1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Они  приковали к себе взгляд девочки. Почему — она и сама не знала. Церковь,  развалины, древние могилы имели не меньшее право на внимание путника, впервые  попавшего сюда, но Нелл увидела эти домики и уже не могла оторваться от них.  Она обошла все кладбище, вернулась обратно, выбрала на паперти такое место,  откуда они были видны, и, поджидая своего друга, словно зачарованная, не  сводила с них глаз.    

 Глава XLVII    

     

Мать  Кита и одинокий джентльмен, по следам которых нам необходимо поспешить, чтобы  нас не обвинили в непостоянстве и в том, будто мы бросаем своих героев в  минуты, полные для них сомнений и неизвестности, — итак, мать Кита и  одинокий джентльмен, отъехав в карете четвериком от дверей конторы мистера  Уиэердена (чему мы сами были свидетелями), скоро оставили город позади и  покатили по большой дороге, выбивая искры из булыжника.    

Добрейшая  женщина, немало смущенная столь неожиданной для нее поездкой и, подобно всякой  матери, рисовавшая себе мысленно бог знает какие ужасы, — например, что  Джейкоба, а то малыша, а то и обоих кто-нибудь уже успел прищемить дверью, а  может, они упали в очаг, или свалились с лестницы, или же ошпарили себе все  внутренности при попытке утолить жажду из носика кипящего чайника, —  хранила неловкое молчание, но, встречаясь взглядом со сборщиками у застав,  кучерами дилижансов и прочей публикой, проникалась важностью своего положения,  подобно наемным плакальщикам на похоронах, которые, не испытывая особенной  горечи при мысли об усопшем, смотрят из окошка траурного экипажа на улицу,  видят там своих друзей и знакомых, однако по долгу службы выказывают  приличествующую случаю торжественность и изображают на лице полное равнодушие  ко всему окружающему.    

Но чтобы  оставаться равнодушной ко всему окружающему в обществе одинокого джентльмена,  надо было обладать стальными нервами. Такого беспокойного седока не возила еще  ни одна карета, ни одна четверка лошадей. Он и двух минут не мог спокойно  усидеть на месте и только и знал, что взмахивал руками, сучил ногами, поднимал  оконные рамы, захлопывал их со всего размаха, высовывал голову в одно окошко,  тут же втягивал ее обратно и вывешивался в другое. Кроме того, у него в кармане  была спичечница какого-то загадочного, невиданного доселе устройства: стоило  только матери Кита завести глаза, как раздавалось — чирк, щелк, пых! — и  одинокий джентльмен смотрел на часы при свете этой спичечницы, не замечая, что  искры падают в солому, и не боясь, что и ему самому и матери Кита грозит  опасность заживо изжариться тут взаперти, пока форейторы успеют сдержать  упряжку. Когда они останавливались менять лошадей, он, не опуская подножки,  эдаким живчиком выскакивал из кареты, носился по двору гостиницы, точно  зажженная шутиха, вынимал под фонарем часы из кармана и, даже не взглянув на  циферблат, засовывал их обратно, — короче говоря, вытворял такое, что мать  Кита начинала серьезно побаиваться его. Лишь только лошадей закладывали, он,  точно арлекин, шмыгал в карету, и через какую-нибудь милю часы и спичечница  снова появлялись на свет божий, — и матери Кита уже было не до сна, и она  не надеялась, что ей удастся хоть малость вздремнуть до следующей станции.    

— Вам  удобно? — то и дело спрашивал одинокий джентльмен, поворачиваясь к ней  всем корпусом.    

— Да,  сэр, благодарю вас.    

— Правда,  удобно? Может, вы озябли?    

— Да,  пожалуй, немножко свежо, сэр, — отвечала мать Кита.    

— Так  я и знал! — вскрикивал одинокий джентльмен, открывая переднее  окошко. — Коньяк! Вот что ей нужно! Как я раньше об этом не догадался! Эй!  Кучер! Остановитесь у первой же гостиницы и скажите, чтобы подали стакан  коньяку с горячей водой.    

Напрасно  заверяла его мать Кита, что ничего такого ей не требуется. Одинокий джентльмен  был неумолим, и каждый раз, как у него иссякали все другие способы и  возможности проявлять свое беспокойство, он спохватывался и предлагал матери  Кита коньяку с горячей водой.    

Около  полуночи они остановились поужинать, и одинокий джентльмен распорядился подать  им все, что только было съедобного в гостинице, но так как мать Кита оказалась  не в состоянии съесть это за один присест, он вообразил, что она больна.    

— Вы  теряете последние силы! — воскликнул одинокий джентльмен, хотя сам он не  притронулся ни к одному блюду и во время ужина бегал по комнате из угла в  угол. — Теперь мне все ясно, сударыня! Вы теряете последние силы!    

— Да  нет, сэр, благодарю вас!    

— Вы  ослабели, совсем ослабели! Да и как же может быть иначе! Хорош я, нечего  сказать! Вырвал несчастную женщину из лона семьи, не дав ей опомниться как  следует, и теперь она теряет силы у меня на глазах! Сколько у вас детей,  сударыня?    

— Кроме  Кита, еще двое, сэр.    

— Мальчики?    

— Да,  сэр. — Крещеные?    

— Только  первым крещением[66],  сэр!    

— Я  буду им воспреемником, им обоим. Пожалуйста, запомните это, сударыня. И советую  вам выпить глинтвейна.    

— Увольте,  сэр, не могу.    

— Нет,  выпейте! — настаивал одинокий джентльмен, — Вам глинтвейн просто  необходим. Напрасно я раньше об этом не подумал.    

Подскочив  к звонку и заказав глинтвейн таким взволнованным тоном, точно это требовалось  для спасения утопленника, одинокий джентльмен заставил мать Кита хватить его  залпом, неостывший, так что ее прошибла слеза, а потом снова усадил в карету, и  она, вероятно под действием этого приятного напитка, вскоре перестала обращать  внимание на своего беспокойного соседа, уснув крепким сном. Благотворное  действие глинтвейна оказалось отнюдь не скоропреходящим, ибо, несмотря на то,  что расстояние, которое им пришлось преодолеть, было гораздо больше, чем  рассчитывал одинокий джентльмен, и путешествие их затянулось, мать Кита открыла  глаза только наутро, когда карета загремела колесами по улицам какого-то  города.    

— Приехали! —  крикнул ее спутник, открывая одно за другим все окна. — Везите нас к музею  восковых фигур!    

Форейтор  почтительно тронул шляпу, дал шпоры лошади, чтобы с шиком подкатить к  указанному месту, и вся четверка галопом понеслась по мостовой, заставляя  изумленных горожан кидаться к дверям и окнам и совершенно заглушая степенные  голоса башенных часов, отбивавших половину девятого утра. Но вот карета подъехала  к дому, перед которым почему-то собралась толпа, и остановилась у его дверей.    

— Что  такое? — крикнул одинокий джентльмен, высовывая голову из окошка. —  Что тут происходит?    

— Свадьба,  сэр, свадьба! — ответило ему сразу несколько голосов. — Ур-ра-а!    

Несколько  сбитый с толку тем, что ему пришлось оказаться в самой гуще шумной толпы,  одинокий джентльмен вылез из кареты с помощью форейтора и подал руку матери  Кита, при виде которой зеваки так и подскочили на месте от восторга и  разразились буйными криками: — Еще одна свадьба!    

— Что  они, с ума тут все посходили? — сказал одинокий джентльмен, проталкиваясь  вперед вместе со своей «нареченной». — Посторонитесь, дайте мне постучать!    

Участники  таких сборищ с удовольствием пользуются любой возможностью произвести шум и  грохот. Десяток чумазых рук немедленно протянулся ему на подмогу, и тут  раздался такой грохот, какой редко удается производить дверным молотком, не  превышающим своими размерами инструмента, о котором идет речь. Сослужив  одинокому джентльмену эту службу, добровольцы предоставили ему отвечать  самолично за последствия их деятельности и скромно отступили назад.    

— Что  вам угодно, сэр? — спросил появившийся в дверях весьма бравого вида  мужчина с большим белым бантом в петлице.    

— Чья  здесь свадьба, любезный? — осведомился одинокий джентльмен.    

— Моя.    

— Ваша?  На ком вы женились, черт вас подери?    

— А  какое вы имеете право задавать мне такие вопросы? — огрызнулся  новобрачный, меряя его взглядом с головы до пят.    

— Какое  право? — воскликнул одинокий джентльмен, прижимая локтем руку своей  спутницы, потому что эта почтенная женщина проявляла явное стремление убежать  прочь. — Вы даже не подозреваете, какое у меня есть право! Слушайте,  добрые люди! Если этот человек женился на несовершеннолетней… Впрочем, что я!  Быть того не может! Говорите, любезнейший, где девочка, которая живет у вас? Ее  зовут Нелл. Где она?    

Лишь  только одинокий джентльмен задал этот вопрос и мать Кита повторила его следом  за ним, как в доме раздался душераздирающий крик, и дородная леди в белом платье,  выскочив из-за дверей, повисла на руке новобрачного.    

— Где  она? — возопила эта незнакомка. — С какими вестями вы пришли? Что с  ней?    

Одинокий  джентльмен отпрянул, назад и недоверчиво, испуганно, разочарованно уставился во  все глаза на бывшую миссис Джарли (которая только что обвенчалась с философом  Джорджем, пробудив этим поступком ярость и неизбывное отчаяние в груди поэта  мистера Слама), потом пробормотал, запинаясь: — Я вас спрашиваю, где она? А вы…    

— Ах,  сэр! — воскликнула новобрачная. — Если вы ее доброжелатель, почему  вас не было здесь неделю тому назад!    

— Она…  она умерла? — еле выговорил одинокий джентльмен и побелел как полотно.    

— Нет,  нет, что вы!    

— Слава  создателю! — прошептал он чуть слышно. — Разрешите мне зайти к вам.    

Они  пропустили его вперед и, войдя следом за ним, затворили дверь.    

— Друзья  мои, — начал одинокий джентльмен, обращаясь к молодоженам. — Вы  видите перед собой человека, для которого этот старик и эта девочка дороже  самой жизни. Они не узнают меня, примут меня за чужого, но если хоть один из  них здесь, пусть моя спутница войдет к ним первая, потому что ее они вспомнят  оба. И если вы скрываете их от меня из ложных опасений и чрезмерной  осторожности, судите о моих намерениях по тому, как они встретят мою спутницу —  своего давнего скромного друга.    

— Что  я говорила! — воскликнула новобрачная. — Я знала — это не простая  девочка! Увы, сэр! Мы не в силах помочь вам! Все наши попытки найти их ни к  чему не привели!    

И тут,  ничего не скрывая, ничего не приукрашивая, они рассказали ему все, что знали о  Нелл и старике, начиная со своей первой встречи с ними и кончая их неожиданным  исчезновением. Рассказали о том, сколько положили сил, хоть и безуспешно, чтобы  отыскать пропавших (а это была чистая правда), о том, что сначала они боялись,  не случилось ли с ними какой беды, боялись и за себя — не навлекло бы это  внезапное бегство подозрений на них самих. Сказано было и о слабоумии старика,  о том, что они догадывались, в какую он попал компанию, о том, как беспокоили  девочку его частые отлучки, как она день ото дня становилась все печальнее и  чахла у них на глазах. Хватилась ли Нелл старика той ночью и, догадываясь или  только подозревая, куда он ушел, последовала за ним, или же они скрылись из  дому вместе, — судить трудно. Ясно было только одно: кто бы ни задумал это  бегство — старик или девочка, искать их больше негде, и надежды на возвращение  беглецов нет никакой.    

Одинокий  джентльмен не стал скрывать своего горя и разочарования. Он был подавлен всем  этим и плакал, слушая рассказы о старике.    

Не будем  пускаться в излишние подробности, чтобы не затягивать нашего повествования, и  скажем в двух словах лишь следующее: к концу беседы одинокий джентльмен,  уверившись, что ему говорят правду, попробовал было убедить новобрачных принять  от него подарок в знак благодарности за их участие к бездомной девочке, но они  отказались от этого наотрез. Затем счастливая чета отбыла в фургоне за город, в  свадебное путешествие, а одинокий джентльмен и мать Кита, печальные, еще долго  стояли перед дверцей своей кареты.    

— Куда  прикажете, сэр? — спросил форейтор.    

— Куда  угодно, хоть в… — одинокий джентльмен не собирался говорить «в гостиницу», но  все-таки сказал, вовремя вспомнив о матери Кита, и туда они и поехали.    

А по  городу уже разнеслись слухи, что маленькая девочка из музея восковых фигур —  дочь знатных родителей, которые давно разыскивают похищенное у них дитя и  только сейчас напали на его след. Мнения разделились: некоторые утверждали,  будто Нелл — дочь герцога, другие — графа, виконта, барона, но все спорщики  сходились в самом главном, а именно в том, что одинокий джентльмен ее отец, и  все они старались увидеть хотя бы кончик благородного носа этого человека,  когда он, погруженный в глубокое раздумье, проезжал по улицам в карете,  заложенной четверкой лошадей.    

Чего бы  не дал одинокий джентльмен, чтобы узнать, и как он был бы счастлив, если бы  знал, что в эту самую минуту старик и девочка сидели на церковной паперти,  терпеливо поджидая возвращения учителя.    

 Глава XLVIII    

     

Пословица  говорит, будто бы камень, катящийся с горы, не обрастает мхом, но этого, к  сожалению, нельзя сказать о слухах, в особенности о тех, что касались одинокого  джентльмена и цели его приезда в город, ибо, переходя из уст в уста и  приобретая все более фантастический характер, слухи способствовали тому, что выход  этого джентльмена из кареты у дверей гостиницы превратился в заманчивое,  волнующее зрелище, собравшее огромную толпу зевак, которые, оставшись не у дел  после закрытия музея восковых фигур и конца свадебной церемонии, сочли его  появление в городе благом, ниспосланным свыше, и выражали буйную радость по  этому поводу.    

Не  принимая участия во всеобщем ликовании и стремясь только к одному: поскорее  остаться наедине с самим собой, усталый, подавленный горем одинокий джентльмен  сошел на тротуар и с мрачной учтивостью, произведшей сильное впечатление на  зрителей, помог вылезти из кареты матери Кита. Вслед за тем он подал своей  спутнице руку и повел ее в гостиницу, а несколько расторопных слуг бросились  туда же в качестве передового отряда, с тем чтобы расчистить им путь и показать  комнаты, ожидающие их прибытия.    

— Все  равно какие. Лишь бы не далеко ходить, — сказал одинокий джентльмен.    

— Сюда,  сэр, пожалуйте, сэр!    

— Может  быть, джентльмен пожелает занять вот эту комнату? — послышался чей-то  голос, и в быстро распахнувшейся двери маленькой каморки у самой лестницы  показалась чья-то голова. — Милости прошу. Джентльмен будет здесь желанным  гостем, как цветы в мае или уголь на рождество. Не угодно ли взглянуть, сэр?  Войдите, окажите мне такую честь. Будьте настолько любезны!    

— Господи  помилуй! — вне себя от удивления воскликнула мать Кита и  попятилась. — Нет, вы только подумайте!    

А  удивляться было чему, так как эта столь любезная особа оказалась не кем иным,  как Дэниелом Квилпом. Низенькая дверь, из-за которой Квилп высунулся, была по  соседству с кладовой, где хранились запасы всевозможной снеди, и он стоял там,  изогнувшись в шутовском поклоне с таким непринужденным видом, будто эта дверь  вела к нему в дом, — стоял, оскверняя своей близостью жареную дичь и холодную  баранину, будто проказливый, злой дух погребов и чуланов, выскочивший из-под  пола, чтобы натворить всяких бед.    

— Не  соизволите ли удостоить меня? — повторил Квилп.    

— Я  предпочитаю отдельную комнату, — ответил одинокий джентльмен.    

— Да? —  сказал Квилп и, рывком захлопнув за собой дверь, исчез, точно фигурка в  голландских часах с боем.    

— Господи! —  прошептала мать Кита. — Да я только вчера вечером видела его в Маленькой  скинии, сэр!    

— Вот  как! — сказал ее спутник. — Эй, послушайте! Когда этот господин  приехал сюда?    

— Сегодня  утром, с ночным дилижансом, сэр, ответил слуга.    

— Гм!  А когда он уезжает?    

— Не  могу знать, сэр. Служанка пошла спросить его, нужна ли ему постель, а он  сначала скорчил ей страшную рожу, сэр, а потом полез целоваться.    

— Попросите  его зайти ко мне, — сказал одинокий джентльмен. — Передайте, что я  буду рад поговорить с ним. И пусть идет сейчас же — поняли?    

Слуга  вытаращил глаза, так как от него не ускользнуло, что при виде карлика одинокий  джентльмен удивился не меньше матери Кита, но, не в пример ей, безбоязненно  выказал свою неприязнь и отвращение к нему. Однако приказание одинокого  джентльмена было выполнено, и слуга вскоре вернулся, ведя за собой Квилпа.    

— Честь  имею явиться, сэр, — сказал карлик. — Ваш посланец встретился со мной  на полдороге. Я так и думал, что вы разрешите мне засвидетельствовать вам мое  почтение. Надеюсь видеть вас в добром здоровье, в отменном здоровье, сэр?    

Наступила  пауза; карлик стоял, полузакрыв глаза, поджав губы, и ждал ответа. Так ничего и  не дождавшись, он обратился к своей более близкой знакомой: — Матушка  Кристофера! Милый друг мой, достойнейшая женщина, которую бог наградил таким  честным сыном! Как поживает матушка Кристофера? Пошла ли ей на пользу перемена  воздуха и места? А ее драгоценное семейство, а Кристофер? Надеюсь, все они  процветают? Все они благоденствуют? И когда подрастут — станут почтенными  гражданами, а?    

Забирая  голосом все выше и выше, мистер Квилп выкрикнул свой последний вопрос на  совершенно пронзительной ноте, а потом открыл по привычке рот, точно  запыхавшаяся собака, что сразу же лишило его физиономию всякого выражения и,  хотел он того или нет, придало ему крайне бессмысленный вид, исключающий всякую  возможность судить о его ощущениях и чувствах.    

— Мистер  Квилп, — сказал одинокий джентльмен. Карлик поднес ладонь к своему  большому оттопыренному уху, подчеркивая, что он весь внимание.    

— Мы  с вами уже встречались.    

— Правильно! —  воскликнул Квилп, закивав головой. — Совершенно правильно, сэр! И я почел  это за честь и за удовольствие. Поверьте мне, матушка Кристофера, за честь и за  удовольствие! Такие встречи забываются не скоро! Нет, нет!    

— Вы,  вероятно, помните, что, приехав в Лондон и найдя нужный мне дом пустым,  заброшенным, я по совету соседей сразу же отправился к вам, даже не успев  поесть и отдохнуть с дороги.    

— Какая  спешка и вместе с тем какая деловитость и решительность чувствуется в этом  поступке! — сказал Квилп будто про себя, подражая своему другу Самсону  Брассу.    

— И  я узнал, — продолжал одинокий джентльмен, — что вы, неизвестно на  каком основании, завладели имуществом, принадлежащим другому человеку, а тот,  другой человек, которого считали до тех пор состоятельным, вдруг оказался нищим  и был изгнан из собственного дома.    

— Основания  были законные, уважаемый сэр, — возразил ему Квилп. — Вполне  законные. И никто его не выгонял. Он ушел сам, по собственной воле, —  скрылся среди ночи, сэр.    

— Это  все равно! — гневно крикнул одинокий джентльмен. — Так или иначе, а  он ушел!    

— Да,  ушел, — повторил Квилп тем же невозмутимым тоном, что могло кого угодно  вывести из себя. — В том, что он ушел, нет никаких сомнений. Но куда — вот  вопрос. И этот вопрос до сих пор остается неразрешенным, — Какое же мнение  должно было сложиться у меня о вас, — снова заговорил одинокий джентльмен,  сурово глядя на него, — когда вы не только ничего не сказали мне о старике  и девочке, но пустились на всяческие хитрости и увертки, лишь бы утаить то, что  вам известно о них, да вдобавок преследуете меня теперь по пятам!    

— Преследую? —  повторил Квилп.    

— А  разве это не так? — воскликнул одинокий джентльмен, доведенный до  последней степени возмущения. — Разве несколько часов тому назад вы не  были за шестьдесят миль отсюда, в молельне, куда ходит вот эта почтенная  женщина?    

— Значит,  она тоже там была, — не теряя хладнокровия, сказал Квилп. — Если б я  вздумал грубить вам, мне ничего не стоило бы заявить, что вы сами меня  преследуете. Да, я был в молельне. Ну и что же из этого? Мне приходилось читать  в книжках, что, прежде чем пускаться в дальние странствия, паломники всегда  посещали храм божий, чтобы испросить себе благополучного возвращения. И умно  делали! Путешествия далеко не безопасны, особенно когда едешь на империале.  Глядишь, колесо слетит, лошади испугаются и понесут, кучер погонит сломя  голову, экипаж опрокинется… Я всегда захожу в церковь перед отъездом. Никогда  этого не забываю, если она мне по пути.    

Квилп  лгал с упоением, и, чтобы убедиться в этом, не требовалось особой  проницательности, хотя по выражению лица, голосу и жестам его можно было  принять за мученика, с непоколебимой твердостью отстаивающего истину.    

— Вам,  верно, хочется свести меня с ума! — воскликнул злосчастный  джентльмен. — Вы приехали сюда с той же целью, что и я! Вы знаете, зачем я  здесь, так помогите мне!    

— Вы  принимаете меня за колдуна, сэр! — ответил Квилп, пожимая плечами. —  Будь я колдуном, я бы прежде всего наворожил счастья и удачи самому себе.    

— Хорошо!  Больше нам говорить не о чем, — сказал одинокий джентльмен, в припадке  раздражения бросаясь на диван. — Будьте любезны оставить нас.    

— С  удовольствием, — сказал Квилп. — С превеликим удовольствием. Матушка  Кристофера, добрая душа, будьте здоровы! Желаю вам счастливого пути… восвояси,  сэр. Гм!    

Карлик  скорчил им на прощанье совершенно невероятную гримасу, состоявшую из всех  гримас, на какие только способны люди и мартышки, и, неспешно удалившись,  затворил за собой дверь.    

— Ого! —  воскликнул он, усевшись на стул у себя в комнате и молодцевато  подбоченившись. — Так вот вы как, друг мой любезный! Ну-ну!    

Весело  похохатывая и корча страшные рожи, что, видимо, вознаграждало его за недавнее  воздержание, мистер Квилп раскачивался на стуле, обняв левое колено обеими  руками, и предавался размышлениям, суть которых не мешает изложить здесь.    

Прежде  всего он припомнил обстоятельства, приведшие его в этот город, а были они таковы:  заглянув накануне вечером в контору мистера Самсона Брасса в отсутствие этого  джентльмена и его ученой сестрицы, мистер Квилп наткнулся там на мистера  Свивеллера, который был занят тем, что спрыскивал пыль законов джином с горячей  водой, а заодно старательно увлажнял им свою бренную плоть. Но поскольку всякая  плоть — сиречь глина, — впитав в себя излишнюю влагу, становится  ненадежной, сдает в самых неожиданных местах, плохо удерживает отпечатки и  лишается крепости и силы — та же участь постигла и мистера Свивеллера, который  так усердно смочил свое бренное тело джином, что оно находилось в совершенно  разжиженном, хлипком состоянии, а потому и мысли, приходившие ему в голову,  быстро теряли свою форму и безнадежно путались. Бренной плоти, доведенной до  такого градуса, свойственно также превыше всего ценить собственную  проницательность и мудрость; и мистер Свивеллер, всегда воздававший себе  должное по этой части, и тут не упустил случая заявить, что ему удалось сделать  одно сногсшибательное открытие относительно верхнего жильца, но он решил  хранить это открытие в тайниках своей души, — и никакие пытки, никакие  искательства не заставят его расстаться с ним. Мистер Квилп одобрил решение  мистера Свивеллера и тут же, с места в карьер, начал подзадоривать его на дальнейшие  намеки, в результате чего вскоре выяснилось, что одинокий джентльмен замечен в  сношениях с Китом и что в этом-то и заключается тайна, которой не суждено  выплыть на свет божий.    

Получив  эти сведения, мистер Квилп сразу же подумал: а может быть, жилец с верхнего  этажа и человек, заходивший к нему, одно и то же лицо? И, укрепившись в своей  догадке после дальнейшего разговора с мистером Свивеллером, без труда пришел к  выводу, что одинокий джентльмен познакомился с Китом только для того, чтобы  продолжать розыски старика и девочки. Сгорая от нетерпения узнать, к чему  привело это знакомство, и решив подладиться к матери Кита, в надежде что она  меньше всех способна устоять перед его хитростью, а следовательно, сразу же  попадется в ловушку, он наскоро простился с мистером Свивеллером и поспешил к  миссис Набблс. Однако этой почтенной женщины не оказалось дома; тогда Квилп  узнал у соседей, как вскоре после него сделал и Кит, что она ушла в Маленькую  скинию, и отправился туда же, решив подстеречь ее после службы.    

Он не  просидел в молельне и двадцати минут, набожно возведя очи к потолку и внутренне  посмеиваясь над тем, куда его вдруг занесло, как дверь открылась и вошел Кит.  Рысьи глаза карлика сразу же углядели, что Кит прибежал сюда неспроста.  Прикинувшись, как мы уже знаем, будто благочестивые мысли поглотили его  целиком, он следил за каждым движением мальчика, и когда тот вышел из молельни  с матерью и братьями, кинулся следом за ними. Короче говоря, Квилп проводил их  до конторы нотариуса, выведал у одного из форейторов, куда нанята карета,  узнал, что скорый ночной дилижанс отходит туда же через каких-нибудь несколько  минут, не теряя времени бросился в почтовую контору, что была за углом, и взял  себе место на империале. То обгоняя карету, то отставая от нее и видя, как она  то опережает их, то задерживается в зависимости от продолжительности остановок  и быстроты езды, Квилп добрался до места почти одновременно с ней. В городе  карлик тоже не спускал глаз с этой кареты. Смешавшись с толпой, он узнал, зачем  приехал сюда одинокий джентльмен и какая его постигла неудача, — словом,  пронюхал все самое главное, а потом первым попал в гостиницу, где и был  удостоен только что описанной беседы, после чего заперся у себя в комнате и  начал спешно перебирать в уме недавние события.    

— Так  вот вы как, друг мой любезный? — повторил он, жадно грызя ногти. — Я  взят на подозрение и отвергнут, а вашим доверенным лицом стал Кит? Ох! придется  мне разделаться с этим Китом. Если бы беглецы отыскались сегодня утром, —  продолжал он после долгого раздумья, — я мог бы предъявить им кое-какие  требования и остался бы в барыше. Не будь этих проклятых лицемеров — мальчишки  и его матери, свирепый джентльмен скорехонько попался бы в мои сети, так же,  как наш старый друг — наш общий друг, ха-ха! — и наш розовый бутончик  Нелл. Нет! Упускать из рук такое блестящее дельце нельзя ни в коем случае!  Только бы найти их, а уж тогда я изыщу способ освободить вас от лишних денег,  уважаемый сэр! Ведь в Англии существуют крепкие засовы и железные решетки, за  которые можно упрятать вашего друга или родственника… Ненавижу этих  добродетельных святош! — заключил карлик, хватив залпом стакан коньяку и  причмокнув губами. — Ненавижу их всех до одного!    

Это была  не пустая болтовня, а чистосердечное признание, так как мистер Квилп, вообще-то  никого не любивший, мало-помалу возненавидел всех, кто имел близкое и даже  отдаленное отношение к его разорившемуся клиенту, — возненавидел самого  старика за то, что он провел его, выскользнув у него из рук; девочку — за то,  что она служила вечным укором миссис Квилп и предметом ее горячей жалости;  одинокого джентльмена — за то, что он не скрывал своего отвращения к нему; а  больше всех Кита и его мать — за что, мы уже знаем. Они мешали утолению  алчности, вспыхнувшей в нем после такого неожиданного поворота событий и  подогревавшей его раздражение против этих людей, но помимо этого он ненавидел  лютой ненавистью всех и каждого из них в отдельности.    

Находясь  в столь приятном расположении духа, Дэниел Квилп еще раз подкрепил себя и свою  ярость коньяком, а затем перекочевал в одну захудалую пивную, где ничто не  мешало ему потихоньку собирать сведения, с помощью которых можно было бы  разыскать старика и его внучку. Но все было тщетно. Беглецы не оставили после  себя никаких следов, никаких нитей. Они ушли из города ночью; никто этого не  видел, никому они не попадались на глаза; кучера дилижансов, фургонщики,  возчики не встречали по дороге путников, которые соответствовали бы описаниям  мистера Квилпа; никто с ними не сталкивался, никто о них ничего не слышал.  Убедившись, наконец, в бесполезности своих расспросов, карлик подговорил  двух-трех человек себе в помощники, пообещал им щедрую награду, если они  что-нибудь разузнают, и на следующий день отбыл в Лондон.    

Поднимаясь  на империал, мистер Квилп почувствовал некоторое облегчение, когда увидел, что  единственной пассажиркой внутри дилижанса была мать Кита, и радостей по этому  поводу ему хватило на всю дорогу, так как, воспользовавшись одиночеством бедной  женщины, он приводил ее в ужас, вытворяя бог знает что — например, с опасностью  для жизни перегибался через перила и вращал своими выпученными глазами, которые  казались еще страшнее оттого, что он висел вниз головой; в таком виде гонял  миссис Набблс с одной стороны дилижанса на другую; проворно спрыгивал на каждой  остановке, когда меняли лошадей, и мелькал то в одном, то в другом окошке со  зверски перекошенной физиономией. Эти изощренные пытки довели миссис Набблс до  такого состояния, что в конце концов ей начало чудиться, будто мистер Квилп  воплощает в себе того злого духа, против которого ополчались в Маленькой скинии  и который теперь взыграл и возликовал, проведав о кое-каких ее прегрешениях, а  именно — о цирке Астли и устрицах.    

Кит,  извещенный письмом о приезде матери, поджидал ее в почтовой конторе, и каково  же было его удивление, когда из-за плеча кучера, точно дьявол, высунулся Квилп  со своей неизменной ухмылкой!    

— Как  поживаешь, Кристофер? — проскрипел карлик с империала. — Все в  порядке, Кристофер. Твоя матушка сидит внизу.    

— Мама!  А он-то как сюда попал? — шепотом спросил Кит.    

— Как  он сюда попал и почему он сюда попал, я, дружок, не знаю, — ответила  миссис Набблс, вылезая из дилижанса с помощью сына, — но покоя мне от него  не было весь божий день. Чуть до умопомрачения рассудка меня не довел.    

— Вот  как! — воскликнул Кит.    

— Рассказать,  так ты не поверишь, — продолжала его мать. — Только не связывайся с  ним, он и на человека-то не похож. Молчи! Не оглядывайся, будто мы не про него  говорим, но веришь ли, стоит под самым фонарем и корчит такую рожу, просто ужас!    

Невзирая  на просьбы матери, Кит круто повернулся в ту сторону. Мистер Квилп с  безмятежным видом смотрел на звезды, весь поглощенный созерцанием этих небесных  светил.    

— Вот  хитрюга-то! — воскликнула миссис Набблс. — Пойдем скорее! Не  заговаривай с ним, упаси тебя боже!    

— Нет,  мама, заговорю! Чего мне бояться! Послушайте, сэр!    

Мистер  Квилп притворно вздрогнул и с улыбкой повернулся к Киту.    

— Оставьте  мою мать в покое! — сказал Кит. — Как вы смеете мучить бедную  одинокую женщину и приставать к ней, будто у нее без вас горя мало! Постыдились  бы, чудовище вы эдакое, пяти вершков росту!    

«Чудовище»  — мысленно повторил Квилп и улыбнулся. — Таких страшных карликов за деньги  и то не увидишь… Чудовище! Гм!» — И слушайте, что вам говорят, мистер  Квилп, — продолжал Кит, вскидывая на плечо картонку матери. — Я ваших  дерзостей больше не потерплю. Какое вы имеете право так поступать? И ведь это  не в первый раз. Что мы вам, мешаем, что ли? Так вот, знайте, если вы вздумаете  донимать и запугивать ее, я вас поколочу, хотя из-за вашего роста мне и не  пристало с вами связываться.    

Квилп не  вымолвил ни слова в ответ, но, подойдя к Киту вплотную и чуть ли не уткнувшись  носом ему в лицо, пристально посмотрел на него, отступил на несколько шагов,  снова приблизился, снова отошел, и так раз пять подряд, точно его голова  сновала перед Китом в туманных картинах. Кит стоял не шелохнувшись и ждал  стремительного нападения, но, убедившись, что эти маневры так и остаются только  маневрами, презрительно щелкнул пальцами и пошел следом за матерью. Она  поторопилась увести его и, слушая рассказы о Джейкобе и малыше, нет-нет да и  бросала через плечо боязливые взгляды, чтобы проверить, не увязался ли Квилп за  ними.    

 Глава XLIX    

     

Мать  Кита могла не утруждать себя и не оглядываться так часто через плечо, потому  что мистер Квилп был далек от мысли преследовать их или продолжать ссору с ее  сыном. Не спеша и с совершенно безмятежной физиономией он шел домой, время от  времени насвистывая какую-то песенку и теша себя приятными размышлениями о том,  какой страх и ужас переживает миссис Квилп, не получая никаких известий от  супруга целых три дня и две ночи и даже не подозревая о его поездке, и как,  доведенная неизвестностью до полного отчаяния, она то и дело падает в обморок  от тяжких предчувствий и тоски.    

Эта веселая  мысль весьма позабавила карлика, и он хохотал над нею до слез, а когда ему  попадались по пути глухие переулки, выражал свой восторг дикими воплями, чем  пугал насмерть редких прохожих, что опять-таки доставляло ему огромную радость  и все больше и больше улучшало его самочувствие.    

В таком  великолепном расположении духа мистер Квилп дошел до Тауэр-Хилла и, взглянув на  окно своей гостиной, вдруг увидел, что оно освещено ярче, чем полагалось бы  освещать окна в доме, погруженном в траур. Подойдя ближе и навострив уши, он  услышал оживленный разговор и различил голоса не только жены и тещи, но и  чьи-то незнакомые — мужские.    

— Ха! —  крикнул ревнивый карлик. — Это что такое? Гостей без меня принимают?    

Ответом  ему послужил приглушенный кашель сверху. Он пошарил в кармане, но ключа там не  оказалось ключ был забыт дома. Не оставалось ничего другого, как стучать в  дверь.    

— И  в коридоре огонь, — пробормотал Квилп, припав глазом к замочной  скважине. — Постучимся как можно тише. И с вашего позволения, миледи, я  постараюсь застичь вас врасплох. Да-с!    

На его  тихий, осторожный стук никто не отозвался. Но после второго удара молотком, не  менее осторожного, дверь бесшумно приотворилась, и из-за нее высунулся  мальчишка с пристани. Квилп тут же зажал ему рот одной рукой, другой схватил  его за шиворот и выволок на улицу, — Вы меня задушите, хозяин! —  прохрипел мальчишка. — Пустите, ну!    

— Кто  там наверху, собака? — таким же хриплым шепотом спросил Квилп. —  Говори! Да потише, не то я тебя на самом деле придушу.    

Мальчишка  показал на окно и захихикал, но в этом сдавленном хихиканье слышался такой  бурный восторг, что Квилп схватил его за горло и, чего доброго, привел или  почти привел бы свою угрозу в исполнение, если бы мальчишка не высвободился из  хозяйских объятий и не юркнул за ближайший фонарь. Тогда, после нескольких  безуспешных попыток вцепиться ему в волосы, карлику пришлось вступить с ним в  переговоры.    

— Добьюсь  я от тебя толку или нет? — сказал он. — Что там делается?    

— Да  вы мне слова не даете вымолвить, — ответил мальчишка. — Они…  ха-ха-ха! Они думают, вы… вы померли. Ха-ха-ха!    

— Помер? —  воскликнул Квилп и, не выдержав, сам разразился зловещим хохотом. — Нет, в  самом деле? Ты не врешь, собака?    

— Они  думают, вы… вы утонули, — продолжал мальчишка, в злобном нраве которого  чувствовалось влияние хозяина. — Последний раз вас видели на пристани, у  самой воды, и они думают, что вы свалились в реку. Ха-ха-ха!    

Заманчивая  перспектива накрыть всю эту компанию при столь восхитительных обстоятельствах и  поразить ее своим появлением привела Квилпа в такой восторг, какой он вряд ли  испытал бы, даже если б ему вдруг нежданно-негаданно привалили большие деньги.  Он ликовал не меньше своего многообещающего помощника, и несколько минут они  оба стояли по обе стороны фонаря, давясь от беззвучного хохота и мотая  головами, точно два непарных китайских болванчика.    

— Ни  слова, — сказал Квилп, на цыпочках подкрадываясь к двери. — Ни звука:  чтобы и половица не скрипнула, чтобы и муху не потревожить. Так я утонул,  миссис Квилп, а? Утонул?    

С этими  словами он задул свечу, сбросил с ног башмаки и ощупью поднялся по лестнице,  предоставив своему ликующему юному другу выделывать акробатические упражнения  на улице.    

Так как  спальня оказалась незапертой, мистер Квилп шмыгнул туда, пристроился за дверью  в гостиную, тоже приоткрытой для притока воздуха, и нагнулся к весьма удобной  щелке (которой он и раньше частенько пользовался в тех же целях и даже  несколько расширил ее перочинным ножом), что дало ему возможность не только  слышать, но и хорошо видеть все происходящее в соседней комнате.    

Заглянув  в это удобное приспособление, мистер Квилп увидел мистера Брасса, сидевшего за  столом, на котором были чернила, перо, бумага, а также фляга с ромом его,  Квилпа, фляга с его собственным ямайским ромом и все, что к рому полагается, то  есть кипяток, душистые лимоны и белый колотый сахар. Из этой отборной провизии,  притязавшей на его внимание, Самсон приготовил себе большую порцию горячего,  как огонь, пунша и теперь помешивал ложечкой в стакане, устремив на него  взгляд, в котором напускная меланхолия была не в силах побороть глубокое и  нежное умиление. У того же стола, развалившись на нем с локтями, восседала  миссис Джинивин, и миссис Джинивин уже не пробовала ложечкой исподтишка чужой  пунш, а хлебала свой собственный из большой кружки, тогда как ее дочка —  правда, не посыпав голову пеплом и не облачившись во власяницу, но тем не менее  с выражением достойной и приличествующей случаю грусти на лице, —  полулежала в кресле и умеряла свою тоску более скромной порцией того же самого  бодрящего напитка. Кроме них, в комнате были двое лодочников, вооруженных  инструментами, кои именуются кошками. Эти молодцы тоже держали в руках каждый  по стаканчику крепкого пунша, а так как тянули они его со вкусом и были оба,  разумеется, красноносые, с угреватыми физиономиями и, по-видимому, забулдыги,  их присутствие скорее увеличивало, чем уменьшало атмосферу довольства и уюта,  царившую здесь.    

— Если  бы мне удалось подсыпать отравы в кружку нашей милой старушенции, —  пробормотал Квилп, — я мог бы умереть спокойно.    

— Ax! —  сказал мистер Брасс, нарушая всеобщее молчание и со вздохом возводя очи к  потолку. — Как знать, может быть он сейчас смотрит на нас! Как знать,  может быть он все видит и внимательно наблюдает за нами… откуда-нибудь оттуда.  О боже мой, боже!    

Тут  мистер Брасс сделал короткую передышку и отпил сразу полстакана, после чего  заговорил снова, с меланхолической улыбкой созерцая оставшуюся половину.    

— Я  будто различаю его глаз, сверкающий на самом дне этого сосуда, — сказал  стряпчий, покачивая головой. — Что это был за человек! Уж нам такого  больше не видать![67]  Сегодня мы здесь, — он поднял пунш на свет, а завтра там, — допил его  залпом и весьма выразительно погладил себя чуть пониже груди, — там, в  безмолвной могиле. Подумать только! Ведь я пью его собственный ром! Это  какое-то сновидение!    

И для  того, наверно, чтобы убедиться в реальности всего происходящего, мистер Брасс  пододвинул свой стакан миссис Джинивин на предмет его наполнения, а затем  повернулся к мореплавателям.    

— Значит,  поиски ни к чему не привели?    

— Так  точно, сударь. Надо думать, что если он где и вынырнет, так только в Гринвиче и  не раньше завтрашнего утра, в самый отлив. Правильно, друг?    

Второй  джентльмен согласился со своим товарищем, добавив от себя, что в гринвичском  госпитале[68]  уже знают об утопленнике и что тамошние инвалиды-моряки поджидают его  появления.    

— В  таком случае нам остается только одно — положиться на судьбу, — сказал  мистер Брасс. — Положиться на судьбу и ждать. Как это было бы для нас  утешительно, если бы тело нашлось! Хоть и тяжко, но утешительно!    

— Вот  именно! — поспешно подхватила миссис Джинивин. — Тогда мы знали бы  наверняка.    

— Что  же касается объявления, — продолжал Самсон Брасс, берясь за перо, —  какую печальную усладу доставляет мне описание его примет. Итак, ноги…    

— Кривые,  кривые, — сказала миссис Джинивин.    

— По-вашему,  у него были кривые ноги? — вкрадчивым голосом спросил Брасс. — Я  будто вижу, как они шагают по улице… широко расставлены, в немного севших после  стирки нанковых панталонах без штрипок… Ах! Жизнь наша влачится в юдоли слез!  Значит, так и напишем?    

— Да,  по-моему, они у него были чуть-чуть кривые, — всхлипнув, проговорила  миссис Квилп.    

— Итак,  ноги кривые, — повторил Брасс, записывая. — Голова большая, туловище  короткое, ноги кривые…    

— Совершенно  кривые, — ввернула миссис Джинивин.    

— Не  будем на этом настаивать, сударыня, — елейным тоном сказал Брасс. —  Зачемпридираться к слабостям покойного! Он ушел от нас, сударыня, ушел туда,  где его ноги никто не станет обсуждать, «Кривые» вполне достаточно, миссис  Джинивин.    

— Я  думала, важно установить истину, — сказала старушка. — Только и  всего.    

— Сокровище  мое! Как я ее люблю! — прошипел Квилп. — Опять за пунш! Ишь  разлакомилась!    

— Это  занятие, — продолжал стряпчий, откладывая перо в сторону и опоражнивая  свой стакан, — невольно вызывает у меня перед глазами его образ — словно  тень отца Гамлета! — в обычном костюме, который он носил по будням. Его  сюртук, жилетка, его ботинки и носки, его брюки, шляпа, его остроты и шутки,  его возвышенные речи и зонтик — все это встает передо мной, словно видение моей  юности. А его рубашки! — воскликнул мистер Брасс, с ласковой улыбкой  устремив взгляд на стену. — Рубашки у этого человека, полного всяких  прихотей и фантазий, приобретали какой-то необычный оттенок! Как ясно я вижу их  перед собой!    

— Вы  бы лучше писали дальше, сэр, — нетерпеливо перебила стряпчего миссис  Джинивин.    

— Вы  правы, сударыня, вы совершенно правы, — спохватился мистер Брасс. —  Печаль не должна леденить наши умственные способности. Не откажитесь подлить  мне в стакан, сударыня. Теперь перейдем к носу.    

— Приплюснутый, —  сказала миссис Джинивин.    

— Орлиный! —  крикнул Квилп, высовывая голову из-за дверей и ударяя себя кулаком по этой  части лица. — Орлиный, старая карга! Смотри! Это, по-твоему, приплюснутый?  А? Приплюснутый?    

— Браво,  браво! — вскричал Брасс, повинуясь привычке. — Великолепно! Что за  человек! Какой забавник! Кто другой умеет так огорашивать людей!    

Квилп не  обратил ни малейшего внимания ни на эти комплименты, ни на выражение  растерянности и страха, мало-помалу появившееся на лице стряпчего, ни на вопли  своей тещи и жены, ни на поспешное бегство первой из комнаты, ни на обморок  последней. Уставившись в упор на Самсона Брасса, он подошел к столу и, начав с  его стакана, осушил один за другим и остальные два, после чего схватил флягу  под мышку и с ужасающей гримасой оглядел стряпчего с головы до ног.    

— Поторопились,  Самсон, — сказал Квилп. — Поторопились!    

— Блестяще! —  воскликнул Брасс, постепенно приходя в себя. — Ха-ха-ха! Просто блестяще!  Кто другой проявил бы столько находчивости в таком затруднительном положении! А  положение крайне затруднительное. Но его выручает юмор — неисчерпаемый юмор!    

— Спокойной  ночи! — сказал карлик, весьма многозначительно кивнув ему.    

— Спокойной  ночи, сэр, спокойной ночи! — ответил стряпчий, пятясь задом к  двери. — Какое забавное происшествие, на редкость забавное! Ха-ха-ха!  Упоительно, просто упоительно!    

Выждав,  когда голос мистера Брасса замрет вдали (ибо он продолжал свои возгласы и на  лестнице, до самой последней ступеньки), Квилп подошел к лодочникам, которые с  совершенно оторопелым видом топтались у порога.    

— Итак,  джентльмены, вы сегодня весь день проискали тело в реке? — спросил карлик,  чрезвычайно любезно распахивая перед ними дверь.    

— И  вчера и сегодня, сударь.    

— Ай-яй-яй!  Сколько вам это доставило хлопот! Прошу вас, считайте своей собственностью все,  что найдется на… на утопленнике. До свидания!    

Лодочники  переглянулись, но, вероятно, сочли споры излишними и, тяжело волоча ноги, вышли  из комнаты. С гостями было покончено; Квилп запер все двери на ключ и, ссутулив  плечи, по-прежнему обнимая флягу обеими руками, остановился перед  бесчувственной женой, словно страшное видение, выплывшее из кошмара.    

 Глава L    

     

Обсуждение  супружеских разногласий непосредственно заинтересованными в них лицами обычно  протекает в форме диалога, в котором по меньшей мере половина приходится на  долю жены. Однако этого нельзя было сказать о ссорах мистера и миссис Квилп:  будучи исключением из общего правила, они сводились к пространным монологам  мужа и двум-трем односложным репликам жены, произносимым умоляющим, трепетным  голосом, да и то с большими перерывами.    

На этот  же раз, очнувшись после обморока, миссис Квилп долго не отваживалась и пикнуть  в свою защиту и, вся в слезах, смиренно слушала попреки своего супруга и  повелителя. А мистер Квилп выпаливал их с такой быстротой и пылкостью и так  гримасничал, так извивался всем телом, что несчастная женщина, хоть и  притерпевшаяся к его излишествам по этой части, под конец струхнула не на  шутку. Впрочем, ямайский ром и удовольствие, которое испытывал мистер Квилп при  мысли о тяжком разочаровании, постигшем его семейных, постепенно умерили в нем  ярость, и когда накал ее несколько остыл, он перешел к издевательским шуточкам  и на этой позиции закрепился.    

— Значит,  вы вообразили, что я уже на том свете, да? — ехидничал карлик. — Вы  уже считали себя вдовушкой? Ха ха-ха! У-у, беспутница!    

— Нет,  Квилп! — пролепетала его жена. — Я, право, очень жалею…    

— Ну,  еще бы! — воскликнул Квилп. — Конечно, жалеете! Кто же в этом сомневается!    

— Я  жалею не о том, что вы вернулись домой живым и невредимым, — продолжала  она. — Мне больно, что я дала ввести себя в заблуждение. Я очень рада вас  видеть, Квилп, поверьте мне!    

Как это  ни странно, миссис Квилп действительно была рада лицезреть своего повелителя и  проявляла явное участие к нему, что также не совсем понятно, принимая во  внимание все обстоятельства их совместной жизни. Впрочем, на Квилпа это не  произвело ни малейшего впечатления, и он только прищелкнул пальцами перед самым  носом у жены, сопроводив свой жест презрительно торжествующей гримасой.    

— Отлучиться  на такой долгий срок, не предупредив меня, не написать ни слова, не дать знать  о себе! — всхлипывая, говорила несчастная женщина. — Зачем такая  жестокость, Квилп?    

— Зачем  такая жестокость? — вскричал карлик. — Затем, что на меня нашел такой  стих, вот зачем! Моему нраву не препятствуйте. Я ухожу из дому.    

— Как,  опять!    

— Да,  опять. Я ухожу сию минуту, немедленно. Уйду и буду жить-поживать беззаботным  холостяком на пристани, в конторе — где вздумается. Вы только вообразили себя  вдовой, а я, черт возьми, — рявкнул он, — стану холостяком на самом  деле!    

— Вы  шутите, Квилп! — сквозь слезы пролепетала его жена.    

— Вот  увидите! — сказал карлик, восхищенный собственной выдумкой. — Отныне  я холостяк, бесшабашный холостяк, а моей холостяцкой обителью будет контора на  пристани. И посмейте только близко к ней подойти! Кроме того, советую вам  остерегаться — я буду послеживать за вами, буду шнырять, как крот или ласка, и  могу опять прийти домой в неурочный час. Том Скотт! Где Том Скотт?    

— Я  здесь, хозяин! — послышался голос мальчишки, лишь только Квилп отворил  окно.    

— Жди  внизу, собака! — крикнул ему карлик. — Сейчас потащишь холостяцкий  багаж. Соберите мои вещи, миссис Квилп, да растолкайте нашу милую старушку,  пусть она поможет вам. Эй! Эй! О-го-го!    

Мистер  Квилп схватил кочергу, подбежал к чулану, где спала почтенная миссис Джинивин,  и до тех пор колотил кочергой в дверь, пока старушка не проснулась, в  совершенном ужасе вообразив со сна, будто любезный зятек вознамерился убить ее  в отместку за то, что она возвела поклеп на его ноги. Проникнувшись этой  мыслью, миссис Джинивин отчаянно вскрикнула и непременно выбросилась бы из окна  прямо на стеклянный люк в крыше соседнего дома, но дочь вывела ее из столь  опасного заблуждения, вбежав в чулан с просьбой помочь ей в сборах. Узнав, что  от нее требуется, миссис Джинивин несколько успокоилась и вышла в гостиную во  фланелевом капоте, после чего и мать и дочь, обе дрожащие от страха и холода —  так как ночь давно уж вступила в свои права, — в покорном молчании  занялись делом, порученным им мистером Квилпом. Стараясь затянуть сборы как  можно дольше, чтобы досадить жене и теще, этот эксцентрический джентльмен сам  наблюдал за упаковкой своего гардероба, собственноручно добавил к нему тарелку,  нож, вилку, ложку, чайную чашку с блюдцем и другие хозяйственные мелочи, потом  затянул ремни на саквояже, взвалил его на плечо и без дальнейших разговоров  вышел из дому, держа под мышкой флягу, с которой он не расставался все это  время. На улице мистер Квилп передал более тяжелую часть ноши Тому Скотту,  хлебнул рому для бодрости, стукнул своего подручного флягой по голове вместо  угощения и, не спеша направившись к пристани, дошел туда в четвертом часу утра.    

— Уютно! —  сказал он, пробравшись в темноте к дощатой конторе и открыв дверь ключом,  который всегда держал при себе. — Ах, как уютно! Разбуди меня в восемь,  собака.    

Не  пускаясь в объяснения и не дав себе труда проститься с мальчишкой, карлик  выхватил у него саквояж, захлопнул за собой дверь, залез на стол, закутался в  брезентовый плащ и, свернувшись клубком, точно еж, тотчас же уснул.    

Утром, в  положенный час Квилпа разбудили, на что понадобилось немало трудов, так как  ночка у него выдалась хлопотливая. Встав, он велел Тому Скотту развести во  дворе костер из старых досок и приготовить кофе, а для придания разнообразия  утренней трапезе доверил ему кое-какую мелочь на покупку свежих будочек, масла,  сахара, копченых селедок и прочей снеди, так что через несколько минут на столе  в конторе дымился вкусный завтрак. Наевшись до отвала и восчувствовав всю  прелесть такого по-цыгански вольного образа жизни (о котором он частенько  подумывал и раньше, видя в нем приятный отдых от стеснительных супружеских уз,  а также незаменимый способ держать миссис Квилп и ее матушку в состоянии  непрерывного страха и неизвестности), карлик решил заняться наведением порядка  в своей обители и придать ей более жилой и уютный вид.    

С этой  целью он отправился в лавку неподалеку от пристани, торговавшую всяким корабельным  скарбом, купил подержанный гамак, подвесил его к потолку на манер матросской  койки, затем поставил в своей сырой берлоге старую печку, вывел ее ржавую трубу  на крышу и, закончив эти преобразования, с восторгом осмотрелся по  сторонам. — Дачка у меня не хуже, чем у Робинзона Крузо, — сказал  карлик, разнеженным взором оглядывая свою меблировку. — Укромный, тихий  уголок, настоящий необитаемый остров, где я могу заниматься своими делами, не  боясь чужих ушей и глаз. Кругом ни души — одни крысы, а это народ скрытный,  неболтливый. В их компании мне будет весело, как сверчку на шестке. Присмотрю  какую-нибудь одну, похожую на Кристофера, и отравлю. Ха-ха-ха! Впрочем, за  дело, за дело! О делах нельзя забывать даже в вихре удовольствий, тем более что  утро уже на исходе.    

Приказав  Тому Скотту ждать его возвращения и запретив ему под страхом медленной пытки  стоять на голове, кувыркаться и даже ходить на руках, карлик прыгнул в лодку,  переехал на другой берег, быстрым шагом направился к одному гостеприимному  заведению на улице Бевис-Маркс, завсегдатаем которого был мистер Свивеллер, и  застал там этого джентльмена в полутемном зале в ту минуту, когда он в полном  одиночестве садился за обед.    

— Дик! —  воскликнул карлик, просовывая голову в дверь. — Сокровище мое, любовь моя,  свет очей моих! Хэй-хо!    

— Ах,  это вы? — отозвался мистер Свивеллер. — Здравствуйте, как поживаете?    

— А  как поживает Дик? — в свою очередь спросил Квилп. — Как чувствуют  себя сливки блистательного племени писцов, а?    

— Кисловато,  сэр, — ответил мистер Свивеллер. — По правде говоря, они начинают  смахивать на простоквашу.    

— Что  случилось? — спросил карлик, подходя к столу. — Неужто Салли  оказалась злюкой? «Много есть девиц прекрасных, но такой, как…»[69] Верно, Дик?    

— Верно, —  согласился мистер Свивеллер, с чрезвычайно серьезным видом принимаясь за  еду. — Таких больше нет. Салли Б. — это сфинкс во всем, что касается  личной жизни.    

— Вы  не в духе, — продолжал Квилп, пододвигая себе стул. — Что же все-таки  случилось?    

— Юриспруденция  мне не по нутру, — ответил Дик. — Сухая материя, и к тому же требует  слишком строгого уединения. Думаю, не пора ли удирать.    

— Ну-ну-ну! —  воскликнул карлик. — Куда это вы удерете, Дик?    

— Сам  еще не знаю, — ответил мистер Свивеллер. — Вероятно, по направлению к  Хайгету. Может быть, колокола прозвонят мне: «Вернись, вернись, Свивеллер,  лорд-мэр Лондона!» Виттингтона ведь тоже звали Дик. Жаль только, что кошки уж  очень расплодились.[70]    

Квилп  смотрел на своего собеседника, комически подняв брови, и терпеливо ждал  дальнейших объяснений, но мистер Свивеллер, по-видимому, не спешил вдаваться в  них. Он не проронил больше ни слова, пока не съел всего обеда, потом отодвинул  тарелку, откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и устремил сокрушенный  взгляд на очаг, где сами по себе дымились сигарные окурки, распространяя вокруг  приятное благоухание.    

— Не  хотите ли отведать пирога? — спросил Дик, поворачиваясь, наконец, к  карлику. — Сделайте одолжение, тем более что он вашей стряпни.    

— Что  вы хотите этим сказать? — удивился Квилп. Вместо ответа мистер Свивеллер  вынул из кармана маленький, сильно просаленный сверток, медленно развернул его  и показал Квилпу кусок пирога с изюмом и с сахарной глазурью дюйма в полтора  толщиной — на вид совершенно несъедобный.    

— Как  по-вашему, что это такое? — спросил мистер Свивеллер.    

— Похоже  на свадебный пирог, — ответил карлик, ухмыляясь во весь рот.    

— А  с чьей свадьбы? — продолжал мистер Свивеллер, с ужасающим спокойствием  потирая пирогом кончик носа. — Чей это пирог?    

— Неужели?..    

— Да, —  сказал Дик. — Тот самый. Можете не произносить это имя вслух. Такого имени  больше не существует. Теперь она зовется Чеггс, Софи Чеггс. Мною страсти не  играли, я не знал тоски, печали, но узнавши Чеггс Софию, я склонил смиренно  выю.[71]    

Приспособив  экспромтом популярную песенку к печальным обстоятельствам своей жизни и таким  образом отведя душу, мистер Свивеллер снова завернул кусок пирога в бумагу,  сплющил его между ладонями, сунул ближе к сердцу, застегнул куртку на все  пуговицы и скрестил руки на груди.    

— Надеюсь,  вы теперь довольны, сэр? — сказал он. — Надеюсь, Фред тоже останется  доволен. Вы подстроили это вдвоем, и теперь вам остается только радоваться. Так  вот какое торжество мне было уготовано! Это похоже на одну фигуру старинного  танца, в которой каждой даме полагается по два кавалера — один танцует с ней, а  другой поспевает сзади вприскочку. Впрочем, против судьбы не пойдешь, тем более  что моя — это сущая камнедробилка.    

Не подав  даже виду, какую радость доставило ему поражение мистера Свивеллера, Дэниел  Квилп прибегнул к наивернейшему способу утешить своего друга и, позвонив,  потребовал подать искрометного вина (то есть обычного его заменителя), затем  быстро наполнил им стаканы и стал провозглашать тост за тостом в посрамление  Чеггса и во славу беззаботной холостяцкой жизни. Тосты эти возымели немедленное  действие на мистера Свивеллера, подкрепив его размышления о бесплодности борьбы  с судьбой; он воспрянул духом и рассказал карлику, что кусок свадебного пирога  был доставлен на улицу Бевис-Маркс двумя оставшимися при своей фамилии мисс  Уэксл и что эти девицы с торжествующим хихиканьем вручили его служанке в дверях  конторы, попросив передать кому следует.    

— Ха! —  усмехнулся Квилп. — Скоро настанет наш черед хихикать. Да, кстати… Вы  упомянули о молодом Тренте. Где он сейчас?    

Мистер Свивеллер  сообщил карлику, что его почтенный друг недавно занял весьма ответственную  должность в одном разъездном игорном доме и в настоящее время вращается среди  наиболее предприимчивых умов Великобритании.    

— Жаль,  жаль! — сказал Квилп. — Ведь я, собственно, затем и пришел к вам,  чтобы разузнать о нем. У меня возникла одна мысль, Дик… Ваш друг, что живет  напротив…    

— Какой  друг?    

— Со  второго этажа.    

— Ну?    

— Ваш  друг со второго этажа, возможно, интересуется молодым Трентом?    

— Нет,  не интересуется, — ответил мистер Свивеллер, покачивая головой.    

— Не  интересуется? А почему? Только потому, что не видал его в глаза. Но если их  свести, может быть Фред угодит ему не хуже маленькой Нелл и ее деда. Может  быть, это принесет счастье вашему другу, а заодно и вам самим, а?    

— Да,  собственно говоря, — сказал мистер Свивеллер, — они уже успели  повидаться.    

— Как! —  воскликнул карлик, подозрительно глядя на своего собеседника. — С чьей же  помощью?    

— С  моей помощью, — ответил Дик несколько сконфуженным тоном. — Разве я  вам не говорил об этом, когда вы заходили в контору в последний раз?    

— Нет,  не говорили, чего зря прикидываться, — отрезал карлик.    

— Вы,  кажется, правы, — сказал Дик. — Да, теперь вспоминаю, не говорил. Так  вот, я их в тот самый день и свел, по просьбе Фреда.    

— И  что из этого получилось?    

— Да  знаете ли, вместо того чтобы разразиться слезами, прижать Фреда к груди и  сказать ему: я твой дедушка или я твоя переодетая бабушка (к чему мы были  вполне готовы), мои друг, как только узнал, кто такой Фред, пришел в страшную  ярость, начал обзывать его последними словами, упрекать, будто бы он больше  всех виноват в том, что старик и Нелли впали в нищету, даже не предложил нам  выпить и… и, можно сказать, выставил нас за дверь.    

— Странно, —  в раздумье проговорил карлик.    

— Мы  тоже нашли это несколько странным, — невозмутимым тоном подтвердил  Дик, — но что было, то было.    

Совершенно  сбитый с толку этим рассказом, Квилп насупился и долго молчал, то и дело  поднимая глаза на мистера Свивеллера и внимательно изучая его физиономию. Но  так как на ней нельзя было прочитать ничего нового, ничего такого, что помогло  бы уличить мистера Свивеллера во лжи, и так как сей джентльмен, предоставленный  самому себе, начал испускать тяжкие вздохи и окончательно раскисать все из-за  той же миссис Чеггс, карлик вскоре поднялся и ушел, оставив обездоленного Дика  наедине с его печальными размышлениями.    

— Значит,  они уже успели познакомиться, — говорил Квилп, шагая по улице. — Мой  друг обскакал меня. Правда, это ни к чему не привело и, следовательно, особого  значения не имеет, если не ставить ему в вину злостных намерений. Как я рад,  что он лишился своей дамы сердца! Ха-ха-ха! Но отпускать этого болвана из  конторы нельзя. Здесь он всегда у меня под рукой, а кроме того, где я найду  лучшего доносчика на Брасса — доносчика, который, сам того не подозревая,  спьяну выбалтывает мне все, что видит и слышит у них. Вы чрезвычайно полезная  личность, Дик, и дешево обходитесь — выставишь вам кое-когда скромное угощение,  тем дело и ограничивается. Я еще не решил окончательно, но, может быть, мне  имеет смысл сообщить этому джентльмену о ваших расчетах на Нелли и таким  образом втереться к нему в доверие. Там будет видно, а пока, с вашего  разрешения, мы останемся самыми лучшими друзьями.    

Раздумывая  обо всем этом и скаля по привычке зубы, мистер Квилп снова переехал Темзу и  уединился в своем холостяцком особняке, который показался бы людям более  привередливым не совсем уютным, по той простой причине, что недавно  поставленная в нем печка гнала весь дым не наружу, а внутрь помещения. Однако  эта неприятность не только не отвратила карлика от его нового жилья, но даже  пришлась ему по душе. Он съел роскошный обед, принесенный из кухмистерской,  раскурил трубку и запыхтел ею наперегонки с печной трубой, так что через  некоторое время в конторе совсем ничего не стало видно, кроме его воспаленных  красных глаз да изредка головы, когда он, трясясь от судорожного кашля, немного  разгонял вокруг себя густые космы дыма. В этой удушливой атмосфере, оказавшейся  бы смертельной для всякого другого живого существа, мистер Квилп прекрасно  провел вечер, не оставляя без внимания трубки и фляги и время от времени  развлекаясь протяжным воем, что сходило у него за пение, но не имело ничего  общего ни с одним из творений человека в области музыки инструментальной и  вокальной. Так он забавлялся почти до полуночи, а потом, чрезвычайно довольный  собой, улегся в гамак.    

Первое,  что коснулось слуха карлика утром, когда он только-только открыл глаза и,  увидев себя так близко от потолка, вообразил спросонья, будто его превратили за  ночь не то в муху, не то в жужелицу, — были звуки приглушенных рыданий и  всхлипываний. Осторожно заглянув вниз и увидев миссис Квилп, он несколько минут  молча смотрел на нее и вдруг крикнул, да так громко, что она подскочила на  месте со страху: — Ау-у!    

— О  Квилп! — воскликнула несчастная женщина, глянув вверх. — Как вы меня  испугали!    

— А  я нарочно! У-у, беспутница! — рявкнул карлик. — Что вам здесь надо?  Ведь я утонул!    

— Квилп,  прошу вас, умоляю, вернитесь домой! — сквозь слезы проговорила она. —  Больше это никогда не повторится. И в конце концов ведь мы беспокоились! Потому  все так и вышло.    

— Вы  беспокоились? — с усмешкой повторил карлик. — Конечно, беспокоились…  как бы я не остался в живых. Нет! Я вернусь домой, когда мне заблагорассудится.  Захочу — останусь, захочу — опять уйду. Я буду эдаким блуждающим огоньком — то  здесь, то там, и вечно буду плясать вокруг вас, появляться в самые неожиданные  минуты, так, чтобы вы жили в постоянном страхе и волнении. Ну, уберетесь вы  отсюда или нет?    

Миссис  Квилп с безмолвной мольбой протянула к нему руки.    

— Нет  и нет! — крикнул карлик. — И еще раз нет! А если вы посмеете ходить  сюда без зова, я наставлю здесь капканов, я заведу цепных собак, которые будут  рычать и кусаться, заведу самопалы с секретом, которые откроют пальбу, как  только вы наступите на проволоку, и разнесут вас в мелкие куски! Убирайтесь  отсюда вон!    

— Простите  меня! Вернитесь домой! — горячо воскликнула его жена.    

— Не-ет! —  взревел Квилп. — Я вернусь, когда найду нужным, и буду уходить и приходить,  не спрашивая у вас позволения. Вон там дверь — видите? Убирайтесь отсюда!    

Мистер  Квилп отдал это приказание таким повелительным тоном и сопроводил свои слова  таким резким взмахом руки, явно свидетельствующим о его намерении выпрыгнуть из  гамака и — как есть, в ночном колпаке гнать жену по улицам до самого дома, что  она стрелой вылетела из конторы. Вытянув шею, карлик до тех пор провожал ее  глазами, пока она не выбежала со двора, а потом, весьма довольный тем, что ему  лишний раз удалось утвердить свою волю и отстоять свой замок, разразился  громовым хохотом и снова улегся спать.    

 Глава LI    

     

Великодушный  и ласковый хозяин холостяцкого особняка спал долго, услаждаемый во сне дождем,  слякотью, сыростью, туманом и крысиной возней, а проснувшись, вылез из гамака с  помощью своего лакея Тома Скотта, велел ему приготовить завтрак и стал  одеваться. Когда же туалет его был закончен и завтрак съеден, он снова  отправился на улицу Бевис-Маркс.    

На этот  раз мистер Квилп собирался нанести визит не мистеру Свивеллеру, а его патрону и  другу, мистеру Самсону Брассу. Однако в конторе не оказалось ни этих  джентльменов, ни столпа и светоча юриспруденции мисс Салли, тоже отлучившейся  куда-то со своего поста. Об их одновременном отсутствии посетителей оповещала  засунутая за ручку дверного колокольчика записка мистера Свивеллера, которая,  не сообщая читателям никаких сведений о том, когда ее здесь оставили, содержала  в себе лишь несколько туманное и неопределенное уведомление, что этот  джентльмен «вернется через час».    

— Служанка-то  все-таки должна быть дома, — сказал карлик и постучался. — Мне этого  вполне достаточно.    

После  довольно долгого ожидания дверь приотворилась и из-за нее послышался чей-то  слабенький голосок: — Пожалуйста, будьте так добры, оставьте карточку, или,  может, передать на словах?    

— Э-э? —  недоуменно протянул Квилп, глядя на маленькую служанку сверху вниз — угол  зрения для него, карлика, совершенно необычный.    

Но  девочка твердила одно и то же, как и в первую свою встречу с мистером  Свивеллером: — Пожалуйста, будьте так добры, оставьте карточку, или, может,  передать на словах?    

— Я  напишу письмо, — сказал карлик и, оттолкнув ее, прошел в контору. —  Передай его хозяину сразу, как только он вернется, слышишь? — И мистер  Квилп вскарабкался на высокую табуретку, а маленькая служанка, наученная, как  вести себя в подобных случаях, уставилась на него во все глаза, готовясь, если  он вздумает прикарманить хотя бы одну облатку, выбежать на улицу и позвать  полицию.    

Складывая  свое послание (написать которое ему было недолго, по причине его краткости),  мистер Квилп поймал на себе взгляд маленькой служанки. Он ответил ей взглядом  долгим и внимательным.    

— Как  поживаешь? — спросил карлик, смачивая языком облатку и корча при этом  страшные рожи.    

Маленькая  служанка, вероятно, испуганная его гримасами, только шевельнула губами, но по  их беззвучному движению можно было догадаться, что она повторяет про себя  заученную формулу насчет карточки или передачи на словах.    

— Плохо  с тобой здесь обращаются? Хозяйка, наверно, фурия? — с усмешкой спросил  Квилп.    

Услышав  последний вопрос, маленькая служанка плотно сжала губы кружочком и часто-часто  закивала, а взгляд ее, хоть и по-прежнему испуганный, стал в то же время  хитрым-прехитрым.    

Пленил  ли мистера Квилпа этот безмолвный, но полный лукавства ответ, заинтересовало ли  его по каким-нибудь другим причинам выражение лица девочки, захотелось ли ему  просто из озорства смутить ее — неизвестно. Как бы то ни было, он поставил  локти на стол, подпер щеки кулаками и вытаращил глаза.    

— Ты  откуда взялась? — спросил он после долгого молчания, поглаживая  подбородок.    

— Не  знаю.    

— Как  тебя зовут?    

— Никак.    

— Не  мели вздора, — отрезал Квилп. — Когда хозяйке что-нибудь нужно, как  она тебя называет?    

— Чертовкой, —  ответила девочка и выпалила одним духом, точно опасаясь дальнейших расспросов:  — Пожалуйста, будьте так добры, оставьте карточку, или, может, передать на  словах?    

Эти  странные ответы, казалось, должны были бы только разжечь любопытство Квилпа.  Однако он не вымолвил больше ни слова, еще задумчивее потер подбородок, нагнулся  над письмом и, делая вид, будто с особой тщательностью и скрупулезностью  выводит на конверте имя и фамилию адресата, украдкой бросал на маленькую  служанку пытливые взгляды из-под своих лохматых бровей. Кончив этот тайный  осмотр, карлик закрыл лицо ладонями и затрясся от беззвучного смеха, так что  жилы у него на шее вздулись — того и гляди лопнут. Потом он надвинул шляпу на  нос, чтобы скрыть от девочки свое веселое настроение и багровую физиономию,  швырнул ей письмо и быстро вышел из конторы.    

На улице  карлик неизвестно почему прыснул со смеху, схватился за бока, снова прыснул,  нагнулся к пыльной решетке подвального окна и до тех пор заглядывал вниз,  стараясь еще раз увидеть девочку, пока не выбился из сил. Покинув, наконец,  свой наблюдательный пост, он отправился прямым путем в «Дебри», которые  находились на расстоянии ружейного выстрела от его холостяцкой обители, и велел  поближе к вечеру подать в беседку чая на три персоны, так как и визит его в  контору и письмо преследовали одну цель — пригласить мисс Салли Брасс вместе с  Самсоном принять участие в этом пиршестве.    

Погода в  тот день не слишком-то располагала к чаепитию в беседке, тем более в такой,  которая дошла до крайней степени ветхости и в часы отлива открывала вид на  илистые береговые откосы Темзы. Тем не менее мистер Квилп заказал легкую  закуску с чаем именно в этом уютном уголке и под его дырявой, протекающей  крышей принял мистера Самсона и мисс Салли.    

— Вы  же большой любитель природы, — сказал карлик, ухмыляясь во весь  рот. — Очаровательное местечко, Брасс! Не правда ли, в нем есть что-то  своеобразное, нетронутое, первобытное?    

— Действительно,  здесь прелестно, сэр, — ответил стряпчий.    

— Не  жарко? — продолжал Квилп.    

— Н-не  очень, сэр, — сказал Брасс, лязгая зубами.    

— Может,  чуть сыровато? Может, вас трясет?    

— Такая  сырость только поднимает настроение, сэр, — отвечал Брасс. — Пустяки,  сэр, сущие пустяки.    

— А  Салли? — спросил восхищенный карлик. — Салли здесь нравится?    

— Понравится,  когда она выпьет чаю, — отрезала эта твердокаменная особа. — Велите,  чтобы скорей подавали, нечего зря болтать.    

— Прелестная  Салли! — воскликнул Квплп, открывая ей объятия. — Кроткая,  очаровательная, упоительная Салли!    

— Поразительный  человек! — пробормотал Брасс самому себе. — Трубадур![72] Ну, как есть трубадур!    

Однако  эти комплименты были высказаны без должной живости и горячности, так как  несчастный стряпчий, схвативший где-то простуду, успел к тому же изрядно  промокнуть дорогой и теперь охотно понес бы материальные издержки, лишь бы  перенестись из этой сырой конуры в теплую комнату, где можно было бы высушиться  у огня. А Квилп, на этот раз не только потворствовавший своим сатанинским  прихотям, но и сводивший счеты с Самсоном за его участие в тризне, неприметным  свидетелем которой был он сам, с безграничным восторгом ловил всякое проявление  беспокойства на лице стряпчего и получал от своей затеи такое удовольствие,  какое вряд ли доставил бы ему самый пышный банкет.    

Следует  также отметить для более полной обрисовки характера мисс Салли Брасс, что сама  она не стала бы так легко мириться с неудобствами «Дебрей» и, по всей  вероятности, ушла бы оттуда без чая. Однако, догадавшись, как плохо приходится  ее брату и какие он испытывает тайные муки, эта девица почувствовала мрачное  удовлетворение и решила веселиться на свой собственные лад. Дождевые капли  просачивались сквозь крышу и капали им на голову, но мисс Брасс без единого  слова жалобы, с непоколебимым самообладанием председательствовала за чайным  столом. Мистер Квилп, в буйном порыве гостеприимства забравшийся на бочку  из-под пива, провозгласил «Дебри» самым прелестным и уютным уголком на всем  земном шаре и, подняв стакан, выпил за их следующую пирушку в этом  увеселительном заведении; мистер Брасс, в чашку которого лило прямо с крыши,  тщетно бодрился, стараясь глядеть молодцом; Том Скотт вертелся в дверях беседки  под дырявым зонтиком и хохотал до упаду — так его потешали муки стряпчего, а  мисс Салли Брасс, не удостаивавшая вниманием дождь, орошавший ее женственный  стан и нарядный туалет, торчала за столом, прямая как палка, и преспокойно  созерцала страдания брата, выказывая полное равнодушие к собственным  неудобствам и, видимо, намереваясь просидеть здесь всю ночь, столь высокое  наслаждение доставляла ей пытка, которую Самсон претерпевал совершенно  безропотно из-за своей рабской угодливости и алчности. Характеристика мисс  Салли будет неполной, если мы не отметим тут же, что злорадство злорадством, а  она первая разгневалась бы, если бы мистер Самсон вздумал в чем-нибудь перечить  их клиенту.    

В самый  разгар веселья мистер Квилп вдруг услал своего подручного бесенка с каким-то  поручением, потом спрыгнул с бочки и, сразу став самим собой, тронул стряпчего  за рукав.    

— Два  слова, — сказал он, — а потом опять продолжим наш пир. Салли, обрати  ко мне слух.    

Мисс  Салли придвинулась к нему вплотную, зная по опыту, что при переговорах с этим  клиентом не следует доверяться даже воздуху.    

— Есть  дельце, — продолжал Квилп, переводя взгляд с брата на сестру. —  Весьма деликатного свойства. Обсудите его между собой на досуге.    

— Слушаю,  сэр, — сказал Брасс, вынимая из кармана записную книжку и карандаш. —  С вашего позволения, я сейчас же запишу все по пунктам. Редкостные  документы! — добавил стряпчий, возводя очи к потолку. — Просто  редкостные! Он излагает свои мысли с такой четкостью, что слушать его одно  удовольствие. Я не знаю ни одного парламентского акта, равного этим документам  по четкости изложения.    

— На  сей раз придется лишить вас этого удовольствия, — сказал Квилп, —  спрячьте карандаш. Обойдемся без документов. Итак… Есть мальчишка по имени Кит.    

Мисс Салли  кивнула, подтверждая, что она его знает.    

— Кит! —  сказал мистер Самсон. — Кит! Гм! Я как будто слышал это имя, но не могу  вспомнить, когда и ври каких…    

— Вы  медлительны, как черепаха, а тупостью перещеголяете носорога, —  нетерпеливо махнув рукой, огрызнулся любезный клиент мистера Брасса.    

— Вот  шутник! — воскликнул угодливый стряпчий. — А какое знание  естественной истории! Буффон, прямо Буффон![73]  Мистер Брасс явно хотел сказать комплимент, и есть все основания предполагать,  что он имел в виду естествоиспытателя Бюффона[74],  да только переврал первую гласную. Как бы то ни было, Квилп не дал ему времени  исправить ошибку, но, заметив ее сам, тронул, а если выражаться точнее, огрел  его зонтиком по голове.    

— Не  будем препираться, — сказала мисс Салли, удерживая карлика за руку. —  Вы поняли, что я знаю этого мальчишку, чего же вам еще надо!    

— Она  кого угодно за пояс заткнет! — воскликнул Квилп, похлопывая ее по спине и  презрительно глядя на Самсона. — Салли, мне Кит не нравится.    

— Мне  тоже, — сказала мисс Брасс.    

— И  мне тоже, — подхватил Самсон.    

— Значит,  все в порядке! — воскликнул Квилп. — Половина дела уже сделана. Этот  Кит принадлежит к тому сорту людей, которые называются порядочными, честными.  Хитрый, пронырливый щенок, вот он кто! Ханжа! Соглядатай! Трусливая собака!  Лижет руку тому, кто его ласкает и кормит, а на всех прочих скалит зубы и лает  как пес!    

— Какое  потрясающее красноречие! — воскликнул Брасс и чихнул. — Дрожь берет  слушать!    

— Ближе  к делу, — сказала мисс Салли. — Не тратьте лишних слов.    

— Салли  опять права! — согласил с Квилп, снова бросив презрительный взгляд на  Самсона. — Она нас обоих за пояс заткнет! Так вот, этот наглый щенок  никому не дает прохода, а пуще всех мне. Короче говоря, у меня с ним давние  счеты.    

— Этого  достаточно, сэр, — сказал Самсон.    

— Нет,  этого мало, сэр! — с издевательской усмешкой перебил его Квилп. —  Дайте договорить до конца. У меня с ним давние счеты, а сейчас он стал мне  поперек дороги и мешает одному делу, которое может озолотить нас всех. Кроме  того, этот мальчишка вообще мне не по нутру, я его ненавижу. Вот, теперь вы  знаете более или менее все, а об остальном извольте догадаться. Придумайте  способ, как нам разделаться с ним, и действуйте. Ну, беретесь?    

— Беремся,  сэр, — ответил мистер Брасс.    

— Тогда  по рукам, — сказал Квилп. — Салли, душенька, вашу лапку! Я полагаюсь  на вас так же, как на Самсона, если не больше. А, да вот и Том Скотт с фонарем,  трубками, грогом! Кутим всю ночь!    

Они не  обменялись больше ни словом, ни взглядом, ни хотя бы намеком на то, ради чего  была устроена сегодняшняя встреча. Эта троица привыкла действовать заодно, и  общность интересов, взаимная выгода связывали их такими тесными узами, что они  обходились без лишних разговоров. Квилп как ни в чем не бывало вернулся к  своему буйному веселью и в мгновение ока предстал перед ними прежним горластым,  бесшабашным дьяволом.    

Было уже  десять часов вечера, когда добрая Салли выволокла из «Дебрей» своего любимого и  любящего братца, который к этому времени мог двигаться, только опираясь на ее  воздушную фигурку, ибо походка у него (неизвестно почему) стала далеко не  твердой, а ноги то и дело подгибались, причем большей частью на ровном месте.    

Умаявшись  за последние дни так, что ему не помог и долгий утренний сон, карлик, не теряя  времени, пробрался в свой изысканно обставленный домик и вскоре уснул в гамаке.  Оставим его теперь во власти сновидений, в которых, может быть, не последнее  место занимают и те двое, кого мы покинули на паперти старой церкви, и вернемся  к ним, пока они тихо сидят там, поджидая своего Друга.    

 Глава LII    

     

Прошло  немало времени, прежде чем учитель появился у кладбищенской калитки и быстро  зашагал к ним, позванивая на ходу связкой ржавых ключей. Он подошел к паперти  совсем запыхавшись и в первую минуту не мог выговорить ни слова, а только  показал на древние строения, которые девочка так внимательно разглядывала без  него.    

— Видишь  вон те два старых домика? — спросил он, наконец.    

— Да, —  ответила Нелл. — Я почти не сводила с них глаз, пока вас не было.    

— Они  заинтересовали бы тебя еще больше, если бы ты знала, с какой новостью я  вернусь, — сказал ее друг. Один из этих домиков будет мой.    

Не  добавив больше ни слова, не дав девочке ответить ему, учитель взял ее за руку и  с сияющим лицом вывел за калитку.    

Они  остановились перед низкой дверью первого домика. Перепробовав несколько ключей,  учитель, наконец, подобрал один, подходивший к огромному замку, — замок  открылся со скрипом и впустил их внутрь.    

Перед  ними была сводчатая комната, богато изукрашенная в давние времена искусной  рукой резчика и еще сохранившая следы своего былого великолепия в прекрасных  линиях арок и в ажурной резьбе каменных карнизов. Растительный орнамент,  который мог бы поспорить совершенством с самой природой, напоминал о том, что,  сколько бы раз ни сменялась листва на деревьях за этими стенами, его не  касались никакие перемены. Поддерживающие каминную доску фигуры из камня, хоть  и порядком искрошившиеся, все еще хранили свой первоначальный вид — не в пример  кладбищенскому праху и печально высились у пустого камина, словно живые существа,  что давно пережили свой век и теперь оплакивают выдавшее им на долю медленное  угасание.    

В  древние времена — ибо в этом древнем доме даже перемены уходили в глубокую  древность — часть комнаты была отделена перегородкой, и за ней помещалось нечто  вроде алькова с маленьким окном или нишей, прорубленной в глухой стене. Дубовая  перегородка и две дубовые скамьи у камина, вероятно, стояли в прошлые века в  монастыре или в церкви; приспособленные на скорую руку для новых нужд, они не  претерпели почти никаких изменений и на них еще осталась тонкая резьба.    

Открытая  дверь вела в маленькую каморку или келью, свет в которую еле проникал сквозь  окошко, сплошь увитое плющом; других комнат в этом доме не было. Стояла здесь и  кое-какая мебель: несколько кресел с тонкими, словно иссохшими от старости  ручками и ножками; стол — вернее, его жалкое подобие; огромный сундук, в  котором хранился когда-то церковный архив; другие, столь же причудливые  предметы домашнего обихода и запас растопки на зиму. Все это свидетельствовало  о том, что не так давно здесь кто-то жил.    

Девочка  оглядывалась по сторонам с тем благоговейным чувством, которое охватывает нас,  когда мы видим перед собой следы веков, капля за каплей канувших в океан  вечности. Старик тоже вошел сюда следом за ними, и первые минуты они все трое  стояли затаив дыхание, словно боясь нарушить окружающую тишину.    

— Как  здесь красиво! — чуть слышно проговорила девочка.    

— А  мне показалось, что тебе не нравится! — воскликнул учитель. — Ты  вздрогнула, когда мы вошли сюда, будто испугавшись холода и мрака.    

— Нет,  это не так. — Нелл с легкой дрожью обвела взглядом комнату. — Я не  могу вам объяснить, что со мной, но когда я смотрела на эти домики с церковной  паперти, меня охватило то же чувство… Может быть, потому, что они такие старые,  ветхие.    

— Вот  где можно спокойно жить, правда? — сказал ее друг.    

— Да,  да! — воскликнула девочка, взволнованно сжав руки. — Тихий, мирный  уголок — такой уголок, где можно спокойно жить и спокойно ждать смерти! —  Она хотела сказать что-то еще, но голос у нее дрогнул и перешел в прерывистый  шепот.    

— Здесь  можно жить и жить, окрепнув духом и телом, — сказал учитель. — И так  оно и будет, потому что этот дом ваш.    

— Наш! —  воскликнула девочка.    

— Да, —  радостно ответил учитель. — Ваш на долгие веселые годы. Я устроюсь по  соседству — совсем рядом, а этот дом отдан вам.    

Сообщив  свои поразительные новости, учитель сел, усадил Нелли рядом с собой и стал  рассказывать ей, что в этом ветхом доме долгие годы, чуть ли не до ста лет,  жила старушка, которая хранила ключи от церкви, открывала ее в часы службы и  водила по ней посетителей; что она умерла с месяц назад, а на ее место еще  никого не нашли; что, узнав все это из беседы с кладбищенским сторожем,  прикованным к постели ревматизмом, он решился намекнуть на свою спутницу этому  представителю местной власти; что тот принял намек весьма благосклонно и  посоветовал ему поговорить о Нелли с самим священником. Короче говоря, хлопоты  его увенчались успехом, и хотя завтра Нелл с дедом еще следует сходить к  священнику, можно считать, что место останется за ней, так как он хочет  посмотреть на них просто для порядка.    

— Жалованье,  правда, небольшое, — продолжал учитель, — но в таком захолустном  местечке его хватит. Мы станем складывать свои доходы и заживем на славу!  Можешь в этом не сомневаться!    

— Да  благословит вас бог! — сквозь слезы проговорила Нелл.    

— Аминь,  дитя мое! — весело воскликнул ее друг. — Благословение господне будет  и со мной и с вами. Господь не оставит нас и впредь, как не оставлял все те  дни, когда рука его посреди стольких страданий и горестей указывала нам путь к  безмятежной жизни. Но надо еще посмотреть мое жилье! Пойдемте!    

Они  поспешили к другому дому, как и в первый раз перепробовали несколько ключей,  наконец нашли подходящий и открыли источенную червем дверь. Комната здесь  оказалась тоже сводчатой, но менее просторной и всего лишь с одной примыкающей  к ней каморкой. Нетрудно было догадаться, что учителю предназначался первый дом  и что в своем попечении о старике и девочке он уступил более удобное жилье им.  Из вещей здесь тоже было лишь самое необходимое и тоже лежал запас растопки на  зиму.    

Теперь  им предстояла приятная задача — сделать оба дома обитаемыми и устроиться в них  как можно уютнее. И вот через несколько минут веселый огонь уже пылал и  потрескивал в обоих каминах и заливал выцветшие дряхлые стены здоровым  румянцем. Нелл взяла иголку, заштопала рваные оконные занавески и починила  ветхий коврик, так что он снова стал хоть куда. Учитель выровнял и подмел  площадку перед дверью, подрезал высокую траву, оправил побеги запущенного плюща  и вьюнка, уныло клонившиеся к земле, и дом сразу повеселел снаружи, приобрел  обжитой вид. Старик, помогавший то учителю, то внучке, беспрекословно выполнял  их поручения и был счастлив. Соседи, вернувшись домой с работы, тоже предлагали  им свои услуги или присылали детей с разными мелочами — в долг или в подарок, и  как раз с такими, какие и были нужны этим новым жителям их деревушки. День  выдался хлопотливый; наступил вечер, и учитель с девочкой сокрушались, что так  быстро стемнело, а впереди еще столько всяких дел.    

К ужину  они собрались в доме, который отныне можно называть домом Нелл, перешли после  трапезы к камину и, чуть ли не шепотом, чтобы не нарушить своей тихой радости,  принялись обсуждать планы на будущее. Прежде чем уйти к себе, учитель прочел  молитву, и, полные благодарности и счастья, они расстались на ночь.    

Старик  мирно уснул, все вокруг стихло, и в этот безмолвный час девочка еще долго не  отходила от остывающего камина, вспоминая недавнее прошлое как миновавший сон.  Отсветы слабого огня на дубовых панелях, на резном их верхе, чуть видневшемся  под сумрачными сводами потолка; древние стены, по которым при каждой вспышке  пламени пробегали странные тени; дух тления, не пощадивший даже неодушевленные  и, казалось бы, такие прочные вещи; торжественное присутствие смерти совсем  близко, за порогом ее дома, — все это погружало девочку в глубокое  раздумье, чуждое, однако, всякой тревоге, всякому страху. За последние дни,  полные страданий и одиночества, в Нелли произошла незаметная перемена. По мере  того как силы ее убывали, а воля крепла, в ней рождались светлые мысли и  надежды — достояние немногих, пожалуй, только тех, кто слаб и немощен. Никто не  видел, как тоненькая, хрупкая фигурка девочки скользнула от камина к окну, и  она задумчиво облокотилась на подоконник. Никто, кроме звезд, не мог взглянуть  на это обращенное к небу личико и прочесть написанную на нем повесть. Старый  церковный колокол грустно отбивал часы, будто опечаленный тем, что ему  приходится говорить только с мертвыми, ибо живые не слышат его  предостерегающего голоса; зашуршали опавшие листья; колыхнулась трава на  могилах; все остальное безмолвствовало и покоилось во сне.    

Эти  спящие, чей сон не знал сновидений, лежали кто возле церкви, у самых ее стен,  словно ища в ней утешения и защиты; кто в изменчивой тени деревьев; кто поближе  к тропинке, так чтобы слышать шаги живых; кто среди детских могил. Некоторым  захотелось лечь в ту самую землю, по которой они бродили при жизни изо дня в  день; другим — там, где заходящее солнце будет светить на их ложе, или там,  куда упадут его лучи на утренней заре. Видимо, ни одна душа, расставаясь с  земным пленом, не могла отрешиться от своей бренной оболочки, а если и  отрешалась, то любовь к ней не оставляла ее, подобно той любви, что чувствует узник  к своей темнице, медля на ее пороге, после долгих лет заключения.    

Прошло  немало времени, прежде чем девочка закрыла окно и подошла к кровати. И снова то  же ощущение будто ее обдало холодом, и снова что-то похожее на страх, но  мимолетный, не оставивший после себя и следа. А во сне она опять увидела  маленького школьника, и будто крыша у нее над головой разверзлась, и в сиянии,  поднимающемся до самого неба, как на старинной картинке из библии, сонм светлых  ликов смотрел на нее, спящую. Какой это был мирный, сладостный сон! Тишина,  стоявшая за стенами дома, оставалась нерушимой, хотя в воздухе звучала музыка и  слышался шелест ангельских крыльев. Вот среди могил появились рука об руку и  сестры, которых она издали сопровождала на прогулках. А потом сновидение потускнело  и растаяло бесследно.    

Яркое,  веселое утро снова вернуло девочку к работе, начатой вчера, и приятным мыслям и  вдохнуло в нее радость, бодрость, надежды. Все втроем они дружно трудились до  полудня, приводя в порядок свое жилье, а потом пошли к священнику.    

Священник  был простодушный, кроткий старичок, много лет назад отрешившийся от мирской  жизни и весь ушедший в себя. Его жена умерла в доме, где он жил и по сию пору,  отгороженный его стенами от всех житейских помыслов и надежд.    

Священник  принял их ласково и, сразу же заинтересовавшись Нелли, стал расспрашивать, как  ее зовут, сколько ей лет, откуда она родом и что ее привело сюда. Учитель еще  вчера рассказал ему все о своих спутниках. У них нет ни дома, ни близких,  пояснил он, а сюда они пришли вместе с ним, разделить его участь. Он любит эту  девочку, как родную дочь.    

— Ну,  что ж, — сказал священник. — Пусть будет по-вашему. Но ведь она еще  совсем ребенок.    

— Не  по летам умудренный тяжкими испытаниями и горем, — последовал ответ.    

— Боже  милостивый! Так пусть отдохнет у нас и забудет все свои прошлые беды! —  сказал священник. — Но тебе покажется тоскливо и скучно в нашей старой  церкви, дитя мое.    

— Нет,  нет, сэр! — воскликнула Нелл. — Никогда!    

— Я  бы, разумеется, предпочел, — продолжал священник, гладя ее по голове и  печально улыбаясь, — чтобы ты танцевала по вечерам на лужайке, а не сидела  под сумрачными, ветхими сводами. Смотрите, чтобы она не загрустила у вас среди  наших величественных развалин. Ваша просьба уважена, друг мой.    

Выслушав  от священника ласковые напутственные слова, они оставили его, пошли в дом Нелли  и только начали обсуждать свою удачу, как вдруг к ним пожаловал еще один  благожелатель.    

Это был  тоже старик, живший у священника (как они узнали позднее) уже пятнадцать лет,  со смерти его жены. Они дружили долгие годы, еще со школьной скамьи, и когда  священника постигло горе, старый друг сразу же приехал успокоить, утешить его и  с тех пор не разлучался с ним. Он стал душой здешних мест всеобщим советчиком,  посредником, зачинщиком веселья, он улаживал все ссоры, распределял среди  бедных даяния своего друга, добавляя к ним немалую толику и собственных денег.  Простодушные поселяне не потрудились узнать, как его зовут, а кто и знал, тот  забыл. За ним утвердилось прозвище «бакалавр», — может быть, благодаря  смутным слухам, передававшимся из уст в уста в первые дни после его появления в  деревне, — слухам об отличиях, которые он будто бы получал в колледже.  Прозвище ему понравилось или же показалось не хуже всякого другого, и так он и  стал зваться с тех пор бакалавром. И, добавим кстати, что не кто иной, как этот  самый бакалавр, и натаскал собственными руками растопку, которую наши странники  нашли каждый в своем новом жилище.    

Итак,  бакалавр (оставим ему это прозвище) приотворил дверь, высунул из-за нее свою  добродушную круглую физиономию и вошел в комнату, в которой ему, вероятно,  приходилось бывать и раньше.    

— Вы  мистер Мартон, наш новый учитель? — спросил он, здороваясь с другом Нелл.    

— Да,  это я, сэр.    

— Нам  рекомендовали вас с самой лучшей стороны, и я очень рад с вами познакомиться.  Мне бы следовало прийти еще вчера, но я был в отъезде, возил письмо от одной  больной старушки к ее дочери в другую деревню, и вернулся только сейчас. А это  наша юная привратница? Вы прекрасно сделали, друг мой, что привели с собой ее и  этого старичка. Вы сердечный человек, а значит, должны быть и хорошим учителем.    

— Она  только что оправилась после болезни, сэр, сказал учитель, в ответ на  внимательный взгляд, которым их гость окинул Нелли, прежде чем поцеловать ее в  щеку.    

— Да,  да, я знаю! — воскликнул бакалавр. — Страдания, душевная боль — это  она все испытала.    

— И  полной мерой, сэр.    

Бакалавр  посмотрел на старика, снова перевел взгляд на Нелли и ласково сжал ей руку.    

— Здесь  тебе будет хорошо, — сказал он, — уж мы позаботимся об этом. А ты, я  вижу, начала наводить порядок в доме. И все сама, своими руками?    

— Да,  сэр.    

— Ну,  что ж, мы продолжим твою работу… правда, не так искусно, но возможностей для  этого у нас больше, чем у тебя, — сказал бакалавр. — Сейчас  посмотрим, посмотрим.    

Нелл  повела его в другую комнату, потом в соседний дом, и, обнаружив тут и там  нехватку многих необходимых вещей, он взялся пополнить их хозяйство из  собственных запасов всякого добра, видимо отличавшихся большим разнообразием,  так как там попадались предметы самые неожиданные. Подарки были доставлены к  Нелли без малейшего промедления — бакалавр ушел и минут через десять вернулся  со старыми полками, ковриком, одеялами и прочими предметами домашнего обихода,  да еще в сопровождении мальчика, нагруженного тяжелой ношей. Все было свалено в  общую кучу на полу и потребовало разборки, сортировки и распределения по  местам, причем бакалавр, занимавшийся этой работой с огромным увлечением,  проявил большую живость и распорядительность. Когда вещи были прибраны, он велел  мальчику сбегать за его школьными товарищами, чтобы новый учитель познакомился  с ними и произвел им торжественный смотр, — Прекрасные ребята, Мартон!  Лучших, пожалуй, и не сыщешь, — сказал бакалавр, как только мальчик  убежал. — Но им и невдомек, что я о них такого мнения. Зачем? Это лишнее.    

Посланный  вскоре вернулся во главе длинной вереницы мальчиков, и больших и маленьких,  которые при виде бакалавра, встретившего их в дверях, начали срывать с головы  картузы и шапки, сминать их в комок, отвешивать поклоны и расшаркиваться, а  бакалавр улыбался, кивал головой, с величайшим удовольствием взирая на все эти  судорожные проявления вежливости. Откровенно говоря, свое мнение об этих  мальчиках он скрывал не столь тщательно, как мистер Мартон мог бы заключить из его  же собственных слов, и оно то и дело проскальзывало в разных замечаниях на их  счет, которые отпускались доверительным шепотом, но так, что всем все было  слышно.    

— Вот  этого ученика, Мартон, зовут Джон Оуэн, говорил бакалавр. — Способный  мальчик, сэр, правдивый, честный, но ветрогон, шалун, сорвиголова, каких свет  не видал. Этот мальчик, уважаемый сэр, так и норовит сломать себе шею и лишить  своих родителей сына — их главной утехи в жизни. Но, между нами говоря, когда  школьники будут играть в зайцы и собаки и вы увидите, как он прыгает через  изгороди и канаву возле дорожного столба и спускается по скату каменоломни, это  зрелище навсегда останется у вас в памяти. Оно просто бесподобно!    

Отчитав  Джона Оуэна хоть и шепотом, но так, что тот все слышал, бакалавр взялся за  другого мальчика.    

— Теперь,  сэр, обратите внимание вон на того ученика, — продолжал он. — Это  Ричард Эванс, сэр. Способности просто поразительные, память отличная, быстро  все усваивает, а кроме того, наделен прекрасным голосом и слухом — он у нас  лучше всех поет псалмы. Тем не менее, сэр, мальчик этот плохо кончит и умрет не  своей смертью. Он всегда клюет носом на проповедях. Впрочем, если говорить по  совести, мистер Мартон, со мной случалось то же самое в его годы, и я ничего не  мог с собой поделать — видно, все зависит от натуры.    

Многообещающий  ученик выслушал эти суровые попреки, и после него настала очередь следующего.    

— Но  если уж говорить о пагубных примерах, — про должал бакалавр, — если  указывать на мальчиков, которые должны служить предостережением и пугалом для  своих товарищей, — то обратите внимание вон на того юношу и отнеситесь к  нему со всей строгостью. Вон он, сэр, вон тот белокурый, с голубыми глазами…  Если бы вы знали, как он плавает, сэр, как ныряет! Бог ты мой! Этот ученик,  сэр, совершил однажды безумный поступок — бросился одетый в реку в том месте,  где глубина не меньше восемнадцати футов, и вытащил собачонку нищего слепца,  которая шла ко дну, потому что на ней была тяжелая цепь с ошейником. А ее  хозяин стоял тут же на берегу и, ломая руки, оплакивал своего верного друга и  поводыря. Я как только узнал об этом, так сразу же послал мальчугану две гинеи,  разумеется, тайком, сэр, — добавил бакалавр громким шепотом. —  Только, ради бога, не проговоритесь! Он понятия не имеет, что эти деньги от  меня.    

Когда с  третьим преступником было покончено, бакалавр перешел к четвертому, пятому и  так перебрал всю шеренгу, с особой язвительностью отмечая те черты характера  мальчиков, очевидно с целью их обуздания, которые казались ему всего милее и  были несомненно плодом его уроков и личного примера. Убежденный, что выказанная  им строгость повергла школьников в уныние, он сунул им какую-то мелочь и  отпустил с миром, напоследок велев расходиться по домам чинно, не скакать, не  драться и с дороги никуда не сворачивать, а сам тут же признался учителю  внятным шепотом, что в их годы ему не удалось бы выполнить такой приказ, даже  если б от этого зависела его жизнь.    

Составив  себе ясное представление о взглядах бакалавра и поняв, что его собственные  взгляды на воспитание юношества не встретят здесь отпора, учитель счел себя  счастливейшим из смертных и простился со своим новым другом, полный бодрости и  самых радужных надежд. К ночи окна обоих старых домиков снова осветились  изнутри веселым огнем, горевшим в их каминах, и, возвращаясь с вечерней  прогулки, бакалавр со священником посмотрели в ту сторону, вполголоса  заговорили о девочке и со вздохом оглянулись на кладбище, которое лежало  позади.    

 Глава LIII    

     

На  следующий день Нелл встала рано, справилась со всеми хозяйственными делами,  прибрала в доме учителя (впрочем, против желания этого добряка, не хотевшего  утруждать ее) и, сняв с гвоздя у камина маленькую связку ключей, которую  бакалавр торжественно вручил ей накануне, пошла в старую церковь.    

Небо  было безмятежно ясное; в чистом воздухе, напоенном ароматом опадающей листвы,  чувствовалась благодатная свежесть. Речка искрилась на солнце и с мелодичным  журчаньем струила вдаль свои воды; зеленые холмики поблескивали росой, словно  слезами, пролитыми добрыми духами по умершим.    

На  кладбище, среди могил, играла в прятки веселая компания ребятишек. Кто-то из  них принес сюда грудного младенца, и они уложили его спать на детскую могилку,  устроив ему мягкую постель из листьев. Насыпь была совсем свежая — под ней,  должно быть, покоился какой-нибудь малыш, который еще не так давно сидел здесь,  слабенький, хилый, и терпеливо следил за играми своих товарищей. И для них он,  верно, был теперь все такой же, как и раньше.    

Нелл  подошла к ребятишкам и спросила, чья это могила. Один мальчуган ответил ей, что  она ошибается: это садик, садик его брата. Он зеленее всех других садов на  свете, и птицы любят прилетать сюда, потому что братец всегда кормил их. Кончив  говорить, мальчуган улыбнулся Нелл, стал на колени, прижался щекой к зеленому  дерну и через минуту весело убежал прочь.    

Нелл  прошла мимо церкви, поглядев на ее древнюю колокольню, отворила калитку и вышла  на деревенскую улицу. Дряхлый кладбищенский сторож, который стоял, опираясь на  костыль, у дверей своего коттеджа, поздоровался с ней.    

— Как  вы себя чувствуете — лучше? — спросила девочка, подходя к нему.    

— Лучше, —  ответил старик. — Благодарение богу, гораздо лучше.    

— А  скоро совсем поправитесь.    

— С  божьей помощью да набравшись терпения как-нибудь поправлюсь. Зайди ко мне,  зайди.    

Старик  заковылял к двери и, предупредив Нелл, что нужно шагнуть вниз на одну  ступеньку, с немалым трудом одолел это препятствие сам.    

— У  меня всего одна комната. Есть еще вторая наверху, да я в нее редко заглядываю —  последние годы трудновато стало подниматься по лестнице. Однако к лету думаю  туда перебраться.    

Девочка  удивилась, что этот седовласый старец, к тому же могильщик по ремеслу, так  уверенно говорит о будущем. А он поймал ее взгляд, обращенный к заступам,  висевшим на гвоздях вдоль стены, и улыбнулся.    

— Ты,  наверно, думаешь, что это все для рытья могил?    

— Да.  Но зачем так много?    

— Много-то  много. Да ведь я, кроме всего прочего, и садовник. Копаюсь в земле, сажаю в нее  то, что будет жить, тянуться кверху. Не с одним же тленом и прахом мне иметь  дело. Видишь вон тот заступ в самой середке?    

— Такой  старый, зазубренный? Да, вижу.    

— Вот  этим роют могилы, и он изрядно послужил на своем веку. Люди у нас крепкие,  здоровые, а все-таки потрудиться ему пришлось немало. Если б этот заступ вдруг  заговорил, он порассказал бы, какая у нас с ним иной раз бывала работа, —  такая, что никто не ждал и не гадал. Я-то уж многое позабыл — память никуда не  годится. Впрочем, это моя давняя беда, — поспешно добавил старик. —  Тут ничего нового нет.    

— Цветы  и кустарники могут порассказать о другой вашей работе.    

— Правильно!  И цветы и высокие деревья. Но они тоже имеют касательство к нашему ремеслу — и  гораздо больше, чем ты думаешь.    

— Вот  как!    

— Да,  для меня одно от другого неотделимо, — сказал старик. — И это мне  очень помогает. Вот, предположим, попросил меня какой-нибудь человек посадить  дерево. Потом человек умер, а дерево стоит и напоминает мне о нем. Посмотришь  на его густую листву, вспомнишь, каким оно было при жизни хозяина, и  подсчитаешь приблизительно, когда рыл этому человеку могилу.    

— Но  то же самое дерево может напомнить вам и живых людей, — сказала девочка.    

— Зато  живой напомнит мне двадцать покойников, — ответил старик. — У кого  жена умерла, у кого муж, родители, братья, сестры, дети, друзья, — десятка  два насчитаешь, не меньше. Вот потому-то могильные заступы бывают такие  сточенные, зазубренные. Надо завести новый — к лету.    

Девочка  быстро взглянула на него, думая, что он подшучивает над своей дряхлостью и  немощью, но могильщик говорил совершенно серьезно.    

— Да-а…  — сказал он, помолчав немного. — Люди ничего знать не хотят. Никакая наука  им не впрок. Только мы, кто постоянно копается в земле, там, где все тлеет и  ничто не растет, задумываемся о таких вещах и судим о них правильно. Ты была в  церкви?    

— Я  иду туда, — ответила девочка.    

— Там  есть старый колодец, — продолжал могильщик, — под самой колокольней —  глубокий, темный, гулкий. Сорок лет назад стоило только размотать веревку до  первого узла, и ведро уже плескалось в холодной черной воде. Мало-помалу она  начала убывать, и пришлось завязать второй узел — пониже, иначе ведро болталось  пустое. Прошло десять лет, вода опять убыла, завязали третий узел. А еще через  десять колодец совсем пересох. Теперь если размотать веревку до отказа, ведро  загремит, ударившись о сухое дно, да на такой глубине, что сердце екнет и  невольно отшатнешься, чтобы не упасть туда.    

— Как  там, наверно, страшно ночью! — воскликнула девочка, напряженно вглядываясь  в старика и ловя каждое его слово. Ей казалось, будто она сама стоит у того  колодца.    

— Ведь  такой колодец все равно что могила! — продолжал ее собеседник. —  Самая настоящая могила! А кто из наших стариков призадумался над тем, что и у  нас силы убывают с каждой весной и жизни остается все меньше и меньше? Никто!    

— А  сколько лет вам самому? — невольно спросила девочка.    

— Стукнет  семьдесят девять — будущим летом.    

— И  вы все еще работаете, когда позволяет здоровье?    

— Работаю  ли? Ну, еще бы! Посмотрела бы ты, какие я здесь сады развел. Взгляни в окно.  Вот этот клочок земли я перекопал и засадил собственными руками. К будущей  осени деревья так разрастутся, что неба не увидишь. Да и зимой дел у меня тоже  хватает.    

С этими  словами он открыл шкаф, стоявший рядом с его стулом, и достал оттуда несколько  маленьких деревянных шкатулок, украшенных несложной резьбой.    

— Любители  старины покупают у меня эти безделушки на память о нашей церкви и наших  развалинах. Я делаю их из того, что есть под рукой, — из обрезков дуба, а  то из старых гробов, уцелевших в склепах. Вот как раз такой сундучок — видишь  кованые уголки? На это пошли медные надгробные дощечки, на которых и надписи  нельзя было прочесть. Сейчас у меня мало этих вещиц, а к лету все полки ими  заставлю.    

Восхищенная  его работой, девочка похвалила ее и вскоре ушла, раздумывая по пути, почему же  этот старик, почерпнувший из своей работы и из всего, что его окружало, такую  суровую мораль, не хочет применить ее к себе и, твердя о бренности человеческой  жизни, как будто не сомневается в собственном бессмертии. Впрочем, вдумавшись,  она поняла, что таким сотворило человека милосердное провидение и что старый  кладбищенский сторож, строящий планы на будущее лето, ничем не отличается от  других людей.    

Погруженная  в свои мысли, Нелл подошла к церкви. Подобрать в связке ключ от ее дверей  оказалось нетрудно, так как все они были с надписанными ярлычками из  пожелтевшего пергамента. Ключ повернулся в замке с глухим звоном, и когда Нелл  затворила за собой дверь и робкими шагами вошла в церковь, гулкое эхо,  прокатившееся под высокими сводами, заставило ее вздрогнуть.    

Если  тишина и покой скромной деревушки так глубоко проникли в сердце Нелл потому,  что путь сюда, который измерили ее слабеющие ноги, был тяжел и мрачен, то как  же взволновалась девочка, очутившись одна в торжественном безмолвии этого  храма, где дневной свет, проникающий в глубокие проемы окон, казался седым от  старости, где в воздухе стоял запах земли и плесени — еле уловимый запах  тления, реющего под этими сводами и между колонн, словно дыхание минувших  веков! Нелл увидела здесь щербатые плиты, так давно истертые ногами благочестивых  паломников, что время, кравшееся по их стопам, успело стереть эти следы и  искрошить самый камень. Она увидела здесь гнилые стропила, обрушившиеся арки,  обнаженную кладку стен, скромную могильную насыпь, горделивую гробницу, на  которой уже нельзя было разобрать эпитафии. И все это — мрамор, камень, железо,  дерево и прах, — все служило как бы общим памятником разрушению и гибели.  Творения бога и человека — и лучшие и худшие, и самые простые и самые пышные, и  величественные и убогие все делило общую участь, все говорило сообща об одном и  том же.    

В одном  из приделов церкви была когда-то рыцарская часовня, и там, опоясанные мечами,  закованные в латы, как и при жизни, сложив на груди руки, скрестив ноги,  покоились на каменных ложах статуи рыцарей — участников крестовых походов.  Около некоторых гробниц на ржавых крюках висело рыцарское вооружение, шлемы,  кольчуги. Поломанные, ветхие, они все еще сохраняли свою былую грозность. Так,  кровавые деяния людей переживают их, и тяжкие следы войн и насилий остаются на  земле и после того, как люди, творившие это зло, давно превратились в прах и  тлен.    

Девочка  села среди застывших в неподвижности надгробных фигур, которые, мнилось ей,  сообщали такую тишину этой древней часовне, какой не было больше нигде, —  с чувством благоговейного страха, смягченного восхищением, осмотрелась по  сторонам и поняла, что теперь ее осенит счастье и покой. Она взяла библию с  полки, прочитала несколько страниц, потом опустила книгу на колени и стала  думать о грядущих весенних днях, о веселой летней поре, о косых лучах солнца,  которые тронут эти спящие фигуры, о листьях, которые будут трепетать в окнах и  играть с собственной тенью на освещенных плитах пода, о пении птиц, о  распускающихся на воле почках и бутонах, о легком ветерке, который залетит сюда  и осторожно шелохнет ветхие хоругви у нее над головой. Часовня наводила на  мысли о смерти. Ну что ж! Пусть люди умирают — часовня эта останется. Все, что  здесь видит глаз, что слышит ухо, будет и дальше жить с такой же  безмятежностью. И разве покоиться здесь сном так уж мучительно?    

Девочка  медленными шагами, часто оборачиваясь, вышла на воздух, подошла к низенькой  двери, которая, очевидно, вела на колокольню, и стала взбираться в темноте по  винтовой лестнице, то заглядывая вниз в узкие амбразуры, то поднимая голову к  пыльным колоколам, тускло поблескивающим в вышине. Наконец последняя ступенька,  и она очутилась на самом верху колокольни.    

О, этот  внезапный разлив света! Эти чистые краски лесов и полей, убегающих вдаль до  голубой линии горизонта! Стада на пастбищах, дым между деревьями, поднимающийся  будто откуда-то из-под земли, дети, по-прежнему поглощенные своей игрой, —  сколько красоты и мирного счастья было во всем этом! Глядишь, и словно  возвращаешься от смерти к жизни и словно ощущаешь свою близость к небу!    

Когда  она спустилась на паперть и заперла церковные двери, детей на кладбище уже не  было. Из школы доносился оживленный гул голосов — ее друг приступил к занятиям  в тот день. Вот голоса послышались громче; она оглянулась и увидела, как  мальчики гурьбой высыпали на улицу и с веселыми криками разбежались кто куда.  «Я рада, что они проходят мимо церкви по дороге в школу. Это очень  хорошо», — подумала девочка и, остановившись, представила себе, как их  голоса, проникая в часовню, будут постепенно замирать вдали.    

В тот  день она еще и еще раз украдкой пробралась в церковь почитать все ту же книгу и  посидеть наедине со своими спокойными мыслями. И когда сумерки сгустились,  когда тени надвигающейся ночи придали еще больше торжественности этой древней  обители, она, ничего не боясь, продолжала сидеть в темноте, словно прикованная  к месту. Там беглянку и разыскали и увели домой. Весь этот вечер личико у нее  было счастливое, хоть и бледное, но когда учитель нагнулся поцеловать ее на  ночь, ему показалось, будто он ощутил вкус слез у себя на губах.    

 Глава LIV    

     

Для  бакалавра, погруженного во множество самых разнообразных дел, древние  монастырские развалины служили предметом живейшего интереса и неиссякаемым  источником радостей. Гордясь ими, подобно многим людям, которые всегда готовы  превозносить достопримечательности своего маленького мирка, он взялся за  изучение истории этой церкви и проводил не один летний день в ее стенах, не  один зимний вечер у камина в доме священника, с увлечением знакомясь со  здешними преданиями и легендами.    

Поскольку  бакалавр не принадлежал к числу беспощадных педантов, срывающих с прекрасной  истины даже самые легкие покровы, которые время и пылкая людская фантазия любят  набрасывать на эту богиню и которые подчас бывают ей весьма к липу, ибо они,  словно воды из ее родника, придают новое очарование прелестям, наполовину  утаенным, наполовину угаданным, и пробуждают в человеке интерес и пытливость, а  не чувство скуки и равнодушия, — итак, поскольку нашему бакалавру, в  противоположность этим суровым и черствым буквоедам, приятно было видеть истину  увенчанной скромными полевыми цветами, которые сплетает ей в гирлянды изустное  предание и которые обычно чем безыскусственнее, тем свежее, — он осторожно  ступал по пыли веков, осторожно касался этой пыли руками, чтобы не разрушить ни  одного из воздвигнутых над ней воздушных чертогов, служивших пристанищем  добрым, любовным чувствам. Так, например, когда речь однажды зашла о древней  каменной гробнице, где, согласно легенде, лежали кости некоего барона, который,  опустошив огнем, и мечом многие чужеземные страны, вернулся умирать домой,  преисполненный скорби и раскаяния, бакалавр не внял новейшим домыслам ученых  археологов, утверждавших, будто бы в этой гробнице схоронен кто-то другой, а  тот барон якобы сложил голову на поле брани со скрежетом зубовным и со  страшными проклятиями на устах, — нет! он не внял этому и продолжал  отстаивать свое, говоря, что легенда не грешит против истины, и что, покаявшись  в грехах, барон творил потом много добра и мирно испустил дух, и если только  баронам не заказан вход в рай, то, значит, и этот обрел там покой. Точно так  же, когда ученые мужи доказывали и утверждали, будто бы потайной склеп в церкви  хранит останки отнюдь не той старушки, которая была повешена и четвертована по повелению  славной королевы Бесс за то, что она утолила голод и жажду горемычного монаха[75], упавшего  без сил у ее порога, бакалавр торжественно и во всеуслышание заявлял, что их  церковь приняла прах этой злосчастной старушки и что останки ее, собранные  ночью у четырех городских ворот, были тайком доставлены сюда и здесь преданы  погребению. Больше того — бакалавр (приходивший в крайнее волнение, как только  об этом заходила речь) отрицал величие королевы Бесс и воздавал славу женщине,  может быть и самой незаметной во всех королевских владениях, но наделенной  отзывчивым и добрым сердцем. Что же касается утверждения, будто бы под  надгробной плитой возле паперти похоронен вовсе не тот скряга, который лишил  наследства своего единственного сына, а деньги оставил церкви на новые  колокола, бакалавр охотно соглашался с этим и даже высказывал сомнение, мог ли  такой человек быть родом из здешних мест. Короче говоря, ему хотелось, чтобы  каждая надгробная плита, каждая медная дощечка с эпитафией увековечивали память  только тех людей, чьи деяния должны были пережить их самих. Обо всех прочих он  предпочитал не вспоминать. Пусть лежат в этой освященной земле, но лежат  глубоко, так, чтобы мир никогда больше не услыхал их имен.    

Устами  такого наставника и были преподаны Нелл ее несложные обязанности. Девочка, и  без того глубоко потрясенная спокойным величием церкви и мирной прелестью  окружающих ее мест — древние развалины среди вечно юной природы, —  внимательно слушала его рассказы и проникалась уверенностью, что здесь все овеяно  добром и благостной чистотой. Это был мир, куда не имели доступа ни грех, ни  горе, — безмятежный приют, где не было места злу.    

Познакомив  Нелл с историей чуть ли не каждой могилы и каждой надгробной плиты, бакалавр  повел ее в древнюю подземную часовню, от которой остались теперь только унылые  голые стены, и рассказал, как она освещалась в прежние времена, когда здесь был  монастырь, и как среди подвешенных к потолку светильников, среди кадил с  благовонными курениями, среди блистающих золотом и серебром парчовых одеяний,  среди изображений святых и блеска драгоценных каменьев, под этими низкими  сводами звучал в полуночный час хор старческих голосов, и монахи в капюшонах,  преклонив колена, шептали молитвы и перебирали четки. Из подземелья он снова  вывел Нелл наверх и показал ей высокие узкие галереи вдоль стен, где монахини,  еле различимые снизу в своих темных одеждах, скользили бесшумными шагами и,  словно мрачные тени, останавливались и прислушивались к песнопениям. Он  рассказал ей, как рыцари, статуи которых покоились на гробницах, носили  доспехи, ржавеющие теперь по стенам возле их могил, вот это шлем, это щит, это  латная рукавица, — и как они, взяв меч в обе руки, размахивали им над  головой, и как убивали с одного удара вот такими железными булавами. Девочка  запомнила каждое слово из его рассказов, и ей часто снилось все это, и,  просыпаясь среди ночи, она поднималась с постели и смотрела на церковь в  смутной надежде, что в этих темных окнах вспыхнет свет и ветер донесет до нее  величавые раскаты органа и звуки молитвенных напевов.    

Дряхлому  сторожу скоро полегчало, и он снова стал выходить. От него девочка тоже узнала  много нового для себя, хотя рассказы этого старика были несколько иного  порядка. Работать он еще не мог, но однажды, когда на кладбище понадобилась свежая  могила, пришел посмотреть, как ее роют. В тот день старику, видно, хотелось  поболтать, и Нелл вступила с ним в разговор, сначала стоя рядом, а потом сев на  траву и подняв к нему свое серьезное личико.    

Человек,  выполнявший на этот раз работу кладбищенского сторожа, был немного старше его и  все же казался гораздо бодрее. Правда, он плохо слышал, и когда сторож  (которому, наверно, потребовалось бы целых полдня, чтобы пройти милю, да и то  лишь в случае крайней нужды), когда сторож заговорил с ним, девочка уловила в  его словах оттенок не то раздражения, не то жалости к немощам товарища, точно  сам он был невесть какой молодец и здоровяк.    

— Мне  грустно смотреть на вашу работу, — сказала Нелл, подходя к ним. — Я  не знала, что у нас кто-то умер.    

— Покойница  из другой деревни, милочка, — ответил сторож. — За три мили отсюда.    

— Она  была молодая?    

— Д-да…  — сказал он. — Года шестьдесят четыре, что ли. Дэвид, сколько ей? Ведь не  больше шестидесяти четырех?    

Дэвид,  усердно налегавший на заступ, не расслышал вопроса. Сторож не мог ни дотянуться  до своего подручного костылем, ни встать без посторонней помощи и, чтобы  привлечь его внимание, бросил горсть земли и угодил ему прямо в красный ночной  колпак.    

— Ну,  что еще? — буркнул Дэвид, подняв голову.    

— Сколько  лет было Бекки Морган? — спросил сторож.    

— Бекки  Морган? — повторил Дэвид.    

— Да, —  сказал сторож, добавив негромко соболезнующим и вместе с тем брюзгливым тоном:  — Глохнешь ты, Дэви, совсем глохнешь!    

Дэвид  распрямил спину, вынул из кармана специально припасенный черепок и задумчиво  провел им по заступу, счищая с него прах бог знает скольких Бекки Морган.    

— Дай  сообразить, — проговорил он. — Я видел вчера надпись на гробе…  Семьдесят девять, что ли?    

— Быть  того не может! — воскликнул сторож.    

— Нет,  верно, — со вздохом сказал Дэвид. — Я еще подумал: а ведь она наша  ровесница. Да… семьдесят девять.    

— А  ты не перепутал? — спросил сторож, заметно заволновавшись.    

— Что?  Повтори, я не расслышал.    

— Экий  глухарь! Как есть глухарь! Я говорю, ты цифру правильно запомнил?    

— Конечно, —  ответил Дэвид. — Чего тут не запомнить?    

— Начисто  оглох, — пробормотал сторож себе под нос. — И скоро совсем из ума  выживет.    

Девочка  удивилась, почему он вдруг пришел к такому выводу, ибо, по правде говоря, Дэвид  казался ничуть не глупее и уж во всяком случае гораздо крепче его. Но сторож  больше ничего не сказал, и она заговорила о другом.    

— Вы  рассказывали, что вам приходится и садовничать. А здесь вы сажали что-нибудь?    

— Где,  на кладбище? — спросил он. — Избави боже!    

— Откуда  же тут цветы и кустарник? Вон хотя бы на тех могилах? Я думала, это вы  посадили… правда, растут они плохо.    

— Растут  как бог велит, — сказал сторож, — а он милостив, не дает им цвести  здесь.    

— Почему?  Я вас не понимаю.    

— А  потому, что цветы эти посажены на могилах тех, у кого были верные, любящие  друзья.    

— Так  я и думала! — воскликнула девочка. — И это очень хорошо!    

— Подожди, —  остановил ее сторож. — Ты сначала посмотри на них. Головки-то они  повесили, чахнут, вянут. Догадываешься почему?    

— Нет.    

— Потому,  что память о тех, кто лежит в этих могилах, живет недолго. Посадят люди здесь  какие-нибудь растения, и на первых порах холят их, присматривают за ними и  утром, и днем, и вечером. Потом, глядишь, стали захаживать сюда раз в день,  потом раз в неделю, раз в месяц, потом когда придется, а там и вовсе след их  простыл. Такие знаки памяти недолговечны. Летние цветы и те живут дольше.    

— Как  горько это слышать! — сказала девочка.    

— Вот  и приезжие господа тоже так говорят, — продолжал старик, покачивая  головой. — А по-моему, напрасно. Бывало, скажут мне: «Какой у вас здесь  красивый обычай — засаживать могилы цветами! Но на них грустно смотреть —  почему они сохнут, умирают?» А я им отвечаю: «Прошу меня извинить, но, по моему  разумению, это хороший признак: значит, живым неплохо живется». И это верно.  Такова уж природа человеческая.    

— А  может быть, живые смотрят на голубое небо днем и на звезды ночью и думают, что  мертвые там, а не в могилах, — проникновенным голосом сказала девочка.    

— Может  быть, — неуверенно ответил сторож. — Может, и так.    

«Так или  не так, — мысленно сказала себе девочка, — пусть на этих могилах  будет мой сад. Кому помещает, если я стану ухаживать за ними, а сколько радости  это принесет мне!» Кладбищенский сторож не заметил, как вспыхнуло ее лицо, как  увлажнились глаза, и, повернувшись к старику Дэвиду, окликнул его. Возраст  Бекки Морган явно не давал ему покоя, хотя девочка не могла понять, почему.    

Дэвид  внял зову только после второго или третьего оклика. Бросив работу, он оперся о  заступ и поднес ладонь к уху.    

— Ты  меня звал?    

— А  я все думаю, Дэви, — заговорил сторож, — ведь ей, — он показал  на могилу, — пожалуй, больше было, чем нам с тобой.    

— Семьдесят  девять, — ответил Дэвид, грустно опустив голову. — Говорю тебе, я сам  видел.    

— Мало  что ты видел! — проворчал сторож. — Женщины часто скрывают свои года.    

— А  ведь правда! — воскликнул Дэвид, и глаза у него заблестели. — Бекки  Морган, наверно, старше!    

— Ну,  еще бы! Ты вспомни, какая она была дряхлая. Мы с тобой казались перед ней  мальчишками.    

— Дряхлая,  дряхлая! — подхватил Дэвид. — Правильно! Совсем дряхлая!    

— И  ведь она долгие годы такая была. Вот ты и сообрази, неужто же ей всего только  семьдесят девять исполнилось? Выходит, наша ровесница?    

— Лет  на пять была старше по крайней мере!    

— На  пять? Клади все десять. Ей добрых восемьдесят девять было. Я-то помню, когда ее  дочь померла. Восемьдесят девять верных, а туда же — целый десяток себе  скинула. Вот она суета-то человеческая!    

Его  товарищ не поскупился подбавить собственных размышлений на эту благодарную  тему, и, приводя одно веское доказательство за другим, они договорились до  того, что покойнице, по их подсчетам, выходило уже не восемьдесят девять лет, в  чем и сомнений быть не могло, а чуть ли не все сто. Когда вопрос этот был  окончательно выяснен к их обоюдному удовольствию, сторож встал с помощью своего  товарища.    

— Еще  простудишься здесь, а мне надо поберечься… до будущего лета, — сказал он и  заковылял прочь.    

— Что? —  спросил Дэвид. — Совсем, бедняга, оглох! — воскликнул сторож. —  Прощайте!    

— Эх! —  вздохнул Дэвид, глядя ему вслед. — Сдает старик, быстро сдает — не по  дням, а по часам.    

И с  этими словами они расстались — каждый в полной уверенности, что товарищ дряхлее  его, и оба чрезвычайно довольные своей бесхитростной выдумкой насчет Бекки  Морган, кончина которой больше не будет служить им неприятным напоминанием о  собственном возрасте по крайней мере еще лет десять.    

Девочка  постояла несколько минут, глядя, как глухой Дэвид выбрасывает заступом землю из  могилы, и часто останавливается, чтобы откашляться и перевести дух, послушала,  как он бормочет, посмеиваясь, что кладбищенский сторож совсем никуда не  годится, потом повернулась в раздумье, пошла в глубь кладбища и вдруг увидела  учителя, который сидел на зеленом могильном холмике, с книгой в руках.    

— Ты,  Нелл? — весело крикнул он, закрывая книгу. — Как приятно тебя видеть  на воздухе, под лучами солнца. Я боялся, что ты опять сидишь в церкви.    

— Боялись? —  переспросила девочка, садясь рядом с ним. — А разве это плохо?    

— Нет,  нет! — сказал учитель. — Но иной раз надо же и развлечься… Не качай  головой, не смотри на меня с такой грустной улыбкой.    

— Грустной?  Нет, я не грущу. Если бы вы знали, как мне хорошо! Счастливее меня нет никого  на свете!    

В порыве  благодарности девочка взяла его руку в свои и нежно сжала ее.    

— В  этом воля божия, — помолчав, сказала она.    

— В  чем?    

— Во  всем! Во всем, что мы видим вокруг себя. Но кто из нас загрустил теперь?  Смотрите — я улыбаюсь.    

— Я  тоже, — сказал учитель. — Улыбаюсь при мысли о том, сколько раз мы с  тобой еще будем весело смеяться, гуляя здесь. Ты с кем-то разговаривала сейчас?    

— Да, —  ответила девочка.    

— И  этот разговор навел тебя на печальные мысли? Наступило долгое молчание.    

— Почему? —  мягко спросил учитель. — Расскажи, поделись со мной.    

— Мне  больно… мне очень больно… — сквозь слезы проговорила девочка, — что память  об умерших исчезает так быстро.    

— Неужели  ты думаешь, — сказал учитель, поймав ее взгляд, скользнувший по  кладбищу, — что неприбранные могилы, засохшие деревья, увядшие цветы  говорят о равнодушии, о холодном пренебрежении? Неужели ты думаешь, что далеко  отсюда не совершаются дела, которые служат лучшим памятником умершим? Нелл,  Нелл! Может быть, в эту самую минуту зреют высокие мысли и творятся благие  деяния в честь тех, кто погребен в этих забытых, как нам кажется, могилах.    

— Довольно,  довольно! — быстро проговорила девочка. — Я все поняла! Как я могла  не почувствовать этого раньше, зная вас!    

— Все  то чистое, доброе, что уносит смерть, никогда не забывается, никогда! —  воскликнул учитель. — Во что же иначе нам верить, как не в это! Дети, невинные  младенцы, с первым лепетом на устах умирающие в колыбели, будут жить в людских  помыслах и добрых поступках, даже если их тела испепелил огонь, поглотила  морская пучина. Каждый ангел, умноживший собой небесное воинство, творит добро  на земле руками тех, кто любил его при жизни. Забвение! О, если бы мы могли  знать, какие источники питают добрые поступки людей, смерть показалась бы нам  прекрасной, ибо сколько милосердия, сколько благодеяний и светлых душевных  порывов расцветает на могилах!    

— Да,  да! — прошептала девочка. — Это правда, я знаю. И может ли быть  иначе, если ваш маленький ученик живет во мне новой жизнью! Друг мой! Добрый,  дорогой друг! Как вы меня утешили!    

Учитель  не проронил ни слова и молча склонился к ней, потому что сердце его было переполнено.    

Они все  еще сидели вдвоем на том же могильном холмике, когда к ним подошел дед  Нелли, — но тут на колокольне пробили часы, и учитель ушел в школу, успев  обменяться с ним только несколькими словами.    

— Хороший  человек, — сказал старик, глядя ему вслед. — Добрый человек. Он нас  не обидит. Наконец-то нам ничто не грозит — правда, Нелл? Мы никуда отсюда не  уйдем.    

Девочка  покачала головой и улыбнулась.    

— Ей  надо отдохнуть, — продолжал старик, гладя внучку по щеке. — Бледная…  такая бледная. Раньше была совсем другая, — Когда? — спросила  девочка.    

— Правда…  когда? — пробормотал он. — Сколько недель назад? Хватит ли у меня  пальцев на руках, чтобы подсчитать? Нет, лучше не думать об этом. Что прошло,  то прошло.    

— И  хорошо, что прошло, — сказала девочка. — Мы забудем то время, а если  и вспомним когда-нибудь, то лишь как о дурном сне, который давно миновал.    

— Те!.. —  шепнул старик, быстро протянув к ней руку, и оглянулся через плечо. — Не  вспоминай о том сне, что принес нам столько горя. Здесь такие сны не снятся. Им  нет места среди мира и тишины. Не надо думать о снах, не то они снова будут  мучить нас. Глубоко запавшие глаза… худое личико… дождь, стужа, холод… и это  еще не самое страшное… Нет, забудем, забудем все, иначе мы и здесь не найдем  покоя!    

«Боже!  Благодарю тебя! — мысленно воскликнула девочка. — Благодарю, что  перемена в нем совершилась!» — Останемся здесь, — продолжал старик, —  и ты не услышишь от меня ни слова жалобы, я буду покорен тебе во всем. Только  не прячься, не бросай меня одного! Позволь мне всегда быть с тобой, Нелл! Верь  мне!    

— Я  прячусь, бросаю тебя одного? — сказала девочка, заставив себя  рассмеяться. — Да ты шутишь! Дедушка, милый! Посмотри вокруг себя — вот  это будет наш сад. Тут хорошо, правда? И мы завтра же примемся с тобой за  работу.    

— Как  ты славно придумала! — воскликнул он. — Смотри же не забудь, —  завтра!