1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Все,  что вы можете и захотите мне сказать. – Этот исчерпывающий перечень  интересов мистера Панкса был подкреплен усиленным действием всего машинного  отделения буксира.    

– Я  должен сказать, вы меня удивляете, мистер Панкс. Весьма странно, что вам пришло  в голову обратиться ко мне с таким вопросом.    

– Что  ж, что странно, – возразил Панкс. – Дело может быть очень странным,  но от этого оно не перестает быть делом. Короче говоря, речь идет о деле. Я  человек деловой. Что мне еще делать на этом свете, если не заниматься делами?  Решительно нечего.    

Кленнэм  внимательно посмотрел на своего собеседника, словно невольно усомнившись в том,  что этот сухой и жесткий человек говорит всерьез. Перед ним была все та же  физиономия, как всегда небритая и грязная, как всегда выразительная и  подвижная, но он не уловил на ней никаких признаков насмешки, чудившейся ему в  голосе.    

– Только  чтоб не было недоразумений, – сказал Панкс, – заметьте себе сразу:  моего хозяина это дело не касается.    

– Вы  называете своим хозяином мистера Кэсби?    

Мистер  Панкс кивнул.    

– Да,  он мой хозяин. Представьте такой случай. Скажем, в доме у хозяина я слышу  фамилию – фамилию молодой особы, которой желает помочь мистер Кленнэм. Скажем,  эту фамилию называл хозяину Плорниш из Подворья. Скажем, я иду к Плорнишу.  Скажем, задаю ему вопрос с деловой целью. Скажем, Плорниш, хоть должен  квартирную плату за шесть недель, отвечать не хочет. Скажем, и миссис Плорниш  отвечать не хочет. Скажем, оба ссылаются на мистера Кленнэма. Возможен такой  случай?    

– Дальше.    

– А  дальше, сэр, – отозвался Панкс, – скажем, я иду к нему. И вот, скажем,  я пришел.    

Тут  деловой человек, пыхтя, отступил на шаг (дал задний ход, сказали бы мы о  буксире), словно с тем, чтобы открыть для обозрения свой закопченный корпус, а  потом снова пошел на абордаж, попеременно заглядывая то в шляпу, где лежала  записная книжка, то в лицо Кленнэму.    

– Мистер  Панкс, отнюдь не посягая на ваши тайны, мне все же хотелось бы кое-что себе уяснить.  Позвольте задать вам два вопроса. Во-первых…    

– Стойте! –  прервал его Панкс, подняв кверху грязный палец с обкусанным ногтем. – Уже  знаю: «Каковы ваши побуждения?»    

– Вы  угадали.    

– Побуждения  добрые, – сказал Панкс. – К хозяину отношения не имеют, объяснены  пока быть не могут, показались бы сейчас нелепыми, но – добрые. Могут послужить  на пользу молодой особе по фамилии Доррит, – продолжал Панкс, не опуская  предостерегающе поднятого пальца. – Считайте, что побуждения добрые.    

– Тогда  второй и последний вопрос: что вы хотите узнать?    

Мистер  Панкс успел тем временем выудить записную книжку из шляпы, тщательно спрятал ее  во внутренний карман, помедлил несколько, глядя прямо в глаза Кленнэму,  отфыркнулся и произнес.    

– Все  что только можно.    

Кленнэм  не мог удержаться от улыбки, видя, как это маленькое буксирное суденышко,  верный поводырь неуклюжего корабля Кэсби, настороженно пыхтит, словно поджидая удобного  случая напасть и вырвать все, что ему нужно, раньше, чем противник успеет  опомниться. Но было в настойчивости мистера Панкса нечто, приводившее на ум  странные мысли. В конце концов Артур решил сообщить мистеру Панксу те сведения,  которыми располагал сам, справедливо рассудив, что тот все равно их добудет, не  от него, так другим путем.    

Попросив  предварительно мистера Панкса не забывать собственных слов о том, что им руководят  добрые побуждения и что хозяин его к этому делу непричастен (каковые слова  черномазый человечек тут же охотно и с большим жаром повторил), Кленнэм  откровенно признался, что о происхождении семьи Доррит и о ее прежнем  местожительстве ему ничего не известно, но что, насколько он знает, семья эта в  настоящее время состоит из пяти человек: двух братьев, холостого и вдовца, и троих  детей последнего. Он также сообщил мистеру Панксу приблизительный возраст  каждого из пятерых, а затем изобразил ему положение Отца Маршалси, упомянув, за  какой срок и при каких обстоятельствах было заслужено это почетное звание.  Мистер Панкс внимательно следил за всеми перипетиями рассказа, сопя и фыркая  тем энергичней, чем эти перипетии казались ему интереснее, причем самые  грустные места в повествовании, по-видимому, доставляли ему самое большое удовольствие;  услышав же, что Уильям Доррит просидел в тюрьме двадцать три года, он просто  пришел в восторг.    

– Остается  добавить лишь одно, мистер Панкс, – сказал Артур. – У меня есть  весьма серьезные побудительные причины как можно меньше говорить о семействе  Доррит, особенно в доме моей матери (мистер Панкс кивнул головой), и стремиться  как можно больше узнать о нем. Настоящий деловой человек, подобный вам… Что  такое?    

Это  относилось к поистине трубному звуку, который мистер Панкс вдруг извлек из  своей носоглотки.    

– Нет,  нет, ничего, – сказал Панкс.    

– Настоящий  деловой человек, подобный вам, должен хорошо знать, что такое договор на основе  взаимности. Я хочу заключить с вами подобный договор, с тем, чтобы вы сообщали  мне все, что вам удастся разузнать о семействе Доррит, так же, как я сообщил  вам все, что известно мне. Вы, вероятно, будете не слишком лестного мнения о  моей деловитости, поскольку я не оговорил своих условий заранее, – продолжал  Кленнэм, – но я предпочитаю, чтобы это было сделкой на совесть. Я столько  насмотрелся дел, которые велись по всем правилам, что, правду вам сказать,  мистер Панкс, я от них устал.    

Мистер  Панкс рассмеялся.    

– Что  ж, по рукам, сэр, – сказал он. – Вы можете на меня положиться.    

Он еще  постоял немного, глядя на Кленнэма и грызя ногти уже на всех десяти пальцах  сразу – должно быть проверял, хорошо ли запечатлелось в его памяти все  услышанное, и нет ли там какого-нибудь пробела, который сейчас еще возможно  было заполнить, и, наконец, сказал:    

– Все  в порядке. А теперь позвольте откланяться, нынче день сбора квартирной платы в  Подворье. Ах, да, кстати. Прихрамывающий иностранец с клюкой.    

– Э-э!  Стало быть, иногда вы все-таки принимаете поручительство?    

– Если  поручитель платежеспособен. Берите все, что можете взять, и придерживайте все,  чего у вас не могут отнять силой. Это и называется заниматься делами.  Прихрамывающий иностранец с клюкой хочет снять мансарду в Подворье. Есть у него  чем платить?    

– У  меня есть. – сказал Кленнэм, – и я беру ответственность на себя.    

– Этого  достаточно, – сказал Панкс, делая отметку в своей записной книжке. –  У меня с Подворьем Кровоточащего Сердца разговор простой. Мне нужна долговая  расписка, вот что мне нужно. Плати или отвечай своим имуществом! Таков мой  девиз в Подворье. Прихрамывающий иностранец с клюкой утверждал, что это вы дали  ему адрес; но точно так же он мог бы утверждать, что ему дал адрес Великий  Могол.[59]  Он, кажется, лежал в больнице?    

– Да,  после несчастного случая. Он только что вышел оттуда.    

– Слыхал  я, будто из этих больниц человек выходит чуть не нищим, – сказал Панкс. И  снова произвел носом тот удивительный звук.    

– Я  тоже так слыхал, – холодно ответил Кленнэм.    

Мистер  Панкс, будучи вполне готовым к отплытию, без всяких сигналов мгновенно развел пары,  и, кажется, прежде чем он успел выйти из конторы и спуститься по лестнице, его  пыхтенье уже донеслось снизу, со двора.    

До  самого вечера в Подворье Кровоточащего Сердца царил переполох. Неумолимый Панкс  носился из конца в конец, отчитывал неисправных плательщиков, требовал долговых  расписок, грозил выселением и арестом, бушевал и неистовствовал, сея страх на  своем пути. У каждой двери, в которую он входил, тотчас же собиралась толпа,  привлеченная роковым любопытством, и с замиранием сердца ловила долетавшие  изнутри обрывки его выкриков; а когда лазутчики доносили, что он уже спускается  с лестницы, многие не успевали разбежаться вовремя, и он, застигнув их  врасплох, тут же чинил суд и расправу и над ними, потому что чуть не за любым  из жильцов числились долги. До самого вечера по всему Тупику только и раздавалось:  «Да что вы воображаете? Да на что это похоже?». Мистер Панкс не желал слушать  никаких отговорок, не желал слушать никаких жалоб, не желал слушать никаких  заверений; он желал одного: немедленной уплаты наличными. Пыхтя и отдуваясь, он  метался во все стороны, совсем уже черный от пота и грязи и так взбаламутил  тихие воды Подворья, что волнение не утихло и через два часа после того, как  он, наконец, испарился за уличным горизонтом.    

Немало  было пересудов в этот вечер в тех уголках Подворья, где Кровоточащие Сердца  обычно сходились потолковать о своих делах и невзгодах; и все единодушно  сошлись на том, что мистер Панкс – жестокосердый человек, с которым не  сговориться; и можно только пожалеть, зачем такой джентльмен, как мистер Кэсби,  поручает ему собирать квартирную плату; верно, просто не знает, каков он есть.  Вот если бы мистер Кэсби сам стал этим заниматься (говорили Кровоточащие  Сердца), совсем другое было бы дело; уж будьте уверены, сударыня, человек с  такой головой да с такими глазами никого не стал бы мучить и допекать.    

А в тот  же самый час и минуту Патриарх – еще задолго до бури с безмятежной улыбкой проследовавший  через Подворье, чтобы укрепить доверие, которое его обитателям внушала сияющая  лысина и шелковистые кудри, – в тот же самый час и минуту этот  первостатейный лицемер и обманщик, прикидывавшийся порядочным кораблем, грузно  колыхался на волнах своей домашней заводи и, вертя большими пальцами, говорил  усталому маленькому буксиру:    

– Неудачный  день, Панкс, очень неудачный день. Мне кажется, сэр, – и справедливость  заставляет меня сделать вам это замечание, – что вы должны были выжать  куда больше денег, куда больше денег.    

 Глава XXIV    

Предсказатель  будущего     

     

В тот же  вечер в тюрьму явился Плорниш и дал понять Крошке Доррит, что желал бы переговорить  с нею с глазу на глаз, для чего несколько раз принимался кашлять столь  многозначительно, что не заметить этого мог только мистер Доррит, который,  когда дело касалось заработков его дочери, являл собою наглядную иллюстрацию  истины: тот всех слепцов слепее, кто не хочет видеть. Так или иначе сигналы  Плорниша были приняты, и он получил аудиенцию на лестнице за дверью.    

– Заходила  нынче к нам одна дама, мисс Доррит, – вполголоса начал Плорниш, – а  еще с ней была старуха, ну сущая ведьма. Как глянет, так, кажется, сейчас  живьем проглотит!    

Впечатление,  произведенное на кроткого Плорниша тетушкой мистера Ф. было столь сильно, что  он никак не мог его позабыть.    

– Уж  такая, право, вредная старуха, – бормотал он, словно оправдываясь, –  откуда только такие берутся.    

Наконец,  ценой немалых усилий, ему удалось отвлечься от этого предмета, и он продолжал:    

– Впрочем,  не о ней сейчас разговор. Другая-то дама, она дочка мистера Кэсби, а у мистера  Кэсби, если чего не так или там не совсем, уж кто-кто, а Панкс тут не виноват,  ну уж нет. Этот уж старается, Панкс-то, так старается, так старается!    

Мистер  Плорниш, по обыкновению, изъяснялся несколько туманно, но зато с большим пафосом.    

– А  приходила она вот зачем: просила передать, что пусть мисс Доррит зайдет по  этому адресу – вот тут на карточке, это дом, где проживает сам мистер Кэсби, и  у Панкса в этом доме есть комнатка окнами во двор, там он и старается, так, что  только держись, – у нее для мисс Доррит, дескать, есть работа. Я, говорит,  старый и близкий друг мистера Кленнэма и желаю быть полезной друзьям моего  друга. Так и сказала, этими самыми словами. И она хотела знать, не может ли  мисс Доррит прийти завтра, так я пообещал, что загляну к вам, мисс, и  справлюсь, а потом приду к ней сказать, будете ли вы завтра, а если не завтра,  то когда.    

– Я  схожу завтра, мистер Плорниш, благодарю вас, – сказала Крошка  Доррит. – Очень любезно с вашей стороны; да ведь вы всегда любезны и  добры.    

Мистер  Плорниш скромно отказался признать свои заслуги и, отворив дверь, пропустил Крошку  Доррит в комнату, а затем и сам вошел, делая вид, будто и вовсе не выходил –  причем до того неуклюже, что Отец Маршалси, даже не будучи особо  наблюдательным, легко мог бы догадаться, в чем дело. Однако почтенный старец, в  своей удобной рассеянности, ничего не, заметил. Они побеседовали еще немного;  Плорниш, несмотря на превосходство, которое давало ему его нынешнее положение  гостя с воли, держался со всей почтительностью бывшего арестанта, к тому же  сознающего, что он всего лишь простой штукатур. Вскоре он простился и вышел; но  прежде чем покинуть тюрьму, обошел ее кругом, и некоторое время постоял у  кегельбана со сложным чувством человека, который совсем недавно был обитателем  здешних мест и имеет свои особые причины полагать, что ему еще суждено сюда  вернуться.    

Ранним  утром Крошка Доррит, препоручив свои домашние обязанности Мэгги, вышла из Маршалси  и направилась к патриаршему шатру. Она выбрала путь через Железный мост, хоть  за переход и пришлось уплатить пенни, и шла так медленно, что эта часть пути  оказалась у нее самой долгой. Без пяти восемь она уже бралась за патриарший  дверной молоток, привстав на цыпочки, чтобы до него дотянуться.    

Она  подала карточку миссис Финчинг молодой особе, отворившей дверь, и услышала от  нее, что мисс Флора (вернувшись под родительский кров, Флора предпочла вновь  принять то имя, под которым жила там раньше) еще не выходила из спальни, но что  посетительницу просят пройти в гостиную мисс Флоры. Она послушно прошла в  гостиную мисс Флоры, где увидела стол, накрытый к завтраку на два прибора, и  еще один прибор на подносе отдельно. Молодая особа куда-то исчезла, однако  очень скоро воротилась и сказала, что посетительницу просят расположиться у  камина, снять шляпку и чувствовать себя как дома. Но Крошка Доррит, по своей  природной застенчивости и потому, что она не привыкла чувствовать себя как дома  в подобных случаях, не могла последовать этому приглашению; и когда Флора,  запыхавшись от спешки, влетела в гостиную полчаса спустя, посетительница все  еще сидела на стульчике у дверей, так и не сняв шляпки.    

Флора  была в отчаянии, что заставила ее ждать, и господи боже мой, зачем же она  мерзнет тут, у дверей, вместо того чтобы сидеть в кресле перед камином и читать  газету, разве эта ветрогонка горничная ей не передала, и неужели она так и  сидит все время в шляпке, нет, уж теперь Флора сама снимет с нее эту шляпку,  сию же минуту. В порыве лучших чувств Флора тут же исполнила свое намерение и  была так поражена лицом, которое увидела, что воскликнула: «Да какая же вы  прелесть, моя душенька!», и с неподдельной нежностью сжала это лицо ладонями.    

Все это  длилось ровно одно мгновенье. Прежде чем Крошка Доррит успела подивиться ее доброте,  Флора уже бросилась хлопотать у стола, в то же время дав волю своему  неутомимому языку.    

– Право  же, я просто в отчаянии, что так заспалась именно сегодня, ведь я непременно  хотела встретить вас сама, как только вы придете, и сказать вам, что всякий, в  ком Артур Кленнэм принимает участие, хотя бы и не такое горячее, может  рассчитывать на участие и с моей стороны, и что я очень рада вас видеть у себя,  и добро пожаловать и милости просим, и вот извольте, никто не догадался меня  разбудить, и вы уже здесь, а я еще храплю, если уж говорить всю правду и я не  знаю, любите ли вы курицу в холодном виде и ветчину в горячем, многие не любят,  между прочим не только евреи, а у евреев это угрызения совести, которые мы  должны уважать, хотя очень жаль, что у них нет угрызений совести, когда они нам  продают подделки, а деньги берут как за настоящее, но если не любите, это будет  просто ужасно, – заключила Флора.    

Крошка  Доррит поблагодарила и робко заикнулась, что кроме чая и хлеба с маслом она не  привыкла…    

– Вздор,  вздор, дитя мое, и слушать не хочу, – перебила Флора, с такой  стремительностью наливая кипяток в чайник, что брызги полетели ей в  лицо. – Вы не должны стесняться, потому что к вам здесь относятся как к  другу и желанной гостье, беру на себя смелость утверждать, что это именно так,  и мне стыдно было бы, если бы это было иначе, тем более что Артур Кленнэм  говорил в таких выражениях – вы что, устали, душенька?    

– Нет,  сударыня.    

– Вы  так побледнели, должно быть проделали натощак слишком большой путь, вы, верно,  очень далеко живете, не надо было вам идти пешком, – сказала Флора, –  ах, ах, чего же бы вам дать, чтобы восстановить ваши силы?    

– Я  ничуть не устала, не беспокойтесь, сударыня. Тысячу раз благодарю вас, но я  вовсе не устала.    

– В  таком случае, выпейте поскорей чаю, – сказала Флора, – и скушайте вот  это крылышко и кусочек ветчины, а на меня не обращайте внимания и не  дожидайтесь меня, я всегда отношу сама поднос в комнату тетушки мистера Ф.,  которая завтракает в постели, прелестная старушка и такая остроумная  собеседница, вон там за дверью портрет мистера Ф., очень похож, разве что лба  многовато, только я никогда не видала, чтобы он стоял у мраморной колонны,  опираясь на мраморную балюстраду, да еще с горными вершинами вдали, он ведь,  знаете, был виноторговец, превосходнейший человек, но совершенно не такого  склада.    

Крошка  Доррит глянула на портрет, довольно смутно воспринимая пояснения хозяйки к  этому шедевру искусства.    

– Он  меня до того обожал, мистер Ф., что часу без меня прожить не мог, –  сказала Флора, – хоть, разумеется, трудно сказать, как бы дело пошло  дальше, если бы смерть не унесла его, когда у нас еще в некотором роде не  окончился медовый месяц, достойнейший человек, но без всякой романтической  жилки, весьма мужественная проза, но никакой поэзии.    

Крошка  Доррит снова глянула на портрет. Художник наделил свою модель челом, которое,  как показатель богатства мыслей, было бы непомерным даже для Шекспира.    

– Впрочем,  поэзия, – продолжала Флора, проворно приготовляя гренки для тетушки  мистера Ф., – как я откровенно призналась мистеру Ф., когда он мне сделал  предложение, можете себе представить, он мне семь раз делал предложение, раз на  пароходе, раз в церкви, раз в наемной карете, раз верхом на осле в  Тэнбридж-Уэллс,[60]  и еще три раза просто на коленях, поэзия ушла из моей жизни вместе с Артуром  Кленнэмом, когда жестокосердные родители разлучили нас, мы окаменели, и суровая  действительность вступила в свои права, но мистер Ф., к его чести, сказал, что  он об этом знает и что это его даже больше устраивает, и тогда жребий был  брошен, я дала согласие, такова жизнь, душенька моя, однако что бы ни говорили,  мы гнемся, но не ломаемся, и я вас очень прошу, завтракайте в свое  удовольствие, пока я схожу к тетушке мистера Ф.    

Флора  исчезла за дверью, предоставив Крошке Доррит по собственному разумению разбираться  в этом беспорядочном потоке слов. Но вскоре она появилась снова и принялась,  наконец, сама за еду, не переставая в то же время тараторить.    

– Видите  ли, душенька, – говорила она, наливая себе в чай одну или две ложки  какой-то коричневой жидкости с сильным запахом спиртного, – мой врач  требует, чтобы я аккуратнейшим образом выполняла его предписания, хотя это  очень невкусно, но что делать, здоровье у меня подорвано с юности, с тех самых  пор, когда у меня отняли Артура и я, должно быть, слишком много плакала в  соседней комнате на диване, а вы давно его знаете?    

Когда  Крошка Доррит поняла, что последний вопрос относится к ней – для чего  потребовалось некоторое время, так как она решительно не поспевала за галопом  своей новой покровительницы, – она ответила, что знает мистера Кленнэма со  времени его возвращения в Англию.    

– Ясно  само собой, что вы не могли знать его до этого времени, – подхватила  Флора, – разве только если вы ездили в Китай или состояли с ним в  переписке, но на это не похоже, потому что у всех заморских путешественников  лица такого цвета, как красное дерево, а вы совсем беленькая, а что касается  переписки, то о чем бы вам, собственно, ему писать, разве только просить, чтобы  он вам прислал чая, стало быть, вы с ним познакомились у его матери, твердого  ума женщина и твердой воли тоже, но сурова, ужас до чего сурова – была бы самая  подходящая матушка для Железной Маски.[61]    

– Миссис  Кленнэм очень добра ко мне, – сказала Крошка Доррит.    

– В  самом деле? Очень рада это слышать, мне самой, натурально, приятнее, если я  могу изменить к лучшему свое мнение о матери Артура, а вот любопытно, что она  обо мне думает, когда я немножко увлекусь разговором, что со мной случается, а  она сидит и смотрит на меня выпучив глаза, точно чучело Судьбы в тележке с  колесами – нехорошо, правда, так говорить, не виновата же она, что больна – да,  любопытно, но я этого не знаю и даже вообразить себе не могу.    

– Не  пора ли мне приняться за работу, сударыня? – сказала Крошка Доррит,  нерешительно оглядываясь по сторонам. – С чего прикажете начинать?    

– Ах  вы маленькая трудолюбивая фея, – воскликнула Флора, наливая себе еще чаю и  добавляя в чашку еще дозу лекарства, предписанного ей врачом, нет никакой нужды  торопиться, давайте-ка лучше поговорим по душам про нашего общего друга – как  это сухо и холодно звучит для меня, впрочем, что это я, напротив очень даже  прилично, наш общий друг – куда приятнее, чем обмениваться учтивыми замечаниями  и при этом чувствовать себя (речь, разумеется, обо мне, а не о вас), как тот  мальчик из Спарты, которого грызла лисица,[62]  а он молчал, извините, пожалуйста, что я про него вспомнила, из всех несносных  мальчишек на свете этот самый несносный.    

Крошка  Доррит, побледнев еще больше, покорно села на свое место.    

– Но  я могла бы работать и слушать, сударыня, – предложила она. – Мне  работа не мешает. Право же, так будет лучше.    

Такая  настоятельная мольба слышалась в ее голосе, что Флора уступила.    

– Ну  как хотите, душенька, – сказала она и принесла корзинку с белоснежными  носовыми платками. Крошка Доррит радостно пододвинула ее к себе, достала из  кармана свой рабочий мешочек, вдела нитку в иголку и принялась подрубать край  платка.    

– Какие  проворные у вас пальчики, – сказала Флора. – Но верно ли вы совсем  здоровы?    

– Совершенно  здорова, уверяю вас!    

Флора  поставила ноги на каминную решетку, поуютнее устроилась в кресле, готовясь к  долгим и обстоятельным излияниям, – и понеслась во весь карьер. Не  довольствуясь словами, она то выразительно качала головой, то испускала  красноречивейшие вздохи, усиленно действуя при этом бровями, и лишь изредка  поглядывала на кроткое лицо, склонявшееся над работой по другую сторону стола.    

– Начну  с того, моя душенька, – говорила Флора, – что я, впрочем, вам это  обстоятельство должно быть известно, во-первых, я о нем уже вскользь упоминала,  а во-вторых, я чувствую, что это написано у меня на лбу огненными не буквами, а  как-то иначе, не помню, словом, еще до моего знакомства с мистером Ф. я была  невестой Артура Кленнэма – мистер Кленнэм, это на людях, в угоду условности, но  здесь он для меня Артур – мы души не чаяли друг в друге, это была весна нашей  жизни, это было блаженство, это был экстаз, ну и все такое прочее, так вот,  когда нас вынудили расстаться, мы оба окаменели, и в этом виде Артур уехал в  Китай, а я вышла за покойного мистера Ф., который, таким образом, получил в  жены статую.    

Последние  слова Флора произнесла глухим низким голосом, видимо испытывая от всего этого необыкновенное  удовольствие.    

– Не  берусь описать переживания того утра, – продолжала она, – когда я  чувствовала, что окончательно превратилась в мрамор, а тетушка мистера Ф. ехала  за нами в наемной карете, но это видно была какая-то развалюшка, иначе разве  она сломалась бы за две улицы от дома, так что тетушку мистера Ф. пришлось  нести в плетеном кресле, точно чучело Гая Фокса в день пятого ноября, но скажу  только, что унылая церемония завтрака состоялась внизу, в столовой, что папаша  переел маринованной лососины и потом целый месяц маялся животом и что мы с  мистером Ф. отправились в свадебное путешествие за границу, в Кале,[63] где на  пристани комиссионеры вступили из-за нас в драку и даже разлучили нас, но  только временно, вечная разлука еще была впереди.    

Вдовствующая  статуя торопливо перевела дух и затараторила дальше, не слишком заботясь о  связности своего рассказа, что, впрочем, бывает и с существами из плоти и  крови.    

– Опустим  завесу над этими неделями, они прошли как во сне, мистер Ф. был в отличном расположении  духа, аппетит у него был отменный, французская кухня ему нравилась, вино он  находил слабоватым, но недурным на вкус, и мы вернулись в Лондон и поселились  на Литл-Гослинг-стрит, дом номер тридцать, по соседству с Лондонскими доками, и  мы сразу догадались, что служанка ворует пух из запасной перины и продает, но  не успели ее уличить, потому что тут у мистера Ф. случился сильный приступ  подагры и он вознесся в лучший мир.    

Взглянув  на портрет джентльмена, которого постигла эта прискорбная участь, Флора  покачала головой и вытерла глаза.    

– Я  чту память мистера Ф., как достойного человека и заботливейшего мужа, только  скажешь слово «спаржа» – и, пожалуйста, уже спаржа на столе, или намекнешь,  что, дескать, приятно бы отведать чего-нибудь тонкого, изысканного и,  пожалуйста, целая пинта, словно по волшебству, конечно, тут не было блаженства,  но было благополучие, и я вернулась к папаше в дом, и жила там тихо и спокойно  несколько лет, и вдруг однажды папаша вваливается ко мне, как ни в чем не  бывало, и говорит, что внизу сидит Артур Кленнэм и дожидается меня, и я сошла  вниз, и не спрашивайте, что я почувствовала, когда увидела, что он все такой  же, и узнала, что он не женат.    

Непроницаемая  таинственность, которой Флора сочла нужным облечь свои чувства, заставила бы  дрогнуть любые пальцы, но не те, что проворно водили иголкой по ту сторону  стола. Все так же ровно клали они стежок за стежком, и все так же внимательно  склонялась над ними аккуратно причесанная головка.    

– Не  спрашивайте меня, – сказала Флора, – люблю ли я, и любима ли  по-прежнему, и чем все это может кончиться и когда, за нами следят со всех  сторон и, быть может, нам суждено истаять в тоске друг о друге, так и не  соединившись, нам нельзя себя выдать ни словом, ни взглядом, ни движеньем, мы  должны быть немы, как могила, поэтому не удивляйтесь, если вам покажется  иногда, что я холодна с Артуром, или Артур со мной, к тому есть роковые  причины, но мы друг друга понимаем и этого довольно, тсс!    

Флора с  таким неистовым пылом произнесла эти слова, как будто в самом деле верила тому,  что говорила. Впрочем, она не притворялась; роль сирены настолько увлекала ее,  что, войдя в эту роль, она уже не отличала правды от вымысла.    

– Тсс! –  повторила Флора. – Теперь вы знаете все, между нами нет больше тайн, но  тсс! никому ни слова, полните, милое моя дитя, ради Артура я всегда готова быть  вам другом, и, памятуя об Артуре, вы всегда можете на меля рассчитывать.    

Проворные  пальчики отложили работу, маленькая фигурка поднялась со своего места, и холодные  губы прикоснулись к руке Флоры.    

– Да  вы совсем озябли! – воскликнула Флора, сразу превратившись из сирены в  обыкновенную добрую женщину и значительно выиграв от такого превращения. –  Не работайте сегодня, вы и впрямь нездоровы, у вас и впрямь сил нет.    

– Нет,  нет, я просто немного взволнована вашей добротой и добротой мистера Кленнэма,  хлопотавшего за меня перед той, кого он так давно знает и любит.    

– Видите  ли, душенька, – сказала Флора, которую природная склонность побуждала все  же отдавать предпочтение правде, когда было время подумать, – не стоит,  пожалуй, сейчас говорить об этом, в конце концов ни за что нельзя поручиться,  но это не так уж важно, вы лучше прилягте и отдохните.    

– Если  я положила себе сделать что-то, у меня всегда достанет сил довести дело до  конца, – возразила Крошка Доррит со слабой улыбкой. – Я сейчас  оправлюсь. Просто сердце у меня слишком переполнилось благодарностью. Позвольте  мне посидеть минутку у окна, и все пройдет.    

Флора  тотчас же распахнула окно и усадила ее в кресло перед ним, а сама деликатно  удалилась на прежнее место у камина. День был ветреный, и свежий воздух,  облевавший лицо Крошки Доррит, быстро привел ее в себя. Спустя несколько минут  она вернулась к своей работе, и ее проворные пальцы задвигались еще проворнее  прежнего.    

Спокойно  продолжая подрубать платок, она спросила Флору, говорил ли ей мистер Кленнэм о  том, где живет рекомендуемая им швея? Получив отрицательный ответ, Крошка  Доррит сказала, что ей понятна деликатность мистера Кленнэма, но что он, верно,  отнесся бы одобрительно к ее решению доверить Флоре свою тайну, а потому с  позволения Флоры она сейчас же это и сделает. Позволение было дано незамедлительно,  и за этим последовал рассказ, в котором истории самой Крошки Доррит уделено  было лишь несколько скупых слов, все же остальное представляло собой  пространный и пламенный панегирик ее отцу. Флора слушала все это с непритворным  участием, время от времени вставляя сочувственные замечания, ничуть не похожие  на ее обычную бессвязную болтовню.    

Когда  настало время обеда, Флора взяла под руку свою новую подопечную, повела ее вниз  и представила Патриарху и мистеру Панксу, которые уже сидели в полной  готовности за столом. (Тетушка мистера Ф. по нездоровью обедала на этот раз в  своей комнате.) Каждый из упомянутых джентльменов встретил новую знакомую  по-своему: Патриарх взглянул на нее так, словно оказывал ей неоценимую услугу,  и сказал, что рад ее видеть, рад ее видеть; а мистер Панкс в виде приветствия  произвел носом свой излюбленный звук.    

Застенчивая  от природы, Крошка Доррит всегда испытывала неловкость в обществе чужих людей,  а тут еще Флора не давала ей опомниться, настойчиво потчуя то вином, то  каким-нибудь особенно лакомым блюдом. Но больше всего смущал ее своим  поведением мистер Панкс. Она сперва решила было, что этот джентльмен –  живописец-портретист, и для того так пристально рассматривает ее, поминутно  заглядывая в записную книжку, лежащую рядом с его прибором. Но так как он ничего  не рисовал, а беседу вел исключительно делового свойства, она мало-помалу  пришла к мысли, что это, может быть, поверенный одного из кредиторов ее отца и  в его карманном гроссбухе проставлена сумма долгов. И сразу же ей показалось,  будто сопенье мистера Панкса выражает нетерпение и гнев, а громкое фырканье –  требование уплаты.    

Однако и  эта догадка была опровергнута странными и необъяснимыми действиями самого мистера  Панкса. Прошло с полчаса с тех пор, как встали из-за стола, Крошка Доррит одна  сидела в гостиной за работой. Флора после обеда удалилась «отдохнуть» в  соседнюю комнату, откуда минуту спустя разнесся на весь дом запах спиртного.  Патриарх мирно спал в столовой, разинув рот и прикрыв желтым носовым платком  свою человеколюбивую лысину. В этот-то час тишины и покоя возник па пороге  гостиной мистер Панкс и учтиво поклонился Крошке Доррит.    

– Скучаете,  мисс Доррит? – осведомился он вполголоса.    

– Нет,  сэр, благодарю вас, – ответила Крошка Доррит.    

– Ага,  работа не дает скучать, – заметил Панкс, на цыпочках прокрадываясь в  комнату. – А это что же такое будет, мисс Доррит?    

– Носовые  платки.    

– Да  ну? Вот никогда бы не подумал, – сказал Панкс, совершенно не глядя на  платки, но зато в упор глядя на Крошку Доррит. – Вам, должно быть,  любопытно, кто я такой. Хотите, скажу? Я предсказатель будущего.    

У Крошки  Доррит мелькнуло в голове: уж не помешанный ли он?    

– Я  телом и душой принадлежу хозяину, – сказал Панкс. – Моего хозяина вы  видели за обедом. Но случается мне заниматься кой-чем и на собственный страх и  риск, – негласно, мисс Доррит, совершенно негласно.    

Крошка  Доррит смотрела на него растерянно и с некоторой опаской.    

– Дайте-ка  мне взглянуть на вашу руку. – сказал Панкс. – Интересно, что я там  увижу. Надеюсь, я не мешаю вам?    

Он очень  мешал ей, настолько мешал, что она от души желала бы избавиться от его присутствия,  но тем не менее она послушно отложила работу и подала ему левую руку, не сняв  наперстка с пальца.    

– Так,  долгие годы труда, – сказал почти шепотом Панкс, водя толстым пальцем по  ее ладони. – А впрочем, для того мы и созданы, чтобы трудиться. Для чего  же еще? Э-э… погодите! – Он пристально вгляделся в какую-то линию. –  Что это тут такое, с решетками? Да это тюрьма! А кто вот это, в сером халате и  черной бархатной ермолке? Чей-то отец! А это кто, с кларнетом под мышкой?  Чей-то дядя! А вот это, в балетных туфельках? Чья-то сестра! А это что за  молодчик, слоняющийся туда-сюда? Чей-то брат! А кто же вот это, за всех за них  думающий и печалующийся? Ба, да это вы, мисс Доррит!    

Ее  изумленный взгляд встретился с его взглядом, и она вдруг нашла, что в этих  острых сверлящих глазках светится гораздо больше ума и доброты, нежели ей  показалось за обедом. Но он тотчас же снова склонился над ее рукой, не дав ей  времени убедиться в правильности своего впечатления.    

– Вот  тебе и раз! – пробормотал Панкс, отчеркивая корявым пальцем какую-то линию  у нее на ладони. – Разрази меня бог, если это не я своей собственной  персоной, вот тут, в уголке! С какой бы стати мне сюда затесаться? Что за этим  кроется?    

Он  медленно довел палец до запястья, потом обвел запястье кругом и при этом  повернул ее руку, как будто хотел посмотреть, что же за этим кроется.    

– Что-нибудь  дурное? – спросила Крошка Доррит, улыбаясь.    

– Вовсе  нет, разрази меня бог, – сказал Панкс. – Но как вы думаете, что?    

– Об  этом мне следовало бы спросить у вас. Я ведь не умею предсказывать будущее.    

– Верно, –  согласился Панкс. – Так вы хотите знать – что? Придет время, узнаете, мисс  Доррит.    

Медленно,  как бы нехотя, выпустив ее руку, он всклокочил пальцами свои вихры, отчего они  приняли особенно зловещий вид, и повторил с расстановкой:    

– Запомните  мои слова, мисс Доррит. Придет время, и вы узнаете.    

Она не  могла скрыть своего удивления по поводу того, что ему вообще так много о ней  известно.    

– А,  ну вот, конечно! – воскликнул Панкс, указывая на нее пальцем. – Вот  этого-то как раз и не надо, мисс Дорритг никогда не надо!    

Еще  более удивленная и, пожалуй, даже испуганная, она смотрела на него, ожидая  объяснения.    

– Не  надо вот этого, – сказал Панкс и, подражая ей, скорчил гримасу удивления,  которая вышла у него необыкновенно смешной, хоть он вовсе не собирался  шутить. – Никогда не надо. Где бы вы меня ни увидели, при каких бы  обстоятельствах вы меня ни увидели. Я – никто. Не замечайте меня. Не упоминайте  обо мне. Не обращайте на меня внимания. Обещаете, мисс Доррит?    

– Я,  право, не знаю, что ответить, – сказала Крошка Доррит, окончательно сбитая  с толку. – Но почему?    

– Потому  что я – предсказатель будущего, Панкс-цыган. Я ведь вам еще ничего не сказал о  будущем, мисс Доррит, вы еще не знаете, что там дальше видно, на этой маленькой  ручке. Но я сказал: узнаете в свое время. Так обещаете, мисс Доррит?    

– Я  должна обещать – что – что я…    

– Что  где бы вы меня ни встретили, помимо этого дома, вы не подадите виду, что знаете  меня, если только я сам не заговорю с вами. Что вы не будете замечать, пришел я  или ушел. Это легче легкого. Да и потеря невелика, я не хорош собой, я не  приятный собеседник, я всего лишь хозяйская мотыга. Вам довольно будет подумать  при виде меня: «А, вот Панкс-цыган, предсказатель будущего – когда-нибудь он  мне скажет то, чего не досказал – придет время и я все узнаю». Ну, мисс Доррит,  обещаете?    

– Д-да, –  с запинкой вымолвила Крошка Доррит, которую сильно смутил этот разговор. –  Я надеюсь, что у вас нет на уме ничего дурного.    

– Отлично! –  Мистер Панкс бросил взгляд на стену соседней комнаты и наклонился к уху Крошки  Доррит. – Добрая душа, женщина достойная во многих отношениях, но  сумасбродка и болтунья, мисс Доррит. – Он потер руки, видимо довольный  результатами беседы, и с пыхтением выкатился из комнаты, несколько раз учтиво  кивнув на ходу головой.    

Загадочные  речи нового знакомого и странный сговор, участницей которого она вдруг оказалась,  оставили Крошку Доррит в полном недоумении, и все что последовало затем не  только не помогло ей это недоумение рассеять, но скорей, напротив, усугубило  его. Мало того, что в доме мистера Кэсби мистер Панкс никогда не упускал случая  бросить на нее многозначительный взгляд или издать столь же многозначительное  фырканье – это в конце концов были совершенные пустяки по сравнению с  прежним, – но постепенно он заполнил всю ее жизнь. Дня не проходило, чтобы  он не попался ей навстречу на улице. Когда она работала у мистера Кэсби, он уж  непременно вертелся близ нее. Когда она работала у миссис Кленнэм, он всегда  находил предлог явиться и туда, как бы для того, чтобы не терять ее из виду.  Спустя какую-нибудь неделю после их первой встречи она, к великому своему  удивлению, застала его однажды вечером в караульне, где он запросто,  по-приятельски беседовал с дежурным сторожем. А дальше посыпались еще более  неожиданные сюрпризы: то она видела, как он под ручку с одним из арестантов  прогуливается по тюремному двору, успев уже сделаться в тюрьме своим человеком;  то узнавала, что он побывал на воскресном приеме у ее отца; то до нее доходила  молва о его успехах в высшем тюремном обществе, собиравшемся по вечерам в кофейне,  где он произнес речь, спел застольную песню и выставил всем присутствующим угощение  – пять галлонов элю (а если верить шальному слуху, так еще и бочонок креветок).    

Все эти  события сами по себе поразили Крошку Доррит, но лишь немногим меньше поразило  ее впечатление, произведенное на мистера Плорниша теми из них, которым он  оказался свидетелем. Он был потрясен, оглушен, ошарашен. Он только таращил  глаза от изумления, да время от времени растерянно бормотал, что у них в  Подворье ни в жизнь бы этакому про Панкса не поверили; но ничего больше не мог  прибавить, даже обращаясь к Крошке Доррит. В довершение чудес мистер Панкс  ухитрился где-то познакомиться с Типом, и в одно прекрасное воскресенье явился  в Маршалси рука об руку с упомянутым джентльменом. Крошку Доррит он при этом  словно бы и не замечал, и лишь раз или два улучил минуту, когда поблизости  никого не было, чтобы дружелюбно подмигнуть ей и шепнуть, ободряюще засопев  носом: «Панкс-цыган, предсказатель будущего!»    

Крошка  Доррит по-прежнему трудилась и хлопотала изо дня в день, дивясь тому, что  видела, но ни с кем не деля своего удивления, как с малых лет привыкла ни с кем  не делить и более тяжелое бремя. Но в ее терпеливой душе творилась какая-то  перемена. С каждым днем она все больше замыкалась в себе. Незаметно  выскользнуть из тюрьмы поутру и так же незаметно воротиться вечером, как можно  меньше привлекать к себе внимания где бы то ни было – вот к чему она теперь  больше всего стремилась.    

Она была  рада, если могла, не в ущерб долгу, лишний раз уединиться в своей комнате –  жалкой каморке, так не гармонировавшей с ее хрупкой юностью и нежным сердцем.  Случалось иной раз, когда у нее не было работы в городе, кто-нибудь заходил в  сумерки сыграть с ее отцом партию-другую в карты; он тогда мог обойтись без  нее, и, пожалуй, даже ее присутствие стесняло бы игроков. Она торопливо  перебегала двор, взбиралась по бесконечной лестнице к себе в комнату и  усаживалась у окна. Менялись очертания зубцов над стеной, менялся легкий узор,  в который причудливая игра теней заплетала тяжелые железные брусья, менялись  оттенки ржавчины, позолоченной закатными лучами, а Крошка Доррит все сидела и думала.  Порой слезы застилали ей глаза, и тогда в угрюмом переплете решетки возникали  новые изломы; но прикрашенная ли светом, или еще более мрачная в сумеречной  мгле, эта решетка всегда была у нее перед глазами, и все, на что она любила  смотреть в часы одиночества, представало перед ней с неизгладимым клеймом.    

Чердак,  самый настоящий чердак, да еще тюремный, вот что такое была комната Крошки Доррит.  Опрятность и свежий воздух не могли скрасить безобразие этой комнаты, других же  украшений в ней не было, так как всякая вещь, которую Крошке Доррит удавалось  купить, шла в комнату ее отца. И тем не менее с некоторых пор она так  пристрастилась к этому убогому пристанищу, что не желала лучшего отдыха, нежели  сидеть там одной.    

Потому-то,  когда в один из таких вечеров, сидя у окошка (это было в самый разгар Панксовых  чудес), она Заслышала на лестнице знакомые шаги Мэгги, ей даже стало страшно от  мысли, что та послана за ней. По мере того как шаги приближались, сердце у  Крошки Доррит билось все сильнее, а щеки становились все бледнее, и когда  Мэгги, наконец, очутилась в комнате, она едва нашла в себе силы ответить на ее  слова.    

– Пожалуйста,  маменька, – сказала Мэгги, с трудом переводя дух, – идите туда. Он  там и ждет вас.    

– Кто,  Мэгги?    

– Да  мистер Кленнэм – кто же еще? Он там, у вашего отца, и он меня попросил: «Сходи,  говорит, Мэгги, будь добра, и просто скажи, что я здесь».    

– Я  не вполне здорова, Мэгги. Лучше мне не ходить. У меня голова болит, и я сейчас  лягу. Видишь, я ложусь! Ты извинись за меня и скажи, что я уже легла и потому  не могу прийти.    

– Что  же вы от меня отвернулись, маменька? – выпучив глаза, сказала  Мэгги. – Разве ж это вежливо?    

Мэгги  была весьма чувствительна к личным обидам, и весьма изобретательна по части их  измышления. – Вот, а теперь еще и лицо руками закрыли! – пожаловалась  она. – Если вам неприятно смотреть на бедную сиротку, лучше так бы и  сказали, чем прятаться от нее за своими ладонями, а то ведь она тоже чувства  имеет, и сердце у нее не каменное, хоть ей, бедненькой, всего десять лет.    

– Это  чтобы голове стало легче, Мэгги.    

– А  если вы собираетесь заплакать, чтобы голове стало легче, маменька, так и я тоже  поплачу с вами. А то что же, все слезы только вам да вам, – укоризненно  заметила Мэгги. – Нельзя быть такой жадной. – И она немедленно в  голос заревела.    

Нелегко  было уговорить ее, чтобы она отправилась передать извинение. Пришлось Крошке  Доррит пообещать рассказать ей сказку (сказки Мэгги издавна любила без памяти)  при условии, если она исправно выполнит поручение и еще на часок оставит свою  маленькую покровительницу одну; эта приятная перспектива в совокупности с  надеждой найти под лестницей свое хорошее настроение, будто бы оброненное по  дороге, наконец, убедили Мэгги. Она удалилась, твердя себе под нос слова,  которые ей поручено было передать гостю и точно в назначенное время снова была  на месте.    

– Он  очень расстроился, так и знайте, – объявила она, – и даже хотел  послать за доктором. И завтра он опять придет, да, а сегодня, наверно, всю ночь  спать не будет из-за вашей головы, маменька. Ай, что это? Вы все-таки плакали?    

– Совсем  немножко, Мэгги.    

– Немножко!  Вот так немножко!    

– Но  теперь уже все прошло – право, прошло, Мэгги. И голова уже не болит и не горит,  как раньше, и вообще мне гораздо лучше. Очень хорошо, что я не пошла никуда.    

Большое  пучеглазое дитя нежно обняло свою маленькую маменьку, смеясь от радости, что видит  ее повеселевшей; неуклюжие руки с неожиданной ловкостью пригладили ее  растрепавшиеся волосы, смочили глаза и лоб холодной водой, снова сжали ее в  объятиях и, наконец, усадили на прежнее место у окошка. Туда же, к окошку,  Мэгги с невероятными усилиями, совершенно впрочем излишними, подтащила деревянный  сундучок, на котором привыкла сидеть в подобных случаях, уселась, обхватила  руками колени и, пожирая Крошку Доррит совсем круглыми от нетерпения глазами,  сказала:    

– Ну,  теперь сказку, маменька, только интересную.    

– Какую  же тебе рассказать сказку, Мэгги?    

– Про  принцессу, – сказала Мэгги, – но чтобы про настоящую принцессу. Каких  на самом деле не бывает.    

Крошка  Доррит на минуту задумалась; потом немного грустная улыбка появилась на ее  лице, порозовевшем в лучах заката, и она начала:    

– Жил-был  когда-то славный король, и у него было все, чего только может пожелать душа, и  даже еще больше. Было у него золото и серебро, алмазы и рубины, и много-много  других сокровищ. Были дворцы, были…    

– Больницы, –  вставила Мэгги, еще крепче обнимая свои колени. – Пускай у него будут больницы,  там ведь так хорошо. Больницы, где дают курятину.    

– Да,  и больницы тоже были, все было.    

– И  печеная картошка была, да? – спросила Мэгги.    

– Сколько  угодно.    

– Батюшки! –  ахнула Мэгги и прижала колени к груди. – Подумать только!    

– И  была у этого короля дочь, самая умная и самая красивая принцесса на свете.  Когда она была маленькой, то всегда знала свои уроки наперед, до того, как  учителя объяснят их, а когда подросла, то все дивились на нее, как на чудо. А  неподалеку от дворца стояла хижина, и в этой хижине, одна-одинешенька, жила  бедная женщина, маленькая-маленькая, совсем крошечная.    

– Старушка, –  вставила Мэгги, причмокнув губами от удовольствия.    

– Нет,  не старушка. Напротив, молоденькая.    

– Как  же это она не боялась жить одна, – сказала Мэгги. – Ну,  рассказывайте, рассказывайте.    

– Каждый  день принцесса проезжала мимо хижины в своей золотой карете, и когда бы она ни  проехала, маленькая женщина всегда сидела за прялкой у окна и глядела на  принцессу, а принцесса глядела на нее. И вот однажды принцесса приказала кучеру  остановить лошадей, вышла из кареты и подошла и заглянула в дверь хижины.  Маленькая женщина и на этот раз сидела за прялкой и глядела на принцессу, а принцесса  глядела на нее.    

– Это  как в игре: кто кого переглядит, – вставила Мэгги. – Дальше,  маменька, дальше.    

– Принцесса  обладала волшебным даром: она знала все тайны и секреты, и вот она сказала маленькой  женщине: «Зачем ты ее тут прячешь?» Тогда маленькая женщина поняла, что  принцессе известно, почему она живет в хижине совсем одна со своей прялкой, и  она бросилась перед принцессой на колени, умоляя не выдавать ее. Принцесса  сказала на это: «Я тебя никогда не выдам. Но ты мне ее покажи». Тогда маленькая  женщина, вся дрожа от страха, как бы кто не застал ее врасплох, затворила все  ставни, заперла все засовы, открыла тайник и показала принцессе – тень.    

– Батюшки! –  сказала Мэгги.    

– Это  была тень Кого-то, кто однажды прошел мимо хижины, но давным-давно скрылся в  далеких краях, навсегда и без возврата. Тень была прекрасна, и маленькая  женщина показывала ее принцессе с такой гордостью, точно это было дивное,  бесценное сокровище. Принцесса посмотрела на тень и спросила: «Так ты и  стережешь ее день и ночь?» Маленькая женщина опустила глаза и прошептала: «Да».  Тогда принцесса сказала: «Почему ты так дорожишь этой тенью, напомни мне». И  маленькая женщина ответила: «Потому что среди проходивших когда-либо по этой  дороге не было никого лучше и добрее; с этого началось». И еще она сказала, что  никому нет вреда или обиды от того, что она хранит эту тень; ведь Кого-то уже  нет здесь, он давно вернулся к ожидавшим его…    

– Так  этот Кто-то – мужчина? – спросила Мэгги.    

Крошка  Доррит смущенно сказала: «Да, кажется», – и продолжала рассказывать:    

– …вернулся  к ожидавшим его, а воспоминание принадлежит тому, кто это воспоминание хранит,  оно ни у кого не украдено и не отнято. На это принцесса сказала: «Да, но  когда-нибудь ты умрешь, и после твоей смерти его найдут здесь». Но маленькая  женщина ответила, что, когда настанет ее час, оно сойдет в могилу вместе с нею,  и никто его не найдет.    

– Понятное  дело, – сказала Мэгги. – Ну, рассказывайте дальше.    

– Ты,  верно, догадываешься, Мэгги, что принцесса, услышав это, очень удивилась.    

– Еще  бы ей не удивиться, – сказала Мэгги.    

– Вот  она и решила наблюдать за маленькой женщиной, чтобы узнать, чем все это  кончится. Каждый день она проезжала мимо хижины в своей золотой карете и всегда  маленькая женщина сидела за прялкой одна-одинешенька и глядела на нее, а она  глядела на маленькую женщину. Но вот однажды принцесса увидела, что колесо у  прялки больше не вертится, а маленькой женщины нигде нет. Она послала своих  слуг узнать, отчего не вертится колесо и куда девалась маленькая женщина, и слуги,  воротясь, доложили ей: оттого не вертится колесо, что некому больше вертеть его  – маленькая женщина умерла.    

     

    

     

– Надо  было свезти ее в больницу, – сказала Мэгги, – там бы она выздоровела.    

– Принцесса  всплакнула немножко, самую чуточку, потом вытерла глаза, вышла из кареты на том  самом месте, где выходила прошлый раз, и подошла к двери. Теперь уже некому  было глядеть на нее, и ей не на кого уже было глядеть, поэтому она вошла в  хижину и принялась искать тень. Но сколько она ни искала, так и не нашла  ничего; и тогда она поняла, что маленькая женщина говорила правду. Ее  воспоминание не грозило смутить ничей покой, оно вместе с нею сошло в могилу, и  вместе с нею спит там теперь вечным сном. Вот и вся сказка, Мэгги.    

Последние  лучи солнца ударили, видно, прямо в глаза Крошки Доррит, так что ей даже пришлось  закрыться от них рукой.    

– А  она была уже старая? – спросила Мэгги.    

– Кто  – маленькая женщина?    

– Угу.    

– Не  знаю, – ответила Крошка Доррит. – Но даже если бы она была совсем  дряхлой старушкой, от этого ничего не изменилось бы.    

– Ну,  все-таки, – сказала Мэгги. – Хотя, может, и вправду не изменилось  бы. – И задумалась, уставясь куда-то в пустоту.    

Она так  долго сидела неподвижно, с застывшим взглядом, что в конце концов Крошка  Доррит, желая вывести ее из оцепенения, встала и выглянула в окошко. По двору в  эту минуту проходил Панкс; он поднял голову и подмигнул ей уголком глаза.    

– Это  кто такой, маменька? – спросила Мэгги, которая уже успела подойти и стояла  рядом, опираясь на плечо Крошки Доррит. – Я часто его тут встречаю.    

– Говорят,  он угадывает будущее, – сказала Крошка Доррит. – Но сомневаюсь, часто  ли ему удается угадать даже прошлое или настоящее.    

– А  прошлое или настоящее принцессы он бы мог угадать? – спросила Мэгги.    

Крошка  Доррит, задумчиво глядя в темнеющий провал двора, покачала головой.    

– А  крошечной женщины? – спросила Мэгги.    

– Нет, –  сказала Крошка Доррит, и лицо ее ярко запылало в лучах заката. – Пойдем,  довольно нам стоять у окна.    

 Глава XXV    

Заговорщики и прочие     

     

Местом  личного жительства мистера Панкса был Пентонвилл, где он нанимал квартиру в третьем  этаже у одного джентльмена, причастного к юридической профессии, но  занимавшегося делами не слишком крупного масштаба; в контору этого джентльмена  вела дверь, расположенная позади парадной двери и снабженная пружиной, отчего  она, отворяясь, хлопала точно дверца капкана; а на фрамуге парадной двери было  выведено: Рэгг, ходатай по делам. Поверка счетных книг и взыскание долгов.    

Скрижаль,  на которой была начертана эта надпись, величественная в своей суровой простоте,  осеняла палисадник, отделявший дом от проезжей дороги, крохотный клочок пересохшего  грунта, где два-три деревца чахли в придорожной пыли, уныло склоняя долу почти  серые листья. Учитель каллиграфии, занимавший второй этаж, украсил ограду  палисадника вставленными в рамки под стекло образцами почерка своих учеников до  и после шестимесячного курса обучения. (Для большей наглядности в первом случае  все младшее поколение учительского семейства дружно трясло стол, а во втором  решительно изгонялось из комнаты.) Квартира мистера Панкса состояла из одной просторной  комнаты, причем в условиях было предусмотрено право квартиранта в воскресные  дни получать у квартирохозяина завтрак, обед, чай и (или) ужин, по заранее  разработанному подробному прейскуранту и с обязательством своевременного  предупреждения; для осуществления какового права мистер Панкс должен был в  соответствующие часы являться к столу, за которым принимали пишу мистер Рэгг и  мисс Рэгг (дочь последнего).    

Мисс  Рэгг была обладательницей небольшого состояния, которое приобрела вместе с  почетом в округе благодаря глубокой сердечной ране, нанесенной ей пожилым  булочником, проживавшим здесь же по соседству, и при посредстве мистера Рэгга  привлеченным ею к суду за нарушение обещания жениться. Булочник, на которого  адвокат мисс Рэгг обрушил целую лавину обличительного красноречия общей стоимостью  в двадцать гиней (из расчета примерно по полтора шиллинга за эпитет) и которому  пришлось уплатить сполна все, что с него требовали, до сих пор подвергался  травле со стороны пентонвиллских мальчишек. Зато мисс Рэгг, охраняемая  могуществом закона, получив чистоганом за причиненный ей моральный ущерб и  поместив полученное в государственные ценные бумаги, пользовалась всеобщим уважением.    

В  обществе мистера Рэгга, чья круглая физиономия, такая белая, словно она давно  уже утеряла способность краснеть, была увенчана всклокоченной желтой шевелюрой,  напоминавшей облезлую швабру, и в обществе мисс Рэгг, у которой все лицо было в  больших палевых веснушках, а волосы висели жидкими косицами того же соломенного  цвета, что и у ее родителя, мистер Панкс уже несколько лет обедал почти каждое  воскресенье, а кроме того, еще иной раз и на неделе пропускал вечером  стакан-другой портеру, закусывая хлебом и голландским сыром. Мистер Панкс был  одним из немногих холостяков, не испытывавших страха перед мисс Рэгг; он  успокаивал себя двумя соображениями: во-первых, что «второй раз номер не  пройдет», и во-вторых, что он «невелика добыча». Защищенный этой двойной броней  мистер Панкс пофыркивал на мисс Рэгг вполне беспечно.    

До  недавнего времени мистер Панкс только спал на своей пентонвиллской квартире и  никакими другими делами не занимался; но, став предсказателем будущего, он  теперь часто до глубокой ночи просиживал запершись с мистером Рэггом в его  тесной конторе, а потом еще долго жег свечу у себя в комнате. Хотя его  обязанности хозяйской мотыги отнюдь не уменьшились – а если их можно было  уподобить ложу из роз, то разве только по количеству шипов, – у него,  видно, завелась какая-то новая забота, непрестанно требовавшая его внимания.  Освободившись вечером от Патриарха, он тотчас же брал на буксир другое, неведомое  судно, и пускался в плавание по новым водам.    

От  знакомства с мистером Чивери-старшим до знакомства с его дражайшей половиной и  безутешным наследником оставался один только шаг; и был ли этот шаг коротким  или длинным, но мистер Панкс не замедлил его сделать. Полмесяца не прошло со  дня его первого посещения Маршалси, как он уже прочно внедрился в табачную  лавочку и особые усилия направил на то, чтобы покороче сойтись с Юным Джоном.  Дело пошло так успешно, что вскоре под неотразимым влиянием мистера Панкса сей  тоскующий пастушок стал все чаще покидать свою мокрую Аркадию, и порой даже исчезал  на два-три дня, исполняя какие-то поручения нового знакомого. Мудрая миссис  Чивери, весьма удивленная такой метаморфозой, быть может, и воспротивилась бы,  ввиду возможного ущерба для коммерции деревянного шотландца с вывески, если бы  не два существенных обстоятельства: во-первых, ее Джон был явно заинтересован  делом, по которому ему приходилось отлучаться – а это она считала полезным для  поднятия его духа; а во-вторых, мистер Панкс уговорился с нею, что будет  платить за каждую отлучку ее сына из вполне божеского расчета семь с половиной  шиллингов в день. Предложение это исходило от самого Панкса и было высказано в  краткой, но убедительной форме: «Может, ваш сын по недомыслию и не взял бы  денег, сударыня, но у вас-то такой причины нет! Дело есть дело, сударыня, а  потому берите и пусть это останется между нами».    

Знал ли  обо всем этом мистер Чивери и что он думал по этому поводу, неизвестно. Выше  уже упоминалось, что человек он был не слишком разговорчивый; сейчас к этому  можно добавить, что по роду его занятий у него выработалась привычка держать  все на запоре. Собственные мысли он запирал столь же тщательно, как неисправных  должников в Маршалси. Даже во время еды он с такой поспешностью отправлял в рот  куски, словно и их хотел запереть поскорее; а уж во всех остальных случаях  предпочитал держать рот, как и ворота тюрьмы, закрытым. Без крайней надобности  он его не раскрывал никогда. Если уж непременно требовалось пропустить что-то  наружу, он приоткрывал один уголок, ровно настолько, сколько было необходимо, и  тотчас же снова закрывал. И так же как на дежурстве в тюрьме он экономил свой  труд и заставлял уходящего посетителя дожидаться, если видел, что подходит  другой, чтобы одним поворотом ключа разделаться с обоими, – точно так же  он иной раз медлил высказать какое-нибудь замечание, если чувствовал, что на  язык просится еще одно, и уж отпускал оба сразу. Пытаться же по выражению его  лица найти ключ к его мыслям было бы все равно, что на тюремном ключе надеяться  прочесть историю каждого из тех, за кем он запирает ворота.    

В  анналах Пентонвилла еще не значилось случая, когда бы мистер Панкс пригласил  кого-нибудь к себе обедать. Однако Юного Джона он пригласил и даже рискнул  подвергнуть его опасным (для кармана) чарам мисс Рэгг. Пиршество было назначено  на воскресенье, и ради такого события мисс Рэгг собственноручно фаршировала  устрицами баранью ногу и послала ее запечь к булочнику – не к тому булочнику, а  к его конкуренту. Был также сделан запас апельсин, яблок, орехов. А в субботу  вечером мистер Панкс принес домой бутылку рому, на предмет придания гостю  бодрости.    

Но не  плотские утехи составляли главную часть программы гостеприимства. Гвоздем ее  был заранее обдуманный дух теплого, почти родственного сочувствия гостю. Когда  Юный Джон ровно в половине второго явился в Пентонвилл – без тросточки с  набалдашником слоновой кости, без жилета в золотистых разводах, точно солнце,  сияние которого скрыли хмурые облака ненастья, – Панкс представил его  желтоволосым Рэггам, пояснив, что это и есть молодой человек, влюбленный в мисс  Доррит.    

– Весьма  рад, сэр, – сказал мистер Рэгг, сразу направляя удар в уязвимое  место, – весьма рад, что мне выпал случай совершить столь ценное и  приятное знакомство. Ваши чувства делают вам честь, сэр. Вы молоды; дай бог,  чтобы вам не пришлось пережить свои чувства. Если мне суждено пережить мои  чувства, сэр, – продолжал мистер Рэгг, который, в отличие от мистера  Чивери, не скупился на слова и слыл за человека, наделенного незаурядным даром  красноречия, – если мне суждено пережить мои чувства, я готов завещать  пятьдесят фунтов тому, кто прекратит мое унылое существование.    

Мисс  Рэгг испустила громкий вздох.    

– Моя  дочь, сэр, – сказал мистер Рэгг. – Анастасия, тебе должны быть  понятны чувства этого молодого человека. Моей дочери тоже достались в удел  немалые страдания, сэр (мистер Рэгг мог бы прибавить, что, кроме страданий, ей  досталось еще кое-что); никто не поймет вас лучше нее.    

Юный  Джон, потрясенный сердечностью оказанного ему приема, что-то такое пролепетал в  этом смысле.    

– Что  мне внушает зависть, сэр, – продолжал мистер Рэгг, – позвольте ваш  цилиндр; у нас мала вешалка, но я поставлю его в уголок, там на него никто не  наступит, – что мне внушает зависть, сэр, это свобода ваших чувств. Для  лиц моей профессии такая свобода подчас является недоступной роскошью.    

Юный  Джон поблагодарил и заметил, что он лишь делает то, что, по его мнению,  справедливо и что доказывает его глубокую преданность мисс Доррит, и надеется  преуспеть в этом. Он хотел бы действовать вполне бескорыстно, и надеется, что  именно так и действует. Он хотел бы в меру своих сил послужить мисс Доррит,  совершенно не думая о себе, и надеется, что это ему удастся. Он не может сделать  много, но надеется сделать все, что он может.    

– Сэр, –  сказал мистер Рэгг, беря его за руку. – Не каждый день посчастливится  встретить молодого человека, подобного вам. Если бы молодые люди, подобные вам,  почаще появлялись бы на свидетельских местах в суде, это, несомненно, оказало  бы облагораживающее влияние на лиц, прикосновенных к судебной процедуре.  Надеюсь, вы не оставили дома свой аппетит и сумеете задать работы ножу и вилке?    

– Благодарю  вас, сэр, – отвечал Юный Джон, – но я последнее время не очень много  ем.    

Мистер  Рэгг увлек его в сторонку.    

– В  точности, как моя дочь, сэр, – шепнул он. – Я мог бы присягнуть в  случае надобности, что в ту пору, когда она, мстя за свои поруганные чувства и  за оскорбление, нанесенное в ее лице всему женскому полу, сделалась истицей по  делу Рэгг против Боукинса, количество поглощаемой ею твердой пищи не превышало  десяти унций в неделю.    

– Я,  пожалуй, поглощаю несколько больше, сэр, – сказал Юный Джон нерешительно,  словно ему стыдно было в этом признаться.    

– Но  ведь вы же не имеете дела с дьяволом в образе человеческом, – возразил  мистер Рэгг, подкрепляя свои слова выразительным жестом и усмешкой. –  Заметьте это, мистер Чивери! С дьяволом в образе человеческом!    

– Разумеется,  нет, сэр, – простодушно согласился Юный Джон. – И я очень рад этому.    

– Зная  вас, я не ожидал другого ответа, – сказал мистер Рэгг. – Если бы моя  дочь слышала наш разговор, он бы глубоко взволновал ее. Но баранина только  сейчас появилась на столе; из этого я заключаю, что она не могла его слышать –  тем лучше. Мистер Панкс, на этот раз попрошу вас быть моим визави. А ты,  душенька, садись напротив мистера Чивери. За дары, ниспосланные нам (и мисс  Доррит), возблагодарим создателя!    

Если б  не лукавое подмигиванье, сопровождавшее эти торжественные слова, можно было бы  вообразить, что Крошка Доррит была в числе приглашенных к обеду. Панкс ответил  на остроту обычным фырканьем и принялся за еду с обычной энергией. Мисс Рэгг,  по всей вероятности желая наверстать упущенное некогда, также уделила баранине  должное внимание, и вскоре на блюде осталась одна кость. Хлебный пудинг исчез с  не меньшей быстротой и подобным же образом был уничтожен солидный запас сыру и  редиски. Затем наступила очередь десерта.    

Вслед за  десертом, еще до того, как была откупорена бутылка с ромом, на столе появилась  записная книжка мистера Панкса. Этим открылась деловая часть программы, которая  была краткой, но интригующей и напоминала заговор. Сперва мистер Панкс  страничка за страничкой просматривал свою книжку, которая была уже почти вся  заполнена, и тут же за столом делал из нее выписки на отдельных листках бумаги;  мистер Рэгг, сидя напротив, сосредоточенно следил за всеми его действиями, а у  Юного Джона тот глаз, что был больше другого, совсем расплылся в тумане  размышлений. Окончив свои выписки, мистер Панкс, как нельзя лучше подходивший  для роли главы заговорщиков, еще раз перечитал их, кое-что исправил, спрятал  книжку в карман, а листки сложил веером, наподобие игральных карт, и взял в  руку.    

– Так  вот, имеется кладбище в Бедфордшире, – сказал Панкс. – Кто возьмет?    

– Я  возьму, сэр, – откликнулся мистер Рэгг, – если больше нет желающих.    

Мистер  Панкс дал ему одну карту и посмотрел в оставшиеся у него на руках.    

– Дальше  имеется наведение справки в Йорке, – сказал он. – Кто возьмет?    

– Что  касается Йорка – я пас, – сказал мистер Рэгг.    

– Тогда,  может быть, вы согласитесь, Джон Чивери? – спросил Панкс, и, получив  утвердительный ответ, дал карту Юному Джону, и снова заглянул в оставшиеся па  руках.    

– Приходская  церковь в Лондоне. Это, пожалуй, я сам возьму. Семейная библия. Ну, и это тоже.  Стало быть, за мной два. За мной два, – повторил Панкс, шумно переведя  дух. – Клерк в Дургаме, это вам, Джон, и старый моряк в Дунстебле – вам,  мистер Рэгг. Сколько там за мной, два? Да, за мной два. Вот еще надгробная  плита, это будет три. И мертворожденный ребенок, это будет четыре. Вот пока и  все.    

Покончив,  таким образом, с раздачей карт – причем все это делалось очень тихо и  спокойно, – мистер Панкс, пыхтя, забрался во внутренний карман своего  сюртука и вытащил оттуда холщовый мешочек, из которого бережно отсчитал деньги  на дорожные расходы и разложил их на две кучки.    

– Деньги  просто тают под руками, – с тревогой заметил он, подвигая обе кучки к  своим собеседникам. – Просто тают под руками.    

– Могу  сказать лишь одно, мистер Панкс, – ответил Юный Джон. – Я глубоко  скорблю, что мои обстоятельства не позволяют мне ездить на собственный счет, а  необходимость торопиться не позволяет проделывать весь путь пешком, хотя для  меня не было бы большего счастья, чем шагать, пока я не свалюсь замертво, без  всякой платы или вознаграждения.    

Это  проявление бескорыстия со стороны молодого человека до того насмешило мисс  Рэгг, что она принуждена была спешно выбежать из-за стола и спастись на  лестницу, где и просидела, пока хорошенько не выхохоталась. Мистер Панкс между  тем, не сводя участливого взгляда с Юного Джона, медленно и задумчиво  закручивал свой мешочек, точно пытаясь свернуть ему шею. Только что он убрал  его в карман, как воротилась хозяйка дома и занялась приготовлением грога для  всего общества (в том числе и для собственной особы). Когда всем было налито,  мистер Рэгг поднялся и молча протянул над столом руку со стаканом, как бы  приглашая остальных заговорщиков сделать то же и дружным чоканьем скрепить свой  тайный союз. Церемония, начавшаяся столь торжественно, без сомнения так же и  закончилась бы, но на беду мисс Рэгг, поднеся стакан к губам, ненароком глянула  на Юного Джона, и вспомнив о его нелепом бескорыстии, не удержалась и прыснула  со смеху, обрызгав соседей грогом, после чего ей осталось только со стыдом удалиться.    

Так  прошел первый званый обед, данный Панксом в Пентонвилле, так проходила его  странная, хлопотливая жизнь. Единственные минуты, когда он словно отдыхал от  своих забот, позволяя себе что-то делать или говорить не по долгу и без особой  цели, были те, которые он проводил у прихрамывающего иностранца с клюкой в  Подворье Кровоточащего Сердца.    

Иностранец  этот – его звали Жан-Батист Кавалетто, а в Подворье называли мистер Баптист –  был на диво жизнерадостный, шустрый и неунывающий человечек; должно быть,  именно эти свойства по контрасту и привлекли к нему Панкса. Одинокий,  беспомощный, не знающий и десятка необходимых слов единственного языка, на  котором он мог бы сговориться с окружающими, он плыл по течению судьбы с беспечностью,  непривычной для Подворья. Есть ему было почти нечего, пить – и вовсе нечего;  все его пожитки, не считая того, что было на нем, умещались в малюсеньком  узелке, который он с собой принес; и тем не менее с первого же дня он так  весело улыбался, ковыляя по Подворью со своей клюкой, как будто дела его  находились в самом блестящем состоянии, и своей белозубой улыбкой словно  старался расположить к себе всех.    

Нелегкая  это была задача для иностранца, все равно больного или здорового – заслужить  благосклонность Кровоточащих Сердец. Во-первых, все они пребывали в смутной  уверенности, что каждый иностранец прячет за пазухой нож; во-вторых,  исповедовали здравый и узаконенный национальным общественным мнением принцип:  пусть иностранцы убираются восвояси. Они никогда не задавались вопросом,  скольким их соотечественникам пришлось бы убраться из разных стран, если б этот  принцип получил всеобщее распространение; они считали, что он применим только к  Англии. В-третьих, они склонны были усматривать проявление гнева божия в том  обстоятельстве, что человек рожден не англичанином; а различные бедствия,  постигавшие его отечество, объясняли тем, что там живут так, как не принято в  Англии, и не живут так, как в Англии принято. В подобном убеждении они были  воспитаны Полипами и Чваннингами, которые долгое время официально и неофициально  вдалбливали им, что страна, уклоняющаяся от подчинения этим двум славным  фамилиям, не вправе надеяться на милость провидения, – а вдолбив, сами же  за глаза насмехались над ними, как над народом, более всех других народов  закоснелым в предрассудках.    

Такова  была, так сказать, политическая сторона вопроса; но у Кровоточащих Сердец  имелись и другие доводы против того, чтобы допускать в Подворье иностранцев.  Они утверждали, что иностранцы все нищие; и хотя сами они жили в такой нищете,  что дальше, кажется, уж идти некуда, это не ослабляло убедительности довода.  Они утверждали, что иностранцев всех держат в подчинении штыками и саблями; и  хотя по их собственным головам немедленно начинала гулять полицейская дубинка  при малейшем выражении недовольства, это в счет не шло, потому что дубинка –  орудие тупое. Они утверждали, что иностранцы все безнравственны; и хотя в  Англии тоже кой-когда бывают судебные разбирательства и случаются бракоразводные  процессы, это совершенно другое дело. Они утверждали, что иностранцы лишены  духа независимости, поскольку их не водит стадом к избирательным урнам лорд  Децимус Тит Полип с развевающимися знаменами, под звуки «Правь, Британия».[64] Чтоб больше  не утомлять читателя, скажем только, что они еще многое утверждали в таком же  роде.    

Против  всех этих доводов должен был бороться, как умел, прихрамывающий иностранец с  клюкой. Правда, он был не совсем одинок в этой борьбе – мистер Артур Кленнэм  рекомендовал его Плорнишам, жившим по той же лестнице, – но все же шансы  складывались далеко не в его пользу. По счастью, Кровоточащие Сердца были  добрые сердца, и видя, как этот маленький человечек с приветливым лицом весело  ковыляет по двору, никому не делая зла, не хватаясь чуть что за нож, не совершая  никаких вопиюще безнравственных поступков; видя, как он живет, перебиваясь с  хлеба на молоко, и по вечерам играет с ребятишками миссис Плорниш, они  мало-помалу склонились к решению, что, хоть у него нет надежды когда-либо  сделаться англичанином, было бы жестоко еще наказывать его за это печальное для  него обстоятельство. Они стали снисходительно приноравливаться к его уровню,  обходились с ним, как с ребенком, хотя и называли его «мистер Баптист»,  бесцеремонно хохотали над его привычкой усиленно жестикулировать и его  английской речью, напоминавшей младенческий лепет, – тем более что он  нимало не обижался и сам хохотал громче всех. Обращаясь к нему, они не  говорили, а кричали, словно он был глухой. Чтобы он лучше усвоил правильный английский  язык, они составляли фразы, весьма похожие на те, какими дикари объяснялись с  капитаном Куком или Пятница с Робинзоном Крузо. Особенных успехов достигла в  этом трудном искусстве миссис Плорниш; ее знаменитая сентенция: «Я надеяться  ваш нога скоро здоров» – считалась в Подворье сказанной почти по-итальянски.  Миссис Плорниш и сама уже склонна была думать, что у нее врожденные способности  к этому языку. Для расширения словаря иностранца, популярность которого все  росла, употреблялись в качестве наглядных пособий предметы кухонной утвари; и  стоило ему показаться во дворе, как изо всех дверей выскакивали хозяйки и  наперебой кричали: «Мистер Баптист – чайник!», «Мистер Баптист – скалка!»,  «Мистер Баптист – кочерга!», «Мистер Баптист – ситечко!» – размахивая поименованными  предметами и внушая ему непреодолимый ужас перед трудностями англосаксонской  речи.    

Так  обстояли его дела, когда – примерно на третьей неделе его проживания в Подворье  – он имел счастье возбудить симпатии мистера Панкса. С миссис Плорниш в  качестве переводчицы последний явился в упоминавшуюся уже мансарду и застал ее  жильца с увлечением вырезывающим что-то по дереву при помощи самых нехитрых  инструментов. Скудость обстановки, состоящей из стола, стула и жиденького тюфячка  на полу, заменявшего кровать, совершенно не мешала ему обретаться в самом  жизнерадостном расположении духа.    

– Ну-с,  приятель, – сказал мистер Панкс. – Платите за квартиру.    

Жилец  тотчас же достал деньги, завернутые в бумажку, и подал ему, улыбаясь во весь  рот; затем выставил вперед столько пальцев правой руки, сколько было шиллингов,  и еще провел поперек одного пальца рукой, изображая полшиллинга.    

– Ишь  ты, – сказал мистер Панкс, глядя на него с удивлением. – Вот, значит,  как? Платим в срок и сполна? Что ж, тем лучше. Но, признаться, не ожидал.    

Тут  миссис Плорниш соблаговолила вступить в свои обязанности переводчицы и  объяснила мистеру Баптисту:    

– Его  довольный. Его получал деньги очень хорошо.    

Маленький  человечек снова улыбнулся и закивал головой. Мистер Панкс вдруг почувствовал  что-то неотразимо привлекательное в этой сияющей физиономии.    

– Как  его больная нога? – спросил он у миссис Плорниш.    

– Лучше,  сэр, гораздо лучше, – сказала миссис Плорниш. – Мы думаем, дней через  пять-шесть он уже сможет ходить без палки. (Такой удобный случай, конечно,  нельзя было упустить, и миссис Плорниш блеснула своим искусством, объяснив  мистеру Баптисту не без законной гордости: «Его надеяться ваш нога скоро  здоров».)    

– Веселый  малый, как я погляжу, – сказал мистер Панкс, с интересом рассматривая его,  точно заводную игрушку. – На что он живет?    

– А  он, видите, цветы вырезает по дереву, – сказала миссис Плорниш, – и  такой оказался искусник, просто на диво. (Мистер Баптист, следивший за  выражением их лиц, тотчас же протянул свое изделие. Миссис Плорниш поспешила перевести  еще невысказанную мысль Панкса: «Его довольный. Еще раз хорошо!»)    

– И  на это можно прожить?    

– Ему  очень немного надо, сэр, а со временем он, думается, будет зарабатывать  неплохо. Это занятие ему приискал мистер Кленнэм; он и у себя на заводе находит  ему всякие поделки – попросту говоря, придумывает, чтоб дать ему заработать.    

– А  в свободное от работы время что он делает?    

– Да  почитай что ничего не делает, сэр, – ходить-то ведь ему еще трудно. Бродит  по двору, болтает с кем придется, хоть не очень-то они понимают друг друга; то  с детишками поиграет, то просто посидит, погреется на солнышке – он где угодно  расположится, точно в кресле – и всегда веселый, поет, смеется.    

– Смеяться  он, видно, мастер, – отозвался Панкс. – У него каждый зуб во рту  смеется.    

– А  иногда дойдет до выхода на улицу, – продолжала миссис Плорниш, –  поднимется по ступенькам, стоит и смотрит. И так чудно смотрит! Кто говорит,  это он родину свою высматривает вдалеке, кто говорит – ждет кого-то с опаской,  а кто и вовсе не знает, что сказать. Мистер Баптист, по-видимому, уловил общий  смысл ее слов – быть может, сумел подметить и истолковать мину, с которой она  изображала, как он «стоит и смотрит». Во всяком случае, он вдруг закрыл глаза  и, тряхнув головой с видом человека, который знает, что делает, произнес на  своем родном языке: «Ладно уж!» – «Altro».    

– Что  значит Altro? – спросил Панкс.    

– Гм!  Это может значить все что угодно, сэр, – сказала миссис Плорниш.    

– Да  ну? – сказал Панкс. – Тогда – altro вам, приятель. До свидания.  Altro!    

Мистер  Баптист с обычной для него живостью подхватил это слово и повторил несколько  раз подряд; мистер Панкс с обычной для него степенностью повторил его только  раз. Но с этого дня у Панкса-цыгана завелась новая привычка: возвращаясь домой  после утомительного дня, он часто заходил в Подворье Кровоточащего Сердца,  поднимался, не торопясь, по лестнице, приотворял дверь мансарды мистера  Баптиста, и если тот оказывался дома, говорил ему с порога: «Здорово, приятель!  Altro!» А мистер Баптист весь расплывался в улыбке и, радостно кивая головой,  отвечал: «Altro, signore, altro, altro, altro!» После каковой сжатой и  лаконической беседы Панкс шел домой довольный, как человек, которому удалось  передохнуть и освежиться.    

 Глава XXVI    

Ничьи сомнения и  тревоги     

     

Не приди  Артур Кленнэм к благоразумному решению ни в коем случае не влюбляться в Бэби,  он бы теперь переживал черные дни, будучи вынужден вести нелегкую борьбу с  собственными чувствами. Прежде всего в нем бы пыталось одержать верх если не  враждебное, то, во всяком случае, неприязненное отношение к мистеру Генри  Гоуэну, а тайный голос твердил бы ему, что это недостойно джентльмена. Благородной  душе несвойственны резкие антипатии, и она с трудом поддается им, даже когда  они вполне беспристрастны; но если раздумье покажет, что в основе недоброго чувства  лежит пристрастие – уныние овладевает такой душой.    

Вот  почему, если бы не упомянутое выше мудрое решение, образ мистера Генри Гоуэна  постоянно омрачал бы мысли Кленнэма, отвлекая их от несравненно более приятных  лиц и предметов. А так этот образ значительно больше места занимал в мыслях  Дэниела Дойса; во всяком случае, не Кленнэм, а Дойс обычно первым называл его  имя в дружеских беседах компаньонов между собой. Беседы эти происходили теперь  довольно часто, с тех пор как компаньоны наняли сообща часть просторного дома в  одной из угрюмых, старых улиц Сити, неподалеку от Английского банка, у самой  Лондон-Уолл.    

Мистер  Дойс провел день в Туикнеме. Артур Кленнэм не захотел ему сопутствовать. Мистер  Дойс только что воротился домой. Он просунул голову в дверь к Артуру Кленнэму,  чтобы пожелать ему доброй ночи.    

– Входите,  входите! – сказал Кленнэм.    

– Я  увидел, что вы читаете, – ответил Дойс, входя в комнату, – и не  захотел мешать.    

Если бы  не пресловутое решение, Кленнэм, пожалуй, не смог бы назвать книгу, которую  читал – пожалуй, даже и не заглянул бы в нее за целый час ни разу, хотя она  лежала раскрытой перед его глазами. Сейчас он поторопился ее захлопнуть.    

– Ну  как там, все здоровы? – спросил он.    

– Да, –  сказал Дойс, – все здоровы; все совершенно здоровы.    

По  старой привычке мастерового Дэниел прятал носовой платок в шляпу. Он достал его  и принялся вытирать лоб. медленно повторяя:    

– Все  здоровы; а мисс Минни просто цветет.    

– Были  какие-нибудь гости?    

– Нет,  гостей не было.    

– Как  же вы развлекались вчетвером? – спросил Кленнэм весело.    

– Не  вчетвером, а впятером, – поправил его компаньон. – Этот тоже был. Ну,  этот.    

– Кто?    

– Мистер  Генри Гоуэн.    

– Ах,  да, разумеется! – воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. – Я и  забыл о нем.    

– Как  же, я ведь говорил вам, – сказал Дэниел Дойс. – Он там бывает каждое  воскресенье.    

– Да,  да, – сказал Кленнэм. – Теперь я вспомнил.    

Дэниел  Дойс, все еще вытирая лоб, повторял с натугой:    

– Да,  он тоже был, тоже был. И собака его – она тоже была.    

– Мисс  Миглз питает большую симпатию к – к этой собаке, – заметил Кленнэм.    

– Правильно, –  подтвердил его компаньон. – Гораздо большую, нежели к – к хозяину собаки.    

– Вы  хотите сказать – к мистеру…    

– К  мистеру Гоуэну. Именно это я и хочу сказать.    

Последовала  пауза в разговоре, которую Кленнэм употребил на то, чтобы завести свои часы.    

– Не  слишком ли вы торопливы в своих суждениях, – заметил он немного  погодя. – Наши суждения – я говорю вообще…    

– Я  так и понимаю, – сказал Дойс.    

– …зависят  от множества соображений, которые подчас неожиданно для нас самих могут оказаться  несправедливыми, и потому следует быть очень осмотрительным, когда судишь о  людях. Вот хотя бы мистер…    

– Гоуэн, –  спокойно подсказал Дойс, привыкший уже к тому, что ему всегда выпадает обязанность  произносить это имя.    

– Он  молод, талантлив, хорош собой, у него легкий, веселый нрав, он повидал жизнь.  Трудно, пожалуй, не будучи предубежденным, найти что-либо говорящее не в его  пользу.    

– Для  меня вовсе не трудно, – ответил Дэниел Дойс. – Я вижу, что он  причиняет беспокойство, а в будущем может причинить и горе семье моего старого  друга. Я вижу, что из-за него становятся глубже морщины на лбу моего старого  друга, – должно быть оттого, что он все чаще и все упорнее заглядывается  на дочь этого друга. Короче говоря, я вижу, что он завлекает в свои сети милую  и очаровательную девочку, которая никогда не будет с ним счастлива.    

– Мы  не можем утверждать, что она не будет с ним счастлива, – сказал Кленнэм  сдавленным, точно от боли, голосом.    

– Мы  не можем утверждать, что наша планета просуществует еще сто лет, –  возразил его компаньон, – однако нам это представляется весьма вероятным.    

– Полно,  полно, – сказал Кленнэм. – Будем надеяться на лучшее и постараемся  проявить если не великодушие (о котором в данном случае не может быть речи), то  хотя бы справедливость. Нельзя порочить этого молодого человека только потому,  что он сумел понравиться прелестной избраннице своего сердца, и нельзя отказать  ей самой в праве любить того, кого она считает достойным любви.    

– Согласен,  друг мой, – сказал Дойс. – Но согласитесь и вы, что она слишком  молода и избалована, слишком доверчива и неопытна, чтобы хорошо разбираться в  людях.    

– Если  так, – сказал Кленнэм, – то тут уж мы ничем помочь не можем.    

Дэниел  Дойс печально покачал головой и ответил:    

– Боюсь,  что вы правы.    

– Словом,  так или иначе, – сказал Кленнэм, – мы должны признать, что нам не к  лицу осуждать мистера Гоуэна. Потворствовать своим безотчетным антипатиям –  удовольствие сомнительное. И я по крайней мере твердо решил не говорить о  мистере Гоуэне ни одного худого слова.    

– Ну,  я в себе не так уверен, и потому оставляю за собой право отзываться о нем  неодобрительно, – сказал Дойс. – Но если я не уверен в себе, то в вас  я уверен, Кленнэм, я знаю вашу прямую натуру и глубоко вас уважаю за эту прямоту.  Спокойной ночи, мой добрый друг и компаньон! – Он с чувством пожал ему  руку, словно за этим разговором крылось нечто более серьезное, чем могло показаться,  и вышел из комнаты.    

Компаньонам  уже не раз случалось вместе навешать семейство Миглз, и они оба замечали, что  даже при мимолетном упоминании имени мистера Генри Гоуэна в его отсутствие на  сияющее лицо мистера Миглза набегала тень, как в то утро, когда произошла  памятная встреча у переправы. Если бы Кленнэм допустил в свое сердце запретную  любовь, все это могло причинить ему немалые страдания; но при существующих  обстоятельствах это не значило для него ничего – решительно ничего.    

Равным  образом, если бы эта непрошеная гостья нашла приют в его груди, можно было бы поставить  ему в заслугу молчаливое упорство, с которым он преодолевал все, что в эту пору  мучило его. И постоянные старания руководиться в своих поступках лишь высокими  принципами чести и великодушия и не впасть в тот грех, который опыт всей его  жизни приучил его считать самым тяжким: достижение эгоистических целей с  помощью низких и мелочных средств, – это тоже могло быть поставлено ему в  заслугу. И решение по-прежнему бывать в доме мистера Миглза, чтобы, эгоистически  щадя собственные чувства, не сделать дочь причиной отчуждения, быть может,  досадного отцу, и не навлечь на нее этим хотя бы тени недовольства – это тоже  могло быть поставлено ему в заслугу. И скромность, с которой он постоянно  напоминал себе обо всех преимуществах мистера Гоуэна, более молодых годах,  привлекательной наружности и манерах – это тоже могло быть поставлено ему в  заслугу. А то, что все это и еще многое другое делалось совершенно естественно  и просто, с сохранением мужественного и твердого спокойствия, как ни сильна  была внутренняя боль, усугубленная всеми обстоятельствами его прошлой и  настоящей жизни, – это, пожалуй, свидетельствовало бы о недюжинной силе  характера. Но после принятого им решения ставить ему в заслугу, разумеется, было  нечего; ведь тревог и сомнений, которые мы здесь описывали, не испытывал никто  – решительно никто.    

Мистера  Гоуэна нимало не беспокоило, испытывает или не испытывает кто-то подобные сомнения  и тревоги.    

При  встречах он держался всегда с полной непринужденностью, как будто самая мысль о  том, что и для Кленнэма может существовать Великий вопрос, показалась бы ему  нелепой и смехотворной. Он всегда был с ним мил и любезен, и этого одного было  бы достаточно, чтобы еще усложнить душевное состояние Кленнэма – если бы,  конечно, он не внял в свое время голосу благоразумия.    

– Как  жаль, что вас вчера не было в Туикнеме, – сказал мистер Генри Гоуэн,  заглянув к Артуру на следующее утро. – Мы провели на редкость приятный  день.    

Артур  ответил, что слыхал об этом.    

– От  вашего компаньона? – спросил Генри Гоуэн. – Милейший человек, кстати  сказать.    

– Я  его чрезвычайно уважаю.    

– Черт  возьми, да он просто замечательный человек! – сказал Гоуэн. – Такой  наивный, такой непосредственный, верит в такие бредни!    

Это была  одна из тех мелочей, которые при разговоре с ним всегда неприятно царапали слух  Кленнэма. Ничего не ответив, он только повторил, что относится к мистеру Дойсу  с большим уважением.    

– Чудо  что за человек! Дожить до этих лет, ничего не обретя и ничего не растеряв в  жизни, это просто трогательно. Вчуже радуешься, глядя на него. Такая цельная,  чистая, неиспорченная душа! Честное слово, мистер Кленнэм, рядом с подобной  невинностью начинаешь сам себе казаться безнадежно пустым и развращенным.  Впрочем, я, разумеется, говорю только о себе. Вы другое дело, вы тоже человек  правдивый.    

– Благодарю  за комплимент, – сказал Кленнэм, испытывая все большую неловкость. –  А вы разве нет?    

– Как  вам сказать, – отвечал его собеседник. – Если уж пошло на  откровенность, то не вполне. Впрочем, я и не такой уж бессовестный обманщик.  Купите у меня картину – и между нами говоря, вы заплатите за нее больше, чем  она стоит. Но купите картину у другого – у какого-нибудь знаменитого маэстро,  перед которым я щенок, и можете быть уверены: чем дороже с вас спросят, тем  больше обманут. Все так делают.    

– Все  художники?    

– Художники,  писатели, произносители патриотических речей, все вообще, кто торгует на общественном  рынке. Дайте десять фунтов любому из моих знакомых – и он вас обманет на десять  фунтов; дайте тысячу – на тысячу обманет; десять тысяч – на десять тысяч. По  деньгам и товар. А хорошо все-таки жить на этом свете, – с воодушевлением  воскликнул Гоуэн. – На этом веселом, чудесном, замечательном свете!    

– Мне  казалось, – сказал Кленнэм, – что принципом, о котором вы говорите,  руководствуются главным образом…    

– Полипы? –  перебил Гоуэн со смехом.    

– Политические  деятели, которые снизошли до управления Министерством Волокиты.    

– Ах,  не будьте суровы к Полипам! – сказал Гоуэн, снова засмеявшись. – Они  все славные люди. Даже бедняжка Клэренс, который родился, чтобы восполнить  недостаток идиотов в семье, – хоть и болван, но очень милый и симпатичный  болван. И черт побери, вы не поверите, до чего он толково разбирается в некоторых  вещах.    

– Да,  пожалуй, не поверю, – сухо ответил Кленнэм.    

– И,  наконец, – воскликнул Гоуэн с характерным для него стремлением все на  свете мерить одной, очень коротенькой меркой, – я, право, не спорю, что  Министерство Волокиты рано или поздно пустит корабль ко дну, но, во-первых, за  наш век это еще не успеет случиться, а во-вторых, оно все-таки – отличная школа  для джентльменов.    

– Очень  дурная и опасная школа, которая чересчур дорого обходится тем, кто платит за  содержание учеников, – сказал Кленнэм, покачивая головой.    

– Вы  просто страшный человек! – весело ответил Гоуэн. – Немудрено, что вы  чуть не насмерть запугали этого осленка Клэренса (он, право же, не худший из  дурачков, и я в самом деле люблю его). Но бог с ним и со всеми прочими.  Поговорим о другом. Мне очень хотелось бы познакомить вас с моей матерью,  мистер Кленнэм. Позвольте мне осуществить это желание.    

Если бы  Кленнэм испытывал уже упоминавшиеся тревоги и сомнения, он бы, вероятно, больше  всего хотел уклониться от предложенного знакомства и меньше всего знал, как это  сделать.    

– Моя  мать живет весьма скромно, в кирпичном узилище, именуемом Хэмптон-Корт, –  сказал Гоуэн. – Выберите удобный для вас день, и мы с вами отправимся туда  обедать. Вы поскучаете, а старушка порадуется, вот и все.    

Что  можно было ответить на это? Не слишком общительный по натуре, Кленнэм был прост  в лучшем смысле слова и не научился увиливать и хитрить. По простоте своей и  скромности он мог сказать только одно: что будет рад предоставить себя с  распоряжение мистера Гоуэна. Так он и сказал, и день был тут же назначен. Со  страхом ожидал он этого дня и с невеселым чувством встретил его, когда он  наступил и нужно было в обществе Гоуэна отправляться в Хэмптон-Корт.    

Почтенное  население этой почтенной резиденции напоминало в те времена табор цивилизованных  цыган. Домашний уклад его обитателей отличался каким-то временным, неустроенным  характером, словно они собирались сняться с места, как только им представится  что-нибудь получше, а сами они отличались вечно надутым, недовольным видом,  словно были весьма обижены, что им до сих пор не представилось что-нибудь  получше. За любой дверью нетрудно было на каждом шагу распознать усилия что-то  скрыть, что-то приукрасить. Недостаточно высокие ширмы тщетно пытались  превратить сводчатый коридор в столовую и замаскировать темный угол, где по  вечерам укладывались спать среди ножей и вилок юные лакеи; складки портьер  просили вас поверить, что за ними ничего не прячется; надставленные стекла  умоляли не замечать их; какая-то неопределенного вида мебель старалась, упаси  боже, не выдать своей позорной тайны – что по ночам она служит постелью;  задрапированные ниши в стенах явно служили хранилищами запасов угля, а в  глубине альковов прятались двери, ведущие в крохотную кухоньку. На этой почве  пышным цветом расцветала фальшь и светское лицедейство. Гости, мило улыбаясь  хозяевам, делали вид, будто их ноздри не щекочет запах стряпни, происходящей  где-то рядом; наткнувшись на шкаф, впопыхах оставленный раскрытым,  притворялись, будто не видят выстроившихся в нем бутылок; а сидя у тоненькой  перегородки, за которой шумно выясняли свои отношения поваренок и судомойка,  глядели так, словно наслаждались райской тишиной. Можно было бы продолжить до  бесконечности опись мелких векселей подобного рода, которые беспрестанно  выдавали друг другу, индоссировали и принимали к уплате эти цыгане большого  света.    

Кое-кто  из них отличался природной раздражительностью, которую еще усиливали две неотступные  мучительные мысли: во-первых, что им недостаточно удается выжать из публики, и  во-вторых, что публике разрешается беспрепятственно посещать Хэмптон-Корт.  Некоторым последнее обстоятельство доставляло неслыханные страдания – особенно  по воскресеньям. Одно время они надеялись, что в этот день земля разверзнется и  поглотит посетителей дворца; но это желанное событие пока еще не совершилось,  должно быть по причине досадной нерадивости тех, на ком лежит ответственность  за порядки во вселенной.    

Гостям  миссис Гоуэн отворял дверь слуга, который уже несколько лет жил в доме и у  которого были свои счеты с публикой; дело в том, что он уже давно дожидался и  никак не мог дождаться места в почтовом ведомстве. Он отлично знал, что публика  не может помочь ему получить это место, но находил какую-то мрачную утеху в  предположении, что публика ему мешает его получить. Под влиянием испытанной несправедливости  (а быть может, также и кое-каких непорядков в уплате жалованья) у него появилось  равнодушие к своему внешнему виду и испортился характер. Заподозрив в Кленнэме  лицо, причастное к презренному сообществу его угнетателей, он встретил его  довольно недружелюбно.    

Миссис  Гоуэн, напротив, встретила его довольно благосклонно. Это оказалась элегантная  старая дама, которая в молодости была красавицей и еще настолько сохранилась,  что вполне могла бы обойтись без пудры на носу и неестественно жаркого румянца  на щеках. Держалась она несколько надменно. Также держались и два других ее  гостя: седовласый старый джентльмен величественного, хотя несколько хмурого  вида, и старая дама с густыми черными бровями и орлиным носом, у которой, если  и было что-нибудь не поддельное, – а что-нибудь, верно, было, иначе она не  могла бы существовать, – то, во всяком случае, не зубы, не фигура и не  цвет лица. Поскольку, впрочем, все трое в свое время состояли при английских  посольствах в разных странах, а главным достоинством всякого английского  посольства в глазах Министерства Волокиты является уменье с уничтожающим презрением  относиться к своим соотечественникам (иначе оно бы ничем не отличалось от  посольств других стран), то Кленнэм решил, что он еще дешево отделался.    

Величественный  седовласый джентльмен оказался лордом Ланкастером Чваннингом, которого Министерство  Волокиты много лет держало за границей в качестве представителя британской короны.  Сей аристократический холодильник переморозил в свое время несколько  европейских дворов; и делал это столь успешно, что у иностранцев, четверть века  назад удостоившихся чести знакомства с ним, и теперь еще при одном упоминании  об англичанах леденела кровь в жилах.    

Сейчас  он находился в отставке и потому, надев внушительный белый галстук, похожий на  снежный сугроб, мог осчастливить званый обед своим расхолаживающим присутствием.  Таборный дух, присущий Хэмптон-Корту, накладывал отпечаток на обеденную  церемонию; что-то бродячее, кочевое было в сервировке стола, в стремительном  появлении и исчезновении блюд; но аристократический холодильник придавал  трапезе больше великолепия, чем мог бы придать самый лучший фарфор или серебро.  Он расхолаживал обедающих, охлаждал вино, студил подливки и замораживал овощи.    

Кроме  уже описанных, в комнате находилось еще только одно лицо – микроскопический  юный лакей, помогавший мизантропу, отвергнутому почтовым ведомством. Если бы  удалось расстегнуть ливрею этого юнца и посмотреть, что делается в его сердце,  выяснилось бы, что даже он, всего лишь скромный челядинец семейства Полипов,  уже лелеет мечту о казенном местечке.    

Миссис  Гоуэн с легкой грустью (вполне понятной у дамы, сын которой, низведя себя до  положения служителя муз, вынужден угождать этому животному – публике, вместо  того, чтобы, но праву чистокровного Полипа, продеть ей кольцо в нос) завела  разговор о невзгодах наших дней. И тут Кленнэму впервые пришлось узнать, вокруг  каких крошечных осей вертится наш огромный мир.    

– Если  бы Джон Полип, – сказала миссис Гоуэн после того, как было неопровержимо  установлено, что мы переживаем эпоху величайшего упадка, – если бы Джон  Полип отказался от своего нелепого стремления ублаготворить чернь, все бы  обошлось, и, по моему мнению, страна была бы спасена.    

Дама с  орлиным носом согласилась; но прибавила, что если бы Август Чваннинг не разменивался  на мелочи, а двинул бы в дело кавалерию, то, по ее мнению, страна была бы  спасена.    

Аристократический  холодильник согласился; но прибавил, что если бы Уильям Полип и Тюдор Чваннинг  при заключении своей знаменательной коалиции не побоялись бы надеть намордник  на прессу и под страхом уголовной ответственности запретили бы газетчикам  подвергать критике действия представителей власти как внутри страны, так и за  границей, то, по его мнению, страна была бы спасена.    

Все были  согласны, что страну (понимай: Полипов и Чваннингов) необходимо спасать;  правда, оставалось неясным, отчего это она стала нуждаться в спасении. Но зато  совершенно ясно было, что все дело тут в Джоне и Полипе, Августе Чваннинге,  Уильяме Полипе и Тюдоре Чваннинге, и разных других Полипах и Чваннингах, ибо,  кроме них, существует только чернь. Такое направление беседы с непривычки  весьма неприятно действовало на Кленнэма; он даже подумал о том, что, пожалуй,  нехорошо сидеть и молчать, слушая, как великую нацию сводят к такому тесному  кружку. Однако ему тут же вспомнилось, что и в любых парламентских дебатах, чего  бы ни касались они, материального благосостояния нации или ее духовной жизни,  речь идет всегда только о Джоне Полипе, Августе Чваннинге, Уильяме Полипе и  Тюдоре Чваннинге и разных других Полипах и Чваннингах, и только сами они и  ведут эти дебаты; и он не стал поднимать голос в защиту черни, решив, что чернь  привыкла к такому положению вещей.    

Мистеру  Генри Гоуэну, как видно, доставляло удовольствие стравливать троих собеседников  и видеть, как их разговоры шокируют Кленнэма. Сам он, однако, презирал и тот  класс, который его изгнал, и тот, который его не признал, а потому оставался к  этим разговорам равнодушен. В силу приятных свойств своей натуры он даже  забавлялся замешательством Кленнэма, чувствовавшего себя чужим и одиноким в  этой милой компании; и если бы Кленнэм не вышел победителем из той внутренней  борьбы, которой, собственно, никто не вел, ему бы не миновать заподозрить  мистера Гоуэна в злом умысле, а заподозрив – тут же постараться подавить в себе  это недостойное подозрение.    

За два  часа застольной беседы аристократический холодильник, обычно отстававший от  своего времени лет на сто, отстал примерно на пять веков и тоном оракула  изрекал политические истины, имевшие хождение в ту отдаленную эпоху. Наконец он  выпил чашку чаю, которую заморозил лично для себя и, достигнув самой низкой  температуры, отбыл восвояси.    

Тогда  миссис Гоуэн, в дни своей былой славы привыкшая к тому, что рядом с нею всегда  стояло наготове кресло, в котором сменяли друг друга ее верные рабы, в знак  особой милости удостаиваемые короткой аудиенции, веером поманила к себе Артура  Кленнэма. Он повиновался и занял треножник, с которого только что поднялся лорд  Ланкастер Чваннинг.    

– Мистер  Кленнэм, – сказала миссис Гоуэн, – помимо удовольствия, которое мне  доставило знакомство с вами (хоть я и вынуждена принимать вас в столь  безобразной, неподобающей обстановке – в этой казарме), я горю нетерпением  побеседовать с вами об одном предмете. Если не ошибаюсь, этот предмет имеет  непосредственное отношение к обстоятельствам, при которых моему сыну выпала  честь стать вашим другом.    

Кленнэм  слегка наклонил голову, не зная, как еще выразить свое отношение к словам,  смысл которых пока оставался для него скрытым.    

– Прежде  всего скажите мне, – продолжала миссис Гоуэн, – она в самом деле  хорошенькая?    

В том  затруднительном положении, в котором, по счастью, никто не находился, очень  нелегко было бы ответить на этот вопрос; очень нелегко было бы улыбнуться и  выговорить: «Кто?».    

– Ах,  вы отлично знаете, о ком я говорю, – возразила его собеседница. – Об  этой пассии Генри. Об этом его злополучном увлечении. Если уж вам непременно  нужно, чтобы я произнесла ее имя, – извольте! Мисс Пикльс… Микльс…    

– Мисс  Миглз, – сказал Кленнэм, – очень хороша собой.    

– Мужчины  часто плохие судьи в этом вопросе, – возразила миссис Гоуэн, качая  головой, – так что, признаюсь вам откровенно, вы меня не вполне убедили;  но все-таки приятно услышать столь веское и решительное подтверждение  восторженных отзывов Генри. Он, кажется, в Риме откопал эту семейку?    

При  других обстоятельствах такая фраза могла бы показаться неслыханно  оскорбительной. Кленнэм ответил:    

– Простите,  мне не совсем понятно употребленное вами выражение.    

– Откопал  эту семейку, – повторила миссис Гоуэн, постукивая по столу сложенным  веером (в развернутом виде этот большой зеленый веер иногда служил ей ручным  экраном). – Ну, нашел, встретил, подобрал.    

– Эту  семейку?    

– Ну  да, этих Микльсов.    

– Я,  право, не знаю, – сказал Кленнэм, – где именно мой друг мистер Миглз  представил мистера Гоуэна своей дочери.    

– Почему-то  мне кажется, что Генри откопал ее в Риме; впрочем, это не так уж важно;  где-нибудь да откопал. Теперь скажите (это сугубо между нами): у нее очень  плебейские манеры?    

– Прошу  извинить, сударыня, – ответил Кленнэм, – но мне трудно судить об  этом, поскольку я сам – плебей.    

– Прелестно! –  сказала миссис Гоуэн, хладнокровно раскрывая свой веер. – Очень мило! Иными  словами, на ваш взгляд, ее манеры так же хороши, как и ее наружность?    

Кленнэм  с несколько натянутым видом наклонил голову.    

– Что  ж, тем лучше, если только вы не преувеличиваете. Генри мне как будто говорил,  что вы путешествовали вместе с ними?    

– Да,  я несколько месяцев путешествовал имеете с моим другом мистером Мнглзом, его  женой и дочерью. (Хорошо, что ничье сердце не должно было дрогнуть при  воспоминании об этом.)    

– Тем  лучше, тем лучше, вы, стало быть, имели возможность хорошо узнать их. Видите  ли, мистер Кленнэм, это увлечение у Генри уже давно, и я пока не замечаю  каких-либо признаков утешительной перемены. Вот почему я рада случаю  побеседовать с человеком, который хорошо обо всем осведомлен. Это большая удача  для меня. Необыкновенная удача.    

– Простите,  сударыня, – возразил Кленнэм, – но вы ошибаетесь. Мистер Генри Гоуэн  не поверяет мне своих тайн, и я вовсе не так осведомлен, как вам  представляется. Ваша ошибка ставит меня в чрезвычайно неловкое положение. Мы с  мистером Гоуэном никогда ни словом не касались этого предмета.    

Миссис  Гоуэн бросила взгляд в дальний угол комнаты, где ее сын, сидя на диване, играл  в экарте[65]  со старой дамой, настаивавшей на том, чтобы в дело была двинута кавалерия.    

– Ну,  разумеется, он вам не поверяет тайн, – сказала миссис Гоуэн. –  Разумеется, вы ни словом не касались этого предмета. Я так и думала. Но иногда  тайны поверяются без слов, мистер Кленнэм; а так как вы с ним вместе часто бываете  в обществе этих людей, то я не сомневаюсь, что в данном случае происходит нечто  подобное. Вам, быть может, известно, что для меня явилось тяжелым ударом  решение Генри избрать поприще… – она пожала плечами, – весьма  достойное поприще, не спорю, и есть художники, которые как художники ставятся  очень высоко; но в нашей семье до сих пор бывали только любители, дальше этого  мы не заходили.    

Миссис  Гоуэн тяжело вздохнула, а Кленнэм, несмотря на свое твердое намерение быть  великодушным, не мог удержаться от мысли, что их семье и сейчас не грозит  опасность зайти дальше этого.    

– Генри  упрям и своеволен, – продолжала меж тем любящая мать, – а так как эти  люди, натурально, не щадят усилий, чтобы заполучить его, у меня почти нет  надежды, что дело расстроится. Боюсь, что и состояние у этой девицы очень  невелико; Генри мог бы сделать гораздо лучшую партию. Я решительно не вижу  ничего, что могло бы явиться вознаграждением за подобный мезальянс; но Генри  привык поступать по-своему, и если в ближайшее время я не замечу никаких  признаков утешительной перемены, мне останется только покориться и скрепя  сердце признать этих людей. Премного обязана вам за все, что вы мне рассказали.    

Она  пожала плечами в знак своего бессилия перед судьбой, а Кленнэм поклонился, все  так же натянуто. Затем, покраснев и, видимо, преодолевая неловкость, он сказал  еще более тихим голосом, чем прежде:    

– Миссис  Гоуэн, я почитаю себя обязанным выяснить одно обстоятельство, о котором мне  весьма нелегко говорить, но тем не менее я попытаюсь и прошу вас оказать мне  честь выслушать меня. Происходит недоразумение – осмелюсь сказать, весьма  прискорбное недоразумение, – которое необходимо рассеять. Вы полагаете,  что мистер Миглз и его семья не щадят усилий – так, кажется, вы выразились…    

– Да,  не щадят усилий, – с хладнокровным упорством повторила миссис Гоуэн,  повернув свой зеленый веер так, чтобы он защищал ее лицо от жара камина.    

– Чтобы  заполучить мистера Генри Гоуэна?    

Миссис  Гоуэн невозмутимо кивнула головой.    

– Так  вот, должен вам заметить, что вы очень далеки от истины, – сказал  Артур. – Насколько я знаю, мистер Миглз весьма удручен мыслью об этом  союзе и делает все возможное, чтобы ему воспрепятствовать.    

Миссис  Гоуэн закрыла свой зеленый веер, легонько похлопала им Артура по плечу и, улыбнувшись,  так же легонько похлопала себя по губам.    

– Ну,  разумеется. А о чем же я и говорю?    

Артур  недоуменно смотрел на нее, ожидая ответа на этот риторический вопрос.    

– Вы,  верно, шутите, мистер Кленнэм. Неужели вам в самом деле не ясно?    

Артуру в  самом деле было не ясно, что он и подтвердил.    

– Поверьте,  я знаю своего сына и знаю, что это самый надежный способ удержать его, –  продолжала миссис Гоуэн с презрительной миной. – И поверьте, эти Миглзы  успели его изучить и знают это не хуже меня. Хитро придумано, мистер  Кленнэм, – сразу чувствуется деловая хватка! Ведь этот Миглз, если не  ошибаюсь, имел отношение к какому-то банку? Должно быть, недурно шли дела этого  банка, если заправлял ими такой ловкий человек. Тонкая игра, ничего не скажешь.    

– Сударыня,  умоляю вас, ради бога… – начал было Артур.    

– Ах,  мистер Кленнэм, ну, можно ли быть таким простодушным!    

Возмущенный  до глубины души надменным тоном своей собеседницы и презрительным выражением, с  которым она продолжала постукивать себя веером по губам, Артур сказал,  внушительно и твердо:    

– Сударыня,  ваши подозрения несправедливы и лишены всякого основания, ручаюсь вам в этом.    

– Подозрения? –  повторила миссис Гоуэн. – Я не подозреваю, мистер Кленнэм, я уверена. Все  разыграно как по нотам, и вы, видимо, тоже дали себя провести. – Она рассмеялась,  вздернула голову и снова принялась постукивать веером по губам, как бы говоря:  «Не пытайтесь меня разубедить. Я знаю, что такие люди на все пойдут ради столь  лестного для них союза».    

Тут,  весьма кстати, партия экарте пришла к концу, и мистер Генри Гоуэн, поднявшись с  дивана, сказал:    

– Матушка,  отпустите мистера Кленнэма, нам с ним далеко ехать, а время уже позднее.    

Мистеру  Кленнэму не оставалось ничего другого, как только встать и откланяться, и  миссис Гоуэн проводила его все тем же взглядом и тем же похлопываньем веера по  сложенным в презрительную усмешку губам.    

– Ваша  беседа с моей матерью зловеще затянулась, – сказал ему Гоуэн, когда они  вышли за дверь. – Надеюсь, она не нагнала на вас скуку?    

– Нисколько, –  сказал Кленнэм.    

Маленький  открытый фаэтон дожидался их, и они тотчас же тронулись в обратный путь. Гоуэн,  правивший лошадью, закурил сигару; Кленнэм от сигары отказался. Он молчал под  напором одолевавших его мыслей, и вид у него был такой рассеянный, что Гоуэн  снова сказал ему: – Боюсь, моя матушка все же нагнала на вас скуку. – На  это он, спохватившись, ответил опять: – Нисколько! – и тотчас же снова  впал в раздумье.    

Если бы  он находился в том состоянии духа, которое было описано выше, мысли его то и  дело возвращались бы к человеку, сидящему рядом. Он вспомнил бы, как этот  человек выворачивал каблуком камешки из земли в утро их первой встречи, и  спросил бы себя: «А не старается ли он и меня убрать с дороги с тою же  беззаботной жестокостью?» Он задумался бы над тем, не нарочно ли этот человек свел  его со своею матерью, заранее зная, о чем у них пойдет разговор, и рассчитывая  таким образом раскрыть перед соперником истинное положение вещей и предостеречь  его, не пускаясь ни в какие откровенности. А если не это было у него на уме,  быть может он просто хотел позабавиться скрытыми чувствами Кленнэма и помучить  его? Порой, прерывая поток тревожных догадок, его бы вдруг охватывал стыд;  строгий внутренний голос напоминал бы ему, что подобным подозрениям, пусть даже  мимолетным, не может быть места на том пуги доброжелательства и великодушия,  которого он положил себе держаться. То были бы для него минуты особенно  напряженной борьбы с самим собой; и случись ему в одну из таких минут поднять  глаза и встретить взгляд Гоуэна, он вздрогнул бы, словно почувствовав себя  виноватым перед ним.    

Потом,  глядя вдаль, где неясные очертания предметов сливались с темной лентой дороги,  он задумался бы снова: «Куда ведет нас обоих еще более темная дорога жизни? Что  ждет его, меня и ее тоже в туманной дали?» И при мысли о ней новые болезненные  сомнения бередили бы его душу: «Не обижаю ли я ее, поддаваясь своей неприязни к  нему, и не становлюсь ли от этого еще менее достойным ее, чем прежде?»    

– Я  замечаю, вы совсем приуныли, – сказал Гоуэн. – Видно, что ни  говорите, а моя матушка нагнала на вас смертельную скуку.    

– Нет,  нет, уверяю вас, – сказал Кленнэм. – Это пустяки – решительно  пустяки.    

 Глава ХХVII    

Двадцать пять     

     

В эту  тревожную для Артура Кленнэма пору его все чаще беспокоила мысль, что  неожиданный интерес мистера Панкса к семейству Доррит может иметь какое-то  отношение к тем смутным догадкам, о которых шел разговор у Артура с матерью в  первый вечер его возвращения под отчий кров. Что знает мистер Панкс об этом  семействе, что еще хотел бы он узнать, и зачем вообще ему понадобилось ломать  над всем этим свою забитую делами голову – вот вопросы, которые снова и снова задавал  себе Кленнэм. Такой человек, как мистер Панкс, не стал бы из одного лишь  праздного любопытства тратить на розыски время и труд. И если его усердие  поможет ему достигнуть цели, неужели попутно вскроются тайные причины, побудившие  миссис Кленнэм взять под свое покровительство Крошку Доррит?    

Не  следует думать, что Артур хоть на миг заколебался в своем желании и решимости  исправить зло, совершенное при жизни отца – если это зло откроется и если оно  исправимо. Слишком смутной и зыбкой была тень возможной несправедливости,  нависшая над ним после смерти отца, и легко могло оказаться, что истина весьма  и весьма далека от его предположений. Но когда бы его опасения в самом деле  подтвердились, он готов был в любую минуту отдать все, что имел, и начать жизнь  сначала. Его душа так и не приняла жестокого и мрачного учения, которое ему  навязывали в детстве, и его личный нравственный кодекс начинался с того, что,  когда ходишь по земле, нужно глядеть под ноги и что нельзя вознестись на небо  на крыльях слов. Земной долг, земное воздаяние, земные дела – вот первые крутые  ступени подъема. Узки врата, и тесен путь; куда тесней и уже, нежели столбовая  дорога, вымощенная пустыми повторениями пустых заученных прописей, поисками  сучков в чужом глазу и угрозами божьего суда, щедро расточаемыми ближним –  даровым материалом, который не жаль тратить.    

Нет, не  страх за себя и не личные сомнения смущали его, но лишь беспокойство, как бы  Панкс не пренебрег их взаимным уговором и, доискавшись до чего-нибудь, не стал  действовать сам, не посоветовавшись с ним. С другой стороны, перебирая в памяти  подробности своего разговора с Панксом, он не находил среди них доказательств,  что этот странный маленький человечек на верном следу, и подчас даже удивлялся,  зачем он сам придает этому такое значение. Волны сомнений бросали его туда и  сюда, как бросают волны лодку в бурном море, и причала нигде не было видно.    

А тут  еще Крошка Доррит совсем исчезла с его горизонта. Ее то не было дома, то она  сидела у себя в комнате и не показывалась, и мало-помалу он обнаружил, что ему  без нее словно чего-то недостает. Он ей написал, справляясь о ее здоровье, и  получил ответ, в котором она горячо благодарила его и просила не беспокоиться,  так как она чувствует себя совсем хорошо; но он не видел ее уже несколько  недель – срок, который с непривычки показался ему очень долгим.    

Однажды,  просидев целый вечер с ее отцом, который сказал ему, что она ушла в гости – обычная  его отговорка, когда она трудилась где-то, чтобы заработать ему на ужин, –  Кленнэм вернулся домой и застал у себя мистера Миглза, в большом волнении  расхаживавшего взад и вперед по комнате. Услышав скрип отворяющейся двери,  мистер Миглз круто повернулся на ходу и воскликнул:    

– Кленнэм!  Тэттикорэм!    

– Что  случилось?    

– Пропала!    

– Милосердный  боже! – воскликнул Кленнэм с испугом. – Что вы хотите сказать?    

– Не  пожелала сосчитать до двадцати пяти, сэр; отказалась наотрез. До восьми  сосчитала, бросила и ушла.    

– Ушла  из вашего дома?    

– И  больше не вернется, – отозвался мистер Миглз, сокрушенно качая  головой. – Вы не знаете, сэр, до чего эта девушка горда и упряма. Все  замки и запоры Бастилии не удержали бы ее, раз она решила уйти; упряжка лошадей  не приволокла бы ее обратно.    

– Но  как это вышло? Прощу вас, сядьте и расскажите мне.    

– Не  так-то оно просто; нужно самому обладать бешеным, неукротимым нравом этой  несчастной девушки, чтобы понять, как это произошло. Началось вот с чего. Нам  за последнее время часто приходилось беседовать втроем, мамочке, Бэби и мне. Не  скрою от вас, Кленнэм, что эти беседы были не слишком приятного свойства. Речь  шла о новом путешествии, которое я предложил, имея в виду, признаться, особую  цель.    

Хорошо,  что ничье сердце не должно было забиться быстрее при этих словах.    

– Какова  эта цель, – после короткой паузы продолжал мистер Миглз, – я также от  вас не скрою, Кленнэм. У моей дорогой дочурки есть сердечная привязанность,  которая очень огорчает меня. Вы, верно, догадываетесь, о ком я говорю. Генри  Гоуэн.    

– Я  ожидал, что услышу это имя.    

– Ох,  лучше бы мне самому никогда его не слыхать, – сказал мистер Миглз, тяжело  вздохнув. – Но от правды не уйдешь. Мы с мамочкой делали все, чтобы это  переломить, Кленнэм. Уговоры, время, разлука – все пробовали и ничего не  помогло. И вот у нас явилась мысль отправиться в долгое путешествие, на год, не  меньше; может быть, если они так долго не будут видеться, то окончательно  отвыкнут друг от друга. Но Бэби очень огорчена, а стало быть, и мы с мамочкой  тоже.    

Кленнэм  сказал, что этому нетрудно поверить.    

– Видите  ли, – продолжал мистер Миглз, словно бы оправдываясь, – я, как  человек практический, признаю, и мамочка, как женщина практическая, тоже  признала бы, что мы, семейные люди, склонны преувеличивать свои огорчения и  делать слонов из наших домашних мух, и это может раздражать посторонних – тех,  кого это не касается близко. Но ведь счастье или несчастье Бэби, это для нас  вопрос жизни и смерти, Кленнэм, и я думаю, нам простительно, если мы принимаем  близко к сердцу все, что с ним связано. Уж кто-кто, а Тэттикорэм могла бы  простить нам это. Как, по-вашему, прав я или нет?    

– Совершенно  правы, – ответил Кленнэм, от всей души подтверждая справедливость этого  скромного требования.    

– Так  нет же, – сказал мистер Миглз, грустно качая головой, – она не  захотела прощать. Видно было, как она беснуется, эта девушка, как все в ней  кипит и клокочет. Желая ей добра, я не раз говорил вполголоса, проходя мимо  нее: «Двадцать пять, Тэттикорэм; двадцать пять!» Надо было ей день и ночь  считать до двадцати пяти, тогда ничего бы и не случилось.    

Мистер  Миглз провел рукой по лицу и снова покачал головой с таким сокрушенным видом, который  говорил о его доброте красноречивей, чем самые ласковые и приветливые улыбки.    

– А  мамочке я сказал (впрочем, она и без моих слов думала точно так же): мы с тобой  люди практические, душа моя, и мы знаем историю этой бедной девушки. Ведь это в  ней бушуют те самые страсти, которые бушевали в ее матери еще до того, как она,  бедняжка, на свет родилась. Будем же к ней снисходительны, мамочка, не станем  сейчас ничего замечать, душа моя; мы ей сделаем внушение когда-нибудь потом,  когда она успокоится. И мы молчали. Но, видно, суждено было стрястись беде: вот  она и стряслась вчера вечером.    

– Но  как и почему?    

– Если  вы хотите знать, почему, – сказал мистер Миглз, несколько смущенный этим  вопросом, ибо он больше заботился о смягчении вины Тэттикорэм, нежели об  интересах своего семейства, – я лишь могу повторить еще раз то, что я  говорил мамочке и что вы уже слышали. Если вы хотите знать, как – попробую  рассказать: мы простились с Бэби на ночь (очень нежно простились, не отрицаю),  и Тэттикорэм, которая была при этом, отправилась за ней наверх – вы ведь  помните, что она приставлена к Бэби для услуг. Может быть, Бэби, у которой  сейчас нелегко на душе, была чуть более обычного требовательна к ней; впрочем,  не знаю даже, вправе ли я предполагать это – она всегда так деликатна, так  добра.    

– Более  добрую госпожу трудно себе представить.    

– Благодарю  вас, Кленнэм, – сказал мистер Миглз, пожимая ему руку, – и самом  деле: ведь вы часто видели их вместе. Но вернусь к рассказу. Итак, вдруг мы  слышим голос этой несчастной Тэттикорэм, очень громкий и сердитый. Мы уже  хотели пойти посмотреть, в чем дело, но тут прибегает Бэби, вся дрожа, и жалуется,  что Тэттикорэм ее напугала. А следом за ней в комнату врывается Тэттикорэм,  сама не своя от бешенства. «Я вас всех ненавижу! – кричит она, топая  ногами. – Весь ваш проклятый дом ненавижу!»    

– И  что же вы на это?    

– Я? –  переспросил мистер Миглз с такой непосредственностью, которая могла бы  сокрушить недоверие самой миссис Гоуэн. – Я ей сказал: «Тэттикорэм,  сосчитай до двадцати пяти!»    

Мистер  Миглз опять провел рукой по лицу и покачал головой, видимо глубоко огорченный.    

– Это  уже настолько вошло у нее в привычку, Кленнэм, что даже сейчас, находясь в  совершенном исступлении (вы даже вообразить себе не можете, что с ней было),  она сразу умолкла, посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и начала  считать. Досчитала до восьми (я слышал), но на большее ее не хватило. Ярость  снова захлестнула бедняжку и потопила остальные семнадцать. И уж тут пошло! Она  нас ненавидит, она у нас несчастна, она так больше не может, она решила уйти и  уйдет! Она моложе своей барышни, и ей надоело слушать, как все ахают и охают  вокруг той, как будто на свете нет больше молодых и привлекательных девушек,  которые заслуживают ласки и любви! Довольно с нее, да, да, да, довольно! Уж не  воображаем ли мы, что, если бы с нею, с Тэттикорэм, всю жизнь так носились и  нянчились, как с нашей Бэби, она была бы чем-нибудь хуже? Лучше! В пятьдесят  раз лучше! Ведь это мы назло ей постоянно выставляем напоказ свои нежные  чувства друг к другу – да, да, назло и в насмешку! И не мы одни, но и все в  доме. Только завидят ее, так сейчас же и пускаются в разговоры о своих отцах и  матерях, братьях и сестрах. Вот еще вчера маленький внучек миссис Тикит пытался  назвать ее (то есть Тэттикорэм) дурацким прозвищем, которое мы ей дали, но  никак не мог его выговорить, а сама миссис Тикит слушала и хохотала. И всех оно  потешает! И кто вообще дал нам право придумывать ей кличку, точно собаке или  кошке? Но теперь – конец! Не нужны ей больше наши благодеяния, она бросит нам в  лицо эту кличку и уйдет. Сейчас же уйдет, сию минуту, никто ее не удержит, и  больше мы ее никогда не увидим.    

Все это,  видимо, было так живо в памяти мистера Миглза, что, рассказывая, он даже  покраснел и разгорячился не меньше героини своего рассказа.    

– Что  уж тут! – сказал он, вытирая пот с лица. – Было ясно, что никаких  доводов рассудка эта несчастная слушать не станет (один бог знает, что только  пришлось пережить ее матери!), и я лишь спокойно заметил ей, что сейчас уже  ночь, и если она решила уйти, то пусть подождет до утра; потом взял ее за руку  и отвел в ее комнату, а наружную дверь запер на ключ. Но утром, когда мы  встали, ее уже не было.    

– И  больше вам ничего о ней не известно?    

– Ничего  решительно, – ответил мистер Миглз. – Я весь день провел в поисках.  Вероятно, она ушла совсем рано, и так тихо, что никто не услышал. В Туикнеме  мне так и не удалось напасть на ее след.    

– Погодите! –  сказал Кленнэм, подумав немного. – Вы, насколько я понимаю, хотели бы свидеться  с ней?    

– Непременно.  И сказать, что я ничуть на нее не сержусь. Мамочка и Бэби тоже на нее не сердятся.  Да и вы сами, Кленнэм, – прибавил мистер Миглз убедительным тоном, словно  лично у него не было никаких поводов для недовольства, – я знаю, что и вы  не стали бы сердиться на бедняжку за то, что она не в силах совладать с собою.    

– Раз  все вы готовы простить ей, было бы странно и жестоко, если бы я не согласился с  вами, – ответил Кленнэм. – Но вот о чем я хотел спросить вас:  подумали ли вы про мисс Уэйд?    

– Подумал.  Правда, лишь после того, как обшарил всю округу, и то самому мне это, верно, не  пришло бы в голову, но когда я вернулся, мамочка и Бэби объявили мне, что для  них все ясно: Тэттикорэм у мисс Уэйд. И тут я вспомнил, что она говорила за  обедом в тот день, когда вы впервые были у нас.    

– Известно  ли вам, где можно разыскать мисс Уэйд?    

– Правду  сказать, вы потому и видите меня здесь, – ответил мистер Миглз, – что  какое-то смутное представление на этот счет у меня имеется. Почему-то у нас в  доме создалось впечатление – знаете, как это иногда происходит, совершенно  необъяснимым образом: вроде бы никто ничего твердо не знает, и в то же время  все что-то такое краем уха слышали, – так вот у нас создалось впечатление,  что она живет или жила где-то здесь. – Мистер Миглз протянул листок  бумаги, на котором значилось название одного из самых унылых переулков в районе  Гровенор-сквер, близ Парк-лейн.    

– Но  здесь нет номера, – сказал Артур, глянув на листок.    

– Только  номера, мой милый Кленнэм? – отозвался его друг. – Здесь ничего нет!  Даже название улицы, можно сказать, взято с воздуха; ведь я же вам говорю,  никто из моих домашних не может сказать, от кого они его слышали. Но все-таки  наведаться туда стоит; только мне не хотелось отправляться одному, а так как  эта непроницаемая женщина была и вашей спутницей по путешествию, я подумал,  что, может быть… – Кленнэм избавил его от необходимости договаривать,  надев шляпу и объявив, что он готов.    

Был  пыльный, жаркий, удушливый вечер серого лондонского лета. Они доехали до начала  Оксфорд-стрит и, отпустив кэб, нырнули в тянущийся до самой Парк-лейн лабиринт,  где вокруг больших, величественно скучных улиц вьются маленькие переулки,  гораздо менее величественные, но зато еще более скучные. На перекрестках  хмурились в вечернем сумраке дома со множеством безобразных портиков и карнизов  – уродливые создания безмозглых мастеров безмозглой эпохи, претендующие на то,  чтобы все новые поколения слепо восхищались ими, пока время не обратит их в  развалины. А рядом, отнюдь не теша взор, теснились маленькие дома-паразиты, у  которых точно повело судорогой весь фасад, от парадной двери, представляющей  собой карликовый сколок с дворцового подъезда на площади, и до узенького окошка  будуара, выходящего на навозные кучи расположенных по соседству конюшен.  Рахитичные особняки с потугой на аристократизм, в которых существовать с  комфортом мог разве только дурной запах, выглядели точно хилые отпрыски союзов,  заключенных между домами-родственниками; у некоторых прилепленные без  надобности фонари и балкончики поддерживались тощими железными колоннами, и  казалось, будто они бессильно опираются на костыли. Кой-где шит с гербом,  вмещавший в себе всю геральдическую премудрость, маячил над улицей, словно  архиепископ, который произносит проповедь о суете сует. Немногочисленные лавки  обходились без витрин, подчеркивая этим свое равнодушие к мнению толпы.  Кондитер знал, чьи имена значатся у него в книгах, и поэтому не считал нужным  выставлять в окне что-либо, кроме вазочки с мятными лепешками и двух-трех банок  засахарившегося смородинного варенья. Несколько апельсинов были единственной  уступкой простонародным вкусам со стороны зеленщика. Корзинка, выстланная мхом,  где некогда лежали голубиные яйца, выражала все, что мог сказать черни торговец  битой птицей. Улица (как всегда в этот час и в это время года) имела такой вид,  словно все обитатели отправились в гости, здесь же никто гостей не ждет. У  каждого подъезда бездельничали лакеи, которых яркое разноцветное оперение и  белые хохолки делали похожими на последние экземпляры вымершей породы птиц.  Порой тут же восседал и дворецкий, солидный мужчина мизантропического склада,  убежденный в том, что ни одному дворецкому, кроме него, верить нельзя. Фонарщик  уже обходил улицу; экипажи все воротились из Парка, и шкодливые маленькие грумы  в тесных, в обтяжку, курточках, с кривыми ногами и не менее кривыми мыслями,  прогуливались попарно, пожевывая соломинки и рассказывая друг другу о своих  каверзах. Иногда посланного с поручением лакея сопровождали пятнистые доги,  которые обычно разъезжали с хозяевами в экипаже, и глаз настолько привык видеть  их неотъемлемым атрибутом парадного выезда, что казалось, будто они делают  кому-то одолжение, соглашаясь ходить пешком. Пивные, попадавшиеся здесь редко,  не мозолили глаза вывесками; содержатели их не нуждались в расширении  клиентуры, и джентльмены, не носящие ливреи, не встречали у них радушного  приема.    

В этом  мистер Миглз и Кленнэм убедились на собственном опыте, когда попробовали  навести справки в одном из таких заведений. Ни там. ни в других местах на той  улице, где они искали, никто и не слыхивал о мисс Уэйд. Это была одна из  улиц-паразитов, длинная, узкая, прямая, однообразная и мрачная – точно  похоронная процессия кирпичных фасадов. Друзья расспрашивали всюду, не пропустили  ни одного подвала, если видели, что над верхней ступенькой крутой деревянной  лесенки торчит голова какого-нибудь меланхолического юнца; но так ничего и не  узнали. Они прошли всю улицу из конца в конец, сперва по одной стороне, затем  по другой, едва не оглохнув от крика двух газетчиков, надсадно горланивших о  необычайном происшествии (которое никогда не происходило и никогда не  произойдет); но все было напрасно. Наконец они остановились на том углу, откуда  начали обход; уже стемнело, а их поиски все еще ни к чему не привели.    

Им  несколько раз попался на пути запущенный, по всему судя необитаемый дом с  билетиками на окнах, возвещавшими, что он отдается внаймы. Эти билетики среди  унылого однообразия похоронной процессии воспринимались почти как украшение.  Оттого ли, что дом запомнился им по этому признаку, или оттого, что они дважды  прошли мимо, дружно порешив, что «здесь она жить не может», Кленнэм вдруг  предложил воротиться и сделать напоследок еще одну попытку. Мистер Миглз  согласился, и они повернули назад.    

Они  постучали, потом позвонили – ответа не было. – «Пусто», – сказал  мистер Миглз, прислушавшись. «Еще один раз», – сказал Кленнэм и снова  постучал. На этот раз в глубине дома послышалось какое-то движение – кто-то  шаркающей походкой шел к двери.    

В  темноте дверного проема они не могли разглядеть человека, отворившего им; видно  было только, что это женщина, и должно быть старая.    

– Простите  за беспокойство, – обратился к ней Кленнэм. – Не скажете ли вы нам,  где живет мисс Уэйд?    

Голос из  темноты неожиданно ответил:    

– Здесь  живет.    

– А  она дома?    

Так как  ответа не было, мистер Миглз повторил вопрос:    

– Скажите,  она дома?    

Ответ  опять последовал не сразу.    

– Кажется,  дома, – буркнул, наконец, голос. – Да вы войдите, а я схожу узнаю.    

Хлопнула  дверь, и они почувствовали себя запертыми в этом тесном черном доме. Судя по шороху  платья, говорившая отошла от них, и в самом деле, минуту спустя ее голос уже  донесся откуда-то сверху:    

– Извольте  идти сюда; не бойтесь, тут зацепиться не за что.    

Они  ощупью поднялись по лестнице, туда, где виднелся какой-то тусклый свет –  оказалось, это свет уличного фонаря проникал в незанавешенное окно. Хлопнула  еще одна дверь, и говорившая исчезла, оставив их в комнате, совершенно лишенной  воздуха.    

– Странно  все это, Кленнэм, – заметил мистер Миглз шепотом.    

– Очень  странно, – тоже шепотом ответил Кленнэм. – Но мы у цели, это главное.  А вот и свет!    

Свет был  от лампы, которую держала в руках неопрятного вида старуха, вся сморщенная и высохшая.    

– Дома, –  сказал уже знакомый им голос. – Сейчас выйдет. – Поставив лампу на  стол, старуха вытерла руки о фартук – отчего они не стали чище, –  посмотрела на посетителей своими мутными глазами и бочком выбралась из комнаты.    

Если  действительно этот дом занимала теперь та, кого они искали, то, видимо, она  жила в нем, как живут в восточных караван-сараях. Квадратный коврик посередине,  немного мебели, явно случайного происхождения, да нагроможденные в беспорядке  сундуки и другие дорожные принадлежности – вот все, что составляло убранство  комнаты. От прежних, более оседлых жильцов, остались позолоченный столик и  трюмо, которые могли бы скрасить угрюмый вид этой душной ловушки; но позолота  поблекла, как прошлогодние цветы, а зеркало было таким мутным, точно в нем по  волшебству застыли все дожди и туманы, когда-либо там отражавшиеся. Впрочем,  посетителям не пришлось долго все это рассматривать: дверь отворилась, и вошла  мисс Уэйд.    

Она была  совершенно такая же, какой они ее помнили, – такая же красивая, такая же  надменная, такая же замкнутая. Она не обнаружила при виде их ни удивления, ни  каких-либо иных чувств. Она предложила им сесть, но сама сесть не пожелала и  сразу приступила к делу, исключив необходимость предисловий.    

– Думаю,  что не ошибусь, – начала она, – если скажу, что мне известна причина,  которой я обязана честью вашего посещения. Давайте сразу о ней и говорить.    

– Причина,  сударыня, – сказал мистер Миглз, – это Тэттикорэм.    

– Я  так и полагала.    

– Мисс  Уэйд, – сказал мистер Миглз, – ответьте мне, прошу вас, вы что-нибудь  о ней знаете?    

– Разумеется.  Я знаю, что она здесь, у меня.    

– В  таком случае, сударыня, – сказал мистер Миглз, – позвольте довести до  вашего сведения, что я всей душой желал бы, чтобы она вернулась, и моя жена и  дочь тоже всей душой желали бы этого. Она с малых лет жила в нашей семье; мы  помним о своем долге перед нею, и уверяю вас, мы многое готовы принять в  расчет.    

– Многое  готовы принять в расчет? – повторила она ровным, бесстрастным  голосом. – Что же именно?    

– Мой  друг имеет в виду, мисс Уэйд, – вступился Артур, видя замешательство  мистера Миглза, – то необоснованное чувство обиды, которое порой  заставляет эту бедную девушку горячиться, забывая о сделанном ей добре.    

Легкая  усмешка тронула губы дамы, к которой он обращался.    

– Вот  как? – только и обронила она в ответ.    

Она  стояла у столика, такая спокойная и невозмутимая, что мистер Миглз, точно  завороженный, не мог отвести от нее глаз, хотя бы для того, чтобы взглядом  попросить Кленнэма сделать следующий ход. После некоторого неловкого молчания  Артур сказал:    

– Может  быть, лучше, если мистер Миглз сам поговорит с нею, мисс Уэйд?    

– Это  легко устроить, – отвечала она. – Идите сюда, дитя мое. – С  этими словами она отворила дверь соседней комнаты и за руку вывела оттуда Тэттикорэм.  Любопытную картину они собой представляли, стоя рядом, – девушка, нервным  движением, в котором были и гнев и нерешительность, теребившая платье на груди,  и мисс Уэйд, внимательно наблюдавшая за ней, сохраняя спокойствие, в котором  неоспоримо угадывалась (как под покрывалом угадываются формы окутанного им  предмета) неукротимая страстность ее собственной натуры.    

– Посмотрите,  моя милая, – сказала она все тем же ровным голосом. – Вот ваш  покровитель, ваш хозяин. Он готов снова принять вас к себе, если вы оцените его  великодушие и захотите вернуться. Вы можете снова сделаться фоном, выгодно  оттеняющим достоинства его прелестной дочери, рабой ее милых прихотей, игрушкой  в доме, наглядным доказательством доброты всего семейства. Можете снова  откликаться на нелепую кличку, которая под видом шутки клеймит и выделяет вас –  и правильно, вы и должны быть заклеймены и выделены (ваше происхождение, моя  милая, не забывайте о своем происхождении!). Можете снова занять свое место при  дочери этого джентльмена, Гарриэт, чтобы постоянно напоминать ей, какая она  хорошая, добрая и жалостливая. Можете обрести вновь все эти радости и много  других в том же роде, которые вы, верно, вспоминаете сейчас, слушая меня, и  которых вам не видать больше, если вы останетесь здесь, – все можете  обрести вновь, стоит вам только сказать этим джентльменам, что вы смиренно  раскаиваетесь и готовы идти с ними туда, где вас ожидает прошение. Так как же,  Гарриэт? Пойдете?    

Девушка  под действием этих слов волновалась все сильнее и краска гнева все ярче  заливала ее щеки. Услышав обращенный к ней вопрос, она сверкнула своими черными  глазами, судорожно стиснула в пальцах ткань платья и отвечала:    

– Лучше  мне умереть!    

Мисс  Уэйд, по-прежнему не выпуская ее руки, посмотрела на своих незваных гостей и со  спокойной улыбкой спросила:    

– Что  вы на это скажете, джентльмены?    

Ошеломленный  тем, что можно было так чудовищно исказить его побуждения и поступки, бедный  мистер Миглз все это время не мог вымолвить ни слова: только теперь дар речи  вернулся к нему.    

– Тэттикорэм, –  сказал он, – да, я продолжаю называть тебя так, дитя мое, потому что  ничего кроме ласки и любви это имя не выражает, и ты сама прекрасно знаешь это…    

– Нет,  не знаю! – вскричала она, снова сверкнув глазами и вцепившись пальцами  себе в грудь.    

– Да,  сейчас, может быть, и не знаешь, – продолжал мистер Миглз, – сейчас,  Тэттикорэм, пока ты чувствуешь на себе взгляд этой дамы (она на миг вскинула  глаза на ту, о ком шла речь) и пока подчиняешься ее влиянию, как это не трудно  видеть. Но потом ты согласишься, что я прав. Тэттикорэм, я не стану спрашивать  эту даму, верит ли она собственным словам, сказанным в злобе и раздражении – ни  я, ни мой друг мистер Кленнэм в этом не сомневаемся, хоть она и умеет  обуздывать свои чувства с самообладанием, которому нельзя не удивляться. Я не  стану спрашивать, веришь ли этим словам ты, выросшая в моем доме, в моей семье.  Скажу только, что никто из нас не ждет от тебя никаких зароков или просьб о  прощении. Об одном прошу тебя, Тэттикорэм: сосчитай до двадцати пяти.    

Она  посмотрела на него исподлобья и сказала:    

– Не  буду. Мисс Уэйд, пожалуйста, уведите меня отсюда.    

Страсти,  расходившиеся в ней, уже не знали удержу; трудно сказать, чего тут было больше,  гнева или упрямства. Щеки ее пылали, дыхание прерывалось, кровь билась в висках,  все ее существо словно восставало против возможности исправить сделанное.    

– Не  буду! Не буду! Не буду! – твердила она глухим, сдавленным голосом. –  Хоть режьте, не буду! Хоть убейте, не буду!    

Мисс  Уэйд, выпустив руку девушки, обняла ее за плечи, словно в защиту, потом  оглянулась и повторила с прежней улыбкой и прежним тоном:    

– Что  вы на это скажете, джентльмены?    

– О  Тэттикорэм, Тэттикорэм! – воскликнул мистер Миглз и простер к ней руки,  точно заклиная ее. – Вслушайся в голос этой женщины, посмотри на ее лицо,  попробуй заглянуть к ней в душу, и подумай, что ждет тебя впереди! Ты сейчас  находишься под ее влиянием – нам странно и даже страшно видеть, как оно  велико, – но ты не понимаешь, что это – влияние натуры еще более  страстной, еще более неукротимой, чем твоя. Что может выйти из такого союза? К  чему он приведет?    

– Я  здесь одна, джентльмены, – произнесла мисс Уэйд, не изменив ни голоса, ни  тона. – Вы можете говорить все что вам угодно.    

– Тут  не до вежливости, сударыня, когда речь идет о всей жизни этой бедной,  запутавшейся девушки, – сказал мистер Миглз, – но все же я сумею  держать себя в границах, даже глядя на то, как вы губите ее. Простите, если я  напомню вам в ее присутствии – это необходимо, – что в ту пору, когда, на  свою беду, она повстречалась с вами, вы были всем нам чужой и для всех нас  загадкой. Я и сейчас не знаю, кто вы такая, но злобную душу свою вы не скрыли,  не могли скрыть. И если вы одна из тех несчастных, которые бог весть почему  испытывают мрачную радость, делая столь же несчастными и своих сестер (слыхал я  о таких за свою долгую жизнь), я должен сказать ей: «Берегись этой женщины!», а  вам я скажу: «Берегитесь самой себя».