. Это самый ненадежный народ на свете. На них нельзя ни в чем положиться. Сегодня он клад, а завтра — глядишь, ничего не стоит. С ними прямо, как с детьми, приходится возиться. Такой, случается, встанет с левой ноги и уже ни на что не способен.
    
Уинфилд подумал, что в этом есть доля правды. Художники, как правило, никуда не годятся в деловом отношении.
    
Все же он сохранил о Юджине приятное воспоминание.
    
В том же духе Саммерфилд отзывался о Юджине и в конторе и в других местах. В беседах с подчиненными он начал поговаривать, что Юджин, в сущности, не справляется со своим делом и что придется, видно, с ним расстаться. Это, конечно, очень печально, но все художники, даже лучшие из них, хороши лишь до поры до времени и скоро выдыхаются. Он и сам, мол, не может понять, чем это объяснить, но это факт. Ни один из них еще не оправдал его надежд. Таким путем Саммерфилд хотел подчеркнуть собственные неисчерпаемые способности и доказать, что Юджин не такая уж крупная фигура. Все, кто хоть сколько-нибудь знал Юджина, не верили этому. Однако сотрудникам конторы стало ясно, что Юджина ждет отставка. Он был слишком талантлив, слишком любил повелевать, и все понимали, что такому сотруднику не ужиться в предприятии, где существует полное единовластие. Это брожение умов сильно мешало работе. Кое-кто из сотрудников Юджина склонен был перейти на сторону неприятеля.
    
Время шло. Резко изменившееся отношение Саммерфилда не мешало Юджину все больше вырастать в собственных глазах. Он еще не потерял головы, однако день ото дня становился все увереннее в себе. Работа с художниками помогла ему возобновить прежние связи с такими людьми, как Луи Диза, мосье Шарль, Люк Севирас и многие другие. Все они знали теперь, что он делает, и удивлялись, почему он не возвращается к настоящей живописи. Мосье Шарль негодовал. «Это большая ошибка с его стороны», — говорил он. Он всегда утверждал, что дезертирство Витлы — незаменимая потеря для американского искусства. Как ни странно, но одна из картин Юджина была продана весной, уже после его поступления к Саммерфилду, и еще одна — зимою того же года. За каждую он получил по двести пятьдесят долларов, причем одна была продана братьями Потль, а другая Джейкобом Бергманом. Эти сделки и полученные от обеих фирм предложения выставить взамен проданных другие его полотна сильно подбодрили Юджина, по крайней мере он знал, что в случае чего прокормится живописью и как-нибудь не пропадет.
    
И вот настал день, когда Юджин получил приглашение для переговоров от мистера Альфреда Кукмэна, владельца издательства, в котором работал когда-то Саммерфилд. Переговоры ни к чему не привели, так как Кукмэн не намеревался платить больше шести тысяч, а Саммерфилд обещал Юджину, что со временем доведет его оклад до десяти тысяч, если он останется у него работать. К тому же Юджин считал неудобным уйти сейчас; останавливало его и то, что Кукмэн не имел в деловом мире ни того веса, ни того престижа, каких достиг в то время Саммерфилд. Действительно заманчивое предложение пришло полгода спустя, когда одно из филадельфийских издательств, стремясь поднять тираж своего еженедельника, начало подыскивать заведующего отделом рекламы.
    
Это издательство имело обыкновение привлекать молодые силы, причем преимуществом пользовался тот кандидат, который уже как-то зарекомендовал себя и сумел к тому же произвести выгодное впечатление на владельца фирмы. Следует заметить, что Юджин имел так же мало опыта в заведовании отделом рекламы, как и в заведовании художественным отделом. Но, проработав у Саммерфилда почти два года, он стал неплохо разбираться в вопросах рекламы, а люди, с которыми он соприкасался, приписывали ему даже больше того, что он знал. Юджин до некоторой степени постиг организацию дела у Саммерфилда, понял, как тот расставляет силы, поручая одному одну часть работы, другому — другую. Участвуя в совещаниях и консультациях, он имел возможность изучить, чего хотят клиенты, как они представляют себе рекламирование своего товара и какие требования предъявляют к тексту. Он понял, что решающими факторами являются новизна, убедительность и красота оформления, и ему так часто приходилось переделывать работу сообразно с этими требованиями, что теперь он хорошо знал, как это делается. В вопросах о комиссионных, скидках, долгосрочных договорах и тому подобном он чувствовал себя как дома. Ему не раз приходило в голову, что он мог бы с успехом открыть свое собственное маленькое агентство, попадись ему честный и способный заведующий коммерческой частью или компаньон. Но такой человек все не попадался, и Юджин спокойно выжидал.
    
В филадельфийском издательстве Кэлвина слышали о Юджине. В поисках нужного человека основатель фирмы Обадия Кэлвин внимательно знакомился с кандидатами, которых рекомендовали ему всевозможные агентства в Чикаго, Сент-Луисе, Балтиморе, Бостоне и Нью-Йорке, но еще ни на ком не остановился. Он никогда не спешил принимать решение и с гордостью говорил, что, сделав однажды выбор, может быть уверен в хороших результатах. О Юджине он узнал уже после долгих поисков. Как-то он встретил в филадельфийском «Юнион-клубе» одного агента, с которым у него были крупные дела, и тот между прочим спросил:
    
— Говорят, вы ищете заведующего рекламным отделом для вашего еженедельника?
    
— Совершенно верно, — сказал Кэлвин.
    
— Мне на днях рассказывали про человека, который, кажется, подошел бы вам. Он работает в Нью-Йорке, у Саммерфилда. Это агентство, как вы, может быть, заметили, выпустило в последнее время много превосходных реклам.