1 2 3 4 5 6 7 8 
1884    

     

[Март.  Москва.] Мужик вышел вечером за двор и видит: вспыхнул огонек под  застрехой. Он крикнул. Человек побежал прочь от застрехи. Мужик узнал своего  соседа-врага и побежал за ним. Пока он бегал – крыша занялась, и двор и деревня  сгорели*.    

[…] Я  сейчас перечел среднюю и новую историю по краткому учебнику.    

Есть ли  в мире более ужасное чтение? Есть ли книга, которая могла бы быть вреднее для  чтения юношей? И ее-то учат. Я прочел и долго не мог очнуться от тоски.  Убийства, мучения, обманы, грабежи, прелюбодеяния, и больше ничего.    

Говорят –  нужно, чтобы человек знал, откуда он вышел. Да разве каждый из нас вышел оттуда?  То, откуда я и каждый из нас вышел с своим миросозерцанием, того нет в этой  истории. И учить тому меня нечего.    

Так же  как я ношу в себе все физические черты всех моих предков, так я ношу в себе всю  ту работу мысли (настоящую историю) всех моих предков. Я и каждый из нас всегда  знает ее. Она вся во мне, через газ, телеграф, газету, спички, разговор, вид  города и деревни. В сознание привести это знание? – да, но для этого нужна  история мысли – независимая совсем от той истории. Та история есть грубое  отражение настоящей. Реформация есть грубое, случайное отражение работы мысли,  освобождающей человечество от мрака. Лютер со всеми войнами и Варфоломеевскими  ночами не имеют никакого места между Эразмами, Boétie, Rousseau и т. п.    

[6  марта. Москва.] Переводил Лаоцы*. Не выходит то, что я думал. Был Озмидов.  Он бодро и бедно живет в деревне с семьей. Делал по деревне складчину для  бедняка в параличе с семьей.    

Не спал  ночь. Лег перед обедом. После пошел походить и к Усову. Здоровый, простой и  сильный человек. Пятна на нем есть, а не в нем. Он поддержал мое отвращение к  обществу формальному, к которому приглашает письмо Щепкина*. Потом ходил по  переулку. Приехали Фортунатовы, Юрьев, Лопатины. Бесполезно и недостойно провел  вечер. Вечер читал Сальяс о Кудрявцеве – прекрасно*. Грехи: праздно и  сластолюбиво весь проведенный день. Антипатия к Ф.*. Письма: от Щепкина –  неясно и нехорошо по мотивам. От дамы, имевшей видения. От Ковалевского,  харьковского психиатра.    

[9  марта.] Проспал до 12-го. Пришел Гуревич, эмигрант. Еврей. Хочет найти  общее соединительное евреев и русских. Оно давно найдено. Иногда я грущу, что  дрова не горят. Точно если бы они загорелись при мне, это бы не было явным  признаком, что горят не дрова, а поджожки, и они не занялись. Почитал о Китае и  поехал верхом по городу. Все работают, кроме меня. Вечер слабость. Сапожник не  пришел*, был в бане и читал Лаоцы. Перевести можно, но цельного нет. […]    

[10  марта.] Встал рано, убрал комнату. Андрюша пролил чернила. Я стал упрекать.  И, верно, у меня было злое лицо. […]    

Читал  Эразма*. Что за глупое явление реформация Лютера. Вот торжество ограниченности  и глупости. Спасение от первородного греха верою и тщета добрых дел стоят всех  суеверий католичества. Учение (ужасное по нелености) об отношениях церкви и  государства могло только вытечь из глупости. Так оно и вытекло из лютеранства.  […]    

[11  марта.] Встал рано, убрал комнату. Дети сами прибежали. Читал Эразма,  кончил. […]    

Учение  середины Конфуция – удивительно*. Все то же, что и Лаоцы, – исполнение  законов природы – это мудрость, это сила, это жизнь. И исполнение этого закона  не имеет звука и запаха. Оно тогда – оно, когда оно просто, незаметно, без  усилия, и тогда оно могущественно. Не знаю, что будет из этого моего занятия,  но мне оно сделало много добра. Признак его есть искренность – единство, не  двойственность. Он говорит: небо всегда действует искренно. […]    

[12  марта.] Встал поздно. Комната не убрана. Мы с детьми убрали. Уже не  совестно выносить. […] Споры Тургенева с Урусовым и Михайловского с Чертковым,  в которых последние без усилия, с состраданием оставались победителями*. После  обеда (воздержного) пошел за колодками и товаром. Начал шить один, пришел Усов  и просидел до 3½ часов. Я очень устал. Знания, ум огромные, но как ложно  направлены. Точно злой дух отчертил от него всю плодотворную область мысли и  запретил ее. […]    

15  марта. Проснулся  в 8, хотел заснуть и заснул до 11. Книжка Голохвастова против Энгельгарта.  Кое-что хорошо, но как ужасна полемическая злость. Это урок для меня, и мне противна  злость моей последней*. Надо бы написать тоже понятно и кротко. Мое хорошее нравственно  состояние я приписываю тоже чтению Конфуция и, главное, Лаоцы. Надо себе  составить круг чтения: Эпиктет, Марк Аврелий, Лаоцы, Будда, Паскаль, Евангелие.  Это и для всех бы нужно*. […]    

[16  марта.] Встал поздно. […] После обеда сходил к сапожнику. Как светло и  нравственно изящно в его грязном, темном угле. Он с мальчиком работает, жена  кормит. Пошел к Сереже, брату. Там не дослушал Костеньку, раздражил его. (1)*.  С Таней шел домой и молчал. Тяжело мне было молчание. Так далека она от меня. И  говорить я еще не умею. Да, за обедом Сережа грубо, сердито заговорил, и сказал  ему с иронией (2). Вечер начал шить, пришел сапожник, потом пришли Маликов и  Орфано. Я бы мог быть лучше. Надо было молчать. Как это просто и трудно. Пришел  Сережа, брат. С ним хорошо говорили. Письмо прекрасное от Черткова. Да, в  разговоре с Орфано я сказал: вы не знаете моего бога, а я знаю вашего, это  оскорбило (3).    

[17  марта.] Уборка становится приятной и привычной. Пришел Александр Петрович*.  Я был очень рад, и хорошо. Он говорит, что перенес много нужды в самое тяжелое  время зимой, и что же? Он бодр, здоров и узнал, общаясь с ними, добрых людей,  узнал самое важное, то, что есть добро в людях. Читал Агасфера*. Плохо. На мысль  хорошую, но не новую нанизан поэтический набор. Поехал верхом. Очень не в духе  был за обедом, но держался. Стал шить, все сломал, и пришел Орлов. Рассказ его  о смерти Ишутина и Успенского. Ишутина приговорили к смерти. Надели мешок,  петлю, и потом он очнулся (он говорит) у Христа в объятиях. Христос снял с него  петлю и взял его к себе. Он прожил 20 лет на каторге (все раздавая другим) и  все жил с Христом и умер. Он говорил, умирая: я переменю платье*. […]    

[19  марта.] Поздно встал. Читал Конфуция и записывал. Религиозное – разумное  объяснение власти и учение о нем китайское было для меня откровением. Если богу  угодно, я буду полезен людям, исполнив это. Во мне все больше и больше  уясняется то в этом, что было неясно. Власть может быть не насилие, когда она  признается как нравственно и разумно высшее. Власть как насилие возникает  только тогда, когда мы признаем высшим то, что не есть высшее но требованиям  нашего сердца и разума. Как только человек подчинился тому – будь то отец, или  царь, или законодательное собрание, – что он не уважает вполне, так  явилось насилие. […]    

20  марта. Поехал  верхом к Мансурову. Обедали одни. Лег. Пришла Дмоховская. Она очень возбуждена.  Принесла статью о центральной тюрьме*. Потом Карнович. Купчиха-болтунья.  Пережила весь обман жизни. И не видит нужды в этом. Потом Анна Михайловна с дочерью*.  Хорошо беседовал с ними. Я говорил о значении обхождения: уважения к хорошему и  презрения к дурному, в самом широком смысле. И сам уяснил себе обязанность  исполнения этого больше, чем прежде. Главное без компромиссов. […]    

[21  марта.] Поздно читал Конфуция по переводу Ледж. Почти все важно и глубоко.  Вышел поздно купить парусину и зашел к Фету. Хорошее стихотворение о смерти*.  Соловьева статья только отрицает народничество*. Я слаб. Согрешил, не взяв  статью Соловьева. Заснул после обеда. Очень дурно себя чувствовал; читал  английскую шутку, скучную, на 350 страницах. Сережа, брат, сидел, горячился, я  не ошибся. Поехал за Таней. Не взошел к Капнистам, ходил по набережной. Кучера  стоят по пять часов и ругают, а они от скуки смеются над драмой и поэзией. Не  досадовал. Это хорошо. Но желал похвастаться и чтоб меня ругали. Это (2). Писем  нет. Не спал ночь.    

[23  марта.] Утро как всегда. Сел за перевод Урусова*. Неровен. Часто очень  нехорошо. Не знаю что, текст или перевод? Вероятнее, текст. Надо писать,  т. е. выражать мысли так, чтобы было хорошо на всех языках. […]    

[24  марта.] Утро как всегда. Поправлял перевод. Чтение подняло меня. Мне нужно  читать и это, свое. И еще нужнее из этого выбрать существенное для себя и для  всех, как и говорит Чертков. Приехал Ге. Едет в Петербург выручать племянницу*.  Он ушел еще дальше на добром пути. Прекрасный человек. Сын его интересен. […]    

[26  марта.] Как всегда. С старшими детьми говорил за кофе. Еле, еле хорошо.  Докончил перевод. Иду отнести книги. Чувствую необходимость большей  последовательности и освобождения от лжи – юродство – да. В библиотеке Николай  Федорович* как будто чего-то хочет от меня. Мне спокойно с ним. Зашел к  Дмоховской.    

[…]  Пришли Златовратский и Маракуев. Златовратский программу народничества.  Надменность, путаница и плачевность мысли поразительна. Я сказал довольно  правдиво свое мнение, но не совсем (2). Потом о его сочинениях просто солгал,  что читал (3). Вечером набрел на девушку 15 лет, пьяную, распутную. И не знал,  что делать (4). Читал Кривенко: «Физический труд»*. Превосходно.    

Был у  Урусовых. Не ясны совсем, но хороши.    

[27  марта.] Утро, как всегда. Александр Петрович рассказал про умершую у них  женщину с голода. Приехал Юрьев. Надо еще решительнее избегать болтовни (1).  Пошел в полицию. Сказали, что девки часто моложе 15 лет. Колокола звонят, и  палят из ружей, учатся убивать людей, а опять солнце греет, светит, ручьи  текут, земля отходит, опять бог говорит: живите счастливо. Оттуда пошел в  Ржанов дом к мертвой, был смущен, не знал, что сказать (2). Встретил Бугаева и  позвал к себе. Тщеславие – чтобы он понял меня. А выйдет праздная,  полусумасшедшая болтовня (3). Был раздражен и навязывал непричастным людям свое  отчаяние (4). Надо самому делать, а не плакаться. Нездоровится, лихорадка и  зубы. Заснул после обеда. Приехали мертвецы Шидловские. Надо уходить (5).  Написал письма Страхову, Урусову, Черткову. От него хорошее письмо.    

[28  марта.] Всю ночь напролет не спал, встал в 6-м утра. Убрал комнату, не неприятно  все-таки. Шил сапоги, ходил к Лопатину и на почту. Дремал, читал Кривенко. (Как  русским дороги основы нравственности, без сделок.) И Дюма болтовню. Письмо от  Черткова, и написал ему. Фет пришел заказывать сапоги*. Я слушал его и  прекращал попытки своего разговора. Была минута, что мне его жалко было, как  больного. Вот кабы чаще. Несмотря на бессонницу и зубную боль, безвредно спал.  Сколько в голове и сердце, но повеления бога определенного не слышу.    

[29  марта.] Встал в 7. Пошел к школьникам. Пил кофе. Читал «Похождения  Ярославца»*. Неправда, чтобы книги в народе Пресновых и др. были дурны. Они  лучше тех, которые им делают. Поехал верхом. Дома не дружелюбно; и то радость.  Читал Конфуция. Все глубже и лучше. Без него и Лаоцы Евангелие не полно. И он  ничего без Евангелия. Пошел в школу и на Никольскую, купил книг. Побеседовал с  Маковскими.    

[…] Две  вещи мне вчера стали ясны: одна неважная, другая важная. Неважная: я боялся говорить  и думать, что все 99/100 сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не  говорить и не думать этого. Если люди действуют безумно (жизнь в городе,  воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и  ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно. 2)  Важная: Если точно я живу (отчасти) по воле бога, то безумный, больной мир не  может одобрять меня за это. И если бы они одобрили, я перестал бы жить по воле  бога, а стал бы жить по воле мира, я перестал бы видеть и искать волю бога.  Таково было твое благоволение. Чертков огорчил меня, но ненадолго (1).    

[30  марта.] Лег в 11 и встал опять рано. Ходил на чулочную фабрику. Свистки  значат то, что в 5 мальчик становится за станок и стоит до 8. В 8 пьет чай и  становится до 12, в час становится и до 4. В 4½ становится и до 8. И так каждый  день. Вот что значат свистки, которые мы слышим в постели.    

[…]  Пришли в голову «Записки несумасшедшего»*. Как живо я их пережил – что будет?  Г-жа Бер прислала свой перевод – прекрасный, – читал*. Тщеславно, сказал  Леониду, что был болен от смерти женщины (2). Как удивительно, что гнева – нет  за месяц почти.    

[31  марта.] Не спал до 2-го, но встал в 7. Пошел в слесарную школу. Лучшее  заведение в России. Если бы не вмешательство правительства и церкви. Читал  «Отечественные записки». Болтовня Щедрина*. Статья о сумасшествии героев*.  Инерция – психологический закон. Всякое нововведение больно. Вывод ясен. Два  закона: инерции и движения. Сумасшествие, то есть ненормальность, есть одно из  двух – равноденствующая из двух его нормальность.    

Лишнее  говорил о преподавании математики директору школы (1). Читал немецкий перевод.  Очень хорош. Пошел к Леониду. Там Дьяков с дочерью. Мне очень грустно. Дома  обед с Костенькой очень тяжелый. Лег, заснул. Пришел Стахович. Шил башмак. Чай  пить. Остался один с ней. Разговор. Я имел несчастье и жестокость затронуть ее  самолюбие, и началось. Я не замолчал. Оказалось, что я раздражил ее еще  третьего дня утром, когда она приходила мешать мне. Она очень тяжело душевно  больна. И пункт это беременность (2). И большой, большой грех и позор. Почитал  Конфуция и ложусь поздно. […]    

2  апреля. Встал  поздно. Комната уже была убрана. Говорил с Урусовым до 4. Она еще мягче –  болезненная и смирная. Пошел к Вольфу. Обедал. Пришел Сережа – сначала  раздраженный, потом мягкий и добрый. Шил сапоги. За чаем поговорили тихо и лег  в 12½. Дурно то, что ничего не делал. Она забыла про свою злость и рада была,  что я простил. И то лучше. Безумная жизнь страшно жалка.    

[3  апреля.] Встал в 10. Читал «Архив психиатрии». Молитва – обычное  сумасшествие*. История богатого воспитанника пажеского корпуса. Coit‘us, 13 лет  разврат. Милая, нежная натура и ее падение и погибель.    

Пришел  Озмидов. Глаза у него болят. Он немного ослабел. Не знаю, хорошо ли, что слишком  откровенно говорил ему о своем положении.    

[…] Дома  Репин. С ним очень хорошо говорил, за работой*. Пришел Сережа из бани. Не дал  спать, но хорошо, мягко говорил. Не оскорблялся.    

[4  апреля.] Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И  не надо. Почитал и стал шить. В 3-м поехал в музей. Стороженко встретил, он  помнит работу. На Кузнецкий мост. Жандармы ограждают покупателей. Оттуда на  Дмитровку. Репина картина не там*. Дома лежал. Зубы и лихорадка. Вечер работал  до второго часа сапоги.    

Очень  тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен,  успехи света, музыка, обстановка, покупки, все это считаю несчастьем и злом для  них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают  никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную  привычку это говорить. В слабые минуты – теперь такая – я удивляюсь их  безжалостности. Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот  уже три года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах  выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые  будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их  безумство – я ворчливый старик, как все старики.    

Из  разговора с Олсуфьевым вышел следующий остаток: если верить в то, что цель и обязанность  человека есть служение ближнему, то надо и доходить до того, как служить ближнему, –  надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в  нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от  ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать, – это прежде  всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и  т. п. Мы этим начнем служить другим.    

[5  апреля.] Встал поздно – вял. Та же грусть. Теперь особенно, при виде всех  дома. Полотеры чистят, мы пачкали. Я опустился и стал менее строг к себе. Не  замечаю своих грехов. Подбодрись. Вчера письмо от Черткова. Репин говорил, что  и Крамской назвал его сумасшедшим. Читал «Психиатрию», о помещике Я., жившем с  своей дворней. Письма от Мирского и стихи*. Поразительно. Он христианин. Стихи  прекрасны по содержанию и 13-тилетнего мальчика по форме. Пришел Страхов. Он  похудел. Та же узость и мертвенность. А мог бы проснуться. Пошел погулять.  Обед. Целый обед, кроме покупок и недовольства теми, которые нам служат, –  ничего. Все тяжелее и тяжелее. Слепота их удивительна. После обеда, пришел  Ронжев – скучно. Чертков. Еще тверже и глубже запахал. Он ест с людьми, но люди  у него служащие. Потом пришел Страхов и пришла Таня – отвратительно. С Страховым  разговор о том, что нельзя следовать правилу, – то есть нет правил.  Вмешательство безумное, бестолковое в разговор, и нельзя даже показать этого  безумия. Если показать, гнев и обвинение в личной злобе. Если не показывать, то  уверенность, что так и надо, и падение все глубже и глубже. Жду выхода.    

[7  апреля.] Поздно. Лихорадка. Читал драму Северной*. Прекрасное знание народа  и языка и углубление в самую жизнь, но психологически слабо. Иду на выставку*.  Прекрасно Крамского*. Репина – не вышло*. Говорил с Третьяковым порядочно.  Дома. Страхов. Пошел к Дмоховской. Высказал, что надо. Толпы бегут к заутрене.  Да, когда будут бегать хоть не так, но в 1/100 к делу жизни! Тогда не могу  представить жизни. Переставлять это – задача – радостное дело жизни. Страшно трудно  – невозможно, и одно только возможно. С Страховым разговор о дарвинизме. Мне  скучно и совестно. Он – бедный – серьезно, разумно опровергает – бред сумасшедших.  Напрасно и бесконечная работа. Напрасно потому, что они безумны тем, что не  верит разумным доводам, и бесконечная работа потому, что сумасшествиям нет  конца. […]    

[9  апреля.] Поздно читал Страхова статью*. Праздно, на все глупости не  надоказываешься. А анализировать приемы науки не нужно, кто любит науку, тот их  знает, как знает законы равновесия человек, который ходит. Начал Менгце*. Очень  важно и хорошо. «Менгце учил, как recover[86],  найти потерянное сердце». Прелесть.    

Очень  важно. Стал выговаривать Тане, и злость. И как раз Миша стоял в больших дверях  и вопросительно смотрел на меня. Кабы он всегда был передо мной! Большая  вина, вторая за месяц. Все ходил около Тани, желая попросить прощения, и не  решился. Не знаю, хорошо или дурно.    

Пошел к  Фету. Прекрасно говорили. Я высказал ему все, что говорю про него, и дружно  провели вечер. Вечером Адам Васильевич*. Играли в винт. Глупо. Опять  захватывает поганая, праздная жизнь.    

Письмо  от Черткова – прекрасное*.    

[10  апреля.] Поздно. Даже не помню утра, – так оно неважно. Да, утром  зашел узнать адрес. За обедом Кислинский. После обеда ушел к Армфельд*. На Петровке  почувствовал страшную слабость. Это смерть, и дурная. Вспомнил. Я писал письмо  Черткову, и пришел Третьяков. Он спрашивал о значении искусства, о милостыне, о  свободе женщин. Ему трудно понимать. Все у него узко, но честно. Я спрашивал  его о многом, но не спорил о главном, о его вере. Она все определила бы. У нас  катали яйца, пошел за адресом к Дмоховской. Обедали, потом к Армфельд. У ней  сидел, как шальной, от слабости. Дома Анна Михайловна, Страхов, Кислинский.  Разговор Страхова интересный. Я его понял. Читал до 4 процесс Армфельд*.    

[11  апреля.] Поздно. Читал переписку Натальи Армфельд. Высокого строя. Тип  легкомысленный, честный, веселый, даровитый и добрый. Нельзя запрещать людям  высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно,  до бомб, делали наши революционеры. Мы так одурели, что это выражение своих  мыслей нам кажется преступлением. Утром же ходил к Страхову. Хорошо говорил с  ним и Фетом. Пришел Соловьев. Мне он не нужен, и тяжел, и жалок. За обедом два  шурина*. Петя противен, Саша сноснее. Ушел к Сереже. Опять слабость смертная.  Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно,  гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы  во сне не испортить нужного наяву. Затягивает и затягивает меня илом, и  бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. Злобы не  было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны  эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить  свою жизнь.    

[12  апреля.] Поздно. Та же слабость, и тот же победоносный ил затягивает и  затягивает. Почитал Mencius’a и записал за два дня. Бродят опять мысли о  «Записках несумасшедшего». […]    

[14апреля.]  Не спал ночь. Орлов «подмахнул» без меня комнату, другие вычистили. С детьми  играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не  знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью  своей. И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным или спать. Пришел  Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Приказчик обижается, что я не снимаю шапки.  А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная  баба*. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился (2). Дома тяжело.  Заснул после обеда. Пошел к Армфельд. У нее Орлов В. И. и учительница. Живые  люди, хорошо говорили. К Машеньке трифоновской*. Ее надо лечить от душевной  болезни. Дома упреки. Но я промолчал. Бессонница. Да еще С. И. сообщила  приятное.    

Только  бы люди перестали бороться силой. Смешно и трогательно, что революционеры наши  (кроме бомб), борющиеся законным вечным оружием света истины, сами на себя  наклепывают, что они хотят бороться палкой. А они и не могут этого по своим  убеждениям.    

[15  апреля.] Встал поздно, убрал. С детьми. Миша рассказал. Это художник.  Почитал книгу Алчевской*. Прекрасно. Леонид зашел. Нынче назвались профессора и  А. М.*. Иду к Ге, Мамонтову и Пряничникову. Не застал Ге. С Пряничниковым  хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду. Дома обедал – тихо. Пошел на  балаганы. Хороводы, горелки. Жалкий фабричный народ – заморыши. Научи меня,  боже, как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений.  Пришли Усов, Сухотин, Хомяков. Усов говорил интересное до 3-го часа. Таня  больна, значит, не лучше.    

[16  апреля.] Поздно. Все нездоровится. Ничего не могу делать. Написал Урусову.  […] Дома Сережа – сердитый. Они меня с Соней называли сумасшедшим, и я чуть  было не рассердился. Пошел в баню. Сидел за чаем – тяжело. Лег спать раньше.  Попытки не курить – глупы. Бороться не надо. Надо очищать, освящать ум. Все  бродит мысль о программе жизни. Не для загадывания будущего, которого нет и не  может быть, а для того, чтобы показать, что возможна и человеческая жизнь. […]    

[17  апреля.] Раньше встал, написал письмо Толстой*. Прошение с высочайшими  священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для  меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!    

[…]  Дома, пришла Дмоховская. Принесла кучу матерьяла*. Я поехал верхом, читал рукописи  Дмоховской. Стихотворения Бардиной тронули до слез*. Все это мне становится  ясно. […]    

[18  апреля.] Поздно. Перечитывал рукописи, потом свою рукопись о переписи*.  Хочу ее напечатать в пользу несчастных. Я сомневался, нужно ли помогать  политическим заключенным. Мне не хотелось, но теперь я понял, что я не имею  права отказывать. Рука протянута ко мне. «И в темнице посети»*.    

[…]  Обедал мирно, заснул. Пошел ходить. Львов рассказывал о Блавацкой, переселении  душ, силах духа, белом слоне, присяге новой вере. Как не сойти с ума при таких  впечатлениях? Шил сапоги, напился чаю, пошел к Сереже до 2-х часов.  Незначительная, но мирная и грязная беседа. Письмо от Черткова, и ответил ему  на правдивое признание*.    

Я  ослабел в прямоте – признак, что я ослабел в нравственной жизни.    

[21  апреля.] Поздно. Нашел статью (была черновая). Немного поправил. И понес в  типографию*. Я сам не верю в эту статью. Встретил Самарина. Был холоден, но  недостаточно (1). Дурная привычка – ценить в шляпах и колясках дороже. Самарин  для меня тоже меньше, чем Петр-лакей. Петра-лакея я не знаю, а Петра Самарина  уже знаю. Тоже и с Захарьиным, я доехал с ним до Тверского бульвара (2). Дома  обед. Ужасно то, что веселость их, особенно Тани – веселость, наступающая не  после труда – его нет, – а после злости, веселость незаконная, – это  мне больно. Пришел Фет и слабо болтал до ½ 9. Поехал к Армфельд. Дочь писала,  что просьбы за нее оскорбляют ее. Это так и должно быть. Там Успенская. Об  «Отечественных записках», что хорошо*.[…]    

[22  апреля.] Поздно. Выспался. И как будто проснулся. Я спал больше месяца.  Опять все ясно и твердо. Вспоминаю, не сделал ли дурного во сне? Немного.  Взялся за статью. Поправил немного, но дальше описания дома не идет. Надо  перескочить к выводу. Все не верю в эту работу. А казалось бы, хорошо. Веселье  детей – жалко. Иду ходить без цели. Тянет к Ржановке. […]    

[23  апреля.] Очень поздно. Живо убрался. Читал газету. Потом сел за работу – не  идет. Пошел к Урусовым. Племянница – интеллигентная консерваторка. Как не  противиться злу? Все то же. Хочется знать истину и осуждать других, но делать  ее не хочется. Дома обед. Решительно нельзя говорить с моими. Не слушают. Им  неинтересно. Они все знают. Книга араба от Сухотина. С большим усилием прочел  ее. Кое-что выписал – против троицы*. Пошел к Дмоховской, к колодочнику и  Сухотину. У колодочника трое на одной постели. Как далеко нам до них. От  Черткова телеграмма – отец умер. Шил сапоги весь вечер. Дмоховские решительно  хотят революционировать меня. Как жалко, поздно, 3-й час, ложусь спать.    

[24  апреля.] Поздно. Письмо от Энгельмана очень хорошее. Попробовал писать. Не  могу. Поехал верхом к Юрьеву. Он очень свеж. Мне внушал мое учение о Христе, но  прекрасно. Говорит: надо пойти проповедовать Христа. Мне пришла в голову мысль  об издании «Нагорной проповеди»*. Оттуда на Николаевский вокзал. Чертков,  Писарев, Голицын. Чертков так же тверд и спокоен. Сказал, что он мало огорчен.  Говорили хорошо. Писарев близок (боюсь, что заблуждаюсь), но как бы я желал!  Приехал, дома все в сборе, веселы. Шил сапоги. Лег поздно. […]    

[27  апреля.] Раньше. Пытался продолжать статью. Не идет. Должно быть, фальшиво.  Хочу начать и кончить новое. Либо смерть судьи*, либо «Записки несумасшедшего».  […]    

[29  апреля.] Поздно. Не могу писать. С Орловым говорил. Пришел Александр  Петрович. Я выговаривал ему без сердца*. Все до обеда ходил около Ржанова дома.  Совсем не жалко. Заходил в квартиры. Моют бабы ужасные и ругаются. Сидят на  бревнах оборвыши. […]    

30  апреля. Утром  барышня от Ге принесла письмо молодого Николая к брату. Письмо удивительное.  Это счастье большое для меня*. Пробовал писать – нейдет. «Смерть Ивана Ильича»  достал – хорошо и скорее могу.    

[…]  Вечер хотел шить, пришла Дмоховская и потом Полонский. Вот дитя бедное и  старое, безнадежное. Ему надо верить, что подбирать рифмы – серьезное дело. Как  много таких.    

[1  мая.] Раньше. Стал поправлять «Ивана Ильича» и хорошо работал. Вероятно,  мне нужен отдых от той работы, и эта, художественная, такая. […]    

[3  мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, то есть проснувшись спал. Искал письмо  Памятки и нашел письмо жены. Бедная, как она ненавидит меня. Господи, помоги  мне. Крест бы, так крест, чтобы давил, раздавил меня. А это дерганье души –  ужасно, не только тяжело, больно, но трудно. Помоги же мне! Попытки тщетные  писать. То ту, то другую статью. О переписи важно, но не готово в душе. Пошел в  музей. Николай Федорович добр и мил. Походил с ним, потом купил табаку (1) и к  Урусовым. У них был обыск. Дома тихо. Один шил. За чаем дети, Кислинский, разговор  о брезгливости. Злоба. Ушел к Усову. Хороший разговор о городе и деревне. Можно  говорить о выгодах города, как выгоды, но как только поставить вопрос, что  нравственнее, так все кончено. […]    

[4  мая.] Взялся за работу. И опять с одной статьи перескакивал на другую. И  бросил. Пошел к Давыдову и Захарьину. Прокурорство Давыдова невыносимо –  отвратительно мне. Я вижу, что в этих компромиссах все зло. Я не сказал ему  (1). Он рассказывал невероятные гадости и глупости их службы и отношения с  губернатором. […]    

[5  мая.] Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно все стало!  Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь. И не пытаюсь писать. Хорошо  умереть. […]    

[6  мая.] Поздно. Неожиданно уяснилась статья о переписи, и работал утро. Потом  пошел к Олсуфьевым. Рассказ о Поливанове, сидящем в дыре и получающем хлеб  сверху*. Христиане! Платят в Сибири 50 рублей за живого и 25 рублей за мертвого  беглого. Христиане! […]    

[7  мая.] Поздно. Сел за работу. Медленно подвигалось. Пришел Чупров. Тоже  очень хорошее впечатление. Пробежался до обеда. После обеда поехал верхом.  Встретил Барановского. Как мне трудно мое положение известного писателя. Только  с мужиками я вполне простой, то есть настоящий человек. […]    

[8  мая.] Очень поздно. Письмо от Озмидова с Наумом. Ему нечем мать похоронить.  Сначала было неприятно. Напомнило ясенскую раздачу денег. Что-то не то. Хотел  собирать. Но тут случились Олсуфьев и Морозова, дали по 5, Seuron рубль, няня  20 копеек, и собрали 18 рублей. Я сказал, что надо отдать бедным. Очень хорошо.  Может быть, так надо. Мои все ухом не повели. Точно моя жизнь на счет их. Чем я  живее, тем они мертвее. Илья как будто прислушивается. Хоть бы один человек в  семье воскрес! Александр Петрович стал рассказывать. Они обедают в кухне, пришел  нищий. Говорит, вши заели. Лиза не верит. Лукьян встал и дал рубаху. Александр  Петрович заплакал, говоря это. Вот и чудо! Живу в семье, и ближе всех мне  золоторотец Александр Петрович и Лукьян-кучер. Пошел к Усову за книгой. Ключ к  Усову: тщеславие и большой, здоровый ум. Он похож на Тургенева. Менее изящен,  но гораздо умнее. Оттуда к Лазареву. Добрый, нежный старичок. Очень любовен.  Был рад мне. Дома все то же – ничего. Пошел к Сереже, – Костенька,  Машенька, Элен. Оттуда странствие по необыкновенному дождю. Читал о Кравкове в  «Историческом вестнике»*. Важно.    

[12  мая. Ясная Поляна.] Рано. Пытался не курить. Подвигаюсь. Но хорошо видеть  свою дрянность. Ехал спокойно. Я ни с кем не говорил. Читал Михайловского о  себе в «Отечественных записках» 75 года*.    

Очень  испортил меня город. Тщеславие стало опять поднимать голову. Хорошо в Ясной –  тихо, но, слава богу, нет желания наслаждаться, а требованье от себя.    

Эмерсон  хорош*. Довольно тихо прошла дорога.    

[13  мая.] В 10-м комната убрана. Я сказал, чтобы не убирали. Стал поправлять  статью. Нейдет. Читал Эмерсона. Глубок, смел, но часто капризен и спутан. Все  попытки сердиться.    

Не  говорить, не курить, не разжигаться.    

Пришла  вдова Анна крыльцовская, сама пята. День не емши, а два дня так. Среди разбиранья  наших вещей она стояла перед крыльцом с мальчиком. Есть нечего. Надо поехать к  ней и помочь.    

Пошел  ходить. И хожу, гуляю скверно. Зашел в деревню. Беседовал с Евдокимом и Сергеем  Резуновым. Я пытался предложить общую работу с тем, чтобы излишек шел на  бедных. Как слово «бедных» и «для бога», так презрение и равнодушие. […]    

[18  мая.] Очень поздно. Нужно вставать к детскому кофе. Работа нейдет. Но я не  могу отстать от нее. Духом – плотью спокоен. Ездил с Таней верхом. Письмо от  переводчицы на немецкий. Ходил к Павлу сапожнику. Читаю Hypatia*. Бездарно.  Интересно, как он решает религиозный вопрос. Завтра приезжает Татьяна.    

[19  мая.] […] Нечем помянуть – месяц. Ничего не сделал. Попытки и начало работы  тогда только можно счесть за дело, когда кончу. Одно, что дурного – знаю – не  было. Если было к семье, то и то меньше, и еще то, что мысль Бугаева зашла мне  в голову и придает мне силы*. Я становлюсь надежен. Еще сознание того, что надо  только делать добро около себя, радовать людей вокруг себя – без всякой цели, и  это великая цель.    

[20  мая.] Опять волнение души. Страдаю я ужасно. Тупость, мертвенность Души,  это можно переносить, но при этом дерзость, самоуверенность. Надо и это уметь  снести, если не с любовью, то с жалостью. И раздражителен, мрачен с утра. Я  плох. Встал раньше. Пил кофе с детьми. Читал «Hypatia». Получил письмо  Черткова. Луч света в мрак, еще сгустившийся с приездом Тани*. Просители:  Кубышкин плачет. Лошадь его продали за 1½ рубля. Он плачет. Нет правов. Баба-вдова,  сама пята, отбирают землю. Тарас и Константин подрались с Осином. Старшина их хочет  сечь. Михеев жалуется, что его обделили. И Николай Ермишкин на сходке кулаки  сучит – пьяный. Няня говорит, что сколько ни помогай родным, под старость никто  добра не вспомнит – выгонят. Попадья говорит, что нынче не возьмут замуж без  денег. Кузминские говорят про моды и деньги, которые для этого нужны. Как тут  жить, как прорывать этот засыпающийся песок? Буду рыть. Курил и неприятным  тоном заговорил за чаем (2).    

[21  мая.] Раньше. С детьми кофе. Читал «Hypatia». Пропасть просителей.  Обделенные землею вдовы, нищие. Как это мне тяжело, потому что ложно. Я ничего  не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими.  Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, – нейдет. Поехал  в Тулу. Дорогой мать с дочерью. Ее зять, каменщик, повез мужика за Сергиевское.  Его соблазнило богатство мужика (он хвастал, что берет 2000 за невестой), и он  в долу стал убивать его взятым с собою топором. Тот вырвал топор. Этот просил  прощенья. Тот выдал его в деревне. Ведь это ужасно! Резунова старуха приносила  выдранную Тарасом косу в платочке. Как помочь этому? Как светить светом, когда  еще сам полон слабостей, преодолеть которые не в силах? В Туле, не слезая с  лошади, все сделал. Вернулся в 6. Почитал и шил сапоги. Долго говорил с Таней.  Говорить нельзя. Они не понимают. И молчать нельзя. Курил и невоздержан (2).    

[22мая.]  Поздно. Говорил с детьми, как жить – самим себе служить. Верочка говорит: Ну  хорошо неделю, но ведь так нельзя жить. И мы доводим до этого детей!  Пробовал писать – тщетно. Слабость и праздность. Пойду ходить.    

Хорошо  думал, гуляя, о своей жизни – как все дурное в себе, т. е. там, откуда его  можно вынуть. О хозяйстве – лошадях заботился и распорядился. Пришел домой,  стоит в кусту раздетый золоторотец ярославец из учительской семинарии. Я хорошо  с ним поговорил по душе, но дал мало и не оставил его у себя (1). В  воспоминании о нем раскаяние. После обеда поехал верхом – праздно (2). Дома был  мрачен, потом сидел с своими и шил сапоги. Не знаю, долбит ли моя капля, а  невольно капля все падает. Нынче думал: родись духом одна из наших женщин –  Соня или Таня, что бы это была за сила. Это вспыхнул бы огонь, который  теплился. Решил на гулянье, что главная причина моего дурного: невоздержание –  пищи, плотское, куренье.    

[23  мая.] Встал поздно, бодро. Проситель, щекинский мужик, очевидно, только  выпросить что-нибудь, и учитель буржуазно-глупый – боится, что у него авторский  талант, а он зароет его. Мягко, но ясно сказал ему, чтобы он бросил. Сажусь  писать. Ничего не вышло. Пошел ходить, как шальной, в Чепыж. Оттуда в Засеку.  Много думал о жене. Надо любить, а не сердиться, надо ее заставить любить себя.  Так и сделаю. Почти не курил. Вечер ездил с Машей и шил сапоги весело.    

[24  мая.] Рано. Голова болит. И не пытался писать. Покосил. Пошел на пчельник.  День прелестный. В такие дни сидят по городам и невольные мученики в крепостях.  Отравляет. Нынче телятинская баба. Сама пята. Мужа мировой судья посадил на 8  месяцев. Читал Августина*. Есть хорошее.    

[25  мая.] Раньше. Покосил. Просители. Опять бабы посаженных мужьев. Четыре –  таких. Две телятинские за воровство, две щекинские за сопротивление власти.  Ходил с девочками, собирали цветы. После обеда – тоска. Пошли было на Козловку.  Муж ушел от Маши. Она, бедная, расплакалась. Вечером немного ожил. Не мог быть  любовен, как хотел. Очень я плох. Письма от Озмидова – нужда. Он не свободен. И  от переводчицы. Да, забыл – утром пошел было, вернулся и писал.    

[26  мая.] Я ужасно плох. Две крайности – порывы духа и власть плоти. Миша  Кузминский какой неиспорченный еще мальчик. И его будут искусственно портить во  имя нас. Ходил по Заказу. Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причины:  табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Все пустяки. Причина одна –  отсутствие любимой и любящей жены. Началось с той поры, 14 лет, как лопнула  струна и я сознал свое одиночество. Это все не резон. Надо найти жену в ней же.  И должно, и можно, и я найду. Господи, помоги мне.    

Ездил  верхом в Ясенки. Разговор с Таней, дочерью, хороший.    

[27  мая.] Раньше. Читаю Августина. Ходил по шоссе. Вдруг совершенно спокоен.    

[…] Два  дня хорошо. После обеда поехал навстречу Кузминскому. У них ненависть. Потом я  пошел один на Козловку к мальчикам. Чудная ночь. Мне так было ясно, что жизнь  наша есть исполнение возложенного на нас долга. И все сделано для того, чтобы  исполнение это было радостно. Все залито радостью. Страдания, потери, смерть –  все это добро. Страданья производят счастье и радость, как труд, отдых, боль,  сознание здоровья, смерть близких – сознание долга, потому что это одно  утешение. Своя смерть – успокоение. Но обратного нельзя сказать; отдых не  производит усталости, здоровье боли, сознание долга – смерти. Все радость, как  только сознание долга. Жизнь человека, известная нам – волна, одетая вся  блеском и радостью.    

Кузминский  тяжел. Очень мертв. Дети, Илья и Леля, приехали – полны жизни и соблазнов,  против которых я почти ничего не могу.    

[28мая.]  Рано. Нездоровится, желчь, дурно спал, и все-таки хорошо. Неужели это так и  пойдет? Кузминские ссорятся. Я ей говорил. Милой няне говорил. Покосил. Перечел  свою статью – хорошо может быть*. Вчера письмо от Урусова – очень хорошее.  Прекрасно его сомнение о словах. Поднялось было тщеславно о печатании своей  книги и, слава богу, пало. Только бы быть в исполнении своей обязанности. Как  бы был счастлив.    

Написал  кучу, писал Толстой, Армфельд, Озмидову, Урусову, Бахметеву. Пытаюсь быть ясен  и счастлив, но очень, очень тяжело. Все, что я делаю, дурно, и я страдаю от  этого дурного ужасно. Точно я один не сумасшедший живу в доме сумасшедших,  управляемом сумасшедшими.    

[29  мая.] Рано. Все нездоровится. Читаю, даже не пытаюсь писать. Кошу. После  обеда пошел с девочками гулять к Бибикову. Там дети увязались за нами. Очень  весело с детьми. Ужасно то, что все зло – роскошь, разврат жизни, в которых я  живу, я сам сделал. И сам испорчен и не могу поправиться. Могу сказать, что  поправляюсь, но так медленно. Не могу бросить куренье, не могу найти обращенья  с женой, такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь.  Приехал Сережа. Тоже нехорош я с ним. Точно так же, как с женой. Они не видят и  не знают моих страданий.    

[30  мая.] Рано. Все так же нездоровится. Читал роман Вендрих. Новые требования  жизни прекрасно описаны. Жить не для себя, а для других, для идеи. Прекрасно.  Косил. Слаб. Просители. Судятся. Надо прямо отсылать таких. Вчера славные два  золоторотца. Я накормил их. И кик было хорошо!    

Отчуждение  с женой все растет. И она не видит и не хочет видеть. Поеду в Телятинки по делу  посаженных    

ЗЗ5    

в  острог. Ездил в Телятинки и Ясенки, письмо Урусову. Два старика: кривой  староста и печник. Оба мохом обрастают. Дома попытки разговора – бесполезные.    

[31  мая.] Рано. Не помню. Знаю, что не работал. Кажется, просмотрел написанное.  Дальше не могу идти. А доволен. И очень сильно и «к делу» дальнейшее. Ничего не  помню. Только дурного не было. Ездил к мировому. Его сын юрист. – Зачем  сажают в острог? – «Для нравственного исправления», а сам смеется. А отец  сажает. Он разрешил выпустить. Дома играют в винт. Неприятно. Вечером она  говорит: голова свежа. Я счел себя обязанным говорить. Сказал, и все тот же  бессмысленный, тупой отпор. Не спал всю ночь.    

[3  июня.] Рано. Ночь не спал, и отвратительно. Попытался писать. Пошел на  суд*. Заведение для порчи народа. И очень испорчен. Расчесывают болячки – вот  суд. Молчал. Баба, жена убитого – бедная, добрая. Обед. Она нехорошо кричала.  Больно, что не знаю, что надо делать. Молчал. Пошел к Резуновым, читал  Евангелие. Дома чай и беседа с Сережей и Кузминским – хорошо. Сережа говорит:  тщетно делать. Кузминский говорит: скептицизм.    

[4  июня.] Поздно. Esprit de l’escalier[87].  Думал о вчерашнем разговоре, и как раз утром Кузминский и Сережа одни сошлись  со мной за кофе. Я сказал Саше, что скептицизм ведет к несчастью, если человек  живет в разладе с своими идеалами: чем дальше он пойдет по этому пути, тем  тяжелее ему будет. И для него надо желать, чтобы жизнь его была хуже. Чем хуже,  тем лучше. Он согласился. Сереже я сказал, что всем надо везти тяжесть, и все  его рассуждения, как и многих других, – отвиливания: «Повезу, когда  другие». «Повезу, когда оно тронется». «Оно само пойдет». Только бы не везти.  Тогда он сказал: я не вижу, чтоб кто-нибудь вез. И про меня, что я не везу. Я  только говорю. Это оскорбило больно меня. Такой же, как мать, злой и нечувствующий.  Очень больно было. Хотелось сейчас уйти. Но все это слабость. Не для людей, а  для бога. Делай, как знаешь, для себя, а не для того, чтобы доказать. Но ужасно  больно. Разумеется, я виноват, если мне больно. Борюсь, тушу поднявшийся огонь,  но чувствую, что это сильно погнуло весы. И в самом деле, на что я им нужен? На  что все мои мученья? И как бы ни были тяжелы (да они легки) условия бродяги,  там не может быть ничего, подобного этой боли сердца.    

Переписанный  отрывок прочел и чуть подправил. Пойду косить и шить. С завтрашнего дня встаю в  5. Но не курить и не берусь еще.    

Косил  долго. Обедали. Сейчас же пошел шить и шил до позднего вечера. Не курил. Вокруг  меня идет то же дармоедство.    

[5  июня.] Встал в 5. Разбудил мальчиков. Прошел к Павлу* и сел работать.  Работал довольно тяжело. Не курил. В 12 пошел завтракать и встретил все ту же  злобу и несправедливость. Вчера Сережа покачнул весы, нынче она. Только бы мне  быть уверенным в себе, а я не могу продолжать эту дикую жизнь. Даже для них это  будет польза. Они одумаются, если у них есть что-нибудь похожее на сердце.    

Косил.  Шил сапоги. Не помню. Девочки меня любят. Маша цепка. Письмо Черткова и  офицера.    

[7  июня.] В 5. Шил две упряжки, третью косил. Пришел Штанге – революционер.  Четвертую с ним ходил, и девочки выехали за мной. Хорошо, но устал.    

[10  июня.] Проснулся в 8, усталый. Походил, обдумывая. Читал «Отечественные  записки». Русский рабочий на фабрике в пять раз получает менее, и праздников  меньше*. Обдумывал свою статью. Кажется, ложно начато. Надо бросить.    

[11  июня.] Встал с усилием в 6. Построчил, поехал в Тулу на почту. Устал.  Ничего не мог делать. Пошел купаться. Я спокойнее, сильнее духом.  Вечером жестокий разговор о самарских деньгах*. Стараюсь сделать, как бы я  сделал перед богом, и не могу избежать злобы. Это должно кончиться.    

Думал о  своих неудачных попытках романа из народного быта*. Что за нелепость?! Задаться  мыслью написать сочинение, в котором первое место бы занимала любовь, а действующие  лица были бы мужики, то есть люди, у которых любовь занимает не только не  первое место, но у которых и нет той похотливой любви, о которой требуется  писать. Хочется писать, и много есть работы; но теперь перемена образа жизни  лишает ясности мысли.    

[13  июня.] Рано. Сходил к Федоту. Страшная нищета. Как мы выработали в себе  приемы жестокости. Ведь, собственно, надо было остаться там и не уйти, пока не  сравнял его с собою.    

[…]  После обеда пошел в Ясенки. Бьют камень – мальчик шестнадцати лет, взрослый и  старик шестидесяти лет. Выбивают на харчи. Камень крепок. Работа каторжная с  раннего утра до позднего вечера. Петр Осипов выразил сочувствие революционерам.  Говорит: «И прислуга-то ваша замолена у бога. Я думаю, говорит, им уж так много  заслужили предки».    

[14  июня.] Рано. Скосил. За кофе говорил с Марьей Ивановной*, Алсидом* и Lake о  работниках на камне. Говорил хорошо, но слушали скверно. Продолжал статью –  чуть двигается.    

[…]  Главное несчастье наше – это то, что мы потребляем больше, чем работаем, и  потому путаемся в жизни. Работать больше, чем потреблять, не может быть вредно.  Это высший закон.    

[18  июня.] Позже, в 7. Убрался, после кофе я шлялся без причалу – елку срубил,  с Митрофаном о садах. Позволил оставить задаток. Все это гадко*. Пошел к  Штанге. Встретил детей. Девочку – простая, ясная. Она дочь прислуги – ведется,  как все. У них мальчики. Пришли крестьянские, они как с гостем, не учтиво  только, но естественно, добро. Штанге пошел провожать меня. Рассказывал свою  логику. Очень хорошо. Он хороший человек. Дома все отобедали. Приехал брат  Сережа. И две бабы – жены острожных, и две вдовы-солдатки. Ждали. Я устал и  засуетился с ними, и Штанге, и Сережей. Тяжелое, суетливое состояние. Скверно  наскоро пообедали. Пишу все это к тому, чтобы объяснить последующее.    

Вечером  покосил у дома, пришел мужик об усадьбе. Пошел купаться. Вернулся бодрый,  веселый, и вдруг начались со стороны жены бессмысленные упреки за лошадей,  которых мне не нужно и от которых я только хочу избавиться. Я ничего не сказал,  но мне стало ужасно тяжело. Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность  заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу. Дома играют в винт бородатые  мужики – молодые мои два сына. «Она на крокете, ты не видал», – говорит  Таня, сестра. «И не хочу видеть». И пошел к себе, спать на диване; но не мог от  горя. Ах, как тяжело! Все-таки мне жалко ее. И все-таки не могу поверить тому,  что она совсем деревянная. Только что заснул в 3-м часу, она пришла, разбудила  меня: «Прости меня, я рожаю, может быть, умру». Пошли наверх. Начались роды*,–  то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло как что-то ненужное  и тяжелое. Кормилица приставлена кормить.    

Если кто  управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно  и безжалостно. Безжалостно относительно ее. Я вижу, что она с усиливающейся  быстротой идет к погибели и к страданиям душевным ужасным. Заснул в 8. В 12  проснулся. Сколько помнится, сел писать. Когда приехал из Тулы брат, я в первый  раз в жизни сказал ему всю тяжесть своего положения. Не помню, как прошел  вечер. Купался. Опять винт, и я невольно засиделся с ними, смотря в карты.    

[Июнь.  Повторение.] Переделывал свои привычки. Вставал рано. Работал физически  больше. И невольно говорил и говорил всем окружающим. Разрыв с женою уже нельзя  сказать, что больше, но полный.    

Вина  совсем не пью, чай вприкуску и мяса не ем. Курю еще, но меньше.    

[19  июня.] Встал в 8-м. Убрал комнату при Сереже.    

[…]  Мужик Григорий Болхин, Кастер-мастер* и Павел, сапожник, косят сад. Я около 11  часов ввязался в их работу и прокосил с ними до вечера. Дети – Илья и Леля и  Алсид – косили же. Очень было радостно. Вечером пошли купаться.    

Опять  винт.    

[20  июня.] В 7-м, не убирая комнаты, пошел к косцам и натощак до обеда тянулся  за ними и вытянул. Приходил один Леля. Позавтракал и заснул на полчаса. Теперь  пишу это. Вечер хочу съездить в Ясенки.    

Был в  Ясенках. Лошадь наступила на ногу.    

[21  июня.] Бабы работали, мои – нет. Я работал с мужиками весь день, кроме  последних копен. Вечером у Маши в комнате заговорили о том, как каждый провел  день. Это не игрушка. Я бы ввел этот обычай. Разумеется, не нужно принуждать.  Кто хочет, рассказывает.    

[23  июня.] В 7, не дожидаясь народа, работал с Блохиным. Он говорит: «Это будет  очень затруднительно. Крестьяне это все должны исправить. Для развлечения  времени – можно». Шел по саду, и ему понравилось в аллеях, захохотал. «Нда!  Прекрасно для разгулки». Без всяких шуток, чем он более сумасшедший, чем все  наши семейные. Вызывал Таню. Она возила с граблями. Она мягка тоже, но очень уж  испорчена. А хорошая, очень хорошая бы могла быть женщина. Я не переставая  работал и очень устал. Не мог спать – руки ныли, но очень хорошо и телесно, и  душевно. Мне дали копну, то есть воз большой. Не ждал я, что на старости можно  так учиться и исправляться. Тяжела возка и уборка. Жена очень спокойна и  довольна и не видит всего разрыва. Стараюсь сделать, как надо. А как надо, не  знаю. Надо сделать – как надо, всякую минуту, и выйдет, как надо все.    

[24  июня.] Встал не так рано, усталый. Пошел на Козловку. Письмо Урусова.  Мечтал о том, как бы я поехал во Францию – везде можно одинаково хорошо жить.  Теоретически можно. Попробовал продолжать писанье – не мог. После обеда с Таней  ездили в Ясенки. Она напугала нас на Султане. Больше ничего не помню. Многого я  очень требую от моих близких. В них шевелится совесть, в лучших, и то хорошо.  Александр Михайлович очень таков [?]    

Перечитывал  дневник тех дней, когда отыскивал причину соблазнов. Все вздор, одна – отсутствие  физической напряженной работы. Я недостаточно ценю счастье свободы от соблазнов  после работы. Это счастье дешево купить усталостью и болью мускулов.    

[25  июня.] Встал рано. Опоздал против мужиков на пять рядов, но выставил свое.  Работал весь день. Не обедал. Приходила тульская нищая. Я ничего не мог, а  больно отказывать. И из Каменки Акулина. Чуть было и к ней не отнесся  недоброжелательно. Послал Таню узнать и дать деньги. На покосе были Алсид и  Илья, но скоро бросили и еще хуже. Вечером из Тулы письмо Черткова. Ему страшно  отказаться от собственности. Он не знает, как достаются 20 тысяч*. Напрасно. Я  знаю – насилием над замученными работой людьми. Надо написать ему. В комнате  жены собрались рассказывать день. И я первый Маше* сказал обидно. Потому что  мне вся их жизнь жалка, а она сказала свой первый образчик.    

[26  июня.] Встал измученный и больной в 7 и пошел на работу: косил целый день  без перерыва. Пришла с кофеем Таня. Приятно. Сережа косил. Он невозможен своей  самоуверенностью и эгоизмом. Приходили мужики – покупатели мясоедовского  именья. Им надо купить, чтоб избавиться от злодея-соседа и иметь землю, но они  зарываются. Беседовали с мужиками о Турции и земле там. Как много они знают, и  как поучительна беседа с ними, особенно в сравнении с бедностью наших  интересов. […]    

[28  июня.] Рано. Нездоровилось, но пошел после завтрака. Они много скосили, но  я догонял. Нет, они трясли и гребли. Я начал работать с ними. Помешал дождь.  Вечер косили. Дома праздность, обжорство и злость.    

[29  июня.] Петров день. Встал рано. И косил один. Все то же.    

[30  июня.] Косил с ними, только опоздал, с утра до 7. Был дождь. Я утром не ел  до обеда и очень ослабел. […] Саша Кузминский положительно добр и хорош.  Вечером он пришел и пошел купаться, принес мне белье. Так просто, добро.  Разговор с ним о честолюбии. Честолюбие и вообще vanite[88] занимает пустое место,  не занятое – миросозерцанием. Полнеет содержание миросозерцания, уничтожается  vanite. Читал Эмерсона Наполеона – представитель жадного буржуа-эгоиста –  прекрасно*. […]    

[3  июля.] Встал в 6. Они уже по четыре ряда прошли. Я косил с страшным  напряжением. Маша принесла кофе и ушла. Рано пошел обедать. Заснул. Соня все  привередничает и говорит о себе. Это ужасное ее мученье.    

Пошел на  покос. Косили, и копнили, и опять косили. Очень устал. «Тимофей, голубчик, загони  мою корову: у меня ребенок». Он – пустой, недобрый малый – уморился и все-таки  бежит. Вот условия нравственные. «Анютка, беги, милая, загони овец». И  семилетняя девочка летит босиком по скошенной траве. Вот условия. «Мальчик,  принеси кружку напиться». Летит пятилетний и в минуту приносит. И понял, и  сделал. Пришел страшно измученный. Маша принесла мне бульон и снесла Федоту.  Вчера с Сашей говорили обо мне, нынче с братом.    

Вот  именно: чем все это кончится.    

[4  июля.] Спал крепко. Встал в семь. Пошел к брату Сергею. Он едет занимать  деньги. Он все решил и меня осудил. И я сдуру натощак разговорился с ним. И  было ужасно мучительно. Легче страшный физический труд. Дмитрий Федорович  принес переписанное. Я прочел – хорошо. Работа моя на покосе отстала –  совестно.    

Пришел с  купанья. Сидит на крокете. Илюша все слышал и рассказал Тане. Констанция тут  же. Меня задирают. Я начал говорить. И они как будто взволнованы, и им что-то нужно.  Пошел на покос. Илья пошел косить. Скоро бросил. Я работал много. Вечером  усталый сидел, хотел идти спать. Да, еще прежде жена стала говорить. И как  будто хорошо. Хотя трудно сдерживалось раздражение. Говорит: надо жить в  деревне, но как только разговор о жизни, так элюдируют[89]. Потом уже вечером,  когда я хотел идти спать, начался разговор. Таня как будто поддерживала меня.  Сережа брат сочувственно молчал. До двух часов говорили. Я измучился страшно и  чувствовал, что праздно. (Так и вышло.)    

[6  июля.] Дурной день. Встал в 8-м, убрался, хотел идти в Тулу, но  почувствовал себя столь слабым, что поехал верхом. Перед отъездом приехал  Артемов об земле. Я ему грубо и зло сказал: завидущие глаза. И поехал убитый. В  Туле духота. В банках чистенькие, щелкают счетами и, моча о губку, считают,  постукивая, бумажки; а по дороге бабы навивают, мужики косят, скородят. Нищие и  странники слабые, голодные идут. Приехал растертый и измученный, послал деньги  на почту. Дорогой я ехал и мечтал о том, что, устроив правильно жизнь, то есть  отдавая другим хоть какую-нибудь долю, я должен прежде всего взяться за  хозяйство. Я надеюсь, что мог бы теперь делать, не увлекаясь и всегда зная, что  отношения с человеком дороже всего. В Туле Урусов. Очень много разговора. Дома  попытки отношений – как будто мы все разрешили и, вместе с тем, ничего изменять  не надо.    

[7  июля.] Встал в 7. Напился кофе, поговорил с m-me Seuron. Она рассказала,  что Таня прибила Устюшу. Пошел к Артемову просить прощения. Но, к счастью или  несчастью, – не застал его. Вернулся домой и имел несчастье сказать о  неугасаемом чае. Сцена. Я ушел. Она начинает плотски соблазнить меня. Я хотел  бы удержаться, но чувствую, что не удержусь в настоящих условиях. А сожитие с  чужой по духу женщиной, то есть с ней – ужасно гадко.    

[…]  Только что я написал это, она пришла ко мне и начала истерическую сцену, –  смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то  убежать. Мне было жалко ее; но вместе с тем я сознавал, что безнадежно. Она до  моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо.  Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это, видно, должно быть. И мне  больно только потому, что я близорук. Я успокоил, как больную. Приехали Урусов  и Обамелик. Урусов очень слаб. Обамелик – дикий человек, научившийся всей  внешности цивилизации. Не мог пойти работать.    

[12  июля.] Встаю все-таки не позже 8. Читаю Meadows* и по-еврейски Евангелие*.  Все нездоров и слаб, слаб во всех отношениях. Целый день прошел без событий.  Разговоры и интерес к ним затихли. Объявил, что пойду в Киев*. Ночью вошел  наверх. Объяснение. Не понимаю, как избавить себя от страданий, а ее от  погибели, в которую она с стремительностью летит. […]    

[14  июля.] Пропустил несколько дней и записывал на память в середу. Кажется,  что в этот день я звал жену, и она, с холодной злостью и желанием сделать  больно, отказала. Я не спал всю ночь. И ночью собрался уехать, уложился и пошел  разбудить ее. Не знаю, что со мной было: желчь, похоть, нравственная  измученность, но я страдал ужасно. Она встала, я все ей высказал, высказал, что  она перестала быть женой. Помощница мужу? Она уже давно не помогает, а мешает.  Мать детей? Она не хочет ею быть. Кормилица? Она не хочет. Подруга ночей. И из  этого она делает заманку и игрушку. Ужасно тяжело было, и я чувствовал, что  праздно и слабо. Напрасно я не уехал. Кажется, этого не миную. Хотя ужасно жаль  детей. Я все больше и больше люблю и жалею их.    

[15  июля.] Проснулся в десять. Разговор с Сережей. Он без причины сделал  грубость. Я огорчился и выговорил ему все. И буржуазность, и тупость, и злость,  и самодовольство. Он вдруг заговорил о том, что его не любят, и заплакал. Боже,  как мне больно стало. Целый день ходил и после обеда поймал Сережу и сказал  ему: «Мне совестно…» Он вдруг зарыдал, стал целовать и говорить: «Прости,  прости меня». Давно я не испытывал ничего подобного. Вот счастье.    

[17  июля.] Встал поздно. Но кофе с детьми. Все поправляю по утрам немецкий  перевод* и читаю с удивлением о том, как не трогает это людей. Вечером пошел с  детьми за грибами и остался с бабуринскими косцами косить. Они пьяные. Мне  хорошо было с ними. Дома отношения опять натягиваются и натягиваются только с  женою. Те все любят меня.    

[18  июля.] Встал в восемь. Утро работал над переводом с m-me Seuron. После  завтрака пошел с Андрюшей за грибами. Он очень мил. Какие бы вышли люди, если  бы их не портили! Целый день хочу спать. Письмо от Ге. Книги от Черткова.  Теперь поеду к Леониду и в Никольское. Как будто еще натянутое.    

[24  июля.] Первый день выспался. Приехал Ге. Письма прекрасные от Черткова.  Написал ему длиннейшее письмо.    

Ге очень  хорош, ощущение, что слишком уже мы понимаем друг друга.    

[25  июля.] С Ге пошел в Тулу к Урусову. Там Борисов. Тип жуира, окрасившегося  социализмом 70-х годов. Вернулись домой с Ге. Прелестное, чистое существо. […]    

[27  июля.] Нынче встал поздно, свежо. Говорил наверху о Ге. О том, что у  нравственного человека семейные отношения сложны, у безнравственного все  гладко.    

[…] Еще  думал о книге для народа, опять в форме признания* – хорошо. Покосил немного. Пошел  потом к Павлу и учителю. Поздно приехали Любовь Александровна с Вячеславом*.    

6  августа. Опять  три дня прошло, и не помню. Нынче поздно встал. Лихорадочное состояние. И  тревога, и заботы о переводе, и о лошадях, и даже о прогулке за грибами. Желаю  умереть, и когда физически плохо, и еще больше, когда в душе сумбур. Перечел  опять статью о переписи. Все не хочется бросить, поправил кое-что. Странно, что  невольно выступает то, что неожиданно я нашел их лучше себя. Должно быть, так.  Утром разговор с Таней. И я себе уяснил, что в числе ряда дел, наполняющих  жизнь, есть дела настоящие и пустые. Знать настоящие и пустые – в этом все  знание жизни. Вечером глупая шарада и потом почтовый ящик*. Стихи Сони тронули  Таню*. Они втроем – две Маши и она – заплакали. Сознание своего ложного  положения проникает в детей. Вячеслав спорил с Сережей, и Сережа говорил моими  словами.    

[9  августа.] Утром начали разговор и горячо, но хорошо. Я сказал, что должно.  Приехал Армфельд*. Я целый день болтался и болтал с ним. Произведения науки,  как учреждение вроде церкви, пустая важность. И умен, и знающ, но пуст. Пришел  домой, Соня помирилась. Как я был рад. Именно, если бы она взялась быть  хорошей, она была бы очень хороша.    

[17  августа.] Верочка Кузминская решила, что ходить без mademoiselle в гимназию  нельзя, потому что все засмеют. И я понял в первый раз всю страшную силу  влияния среды. Все можно сделать в школе, и потому как же строго надо  относиться к тому, что делаешь в школе.    

[21  августа.] Грибы и готовящееся нездоровье. Перечел статью, и вдруг вся  выяснилась. Я лгал, выставляя себя. Только перестать лгать, и все выйдет. […]    

[22августа.]  Именины жены. Почтовый ящик. Шаховской. Я написал о больных Яснополянского  госпиталя*. Хорошо было. Что-то трогает как-то их. Я не знаю как.    

[25 августа.]  Приехал Сережа, Шаховской, Ге. Много народа, не помню подробно. Слушаю: спорят  за картами: «Я видел туза». – «Нет, вы не могли видеть» и т. д. Им  тяжело и другим тяжело, зачем они это делают? Я думаю, что скоро выучатся этого  не делать, то есть не настаивать на том, что я прав.    

Не  помню, нынче или вчера говорил с Шаховским и весь дрожал, показывая ему правду:  что, делая дела дьявола – войну, суд, присягу, нельзя говорить о Христе. Уже  нездоровится.    

[28  августа.] Мне 2×28 лет. Наши уехали в Тулу провожать Веру Шидловскую. Я  рад, что один, читал о древних персах Michelet. Хорошие мысли. Нездоровится.  Приятно, дружно с женой. Говорил ей истины неприятные, и она не сердилась.  Вечером читал Maupassant. Забирает мастерство красок; но нечего ему, бедному, писать.    

[29  августа.] Две недели пропустил. Последнюю неделю я всю нездоров.    

[…]  Встал поздно, ночью жар. Соня убрала мою комнату, а потом гадко кричала на  Власа. Я приучаюсь не негодовать и видеть в этом нравственный горб, который  надо признать фактом и действовать при его существовании. Ходил по солнцу.  Пропасть мыслей, просящихся на бумагу.    

[31  августа.] Читал Michelet немного; проводил жену. Ходил за грибами. Хорошо  думалось: умереть? Ну что ж. Износить свою личность так, что она не нужна,  т. е. неразумна. Мне противно неразумно, стало быть – противна моя жизнь.  Мне нужно и радостно разумное, стало быть, нужна и радостна смерть. […]    

[1  сентября.] Встал поздно, почитал Michelet. Геркулес – обоготворение труда,  подвига. Разговор с Таней о том, что женщины никогда или редко любят –  т. е. отдают свое миросозерцание любимому человеку. Они всегда холодны.  Она истинно сконфузилась, что я подсмотрел их truc[90].    

Пошел за  грибами и целый день ходил. Рыжики – пахнут еловым молоком – нежные. Пришел  поздно – князь. Я шил сапоги и засиделся. Приезжали просить кольев три воза от  Марьи Ивановны, и я отказал. Я стараюсь объяснить, что я хорошо сделал; но,  судя по тому, как это отозвалось во мне, я сделал дурно.    

[2  сентября.] Встал пораньше. Я здоров. Убрал все, походил и пил со всеми чай.    

Разговор:  сила женщин – лесть – что они любят. Мы так уверены, что мы стоим любви, что мы  верим. Напрасно я свожу это на Соню. Мысль общая и очень для меня новая и  важная. Приятно прошел день. Говорил с Таней очень хорошо. Она согласилась, что  надо жить хорошо.    

[3  сентября.] Ходил за грибами. Тосковал. Шил. Читаю Michelet.    

[4  сентября.] Целый день шил и работал муштуки и липы рубил. Был в бане и ждал  Соню. Она приехала. Я устал.    

[5  сентября.] Утром разговор и неожиданная злость. Потом сошла ко мне и пилила  до тех пор, пока вывела из себя. Я ничего не сказал, не сделал, но мне было  тяжело. Она убежала в истерике. Я бегал за ней. Измучен страшно.    

[8  сентября.] Кажется, немного поработал.    

[9  сентября.] Был Урусов. Я хотел писать и не мог.    

[10  сентября.] Буддизм и еврейское. Очень много читал. Писать не мог. И ездил в  Колпенку к бедному. Проехал всеми полями. Очень хорошо. Слушал чтение –  пустяков.    

[12  сентября.] Читал буддизм – учение. Удивительно. Все то же учение. Ошибка  только в том, чтобы спастись от жизни – совсем. Будда не спасается, а спасает  людей. Это он забыл. Если бы некого было спасать – не было бы жизни. Учение о  том, что вопросы о вечности не даны, – прелестны. Сравнение с раненным  стрелою, который не хочет лечиться прежде, чем не узнал, кто его ранил.    

Рубил.  Гулял с Соней по лесу. После обеда гулял со всеми, шил сапоги – плохо. Читал с  детьми, вместо дрянного «Пасынкова» – «Полесье»*. И успех.    

[13  сентября.] Опять прошло больше недели, и я не писал. Нынче был эксес… Мне  стыдно. Утром девочки пришли делать задачи. Было очень весело. Потом читал  Некрасова, чтоб читать детям. Пошел гулять со всем народом. Зашел к Федоту. Он –  умирающий изнурительной болезнью – ест огурцы и грибы. Нельзя так жить.    

Заснул  после обеда. Читал с детьми Некрасова, Щедрина и Тургенева «Полесье». Все прекрасно.  Приехал Леля, веселый. Письмо от Черткова и Маликова.    

 1885    

     

1885.  Кажется, 5 апреля  *. Все занятие моей жизни есть (к сожалению моему, потому что это скользкий  обманчивый путь жизни) сознание и выражение истины. Часто мне приходят ясно  выраженные мысли, радостные и полезные для меня, но, не найдя им места, я  забываю их. Буду записывать. Кому-нибудь пригодятся.    

Нынче.  Думал о своем несчастном семействе: жене, сыновьях, дочери, которые живут рядом  со мной и старательно ставят между мной и собой ширмы, чтобы не видать истины и  блага, которое обличит ложь их жизни, но и избавит их от страданий.    

Хоть бы  они-то поняли, что их праздная, трудами других поддерживаемая жизнь, только  одно может иметь оправдание: то, что употребить свой досуг на то, чтобы  одуматься, чтоб думать. Они же старательно наполняют этот досуг суетой, так что  им еще меньше времени одуматься, чем задавленным работой.    

Еще  думал: об Усове, о профессорах: отчего они, такие умные и иногда хорошие люди,  так глупо и дурно живут? От власти на них женщин. Они отдаются течению жизни,  потому что этого хотят их жены или любовницы. Все дело решается ночью. Виноваты  они только в том, что подчиняют свое сознание своей слабости.    

Еще  думал: творить волю пославшего меня – это моя пища. Какое глубокое и простое значение.  Спокойным, всегда удовлетворенным можно быть только, когда целью своей ставишь  не что-либо внешнее, но исполнение воли пославшего. Я не хочу печатать своего  портрета в сочинениях*,– мне противно, неприятно. Но если я буду делать свою  волю, я не соглашусь, оскорблю, огорчу. Если же я исполню не свою волю, я  попрошу не делать этого. А если сделают, буду спокоен, потому что исполнил волю  пославшего.    

Еще  какое ясное выражение: это – моя пища. Большинство людей делают для себя только  то, что нужно для тела: пищу, и половое, и забавы, а то все для людей. Так вот  про всю ту область, которую люди делают не для себя, а для славы людской,  Христос говорит, что в ней надо работать, исполняя волю пославшего – не для  людей. И про эту-то деятельность он говорит, что она для него, как пища, также  необходима и не зависима от мнения людского. Творить волю пославшего так же,  как есть и нить, не для людей, а для своего удовлетворения. Вот это-то и нужно,  и это-то и можно, и это-то единственный путь жизни, дающий благо всегда, везде.    

     

1886    

     

1886.  19 июня.    

Мир  живет. В мире жизнь. Жизнь – тайна для всех людей. Одни называют ее бог, другие  – сила. Все равно – она тайна. Жизнь разлита во всем. Все живет вместе, и все  живет – отдельно: живет человек, живет червь. (Эту отдельную жизнь наука  называет организмами.) Это глупое слово – неясное. То, что они называют  организмом, есть сила жизни, обособленная местом и временем и неразумно  заявляющая требования жизни общей для своей обособленности. Это обособление  жизни само в себе носит противоречие. Оно исключает все другое. Все другое исключает  его. Оно, кроме того, исключает самого себя. Своим стремлением к жизни оно  уничтожает себя: всякий шаг, всякий акт жизни есть умирание.    

Противоречие  это было бы неразрешимо, если бы в мире не было разума. Но разум есть в  человеке. Он-то и уничтожает это противоречие. Один человек съел бы другого,  если бы у него не было разума, показывающего ему, что его благо: ему лучше быть  в любви с этим другим человеком и вместе с ним убивать зверей для пищи. Этот же  разум показал ему, что ему лучше не убивать зверей, а быть в любви с ними и  питаться их произведениями. Этот же разум покажет и дальше в этом направлении и  уничтожит противоречие эгоизма. […]    

Задача  человека в этой жизни отречься от всего противоречивого в самом себе,  т. е. личного, эгоистического, для возможности служения разуму, для  уничтожения внутреннего противоречия жизни, в чем одном он находит полное  удовлетворение, безопасность, бесстрашие и спокойствие перед смертью. Если он  не исполняет этой задачи, он остается в внутреннем противоречии личной жизни и  уничтожает себя, как уничтожает себя всякое противоречие. […]    

1886.  28 августа. Главное  заблуждение жизни людей то, что каждому отдельно кажется, что руководитель его  жизни есть стремление к наслаждениям и отвращение от страданий. И человек один,  без руководства, отдается этому руководителю, – он ищет наслаждений и  избегает страданий и в этом полагает цель и смысл жизни. Но человек никогда не  может жить, наслаждаясь, и не может избежать страданий. Стало быть, не в этом  цель жизни. А если бы была, то – что за нелепость: цель – наслаждения, и их нет  и не может быть. А если бы они и были, – конец жизни, смерть, всегда  сопряженная с страданием. Если бы моряк решил бы, что цель его – миновать  подъемы волн, – куда бы он заехал? Цель жизни вне наслаждений и страданий.  Она достигается, проходя через них.    

Наслаждения,  страдания это дыхание жизни: вдыхание и выдыхание, пища и отдача ее. Положить  свою цель в наслаждении и избежании страданий – это значит потерять путь, пересекающий  их.    

Цель  жизни общая или духовная. Единение*. Только.    

Не  знаю дальше, устал.    

 1887    

     

1887.  Февраля 3-го *.  Человек употребляет свой разум на то, чтобы спрашивать: зачем и отчего? – прилагая  эти вопросы к жизни своей и жизни мира. И разум же показывает ему, что ответов  нет. Делается что-то вроде дурноты, головокружения при этих вопросах. Индейцы  на вопрос отчего? говорят: Майа соблазнила Брама*, существовавшего в себе,  чтобы он сотворил мир, а на вопрос зачем? не придумывают даже и такого глупого  ответа. Никакая религия не придумала, да и ум человека не может придумать  ответов на эти вопросы. Что ж это значит?    

А то,  что разум человеку не дан на то, чтобы отвечать на эти вопросы, что самое  задание таких вопросов означает заблуждение разума. Разум решает только  основной вопрос как. И для того, чтобы знать как, он решает в  пределах конечности вопросы отчего и зачем?    

Что же как?  Как жить? Как же жить? Блаженно.    

Этого  нужно всему живущему и мне. И возможность этого дана всему живущему и мне. И  это решение исключает вопросы отчего и зачем.    

Но  отчего и зачем не сразу находится блаженство? Опять ошибка разума. Блаженство  есть делание своего блаженства, другого нет.    

     

1888    

     

23  ноября 1888. Москва.  На днях была девушка, спрашивая (такой знакомый фальшивый вопрос!), что мне  делать, чтоб быть полезной? И, разговорившись с ней, я сам себе уяснил: великое  горе, от которого страдают миллионы, это не столько то, что люди живут дурно, а  то, что люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за  совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (например, Христову –  самое обыкновенное) и, очевидно, не в силах будучи жить по чужой совести, живут  не по ней и не по своей, и живут без совести. Я барышню эту убеждал, чтобы она  жила не по моей, чего она хотела, а по своей совести. А она, бедняжка, и не  знает, есть ли у нее какая-нибудь своя совесть. Это великое зло. И самое нужное  людям – это выработать, выяснить себе свою совесть, а потом и жить по ней, а не  так, как все – выбрать себе за совесть совсем чужую, недоступную и потом жить  без совести и лгать, лгать, лгать, чтобы иметь вид живущего по избранной чужой  совести. Потому-то я, истинно, предпочитаю кутилу-весельчака, не рассуждающего  и отталкивающего всякие рассуждения, умствователю, живущему по чужой совести,  то есть без нее. У первого может выработаться совесть, у второго никогда, до  тех пор пока не вернется к состоянию первого.    

Все не  пишу – нет потребности такой, которая притиснула бы к столу, а нарочно не могу.  Состояние спокойствия – того, что не делаю против совести, – дает тихую  радость и готовность к смерти, то есть жизнь всю. Вчера вечером сидел Евгений  Попов, ему 24 года, и он в том же состоянии, как и я. С женой тяжелые отношения,  распутать которые может только смиренная жизнь, как узел только покорное  следование всем клубком за ниткой.    

24  ноября. Начал  писать письма Ге и Семенову – не мог. Читал, ходил на Софийку. Да, утром хотел  писать «Номер газеты». Уже давно эта мысль приходит мне: написать обзор одного  номера с определением значения каждой статьи. Это было бы нечто ужасающее*.  Прошел пассажем – страшно, как посещение сифилитической больницы. Устал, после  обода задремал, читал St. Beuve, потом шил сапоги; пришел Дарго. Это один из  тех людей, которые только занимают место и проходят во времени, но которых нет;  по крайней мере, для меня, хотя я и пытаюсь найти долженствующего быть  человека. Да, письмо длинное от «христианки» об «О жизни». Редко встречал такую  терпимость истинную, только два раза – у англичанина из Австралии и у ней.  Вечером сидели со мною дети. С Левой поговорил. И рад.    

Думал:  жизнь не моя, но жизнь мира с тем renouveau[91]  христианства со всех сторон выступающая, как весна, и в деревьях, и в траве, и  в воде, становится до невозможности интересна. В этом одном весь интерес и моей  жизни; а вместе с тем моя жизнь земная кончилась. Точно читал, читал книгу,  которая становилась все интереснее и интереснее, и вдруг на самом интересном месте  кончилась книга, и оказывается, что это только первый том неизвестно сколь  многотомного сочинения и достать продолжения здесь нельзя. Только за границей  на иностранном языке можно будет прочесть его. А наверно прочтешь.    

Сейчас  учитель Андрюши, кандидат, только что кончивший филолог, рассказывал, что Андрюша  плохо учится, потому что не умеет словами объяснить, написать арифметическую  задачу. Я сказал, что требования объяснения есть требования бессмысленного  заучивания, – мальчик понял, но слов не умеет еще находить. Он согласился  и сказал: да, мы, учителя, обязаны формы даже давать заучивать. Например, мы  учим тому, что рассуждение о задаче должно начинаться со слов: если. Если  бы мне сказали, что так учили в Японии 1000 лет тому назад, я бы с трудом  поверил, а это делается у нас свежими плодами университета.    

25  Nоября. Нездоровилось.  Дурно спал. Приехала Hapgood. Hapgood: Отчего не пишете? [Я:] Пустое  занятие. Hapgood. Отчего? [Я:] Книг слишком много, и теперь какие бы книги ни  написали, мир пойдет все так же. Если бы Христос пришел и отдал в печать  Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы, и больше ничего. Нам  надо перестать писать, читать, говорить, надо делать. «Century» читал:  траписты в Америке*. Ведь каждый из этих 200 братий, пошедший на молчание и  труд, в 1000 раз больше философ, чем, не говорю уж Гроты и Лесевичи, а чем  Канты, Шопенгауэры и Cousin’ы! Суждения о русском правительстве Kennan’a* поучительны:  Мне стыдно бы было быть царем в таком государстве, где для моей безопасности  нет другого средства, как ссылать в Сибирь тысячи, и в том числе 16-летних  девушек. […]    

26  ноября. Утро до  12 уж прошло, только думаю. Читал «Century». Отметил, что выписать. Если бы  делать выписки, составились бы те книги, которые нужны. Был Покровский, привез  свою статью*. Очень уж дурно написано, и опять тот же общий недостаток всех  научных знаний, обращенных к массам: или ничего не говорить (вода – мокрая),  или не может говорить, потому что на разных языках говорим, разной жизнью  живем. Пошел к Сытину.    

[…]  Читал остальной вечер Лескова «На краю света».    

27  ноября. Мало  спал. Желчь поднялась, надо ее успокоить духовным орудием. Илья приехал, я  поговорил с ним. Тезисы Грота *. Зачем это? Читал. Пришел Джунковский,  пошел с ним и Машей к Сытину. Заперто. Он не может устроить свою жизнь. Все это  от желания жить не по своей совести; от желания делать перед людьми, а  не перед богом. Письмо от Черткова, о том же, о деньгах: о том, как быть с  ними. У одного их нет, у другого лишние. Джунковский хочет служить и копить,  чтобы купить землю, дом и кормиться с земли. Какой очевидный самообман. (Он не  ужился на земле с Хилковым.) Ведь нужны ему не деньги, и земля, и дом, а ему  нужно самому быть земледельцем и по любви и по привычкам. Если он в себе  устроит земледельца, то он попадет на землю, а если нет, то никакие  приспособления не сделают его им. Задача всех нас одна: из своего положения  богатства, больших требований и отсутствия полезного труда для людей, выучиться  жить с меньшими требованиями и не желать больших и выучиться делу наверно  полезному людям. И к этому надо спускаться понемногу, то есть но мере  достижения того и другого. Вечер говорил с Джунковским и больше ничего.    

28  ноября. Дурно  спал, с дурными мыслями. Поздно встал, кончил чтение Покровского. Очень  плохо, научно наивно и бестактно. Очень слаб, апатичен. Отче! помоги мне  творить волю твою. […]    

29-го  ноября. Та же  апатия, письмо от Бутурлиной, иду к ней. А все-таки хорошо. Если готов умереть,  то хорошо, а я хочу быть готов.    

[…]  Посидел у Левы, поговорили, пошел в вечернюю школу, не решился войти, два часа  ходил, в 11-м зашел и познакомился с учителями;* пойду в четверг. Утром и потом  стала все чаще и чаще просветляться одна точка в писанин. Может быть, нынче  начну, что – сам не знаю, но о чем – знаю*. Да, получил еще прекрасное письмо  от Blake.    

30  ноября. Встал  рано, Лева все так же нездоров, затопил печку и вот сбираюсь писать. Ничего не  писал, кроме письма Лисицину и выписки того, что у меня начато. Я все гадаю по  картам (пасьянсам), что писать. […] Так все утро гадал, спрашивал себя, что  прежде писать, и решил кончать начатое, оказалось всего десять штук*. Пошел  гулять. Обедал Грот и Костенька. Книга Столыпина «Две философии» и его премии.  Это поразительно по своей неясности, бессмысленности и претензии. И, в  сущности, от Грота до него только градации. Вечером только сходил к сапожнику  спросить о калошах.    

1  декабря. Чтение  газет и романов есть нечто вроде табаку – средство забвения. Тоже и разговор  праздный. Стоит не делать этого, чтобы вместо этого: сидеть смирно и думать,  или играть с ребенком, утешая его, или говорить по душе с человеком, помогая  ему, или главное – работать руками. Утром приехал Стахович-старший и Флеров –  оба алкоголиконикотинцы; жалкие. Очень холодно везде. Постараюсь не читать и не  гадать. Чтобы не читать, главное не надо бояться оставаться без дела, если нет  настоящего дела, следуя правилу – лучше ничего не делать, чем делать ничего.  Тогда лучше труд, настоящий труд и отдых, а не всегдашнее ни то  ни се нашего мира. […]    

1  декабря, продолжение.  […] Вечером был в школе. Поразила глупость и вялость, и дисциплина  механического ученья, и тусклые без света глаза учеников: фабрика, табак,  бессонница, вино. А нынче мальчики раздетые, из которых два ехали на конке, а  два бежали за нею, без шапки. От заведенья слесарного, у Арбатских ворот, они  бежали в полпивную на Плющиху. Все курят. Получил письмо от Броневского –  раскаивается, но зато письмо ясно*. Помоги ему бог.    

3  декабря. Встал  рано, сходил, купил колун, наколол и затопил печи, иду завтракать. Читал, был  Шенбель, умный старик. Привез статью о дешевом хлебе. […] Прошелся. И во время  обеда пришел Аркадий Егорыч Алехин. В мужицком платье. Начал с своей истории.  История страшная по грубости, дикости среды – и наша не лучше – но главное то,  что во время рассказа он так освещал свою историю, такое тщеславие, эгоизм,  самоуверенность, что пока он досказал ее, я потерял к ней интерес. […]    

4  декабря 88. Встал  поздно, скоро пошел к Алехину, застал его у брата читающим. Брат очень  трогательный ученый. Пошел ходить к Орфано. Дорогой раздражился. Он говорит:  отчего вы раздражаетесь, и мне стало стыдно. Говорить с ним нельзя, от  болезненного самолюбия, но много хорошего. Дорогой, расставшись, думал: как бы  приучить себя, встречаясь с людьми, ожидать и желать от них (для испытания  себя, для уничтожения своей поганой личности), желать от них унижения,  оскорбления и превратного о тебе мнения (юродство). Дома обедал, шил калоши.  Приехали Сережа брат, милый, и потом Олсуфьев.    

5  декабря. Преступно  спал. Встал поздно, пошел купить подметки Сереже брату. Встретил доктора, и  неприятно. А надо, чтоб приятно было. Утро шил калоши. Ходил без цели гулять. После  обеда Шенбель, сидел весь вечер. Он преимущественно из экономических, по его  словам, видов не отдавал детей в гимназию и приучил их работать; теперь у него  четыре сына работают и четыре дочери. Боюсь, что он крутой самовольный человек,  но умен, т. е. есть свои мысли. Его мысль о дешевом хлебе, о том,  что не надо ничего делать свыше – т. е. от правительства – для  установления правильных отношений между людьми, а только не мешать ходу  вещей, – гораздо значительнее, чем его статья. Он говорит, что дешевый  хлеб сделает то, что люди откажутся от земельной собственности и ею  спекулировать нельзя будет, а можно будет только ею кормиться, – то, что  сделал Иосиф, то разделается. Оно и разделывается сейчас. Дешевый хлеб и множество  потребностей богачей отпускает один винт. Только уничтожь подати, и полная  свобода.    

6  декабря 88. Так  же поздно. Приехал брат Марьи Александровны. Ничего не достал в Петербурге.  Говорил с Сережей, с ним. Потом колол дрова, топил печку, шил, ходил без цели.  Машенька, Сережа. Немного помогает мне правило: желать, сходясь с людьми, чтобы  они тебя унизили, оскорбили, поставили в неловкое положение, а ты бы был добр к  ним. Только один раз вышло.    

7  декабря 88. Поздно.  Миша заболел. Соня послала еще за другим доктором. Когда это поймут ту простую  вещь, что если бы доктора десятирублевые спасали, то каково же бы было положение  бедных. И как бы тогда обвинять тех, которые бы убили старика, чтобы, ограбив  на десять рублей, нанять доктора и спасти молодого сына. Вчера думал: служить  людям? но как, чем служить? Не деньгами, не услугами телесными даже: расчистить  каток, сшить сапоги, вымыть белье, посидеть ночь за больным. Все это и хорошо,  может быть, и лучше, чем делать это для себя, но, может быть, и дурно и, в  сущности, бесполезно. Одно полезно, одно нужно – это научить его жить добро. А  как это сделать? Одно средство: самому жить хорошо.    

[…] Всё  не уживаются люди: Джунковский с Хилковым, Чертков с Озмидовым и Залюбовским,  Спенглеры муж с женой, Марья Александровна с Чертковым, Новоселов с Первовым. Одна  причина, что все преграды приличий, законов, которые облегчали сожитие,  устранены, но этого мало; утешаться можно этим, но это неправда. Это ужасное  доказательство того, что люди, считающие себя столь лучшими других (из которых  первый я), оказываются, когда дело доходит до поверки, до экзамена, ни на волос  не лучше. «Я с ним не могу жить». «А с ним не можешь жить, так и не живи вовсе –  тебе именно с ним и надо жить». «Я хочу пахать, только не это поле» (то первое,  которое довелось пахать). «Похоже, что ты только хвалился, а не хочешь пахать».  (Так было у меня со многими и многими и, особенно, с Сергеем Сытиным.) «Я не  могу с ним жить, разойдусь, тогда будет лучше». Да что же может быть лучше,  когда сделал хуже всего, что только можно сделать. Все, бедность жизни,  воздержание, труд, смирение даже, все это нужно только для того, чтобы уметь  жить с людьми, жить, то есть любить их. А коли нет любви, так и это все ничего  не стоит. Вся пахота нужна, чтоб посев взошел, а коли топчешь посев, незачем  было и пахать.    

Был  Кольчугин, попечитель училища – хочет советоваться с училищным советом*. Что будет.    

9  декабря 88. Преступно  спал. Утром дошивал, походил и сейчас сажусь обедать. Письмо вчера от Ге.  Странное дело: жизнь, точно, как будто пустая; а я спокоен совершенно. Все  дурное только во мне, в недостатке любви. Но поправляется, и оттого не тяжело,  а радостно. Заснул. Встал, американки – две сестры, одна через Атлантический,  другая через Тихий океан и съехались и опять едут, все видели, и меня видели,  но не поумнели. Она спросила: странно вам, что они так ездят? Я попытался  сказать, что надо жить так, чтобы быть useful[92]  другим; она сказала, что она так и ожидала, что я это скажу, но о том: правда  ли это, или нет, она уже не может думать. Все ушли спать. Я сидел один тихо. И  хорошо.    

11  декабря 88. Москва.  Наколол дров, привез воды, 20 градусов мороза. Читал, походил, приехал  Стахович. Он рассказывал об обществе поощрения борзых собак с Николаем Николаевичем  – младшим*, и по этому случаю напиваются. Вечером Теличеев с женою и гж. Корниловой,  прогнанной мужем. М. В. Теличеева редкое религиозное существо. Она мне сказала,  что мне лучше теперь при жизни ничего не печатать. Как я ей благодарен за  поддержку.    

12  декабря. Наколол  дров, топлю печку. Все дни живу бесцветно, но прозрачно, всех люблю  естественно, без усилия. Читал. Пошел ходить. Женщина, припадающая на одну  ногу, но сильная. Дома братья Берсы и их родные. Мне и с ними было хорошо. Маша  приходила прощаться; скучает. Атмосфера дома дурная, тяжелая, надо тем больше  держаться. А Таня, бедная, хочет замуж во что бы то ни стало, выбор все-таки  лучше, чем мог бы быть. Маша сказала, что и Марья Александровна то же сказала,  что и Теличеева. А я так плох, что в душе не согласен*. Да, это настоящее дело.  Как легко сказать и как трудно чувствовать так, чтобы делать то, что говоришь.    

Да,  вчера или третьего дня был у Фета. Он рассказывал о споре с Страховым. Он, Фет,  говорит, что безнравственно воздерживаться в чем-нибудь, что доставляет  удовольствие. И рад, что он сказал это. Зачем? Тут же пришел Грот и недоволен  диссертацией Гилярова. Тоже зачем? Зачем Гилярову защищать себялюбие? Зачем  Гроту защищать любовь?    

Да, еще  вчера с женой чуть не начал спор о том, почему я не учу своих детей. Я не вспомнил  в то время, что хорошо быть униженным. Да: есть совесть. Люди живут либо свыше  совести, либо ниже совести. Первое мучительно для себя, второе противно. Лучше  то, чтобы жить по растущей совести всегда немного выше ее, так, чтобы она  дорастала то, что взято выше ее. Я живу выше, выше совести, и она не догоняет:  и в том, что оскорбляюсь и все чувствен и тщеславен, что не хочется не печатать  до смерти.    

13  декабря 88. Москва.  Наколол дров, убрал, затопил, записал 12 и иду завтракать. Читал, ничего не  делая. Пошел ходить. Думал: мы в жизни замерзшие, закупоренные сосудчики,  задача которых в том, чтобы откупориться и разлиться, установить сообщение с  прошедшим и будущим, сделаться каналом и участником жизни общей. Смерть  плотская не делает этого. Она как бы только вновь переливает и опять в  закупоренные сосуды. Был у Сытина. Он купил журнал «Сотрудник». Прошли сутки, и  я все в сомнении, что делать. Можно ли принять участие*. […]    

15  декабря 88. Москва.  Утром думал о журнале – возможно. Надо старое с выбором по всем отраслям. О  Грегорианском и Юлианском календаре. О соске*. Вчера читал о смертности детей  статью Португалова*. Наколол дров, истопил, сейчас иду за дровами и к  Богоявленскому. […]    

16  декабря 88. Москва.  Спал дурно. Поколол дров, истопил и ничего не делал до 3. Иду гулять. Получил  письмо хорошее от Вл. Ф. Орлова. О соске надо. Не писал. Пошел гулять. Дома Эртель  – дитя, Тихомирова, Матильда. […]    

18  декабря 88. [Москва.]  Девочки уехали в Тулу. Что-то уж очень глупо (спал дурно), колол дрова, убрал,  иду завтракать. […] Читал Forum – очень плохо, пошел к Hapgood и с ними к Сытину.  Дома после обеда Богоявленский, такой милый! И Полушин в журнале. Боюсь, что  ничего не выйдет. Письмо от Поши ко мне и Маше. [Вымарано почти две строки.]  Нет радости при этом, и от этого мне кажется, что это не хорошо. А это  неправда. Радость только бывает при ложном добре. А это как роды, как рост. Это  не радость, а добро.    

Да еще  был Грот, долго сидел, рассказывал свою философию. Поразительно! обо всем житейском  он говорит и думает, как антифилософ, а о теории мысли, чувства он философ.  Строит карточные, мысленные домики. И даже некрасивые и неоригинальные, а так,  только похоже на философию. Да еще девочки уехали и не простившись. Я буду  плакать, как прадедушка.    

19  декабря. Москва. 88.  Рано встал. Колол дрова, топлю, иду завтракать. Думал: правительства защищают  интересы людей и взыскивают деньги, блюдут за исполнением контрактов денежных.  Почему они (правительства) не блюдут за исполнением условий, хоть бы семейных,  а главное, условий трудовых. Трудовыми условиями я называю вот что: мы  согласились – ты Б. мне носи дрова и хлеб, а я буду тебя учить. Нельзя  правительствам – они окажутся виноваты. Но мы можем и должны позвать их к  ответу на основании того самого принципа, который они выставили и который  поддерживают. Ходил к Hapgood и к Сытину. Опоздал. Насморк. Вечер читал. Статья  Чернышевского о Дарвине* прекрасна. Сила и ясность. […]    

20  декабря 88. Москва.  Встал, наколол, топлю, иду завтракать. Мысли ярче мелькают. Прекрасное письмо  Тане от американки. Да, надо записывать две вещи: 1) весь ужас настоящего, 2)  признаки сознания этого ужаса. И брать отовсюду. Впрочем, дела пропасть, и  журнал, начатое, и нет желанья, и я не каюсь. Читал Эпиктета*. Превосходно. Еще  статью Д. Ж. в «Неделе»*. Ходил к Гр. Колокольцеву за книгами и Костеньке за  почтой. Озяб и насморк. Вечер читал.    

22  декабря 88. Москва.  Всю ночь не спал от боли печени. Недаром апатия умственная. Встал в 11. Читаю  Лескова «Колыванский муж», хорошо. А «При детях»* прекрасно. Целый день боли, и  всю ночь не спал. Приехали девочки, привыкаю к мысли*.    

26  декабря. 88. [Москва.]  Письмо от Хилкова, как и всегда, замечательное. Днем читал. Обедали Лизанька и  дети. Вечером Мамоновы и др. Тоска началась, раскаянье в своей дурной жизни.  Только вечером разговор с Левой, Таней и Машами о жизни – о гордости –  отсутствии смирения.    

27  декабря. 88. [Москва.]  Встал раньше. Читал статью о календарях*. Неужели я вышел весь – не пишется. Походил  по Арбату, заснул до обеда. Потом гости Дьяков, Фет, потом Алехин Васильич.  Этот лучше. Мы хорошо говорили. Иду спать.    

28  декабря. 88. [Москва.]  Приехал Поша. Он мне объявил, что они поцеловались. Все больше и больше  привыкаю. Как им хорошо: стоять на прямом пути и, по всем вероятиям, столько  впереди. Как далеко они могут и должны уйти. Хотел писать о соске, но заснул, и  целый день слабость. Немного походил. После обеда Дунаев, какие-то барышни. [Вымарана  одна строка.] Одни люди себя строго судят и других прощают. Другие себя  прощают и других судят.    

29  декабря. 88. [Москва.]  Очень поздно встал, нездоровилось ночью. Письмо от Джунковского с женой – очень  хорошее. Надо писать им. Написал им. Походил. Дома читал и ходил в баню. Хорошо  с Левой. Сережа, как волк, как виноватый. Почти жалко его. Но не недоброжелателен.  Был Богоявленский. Хорошо с ним беседовал. Письмо Черткова, вызывающее на  изложение веры. Отвечу*.    

30  декабря 88. Москва.  Ужасно дурно спал. Начал писать письмо Хилкову. Мысли бродят, хочется писать.  Думал: простая любовь ко всем – это площадка на спуске. Отдых. А еще. Все добрые  дела обо….. То есть злые дела прикрыты добрыми именами. Чтоб начать добрые  дела, нельзя взять куклы добрых дел и из них переделать настоящие, нельзя из  вех переделать живые деревья, а надо выкинуть вехи и посадить живое, и вместо  дерева семечко, надо все начинать сначала. Целый день дома, в упадке духа. К  обеду приехал Стахович, сконфуженный – та же грубая шутка, но мне словно жалко  было его, и я его полюбил. Был еще Грот. Я с ним разговорился о происхождении  государства и о том, что нельзя оставить старого, а надо все сначала.    

Вечером  Соня напала на Бирюкова с Машей и как-то они договорились. Но мне грустно.  Потом пришел Немолодышев. […] Он живет в постоянном ужасе смерти. На нем  поразительно ясно то, что с ним, с Сережей и с кучей людей. В университете  товарищеская самая либеральная нравственность – фрондировать, никому не  кланяться, уважать науку (ну, целый кодекс), нравственность чужая, наклейная. И  с ней живется не дурно сначала и как будто подъем. Но проходит время,  приложений ее нет, напротив, а самомнение остается то же, и погибель. Немолодышев  страдает тем, что у него нет сознанья своих вин. И все они так же  снисходительны к себе, и строгость к другим.    

 1889    

     

1 января  89. Москва. Вчера  был у Богоявленского, не застал. Все слабость и уныние. Вечером пришли два  врача земские – Рожественский и Долгополов. Революционеры прежние, и та же  самоуверенная ограниченность, но очень добрые. Я было погорячился, потом хорошо  беседовали. Тимковский – очень маленький. Еще Страхов с Клопским. Ужинали,  дружно, любовно. Встал поздно, дописал письмо Хилкову, пойду погулять. Ходил с  Пошей к Гольцеву. Добродушный и честный человек. Обед, как всегда, тяжелый.  Хотел, писать о соске, но не удалось. Начали читать лесковского «Златокузнеца»*  при светских барышнях: Мамонова, Самарина. Только эстетические суждения, только  эту сторону считают важной. Подумал: ну, пусть соберется вся сила изящных  искусств, какую только я могу вообразить, и выразит жизненную нравственную  истину такую, которая обязывает, не такую, на которую можно только смотреть или  слушать, а такую, которая осуждает жизнь прежнюю и требует нового. Пусть будет  такое произведение, оно не шевельнет даже Мамоновых, Самариных и им подобных.  Неужели им не мучительно скучно? Как они не перевешаются – не понимаю. Приехали  ряженые – ото были Пряничников (умный) и Философовы. Еще скучнее стало. И все  надеясь, что это поправится, сидел до 3-го часа. Голова болит, нервы  расстроены.    

2  января 89. Москва.  Уныло начал новый год. Читал «Robert Elsmere»* – хорошо, тонко. Маша с Пошей  расстроены*. Трудно становится. И просвета нет. Чаще манит смерть. […]    

4  января 89. Москва.  Поздно встал, читал «Advance Thought» и думал. Кажется, уяснил себе, что должен,  я написать «пришествие царствия» и, если потянет, то могу писать начатое и  другое. Привез воды и поколол дров. Гулял. Обед, Миша Олсуфьев. Купцы,  фабрикант Каверин, дикий православный и Федор Федорович, освободившийся. Потом  Машенька, сестра, Леонид Оболенский, Маша Колокольцева, читали Лескова. Много  лишнего, так что не от всей души.    

5  января 89. Москва.  Очень поздно. Миша болен, стонет. С Пошей объяснился. Все больше и больше люблю  его. Письмо от Черткова хорошее. Читал о Рёскине. Неважно. Да, вчера был у Янжула,  он дал и сообщил много хороших книг, Кеннана, об анархистах и социализме.    

Поздно  прошелся к Готье. Дома читал Кеннана и страшное негодование и ужас при чтении о  Петропавловской крепости. Будь в деревне, чувство это родило бы плод; здесь в  городе пришел Грот с Зверевым и еще Лопатиным: папиросы, юбилеи, сборники,  обеды с вином и при этом по призванию философская болтовня. Зверев ужасен своим  сумасшествием. Homo homini lupus[93],  бога нет, нравственных принципов нет – одно теченье. Страшные лицемеры, книжники  и вредные.    

7-го  января 89. Москва.  Тяжелое что-то, нездоровье готовилось. Вечером Янжул, Стороженко, Грот,  Лопатин, Мачтет. Стороженко и Янжул лучше всех – без запросов. Но тяжело. Дьяков  обедал и читал Чехова*.    

9  января 89. Москва.  Писал с утра статью*, потом пошел к Гольцеву. У него встретил Муромцеву.  Вечером были Шарапов и Александров, мешали. Полушин. Элен и Маша работают хорошо.    

10  января. Москва. 89.  Встал рано и до завтрака продолжал писать статью «12 января». Пришел Гольцев.  Прочел ему, он одобрил. Докончил и пошел в редакцию (Философовы довезли). Великолепие  необычайное. Книжники – лицемеры. После обеда написал Поше, погулял и, вернувшись,  застал редактора. Потом Дунаев. Переправил статью, потом с Левой и Дунаевым  пошли гулять в типографию.    

11  января. Москва. 89.  Встал позднее; ночью заболел Ваня, и Соня напугалась, и я. Утром Фомич одобрил  статью. […] Сейчас пообедал и хочу записать пропущенные дни. Записал кое-как.  Читал и «Мормонскую библию»* и «Жизнь Смита»* и ужасался. Да, религия, собственно  религия, есть произведение обмана. Лжи для доброй цели. Иллюстрация этого  очевидная, крайняя в обмане: «Жизнь Смита»; но и другие религии (собственно  религии) тоже, только в разных степенях. В прошедшие дни, кажется вчера,  написал Поше. Вчера от него было хорошее, доброе, чистое письмо Маше. Ходил  гулять к Янжулу и Фету с Андрюшей.    

12  января. Москва. 89.  Поздно. Письма сочувственные и посещения. Ершов с книгой*. Читал и вчера и  нынче книгу об американском социализме: о двух партиях: интернациональной и  социалистической*. Анархисты совсем правы, только не в насилии. Удивительное  затмение. Впрочем, об этом предмете мне думается, как думалось, бывало, о  вопросах религии, то есть представляется необходимым и возможным решить, но  решения еще нет. […]    

13 января.  Москва. 89. Поздно.  Был Воейков, все ясное его проект – возможен*. Хочется писать. […] Читал  мормонов, понял всю историю. Да, тут с очевидностью выступает тот умышленный  обман, который составляет частью всякую религию. Даже, думается – не есть ли исключительный  признак того, что называется религией, именно этот элемент – сознательной  выдумки – не холодной, но поэтической, восторженной полуверы в нее, –  выдумки? Выдумка эта есть в Магомете и Павле. Ее нет у Христа. На него  наклепали ее. Да из него и не сделалось бы религии, если бы не выдумка  воскресения, а главный выдумщик Павел.    

14  января. Москва. 89.  Раньше. Истопил, читал, записал и хочу писать предисловие Ершову. Писал очень  усердно. Но слабо. И не выйдет так. Колол дрова, ходил, встретил Николая Федоровича*  и с ним беседовал. У него, вроде как у Урусова, в жизни и книгах не то, что  есть, а то, что ему хочется. И интонации уверенности удивительные. Всегда эти  интонации в обратном отношении с истиною. […] Потом жалкий Фет с своим  юбилеем*. Это ужасно! Дитя, но глупое и злое. […]    

17  января. Москва. 89.  Раньше, привез воды, поколол, истопил и, не садясь за работу, пошел к  Златовратскому; там видел Никифорова, поручил ему работу и зашел к Мамоновым.  Устал, нездоровится. […]    

18  января. 89. Москва.  Рано, колол дрова. Пришел молоканин из Богородского. Читал наверху, пришел  Теличеев с другим господином просить ходатайства за высылаемую гувернантку.  Скверно себя вел с ними. Без любви к ним и с нетерпением и болтовней. До этого  еще прочел в «Русской мысли» в статье Шелгунова о себе* и позорно печалился.  Да, да, да, необходимо бросить всякие затеи писать и что-то для себя делать, а  блюсти одно: готовность к оскорблению и унижению – смирение и заботу одну о  возможности добра другим. […]    

21  января… 89. [Москва.]  Раньше, поработал, читал Марка Подвижника – много хорошего, пошел к  Покровскому. Разговор с нею о спиритизме, вере и о ее несчастье – потере сына.  Встретил Самарину – она хрипит и говорит грустно: c’est le commencement de la  fin[94].  Дома хорошо. Давыдов обедал. Он добрый – прокурор, но нравственно неожиданно  движется. Потом Семенов. Очень мил – растет. Ясен, спокоен и тверд. Потом  Хабаров, массажист. Как будто интересуется вопросами жизни. Потом Анненкова  милая с двумя девицами, потом Брашнин, потом Алехин. Лева все сидит с нами – он  растет.    

22  января. 89. [Москва.]  Получил издание о всемирном мире. Messia’s Kingdom – хорошо и кстати. Приходила  трогательная женщина с четырьмя детьми и матерью – муж университетского  образования, алкоголик, бьет, выгоняет, спрашивала, что с ним делать? Да, одно  из двух: принять в семью и губить детей, или выгнать в шею. Одного же, что  нужно, – лечения с любовью – нету. Да и то не знаю, так ли? Да, кажется,  по-божью надо принять его. Все ничего не делаю. Ванечка хворает очень. Пошел к  Алехину и Самарину. С обоими был плох. С Алехиным ненужные разговоры, а с  Самариным и ненужные и раздраженные, о правительстве и Менгден. В разговоре с  Алехиным уяснилась следующая притча. Поручил помещик именье приказчику;  приказчик пригласил всех своих родственников, кроме того старосту и выборных, и  составил сложное управление на образец лутовиновского (И. Тургенев). 1)  Управляющий (2000), 2) Помощник его (1000), 3) Бухгалтер, 4) Управляющий  конторой, 5) Его помощник, 6) Врач телесный, 7) Врач духовный, 8) Цензор, 9)  Умиритель, 10) Соединитель и т. п. Все с именья шло на них. Неужели  найдутся такие люди, которые скажут, что для улучшения именья нужно внушить  управителям добросовестность в исполнении их обязанностей. Такие найдутся  только из участников управления. Свежему же человеку ясно, что надо прежде  всего всех уничтожить, а потом установить уж только [?] тех, которые окажутся  нужны.    

После  обеда пошел к Машеньке, там тихо посидел до 11-го и пришел домой. Дома хорошо,  только болезни.    

24  января. Москва. 89.  Очень поздно проспал. Пришла бедная измученная Соня и сказала мне больное – я  сумел принять хорошо. Да, вчера все вспоминал о Денисенко и страдал*. Начинаю  привыкать. Да, надо, чтобы ничто не могло нарушить радостно любовного  состояния.    

В  чистоте и с любовью исполнять свое призвание служения.    

Вчера  вечером был Морокин. Я слишком горячо спорил с ним о войне, но кончилось дружелюбно.  Сейчас пришел Страхов. Что будет?    

С  Страховым говорил хорошо. Он разочарован в Клобском и лучше с матерью. Пошел за  портретом, но не дошел. Встретил Орлова. Он рассказывал про смерть отца,  генерала. Он впал в детство, то есть остался для него только «я». Перед этим  был Покровский. По признакам, у Ванечки туберкулы и смерть. Очень жаль Соню. К  нему странное чувство «ай» благоговейного ужаса перед этой душой, зародышем  чистейшей души в этом крошечном больном теле. Обмакнулась только душа в плоть.  Мне скорее кажется, что умрет.    

Со мной  стало делаться недавно странное и очень радостное – я стал чувствовать возможность  всегдашней радости любви. Прежде я так был завален, задушен злом, окружающим и  наполняющим меня, что я только рассуждал о любви, воображал ее, но теперь я  стал чувствовать благость ее. Как будто из-под наваленных сырых дров изредка  стали проскакивать струйки света и тепла; и я верю, знаю, чувствую любовь и  благость ее. Чувствую то, что мешает, затемняет ее. Теперь я совсем по-новому  сознаю свое недоброжелательство к кому-нибудь – к Тане было вчера, – я  пугаюсь, чувствуя, что заслоняю себе тепло и свет. Кроме того, часто чувствую  такую теплоту, что чувствую то, что, любя, жалея, не может прерваться состояние  тихой радости жизни истинной. […]    

25  января. 89. Москва.  Проснулся рано. Думал, не только думал, но чувствовал, что могу любить и люблю  заблудших, так называемых злых людей.    

[…] Были  доктора. Старались сделать ясным и определенным то, что неясно и неопределенно.  Почти приговорили*. Я пошел с Левой к Олсуфьевым. После обеда читал «Elsmere» и  полученные письма и журналы. Пришел Дунаев, потом Семенов и Анненкова. Какая  религиозная женщина! Спал у детей. Ваня как будто лучше.    

Да,  письмо от Черткова о допросе жандармами Макара и прославление имени бога*.    

26  января. 89. [Москва.]  Рано проснулся, работал, топил. Потом читал. Пришел Дьяков, задушевный  разговор, о том, что ему жить нечем, незачем, неизбежное впадение в детство. А  хорошо говорил. Ванечке лучше. С Таней далеки стали. Мне больно.    

Пошел за  дровами. После обеда читал письма: одно бестолково враждебное, «зачем я говорю,  отдай именье, а не отдаю». Все-таки было неприятно, но не столько неприятность,  сколько путаница. Ванечке как будто лучше, но я чувствую, что плохо. Был  Тимковский. Статья о Лондоне – не дурно*. Сухотин. Вел себя порядочно – помнил,  что они люди.    

Лег  рано. Письма из Америки о трезвости.    

27  января. Москва. 89.  Встал рано, наколол, затопил и, лежа в постели, думал. Да, вся беда в  преждевременности, в уверенности в том, что сделал то, чего не сделал. Это с  христианством вообще, это, в частности, с рабством. Уничтожили рабов – бумаги  на владение рабами, но все-таки не только меняли каждый день белье, делали  ванны, ездили в экипажах, обедали пять кушаний, живем в десяти комнатах и  т. п., – все вещи, которых нельзя делать без рабов. Удивительно ясно,  а никто не видит. […]    

28  января. Москва. 89.  Рано. Поработал. Маша и Леночка работали веселые. Потом венок 30 рублей*.  Лошадь. Видеть не могу без грусти. […]    

29  января. Москва. 89.  Встал рано, нездоровится. Убрал, пошел к Фету. Все глупости людские ясны только  до тех пор, пока сам не вступил в них. А как вступил, так кажется, что иначе и  быть не может. […]    

30  января. Москва. 89.  Встал очень рано. Вода не вожена, я был рад поработать больше. Теперь 11-й час.  Пойду завтракать. Что-то хорошо думал, проснувшись, забыл. Одно думал это то,  что Соня так страстно болезненно любит своих детей оттого, что это одно  настоящее у нее в жизни. От любви, ухода, жертвы для ребенка она прямо  переходит к юбилею Фета, балу не только пустому, но дурному. Бирюков брат был.  Вот он – никто бы слова не сказал за платье и чин [?].    

Заснул и  пошел ходить. После обеда Попов-стихотворец, юноша. Удивил его, сказав, что это  самое подлое занятие. Пошел к Фету. Там обед. Ужасно все глупы. Наелись,  напились и поют. Даже гадко. И думать нечего прошибить. А может быть, дурно,  что поддаешься. Это respect humain[95].  […]    

1  февраля. Москва. 89.  Встал в 8. Много работал, записал, иду завтракать. Сейчас после завтрака  заболел живот. Очень болел, но прожил не хуже здоровых дней. Читал «Задига»* –  много хорошего. Да, прогресс в увеличении света, а свет все тот же есть. Не  выходил. Заснул, потом вечером пришли Дунаев и Семенов. Ох, болтовни много!  Потом англичанин, кавалерийский офицер, охотник до horseflesh[96]. Дикий вполне  англичанин. На все у него готовы évasiv’ные шутки и слова. Лига мира? –  «The friends of peace fight between themselves»[97]*. Насчет веры: все  лицемеры, а я люблю Библию, и мои верования для меня, а говорить про них  незачем. Потом люблю мотать деньги, а потом I will rough it[98]* в Австралии. Красота  тела есть душа. Whitman[99]*  ему сказал это. Это его поэт. Да, написал вчера утром четыре письма: Василию  Ивановичу, Суворину, Попову и Ге. Машу травили за вегетарианство. Удивительно!  Да был еще вчера юноша Шашалов, кажется, купчик. Хочет жить по-божьи, принес  Евангелие и хочет списать.    

3  февраля. 89. [Москва.]  Встал рано, пошел неохотно работать, и напрасно. Все ноет под ложечкой. Записал  два дня и иду чай пить. Целое утро поправлял Покровского* до пяти. После обеда  пришел Семенов и Теличеева. Получил от Черткова повести Семенова и его,  Черткова, о воспитании. Все – недурно. Тяжело было. Но не обидел, кажется,  никого. Поздно лег. Нездоров.    

4  февраля. Москва. 89.  Встал очень рано. Очень много работал. И потом кончил Покровского, хорошо. И  теперь иду к Сытину. Подъем большой сил физических и умственных. Приятно скромно,  безлично работать. Приходила женщина просить помочь больным скарлатиной детям.  Не помню, куда ходил утром. После обеда. Обедал Фет и Писаренко. Фету противны  стихи со смыслом. […]    

7  февраля. 89. [Москва.]  Опять рано, работал, записал, иду завтракать. Александр Петрович запил и погиб.  Жалко. Надо помочь. Собрали 160; но он не ушел. Ничего не делал, уныл и слаб.  Пошел ходить, в музей. Николай Федорович, Корш. Мне легче с ними. […] Дома Маша  уехала. Вечером хотел повозить воду, а потом заняться с Леночкой. Не успел  заняться, пришел Попов, потом офицер Алмазов. Сын литератора, желает быть  знаком с литераторами и беседах об умных предметах, до которых дела нет. Я  говорил от души. Страшно легко и охотно говориться, когда собеседник не  принимает к сердцу. Пробовал писать предисловие – не пошло*. Читаю Ben Hur*.  Плохо.    

8  февраля. 89. [Москва.]  Встал позднее. Дурно. Работал много, убрал, запивал, иду завтракать. После  завтрака приехал Бедекер с Щербининым. Проповедник кальвинист Пашковский. Он  сказал, что следит за мной, говорил с пафосом и слезами. Но холодно и  неправдиво. А добрый человек. Его погубило проповедничество. Он прямо сказал,  что всякий – миссионер, и настаивал и приводил тексты в подтверждение того, что  надо проповедовать, и что недостаточно «светить» добрыми делами перед людьми. Я  все время трогался до слез. Отчего, не знаю. Пошел к Свербеевой, умная, добрая.  Я глупо говорил (из эгоизма) об общем дурном мнении о ее брате, которое я не  разделяю.    

После  обеда переводил с Леночкой, за исключением времени, проведенного с учительницей  Абрамовой и другими, и с Касаткиным, милым, чистым художником. Да, Александр  Петрович ушел. Я виноват, что не занялся им. Все хочется умереть. Да, мне  кажется, что я дожил до того, что, думая о будущем, отыскивая впереди цели, к  которым стремишься в будущем, я знаю и вижу одну крайнюю цель в этой жизни –  выход из нее, и стремлюсь к ней почти радостно, по крайней мере, уже наверно  без противления. Благодарен за это. Хорошо.    

9  февраля. Москва. 89.  Спал дурно. Встал поздно, опять усиленно работал. Все утро читал и задремал,  иду гулять.    

Да,  становится ясно, что «с словом надо обращаться честно», то есть что если  говорить, то надо говорить так ясно, как только можешь, а не с хитростями,  умолчанием и подразумеванием, с которыми пишут все, и я писал. Постараюсь этого  не делать. […]    

70 февраля.  Москва. 89. Встал позднее, но все-таки до сильного пота поработал. […] Написал  предисловие – начерно. Пошел ходить. После обеда переводил усердно. Пришли О.  А. Мамонова, Дунаев. Читал «Le sens de la vie»*. Там страницы о войне и  государстве поразительные. Надо, надо писать и воззвание и роман*, то есть  высказывать свои мысли, отдаваясь течению жизни.    

11  февраля. Москва. 89.  Рано. До сильного пота работал и вот записал, иду завтракать. Читал прелестного  Rod. Есть места: о войне, о дилетантизме, удивительные.    

Пытался  писать, не шло. Пошел в метель ходить. Был у Готье. После обеда начал переводить,  как пришла учащаяся на акушерских курсах, нервная, измученная, дочь помещика.  «Зачем вы сюда приехали? Ведь бабки не учатся и принимают у 9/10 рожающих  женщин». Жалкая. Потом Попов, потом три студента, потом Архангельский, потом  Тулинов, потом милый Касаткин. Студенты ужасны. Молодое сумасшествие еще  бродящее. Фразы, слова, отсутствие живого чувства, ложь на лжи – ужасно. Я  волновался, а надо было жалеть. Прошел за Таней.    

13  февраля. Москва. 89.  Позднее, много работал, пришла Цветкова, принесла книгу («Что читать народу?»).  Записал и иду завтракать. […]    

20  февраля. Москва. 89.  Спал дурно. Позднее встал, работал, читал Mathew Arnold*. Предисловие.  Удивительно тожественно. Только он забрал в свой круг того, что он возвышает, и  Ветхий завет. И это давит и тянет к земле.    

Утром  приходил Васильев и заведующий библейской лавкой. У них посадили книгоношу  Казанского за статью «О деньгах»*. Наивность вопроса заведующего, почему можно  отрицать правительственные распоряжения, поразительна. Я хорошо, сильно отвечал  ему. И после него была почти потребность писать и начальные слова были. Но я  забыл их. Что-то подобное этому: не могу больше молчать. Я должен сказать то,  что знаю, то, что жжет мое сердце. А то я стар и нынче и завтра умру, не сказав  того, что вложено в меня богом. Я знаю, что богом вложено. […]    

[26  февраля.] 23, 24, 25, 26 февраля. Москва. 89. Утром 23 встал от боли  раньше, пошел работать, но все хуже и хуже и целый день провел тяжелый, с  сильными болями. Не мог быть радостен, не мог найти того расположения, при  котором все хорошо. Но к смерти был готов, только было нетерпение от страданий,  хотелось, чтобы поскорее. […]    

25. Почти то же. Утром лучше. Читал  того же Arnold’a и «Revue», Princesse Arabe*. Думал: у нас царство разврата и  женщин. Женщины движут всем. И это ложь, и оттого такое раздраженное  отстаивание. Попробуйте коснуться этого. Нет предмета, который бы озлобил более  людей. А поддерживайте это, и вам все простится. Принес некто статью, о чем,  трудно сказать; сочувствует моему осуждению науки, осуждает договор Римского  права, но отстаивает дарвинизм и тут же царскую власть. Кажется,  Добровольского. Как быть с путаными головами? Письмо Лебединского. Надо  выработать отношение. Да, отношение то, чтобы не скорбеть о мнении, которое о  тебе составят. Как говорит Эпиктет: если ты не решаешься прослыть за дурака, ты  далек от (философии) мудрости. Читал Вольтера с Варенькой, хохотали.    

26. Еще лучше. Но очевидно  воспаление, жар и боль. Утром были Всеволожская и еще кто-то. Читал об Америке  «Duc de Noailles»*. Взгляды самые дикие, но в связи с статьею Добровольского  описание несправедливостей демократии заставило думать: ну, хорошо, ну, не  будет договора, не будет правительство поддерживать прав, что ж будет? Люди или  по привычке будут стремиться к установлению этих прав насилием, или просто  будут делать то, что они делают и делали, отстаивать насилием свои выгоды, продолжительность  исключительного владения (собственность) и будут придумывать для нее  оправдания. Будет хуже. Правда. Но эта неправда правительственная, состоящая в  том, чтобы утверждать обязанности по отношению земли одной десятой из десяти  тысяч владельцев так же строго, как обязанность исполнить обещанную работу и  т. п., не сделается правдой. Договор и собственность есть ложь. Но как  освободиться от нее? Постепенными шагами, подоходным налогом, уничтожением  наследства и т. п. Пожалуй, но сознавая, что это не то, что должно, а  только приближенно. Самая беда это компромисс, принимаемый за принцип. А вот  это-то всегда в правительственных делах.    

Политического  изменения социального строя не может быть. Изменение только одно нравственное,  внутреннее человека. Но каким путем пойдет это изменение? Никто не может знать  для всех, для себя мы все знаем. И как раз все озабочены в нашем мире этим  изменением для всех, а только не для себя.    

Вечером  были Марья Александровна и Ольга Алексеевна, а потом пришел Фет. Я не сумел в  радость перенести его. А можно бы. Радость ведь не в том, что Фет, а что я  делаю волю бога по отношению к Фету.    

27  февраля. 89. Москва.  Рано встал, все болит. Вчера написал два письма Лебединскому и Файнерману.  Нынче еще два Шихматову и Анненковой. Боль есть, но голова давно не была так  свежа. Очень благодарен за эту болезнь. Теперь 12. Читал Leroi Bolieu,  Fonctions de l’état*, и думал две вещи:    

1) о  том, как бы найти критериум не истины, но того состояния умов, при котором их общение  может быть плодотворно, или скорее – такое состояние и отношение умов, при  котором общение плодотворное невозможно. Как бы найти те условия, при которых  винт может держать, и те, при которых он не держит. Дело, главное, в том, чтобы  найти признаки праздной болтовни, баловства словом, которые ужасны для меня,  как и для всех искренних работников слова. Как же – я из глубины души достаю с  болью и страшным трудом мысль, и вдруг эта мысль замешивается [?] в миллионы таких  же мыслей и среди этой массы теряет свое значение. Мысли же эти не мысли, а  подобие их и добываются совсем не из глубины и совсем иначе и очень легко. Вот  найти признак их. Об этом допишу после.    

2-е  думал: о том, что есть компромисс, напишу об этом Черткову. Еще о издании своих  сочинений только после смерти. Была Марья Александровна. Она едет на Кавказ с  своей бывшей начальницей. Рассказывала о Черткове. Все бы хорошо, кабы только  они (женщины) были на своем месте, т. е. смиренны. Стахович отец. Тяжело.  Потом Свешникова милая. Потом Дунаев, хорошо поговорил с ним. [Вымарано 3–4  слова.] Держусь изо всех сил. Можно, коли помнить. [Вымарано 3–4 слова.]    

28  февраля. Москва. 89.  Встал рано, убрал комнату, записал, иду кофе пить. Объелся кофеем. Читал Leroi  Bolieu. […] Вчера думал: многописание есть бедствие. Чтобы избавиться его, надо  установить обычай, чтобы позорно было печататься при жизни – только после  смерти. Сколько бы осадку село и какая бы пошла чистая вода! […]    

1  марта. 89. Москва.  Встал рано разбитый, слабый. Долго так сидел, с усилием записал. […] Был  Гольцев. Я ему продиктовал теорию искусства. Был Альсид. Ужасно трудно во взрослые  годы понимать степень ребячества молодых людей. Лег в 12.    

3  марта. 89. Москва.  Встал в 8, убрался.    

[…]  Поправлял об искусстве – вышло лучше. Начал было писать о Фрее* – не пошло. Снес  Гольцеву и зашел к Вере Александровне. […]    

4  марта. Москва. 89.  Встал позднее, записал, работать нечего, пойду пройдусь. Читал М. Arnold*.  Слабо. Софизмы о церкви, которая ему зачем-то нужна. Спал. Пошел в библейскую  лавку, заперто. Дома много народа своего. Хорошо все было до приезда Сережи и  его все одних и тех же разговоров, осуждающих все, отчаянных и оправдывающих  себя. Я более горячо говорил, чем надо. Лева огорчает меня своей папиросочной  плохостью. Ел лишнее, живот ноет. Потом пришел Касаткин, Архангельский, Янжул и  Трирогова. Хорошо говорили. Письма два из Америки. Одно Панина, лекция обо  мне*, другое известие о свободо-земельном движении в Колорадо. Лег очень  поздно.    

7  марта. 89. Москва.  Встал рано. С Сережей хорошо говорил, возил воду, записал и иду завтракать. От  Ге вчера письмо хорошее. [Вымарано около 4 строк.]    

Пришел  художник лепить для группы*, потом пришел Касаткин с книжкой «В чем моя вера»,  взволнованный, раздраженный, с слезами на глазах и, как я понял, с  соболезнованием к себе и раздражением ко мне: за что нарушил мое спокойствие,  указал то, что должен делать и не могу делать. «Ты не делаешь». «Ты обманщик».  Так он и сказал мне: «Это обман». Я не стану описывать. Я понимаю это  раздражение, оно благородно-эгоистическое, любующееся на себя. Я вел себя  хорошо: не стесняясь Клодтом, старался смягчить. […]    

11  марта. Москва. 89.  Вчера писал предисловие, порядочно. Пришел Штанге, я с ним пошел ходить. […]  Потом Фет. Тщеславие, роскошь, поэзия, все это обворожительно, когда полно  энергии молодости, но без молодости и энергии, а с скукой старости,  просвечивающей сквозь все, – гадко. Потом пришла Оболенская. Я не помог  ей, обошелся не по-божьи. Потом Богоявленский, Бибиков и Еропкин. Сказал то,  что думаю об общинах, что для освобождения себя от пользования правом чужого  труда неразумно и опасно собирать себе деньги (орудие угнетения) и на эти  деньги покупать несправедливейшую собственность – земельную. Он согласился. Мы  хорошо говорили. Орфано все хочет опровергать. Я рад, что мне точно стало жалко  его. Какая тревога и страх. Лег поздно. Спал, думая. Проснулся на том, что  кому-то говорил: не говорите о нужде бедных материально и о помощи им. Нужда и  страдания не от материальных причин. Если помогать, то только духовными дарами,  нужными одинаково и бедным и богатым. Посмотрите на жизнь среднего сословия.  Мужья с отвращением, напряжением, тоской наживают деньги противными для них  самих средствами, а жены неизбежно с недовольством, с завистью к другим, с  тоскою проживают все, и им мало, и в воображении утешаются надеждой на выигрыш  билета, если не в 200, то в 50 тысяч; читал «Учении XII Апостолов» Соловьева*.  Как праздны рассуждения ученые.    

Думал: в  науке неправильно одно значение, которое ей придается. Они, ученые (профессора),  делают некоторое определенное дело и нужное, они собирают, сличают, компилируют  все однородное. Они, каждый из них, справочная контора, а их труды справочные  книги. Например, в Διδακη[100]  собрано все касающееся этого, и это полезно, но выводы не полезны и глупы. То  же у Янжула, у математика, у Стороженко. Catalogue raisonné[101] и экстракты из книг –  полезны, но их воображение, что этими компиляциями, собраниями, каталогами они  увеличивают знание, в этом комическое заблуждение. Как только они выходят из  области компиляций, они всегда врут и путают добрых людей.    

Все утро  читал Рёскина. Об искусстве хорошо. Наука, говорит, знает, искусство творит.  Наука – утверждает факт, искусство – проявления. Это наоборот. Искусство имеет  дело с фактами, наука – с внешними законами. Искусство говорит: солнце, свет,  тепло, жизнь; наука говорит: солнце в 111 раз больше земли. Иду обедать. […]    

14  марта. 89. Москва.  Встал рано. Работал, читал о Китае прекрасную книгу*. […]    

Переправил  еще об искусстве. Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо.  Пошел к Третьякову. Хорошая картина Ярошенко «Голуби»*.    

Хорошая,  но и она, и особенно все эти 1000 рам и полотен, с такой важностью развешанные.  Зачем это? Стоит искреннему человеку пройти по залам, чтобы наверно сказать,  что тут какая-то грубая ошибка и что это совсем не то и не нужно. Дома после  обеда только что хотел идти с Александром Петровичем, как пришла Ольга  Алексеевна с Озерецкой (какая симпатичная женщина), а потом Шихаев. С ним пошел  в трактиры Ржановки, одевать Александра Петровича. Часовщик спившийся: «Я  гений!» Дитя курящее. Пьяные женщины. Половые пьют. Половой говорит, что тут  нельзя быть не выпивши. Шихаев еще тщеславно добродетелен, но думаю, что  искренний. Просил его свезти Александра Петровича. А ко мне пришли Философовы,  Пряничников и Коровин. Пустое болтанье. Тяжело. Очень поздно лег.    

15  марта 1889. Москва.  Встал так же рано, работал много. Читал Quental’a*.    

Хорошо.  Он говорит, что узнал, что, несмотря ни на какие неопровержимые доказательства  (детерминизма) зависимости жизни от внешних причин, свобода есть – но она есть  только для святого. Для святого мир перестает быть тюрьмой. Напротив, он  (святой) становится господином мира, потому что он высший истолкователь его.  «Только через него и знает мир, зачем он существует. Только он осуществляет  цель мира». Хорошо. Засну.    

Заболел  живот, провалялся до обеда. Почти не обедал. К Тане пришла куча барышень и  Дунаев. Я читаю хорошенькие вещицы Чехова*. Он любит детей и женщин, но этого  мало. Не выходил.    

17  марта. 89. Москва.  Встал рано, колол дрова. С просителем обошелся вполне хорошо. Соня добрее.  Помоги, господи. Читал Чехова. Нехорошо – ничтожно*. Прочел Элснера о Пене.  Пошино об астрономии и Черткова о Будде*. Все хорошо, особенно о Пене и Будде.  Очень хорошо. Теперь обед, а я не выходил. Весь вечер сидел один, читал Чехова.  Способность любить до художественного прозрения, но пока незачем. Потом М.  Стахович. Я рад, что дружелюбно [?]. Поздно лег. Дурно.    

[18  марта.] 17 марта. Москва. 89.  Рано встал, много работал, дочитал Чехова, иду за Диксоном* и узнать о дороге*.  Очень низкий уровень духовной жизни. Встретил Соловьева. С ним посидел: он  признает церковь только как зачаток. Но почему известная ему римская, или какая  бы ни было другая, есть этот зачаток? Поехал до Грота. […]    

[20  марта.] 19 марта. Москва. 89.  Встал рано, только убрал, поправил хорошую статью Dol’a и поправлял об  искусстве.    

[…] Да,  еще читал «De la vie»* по-французски. Очень показалось плохо – искусственно,  хотя и не лживо.    

20  марта. Москва. 1889.  У меня, кажется, пропал день. Нынче 21. Встал очень рано, не выспавшись. Спал  хорошо. Но оказывается, я этим оскорбляю. Господи, научи и настави меня. Встал  и, не одеваясь, сел за поправку об искусстве и сидел три часа, перемарал все и  не знаю, стоит ли работы. Кажется, нет*.    

Сейчас  сказал Соне то, что давно хотел, что не могу ей сочувствовать в издании. Она  очень рассердилась и сказала: ты меня всячески ненавидишь. Она страдает и болит  мне, как зуб, и как помочь ей, не знаю, но ищу. Помоги…    

Сидела  христианка. Я устал резать эту воду. После обеда точно такой же разговор с книгопродавцем  из библейской лавки. Устал. Потом Андреев. Пошел к Гроту. Что за каша в голове.  Даже нет понятия о различии между ясными и неясными мыслями. Мне стыдно, что я  говорил. Дома Рахманов, Хохлов, Бутурлин. Хохлов покидает техническое училище,  дом и идет в деревню. Жутко, знаю, что не выйдет то, чего он жаждет, но  стремление к чистоте, отречение – хороши и должны принести плоды. Бутурлин  путается в своей личной жизни. Спал дурно.    

23  марта. Спасское у Урусова.  Спал прекрасно, встал в 9, поговорил с Урусовым, записал и пойду гулять до  обеда. Писать не могу.    

Все то  же печальное запустение, та же фарисейская внешность, даже не внешность, а описание  внешности, не имеющее ничего общего с действительностью, и потому заброшенная совсем  действительность. 1-е, приходско-церковная школа. Ребята в деревне, пропасть  ребят, все ребята без дела и грамоты. К попу не ходят – заставляет дрова пилить  и плохо учит. 2-е. Девки на фабрике. «А замуж?» – «Ну ее – хомут-то натер шею».  3-е. Идут гуськом одиннадцать мужиков. «Куда ходили?» – «Гоняли к старшине об  оброке, теперь гонят к становому». 4-е. Трактир великолепный. Подразумевается,  что есть школы, народ платит подати. Соблюдаются браки и искореняется пьянство.  Урусов губит себя объедением, вином и табаком. Поша уехал. Я спал, готовилась  боль.    

25  марта. Спасское. 89.  Встал в 9, убрал, погулял, нищий собирает на табак и водку. Устал я, и не  хочется писать. И не надо.    

[…]  Ходил в деревню Лычево: семья нераздельная, три брата, старуха вдова, не пьет  водки. Поговорили о войне и еще в караулке у церкви. Начал поправлять  «Исхитрилась»*. Вечер говорил с Урусовым. Рано – в 11-м часу заснул и спал  хорошо.    

27  марта. Спасское. 89.  Не спал до 5 часов. Бессонница. Спокоен был, молился. Встал в 9. Пошел ходить в  Зубцево, оттуда в Лычево и домой. Встретил Степана. Он согласен в Общество  трезвости, и еще покупатель сена. Я объяснял Степану о фабрике. Миткаль  обходится дешево, потому что не считают людей, сколько портится и до веку не  доживают. Если бы на почтовых станциях не считать, сколько лошадей попортится,  тоже дешева бы была езда. А положи людей в цену, хоть в лошадиную, и тогда  увидишь, во что выйдет аршин миткалю. Дело в том, что люди свою жизнь задешево,  не по стоимости продают. Работают пятнадцать часов. И выходит из-за станка –  глаза помутивши, как шальной; и это каждый день. […]    

28  марта. Спасское. 89.  Проснулся в 8. Иду кофе пить. Занимался, писал комедию (плохо!). После обеда  пошел в Новенькой завод с 3000 рабочих женщин, за десять верст*. […] Пьяный  дикий народ в трактире, 3000 женщин, вставая в 4 и сходя с работы в 8, и  развращаясь, и сокращая жизнь, и уродуя свое поколение, бедствуют (среди  соблазнов) в этом заводе для того, чтобы никому не нужный миткаль был дешев и  Кноп имел бы еще деньги, когда он озабочен тем, что не знает, куда деть те,  которые есть. Устраивают управление, улучшают его. Для чего? Для того, чтобы  эта гибель людей, и гибель в других видах, могли бы успешно и беспрепятственно  продолжаться. Удивительно! […]    

[30  марта. Спасское.] Ночью разбудил Урусов с телеграммой о приезде трех  американцев. Долго не мог заснуть. Встал в обычное время. Написал конец 3-го  действия. Все очень плохо. Сели обедать, приехали американцы. Два пастора, один  literary man[102].  Они бы издержали только доллар на покупку моих книг «What to do» и «Life»[103], и  только два дня на прочтение их и узнали бы меня, то есть то, что есть во мне,  много лучше.    

[…]  Целый вечер поправлял статейку об искусстве, очень не понравилась мне при  чтении Урусову. И не послал.    

1  апреля. Спасское. 89.  Также рано. Написал 4-й акт очень плохо. […] Вечером читал Урусову комедию, он  хохотал, и мне показалось сносно. Лег поздно и спал долго.    

3  апреля. Спасское. 89.  Хотел писать новое, но перечел только все начала и остановился на «Крейцеровой  сонате». На тэму не могу писать*. […]    

Если жив  буду 4 апреля. Спасское. 89. Встал рано. Начал «Крейцерову сонату»  поправлять. После обеда пошел на шоссе. Далеко. Все робею один в новом месте.  Возвращаясь, остановился на мосту и долго смотрел. Дурно. С Урусовым приятно.  Читал Щедрина. И хорошо, да старо, нового нет*. Мне точно жалко его, жалко  пропавшую силу.    

5  апреля. Спасское. 89.  Встал в семь. Очень много и не дурно писал «Крейцерову сонату». Пошел в  Владимирскую губ. через лес, через овраги по кладкам, и жутко было, но не так,  как прежде. Та же земля и тот же бог в лесу и в постели, а жутко. В Новоселках  милая грамотная девочка и мальчики читали. Испорченный вином мужик с  перехватом. Потом Швейцария. Мамачиха мельница, заробел идти по кладкам. Потом  славная семья в Охотине и мальчик милый. Потом снег и поход в Еремино и оттуда  опять с мальчиками через огромный лес в Ратово и усталый пришел домой в восемь.  Поел и вот у постели. Второй день не ем сахара, масла и белого хлеба. И очень  хорошо.    

6  апреля. […] Да,  Урусов прекрасно объяснил свое понятие о любви. Любовь не чувство, а лицо. Это  лицо берет за руки меня, «я» и ближнего и связывает меня с ним. […] Встал рано.  Долго не писалось, а потом опять писал «Крейцерову сонату». После обеда читал  ее Урусову. Немного нога болит. Урусову очень нравится. Да и правда, что ново и  сильно. Не выходил никуда. Герасим болен. Мне хорошо очень. Получил письма от  Сони, и Тани, и Мики, и Поши, все хорошие. Не удастся идти, надо ехать*.    

[8апреля.  Москва.] Жив, в Москве, но не совсем. Встал очень рано, уложился, простился  с Урусовым и поехал. На станции и дорогой пропагандировал общество трезвости.    

9  апреля. Москва. 89.  Встал в 6. Немного слаб нервами, приводил в порядок письма и читал их. Читал  эпизод о защите казненного солдата*.    

Написано  дурно, но эпизод ужасен в простоте описания – контраста развращенных полковника  и офицеров, командующих и завязывающих глаза, и баб и народа, служащего  панифиды и кладущего деньги. […]    

11  апреля. Москва. 89.  Встал в 7. Убрался и сел за статью об искусстве*. Хотя и дурно расположен был,  все ясно и кое-что сделал: уяснил и расположил. Письма от Элпидина, от священника  с проповедями. Пошел к Озмидову. Унылость. Он умственно больной, но хороший.  Самолюбие еще не тронулось в нем, как лед на реке. Дома оргия на двадцать пять  человек. Еда, питье. Дьяков милый, кроткий и Фет жалкий, безнадежно заблудший.  Я немножко погорячился с ним, когда он уверял, что не знает, что значит  безнравственно. У государя ручку целует, Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом  и лентой целуют без надобности ручку*. Вечером ничего не делал. Рано лег. С  Соней хорошо, тихо.    

13  апреля. Москва. 89.  Встал в семь. Опять бился над статьей об искусстве. Хотя не запутался, но и не  кончил. Не выспался и слаб. Главное же, переел. Читал шекеров*. Все думаю, и  вопрос остается вопросом. Иду завтракать. Получил брошюру, проповедь Dol’a.  Ничто, как такие хорошие, но пресные книги, не указывает на тщету писаний,  рассуждений, построений. Тоже прочел Лопатина реферат о свободе воли. Да,  лаконизм, если не молчание.    

Собрался  идти, пришел Брашнин. Прошелся с ним. Он прямо ищет наставления, как жить.  Поговорил, посоветовал о книгах против пьянства, чайную и проще и ближе быть.  Потом подле музея выставки Семирадского встретил Богданова. Они хвалят картину*.  Потом в библейскую лавку. Хорошо поговорил с Никольсоном? (кажется). Я попросил  простить. И о пьянстве. Потом к Маракуеву, не застал и домой. Дома Голохвастов,  Грот и Дунаев. Потом Овсянников, о статье (защита солдата). «Ваше сиятельство».  Как тут быть? Потом Касиров и Александров. Письмо от Аристова и Леонтьева.  Ужасен этот зуд, заставляющий их писать. Не слушать, как токующий тетерев, а  токовать. Потом, вместо молчания и лаконизма, с Касировым, задирающим о вере, говорил  много лишнего. Столько же лишнего говорил и с Гротом о свободе воли. […]    

15  апреля. 89. Москва.  Встал в 7. Не писалось. Читал роман Роёу* – даже задремал, записал вчерашний  день. Иду завтракать.    

Пришел  Шаховской. Сделался казенным либералом: свободу ему нужно как-то «делать». Я ходил  с ним до Маракуева и говорил с добротой, стараясь быть ему полезным. Трудно.  Обедала Лиза. И с ней хорошо. Жалко ее стало. Она лечится у Рика, по 40 рублей  за сеанс, и слуга Философовой рассказывал чудеса про барыню. Читаю роман Роёу:  страшна сознанная деморализация. Не страшно, но созрело очень сознание: должно  разрешиться. Картина Репина невозможна – все выдумано. Ге хорош очень*.    

18  апреля. 89. Москва.  Встал в 9-м. Начал поправлять об искусстве очень хорошо, но надобно ехать  навстречу Толстой*. Поехал с Таней. Очень хорошо с ней было. Потом к Юнге. И  там было очень хорошо. Потом Таню проводил и вот к 5 часам вернулся домой. Куча  писем, которые буду читать после обеда.    

Помешал  Танеев. Читал ему об искусстве. Он совершенно невежественный человек, усвоивший  бывшее новым тридцать лет тому назад эстетическое воззрение и воображающий, что  он находятся в обладании последнего слова человеческой мудрости. Например:  чувственность – это хорошо. Христианство – это католические догмы и обряды и  потому глупость. Греческое миросозерцание – это высшее и т. п. Приехал  Горбунов.    

И я не  мог с ним поговорить. Танеев надоел. Лег поздно.    

19  апреля. Москва. 89.  Встал поздно, в 9-м. Побеседовал с Горбуновым, проводил его и, после напрасных  попыток писать об искусстве, пошел сначала с Рахмановым к его студенческой  матери*, а потом в детскую больницу. […] Прочел прелестное сказание об  Ормузде и Аримане (вымышленное)*. После обеда начал читать. […] Читал «World  Advance Thought» и «Universal Republic». Созревает в мире новое миросозерцание  и движение, и как будто от меня требуется участие, провозглашение его. Точно я  только для этого нарочно сделан тем, что я есмь с моей репутацией – сделан  колоколам. […]    

20  апреля. Москва. 1889.  Встал в 8. Пытался писать об искусстве и убедился, что даром трачу время. Надо  оставить, тем более, что и Оболенский пишет, что готов ждать. Не пишется  оттого, что неясно. Когда будет ясно, напишу сразу. Я себя обманывал, что ясно.  Я как будто в пику писал, а не для дела. Теперь 3. Приехал Соловьев*.    

Поговорил  с ним ничтожно, пошел к Нелидовой. Отвратительная дама, затянутая, обтянутая,  жирная, точно голая. Писательница. Вел себя порядочно. Ушел. После обеда тотчас  же ушел, снес рукопись Губкиной и «Неделю» Дмоховской. Встретил Озмидова. Он  шел ко мне с четырьмя пунктами: 1) что если хочешь дурное, то надо его делать,  иначе – фарисейство. Непостижимый вздор, если не знать, что эта теория нужна  ему, чтобы оправдывать свое курение, револьвер, то есть делая дурное, думать,  что я делаю, что должно, 2) что я несправедливо сказал, что если человеку нужны  деньги, то это не значит, что ему нужны деньги, а значит, что нужно исправление  того ложного положения, в котором он находится. Непостижимое непонимание, если  не знать, что не понимать этого ему необходимо для того, чтобы не считать свое  положение неправильным, 3) что неверно я сказал, что разрешение экономических  затруднений для отдельного человека состоит в том, чтобы быть нужным, тоже  непостижимое несогласие, если не знать, что он считает себя нужным людям,  несмотря на то, что люди не понимают своей нужды. Наконец, 4-е) тоже записанное  в книжечке; на этом четвертом я так ясно убедился, что все эти якобы  разъяснения недоразумений суть не что иное, как умственные хитрости для  оправдания своего положения (для довольства собой, исключающего движение  вперед), что я перестал возражать и мне истинно стало жалко его. Думаю, что это  мое молчание более полезно могло подействовать на него, чем возражение. 4-е  состояло в том, что человек может убить себя. Может ли человек убить себя?  спросил он. Думаю, что нет, отвечал я. А как же, когда я, защищая другого,  подставлю себя? Да, разумеется, сказал я, удивляясь, к чему эта высота  самоотвержения. «А стало быть, и морфин хорошо?» Я понял, что морфин, который  он вспрыскивает и который есть слабость, он объясняет тем, что он делает это  для того, чтобы быть в состоянии работать и потом кормить семью, следовательно,  убивает себя для других. Никогда так ясно не было мне искривление суждений  людских для оправдания себя, для избавления себя от покаяния и потому от  движения вперед. Это нравственный морфин. Таковы все изуверы, все теоретики.  Да, вот что нужно записать на ногте: не спорить с такими. Спор с такими –  страшный обман, это драться обнаженному с покрытым латами (нехорошо сравненье).  Лег в 12-м.    

22  апреля. Москва. 89.  Проснулся в 6, встал в 8. Читал Ноеса об общинах*. Читая шекеров, приходишь в  ужас от однообразия мертвенного и суеверий: пляски и невидимые посетители и  подарки – очки, фрукты и т. п. Думал: удаление в общину, образование общины,  поддержание ее в чистоте – все это грех – ошибка. Нельзя очиститься одному или  одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть  величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это все  равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать,  тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере,  не уйдет из середины, если попал туда. […]    

23  апреля. Москва. 89.  Встал очень рано. Усталый. И не пытался писать. Читал сен-симонизм, фурьеризм и  общины и никуда не выходил. Думал: страшно подумать, как заброшен мир, как  парализована в нем деятельность лучших представителей человечества  организациями церкви, государства, педагогической науки, искусства, прессы,  монастырей, общин: все силы, которые могли бы служить человечеству примером и  прямым делом, становятся в исключительное положение, такое, при котором простое  житье, воздержание от пороков, слабостей, глупостей, роскоши становится  необязательным, простительным, даже нужным (нельзя же архиерею, министру,  ученому не иметь прислуги, удобоваримого обеда, рюмки вина), и не остается  никого для делания простого, прямого дела жизни. Еще хорошо, что церковь,  государство, наука, литература, искусство не чисто выбирают, а остаются люди  рядовые. Но все-таки это отступление лучших по силам людей от дела жизни –  губительно. St. Simon говорит: что, если бы уничтожить 3000 лучших ученых? Он  думает, что все погибло бы. Я думаю – нет. Важнее уничтожение, изъятие лучших  нравственно людей. Это и делается. И все-таки мир не погибает. Но хорошо бы  уяснить это.    

После  обеда, во время которого был молчалив от дурного расположения духа, пошел к  Дмоховской. Зашел к Златовратскому. Там фабричный сочиняющий. Убеждал его  бросить и сочинительство и вино; первое вреднее. Болело под ложечкой. Приехала  бедная Таня. Жалка она мне очень.    

25  апреля. Москва. 89.  Встал поздно. Писал об искусстве недурно. Приехал Поша. Я говорил ему, что надо  ждать*. Он огорчился; но с христианином всегда ясно и хорошо. Снес книги Янжулу  и в музей. Дома ждут своих. Толки о Сережиной свадьбе. Все глупо, ничтожно и  недоброжелательно.    

[…]  Приехала Маша. Большая у меня нежность к ней. К ней одной. Она как бы выкупает  остальных. Потом приехал Илья с Соней, потом Сережа с Александром Михайловичем.  Я устал очень и лег поздно.    

27  апреля. Москва. 89.  Рано встал, нездоровится. Написал только письмо юноше. Об искусстве ясно на  словах, а не выписывается. Надо, кажется, отложить. 2-й час, пойду к Илье.    

У него  Бобринский, Философов. Незачем сходиться. Возвращаясь, встретил Голованова и  пригласил его с собой ходить. Он тонкий и чуткий. Рассказывал о впечатлении,  произведенном мною на него. Поучительно. Дома крестьянин, наивный и слабый  стихотворец*. Говорил с ним по душе. Конаков пришел, жаловался на В. Ф. Орлова  и на хозяина бывшего. Нехорошее впечатление, как и сначала. Это человек, не  вышедший из первобытного эгоизма. Пошел к Дьякову. На Смоленском играл в шашки  и мне заперли 13. Смешно, что было неприятно. У Дьякова посидел. Дома толпа  праздная, жрущая и притворяющаяся. И все хорошие люди. И всем мучительно. Как  разрушить? Кто разрушит? […]    

28  апреля. Москва. 89.  Встал в 8. Сел у Тани писать об искусстве сначала, потом пришел Грот. Прочел  ему. Так недурно. Читал Грота «О чувстве»*. Страшная дребедень: ни содержанья,  ни ясности, ни искренности. […]    

29  апреля. Москва. 89.  Встал позднее. Решил не переделывать вперед, а писать сразу. Это можно, но надо  выработать приемы, которых еще нет: именно обдумать яснее тезисы рассуждений и  потом уж распространять.    

Попробовал  так писать об искусстве и не мог. Опять запутался. […]    

30  апреля. Москва. 89.  Встал в 8. Ничего не писал, только просмотрел вчерашнее. Пошел к солдатам*. […]  Думал: вот семь пунктов обвинительного акта против правительства: 1) Церковь, обман  суеверия, траты. 2) Войско, разврат, жестокость, траты. 3) Наказание,  развращение, жестокость, зараза. 4) Землевладение крупное, ненависть бедноты  города. 5) Фабрики – убийство жизни. 6) Пьянство. 7) Проституция.    

Когда  подходил к войскам, попы с образами пошли на меня. Я, чтоб не снимать шапки,  пошел прочь от них. И совестно было убегать, а идти на них робел и стыдно  стало. Вернулся домой, читал и записал это. Решил об искусстве написать тезисы,  то есть кратко положения. […]    

2  мая. Москва. 89.  Встал в 6, убрался в дорогу скоро и весело, но не добро. В 10 пришел Попов, и  мы выехали за заставу. Шли до Сырова, четыре версты не доходя Подольска, где и  ночевали*. Дорогой пили чай. Муж пьет, женщина работает, восьмилетняя девочка  моет полы и делает папиросы на один рубль в неделю. Двадцать копеек за стекло  отдали при мне. С Поповым идти хорошо и легко.    

5 мая  89, в дороге. [Село  Богучарово?] Везде бедствие вино: читали «Винокура»*. Баба воронежская  покупала книжку, от мужа-пьяницы. Холод страшный. Зябли, и даже заробел. Отдыхали  против станового, не входя, и потом в трактире. У отца девочки. Я дал книжки.  Пришли ночевать в Богородицк, 34 версты от Тулы. Много народа: старый и молодой  солдат, бабы, ребята-слесаря. Я говорил о войне. Поняли. Спал хорошо. Выходим дальше.    

6 мая  89. В дороге. Шли  бодро без останову 16 перст. Обедали в трактире Серюковки, где я очень  уговаривал о пьянстве. Добрый старик трактирщик, жена и сын. Писарь при церкви  ухарь, пил и читал и дал мне 5 копеек за книгу «Пора опомниться». Бывший старшина,  в упадок пришедший, шел с нами. Дошли до Тулы. И зашли к Свербееву. Немного  стеснительно, но он добродушен вполне. Пошел к Раевским, встретил юношей из  Академии художеств. Кажется, хорошие. […]    

10  мая. Ясная Поляна. 89.  Проснулся поздно, тоже слабость. Начал писать об искусстве, не пошло. Пошел в  леса с записной книжкой. Пробовал выразить тезисами – не мог ясно формулировать.  […]    

[13  мая. Протасово.] Еще жив. Встал в 4, собрался, простился с Поповым и поехал  на Козловку, где ждал около часа.    

[…] Пошел  в самый жар и разморился. Пришел, выбежала милая Маша, готовая на все доброе, и  такая же с нею готовая славная мать Соня. Илья ниже ее гораздо, как мужчина. Он  зарывается в мелочах, и, кроме, того, роскошь и отсутствие духовной жизни. Он  добрый, но очень слабый человек. Поел, отдохнул, напился чая. Походил по лесу и  вот записываю. 6-й час. Вечер посидели, легли рано. Мне нездоровится.    

14  мая. 89. Протасово  [и Ясная Поляна]. Встал очень рано, пошел ходить по лесу. Записал мысли  об Илюше*. Хотелось обличить, молясь за него, и целый день искал случая и не  нашел. Сказал урывками, было тяжело. И, главное, он не хочет слушать и не  послушает. Все читал Успенского. Одно: «При своем деле» – сносно, остальное  невозможно плохо*.    

Потом на  лугу читал «Чем люди живы» сидоровским ребятам. Это было лучшее. Поехали в 6.  Дорогой пробовал говорить*. Главное, он несчастлив совсем. Как для паука уж  дождь, когда только начинается сырость, так для меня он уже несчастлив так, как  он будет через двадцать лет. В вагоне дочь священника, узнавшая меня,  рассказывала о заводе Мальцовском, ставшем на артельном начале, и Песочном,  затевающем то же. Маша дорогого стоит, серьезна, умна, добра. Упрек ей делают,  что она не имеет привязанностей исключительных. А это-то и показывает ее  истинную любовь. Она любит всех и заставляет всех себя любить – не так же, но  больше, чем любящие исключительно своих. Приехали в 12. Все наши уж приехали.  Долго возились.    

16  мая. Ясная Поляна.  Спал дурно. Встал в 8. Опять кружусь в колесе об искусстве. Должно быть,  слишком важный таинственный это предмет…    

Приехали  вещи, раскладывали, суета. Читал о Lamenais статью Janet*. Много хорошего. […]    

17  мая 89. Ясная Поляна.  Встал рано. Утро перечитывал и поправлял «Крейцерову сонату». Никуда не ходил,  теперь 5-й час. После обеда хотел ехать верхом с Таней, гроза помешала. Пришел  Буткевич Анатолий с невестой. Говорил с ним хорошо. […]    

18  мая 89. Ясная Поляна.  Встал позднее. Горбунов здесь. Я был рад его видеть. Потом писал «Крейцерову  сонату» о целомудрии – недурно. Пришли мужики с Козловки за книжечками. Они уже  выпили, 2-й час. Пришли на Козловку с Горбуновым. Он слишком согласен. Он молод  очень душою. Тяжело дома. Упадок нравственный во всех большой. Усталость и  признанье своей неправды. Лег поздно.    

20  мая. Ясная Поляна. 89.  Рано. Письма, от Левы доброе и от Черткова хорошее. Сел за работы, но нейдет  пока. Вчера говорил об искусстве, и опять поднялись дрожжи. Ходил с Горбуновым  и говорил об искусстве, и записывал, и, кажется, уяснил себе кое-что. Очень  чувствую себя слабым. Читал Лекки об эстетическом развитии искусства…* Да,  искусство, чтобы быть уважаемым, должно производить доброе. А чтобы знать  доброе, надо иметь миросозерцание, веру. Доброе есть признак истинного  искусства. Признак искусства вообще, – новое, ясное и искреннее. Признак  истинного искусства – новое, ясное и искреннее доброе. […]    

21  мая. Ясная Поляна. 89.  Встал в шесть. Ходил гулять. После кофе пописал немного «Крейцерову сонату».  Иду завтракать. Читал проповедь в американской газете о невинных страданиях, увеличивающих  сострадание. Неверно. Безвестные страдания. Связь есть, но она не видна нам.    

Пришел  Мотовилов юноша из лицея, живущий в поденной работе у Гиля. Образованный,  умный, но очень легкомысленный. Ходил по засеке, записал мысли об искусстве и к  «Крейцеровой сонате». […]    

23  мая. Ясная Поляна. 89.  Вчера было очень тяжело слушать жалобы Сони на труды с именьями. Накупила,  бедная, сама не знает зачем и не знает, что делать*. Встал очень поздно и пошел  рубить слеги ясенецкому мужику. Очень было приятно. […]    

25  мая. Ясная Поляна. 89.  […] Во сне видел, что я взят в солдаты и подчиняюсь одежде, вставанию и  т. п., но чувствую, что сейчас потребуют присяги и я откажусь, и тут же  думаю, что должен отказаться и от учения. И внутренняя борьба. И борьба, в  которой верх взяла совесть.    

С утра  взялся писать в книжечке воззвание*. Чувствую, что жить недолго, а сказать еще,  кажется, многое нужно. […]    

27  мая. Ясная Поляна. 89.  Встал рано. Все еще болит под ложечкой. Читал «Русскую мысль». Budget*. Всякий  вздор. Ходил на деревню. Семен Резунов сказал чудную пословицу по случаю моего  уговора не ругаться и не пить: «Ослабеет человек, слабей воды; окрепнет, крепче  камня». И угрожающая и поощряющая пословица. Обедал, теперь 8-й час. Все  нездоровится, болит. Что-то хорошее было записать. Все забыл.    

Вечером  скучная довольно Толстая*. Но разговорился о целомудрии хорошо. Лег поздно.    

28  мая. Ясная Поляна. 89.  Здоровье хуже. Ходил утром. Читал о Жан Поле Рихтере. Чистота его нравов и  платонизм поразительны. Прекрасные тоже изречения. Это хорошего сорта писатель.  Рядом с эгоистом Гете. Хороша сказка об отце, воспитавшем детей под землей. Им  надо умереть, чтобы выйти на свет. И они страшно желали умереть. Надо  исследовать, почитав Жан Поля. […]    

29  мая. Ясная Поляна. 89.  Встал рано, походил. Ребята за книжками. Письмо от Поши, с письмом Сони. Все  хорошо. И Маша приняла хорошо*. 12-й час. Все так же нездоров. Ходил по лесу,  встретил Таню и Машу Кузминскую. Утром говорил с Толстою о вере: странно  кажется, но нельзя иначе сказать, как то, что греко-русская вера есть одна из  самых суеверных и вредных ересей. Еще ходя по лесу, где я преследовал и без  жалости добивал раненого зайца, подумал о том, как невинны должны быть убийцы.  Они думают о другом и убивают без борьбы. Но стоит опомниться. Как хороша могла  бы быть история об убийце, раскаявшемся на незащищавшейся женщине*. Столько  хочется и нужно писать, и нет сил. […]    

30  мая. Ясная Поляна. 89.  Вчера болело вечером и непреодолимая мрачность. Лег поздно. Приехал А. Берс и  Илюша. Встал в восемь не выспавшись. Также нездоров. Ходил на Козловку, и  думалось много. Думал: по случаю Ильи, который опять занят постройкой. Люди, не  воскресшие к жизни, заняты всегда и все только приготовлениями к жизни, а жизни  нет. Заняты едой, сном, ученьем, отдыхом, продолжением рода, воспитаньем.  Одного нет – жизни, роста своей жизни. Да, дело наше, как дело няньки –  возрастить порученное нам – нашу жизнь. И пусть не говорят столь любимую  пошлость, что растить свою жизнь – эгоизм. […]    

31  мая. Ясная Поляна. 89.  Встал рано, ходил на Козловку.    

[…]  Страхов привез «Сеть веры»* и говорил еще о Готлибе Арнольде. История ереси, в  которой он истинную струю признает в ересях. С Ильей не мог поговорить. Надо бы  написать. К вечеру стало немного лучше. Спал дурно.    

3  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал поздно. Видел во сне: Вопрос. Вы признаете, что любовь радостное  чувство? Ответ. Да. Вопрос. Признаете, что могут быть условия,  увеличивающие и уменьшающие ее? Ответ. Да. Вопрос. Какое действие  на возможность любви производит забота о себе? Ответ. Уменьшающее. Вопрос.  А обратное, самоотречение? Ответ. Увеличивающее. – Давайте так и  делать. Но, может быть, заботы о себе дают больше радости, чем любовь? Надо  взвесить. Вспомнил заботу Сони о Леве, о всех детях, заботу внешнюю, но такую,  какую одну она может понять, и полюбил ее. Как бы вызывать перед себя все  хорошие черты человека, когда имеешь дело с ним. 12 часов. Ходил читал.    

После  обеда ходил гулять с Страховым и девочками. Меньше, чем прежде, устаю от Страхова.  Мне очень приятно с ним. Лег поздно.    

[6  июня.] Пришли монашек и актер просить, дал им денег и книжечек – жалкие.  Потом юноша, студент киевский. Говорит, что расстроен нервами и хочет жить по  Христу. Вроде Броневского. Говорил с ним по душе.    

Вчера,  обдумывая воззвание, нашел форму обращения к ближнему, сестре или брату. Кто  бы ты ни был, брат мой, вот наше положение и вот что мы знаем и можем знать… и  т. д.    

Человек  не бывает лучше другого, как не бывает место одной реки глубже или чище места  другой реки. Человек течет, как река. И человек между 15 и 16 годами, и другой  между 25, 30, и третий между 40, 50, и четвертый между 4 и 5-м часом на  последнем году своей жизни и т. д. – все несоизмеримые величины. И  нельзя сказать: этот лучше или хуже. […]    

7  июня. Ясная Поляна. 89.  Читал «New Christianity»*. Удивительные мысли – радующие, возбуждающие, о том,  что близко, при дверях. Надо выписывать и собирать все, что поражает в двух  направлениях. 1) Обвинительный акт и 2) наступление царства божия. […]    

10  июня. Ясная Поляна. 89.  Получил известие о критике Über das Leben. Приятно. […] Писал «Крейцерову  сонату» и рубил колья, с Страховым приятно. Был у Евдокима Володкина. Страхов  мне жалок. 5 часов. Иду обедать.    

После  обеда ходил рубить колья. И лежал. Очень слаб. Грешен – хочется смерти. Лег поздно.    

12 июня.  Ясная Поляна. 89.  Все то же. Не работается ни руками, ни головой. Читал De Quincey*, говорил с  Страховым. Все то же.    

13  июня. Ясная Поляна. 89.  То же утро. Получил письмо от Хилкова о Любиче и ездил в Тулу. Не нашел. У нас  Давыдов и куча девочек. Всем им бестолково. И я не помогаю, не умею. Страхов  рассказывал воскресенье Вагнера оперы: Вотан, Валгала, Валкирия, Сигмунд,  Сигфрид и т. п. Ужасно слушать, до какого полного безумия дошли люди. Надо  писать об искусстве. […]    

14  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал поздно, мало походил. Хорошо говорил за завтраком, записал много. Хочу  писать. Теперь 2-й час.    

Ничего  не писал. Беседовал с Страховым. Играли в лапту – стыдно мне. Страхов говорил о  плане своего сочинения о пределах познания*. Познание бывает только формальное,  но есть еще постижение содержания. Это область нравственности, любви и  искусства. Он неясен. Читал критику на него Тимирязева* и ужаснулся. «Дурак, ты  сам дурак». В области той, которая избрана перед всеми другими по своей  достоверности, область, в которой все основывается на столь любимых фактах,  оказывается столь сомнительной, что можно утверждать два противуположные  мнения. Поздно лег спать и спал дурно.    

15  июня. Ясная Поляна. 89.  Все то же. Те же тщетные попытки писать. Впрочем, перестаю пытаться. […]  Страшный пример тщеты науки и искусства – это споры о дарвинизме (да и многом  другом) и вагнеровщина. А ведь жрецы-то науки и искусства не дожидают решенья,  а давно решили, что черный народ должен им служить. А кауфер театральный  купил именье, и ему в ноги падают мужики.    

[…]  Нынче читал прекрасную переделку из «L’homme qui rit»* и подумал: описывается  все, как жизнь отдают герои другим, но все это вздор. Надо от места отказаться,  как семеновский дворник, или еще труднее, от каши, когда голоден.    

В писании  своем за это время как будто уяснил кое-что. Надо обдумать теперь и не поправлять  потом. Так я обдумал теперь «Об искусстве». И «Крейцерову сонату» и о «Вине»*.  Теперь 4. […]    

20  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал в шесть и пошел пахать. Очень приятно. Торопился, чтобы вернуться вовремя  и к завтраку, и к обеду, но не миновал злобы. О, господи, помоги мне [вымарана  одна строка] любить, обличать любя и молясь. Читал Ad in Ballou  Non-résistance*. Дал Леве переводить. Превосходно. Вечером лег рано.    

21  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал в шесть. Пошел пахать в 8 и в 10 вернулся. [Вымарано две с половиной  строки.] Да еще вчера мальчики пришли в 6. Поразительно неразвиты. Как исправить  грех.    

Вечер  пахал весело. […]    

23  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал в семь. Писал письма целый день, кроме отдыха днем. […] За обедом  обиделся на Соню за приставанье об еде. Спасибо, что тотчас же после обеда пошел  извиниться. Образец женских рассуждений:    

Я: Какие чудные статьи о  Non-résistance[104].  Она: Да, только разговоры. Все знают, и никто не делает, потому что  невыгодно. Я: Да оттого, что не внушают. Она: Сколько ни внушай,  не будут делать. Я: Отчего ж, если бы внушали, хоть так, как внушается  святость причастия. Ведь никто не выплюнет причастия, хотя бы под угрозой казни  это велели. Она: Да, это-то пустяки, легко, это всякий сделает, а того нет.  Я (озадаченный): Да ведь я говорю, что несмотря на то, что это пустяки, и  не сделают. Ты не понимаешь. Она: Что ж тут понимать? Я и дальше-то все  поняла. Это ты только все одно и то же размазываешь.    

24 июня.  Ясная Поляна. 89.  Встал рано, погулял, почитал статью Тимирязева о Страхове. Он не прав, но  все-таки ужасно и жалко пропустить, не воспользовавшись. Потом писал «Крейцерову  сонату». Подвинулся немного. Заснул. Теперь 3. Буду писать дальше.    

Писал.  Довольно подвинул. После обеда ослабел, полежал и потом ходил на Козловку. Лег  поздно.    

25  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал поздно, убрался, выпил воду и пошел ходить по лесу. Прежде всего увидал –  Миша покупает у жамошницы карамельки. Андрюша кричит: валя папильон! Грустно.  За что портятся дети. А между тем подумал: привитая оспа избавляет ли от  настоящей – неизвестно, но привитые соблазны не то что спасают наверное, но  необходимы, чтобы избавиться от них. И легче отстать от соблазна, привитого в  детстве, чем от привитого после, например, роскошь, прислуга, сладкая еда. […]  Потом думал о повести о человеке, всю жизнь искавшего доброй жизни и в науке, и  в семье, и в монастыре, и в труде, и в юродстве и умирающего с сознанием  погубленной, пустой, неудавшейся жизни. Он-то святой*. […]    

30  июня. Ясная Поляна. 89.  Встал в 7. Спал лучше. Нанял за себя на покос и начинаю бродить. Теперь час.  Кое-что надо было записать. Забыл.    

Целый  день читал всякий вздор и еще «Looking backward»*. Очень замечательная вещь;  надо бы перевести.    

2  июля. Ясная Поляна. 89.  Немного лучше. Гапгуды уехали*. Я ходил на деревню и на покос. Все не ладится.  Все ссорятся. Писал «Крейцерову сонату». Недурно. Кончил все. Но надо все  теперь сначала поправить. Запрещение рожать надо сделать центральным местом.  Она без детей доведена до необходимости пасть. Еще про эгоизм матери.  Самопожертвование матери ни хорошо, ни дурно, так же как труд. И то и другое  хорошо только, когда разумно любовно. А труд для себя и самопожертвование для  своих исключительно детей – дурно. Лег рано.    

4  июля. Ясная Поляна. 89.  Встал в 6. Косил, теперь ½12, устал. Утром и вчера вечером много и ясно думал о  «Крейцеровой сонате». Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит  о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о  несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а  чтобы понять и сказать истину, надо каяться. Вся драма повести, все время не  выходившая у меня, теперь ясна в голове. Он воспитал ее чувственность. Доктора  запретили рожать. Она напитана, наряжена, и все соблазны искусства. Как же ей  не пасть. Он должен чувствовать, что он сам довел ее до этого, что он убил ее  прежде, когда возненавидел, что он искал предлога и рад был ему. […]    

6  июля. Ясная Поляна. 1889.  Встал очень рано, пошел на Прудище. Там косил с Фомичом и Андреем. К завтраку  пришел домой. Опять косил. Дома все нездоровье Вани. Лег спать. Разбудил Илья с  Трескиным. Разговор за завтраком о том, кто говорит и не делает. Какая тут  путаница! Человек, как Соня, говорит; другие говорят, но не делают. А я не  говорю и не делаю. Это честнее. Что за вздор! Да ты знаешь ли, что нужно  делать? Знаю. Ну, так уж лучше говорить. Говоренье хоть что-нибудь – обязывает.  К обеду приехал Свербеев. Я поспорил с ним об обществе трезвости. Очень устал,  копнил сено.    

Но,  несмотря на усталость, нынче 7 июля. Ясная Поляна. 89 встал в 6-м и  косил, и вот теперь 7, записываю, пришел завтракать. Письмо от Поши. Маша  больна. Косил и целый день. Маша вышла работать. Приезжал лесничий Булыгина. По  рассказам, они живут все так же хорошо. Идет та же внутренняя работа. Он хочет  подать в суд на брагинских*.    

Думал: к  «Крейцеровой сонате». 1) Различие настроений жены – две женщины. 2) Соблазнитель-музыкант  своим долгом считает соблазнить. Притом же: не в бордель же мне ездить,  еще можно заразиться. Еще поразила меня, не помню все, деликатность  Прокофия*, подумал: ум, дарованья даны не всякому и неравномерно, но понимание  чувств людей, улыбки, нахмуренья дано всем, и малоумным, и детям, больше чем  другим.    

8  июля. Ясная Поляна. 89.  Встал в 6. Косил. Вернувшись, застал Ругина. Очень мил. Рассказал много  хорошего. С ним косил. Потом приехал Обомелик и Гапгуды с Левой. Я немного горячо  доказывал Обомелику глупость вспрыскиванья в кровь ессенции сушеных яиц свинок  Браун Секара. Поразительна глупость. Многое хочется писать. Думал к комедии  *. Один из мужиков остряк. 8 часов, иду пить чай и спать. Думал дурно.  […]    

11  июля. Не встал  рано от дождя. Пошел в 7. Уже косят. Отбил косу Ругину и целый день косил очень  напряженно. Скосил все. Было весело. Дьяков приехал, а прежде его Урусов.  Урусов все делает свои вычисления. Это возможно только при табаке. Очевидно,  ему ничего не нужно, кроме упражнения своих сил. А приложение их правильное  потеряно. Полудновали, я предложил кончившему есть и перекрестившемуся Степану  картофеля с маслом. Он отказался, сказав, что сыт, и что через силу есть –  грех. Кабы все знали это?! Лег в 11, и нынче 12 июля. Ясная Поляна.  1889. Встал в 8-м, проводил Дьякова. От Файнермана письмо, которое прочла  Соня и которое очень огорчило ее. Он пишет о моем кресте, предвидя мои мучения  в том, что я живу в таких условиях, которые мне противны и которые я хочу и  колеблюсь изломать. Противны да, но колебаний в том, чтоб изломать, нет, потому  что я знаю, что это как болезнь, старость, смерть, благие условия жизни моей, а  потому и противность не болезненная, а крест, значение которого он не понимает.  Крест значит неприятное, больное, тяжелое, несомое как неизбежное, необходимое,  от бога посланное и потому уж не неприятное, не больное, не тяжелое, а такое,  без которого бы было неприятно, неловко и неестественно. Это то же, что  получить на спину неожиданную, непризнаваемую необходимой тяжесть, скажем, в  пуд (ведь это мука) или несение мешка с пудом муки для пищи своей и детей. 12-й  час. Хотел пахать, но едва ли пойду.    

Не  пахал. Не помню, как провел вечер.    

15  июля. Ясная Поляна. 1889.  Встал в 7-м, проводил гостей, свез их на Козловку.    

[…]  Затеяли вечный, один и тот же разговор о хозяйстве – унывая, отчаиваясь,  осуждая друг друга и всех людей. Я попытался сказать им, что все дело не за  морями, а тут под носом, что надо потрудиться узнать, испытать и тогда судить.  Лева начал спорить. Началось с яблочного сада. С упорством и дерзостью спорили,  говоря: с тобой говорить нельзя, ты сейчас сердишься и т. п. Мне было  очень больно. Разумеется, Соня тотчас же набросилась на меня, терзая измученное  сердце. Было очень больно. Сидел до часа, пошел спать больной.    

16  июля. Ясная Поляна. 89.  Еще вчера вечером Лева, сознав, что нехорошо, хотел просить прощенья; но нынче  поговорил о том, что он виноват, с большой развязностью. Кто кается, тот любит  униженье, а не боится его. Я очень болел сердцем все утро. Ходил купаться.  Взялся было за работу, «Крейцерову сонату», не идет. Спать тоже не мог: все  думал. Как бы надо поступить? И все не то. […]    

Думал:  какое удивительное дело – неуважение детей к родителям и старшим во всех сословиях,  повальное! Это важный признак времени; уважение и повиновение из-за страха  кончилось, отжило, выступила свобода. И на свободе должно вырасти любовное  отношение, включающее в себя все то, что давал страх, но без страха. Так у меня  с одной Машей. Боюсь говорить и писать это. Чтобы не сглазить, т. е. не  разочароваться. Теперь 3-й час, пойду гулять. С Урусовым хорошо беседуем с  глазу на глаз. […]    

18  июля. Ясная Поляна. 89.  Встал поздно. Читал варианты об искусстве и прочел то, что начато. Начал  поправлять, потом начал «Крейцерову сонату». И не мог продолжать ни того, ни  другого. Получил письма и выписку из газет: The World has of Tolstoi, as much  as it can digest[105].  Лестно. То-то и скверно, что прислушиваешься к этому. Урусов очень мил,  украшает жизнь. Просила Катерина косить. Пойду в обед.    

Косил  целый день, приходил обедать. Очень устал. Маша жала и выезжала за мной.    

20  июля. Ясная Поляна. 89.  Ильин день. Я рад отдохнуть. Ездил купаться. Сейчас в 11-м часу неприятно  говорил с Таней. Она промолчала. Ходил на деревню, устроить поправку плотины.  Читал Brunetier’a о Discipl’e*. Смешной страх, как бы они не сказали того, что  я готовлюсь сказать. О! Только бы сказали! И сказали бы лучше моего, затмив  меня, но возбудив сердца! Разумеется, да.    

Шел мимо  всегдашнего покоса Тита покойника и подумал ясно, что тело его в земле и жизни  его здесь нет больше, то самое, что вот-вот со мной будет, и тут злиться,  гордиться, печалиться, беречь что бы то ни было, кроме своей души. В Америке  казнят – не публично и без боли (электричеством). Если же не для угрозы и не  для страданий, то зачем же? Изъять из жизни. Да кто же взял на себя решенье  вопроса о том, кто подлежит изъятию из жизни? Иду завтракать.    

После  завтрака читал. Обедал тяжело. Ходил на Козловку. Хотел ехать к Булыгину. Ужасно  слаб и уныл. Ночь плохо спал.    

21  июля. 89. Ясная Поляна.  […] Читал Revue и лежал. Пробовал писать – не мог. После обеда Соня  объяснялась, что она была верна и что она одинока. Я сказал: надо всегда быть тихим,  кротким, внимательным. Больше ничего не мог сказать. И жалею. Теперь 8-й и ждут  Стаховичей. Лева приехал, мне все тяжело с ним.    

Приехали  чуждые и тяжелые Стаховичи.    

22  июля. Ясная Поляна. 1889.  Встал поздно.    

Утро  болтовня бесполезная – не дали заниматься. После завтрака пошел косить. Все уже  убрано, только слепого полоска. Я скосил до обеда. Обед у Кузминских, обжорство  грустное и гнусное. Как жалки. Я не могу им помочь. Впрочем, ходи я по миру, я  еще меньше бы мог помочь им, чем теперь. Соня заперла Бульку, которая кусала  собак, и из этого вышла неразрешимая путаница: выпустить? Оставить взаперти?  Убить? Le non agir[106].  Лаотцы. Вечер в лапту и скука.    

24  июля. 89. Ясная Поляна.  Встал в 9. Получил от Страхова книги Арнольда 1720 года история церкви  настоящая*. Сколько, сколько ученой умственной работы. Хоть бы одной компиляции  всего правдивого истинного, и никто не делает. Стаховичи вернулись и помешали мне  заниматься. Я начал «Крейцерову сонату».    

Думал:  1) Я пишу «Крейцерову сонату» и даже «Об искусстве», и то и другое отрицательное,  злое, а хочется писать доброе, а 2-е то, что в древности у греков был один  идеал красоты. Христианство же, выставив идеал добра, устранило, сдвинуло этот  идеал и сделало из него условие добра. Истина? Я чувствую, что в сопоставлении,  замене одного из этих идеалов другим вся история эстетики, но как это? не могу  обдумать. Мешает мне и образ нашей жизни, и нездоровье думать. Что ж делать –  только бы растить свою душу в чистоте, смирении и любви. Не было ни того, ни  другого, ни третьего. Помоги мне, господи.    

Спал  днем. Поработал над «Крейцеровой сонатой». Кончил начерно. Понял, как всю надо  преобразовать, внеся любовь и сострадание к ней. Ходил купаться. Стаховичи,  Урусов. Много лишнего. Низкого уровня мысли. Праздность. Слабость большая  телесная в спине и ногах. Лег в 12.    

27  июля. Ясная Поляна. 1889.  Встал в 8-м, пошел купаться, хорошо думал, именно: для Маши было большое  счастье то, что мать не любила ее. Таня не только не имела тех побудительных  причин искать блага на указываемом мною пути, но ее прямо соблазняли любовью и  баловством.    

[…]  Земледелие, заменяющее кочевое состояние, которое я выжил в Самаре, есть первый  шаг богатства, насилий, роскоши, разврата, страданий. На первом шаге видно.  Надо сознательно вернуться к простоте вкусов того времени. Это невинность мира  детская. История самарского переселения – хорошо бы*. Немного пописал  «Крейцерову сонату». Пошел за грибами, вернулся поздно. После обеда читал  газеты. Требования социалистов о вмешательстве государственной власти в часы  работы с возвышенной платой, в работу женщин и детей и т. п., то есть  требуются привилегии рабочему классу и вроде майоратов стеснения. И не думают о  том, что власть не может помешать людям продавать себя. Нужно, чтоб люди  поняли, что нельзя покупать и продавать людей. А для этого нужно – свобода от  вмешательства правительства и, главное, свобода, даваемая воздержанием. О  ней-то никто не говорит. Урусов страшно ест. Ужасный пример. Лег поздно, спал  дурно.    

28  июля. Ясная Поляна. 89.  Встал в 8-м, ходил купаться, писал до завтрака «Крейцерову сонату», теперь сон  клонит, хочется работать хорошо. Ходил за грибами. Какая-то тихая радость. Так  хорошо. Чувство счастия. Только немного чего-то недостает. Вечером играл в  шахматы с Таней. Ночь всю плохо спал, видел во сне, чувствовал, думал во сне о  том, что надо соблюсти любовность к людям: всё разные положения видел во сне, в  которых отступал от любовности и поправлял себя. Это очень радостно: значит, я  это точно чувствую и начинаю вводить в жизнь. Так я и жил.    

30  июля. 1889. Ясная Поляна.  Встал позднее. Ходил купаться.    

[…] Еще  подумал об Урусове: что бы было с ним, если б его лишили средств жизни, если бы  была установлена справедливость? – он и Костенька* и подобные им погибли  бы ужасно. Надо, чтоб они сами выучились жить не паразитами. А пока они  паразиты, есть и питающие этих паразитов. Христиане не могли бы кормить, поить  их, поставлять им табак, вино и т. п. Все делается с двух сторон:  уничтожается и возможность и способность.    

Лева  сказал, на меня глядя: грибы – это та же охота. Тоже жалко грибков маленьких,  как и дупелей, только маленькая разница. Я промолчал, а потом думал: да,  маленькая разница; но как Брюллов говорил, на то, что вот он, поправляя,  чуть-чуть изменил, а все стало другое, что искусство только тогда, когда дело в  «чуть-чуть», так и еще с большей справедливостью можно сказать, что добрая  жизнь начинается там, где чуть-чуть.    

Писал  лучше всех дней «Крейцерову сонату». Потом пошел косить к Осипу. Косил до 5.  Обедал, заснул. И сейчас 9, проснулся, пишу. Соня разбудила меня. Я неохотно  говорил с ней. Нашло сомненье, зачем Маша ездит второй день на Грумы. Надо  сказать ей. Если буду жив завтра. 31 июля. Ясная Поляна. 89.    

[31  июля.] Жив. Дурно спал. Встал рано, не выспался и слаб. Ходил купаться.  Дома читал Keats, английского поэта*. […]    

1  августа. Ясная Поляна. 89.  Встал поздно, ходил купаться. Записал кое-что к «Крейцеровой сонате». Дома  взялся было за комедию, но противно и совестно. Нездоровится. Дождь. Почти не  выходил. Не успел оглянуться, как попался на праздное занятие шахматами –  задачи и игра. Все думаю об искусстве и читаю о нем. […]    

Еще  получил письмо от Алехина с известием о том, что у них был обыск и отобрали все  мои писанья и их письма.    

9  августа. Ясная Поляна. 89.  Проводили Урусова и Леву. Я очень ослаб. Постыдное невоздержание в пище. Читал  Платона об искусстве и думал об искусстве. Платон соединяет красоту и добро –  неправильно. В «Республике» говорит о без- или ненравственности поэтов и потому  отрицает их. В то время, как и теперь, поэты стояли ниже уровня Платона и были  потеха. Чувствую, что чего-то недостает в моих мыслях об искусстве и что я  найду недостающее.    

Ходил за  грибами и купаться и ничего не делал. Теперь 8-й час. Вечер как обыкновенно.    

10  августа. 89. Ясная Поляна.  Утро читал. В обед поехал пахать и пахал до поздней ночи. Очень устал.    

11  августа. 89. Ясная Поляна.  Читал о страдании и антисептическом методе для перевязочных пунктов и родильных  домов. Устроят сражения и родильные дома, а потом средства, чтобы сделать их  безвредными. Целый день ничего не делал. Ходил за грибами и думал о  «Крейцеровой сонате» и об искусстве. «Крейцерова соната» – надо сделать брод  умирающей, просящей прощение и не верящей тому, что убил он. Приехала целая  куча юношей. И пришли ко мне Золотарев и Хохлов. Чудные ребята.    

14  августа. 89. Ясная Поляна.  Встал раньше, пошел купаться. Думал: 1) Как в организме боль указывает на  нарушение закона – предупреждает, так и в обществе людском страдание от  враждебности указывает на нарушение закона единения, предупреждает. Если, делая  дело, которое считаешь добрым, испытываешь страдание враждебности или  заставляешь других испытывать враждебность к себе, тотчас остановись: значит,  ты не умеешь еще делать то дело, за которое взялся.    

[…]  Вчера получил письмо Дунаева, плохое, ненатуральное, и прекрасное Черткова.  Читал эстетику Шопенгауэра*: что за легкомысленность и неясность. Мне же, ходя  за грибами (я проводил своих гостей к Булыгину и сам целое утро ходил за  грибами), пришло в голову, что искусство есть одно из орудий выражения (через  не подражание таких же чувств, как зевотой) нового содержания. Пустое же  искусство нашего времени есть вызывание таких же чувств, как и испытываемые  художником, не для того, чтобы выразить что-нибудь, а просто так: как Петрушка  читал книгу для процесса чтения. […]    

16  августа. 89. Ясная Поляна.  Целый день ничего не делал, если не считать чтение Шопенгауэра об искусстве.  Что за легкомыслие и дребедень. Но правду сказал мне кто-то, что царствующая  эстетическая теория – его.    

Ходил за  грибами, обедали вместе. Я очень опустился. Дурного не делал.    

18  августа. Ясная Поляна. 89.  Думал о военной службе, я обязан писать об этом. […]    

19  августа. Съездил  посмотреть посев, и после завтрака пошли с Золотаревым подсевать. Очень устал.    

[…]  Думал к «Крейцеровой сонате». Блудник есть не ругательство, но состояние  (думаю, то же и блудница), состояние беспокойства, любопытства и потребности  новизны, происходящее от общения ради удовольствия не с одной, а с многими. Как  пьяница. Можно воздерживаться, но пьяница – пьяница и блудник – блудник, при  первом послаблении внимания – падет. Я блудник.    

22  августа. Ясная Поляна. 89.  Встал в 9-м. После кофе сел писать, пришел Дужкин-еврей. Очень умный и хороший,  но мне помешали, может быть. Думал: я жалею, что не дописываю, а может быть,  это-то и нужно, только бы все силы уходили на служение. Подошел к окну Маши.  Николай Николаевич* с девочками разговаривает о Леве – грустно.    

Да: об  искусстве. 1) Труды людей, занятия, приписывающие себе важность под знаменем  деятельностей научной нехудожественной, загромождают мир. Требования к людям  предъявляются огромные, и деятельность граничит часто с безумием и развратом:  (по науке) классицизм, реализм, дарвинизм, гипнотизм, бактерии, (по искусству)  развратные картины, статуи, театры, балеты, романсы, песни и др. Оперы Вагнера.  Необходимо разобраться и проверить справедливость требований уважения к себе  людей, занятых этими деятельностями.    

Какое  объяснение этих деятельностей? Наука движет вперед человечество, содействует  его благу. Искусство приводит в сознание человечества его самого. Такое обычное  всеобщее. Найти его можно не в писаниях эстетиков, а в общественном мнении. Это  совершенно несправедливо по отношению к науке теперешней: благо матерьяльное –  опытом, а не теорией, благо же духовной жизни – почти отрицается. Приведение же  в сознание совсем не нужно. Что ж, неужели все это вздор и обман? Сравнение с  церковью. Молебен казанской божьей матери в христианской церкви. Неужели все  христианство от этого вздор? Нет, но дегенерация, отклонение, извращение. Точно  то же и с наукой и искусством. Посмотрим же, что это. Это передача людьми друг  другу своего внутреннего содержания. Передача внутреннего содержания для  единения есть самое важное и святое. В передаче важно передача доброго –  признак ведущего к единению. Разделения на науку и искусство в действительности  нет, есть два рода передачи.    

Характер  первого рода есть логический довод, второго рода есть воздействие на свойство  подражания (зевота).    

Теперь  передача тем или другим способом нужного для единения есть важное дело, и передача  эта совершается только при соблюдении 3-х условий, чтобы было ново, было хорошо  ясно и было правдиво. Так оно всегда и было и будет. Всегда это было делом  религии; но всем злоупотребляют, и вот является передача не важного и нужного,  а только нового, красивого и правдивого, и вот являются псевдонаука и  псевдоискусство, в области которых является и прямо ложная наука и ложное  искусство, не соблюдающее даже 3-х условий. Не ново, или не ясно (красиво), или  не правдиво. Но бывают и соблюдающие все три, но не передающие важного – софисты  в науке и софисты, или скорее эстеты в искусстве, является в избыточествующих  классах забава псевдонаукой и псевдоискусством. Наука для науки, искусство для  искусства. Чтение Петрушки Гоголя для процесса чтения. И догмат о том, что  всякое открытие науки на что-нибудь да пригодится и всякое проявление  художества что-то производит хорошее. Подстраиваются теории. Теория Шопенгауэра  и Конта для наук.    

Как же  должно быть? Передавать важно и тем и другим способом только то, что содействует  истинному благу, ведет к единению, и то важно. Баловать же, как Петрушка книгой  для процесса чтения, и знаниями, не зная зачем, а также искусством – вредно и  гадко. Dixi[107].  […]    

27  августа. 89. Ясная Поляна.  Спал дурно. Виноват сам. Читал вчера присланную американскую газету «Dawn» и  «Nationalist», обе газеты христианского социализма. Программа: национализация  промышленности и установление братства человечества. Программа «Nationalists».  Замена принципа борьбы, соревнования и индивидуализма артельностью и  установление сыновности богу и братства людей – программа (вкратце) «Dawn’a».  Все это прекрасно. Но средства, предлагаемые ими для этого, неопределенны,  неясны и не могут быть иными. Они предлагают проповедь всех родов и приложение  к торговым делам и к жизни принципа братства, а не борьбы соревнования. Но как  прилагать эти принципы в мире борьбы? Если жизнь каждого основана теперь на  борьбе с другими, то борьба эта ведется до конца со всеми, как мы и  видим, – борьба с ребенком, женщиной, заставляя их работать сверх сил. Как  только нет этого, нет обеспеченности. Другой поборет меня, и я погибну. Как же  прилагать в этом мире? Одно средство – отдавать себя и всю жизнь свою. Не  противиться злу, а гибнуть самому во имя истины. Вот это-то не договаривается.  Хотелось бы написать это им. Вечер провел все так же, как и все дни.    

28  августа. 89. Ясная Поляна.  Встал рано и сейчас же сел за работу и часа четыре писал «Крейцерову сонату».  Кончил. Казалось, что хорошо, но пошел за грибами и опять недоволен – не то.  […]    

29  августа. 89. Ясная Поляна.  Встал рано, не выспавшись. Немного поправил до завтрака.    

[…] 3)  Думал о том, что я вожусь с своим писаньем «Крейцеровой сонаты» из-за тщеславия;  не хочется перед публикой явиться не вполне отделанным, нескладным, даже  плохим. И это скверно. Если что есть полезного, нужного людям, люди возьмут это  из плохого. В совершенстве отделанная повесть не сделает доводы мои  убедительнее. Надо быть юродивым и в писании. […]    

31  августа. Ясная Поляна. 89.  Встал очень поздно, вялость мысли – читал Эртеля*. Очень недурно. Но старо и  ненужно. Взялся за сапоги после обеда. Ездил на Козловку. Вечером читал всем  «Крейцерову сонату». Подняло всех. Это очень нужно. Решил печатать в «Неделе».  Лева слушал, и ему нужно.    

Нынче  1 сентября. Ясная Поляна. 89.  Проснулся рано, несмотря на то, что поздно лег, рано проснулся и думал о Леве,  о том, что я грешу, не говоря ему, мое или, скорее, их несчастие, что они все  тугоузды, а я напротив, и мои движения они не чувствуют, а дергать не могу. […]    

Не  помню, что делал днем. Вечером читал Николаю Николаевичу и Леве, который  уезжает завтра, «Крейцерову сонату». На всех и больше всего на меня произвело  большое впечатление: все это очень важно и нужно. Расстроил себя. Очень  взволновало, лег в 2. […]    

2  сентября, 1889. Ясная Поляна.  Встал поздно, писал в книжечку манифест*, и написал кое-что, но нельзя начинать  с общего, а надо с частного случая. Хоть начать с необходимости вина на войне.  Попытаюсь. […]    

[4  сентября. Ясная Поляна.] В это же утро, как я и ожидал, я стал говорить  Сереже о том, что он раздражителен, что я, кроме любви, ничего к нему не имею,  и он огорчает меня, и все это говорил я дурно, с слезами в голосе и жалея себя,  следовательно, без истинной доброты. Поехали. Дорогой они все смотрели на копны  в поле. Это и пшеница поразительно. Он купил дурную пшеницу и посеял, а хорошую  отказал. Теперь он занят (это занимает его время) тем, чтобы доказывать себе,  особенно в присутствии других, что он не ошибся. То же делается беспрестанно  ошибающимися – церковники. Дома Соня бранит Ге за то, что она была с ним  нехороша. Письмо от Черткова хорошее. Она очень больна. Поздно лег.    

7  сентября. Ясная Поляна. 89.  Встал рано. Убрался. Хотел писать об искусстве, только обдумал.    

[…]  Вчера Соня читала вслух «Крейцерову сонату», и Таня сделала верные замечания:  1) что ее не жалко, 2) что она не будет раскаиваться и просить о прощенье. Ее  грех так мал в сравнении с казнью. […]    

11  сентября. Ясная Поляна. 89.  Все еще нездоров. С утра писал вступление об искусстве* – нехорошо. В ночь была  страшная буря. Ходил смотреть бурелом. Вечером не помню. Одно помню радостно,  это то, что сознание жизни в возвращении таланта сделалось моим. И беспрестанно  вспоминаю это. И всякий раз радостно разрешается всякое затруднение. Как будто  зацепит, растопырившись, и тотчас же опять примет настоящий размер и проходит  везде не цепляясь. Соня все поговаривает о переезде в Москву, чего ей страшно  хочется – нужно. Опять станет обидно, жалко потерять уединение, жалко детей –  зацепит: вспомнишь о том, что мое дело – моя душа, и все ясно и опять  расцепилось и прошло. Занятие моей душой не значит, что я соглашусь ехать –  нисколько, – очень может быть, что это, напротив, заставит не ехать; но  интерес переносится с того, что не в моей власти (по Эпиктету) и мне не нужно и  не важно (по христианскому учению), на то, что мне нужно и важно, и потому в  моей власти.    

12  сентября. Ясная Поляна. 89.  […] Писал немного об искусстве – отступил немного от правила, – поправлял  из кокетства авторского. Зато писал только до тех пор, пока писалось. Приехала  Соня и Рачинская [?]. Я пилил лес в источке*, Севастьян, Семен и Прокофий. Было  хорошо. Вечером отдыхал, читал и проводил Таню. Приехал Лева. Лег поздно.    

15  сентября: Ясная Поляна. 89.  Поздно встал. Опять об искусстве. Опять мало и плохо. Пошел ходить. Читал о  калмыках, о том, что им мало нужно и они не мучают себя работой, как европейцы,  приучившие себя к тысячам прихотей и потом отдающие всю жизнь на удовлетворение  их. Думал: Радоваться! Радоваться! Дело жизни, назначение ее – радость. Радуйся  на небо, на солнце, на звезды, на траву, на деревья, на животных, на людей. И  блюди за тем, чтобы радость эта ничем не нарушалась. Нарушается эта радость,  значит, ты ошибся где-нибудь – ищи эту ошибку и исправляй. Нарушается эта  радость чаще всего корыстью, честолюбием, и то и другое удовлетворяется трудом.  Избегай труда для себя, мучительного, тяжелого труда. Деятельность для другого  не есть труд. Будьте как дети – радуйтесь всегда. Какое страшное заблуждение  нашего мира, по которому работа, труд есть добродетель. Ни то, ни другое, но  скорее уж порок. Христос не трудился. Это надо разъяснить. Ходил в баню с И. А.*.  Он рассказывал свою историю. Он очень добрый.    

21  сентября. Ясная Поляна. 89.  Поздно. Ночью кошмар: сумасшедшая, беснующаяся, которую держат сзади. Читал и  писал немного. Окончательно решил переделать, не надо убийства*. Пошел пилить с  В. и мужиком грумантским. Маша хороша. Одна радует. Приехал Бестужев и  Раевский. Зачем я им? После обеда, при них опять мучительный разговор о том,  что «у меня» печать*. И опять я не могу жалеть слепого, а сержусь на него.  Уехали Бестужев и Раевский. Записал и посижу, читая.    

[21  сентября.] Да, хочется умереть, виноват. Я был в упадке духа, главное, от  того, что как будто забыл свое дело жизни: спасти, блюсти душу.    

Сегодня,  21, думал: славянофильство это любовь к народу, признание истины в его формах  жизни. У нас это произошло оттого, что благодаря Петру русское высшее сословие  усвоило себе все, что сделал Запад, стало на тот путь, где видно, что идти  дальше некуда, стало на эту точку зрения тогда, когда народ еще не вышел из  старого республиканского склада жизни. И вот это высшее сословие видит, что не  надо идти за ними, а надо попытаться удержать старые справедливые формы –  сознательно.    

23  сентября. Был  жив и 22. Встал бодр и весел. Даже ночью один сам с собой улыбался. Не брался  за работу до отъезда Тани. Поработал, проводил и только что хотел сесть за  работу, как пришел Пастухов и Шамраевский. Пастухов поступил в учителя. Тоже и  Долнер. Буткевич Андрей едет в Москву. Получил хорошее письмо от Черткова. Я  посадил их читать, а сам стал заниматься «Крейцеровой сонатой», которая уж  совсем не «Крейцерова соната». Все клонит к тому, чтобы убийство было просто  из-за ссоры. Прочел историю убившегося мужа и жены, убившей детей, и это еще  больше подтвердило. Потом пилил с молодыми людьми, обедал и пошел провожать их  к Туле. Приятно прошелся, встретил двух Маш, и с ними весело приехали домой.  Статьи шекеров прекрасные две*.    

24  сентября. Ясная Поляна. 89.  Встал рано. Не помню почему не писал. Да, вчера получил посылки из Тулы и в том  числе письма Аполлова – замечательные. Он бросает священство. Он пишет: я не  приставал к вам, боялся, что Толстой оставляет что-нибудь из ненавистной мне богословской  системы. Теперь я присоединяюсь, чтоб посвятить жизнь на борьбу с этим обманом.  И разные резкие сильные выражения. Хороша его сказка, задуманная, об уловке  Мары, чтоб бороться против света Будды. В самом деле, как же бороться с  христианством, как не прикинувшись учеником? Превосходная книга из Тихона  Задонского*. Не может же все это не произвести последствий. Мне кажется иногда,  что я присутствую при зажигании поджожек. Они загорелись, так что неверно  загорится все. Дрова еще совсем холодны и нетронуты, но они несомненно загорятся  все. Приехали дети и Илья. После завтрака читал «Тихона» и потом пошел в лес  пилить. После обеда написал письма незнакомым. За обедом Соня говорила о том,  как ей, глядя на подходящий поезд, хотелось броситься под него. И она очень  жалка мне стала. Главное, я знаю, как я виноват. […]    

28  сентября. Ясная Поляна. 89.  Дурно спал. Был спокоен, а потом ослабел. Читал роман Эртеля, очень хорошо.  Немного пописал, шил сапоги. Пилы не было, и потому пошел по лесу.    

[…] Лег  поздно, зачитался «Гардениными». Прекрасно, широко, верно, благородно. Приехал  Лева.    

[2  октября.] Теперь 2-го вспоминаю, что было 30-го, и не могу вспомнить,  чувствую, что ничего не было, «а blank»[108].  Вспоминаю, что это были Феты. Он, на мои грешные глаза, непохороненный труп. И  неправда. В нем есть жизнь. Бьется эта жилка где-то в глубине. […]    

6  октября. Ясная Поляна. 89.  Утром писал новый вариант «Крейцеровой сонаты». Не дурно, но лениво. Делаю для  людей, и потому так трудно. […]    

9  октября. 89. Ясная Поляна.  Встал рано, постыдно шипел на Фомича и говорил ему неприятности. Много  поправил, неясно.    

[…]  Пошел попилил с Рахмановым и Данилой, потом шил и читали «Обломова». Хорош  идеал его.    

10  октября. 89. Ясная Поляна.  Встал позднее. Понемногу лучше. Пересматривал и поправлял все сначала.  Испытываю отвращение от всего этого сочинения*. Упадок духа большой. Работал до  4 и спал. После обеда шил и опять «Обломова». История любви и описание  прелестей Ольги невозможно пошло. Лег поздно.    

16  октября. Ясная Поляна. 89.  Унылость, грусть, раскаяние, только бы не вредить себе и другим. Много писал,  поправляя «Крейцерову сонату». Давно не испытывал такого подавленного  состояния.    

17  октября. Ясная Поляна. 89.  То же самое. Только стал выходить. Соня уехала. Я с ней дружен, добр  естественно. Писал письма Спенглер, Майнову и еще кому-то.    

18  октября. Ясная Поляна. 89.  Все так же, поправлял, и не без пользы, «Крейцерову сонату». Ездил в Ясенки,  получил 6 писем, все пустые и требующие ответов. […]    

19  октября. Ясная Поляна. 89.  Вчера поздно ночью приехал Попов. Я рад ему. Лег поздно, встал рано. Приехала  барыня из Орла: «Хочу жить лучше, иметь занятия, хочу в деревню. Я думала, что  вы можете меня устроить. Ну, я ошиблась». Все это с злостью, с эгоизмом. И  жалкая до невозможности. И теперь сидит в кабинете. Кое-как многократными  попытками добился того, что она сказала, что у ней нет денег и она хотела  убиться. И умиротворилась, поела и поехала.    

Я занимался  под сводами, услыхал голоса. Это И. Горбунов и Чистяков от Черткова, не очень  был им рад. Много вдруг. Да и Горбунов почему-то мне каким-то подниманием плеч,  походкой неприятен, хотя все в нем хорошо. Чистяков мелкий, но ясный, умный,  простой. Ходил с ним. Обедал. Я не в духе. Учительницу отвезли, привезли  Жебунева. Я еще не спал.