1 2 3 4 5 6 7 8 
— Нас двадцать пять в караване, — сказал Стэнли, — вы будете двадцать шестой, Гент.
    
— Благодарю. Под непременным тем условием?
    
— Да. Согласно вашему желанию, я не упомяну о вас и вашем участии в путешествии никому — ни устно, ни письменно.
    
— Благодарю еще раз. Где я буду спать эту ночь?
    
— В палатке Шау. Завтра же вы будете снабжены отдельной палаткой. Следуйте за мной, мистер Гент!
    
Они вышли. В опустевшее помещение заглянул часовой «вагензи», согнулся, перебежал глазами с предмета на предмет и, зажав ружье между колен, быстро глотнул из кофейника несколько глотков сладкого кофе. Затем, выщипнув из табачной пачки добрую горсть, проворно вернулся на свое место и затянул прерванную песню о ядовитой, но роскошной земле, сыном которой был.
    
Желая узнать, что сообщил Гент Стэнли, мы должны вернуться назад к тому времени, когда путешественник Давид Ливингстон начинал свой многолетний африканский поход.
   
   
    
     
III. Лихорадка
    
    
В 1866 году по улице Занзибара шел или, вернее, с трудом двигался белый человек лет тридцати, временами опираясь рукой о стену и присаживаясь на камни. Сквозь загар его лица проступала болезненная бледность. Рваный костюм помешал бы заметить невнимательному глазу интеллигентность прохожего. Хоть полуденное солнце давало 60° Цельсия, однако прохожий трясся в пароксизме лихорадки. Силы, видимо, оставляли его. Опустившись на землю у наглухо закрытых ворот арабского дома, больной пробормотал проклятие и лег у стены, лениво наблюдая грызню тощих собак. Затем, пошарив в кармане, он вытащил горсть хлебных крошек, пуговицу и свинцовую пломбу.
    
— Ни одного медяка, — пробормотал он. — Мне, правда, не до еды, но ведь так я подохну от истощения.
    
Мимо прошла толпа мусульманок, закутанных до глаз в полосатые покрывала, с медными кувшинами и узлами грязного белья за спиной. Промчался, зажав зубами монету, негритенок. Собаки, окончив драку, расселись и разлеглись, высунув языки. Из порта донесся гудок отплывающего в Индию парохода. Больной прикрыл глаза, и тотчас лихорадочные видения овладели им.
    
Он увидел кабриолет, бич кучера и массивную тень мраморного подъезда, пропускающего вышедшего из экипажа высокого человека в белом костюме.
    
— Прошлое лучше, когда оно — прошлое, — в полубреду произнес лежащий.
    
— Вот как! Почему это? — неожиданно спросил кто-то.
    
Больной вздрогнул и оглянулся.
    
Перед ним в простом, но первоклассной работы охотничьем костюме стоял пожилой человек. В его малопривлекательном большом лице, обросшем полуседой бородой, были черты львиные, подчиненные главенству черт человеческих. Во взгляде серых проницательных глаз было нечто останавливающее — казалось, толпа остановилась бы перед силою этого взгляда.
    
Больной, помедлив, сказал:
    
— Потому, сэр, что вам предоставляется переживать его или не переживать — это главное. Во-вторых, прошлое бестелесно, невещественно. — Он с усилием сел, обхватив руками прыгающие колени. — Вы можете выбирать из него, как из шкатулки, полной мусора и драгоценностей, не рискуя снова испытать усталость ходьбы, разговоров; болезнь, голод и т. д. не властны над вами в этих переживаниях. В нем забывается, сглаживается многое несущественное и тяжелое; было бы хорошо, будь настоящее и будущее также очищены от балласта.
    
Неизвестный улыбнулся. Улыбка мгновенно изменила его лицо, оно стало приятным. Больной тоже усмехнулся.
    
— Люди в моем положении склонны к философии, — задумчиво сказал он.
    
— Вы больны?
    
— Да.
    
— Что с вами?
    
— Перемежающаяся лихорадка. Она не дает работать.
    
— Где вы работали?
    
— В порту.
    
— Кто вы?
    
— Гент.
    
— Это имя…
    
— Так. Но вам, наверное, не нужна моя биография.
    
— Где вы живете?
    
— У лавочника-туземца.
    
— Далеко?
    
— Нет, не очень.
    
— Мне хочется что-нибудь сделать для вас. Вставайте!
    
Охотник взял Гента под мышки, обнаружив незаурядную силу, и поставил на ноги, затем, поддерживая его, сказал:
    
— Попробуйте идти.
    
— Куда?
    
— К себе.
    
— Благодарю, — коротко сказал Гент.
    
И они пошли путаницей кривых улиц. У маленького грязного дома Гент остановился, стукнув в калитку. Немного погодя старый араб открыл ее и, покачав головой при виде Гента, жалостно чмокнул.
    
— Больной, очень больной, — сказал он, — глаз нехороший.
    
Араб, постояв, скрылся в низенькой двери, завешанной циновкой. На дворе торчала пара худосочных пальм; груды мусора по углам разили зловонием. Гент обошел дом; в его задней части была открыта каменная пристройка без двери, со входом через полукруглую нишу. В этом жалком помещении стоял деревянный стол с придвинутой к нему скамьей, за столом, у стены, помещалась дощатая постель, покрытая тростниковым матом. На столе виднелось несколько глиняных посудин, фаянсовая чашка и складной нож.
    
Гент тотчас лег, вытянувшись со вздохом облегчения. Гость тщательно осмотрелся и кивнул, как бы говоря сам себе: «Да, тяжелое положение»; затем, пристально взглянув на Гента и сказав: «Я скоро вернусь», — вышел.
    
Его отсутствие длилось минут сорок. Пока он ходил, Гент размышлял о силе человеческих встреч, следствием которых часто бывает резкий поворот жизни. В данном случае корабль судьбы Гента, по-видимому, не собирался менять курс, но эта видимость могла быть обманчивой. Не редкость, что результаты случайной встречи обнаруживаются лишь впоследствии, иногда через много лет.
    
Утомленный размышлением, Гент задремал, но его заставили очнуться шаги и голос вернувшегося охотника. Гент увидел, что этот странный человек развязывает большой сверток. В нем были: чай, сахар, кофе, белые сухари, сардины, гранаты, персики, жестянка сгущенного молока и несколько бутылок содовой воды.
    
— Гранаты разрежьте и опустите в воду; получится хорошее кисловатое питье. Хину принимайте три раза в день по десяти гран после еды.
    
Охотник помолчал, пыхнув трубкой, затем без малейшей натяжки, что придало его словам непоколебимую, внушительную простоту, сказал:
    
— Вот, я кладу на стол пятьдесят гиней; до выздоровления вы постарайтесь удовлетворяться этой суммой. Вы спите?
    
— Да, — сказал Гент, — а вы — мое сновидение…
    
— Хорошо. Теперь рассказывайте вашу историю.
    
— Однако, — помедлив, возразил Гент, — простите мое желание узнать, кому я буду иметь честь рассказать эту скучную историю?
    
— Я — Давид Ливингстон.
    
Гент с нескрываемым удивлением смотрел на знаменитого путешественника.
    
— Если это не простое совпадение имен, — сказал он наконец, — то я, следовательно, говорю с человеком, более тридцати лет проведшим в исследовании Центральной Африки?!
    
— Да, да, — нетерпеливо постучав пальцами, сказал Ливингстон, — мне это порядочно надоело, но я не успокоюсь, пока не достигну цели. Давайте поговорим о вас.
    
Гент разрезал гранат и набил рот красными семечками, наслаждаясь их прохладной душистой кислотой.
    
— Не меньше, чем в этом гранате семечек, — начал он, — было у меня когда-то, мистер Ливингстон, тысяч фунтов. Я жил один. Я одиноко стоял лицом к лицу со своим богатством; в конце концов оно надоело мне, смею уверить вас. Оно загромоздило меня поместьями, замками, фабриками и заводами. Я задыхался в роскошных джунглях вещей, мебели, редкостей, драгоценностей, золота и различных жизненных положений; увязал в тысячах развлечений, из которых, пожалуй, самым интересным было сбивание тростью придорожных репейников. Мое сознание постоянно засорялось чем-то ненужным.
    
Однако я иногда устраивал себе праздники, покупая билет и отправляясь в дорогу с пятью шиллингами в кармане. Таким образом время от времени я служил в железнодорожном буфете, пас овец, строил солдатскую казарму, был кочегаром на пароходе, водил по дворам обезьяну, колол дрова, торговал паяльными принадлежностями и проделывал еще многое в том же роде.
    
Да, как это ни покажется странным вам, я всю жизнь тяготел к дороге бродяг, к состоянию того рода, когда человек здоровый и сильный зависит лишь от себя и своих сил. Мне нравилось ставить известное расстояние между желанием и возможностью его удовлетворить. Проголодавшись, я ел хлеб с салом, запивая еду кислым вином. Изысканный обед на сытый желудок в сравнении с таким меню казался приемом лекарства. Продрав штаны, я покупал на рынке новые брюки после отчаянного торга, но мне казалось, что на мою обнову смотрит весь город. Я умывался без мрамора и парижского мыла, в жестяном тазу, — лишь тогда, только тогда, мистер Ливингстон, я получал высшее удовольствие видеть, как от локтей до кистей сбегает в виде чернил жирная угольная копоть, освобождая тугую белую кожу мускулов. Наконец я был свободен — и в мыслях, и в движениях, и в местах.
    
Поэтому, когда несколько промышленных кризисов обрадовали жителей Европы возможностью покупать перочинные ножи и стальные перья на несколько копеек дешевле, а смышленые люди позаботились скупить мои векселя, эти обстоятельства заставили моего управляющего явиться ко мне с похоронным лицом. Я выслушал все, что он мог сообщить, то есть что в десять часов пятьдесят пять минут утра 9 июля 1864 года я стал нищим, и отпустил его со странным светом в душе, напоминающим впечатление от блестящего концерта.
    
У меня, положим, оставалось тысячи полторы фунтов, но я приобрел на них небольшую шхуну и стал возить сельди. Три месяца прошло в этом занятии, пока крутой риф в союзе с туманом не распорол внутренности моего «Гладиатора». Это происшествие вернуло сельдей их отечеству, а меня после хорошего купания заставило приютиться матросом на корабле «Кист». Затем, переходя с корабля на корабль, я побывал везде, где мне хотелось побыть, и наконец, как видите, осел в Занзибаре благодаря вывиху ноги. Лихорадка — мое позднейшее приобретение. Здесь я отдыхал некоторое время в качестве африканского лаццарони, пока не проел последнее жалованье и не получил в придачу к своим тридцати шести градусам внутреннего тепла четыре градуса туземных. Вот все.
    
— Не много, но хорошо, — сказал Ливингстон. — Я приглашаю вас присоединиться к моей экспедиции.
    
— Я болен, мистер Ливингстон, — возразил Гент, приподнимаясь от радости, — но ваше предложение мне очень дорого.
    
— Наши караваны выступят через десять дней, к этому времени вы постарайтесь выздороветь. Мне хочется иметь вас. Вот мой адрес. — Он написал карандашом на визитной карточке несколько слов и подал Генту. — Я ухожу. Желаю вам скорого выздоровления.
    
Ливингстон надел шляпу и вышел. Гент был один.
    
Когда затихли его мерные, тяжелые шаги, Гент взял сухарь и стал нехотя грызть, потом съел ложку консервированного молока. Затем он прикрыл глаза рукой, и, когда снял с ресниц влажные концы пальцев, его мнение о Ливингстоне было законченным.
    
— Это — человек, — пробормотал он, снова ложась. — Будь я профессором медицины, я выпустил бы книгу под названием «Лечение приятными впечатлениями». Право, я чувствую себя несколько лучше.
   
   
    
     
IV. Охотники на слонов
    
    
У входа в гостиницу «Замбези» дремал ручной гепард. На его нос села муха. Он сморщился и кошачьим движением лапы прогнал насекомое. Затем, пренебрежительно щурясь, ленивый хищник оставил без внимания восемь пар ног, обутых в громадные сапоги, неуклюже перешагнувших через его пестрое туловище, и облизал лапу.
    
Восемь пар направились к окну с видом на взморье и разместились вокруг стола. Это были охотники за слоновой костью; окончив сборы, закупив все необходимое для охотничьей экспедиции, они пришли выпить за успех предприятия.
    
Главным лицом компании, ее вдохновителем и вождем был худощавый старик Ван Ланд, голландец. Сутулый, с длинными ушами, жилистый и проворный, как змея, человек этот, победивший свои шестьдесят пять лет непрерывным закалом все выносящего организма, обладал выцветшими глазами; их сухой блеск напоминал блеск жаркой воздушной дали. Его седые волосы беспорядочно веяли вокруг высохшего лица, в котором ясно намечались кости черепа, обтянутые морщинистой темной кожей. Его спутники были крепкими, внушительного вида людьми различных национальностей, отличавшимися великолепным равнодушием ко всему, что не касалось охоты, вина и денег, за исключением молодого Ван Буша, человека начитанного и живого.
    
Разговор носил профессиональный характер. Слуга принес несколько бутылок коньяку, закуской к которому служили бананы, посыпанные мелким сахаром и облитые холодными сливками. Ван Ланд завел беседу о ценах на слоновые клыки с торговцем, подсевшим к компании; часть охотников, стасовав колоду карт, вытащила золотые монеты; остальные ели, пили и пели.
    
В это время к столу подошел Гент. Его болезнь так затянулась и осложнилась, что надежда отправиться с Ливингстоном исчезла. Гент лежал в госпитале, где пробыл шесть месяцев.
    
Выздоровев, он провел более четырех лет в тех же или похожих на них занятиях, о которых рассказывал Ливингстону: последние полтора года служил матросом на «Неваде», большом океанском судне, плававшем от Суэца до мыса Доброй Надежды. Но Занзибару, видимо, суждено было снова играть роль в жизни Рента, так как пароход поместился здесь в доке для ремонта и команда была рассчитана.
    
— Господин охотник, — сказал Гент Ван Ланду, — я делаю вам и вашим товарищам предложение. Примите меня в компанию. Я охотник, как и вы.
    
Гент был в матросском платье, поэтому некоторые бесцеремонно расхохотались, остальные смотрели с недоверием.
    
— Вы били слонов? — иронически спросил Ван Ланд. — Чем вы поражали их? Кулаком? Палкой? Гандшпугом? Или, может быть, ловили их в сетку для перепелок?!
    
— Я убил одиннадцать индейских слонов, — спокойно возразил Гент, когда улегся взрыв хохота, вызванного вопросом Ван Ланда, — среди них были два «отшельника»[9]. Я охотился с сэром Реджинальдом Шерли, английским посланником, участвовал в нескольких охотах раджи Баганпура, но шесть слонов убиты мною один на один, без соучастников.
    
Смех умолк. Скептически поиграв бровями, Ван Ланд сказал:
    
— Линкастром?
    
— Тяжелая винтовка Рейля пригодна для слонов, — ответил Гент, — я ею пользовался и слышал, что она годится также для носорога.
    
— Верно, — сказал старый охотник. — Если вы не врете, то, значит, говорите правду. Скажу вам откровенно: одним хорошим охотником больше — больше и прибыли. Я согласен вас взять, однако нужно, чтобы согласились все.
    
Положив руку на карты, он остановил игру, и охотники стали совещаться. Особенно серьезных возражений не сделал никто, за исключением одного, заявившего, что «слова — словами, а дело — делом». Тотчас же еще трое присоединились к этому мнению.
    
— Надо, по крайности, узнать, как он стреляет, — сказал скептик. — Дайте ему мое ружье, а затем решайте.
    
— Что бы вам выйти туда, под окно! — сказал Ван Ланд, передавая Генту тяжелый штуцер. — А мы отсюда посмотрим. Вот и цель, видите за изгородью, на заброшенной лавке, торчит шест с деревянным яблоком. От окна до шеста, думаю, ярдов двадцать. Пальните-ка в яблоко.
    
— Цель трудна, — сказал Гент, — но я попробую.
    
— Не попадете — дадим другую цель.
    
Гент взял ружье, встал на подоконник и соскочил во двор.
    
Посетители трактира столпились у окна, постепенно заключая пари и выкрикивая стрелку советы. Гент нажал спуск. Килотик, наполовину сшибленный пулей, повернулся и наклонился, обнажив черную линию гвоздя, которым был приколочен.
    
— Хорошо, — сказал Ван Ланд, — он имеет право бить слона. Я ему верю.
    
Гент вернулся тем же путем, молча принимая возгласы одобрения.
    
— Как видите, — обратился он к охотникам, — стрелять я могу. Перед тем как убить первого слона, я практиковался по способу Самуила Беккера: становился на рельсы и сходил лишь в пяти шагах от набегающего паровоза. После этого несколько минут дрожат колени.
    
Затем пили за здоровье нового компаньона. На другой день Гент отправился за покупками. Гент запасся новой винтовкой Рейля, двухствольным дробовиком Линденса, простыми и разрывными пулями, пистонами, порохом, пыжами, дробью и смазочным маслом. Огниво, кремни, клубок восковой свечи, иголки, нитки, ножницы, американский топор, железный котелок с крышкой, оловянная миска и стакан, складной нож и нож охотничий, пачка липкого пластыря для ран, склянка хины, десять килограммов кофе и столько же чая, десять килограммов табаку, трубка черного дерева и две дюжины пуговиц — все это, кроме вооружения, было ему нужно в походе.
   
   
    
     
V. Гора сокровищ
    
    
Через два месяца охотничья экспедиция Ван Ланда проникла в область внутренних озер Африки, начав жизнь трудную и опасную. Ван Ланд относился к Генту с суровым уважением. Опыт совместной деятельности скоро показал ему, что новый охотник — человек большой жизненной опытности и верного инстинкта, помогающего ему в критических положениях. Кроме того, Гент выказал столько хладнокровия и отваги, что старый охотник был от него в восторге. Но, несмотря на одинаковость жизни и успехов, нечто неподвластное внешним фактам разнило Гента от его товарищей. Этим «нечто» был сложный внутренний мир, наличность которого скрыть немыслимо, как немыслимо скрыть радость, болезнь и горе. Благодаря этому к Генту установилось спокойно-чуждое отношение. Сначала он несколько тяготился им, а затем привык и часто не скрывал уже появляющегося временами желания быть наедине со своими мыслями. Тогда он брал «рейля» и уходил в лес, рассеивая его тишиной грустные воспоминания или безотчетную тревогу — спутницу одиноких людей.
    
Именно так он поступил в то утро, которому было суждено поразить его воображение.
    
Накануне этого дня охотники остановились у озера, в устье небольшой реки. Берег здесь образовал ряд болот, насыщенных миазмами гниющего тростника; за болотами тянулись скалистые террасовидные горы, залитые вдали нежными цветными оттенками; вблизи скалы были желты и серы. Их формы напоминали кучи круглых хлебов. Отсутствие древесной растительности придавало этому скалистому пейзажу безотрадный вид.
    
Именно туда направился Гент, привлеченный оригинальной местностью, напоминавшей первобытный мир. Он рассчитывал, обойдя часть гор, вернуться к берегу. Гент взял «рейля», сумку с провизией и, миновав по пояс в воде болото, выбрался к подножию скал. Здесь росли редкие зонтичные растения, с их горизонтально простертыми ветвями верхушек и голым стволом; а дальше из трещин угрюмого, как бы литого, камня торчали жесткие кактусы.
    
Скоро Гент погрузился в мертвое море вылощенных дождями и ветром каменных закруглений, переходя голые валы и раскаленные лощины. Все было здесь отдано власти знойного, солнечного молчания. Эта тишина, лишенная жизни, среди волнистых массивных ярусов, отражающих нестерпимый блеск, была поразительна. Земля, как бы в порыве гнева, приговорила эти места к молчанию в заколдованном кругу вечной смерти. Шаги звучали безотрадно; не было птиц, кустов, и лишь изредка клочок пыльного мха, сожженного солнцем, говорил своим видом о тщете жизненных пыток в области проклятого простора.
    
Взобравшись на ближайшую вершину, Гент увидел, что ее закругление с другой стороны рассечено отвесным обрывом. Эта расселина, или пропасть, была не шире трех метров. За ней тянулись к северу те же печальные громады сплошного камня.
    
Наметив пропасть естественным пределом своего восхождения, Гент намеревался спуститься по южному склону к озеру, но перед тем присел у обрыва поесть. Стакан водки, галета и кусок холодного мяса; он насыщался, рассеянно смотря в пропасть. Его внутренность была изборождена вертикальными трещинами, заросшими мхом.
    
Солнечный блеск, отражаемый камнем, утомил глаза охотника, и он с удовольствием направил их в тень. Когда взгляд освоился с тьмой пропасти, стала постепенно видна поверхность противоположного отвеса. Проницая отдохнувшим зрением темноту, Гент опускал взгляд все ниже, пока не остановился на полукруглой линии, очень правильной, словно очерченной циркулем; ее вершина была обращена вверх, но продолжение терялось в густом сумраке, совершенно непроницаемом. Напрасно Гент старался расследовать что-нибудь еще. Правильность и чистота линии показались ему чрезмерными, тем более что все трещины и выступы темных пород имели везде, без исключения, направление вертикальное.
    
Гент вынул клубок восковой свечки, отрезал небольшой конец и, прикрепив его в петле бечевки, опустил зажженным в глубину на уровень с полукругом, но свет огонька, величиною с орех, бессилен был победить многовековую тьму, он слабо шевелился красной точкой, едва озаряя вершок бечевки.
    
Смотав ее, Гент нашел несколько небольших камней и бросил в пропасть, отсчитывая продолжительность их падения: «Раз… два… три…» — на одиннадцати донесся глухой плеск воды. Выполнив эту своего рода повинность путешественников в отношении пропастей, Гент задумался, как осветить полукруг. Наконец он нашел средство. Отстегнув крышку кожаной сумки, он вырезал из нее часть кожи и, наполнив отрезок порохом, устроил род петарды с тряпочным фитилем, натертым воском для медленного сгорания. Воспламенив фитиль, он опустил бечевку с прикрепленной петардой на высоту загадочной черты и стал ждать.
    
Раздался треск, во тьме сверкнул яркий столб огня, мгновенно вернув мраку его величие, но Гент продолжал мысленно видеть обнаруженное огнем. Полукруг был верхней частью большого камня; его нижняя часть образовала прямую линию. Камень выдавался из скалы наклоном верхней своей части фута на полтора. Он был обтесан так правильно, что его присутствие здесь, в месте первобытно-диком, надо было признать делом рук человеческих. От его основания тянулась вниз неровная щель. Вероятно, некогда плотно вогнанный камень выдвинулся наружу действием землетрясения, образовавшего трещину и тем расширившего углубление.
    
За взрывом кожаной петарды последовал своеобразный взрыв чувств. Гент не сомневался, что камень хранит тайну, раскрыть которую толкало его повелительное желание рассеять неизвестность — опасная жажда, свойственная человеку. Взволнованный столь странным открытием, волнуясь тем более, чем упорней думал о камне, Гент удалился, чтобы спокойнее обсудить положение. Он не заметил, как сошел с гор, — так сильно его голова была занята планами раскрытия тайны. Одной мускульной силой нечего было и думать выворотить такой камень — футов шесть вышины; к тому же здесь были нужны усилия не одного человека, что сильно осложняло задачу: Гент не намеревался посвящать кого-либо в задуманное.
    
Дома он узнал, что негр, взявшийся служить проводником к месту, посещаемому слонами, получив в задаток связку бус, а также бутылку водки, рассудил предпочесть эту добычу риску и неприятностям опасной охоты. Он не явился, что было очень кстати для Гента. Зная дикарей, он знал, что из окрестных деревень никто не явится заменить сбежавшего, а если явится, то, во всяком случае, не скоро, так как всякое дело требовало у них долгого обсуждения.
    
Поэтому Гент, в тишине ночи сделав приготовления, достиг пропасти к тому часу, когда пламя востока разлило по озерной воде яркий багровый блеск, озарив тропический пейзаж тихим сиянием. Прозрачность воздуха, казалось, одухотворила землю: горизонт как бы приподнимался, колыхаясь в лучах. Крики птиц слабо доносились с воды на горную высоту.
    
Гент приступил к делу. Он взял с собой сто футов крепкой веревки, три фунта пороха, стальное долото, молоток и небольшой шнур, пропитанный салом, замешанным с пороховой копотью. В лесу он срубил молодое дерево, толщиной в пять дюймов и длиной значительно более ширины пропасти. Укрепив конец веревки посредине этого шеста, Гент сделал на другом конце неподвижную петлю, обмотав ее одеждой. Шест он перекинул так, что его концы легли прямо поперек трещины. Затем, взяв порох, долото, молоток и шнур, Гент повис над пропастью и, перебираясь по шесту руками, ухватился за веревку. Менее чем через минуту он сидел в петле, крепко привязав себя к ней ружейным погоном.
    
Теперь, озарив небольшое пространство перед собой, Гент внимательно пригляделся к камню. Он был положен давно. Дожди и сырость сильно пообточили его грани. Гент убедился, что руками даже не пошевелить камня, а твердая порода скалы не подавала надежды, что можно скоро пробурить минный канал.
    
Тогда он стал искать в нижней трещине и по выдающимся частям камня удобной пустоты для помещения пороха, исследуя каждый дюйм. Наконец старания его были вознаграждены. Под низом камня, благодаря неровной высечке или иным причинам, образовался ряд пустот, напоминающих гнезда чугунной доски для пышек. Здесь, меж камнем и скалой, можно было, хотя и не без изворотливости, просунуть руку до локтя.
    
Все это время он чувствовал себя крайне неудобно на своем висячем сиденье. При всяком значительном усилии он вместе с веревкой качался и вертелся самым беспокойным образом. Поэтому, утомленный необходимостью принимать акробатические позы, Гент решил попытаться взорвать камень теперь же, не разыскивая более удобных мест для взрыва.
    
Гент всыпал весь порох в каменные гнезда скалы под камень, рассчитывая, что три фунта, несмотря на солидный вес камня, — вещь все же не шуточная. Затем, приладив фитиль, охотник зажег его конец, тотчас давший струю едкого дыма, выбрался на скалу и сел в ожидании. Из пропасти вырвался удар. Дым хлынул оттуда с силой пушечного заряда. Тотчас же послышался шум осыпающихся камней. Дав разойтись дыму, Гент заглянул в пропасть: камень откинулся от скалы верхней частью, удерживаясь на нижней; можно было заметить теперь, что это — род толстой плиты. Охотник спустился вниз.
    
Повиснув в петле, он ухватился руками за верхний край камня и, сообщив ему всю тяжесть своего тела, вывернул его из гнезда. Камень, с грохотом ударяясь о стены ущелья, исчез во тьме, раздался последний глухой шум воды, и Гент очутился перед отверстием тайника, пред входом святилища, сокровищницы или могилы.
    
Несколько минут он качался в петле, медля ступить в проход. Ему было приятно создавать призраки. Среди этой забавы воображения не последнюю роль играли своды храмовидных пещер, полных черной воды, в которых свет факела озаряет причудливые формы сталактитов или скелетов допотопных чудовищ. С самыми странными ожиданиями Гент подтянулся к скале и вполз в отверстие; затем, расправив конец свечного клубка, высек огонь.
    
Впереди ничего не было видно. Ощупав стены, Гент убедился, что они искусственного происхождения. Никакая игра природы не усеяла бы их такими характерными царапинами и тесаными углублениями, оставляемыми лишь железом. Он двинулся вперед. Узкий проход, вышиною едва в рост человека, тянулся на протяжении не более десяти футов; за ним находилось просторное помещение, границы которого свет охватил не сразу. Охотник помог борьбе огня с тьмой, отрезав несколько кусков воскового шнура; поспешно воспламенив их, он прилепил свечки к выступам ближайшей стены. Понемногу глаза человека освоились с перспективой, проступавшей сквозь мрак так медленно и неясно, как стая рыб, всплывающих из глубины к светлой поверхности. Наконец не оставалось больше сомнений: Гент находился в искусственной пещере, имевшей форму неровного полушария и загроможденной вещами, относительно ценности которых в голове самого спокойного и сообразительного человека мог возникнуть только бесформенный цифровой туман. Мы можем картинно представить расстояние мили, двух, даже до десяти; силу звука — в пределах пушечного выстрела; богатство — в размере наших личных вожделений, но ни расстояние значительное, ни гром тысяч орудий, ни сокровища, рассыпанные сотнями пудов, хотя бы они были под рукой, не откроют воображению истинной своей силы.
    
Поэтому Гент не делал жалких попыток. Он осмотрел все, всему отдал естественную дань чистого волнения, лишенного даже тени той безумной радости, с какой, надо полагать, открывались все клады, и составил опись всего своим ровным почерком, указав приблизительно вес и меру сокровищ.
    
В ближайшем углу, слева от входа, стояло несколько глиняных, овальной формы посудин с толстыми закраинами, прикрытых и обвязанных полуистлевшей кожей. Эти вместилища доходили Генту до половины груди. Он сорвал кожу, опустил руку и вытащил горсть жемчужин. Даже такое тусклое освещение, в каком находилась пещера, не могло остаться равнодушным к краскам, скрываемым дочерьми океана; оно извлекло все блески, отсветы и переливы, рожденные грубой известью в союзе с нервным телом моллюска. Нежная, почти одухотворенная белизна, такая теплая, что казалась живой прелестью тела, отливала красками утренних облаков, смешанными в чудесной гармонии. Некоторые жемчужины были величиной с орех; большинство, зачерпнутое рукой Гента, не превышало объема крупной фасоли, но мелочи совсем не было.
    
Гент продолжал осмотр. Постепенно он переходил от одного сосуда к другому, везде обнаруживая богатства, недоступные самой смелой оценке. Большинство вместилищ было наполнено драгоценными камнями, преимущественно алмазами, обрезанными в форме двухсторонне-пирамидальной. Они светились, как глаза сказочных птиц. Сапфиры, рубины и изумруды смешивали в руке свои лучи, покрывая потрескавшуюся темную ладонь охотника ярким огнем. Он сбрасывал их обратно, прислушиваясь к холодному стуку камней. Их блеск утомлял, очаровывал и притягивал; он проникал в душу, вызывая ответные ему цвета, не менее сложные и чистые, но дремлющие.
    
Продолжая продвигаться, Гент наткнулся на кучи серебряной и золотой посуды, достойной стоять в знаменитейших музеях на первом месте. Восточная орнаментация сплела их узоры с украшениями из драгоценных камней. Здесь были малые и большие блюда, кувшины, кубки, чаши и тазы неизвестного назначения. Все это было уложено в три ряда, представляя блистающие нагромождения огромной тяжести. Некоторые из сосудов были наполнены украшениями: браслетами, перстнями, кучами золотых блях, кинжальных рукоятей, спиральных и простых обручей, различных головных украшений и пряжек. Гент не мог пересмотреть все. Он медленно двигался, едва успевая оторваться взглядом от одного изобилия, чтобы смотреть на другое. Последним, что он увидел, был грубый каменный ящик с золотыми монетами. Гент поспешил осмотреть монеты, но по ним трудно было установить национальное происхождение этого грандиозного клада: среди арабских, персидских, испанских, португальских, турецких и индийских монет попадалось довольное количество золота французского и английского; как ни искал Гент, он не нашел монеты старее золотой кроны с изображением Генриха IV, почему и отнес клад к шестнадцатому столетию.
    
Стоит подумать о том, сколько людей на месте Гента лишились бы чувств, рассудка, а может быть, и жизни, не вынеся чрезвычайного, исключительного волнения. Во всяком случае, ни один бы не вышел, сохранив нервы. Охотник перенес испытание очень легко. Как мы говорили, он был лишен алчности, и волнение, испытанное им, носило особый характер. Размышляя о страшной силе, окружавшей его, он как бы оглядывался мысленно на историю миллионов жизней, тысяч семейств, походов, разбоев, куплей-продаж и стяжаний, приведших постепенно, в разных местах и в разное время, к образованию несметных богатств, собранных когда-то в одно место настойчивостью и силой неизвестных людей. Мысль дать движение кладу, вызвать его из состояния покоя к сокрушительному движению уже страшила его; постепенно, однако, он стал размышлять хладнокровнее, овладевая бушеванием
    
представлений и подчиняя их планам крупных масштабов. Все тише становилось в его душе, и, когда от воскового клубка осталось не более двух дюймов, Гент почувствовал, что он голоден до изнурения, что пора уходить и что обладание сокровищем не причинило его душе малейшей трещины, недостойной его всегдашнего равнодушия к власти над жизнью путем чрезмерного богатства. Но он, вопреки себе, был все-таки снова богат и громко расхохотался, сообразив это. Затем бросил вокруг себя задумчивый, долгий взгляд.
    
Подойдя к глиняному сосуду, Гент выбрал несколько крупных алмазов, ссыпал их в карман, затем взял горсть золотых монет и удалился на поверхность скалы. Воздух был резко свеж. Над головой охотника и вдали, куда он ни обращал взгляд, горели тропические звезды, наполняя ночь властью магического сияния, так много говорящего человеку, умеющему смотреть вверх.
    
Гент сел и долго курил, пока с востока не потянул теплый ветер, вестник рассвета. Первые лучи солнца застали его уже в лесу; сидя у костра, он жарил кусок кабана, подстреленного близ ручья. Кончив есть, Гент вернулся в тайник, где составил к вечеру подробную опись драгоценных вещей и приблизительную — содержимого глиняных сосудов. Пересчитав меркой золотые монеты, он высчитал, что только они одни составляли сумму в пятьсот тысяч фунтов стерлингов. Окончив этот утомительный труд, Гент старательно уничтожил следы, бросив в расселину шест и петлю, и к закату достиг лагеря, где застал всех своих за обсуждением предстоящей охоты.
    
Надо сказать, что к этому времени несчастный случай отдал безвестной могиле трех охотников. Их звали: Петере, Гельминд и Орук. Петерса убил раненый слон, сломав ему хоботом позвоночник; зверь превратил тело в бесформенную массу. Гельминд погиб не менее страшной смертью: он был изувечен буйволом, разбившим грудь несчастливца, когда тот, став на колено, приготовился сразить животное верным выстрелом — ружье дало осечку. Орук утонул. Число членов экспедиции равнялось, таким образом, пяти, не считая Гента. Среди них были два англичанина — отец и сын Стефенсоны; остальные с Ван Ландом родились в Голландии. Их звали: Ван Буш и Клебен. Читатель не посетует, если мы набросаем ряд кратких характеристик, могущих послужить ключом к драме, вызванной обстоятельствами.
    
Стефенсоны держали трактир в Порт-Саиде и занимались скупкой краденого. Полиция заставила их искать другое место деятельности. Ряд неудач привел их на службу фактории, торговавшей с неграми. Их мечтой было, подкопив капиталец, вернуться на родину. Отцу стукнуло сорок лет; несловоохотливый, угрюмо погруженный в расчеты, он вечно ссорился с сыном, заработок которого поглощала азартная игра. Сын надеялся на решительный поворот фортуны и раз был жестоко избит в Богамойо за попытку указать капризной богине счастья правильный путь путем присоединения к своей игре пятого туза. Иногда оба напивались, мрачно ругая друг друга.
    
Если Ван Буш являлся страстным охотником по натуре и с детства проводил жизнь в лесах, слагая иногда недурные песни, то трудно было понять, почему Клебен оставил семью ради профессии, не имевшей ничего общего с прежним его делом.
    
Клебен восемнадцати лет поступил писцом в контору нотариуса. До тридцати лет жизнь его протекала тихо и скромно. Затем он таинственно исчез. Контора нотариуса так же таинственно закрылась, причем хозяин ее очутился в тюрьме по делу о подлоге крупного завещания. Клебен не написал и не дал знать семье о своей участи, сам же он появился на Занзибарском рынке, торгуя пряностями. К этому времени от чистенького, аккуратного писца осталось лишь имя, а носитель его превратился в «темную личность». Потерпев какие-то неудачи, Клебен нанялся слугой к бельгийскому охотнику Буароберу, а от него перешел в компанию Ван Ланда. Этот странный, нервный человек с тонким голосом, внимательным, сладким взглядом и густой бородой сделался прекрасным охотником, не внося, однако, в свое занятие ни малейшего увлечения. Отстраняя малейшие удовольствия и развлечения, Клебен скаредно копил деньги.
    
Ван Ланд являлся типом искателя приключений по характеру и призванию. Прожив долго, он многое позабыл в прошлом, но ни в забытом, ни в памяти его не было двусмысленных положений. Он честно служил страстям, но они не могли сломить его стальной организм, вечно обновляемый пламенем нестареющего сердца и непоколебимой души. Это был игрок, пьяница, бродяга, страстный и неутомимый охотник, считающий далекие путешествия привычным делом, естественным, как сон или пища; без слов, без длинных монологов, до которых так падки духовные франты, любил он природу и по-своему понимал ее не хуже присяжных поэтов. Во всякое дело он вкладывал столько увлечения, что заражал энергией самых холодных людей. Понимая человеческую природу, Ван Ланд считался лишь с теми сторонами ее, от каких не отвернулся бы сам; остальное же обходил молчанием и презрением. Он попал в Африку молодым человеком и в ее ядовито-роскошных дебрях нашел новое отечество.
    
Таковы были люди, с которыми столкнулся Гент.
    
Он вошел в палатку с сияющими глазами. Ван Ланд первый обратил на это внимание, спросив, не убил ли Гент, по секрету, пару слонов. Гент не торопился приступать к делу; внимательно переводя взгляд с одного лица на другое, он старался взвесить положение и невольно задавал себе вопрос, не создаст ли оно ему препятствий и огорчений. Он не знал прошлого своих случайных товарищей и не хотел знать, но тесная жизнь с ними открыла, конечно, всю разницу душевного склада меж ним и остальными охотниками. Он не любил их, за исключением Ван Ланда, к пылкой непосредственности, детской испорченности и седоволосой юности которого чувствовал молчаливую симпатию.
    
— Мистер Гент, — сказал Ван Ланд, — так как вы, по-видимому, не убили слонов, но окончили таинственные прогулки, мы хотим узнать ваше мнение. Голоса, видите ли, разделились: Стефенсоны и Клебен стоят за негров, а я и Ван Буш — за честную охоту. Я вам скажу, в чем дело.
    
Гент узнал, что вчера компания приобрела два отличных клыка за бочонок пороху, кремневое ружье, пять зеркалец и бутылку водки. Когда стали просить негров принести еще товар, король деревни, напившись пьян, объявил, что водка хороша и что, если ему дадут бочонок водки, он устроит загонную охоту, пустив в дело тысячу подданных. Меж тем план охоты, предложенной хмельным чернокожим деспотом, был по существу не охотой, а отвратительным делом.
    
Оно происходило обыкновенно так: сборище дикарей под начальством проводника окружало в лесу слоновье стадо — самцов, самок и маленьких, производя оглушительный шум трещотками, барабанами и завываниями. Испуганные слоны забивались в глушь; тогда негры разводили костры, мешающие слонам прорвать ночью кольцо плена, а днем старательно валили по кругу оцепления огромные деревья, устраивая таким образом непроходимые заграждения. Между тем слоны, лишенные водопоя, сильно страдали от жажды, и через несколько дней инстинкт опасности покидал их. Негры, пользуясь этим, приносили внутрь заграждения пироги, налитые отравленной водой; измученные животные, спеша утолить жажду, пили и немедленно гибли от такого зверского угощения; те же, что покрепче, впадали в сонливое отупение; с ними тогда можно поступать как угодно. Владея лишь жалким оружием, негры, по рассказам охотников, превращают тела несчастных отупевших гигантов буквально в решето, прежде чем удастся лишить их жизни. Тогда наступает африканское пиршество. Негры плавают в крови, роются во внутренностях, забираясь в туши, рвут, режут и мусолят теплое мясо, глотая на ходу куски жира. От слона остается скелет; кожа, мясо, внутренности и клыки поступают в общий доход племени.
    
Королек, предлагая подобный план, имел в виду недавно выслеженное стадо из восьми взрослых и четверых молодых, еще беззубых животных. Ван Ланд обещал ему бочонок водки, если тот просто укажет, где бродят слоны, но дикарь отклонил предложение, предвидя, что охота без, так сказать, контроля — дело гадательное. Теперь охотники спорили между собой. Стефенсон и Клебен требовали принять предложение.
    
— В таком случае мы стали бы подрубать сук, на котором сидим, — сказал Ван Ланд. — Это — голое хищничество. Убивая самок и малышей, мы скоро опустошим область. Кроме того, — прибавил он с сердитым блеском глаз, — позор охотнику. Не дело это, братцы, Стефенсон и ты, Клебен!
    
— Вы безмерно щепетильны, Ван Ланд! — возразил Клебен. — Ведь мы — промышленники. Нам нужны деньги. Надо убивать больше слонов, вот и все.
    
— Хорошо сказано, — отозвался Стефенсон-сын. — Мы с отцом не чувствуем этих нежностей. Вам, Ван Ланд, может быть, есть время ждать, пока вырастут малыши. Черт с ними!
    
— Нет, — сказал Ван Буш. — Не стоит срамиться за пару лишних клыков. Кроме того, мы будем не рады, если свяжемся с дикарями. Они вымотают вам душу. За неделю такой травли вы проклянете жизнь.
    
Гент внимательно слушал. Спорщики начали уже переходить в область личных счетов, когда он поднялся и сказал:
    
— Позвольте мне говорить. Простой арифметический расчет мгновенно покончит ваши несогласия. Скажите мне, Стефенсоны, на какой сумме успокоилась бы ваша душа?
    
— Если бы я имел десять, — подумав, ответил старший Стефенсон, — ну, скажем, двадцать тысяч фунтов, я так вычистил бы подошвы, что даже пылинки здешней земли не сталось бы на них. Вопрос, впрочем, бесполезный, мистер Гент.
    
— Но так как я проживу дольше тебя, то мне надо больше, — возразил его сын. — Вы очень скромны, папаша! Разве вы не видите, что мистер Гент собирается написать чек? Напишите и мне, — насмешливо обратился он к Генту, — на сумму эдак вдвое большую, чем родителю.
    
— Хорошо, мы увидим, — сказал Гент. — А вы, Клебен?
    
— К черту шутки! — перебил Ван Ланд. — Если так, так я уйду.
    
Он встал резким движением, но Гент удержал его.
    
— Постойте, это не шутки. Я говорю вполне серьезно и предчувствую ваше изумление. Дайте мне слово, что никто не обнаружит малейшего любопытства, не будет приставать с расспросами, откуда я взял то, что я сейчас вручу вам, — и ваши желания исполнятся: короче говоря, все вы немедленно погрузите ваши пожитки и отправитесь с богатством в кармане.
    
Десять широко раскрытых глаз уставились на Гента; тон его голоса был таков, что общее недоумение выразилось напряженным молчанием. Предчувствие подсказало им, что говорящий так смело не шутит.
    
— Согласны! — вырвалось одновременно у Стефенсонов, в то время как лукавая мысль искала уже дорог обойти это обещание.
    
— И я! — Клебен выдвинулся вперед, почти вплотную к Генту, с которого не сводил загоревшихся глаз.
    
Ван Буш и Ван Ланд кивнули. Тогда Гент вытащил из кармана пять крупных алмазов, опустил руку на середину стола и разом показал крупное состояние, вспыхнувшее на солнечном свете. Камни были почти одинаковой величины и чистейшей воды, весом не менее двадцати каратов. Несмотря на малую величину их, эта ослепительная кучка заслонила от зрителей все остальное. Громкий крик жадного восторга вырвался у охотников. На мгновенье Гент был забыт. Однако никто еще не прикоснулся к алмазам, как бы желая освоиться с неожиданностью. Затем драгоценности стали переходить из рук в руки, вызывая множество замечаний, цифр и возбужденного спора. Общее мнение оценило сокровища в двести тысяч фунтов.
    
— Факт налицо, — сказал Ван Ланд, отирая пот. — Досадно, что не придется знать, откуда появились они в вашем кармане.
    
— В моем — да, но в вашем — из моего кармана. Камни эти я дарю вам. Вас — пять… Камней — тоже пять. Может быть, я подобрал не совсем ровные, в таком случае вы можете их разыграть между собой. Берите, не церемоньтесь. Мы долго жили вместе, дыша одним воздухом постоянных опасностей, и я не хотел бы, чтобы вы придали моему подарку какое-нибудь особенное значение. Я рад, что смог немного поторопить судьбу; особенно вам, Ван Ланд и Ван Буш!
    
— Нет! Нам!! — закричали охотники, плохо понимая, что говорит Гент. Для них вполне ясно было одно: каждый владеет диковинно свалившимся состоянием. Здесь характеры выразились вполне отчетливо. Меньше всех показали волнения Ван Ланд и молодой охотник Ван Буш; с застенчиво просиявшим лицом Буш поймал руку Гента и крепко потряс ее… Ван Ланд долго жевал губами, взглядывая то на камни, то на щедрого дарителя, хитро прищурившись, но с признательностью, которую почувствовал Гент. Остальные дико метались: Клебен пытался обнять Гента, назвал его «своим милым другом», растягивая рот до ушей, в то время как глаза его были отвратительно неподвижны. Стефенсоны, считая нужным говорить больше, чем им дано было природой, несвязно и многоречиво высказывали свои чувства. Затем все сбились в кучу, рассматривая подарки.
    
Гент вышел: на него мельком оглянулись, но никто не удерживал, не остановил и не показал, что обращает на него внимание. Тайна, которой он окружил свой дар, поставила его в исключительное положение. Миллион не падает с неба, особенно в глуши дебрей. Его также не носят в кармане затем, чтобы в один прекрасный день огорошить приятелей; а главное — такая сумма не может быть последней лептой вдовицы; она, естественно, часть неизвестного, но, вероятно, огромного целого. Меж Гентом и остальными легла серьезная тайна, сделавшаяся его недосягаемой силой, а их — мучениками этой тайны, ибо жадность, обостренная любопытством, не имеющим никаких ключей, становится неутолимой.
    
Стараясь быть незамеченным, Гент покинул лагерь и взобрался на скалы. Он начинал обдумывать план, достаточно громадный и смелый, чтобы наполнить жизнь сотен людей, подобных ему. С ним снова были веревка и шест; на этот раз он взял столько драгоценных камней самого лучшего качества, сколько вместилось в потайной карман сумки, и, обогнув озеро, направился к восточным долинам.
    
Теперь мы остановимся на эпизоде, предшествовавшем появлению Гента в караване Стэнли.
    
Высокий негр, обвешанный голубыми, белыми и красными бусами, стоял между четырех дикарей свирепого вида, вооруженных луками и дротиками. У его ног лежал распоротый тюк. Это был носильщик пятого каравана Стэнли, решивший, что лучше бежать с тюком, столь соблазнительным, чем таскать его изо дня в день за несколько метров ситца. Убежав в лес, носильщик на свою беду воспылал жаждой немедленного счастья: обвешав себя фунтами десятью бус и не довольствуясь этим, он развесил вокруг на ветках цветные сверкающие гирлянды замечательных украшений, танцуя, распевая во все горло песни о самом себе, таком хитром и удачливом. К его несчастью, эти вопли, а также заметное сверкание сквозь листву пестрого стекла привлекли внимание туземных разбойников, имеющих обыкновение следовать поодаль за караванами. Объявив носильщика на основании его странных манипуляций колдуном, разбойники решили его повесить. Колдуны, надо сказать, чрезвычайно многочисленны в Африке, и их деспотическая власть над жизнью, имуществом и судьбой своих соплеменников служит для последних источником постоянных мучений. Поэтому бродяги не без злорадства готовились исполнить замысел. Веревка уже легла на шею носильщика, как вблизи затрещали выстрелы, пули щелкнули по ближайшим деревьям, и бандиты бежали, оставив жертву с ее бусами и страхом во власти белого человека, показавшегося из чащи с ружьем в руках. Это был Гент, случайно наткнувшийся на сцену, быть безучастным свидетелем которой не отвечало его характеру.
    
Спасенный неистово обнимал ноги белого человека, и наконец способность связной речи вернулась к нему. Гент узнал, к какому каравану принадлежит пагасис, кто им командует и какого старого музунгу отправился искать Стэнли. Пристыдив негра, лившего слезы раскаяния, Гент взял его с собой и, сделав два быстрых перехода, догнал Стэнли. Надежда отыскать Ливингстона была для Гента в духе его плана, решительным толчком к действию; до сих пор считая вместе с другими знаменитого путешественника давно погибшим, он теперь стал надеяться на успех своих поисков, узнав, что на это надеется также и ряд лиц, организовавших экспедицию. Ливингстон был такой человек, какой мог стать душой всего, затеянного Гентом. Однако последний скрыл от Стэнли свой замысел, рассчитывая обнаружить его впоследствии, если бы нашел, что характер путешественника лишен зависти. Он также уменьшил размеры найденного сокровища до пределов благоразумного вероятия во избежание опасного недоверия. Стэнли был убежден, что Гент хочет передать Ливингстону значительный капитал ради дальнейших открытий и путешествий, но не подозревал более ничего.
    
Между тем, если бы психическая природа наша позволяла читать мысли, Стэнли не преминул бы, прочтя кое-что в уме Гента, отдать должное скромности этого человека, приютившегося незаметно в тени горы, мысленно воздвигаемой им. Будущее покажет, насколько прочно оказалось это сооружение. Но что бы то ни было — истинно великое творится только в нашей душе, остальное — результат сил, имеющих часто противоречивое направление. И тот, кто, бросаясь спасать тонущего, тонет с ним сам, не менее свят в наших глазах, чем тот, кто, спасая, прикрепляет к борту сюртука медаль за спасение погибающих.
    
Почти всё заманчивое и фееричное в путешествии, подобном настоящему, есть труд и испытание нравов.
    
Самая поражающая действительность становится буднями: переносить их требуется больше мужества, чем в сражении.
    
Жизнь тропиков давно стала буднями для Гента. Поэтому он вошел в караван Стэнли без иллюзий, хорошо зная, что совместное существование людей разных рас, племен и языков, разных требований и зачастую враждебных целей богато всем сором человеческих отношений. Вдобавок люди эти были отрезаны от цивилизации и предоставлены собственным силам.
    
Когда Гент водворился в палатке Шау, последний отнесся к этому со сварливостью и беззастенчивым любопытством. Гент сказал, что отбился от арабского каравана, шедшего к центральным озерам. Шау высказал искусно выраженное сомнение, но Гент, не переводя духа, сочинил такую сложную историю о спасенном арабе, тайно принявшем христианскую религию и сделавшемся покровителем Гента, что Шау, успевший перед сном выпить виски, скоро потерял связь фактов и, зевая, смотрел на Гента широко раскрытыми глазами, в которых блуждал сон. Однако Гент уснул первый, подостлав шкуру газели. Шау несколько времени подозрительно смотрел на спящего, затем вновь приложился к фляге и потушил свечку.
    
Шау был человек лет тридцати пяти, с квадратной рыжеватой бородкой, мелкими чертами лица и жидкими детскими бровями; кислому выражению его лица отвечал обиженный взгляд; глаза были ничтожны и бесцветны. Стэнли взял его с американского китолова, на котором тот служил шкипером, соблазнившись его «бывалостью», однако впоследствии раскаялся в этом. Шау был сварлив и придирчив. Кроме того, его незаслуженно высокое мнение о своей особе делало подчас эту особу невыносимой.
   
   
    
     
VI. Черт в караване
    
    
Присутствие нового члена экспедиции, явившегося к тому же так неожиданно из лесной тьмы, встретило различное отношение. Белый человек в центре Африки — вообще загадочное явление. Он или враг, или тайна. Будучи врагом, он грабит население, захватывая рабов, истребляя драгоценные слоновьи стада, вмешиваясь в междоусобные войны, отнимая земли. Как тайна он не делает вреда, но ничего нельзя тогда понять в действиях хитрого, сильного, добычливого и упорного «музунгу». Он один идет там, где целое племя, спасаясь от колдовства и злых духов, с воем бросается прочь. Он приезжает из стран, где зимой твердая вода, покинув семью, дом. Вместо того чтобы самому носить замечательный пестрый ситец, цветное полотно и прекрасные стеклянные бусы с медной проволокой, которая так хорошо блестит на ногах или в ноздрях, он раздает эти вызывающие молитвенный стон богатства за зерно, пальмовое пиво и мясо. Десяток яиц ему приятнее хорошей пуговицы. Но, главное, он не покупает ни рабов, ни камеди, ни слоновой кости. Набрав носильщиков и солдат, он погружается в ужасы томительных переходов и идет далеко-далеко, пока ему не надоест писать ночью в палатке. Когда ему это надоест и он еще жив, он снова собирает караван и уходит обратно, оставляя длинную линию поселений, верст этак на тысячу, в глубоком недоумении. Зачем?
    
На этот вопрос черного материка маловразумительным ответом был топот нескольких десятков босых ног каравана Стэнли и фигура белого человека с ружьем за спиной, зорко всматривающегося в огромный занавес неба с его постоянно меняющимся узором лесистых и гористых далей.
    
Трудно угадать, что есть белый человек и что он задумал сделать. Арабские конвоиры, не любопытные по природе, приняли Гента, по крайней мере внешне, с восточным равнодушием. Шау терзал его расспросами о прежней жизни. Гент отделывался краткими замечаниями более философского, чем фактического, свойства; носильщики же, в большинстве чистые негры, не стесняясь, ставили Генту вопросы относительно его появления и условий службы. Первые два-три дня это было утомительно, затем его оставили в покое. Гент наговорил им то же, что Шау.
    
Он быстро осмотрелся и занял нейтральную позицию. Сознательно устраняясь от всяких хозяйственных, административных и экскурсионных дел, он выговорил себе роль туриста-охотника. Это не значит, что он чуждался труда или тягостей путешествия, но все, что он делал, выходило своеобразно. Он первым подскакивал к завязшей в грязи повозке, вытаскивая колеса; помогал вьючить и развьючивать ослов. Первым заходил в болото, если мялись носильщики. Таскал тюки, стирал или шил, чистил оружие и подгонял отставших, нередко поднимая кнутом притворного больного, ухаживал за больными, но все это он проделывал как бы между прочим, так как прочее он оставлял для себя. Он варил пишу отдельно, находя высокое удовольствие есть, когда вздумается и так, как вздумается. Он устроил себе отдельную палатку и ставил ее всегда в черте лагеря. Бывало, он исчезал ночью, возвращаясь к утру. Иногда он заходил в палатку американца, описывая события дня таким невозмутимо-юмористическим тоном, что Стэнли бешено хохотал. С неграми он был приветлив и ласков, заступаясь за них перед Стэнли, хотя и не всегда успешно, и очень любил сидеть по вечерам в их обществе у костра, слушая наивные рассказы дикарей. В свою очередь, он охотно говорил о городах, домах, культуре и быте европейца, о машинах, природе и нравах. Однако все, или почти все, рассказанное им, в такой степени было чуждо банной простоте африканского существования, что часто он слышал восклицания: «У, музунгу! Здорово врет!» И взрыв хохота, на что улыбался сам.
    
Гент любил, когда караван рано останавливался для ночлега. Он быстро варил кушанье, съедал его, запив большой кружкой крепкого и сладкого чаю, и уходил в лес. Если вблизи, у ручья или у лесного озера, многочисленные звериные тропы указывали водопой, он прятался в кустах или влезал на деревья. На закате, когда редкие огненные щели протягивались в лесной тьме, а в их полосе травы и листья блестели червонным золотом, между тем как за световой гранью стояла тьма, Гент чувствовал себя хорошо. Он видел, как медленной поступью спускались к воде львы, как, поджав хвосты, подобно кошкам, они лакали, фыркая и чихая, мгновенно напрягаясь всем телом в позе, полной грозной осторожности, если слышали подозрительный шум; их неровное рычание, похожее на град падающих камней, сменялось, когда они удалялись, неся на усах капли воды, хрипением и чваканьем носорогов. Эти подобные рогатым жукам черные туловища степенно погружались в воду, и крошечные злые глаза их светились удовольствием. После них наступала очередь гну, зебр, серн и антилоп; последними приходили гиены. Затем озеро засыпало.
    
Гент редко стрелял на водопое, следуя примеру животных, щадивших друг друга в эти великие часы острой животной необходимости. Раз он убил льва, заглянувшего к нему в кустарник с вытянутым хвостом, что указывало на возможный прыжок. Гент стрелял конической пулей Рейля. Лев попятился с простреленным лбом, сел и запустил когти в землю, но внезапно, осилив слабость, скакнул, опрокинув Гента и дергаясь на его теле в предсмертных конвульсиях. Второй раз он убил крокодила, схватившего антилопу за морду, когда она пила; пуля — как и целился Гент — прошла в глаз. Труп чудовища всплыл через несколько минут, блестя бело-зеленым брюхом, и был отнесен течением к противоположному берегу реки; антилопа была так изуродована, что Гент пристрелил ее. Он любил наблюдать животных в их естественном состоянии, но любил и охоту. Его манера охотиться была, однако, вполне своеобразна, так как Гент никогда не следовал приметам, следам и указаниям, полагаясь на случай. Он не охотился на кого-нибудь: антилопу, тетерева, фламинго, куропатку, буйвола и т. д., а охотился на всё, что было дичью. Поэтому он брал два ружья — винтовку и дробовик. Иногда он сидел часами в лесу, наблюдая за разноцветными искрами африканской колибри, перепархиванием голубых дроздов или плавным ходом змеи, устремляющей на человека неподвижно фосфорический взгляд. Перед ним, медленно махая яркими крыльями, колыхались огромные бабочки, соперничая друг с другом замысловатостью цветов и узоров, — бабочки, более напоминающие птиц, чем насекомых. Иногда стая обезьян давала представление в листве дерева, принимая с умопомрачительной быстротой смешные позы; седобородые, или в бакенбардах, или же с кисточками за ушами шерстистые физиономии мимически отражали все поражающие их чувства, гримасничали и корчились, а несмеющиеся глаза напряженным блеском говорили о кипучести этих полулюдей, истеричных и шумливых. Однажды Гент потерял жестянку с табаком там, где сидел; зная, что ей некуда исчезнуть, он вернулся к прежнему месту. Громкое «Ф-фу-х! Ф-фу-х!» заставило его поднять голову. Здоровенный собака-павиан[10], схватив жестянку и забравшись на дерево, старался открыть ее; скоро это удалось ему, с той же быстротой он отправил в рот добрую порцию горького вещества и стал громко плеваться. Его странную физиономию сводило отвращением и ужасом; он тер язык, вытаращив глаза. Жестянку другой рукой обезьяна прижимала машинально к груди, но, заметив Гента, сердито швырнула в него пустой коробкой. Гент, подобно Стэнли, вел дневник. Но в дневнике этом читатель нашел бы весьма малое количество заметок географических, еще меньше событий и очень много такого, что показалось бы ему странным, как забота о чистоте платья во время сражения. Целые страницы были наполнены описаниями неизвестных цветов, их запаха и сравнений их с северными цветами. В другом месте говорилось о выражении глаз животных. Третье рисовало пейзаж, подмечая неожиданные переходы красок и линий! Иногда Гент пускался в рассуждения о преимуществе быстрого прицела перед тщательным его наведением или рассказывал, как солнечный свет бродит в вершинах леса, озаряя листву. Запахи джунглей, их дикость и разнообразие, фантастические очертания скал, вид озер и болот, наилучший способ разведения костра, заметки о языке обезьян — здесь было место всему, что поражало его внимание. Местами встречались негритянская сказка, песня или отрывок разговора. Растения получали иную видимость. Пальму Гент называл «фонтаном вееров», зонтичное дерево — «летящей вершиной», черное — «негром в зеленом платье», кактус — «кабаном пустыни» (связкой кривых сабель) и т. д. Там были еще строки, которые лучше привести полностью:
    
«Эта часть леса была отделена глубоким оврагом, на дне его звонко гремел ручей. Лучи, падая сзади меня в лесную заросль по ту сторону оврага, зажгли ее ослепительным, прозрачным пожаром. Такие испарения утреннего дождя наполнили тот золотой потоп искрами радуги. Казалось, на моих глазах рождаются формы, подавляющие своим тонким великолепием. За ближайшими деревьями стлался, цвета зари, световой туман. В нем появлялись и исчезали цветные летающие создания, потрясая ветви, брызгавшие на очарованные цветы жидкими бриллиантами. Все двигалось, кричало и таинственно соглашалось там отдаваться невинной радости, напоминающей рай».
   
   
    
     
VII. Заговорщики Зимбауэни
    
    
Гент присоединился к пятому каравану незадолго перед его прибытием в столицу области Унгерери, подчиненной арабам, — укрепленный город Зимбауэни. Город был основан арабским разбойником, работорговцем, грабившим окрестные деревни. Теперь султаншей этой колонии была его дочь, по ее имени назывался город.
    
Прежде чем достигнуть Зимбауэни, караван совершил несколько переходов в самом разгаре мазики. Вода стала назойливым врагом, вездесущим, как воздух. Низкие складки туч, осеняя пустыню, казалось, угрожали обвалом. Проливной дождь сутками мучил людей, в особенности европейцев, с их более сложным костюмом, чем у дикарей, которым достаточно было вечером посидеть минут десять у костра и юркнуть в палатку, чтобы восстановить равновесие души. Даже ослы и лошади отряхивались, подобно собакам вздрагивая всем телом. Ноги скользили по размытой земле; все ямы, овраги и болота переполнились; ручьи стали потоками, речки — реками, реки — морями, болота — озерами. Все мокло и гнило, заражая воздух миазмами удушливой прели. Дождь портил кладь; в те вечера, когда мазика утихала, Стэнли приказывал распаковывать тюки и сушить ткани. Вокруг лагеря растягивались длинные цветные ленты кисеи, сукон, полотна и пестрых бумазеи, напоминая ярмарку. Но мазика была хороша тем, что караван не страдал от насекомых; ливень отгонял зловещих мух, в числе которых не было еще «цеце», иначе лошади и ослы полегли бы в несколько дней. Болезненные укусы всяческих насекомых, вызывая мгновенный ядовитый озноб, были истинной пыткой.
    
Зимбауэни лежал у подножья горной цепи. Город напоминал белый квадратный ящик без крышки, полный кусков мыла. По его углам торчали башни с амбразурами для пушек, а в середине каждой стены были тщательно охраняемые ворота из темного дерева, с медными и резными украшениями арабского стиля.
    
Дождь прекратился. Горы сверкнули зеленью. Между караваном и городом протекал шумный поток — временная карьера ничтожной речки, вздутой дождями.
    
По ту сторону потока стоял симбо — род караван-сарая, построенный неизвестным старателем. Это были грубые хижины в кольце изгороди. Здесь пятый караван устроил стоянку, о чем оповестил город треском нестройного залпа. Не прошло получаса, как из передних ворот Зимбауэни через поток по висячему мосту устремилось к лагерю множество торговцев и любопытных.
    
Гент терся в шумной толпе, пока ему не надоело. Он вышел из симбо, огибая наружную сторону изгороди. Здесь попались кусты. Он сел возле них и тотчас поблагодарил судьбу, что сделал это бесшумно: в кустах слышалась арабская речь; уже первые слова, пойманные тонким слухом охотника, были подозрительны:
    
— Асмани, ожидай нашего человека сегодня, после захода солнца, за мостом у берега. Теперь иди к музунгу. Среди носильщиков есть ли нужные нам люди?
    
— Есть несколько, которых я знаю.
    
— Прощай! когда я увидел тебя в симбо, то знал уже, что на мою речь ты не повернешься спиной к старому приятелю.
    
— Нет, — сказал Асмани. — Я приду, буду ждать и сделаю хорошо все, за что возьмусь.
    
Гент знал арабский язык. В момент, когда беседующие разошлись, он глубоко втиснулся под кустарник, и тень покрыла его. Но он видел сквозь ветви, что к Зимбауэни направлялся грязный араб, а к симбо — пагасис Асмани, мулат с мертвым лицом, безжизненную худобу которого освещали длинные глаза, блестевшие как сквозь маску. Асмани был молчалив, вынослив и равнодушен.
    
Гент поднялся, насвистывая уличную лондонскую песенку. Он шел (на всякий случай) небрежно, заложив руки в карманы и зевая. Но кругом более не видел он ни души. В воротах симбо Гент остановился, смотря, как черные, выменяв провизию, уходили, хватая друг у друга цветную материю и прикладывая ее к телу; на многих уже красовались бусы, и не одна спираль медной проволоки, намотанной на руку, блестела на черной коже. На дворе симбо, у хижины Стэнли, стоял ряд камышовых корзин, прикрытых пальмовыми листьями; оттуда торчали связки бананов, мясо и хвосты кур, впавших в беспамятство от страха и тесноты. Здесь был Стэнли.
    
— День удачен, — сказал Стэнли. — Мистер Гент, прошу вас поужинать со мной. Видите, Бундер-Салаам развел густой дым. Он старается.
    
— Хорошо, — сказал Гент, — благодарю. Меня беспокоит, что мы еще далеки от цели.
    
Они вошли в хижину. Стэнли рассчитывал остановиться здесь дней на пять, чтобы проветрить и хорошо просушить кладь, полечить спины ослов и дать каравану отдых. На столе была скатерть, тарелки и приборы. В пустой тыкве блестели лесные цветы.
    
Они сели, прислуживал туземец Селим — мальчик с вечно открытым ртом.
    
— Селим, поторопи Салаама! — сказал Стэнли, бренча ножом по пустой тарелке. — Музунгу голодны. Мы еще не близки к цели, — сказал Стэнли Генту, — но сегодня лихорадка меня оставила, и моя голова ясна. Вот что я скажу вам: из ста с небольшим путешественников, посвятивших себя исследованию африканского материка, умерло, не вернувшись, пятьдесят. Климат, болезни, насильственная смерть, пытки — их удел. Из остальных пятидесяти — четыре пятых страдали тяжелым расстройством организма до конца жизни. Вы видите, что мы находимся в экзотическом роскошном саду, и если до Ливингстона остается всего десять миль, я скажу, что мы еще очень далеки от цели нашего путешествия. Вы, несколько лет проживший в африканской глуши, знаете все.
    
— Правда, — сказал Гент с мнимой рассеянностью, — случайность здесь — закон. Какое-нибудь предательство, бунт, враждебность туземцев…
    
— Почему вы… — быстро начал Стэнли, но тут вошел Селим, неся блюдо с бараниной, обложенной рисом и политой проперченным пальмовым маслом.
    
— Ступай, Селим!
    
— Слушай, музунгу! — сказал мальчик. — Салаам съел почку и больше лепешек, чем сколько я принес. Он клал на них финики, ел много. Я смотрел в щель; он все спрятал, когда я пришел.
    
— Прекрасно, он ответит за это. Ступай!
    
Стэнли, казалось, забыл, что поразило его в словах Гента. Оба усердно ели.
    
Наконец путешественник спросил:
    
— В какой степени эти подозрения основательны?
    
— Пока ни в какой, — спокойно ответил Гент, вынимая кость из мяса. — Я вижу, вы поняли меня. Во всяком случае, вам нечего беспокоиться, если одну ночь, а может быть и две, я проведу где-то.
    
— Вы всегда действуете один, — с раздражением сказал Стэнли, отодвигая тарелку и нервно втискивая в трубку больше табаку, чем могло поместиться. — Вы пришли один. Охотитесь вы один, сидите в палатке вы один. На этот раз вам, кажется, следует посвятить меня в происшествия, если они есть, и в ваши догадки, если они основательны.
    
— Нет, мистер Стэнли, — засмеялся Гент, — и в этом случае я буду один. Однако обещаю вам, что, если моя попытка выяснить подозрения потерпит неудачу, я сообщу вам свои соображения.
    
— А! Как хотите! — Стэнли пристально посмотрел на Гента. — Я желаю удачи.
    
— Благодарю вас, — серьезно проговорил Гент, — я тоже хочу, чтобы все это оказалось пустяком. Надеюсь завтра сделать вам подробный доклад.
    
Он поклонился и вышел, затем лег в тени изгороди и долго курил, пока не услышал воплей Бомбэя и Мабруки, кого-то звавших, отчаянно напрягая глотки. Гент прошел к воротам и увидел группу носильщиков, махавших руками в направлении горного склона, по которому, не оборачиваясь, быстро удалялась темная фигура.
    
— Что случилось? — спросил Гент Бомбэя, когда тот, плюнув, прекратил звать бегущего.
    
— Вот повар бежал, музунгу, — сказал Бомбэй. — Мистер Стэнли кричал на него, зачем тащит провизию!
    
— Так что же?
    
— То, — подхватил Шау, сардонически наблюдавший стремительное удаление повара, — что мистер Стэнли очень жесток. Бедняга съел, скажем, кусок баранины или еще чего — пустяк дело, по-нашему. Стэнли так накричал, что тот бросил своего осла, все вещи, и вот его уже едва видно.
    
— Шау, — сказал, подойдя, Стэнли, — который уже раз вы публично становитесь на сторону мошенников и лентяев? Я не очень терпелив, запомните это. Бундер-Салаам уличен пятый раз. Он крал кофе, чай, сахар, съедал половину моего обеда. Я пригрозил, что прогоню его; если он так мало надеется на себя и бежит, тем хуже для него. Караван в пустыне — то же, что корабль в море, и я здесь — капитан. Начни я спускать все плутни…
    
Он не договорил, махнул рукой и медленно направился в симбо. Салаам скрылся в уступах гор. Зрители разошлись. Наступил вечер.
    
Когда стемнело, Гент вышел из симбо и стал невдалеке от ворот, скрытый тьмой. Здесь он ждал около получаса, прислушиваясь ко всем звукам, напоминающим шаги. Не всякий слух уловил бы шаги Асмани — он проскользнул в ворота почти бесшумно, и так же бесшумно, держа револьвер, тронулся за ним Гент, держась на расстоянии, удобном для отступления.
    
Асмани, достигнув берега, остановился. Было темно в такой степени, когда острое зрение едва способно различать силуэты. Мулат нагнулся; послышался тихий вопрос и такой же тихий ответ. Затем лежащий человек встал и пошел через мост с Асмани; Гент не отставал ни на шаг. Шествие совершалось в глубоком молчании. Перейдя через мост, Асмани и его проводник направились к правой угловой башне городской стены. Здесь Гент счел нужным ближе держаться к туземцам, так как понимал, что они пройдут в город не через ворота; не желая упустить ни малейшей возможности успешно закончить преследование, он шел за мулатом не далее десяти шагов; у стены башни все трое остановились.
    
Тогда кто-то постучал; стук этот имел, видимо, условное значение: раз, два раза, три раза, четыре раза. Тотчас послышался звук отпираемого запора, и на равнину из низкой двери, скрытой глубокой нишей, блеснул тусклый свет. Дверь открыл один человек: Гент запомнил это. Асмани с проводником вошли в башню, оставив Гента обдумывать, как поступить дальше. Дверь хлопнула, свет исчез. Охотник приник ухом к доске, но ничего не услышал.
    
С притихшим сердцем поднял он руку и повторил стук: раз, два раза, три раза… и четыре.
    
Теперь за дверью он услышал бормотание, означавшее, должно быть, недоумение; однако запор снова отодвинулся, и дверь открылась небольшой щелью, постепенно расширявшейся, пока в ней не показалась голова негра. Одной рукой он держал медную лампу, другую же, положив ее на запор, выставил вперед. Гент видел его подозрительно блуждающие глаза. Он взял негра за руку, лежавшую на скобе, и, сильно дернув, вытащил туземца за предел ниши. Так крупная рыба, выведенная крючком рыболова к поверхности, мало оказывает сопротивления, пассивно повинуясь неведомому усилию, но так же, как эта рыба, спохватившись, начинает прыгать и кувыркаться, негр, опомнившись, попытался вырваться.
    
Начало его крика и сильный, прямой удар в подбородок, нанесенный по всем правилам примерного бокса, соединилась. Негр успел лишь произнести: «а-вв…» — затем он почувствовал землетрясение, увидел род фейерверка и, как завядшая трава, склонился к ногам Гента, потеряв сознание. Немедля последний оттащил тело в сторону, связав его по рукам и ногам, а в рот вместо кляпа втиснул небольшой камень, обмотав платком; затем, переведя дух, снова подошел к двери.
    
Она была раскрыта. Лампа, оброненная негром, лежала на земле, чадя замирающим синим огнем; подняв ее, Гент поправил фитиль и осветил помещение, притворив дверь. Помещение это было боковым углублением стены, обитым циновками; жалкое ложе и глиняная посуда свидетельствовали, что здесь жил сторож. Темная витая лестница, очень узкая и крутая, вела вверх; ее ход чернел так тревожно и глухо, что Гент, как ни был смел, собрался с духом, прежде чем начать восхождение. Ступеньки были покаты и кривы. Гент потушил лампу, оставив ее внизу.
    
Тотчас с исчезновением света в опасном и неизвестном месте, где он очутился, все чувства его соединились электрическим напряжением, готовым произвести мгновенное согласное действие. Он стал подниматься ощупью, не выпуская револьвера и по временам прикасаясь рукой к следующей ступеньке, чтобы рассчитать бесшумность движений. Он был так поглощен этим, что, сделав полтора оборота винта и выпрямившись, после одного такого исследования увидел свет справа совершенно неожиданно. Свет падал из невидимого отверстия стены; он был тускл и так слаб, что едва можно было различить две-три ступеньки ниже его.
    
Гент приостановился, желая знать, не движется ли этот свет вверх или вниз, однако он лежал ровно и, как убедился охотник, достигнув его границ, падал на лестницу сквозь шерстяную занавеску, прикрывавшую с правой стороны лестницы полукруглый вход вышиной в рост человека. То было скорее отсвечивание, чем свет, могущее быть замеченным лишь в тьме абсолютной, с какой Гент имел дело. Осторожно отвел он край занавеси, с волнением заглянув внутрь. Но за занавесью не было никого; пространство, прикрытое ею, оказалось пустым — род сеней или прихожей, довольно удлиненной, наподобие маленького коридора. Ее стены были покрыты цветными щитами и арабесками, пол — ковром, а с потолка на трехсторонней цепи тонкого резного узора висела серебряная лампа с ярким и мягким пламенем. В левой стене коридора виднелась раскрытая дверь, полная света: там слышались голоса, ровные, как чтение книги.
    
Гент осторожно пробрался вдоль стены к освещенной внутренней двери и лег, плотно прижавшись к стене. Его голова приходилась вровень с дверной закраиной. Тихо — так тихо, как выпрямляется согнутый лист, он вытянул шею, мгновенно заглянул в дверь и тотчас убрал голову.
    
Три старых араба, сидевшие на круглых подушках, составляли, по-видимому, тайный совет. Их лица были породисты и смуглы; ни морщины, ни седина не отнимали у их внушительных, роскошно одетых фигур впечатления кипучей жизненной силы, — впечатления, производимого их лицами и движениями. Глаза блистали совсем не по-стариковски. За пестрыми поясами торчали рукояти пистолетов и кривых ножей, сообщая собранию характер воинственного покоя, готового, однако, при надобности исчезнуть в блеске клинков. Старики сидели, важно поджав ноги; возле каждого стояли его туфли из темного сафьяна с драгоценными украшениями. Небольшой круглый ковер с кофейным прибором, кальяны, дымившие голубым змеевидным дымом, и ковровые валики под локтями сидевших — все это было великолепно в этой картине, где позы и краски являлись продолжением седой древности. Лампа, почти такая же, какая висела в первой комнате, но больше и тяжелее, спускалась на половину высоты стен. Все здесь было в коврах; благодаря отсутствию окон яркие цвета дорогих тканей казались фантастическими пределами, за которыми нет ни света, ни воздуха.
    
Асмани стоял спиною к Генту; средний из арабов, самый старый, сказал:
    
— Теперь ты видишь, что беда велика. Караван за караваном проходят инглизы и франки мимо наших владений. Я вижу, как они рыскают, высматривая, где больше наживы. — Он потряс нервно смуглой рукой и продолжал: — Коран не запрещает торговли с неверными. Однако европейцы не довольствуются торговлей, они вмешиваются в наши дела. Торговля неграми стеснена, и надо быть постоянно настороже там, где раньше мы действовали широко. Влияние Европы распространяется все дальше и дальше. Мы уж не можем спокойно жить в этих стенах. Вокруг наших колоний бродит постоянная опасность — неверные. Поэтому всякий белый, появляющийся здесь, — наш враг. Мы просим дань. Раньше мы ее требовали. Мы диктовали законы, теперь, если понадобится врагу, закон наш будет сражен большими пушками. Мы делали что хотели — теперь делаем то, что безопасно или не грозит доносом Занзибарскому консулу. Нам становится тесно жить, брат Асмани! Как ни мало место, которое занимаешь ты на земле, однако все по воле Аллаха, и слабая рука часто уничтожает сильного. Мне нечего много говорить тебе. Посей раздор в караване инглиза. Пользуйся всяким случаем восстановить подчиненных; выищешь случай — употреби яд и пулю. Пусть в муках и терзаниях протекает путь твоего неверного музунгу, пока — да услышит Аллах! — он не покончит своих дней, покинутый всеми, или… но ты понимаешь меня.
    
— Асман слушает ушами. Открыты уши его. Мудрый и благочестивый шейх Гассан бен-Адидэ, да будут продолжительны дни твои!
    
Араб, сидевший по правую руку шейха, сказал:
    
— Асмани, ты будешь продолжать дело, начатое так успешно. Наши не спали в Занзибаре, когда караван, снаряженный консулом, должен был отправиться за старым инглизом[11]; там было потрачено много золота, и караван простоял три месяца. Может быть, он стоит и теперь. Что касается самого старика, то его люди разбежались по дороге. Это сделали мы. Теперь ты нам поможешь.
    
Асмани смиренно поклонился.
    
Третий араб подал ему Коран; носильщик произнес клятву быть верным своему обещанию и поцеловал священную книгу. Затем арабы вручили ему бисерный кошелек с золотом, который он спрятал с не меньшим благоговением, чем то, с каким целовал Коран, и спросил:
    
— Теперь я могу идти?
    
Услышав эти слова, Гент осторожно встал с ковра и отступил за занавеску, в полутьму лестницы, где стал тихо спускаться. С Асмани, по-видимому, спускался следом за охотником проводник носильщика, так как Гент слышал над собой шаги и голоса двух людей. Проводник во время разговора Асмани с арабами сидел за стенкой, слева от входа, и потому был невидим Генту. Оба они двигались значительно быстрее охотника, меж тем на узкой лестнице нельзя было ни спрятаться, ни пропустить заговорщиков. Тогда Гент счел дальнейшую осторожность более опасной, чем быстроту, и бросился бежать к выходу так стремительно, что гул его сапог был услышан. Возникла суматоха. Сверху неразборчиво и тревожно что-то кричали, затем хлопнул пистолетный выстрел; пуля, визгнув рикошетом по стене, обогнала Гента. Охотник, ощупью достигнув каморки сторожа, в полной тьме нашаривал дверь и, когда распахнул ее, не побежал прямо вперед, рискуя получить случайную пулю, а прошмыгнул под стеной вправо на расстояние нескольких ярдов, где и лег. Никакое зрение не обнаружило бы его здесь; мрак африканской ночи стирал все. Зато он имел удовольствие видеть длинные огни выстрелов, отсвет которых показывал пятна белых бурнусов и сверкающие глаза стрелков, паливших наудачу. Наконец суматоха улеглась. Гент вернулся в симбо, где застал еще не потухшие костры и свет в хижине Стэнли. Путешественник лежал на полу, на большой карте, утыкивая ее булавками.
    
— Ну что же, конец таинственности, мистер Гент? — сказал Стэнли. — Я очень беспокоился. Хотя, — прибавил он, — беспокойство это показало мне, как я дорожу вами.
    
— Благодарю. То же самое испытываю я в отношении вас.
    
— Каким образом?
    
Гент рассказал приключение. Стэнли поднялся с карты, свернул ее и уселся за стол, пригласив охотника поместиться напротив. Селим принес чай и коньяк; когда он уходил, Стэнли, задумчиво посмотрев на его спину, сказал:
    
— Этот мальчик нам пригодится. Ведь нельзя выгнать Асмани, не объяснив другим причин изгнания, а оповещать караван о заговоре — это все равно что тушить костер, разбрасывая его в сухом лесу. Вы утверждаете, что в лагере есть единомышленники Асмани. Они прежде всего должны быть обнаружены. Селим мне предан, и я прикажу ему следить за Асмани. Затем мы посмотрим, что делать с этой милой компанией.
    
— Однако будьте настороже.
    
— Черт возьми, неприятное положение! Что бы вы посоветовали?
    
— Во-первых, пусть Селим или Бомбэй варят вам пищу; во-вторых, переведите Асмани и тех, кого еще заподозрите, в другой караван. А на охоте придерживайтесь открытых мест.
    
— Пожалуй. Я не особенно верю в смелость арабов и негров, но беречься необходимо. Берегитесь и вы. Вы — тоже белый.
    
Они расстались. Гент скоро уснул. Стэнли снова развернул карту и стал рассматривать ее, вычисляя дни переходов.
   
   
    
     
VIII. Невольник Цаупере
    
    
Утром американец призвал Селима и долго говорил с ним, после чего юноша вышел из помещения с озабоченным, важным лицом. С этих пор его можно было чаще, чем раньше, видеть у костров и в общих палатках. Асмани после памятной ночи, помня зашибленного и связанного сторожа башни, держался настороже — он перестал вообще говорить что-либо с носильщиками по поводу экспедиции. Не раз его взгляд подозрительно останавливался на Генте, державшемся беспечно и просто, но араб что-то подозревал. Во всяком случае, с его стороны не было пока никаких преступных начинаний. Однако Стэнли перевел его в четвертый караван вместе с еще одним подозрительным носильщиком, уже совершившим побег, но пойманным и наказанным. Переводу был дан тот предлог, что четвертый караван численно слабее других.
    
Дорога шла через горы и по склонам гор, через болота и реки. Сезон дождей был в разгаре. Глинистый грунт сменялся мягкой, превращенной в болото почвой степей. Кроме того, путь местами пересекали болота, куда даже видавшие виды носильщики входили, вздыхая: «Ух, много воды!» — и их надо было действительно понукать. Эти переходы в гнилом тумане, по пояс в воде, измучили всех. В сравнении с ними переправы через разлившиеся потоки и речки казались пустяком, хотя африканские мосты, зачастую состоявшие лишь из древесного огромного ствола, по обломкам ветвей которого протягивались лианы, требовали акробатических приемов, проделываемых экспромтом. Но встречались реки такие широкие и бурные, что переправа длилась несколько часов, оканчиваясь повальным изнурением людей и животных. Каждый день издыхали три-четыре осла; больных животных оставляли на съедение диким зверям.
    
Носильщики шатались от изнурения; кровавый понос едва не убил Стэнли. Но вскоре караван приблизился к более здоровой и сухой местности. Дорога стала подниматься на Узагарские горы; перед подъемом караван простоял четыре дня на склоне горы, в большой деревне.
    
Отдых подкрепил больных и поставил их на ноги. Переход совершился благополучно. После гор перед путешественниками развернулась речная долина; перейдя реку вброд, караван пришел в маленькую деревню Киора. Здесь решили остановиться, и здесь же Гент увидел партию рабов. Она проходила, не останавливаясь, мимо деревни под сильным конвоем пеших и конных арабов. Стэнли и Гент приблизились к шествию настолько, что могли видеть выражения лиц и пересчитать число пленников. Их было шестьдесят два человека. На шее каждого лежала тяжелая деревянная колодка, соединенная цепью с колодкой заднего и переднего рабов; этот длинный гусек напоминал живое черное ожерелье.
    
Среди необозримых просторов Африки, где каждая пядь земли, казалось, призывала к свободной, богатой разнообразием жизни, зрелище людей в цепях произвело на Гента отвратительное впечатление. Он не был сентиментален, но сцены жизни часто выражают содержанием своим наши самые сложные чувства, и выражают их сильнее слов. Лишь на мгновение Гент представил свою шею в цепях, как тотчас же с отвращением тряхнул головой. Он вспомнил стихи:
    
     
      
Вот от Конго мчится ветер, бриг на запад направляя,
      
Он с богатою добычей из полуденного края;
      
Но добыча та сокрыта в трюме, то — шестьсот несчастных;
      
Глухо там звучат их цепи и стенанья мук ужасных,
      
И никто не слышит воплей той тоски неутомимой;
      
Их разносит, заглушает спутник — ветер их родимый.
     
    
    
Он припомнил также «Негра в проклятом болоте» и «Хижину дяди Тома». Живые впечатления и литературные совпали, выразившись словами.
    
— Я часто думал, — сказал! он, — что в рабстве, может быть, самое скверное не страдание и неволя, а то омертвение души, в котором воспитываются и живут люди, пользующиеся рабством, — их жестокость и зверство. Все подневольное вызывает худшие инстинкты души.
    
— Не знаю, — сказал Стэнли рассеянно. — Однако посмотрите, какое примирение с участью и кротость выражают эти бедные лица! Я слышал, что они скоро привыкают к неволе.
    
Как бы в ответ на эти слова, высокий молодой негр выразительно посмотрел на Гента, скорчил жалостную гримасу и красноречиво потряс цепью. Гент улыбнулся. В его кармане лежал складной нож, в котором, кроме нескольких лезвий, были вилка, ложечка, крошечные сверла и такой же напильник. Так как руки негров не были связаны, то он быстрым движением бросил этот нож заинтересовавшему его пленнику. Тот, сверкнув белками глаз, поймал брошенное с ловкостью обезьяны.
    
— Что это? — спросил Стэнли. — Что вы бросили?
    
— Пилку. Вернее, я бросил ему свободу, если у него хватит уменья воспользоваться ею.
    
Стэнли пожал плечами.
    
— Смотрите, мистер Гент, не вышло бы неприятностей. Арабы мстительны.
    
— О! Их втрое меньше нас, — сказал Гент, — и к тому же они не бросят свое живое богатство ради удовольствия перестрелки.
    
На следующем привале, миновав дикую часть долины, заросшую алоэ и кактусами, ярко-красные цветы которых горели среди серых камней, караван остановился на берегу реки. Стало темнеть, когда в лагерь пришел негр с колодкой на шее, шатавшийся от изнурения; ноги его были в крови. Тотчас он исчез в толпе любопытных носильщиков, но, увидев подходившего к группе Гента, вырвался из кольца чернокожих, подошел к белому охотнику и упал на колени. Затем, поставив ногу Гента на свою голову, сказал:
    
— Музунгу, нога — твоя и голова — твоя. Я Цаупере, твой раб!
    
— Бирмингамский ножевщик не подумал бы о таком эффекте, — сказал Гент. Эти слова были, вероятно, приняты беглецом как заклинание, потому что, встав, он со страхом взглянул на Гента.
    
— Ты, Цаупере, будешь мой раб, пока хочешь этого, — продолжал охотник, — ступай же к костру, там дадут тебе есть.
    
И он объяснил носильщикам, что новоприбывший поступает в число людей каравана, затем приказал хорошенько накормить беглеца, а сам отправился к Стэнли и рассказал ему происшествие.
    
— Теперь, — заметил американец, — вы приобрели преданного слугу, вроде моего Селима. Позовем вашего Цаупере. Я не думаю сегодня писать, поэтому пусть он расскажет нам свои похождения.
    
Цаупере явился; колодки на его шее уже не было, ее разбили носильщики. Прежде всего он попросил табаку и стал курить, затем, сев на землю, сказал:
    
— Я из Удоэ, там. — Он показал рукой на юг. — Наша деревня большая, там бывает торг и приходит много народу. Два раза солнце перешло землю, а моя жена Мзута не возвращалась; она пошла просить соли. Я пошел искать Мзуту, и встретил ее, и побил, потому что она дала за соль клык. Потом мы сели, это было уже близко от нашей деревни, и ели соль. Она много съела. Я хотел отнять, как услышал стрельбу, и оба мы забыли о соли. «Подождем идти, — сказала Мзута. — Надо узнать». Я велел ей сидеть, а сам пополз к деревне и посмотрел. На улице лежало много убитых, все были наши. Вдруг снова начали стрелять. Я увидел арабов. Они бегали как ящерицы, махали ружьями и сгоняли народ. Скоро появились колодки и цепи. Наших стали заковывать, они плакали и кричали, а разбойники били по головам и плечам кнутами. Мое сердце перестало биться, музунгу, когда я увидел это. Я лежал и боялся, как вдруг к моей голове из куста выглянула еще голова: это был Ииоки, мой дядя. «Я убежал, — сказал он. — Ты тоже спрячься. Там пришел Сулейман бен-Назиб и триста человек с ним». — «Горе нам!» — сказал я и тут услышал позади шорох — то подползла Мзута. Мы стали горевать и советоваться, что нам делать, как вдруг будто мне в уши — пуф, пуф, два ружья сразу, и Мзута упала мертвая. Тут же на нас наскочило пять арабов и связали Ииоки и меня. Я молчал, так как уши их закрыты для нас. Я подумал: «Что будет дальше?» Ииоки громко кричал, потом плюнул и попал в глаз арабу. Тогда другой араб отрубил голову Ииоки, толкнул ее ногой и сказал: «Так будет всем непокорным». Мне было жаль Мзуту, но я тогда не мог плакать.
    
Меня сковали с другими, потом арабы зажгли деревню. Мы пошли через горы и с гор оглянулись: много позади было дыма, и он звал нас назад. Нам не сказали, куда мы идем, и нам было уже все равно. Я раньше не был рабом; но один старик был рабом в Габоне, на западе, и дорогой рассказал, как жил там. Он был у фанов. Фаны — большое племя колдунов. Работа тяжелая, но можно освободиться. «Как?» — спросил я. «Если тебе надоела цепь и ты устал — скажи смотрителю. Он даст бутылку рома. Ты выпьешь ром и будешь пьяный, веселый. Тогда фан ударит тебя по голове палицей и разобьет череп.» Я тоже сказал, что не буду работать, но мне не разбили голову, а позвали к старикам, потому что я хорошо находил воду и где говорил: «Ройте!» — там был колодец. Старшины не убили меня, а приказали работать. Я работал три дня, потом убежал. Два года я шел домой, не знал, так ли я иду. Однажды встретил я лесного человека (гориллу), а ты знаешь, что он может говорить, но не хочет, чтобы его не сделали рабом. Но мне он сказал: «Ты ходишь кругом. Иди прямо на скалы, там будет ручей, потом маленькая, потом большая река. Когда будет большая река, иди на восток». Я пошел так и был дома.
    
Он не говорил больше, а мне стало еще хуже, и я стал думать, как убежать. Много из нас умерло дорогой. Половина умерла. Я не захворал. Я шел еще долго, когда увидел веселого белого музунгу. Музунгу бросил мне ножик белых, где был гвоздь, которым можно пилить. Ночью я лег на цепь и пилил ее, пока из пальцев не пошла кровь и цепь сломалась. Гиены перестали выть, когда я допилил вторую цепь; скоро утро. Я выполз и побежал. Никто не увидел меня.
    
Рассказчик картинно жестикулировал и смеялся, говоря это; он уже забыл свои страдания.
    
Гент сказал:
    
— Выпей, Цаупере, стакан водки.
    
Негр жадно проглотил угощение. Глаза его заблистали, широкое лицо маслено улыбалось. Затем он взял руку Гента, положил себе на голову и, пробормотав: «Цаупере твой раб, музунгу!» — скрылся в палатку носильщиков.
    
Скоро Гент имел случай убедиться в заботливой преданности этого человека. Кстати сказать, он был очень силен, так что таскал поклажу шутя. Однажды после долгого перехода в болотистой местности сапоги путешественников так потрескались и набухли, что все — Шау, Фаркугар, Стэнли и Гент — шли босиком, бросив обувь на повозку. Вечером, как всегда, носильщики разбирали палатки. Гент вместе со Стэнли хотел войти в свой шатер. Гент шел впереди. Вдруг Цаупере, неотлучно сопровождавший его особу, припал к земле и, отстранив Гента, вытащил из земли несколько заостренных щепочек, верхние концы которых были покрыты чем-то густым и темным, вроде дегтя.
    
— Смотри, музунгу, и ты, толстый музунгу (так называли негры Стэнли), смотрите! Здесь был ваш враг! Вот — смерть! — Он протягивал к ним таинственные щепочки, закатывая глаза и корчась, как в смертных судорогах.
    
— Вот так бывает, — продолжал Цаупере. — Человек ступит, ранит ногу и умрет прежде, чем вспомнит, как звали его отца!
    
Гент понюхал отравленный конец предательской щепки. Неизвестное вещество издавало удушливый терпкий запах, но сами щепочки не были вырезаны ножом, и это ввело путешественников в сомнение.
    
— Может быть, щепки случайно попали в землю, Цаупере, — сказал Стэнли.
    
— Случайно?.. Смотри, музунгу! — Взволнованный Цаупере сбегал к повозке, где лежали связанные куры, и, взяв одну, уколол затрепыхавшуюся птицу в голень. — Смотри: больше не живет.
    
Он опустил жертву опыта к ногам Гента. Курица слабо закричала, дернула головой и вытянулась. Она была мертва.
    
Путешественники, несмотря на жару, почувствовали неприятный холод.
    
Гент ласково потрепал Цаупере по плечу.
    
— Спасибо, друг, — сказал он, — я не забуду этого.
    
— Цаупере твой раб, — просто ответил негр, — он будет служить музунгу.
    
— Надо скрыть это от людей, — сказал Стэнли. — Ты, Цаупере, никому не говори о щепках. Я думаю, — обратился он к Генту, — что излишняя болтовня нам вредна. Пагасисы суеверны и могут принять покушение как указание на «неугодность» нашего путешествия кому-то… там. Ихнему дьяволу.
    
— Да, — согласился Гент.
    
После этого случая несколько дней прошло тихо в путешествии по гористой местности, пока караван не остановился на берегу озера Угомбо. Озерные берега сплошь заросли камышами и тростником, с широкими тропами, по которым проходили на водопой гиппопотамы, буйволы, жирафы, зебры и антилопы. В спокойной воде плавали черные лебеди, утки; на кочках стояли великаны — огромные, толстоклювые и зобатые создания, так странно напоминающие белых факельщиков, с их длинными фалдами; по отмелям сновали розовые ибисы, резко кричали цапли; пронзительные крики туканов — птиц с гребенчатыми каменными наростами на крепких клювах — временами врывались в хор птичьего гомона; по кустарнику ворковали дикие голуби, певуче свистали кулики, описывая над водой ровные и быстрые линии. Здесь караван простоял два дня, и на этой стоянке выяснились взаимные отношения между Фаркугаром, Шау — с одной, и Стэнли — с другой стороны.
   
   
    
     
IX. Урок вежливости
    
    
Фаркугар был сварлив, зол, капризен и избалован. Над ним все смеялись — так он был беспомощен и требователен. Ему услуживали несколько человек, и он ругал их отборными выражениями, достойными отбросов острога. Кроме того, Фаркугар жестоко бил своего повара; ездил, не слезая с седла, благодаря чему прикончил трех ослов, не вынесших его беспокойной тяжести. Будучи начальником третьего каравана, он истратил до соединения с караваном Стэнли столько бус, проволоки и материи, что всего этого при нормальном расходе хватило бы на три месяца. Он вечно баловал себя, покупая дичь, пальмовое пиво, масло, гусей и кур, яйца и фрукты, причем платил с бестолковой щедростью. Конвойные были так напуганы припадками его бешенства, что боялись к нему подходить.
    
Вдобавок ко всему этому его поразила странная болезнь; нечто вроде водянки, соединенной с перемежающейся лихорадкой. Он стал совершенно невыносимым, хотя с Шау в последнее время ладил, чувствуя в экс-моряке родную душу, обиженную деспотизмом американца. По поводу этого деспотизма надо сказать, что только благодаря железной настойчивости и необходимой суровости Стэнли смог достигнуть цели. Слабость погубила бы его вернее пули, выпущенной в упор.
    
— Фаркугар разорит нас, — сказал утром Стэнли Генту. — Он уморит всех ослов и растратит еще несколько тюков. Я хочу оставить его в попутной деревне до выздоровления, снабдив на несколько месяцев товаром, чтобы не умер с голода. На обратном пути я возьму его с собой. Кстати, приходите позавтракать. Я позвал их обоих: Шау тоже нуждается в хорошей проповеди.
    
Солнце стояло еще низко над горизонтом, заглядывая в палатку, когда Селим принес и расставил завтрак: куски жареной козлятины, горячие оладьи, тушеную печенку и крепкий вареный с сахаром кофе. Стэнли развивал Генту свой взгляд на происхождение озера Угомбо. Дело в том, что вокруг озера местность на много миль обнаруживала слой раковичной трухи и фосфоритов. Стэнли предполагал поэтому, что Угомбо — остаток огромного внутреннего озера.
    
Когда пришли Шау и Фаркугар, Гента поразили их угрюмые лица.
    
— Добрый день, — сухо сказал Стэнли. — Прощу вас сесть.
    
Ничего не ответив, они молча сели, переглянулись и опустили глаза. Фаркугар грузно сопел, подбоченившись, нюхал кушанья; Шау, поджав губы, вертел большими пальцами, сцепив руки. Смертельная обида, растравленная вздутым самолюбием, чувствовалась в их натянутости.
    
Стэнли побледнел, Гент усмехнулся.
    
— Берите, Шау, — сдержанно сказал американец. — Передайте Фаркугару оладьи.
    
— Собачье кушанье, — неожиданно сказал Шау. — Да, собачье!
    
— Что такое?
    
— То, что ваше обращение с нами бессовестно. Вы заставляете меня ходить пешком. Я думал, что в моем распоряжении будут ослы. У нас должна быть также собственная прислуга. Каждый день по такой жаре идти пешком… слуга покорный. Черт побрал эту экспедицию! Провались она к дьяволу! Так-то, мистер Стэнли; я не из тех, что молчат, и я сказал, что хотел.
    
— Все это было у вас в начале пути. Теперь ослы Фаркугара подохли, из моих пало семь. Я бросил поэтому много вещей, чтобы нести более необходимое. Если вы передушите остальных ослов, где взять новых? Где нанять вместо них человек тридцать носильщиков? Черт побери, вы ругаетесь за моим столом! Вспомните, где вы и кто вы! Вы мой слуга, не товарищ!
    
Шау злобно скосил рот, встал с угрожающим видом. Стэнли оттолкнул тарелку и подошел к нему.
    
— Слуга?! — сказал Шау. — Такому-то американскому идио…
    
Меткий удар в переносье оборвал звучное слово. Шау упал.
    
— Хочешь еще урок? — спросил, тяжело дыша, Стэнли.
    
Шау встал. Он трясся и говорил с трудом:
    
— Я вернусь назад. Довольно с меня! Я не хочу больше вас знать. Расчет!
    
— С удовольствием! Бомбэй!
    
Появился Бомбэй. Стэнли резко махнул рукой в сторону побитого.
    
— Бомбэй, этого человека более нет в нашем караване. Он уходит. Снимите его палатку; ружье и пистолет принесите мне. Затем отведите его, захватив его багаж, на двести ярдов от лагеря и забудьте о нем.
    
В продолжение всей этой сцены Фаркугар не тронулся с места и не сказал ни слова. Когда Шау удалился, он рискнул заметить:
    
— Немного круто вы обошлись с ним, да еще при неграх.
    
— Ничего, — сказал Стэнли. — Неграм будет приятно знать, что цвет кожи не защитит лентяя и нахала. Не забывайте, что мы предоставлены в этой ужасной стране только самим себе. Кстати о вас, Фаркугар! Вы больны. Скоро вы совсем не будете в состоянии передвигаться. Я оставлю вас в спокойном месте, в руках деревенского старшины; я заплачу ему за уход и пишу. Только так вы поправитесь, иного выхода нет.
    
Фаркугар согласился с этим. Завтрак был закончен, и Гент собрался уйти, как вошел Бомбэй.
    
— Бана-Мдого (маленький господин)[12] просит вас выйти к нему. Он там. — Где?
    
— За палатками.
    
— Приведите его сюда!
    
— Я ухожу, — сказал Гент, угадывая, что предстоит сцена, неприятная Шау. — Идемте, Фаркугар!
    
— Вот ужасная страна! Зачем я забрался сюда? Умрешь здесь, как собака! Дорого бы я дал очутиться в Европе!
    
— Так же, как многие дорого дали бы, чтобы быть на вашем месте.
    
— Вы шутите!
    
— Нет, конечно. Так устроен человек, со своей жаждой разнообразия.
    
— Плохо, плохо устроен. Я пойду спать. — Они расстались, а вечером Гент увидел Шау, чистившего ружье, и спросил Стэнли, как было дело.
    
— Он просил прощения, — сказал Стэнли, — чем поставил меня в безвыходное положение: я должен был простить его в этих условиях. Но честное слово, что не рад этому.
    
Стемнело, Шау сидел в палатке, мрачно переваривая события дня. За палаткой раздалось пение негра. С удивлением и негодованием бывший моряк слушал песню, выполняемую заунывным голосом, хотя певец вкладывал временами ужасные юмористические ноты, язвившие сердце Шау такой болью, что он заскрипел зубами.
    
Послушаем вместе с ним:
    
     
      
А-а! Вот Бана-Мдого
      
Важен, очень важен.
      
Идет кушать к музунгу.
      
А-а! Важен, ох, важен.
      
Не хочет кушать!
      
А-а! Вот Бана-Мдого
      
Сердит, ух, сердит;
      
Ругает музунгу.
      
А-а! Музунгу тоже сердит,
      
Страшен, а-э! Страшен.
      
Побил Бана-Мдого.
      
А-а! Бана-Мдого укусил палец.
      
О, укусил больно
      
И смирил сердце.
      
А-а! Бана-Мдого ходит,
      
Ходит, просит музунгу,
      
Чтобы не бил Бана-Мдого.
      
А-а! Музунгу не бьет Бана-Мдого:
      
Он сидит и смеется
      
— Ха-ха-ха — и пьет ром!
     
    
    
Раздался взрыв хохота. Шау бешено выбежал из палатки, потрясая револьвером. Но стало вдруг тихо, и тьма не давала рассмотреть что-либо, лишь в отдалении слышались голоса да поспешный топот босых ног.
    
Шау вернулся. Стыд и гнев обуревали его. Планы мести начинали роиться в голове путешественника, один нелепее другого; желая успокоиться, он достал бутылку и чуть не захлебнулся, залпом глотая виски. Услышав легкое дыханье сзади, он обернулся — перед ним стоял Асмани.
    
— Что тебе надо? — грубо спросил Шау.
    
— Асмани не приходит смотреть палатку, — сказал мулат. — Он хочет говорить.
    
— Говори!
    
— Нам всем очень плохо, как и тебе. Музунгу побил тебя, завтра побьет меня. Застрели его!
    
— Ты с ума сошел, черная образина! — закричал Шау, когда опомнился от неожиданного предложения. — Я расскажу Стэнли о твоих словах!
    
— Скажи. Пусть тот, чья рука била тебя, как раба, бьет Асмани. Но Асмани не спустит обиды.
    
— Ступай вон! — смущенно проговорил Шау. — Уходи!
    
— Асмани уйдет. О, Бана-Мдого, Бана-Мдого! И я нес твои вещи! Прощай, сердце антилопы!
    
Мулат исчез прежде, чем Шау успел броситься на него. Посещение мулата всколыхнуло всю душевную горечь Шау. Он выпил еще; два раза укладывался спать, но вскакивал как ужаленный, вспоминая подробности унизительной сцены. Шау чувствовал себя под пятой Стэнли. Злобное возмущение все более охватывало моряка, пока не достигло той степени страстности, в какой обычные законы рассудка уступают место другим законам, действующим стремительно. Навязчивая идея мести преследует неотступно.
    
Шау был именно в таком состоянии бешенства, когда Стэнли, потушив в своей палатке огонь, повернулся на бок, готовясь уснуть. Вдруг он вспомнил название птицы, виденной днем, и, чтобы опять не позабыть, снова зажег свечку, взял со стола дневник и написал: «оголулу». Последнее «у» мгновенно исчезло: пуля, пробив тетрадь, уничтожила букву, вышибла карандаш из руки, и дневник упал к ногам путешественника. Выстрел раскатился зловещим эхом. Вздрогнувшее полотно палатки, пропустив пулю, колебало тень Стэнли, сидевшего полминуты в оцепенении; затем он вышел к неграм, гревшимся у костра. Они стояли, испуганно раскрыв рты.
    
— Кто стрелял? — сурово спросил Стэнли, сравнивая выражения лиц.
    
— Бана-Мдого, — сказал пагасис, указывая пальцем на близко стоящую палатку Шау. — Там… палатка… Стрелял…
    
Стэнли поспешно вошел к Шау. Моряк громко храпел. Стэнли зажег свечу и начал толкать спящего. Шау пожевал губами, переложил руку, но не проснулся. Рядом с ним лежало ружье; взяв его, путешественник засунул палец в дуло; сталь была теплая, и палец покрылся свежей копотью. Тогда Стэнли решительно разбудил Шау.
    
— А? Что? Кто?! Ах, мистер Стэнли! Это вы зажгли свечку?
    
Он неестественно громко зевнул и раскрыл глаза, в которых не было сна.
    
— Шау, вы стреляли?
    
— Я? Стрелял? Помилуй бог! Ах да! — вдруг вскричал он. — Сон, сон! Как страшно: приснилось мне, что в палатку лезет вор. Вот, я во сне… д-да, выстрелил и… и опять уснул! Верно.
    
Выбалтывая это, он был мрачен и жалок. Стэнли пожал плечами.
    
— В другой раз, Шау, — медленно сказал он, едва удерживая гневное возмущение, — в другой раз, если вам приснится вор, не стреляйте по направлению моей палатки. Мое тело может помешать пуле достигнуть своего назначения.
    
Ответом ему были судорожные слова, лишенные связи и смысла. Стэнли быстро ушел и долго не мог заснуть. Этот нелепый план убийства отличался ребячеством и глубокой злобой. На охоте, во время переходов могло представиться много удобных случаев. Но Шау, по-видимому, не мог ждать, не мог настолько вооружиться терпением, чтобы хорошенько обдумать замысел. Он действовал в нестерпимой жажде убийства, вызванной мстительностью. Однако прямых доказательств преступления не было, и Стэнли решил оставить случай без дальнейших последствий. Он не сказал ничего даже Генту, опасаясь, что этот решительный человек примет какие-нибудь крутые меры, богатые неожиданностями.
   
   
    
     
X. Разбойник Мирамбо
    
    
Через день караван тронулся по долине, проходящей среди траповых[13] холмов, с которых, оторванные некогда силой землетрясений, сыпались огромные валуны. Баобабы, тамаринды и терновник наполняли долину. Затем дорога повернула к высоким горам северо-запада, по гладкой равнине. Это были джунгли с негостеприимным терновником; миновав их, караван стал приближаться к богатой области Угого, о которой от встречных арабских караванов были выслушаны весьма похвальные отзывы.
    
В одной из горных деревень Стэнли оставил Фаркугара, назначив ему переводчиком пагасиса Джако. Фаркугар получил также запас товаров на шесть месяцев: бус, сукон, винтовку, несколько горшков и три фунта чаю.
    
На переходе через безводную пустыню в тридцать миль шириной Гент заболел лихорадкой. Действительность померкла, и он долго не сознавал ее. Иногда мелькало перед ним страдающее лицо Цаупере, что-то говорившего над носилками, в которых несли больного, но болезнь быстро гасила смысл слов, и Гент возвращался к видениям, толпившимся у его изголовья со всей яркостью материального мира. За носилками шла толпа людей с суровыми лицами; их голоса приближались и удалялись, звуча в самой глубине сердца. То были погибшие путешественники.
    
— Я убит, — сказал один, показывая шею, распухшую и черную; яд стрелы остановил его кровь и разорвал сердце.
    
— Меня бросили, — говорил другой, — я умер от лихорадки. — И он, трясясь от озноба, шел рядом с носилками.
    
— Меня укусила змея, — рассказывал третий, — я умер в глуши, близко от цели и далеко от семьи.
    
Их жалобы были мучительны, рассказы ужасны. Один за другим множество погибших говорили о вынесенных ими испытаниях, трудах, лишениях, болезни и голоде. Они показывали потрескавшиеся загрубелые руки, месяцами не знавшие мыла, с их ободранных ног струилась кровь. Они шли упрямой неровной походкой людей, привыкших ходить много и долго; их воспаленные, заросшие волосами лица напоминали о бессонных ночах в дни обороны или нападения, о тоскливых муках одиночества, смягчаемого обрывком затасканного письма; о жгучей подвижности духа, вечно стремящегося к далекому неизвестному. Гент, слушая их, внимательно кивал, говоря:
    
— Я имею это в виду. Все будет сделано. Мой план готов.
    
Временами он устремлял взор в облака и тотчас начинал бродить там, скитаясь в цветных и белых равнинах, залитых живым блеском. Там возвышались здания изменчивых форм, расплывчатые творения тумана и света; возникали огневые снопы, бившие фонтанами брызг, и вспыхивали бесшумные фейерверки, потрясая следящей игрой дивных цветов белую страну, плывущую над землей. И все время, пока Гент был там, гигантская, в полнеба величиной, птица летела к западу; ее крылья были видны за облачными волнами, сверкая, как снег и мрамор.
    
Гент очнулся на границе области Угого и, поборов слабость, сел на осла. Он прохворал три дня. Первым человеком, приветствовавшим его по возвращении сознания, был Цаупере. Он смеялся, смеялся широко, обнажив все зубы, и выразительно ворочал глазами, но в комическом ликовании чувствовались слезы большой радости. — Музунгу смотрит и видит, — говорил негр, — он видит Цаупере. Я, Цаупере, здесь. Когда злой дух мучил музунгу, Цаупере зажигал мцуну[14], и дым не нравился духу. Дух ушел. О! О! Музунгу может ходить! По наивной его вере, это, конечно, так и было, хотя Стэнли, аккуратно поивший Гента хинным раствором, мог думать иначе. После этого случая Гент особенно ясно почувствовал, как слаба и хрупка жизнь забредшего в Центральную Африку, почему счел нужным исписать лист бумаги и передать его Стэнли. На конверте стояло: «Прошу вскрыть, если я умру по дороге».
    
Это вручение, принятое Стэнли с молчаливым согласием, снова заставило американца думать о том, что истинные цели его спутника ему неизвестны; может быть, он откроет их Ливингстону. Стэнли был самолюбив и поэтому не стал более размышлять о странном пакете.
    
Угого населяли вагогцы — народ воинственный, дикий, любопытный, жадный и хитрый. Эта область высосала много дани от Стэнли. В каждой деревне сидел король, обыкновенно горький пьяница и мошенник, стремившийся поражать белых пышностью и величием. Увы, пышность не шла дальше смятой европейской шляпы на голове и какого-нибудь затасканного мундира с погонами, сквозь полы которого в естественном величии сверкало черное королевское тело. Короли эти просили табаку, водки и бесстыдно предлагали своих жен, но, получая отказ, вынуждены были обменять на продукты европейцев нечто более практичное: коз, овец, кур, масло, рис, яйца и фрукты. Это была плодородная, живописная страна.
    
Вагогцы на каждом привале густой толпой набивались в лагерь, рассматривая белых людей с назойливым любопытством, причем доверяли более своему осязанию, чем зрению, щупая все, вызывающее их удивление. Временами их приходилось разгонять. Тогда они щетинились, принимали угрожающие позы и хватались за луки, но легкое похлопывание рукой по ложу снайдеровского штуцера быстро возвращало им душевное равновесие.
    
Раз к Генту подошли три вагогца и спросили, не видел ли он женщину с ребенком? Гент уже открыл рот, чтобы сказать: «нет», как Цаупере, бывший тут, сильно дернул его за руку.
    
— Это что? — спросил охотник.
    
— Молчи, музунгу! Ты будешь виноват, если заговоришь. Скажешь «видел» — тебя обвинят, что убил женщину и убил ребенка. Скажешь «нет», «не видел» — тоже будешь виноват, и тогда много дани заплатишь.
    
Но и без вагогских ловушек эту дань пришлось платить восемь раз; тюки значительно полегчали.
    
В этих местах караван Стэнли повстречался с арабским караваном торговцев, возвращавшихся с белого озера Танганайки. Шейх, предводитель каравана, сообщил Стэнли, что видел Ливингстона в Уиджиджи, недалеко от впадения реки Магалазари в озеро Танганайка. Стэнли засыпал шейха вопросами. Шейх сказал, что седой человек недавно прибыл в Уиджиджи из далекого путешествия; он теперь болен.
    
Благодаря этому указанию Стэнли испытал необыкновенный подъем духа и знал теперь, что движется к цели в нужном направлении.
    
Остальная часть дороги до Таборы, главного города арабских колоний области Унианиэмбо, прошла в изнурительной жаре, доходившей до 55° Цельсия. Все были измучены до крайности. В Таборе арабская аристократия встретила путешественников почетом, комфортом и щедрыми восточными угощениями; там же с караваном Стэнли соединились остальные его караваны, разошедшиеся в пути.
    
Обстоятельства сложились так, что прямая дорога на Уиджиджи, где видели Ливингстона, оказалась закрытой. Стэнли говорил об этом с Гентом, что вызвало непредвиденные последствия.
    
Оба путешественника сидели в богатом арабском доме, предоставленном в их пользование местным шейхом.
    
Стэнли сказал:
    
— Нам предстоят военные действия.
    
— Против кого?
    
— Против Мирамбо. Слушайте, Гент! Я только что вернулся с военного совещания, на котором присутствовали все арабские начальники. Было довольно шумно. Война решена. Мирамбо — своеобразный африканский Наполеон. Он не чистый араб, мать его была негритянкой. Мирамбо, по профессии носильщик, разбойничал во главе огромной шайки в Валенкурских лесах. Когда умер начальник области Уиове, Мирамбо захватил Уиове и объявил себя ее повелителем. Свое новое положение, согласно обычаю всех узурпаторов, он подкрепил несколькими успешными походами. Затем, воюя с соседними племенами, он разорил окрестное население и стал придираться к арабам, не желавшим вступать с ним в союз против его врагов.
    
— Да это роман! — сказал Гент. — Что же арабы?
    
— Арабы возмущены. В первый раз Мирамбо ограбил арабский караван, шедший из Уиджиджи, то есть вынудил его уплатить пять бочонков пороху, пять ружей и пять тюков материи. Но этого мало. Мирамбо заставил караван вернуться прежней дорогой, объявив, что отныне в Уиджиджи караваны пройдут только через его труп.
    
— Были дипломатические попытки?
    
— О да! Восточные народы — отцы дипломатии. Мирамбо стыдили, увещевали, предлагали ему подарки, но он не склонился к миру. Он объявил войну — войну до тех пор, пока арабы не сделаются его союзниками. В противном случае, он поклялся, будет воевать, пока хоть один араб останется в Унианиэмбо. Его ближайшая цель — свергнуть старика Мказаву, султана области Ваниамвеха, и сесть на его престол.
    
— Теперь я понимаю, в чем дело, — сказал Гент, — слоновая кость Уиджиджи и соседних ей Урунды, Карагвахи, Уганды уйдет из рук арабов, если Мирамбо не откроет старых прямых путей.
    
— Да, и арабы надеются окончить войну в две недели.
    
— Так, — сказал, помолчав, Гент. — Что же делать?
    
— Я решил присоединиться к арабам. Я надеюсь, что после поражения Мирамбо и его союзника, бандита Руго-Руго, можно будет пройти в Уиджиджи прямой дорогой. Я уверен в победе арабов. Теперь как вы смотрите на все это?
    
— Откровенно говоря, я еще не знаю, как поступить, — сказал Гент.
    
— А! Вот как! — Стэнли был неприятно удивлен. Он думал, что Гент немедленно согласится участвовать в экспедиции. — Но мне кажется, что вы один не сможете пробраться в Уиджиджи.
    
— Почему же нет? — рассеянно возразил Гент и, видя, как поразил американца его ответ, прибавил: — Я хочу сказать, что еще не обдумал хорошо положения. Я скажу вам о своем решении вечером.
    
Стэнли выразительно пожал плечами. Не имея оснований подозревать Гента в трусости, он отказывался объяснить его колебания чем-либо иным, как только новыми таинственными причинами. Присутствие в лагере человека, ценного как спутника во всех отношениях, но действующего из побуждений мало выясненных, несколько раздражало Стэнли. Он подавил неудовольствие, решив вечером объясниться с Гентом, пока же предстояло съесть солидный обед, начало которого возвестил араб, появившись в дверях с поклоном:
    
— Милость Аллаха на вас, белые шейхи! Господин наш, Камисс бен-Абдуллах посылает вам ничтожное угощение и просит оказать ему честь кушать как можно больше.
    
Вслед за этим два запыхавшихся поваренка втащили тяжелое серебряное блюдо, окутанное облаками пара. На нем высилась куча риса, облитого бараньим жиром, перемешанного с миндалем, коринкой, виноградом и обложенного разрезанными лимонами. Потом принесли жареных цыплят, пироги с бараниной, сладкий душистый хлеб, апельсины, сливы, персики, мороженое, засахаренные мускатные орехи, изюм и финики.
    
Европейцы пообедали почти молча. После обеда Стэнли ушел осматривать Табору, а Гент развернул карту и погрузился в соображения.
    
Тогда ему стало ясно, что, даже рискуя поссориться со Стэнли, од все-таки не примет участия в арабской войне. Ему предстоял почти прямой путь, пренебрегать которым, рассчитывая на сомнительные последствия военной авантюры, не было никакого смысла. Правда, он рисковал, но не задерживался на неопределенное время, причем рисковал тоже, и пожалуй более, участвуя в военных планах. Эти планы могли создать для него ряд положений, не отвечающих ни его характеру, ни его методам действий. Кроме того, при известии о войне в Генте поднялось старое, властное чувство сопротивления обязательному: его двигателем было всегда увлечение, интерес личный; и с этой психологической меркой он менее всего годился стать вождем дикарей против дикарей ради их промышленных целей. Правда, цель войны для Стэнли была — открыть тот же прямой путь, к которому стремился Гент, но здесь было известное уклонение от цельности и чистоты первоначального замысла: найти Ливингстона, уклонение, противное душе Гейта. Он окончательно решил идти один, с Цаупере и «рейлем».
    
Он так много курил, продумывая все это, что Стэнли, постучав и войдя в его комнату, сказал:
    
— Надеюсь, волны табачного дыма смоют наши противоречия, если они действительно существуют.
    
— Нет, — возразил Гент, — но сядем у этого окна. Какие крупные звезды! Кажется, что они греют издалека.
    
Окно было раскрыто; москиты, привлеченные светом лампы, монотонно гудели. Тропическая ночь, полная сказочной тишины и кроткой власти аромата цветущих деревьев, поднимала чувства, спящие днем; величие, нега, мрак действовали, как музыка.
    
— Мистер Стэнли, — заговорил Гейт, — я пойду один с Цаупере через Мфуту к реке Магалазари. На северо-запад отсюда, по ближайшему направлению к этой реке, мне понадобится сделать всего лишь верст шестьдесят. Там я найду пирогу и спущусь вниз по течению — это с небольшим триста верст — прямо в Уиджиджи. Так я обдумал все.
    
— Прекрасно, — медленно сказал Стэнли, — значит, наши дороги разошлись. Я думал, что мы будем вместе до конца путешествия.
    
— Ваш сухой тон несправедлив, Стэнли! Я далеко не чужд товарищеской связи, но не все то, что общепринято в хорошем смысле, годится для таких людей, как я и вы. По совести говоря, мое участие в войне не будет, конечно иметь решающего значения. У арабов три тысячи воинов, и у вас в пяти караванах около ста, Между тем при благоприятных обстоятельствах я смогу пробраться в Уиджиджи самое большее через две недели. Согласитесь, что не трусость заставляет меня идти вперед по стране, занятой неприятелем.
    
— Нет. Но что же? Скажите.
    
— Что?..
    
Гент встал в сильном волнении. Он видел, что вынужден объяснить Стэнли свои истинные намерения, но ему было неловко поразить отважного человека замыслом, размах которого оставлял по значительности своей далеко позади самые смелые мечты этого рода. Он не думал, что вызовет ненависть, но чувствовал, как больно отзовется все это во властной душе Стэнли.
    
Однако иначе нельзя было поступить, не вызвав взаимного, может быть враждебного, охлаждения. Гент не хотел высказываться. Подумав еще, он решил выставить аргумент достаточно сильный, практического характера:
    
— Вам, вероятно, известно, что здешняя война не имеет, в сущности, ни тыла, ни фронта. Противники кружатся, забегают сзади и спереди. Допустим, что мы не разбили, а пробили войсковую линию этого Мирамбо. Он снова соберется в лесах и будет преследовать нас по пятам на пути к Уиджиджи. Еще вопрос, как будут вести себя арабы.
    
— Этого, откровенно говоря, и я не знаю. Мне, во всяком случае, поздно отступать. Я дал слово и сдержу его, не уронив чести американского флага.
    
Напряженно думая, Гент нашел выход:
    
— Я пойду с вами пока до Мфуто и вообще до выяснения положения. Под этим горячим солнцем страсти закипают быстро; нет сомнения, что после одного-двух сражений выяснится судьба войны. Если Мирамбо побьет арабов, я двинусь дальше с Цаупере к реке Магалазари и спущусь в Уиджиджи. Если арабы побьют Мирамбо — отправлюсь с вами.
    
— Хорошо, и я очень рад. — Стэнли пожал руку Генту. — Было бы неприятно, если бы люди увидели, что перед походом один белый уходит. Однако…
    
— Что?..
    
— Если вы отправитесь по Магалазари, вы первый найдете Ливингстона.
    
— Я хотел бы сотым найти его, если так было бы полезнее Ливингстону.
    
— Вы, кажется, лишены честолюбия?
    
— Я не понимаю этого слова.
    
— Ваше счастье.
    
Они поговорили еще несколько минут о делах шайки Мирамбо, и Стэнли ушел. Гент прошелся по комнате.
    
Он думал: «Неприятно засорять сознание явлениями, чуждыми душе. Что мне до Мирамбо? Что ему до меня? Тем не менее придется пускать пули в его соратников, и на всю жизнь останется воспоминание о варварской, опереточной войне, в которой ты принимал участие без страсти, без увлечения, с огромным насилием над собой, зевая и морщась».
   
   
    
     
XI. Покушение на убийство
    
    
Гент немного ошибся в счете войска: арабы выставили две тысячи пятьсот человек, а Стэнли собрал пятьдесят. Надо сказать, что ко времени прибытия в Табору убыль людей была вообще чувствительна. Часть умерла от лихорадки и оспы, несколько человек бежало дорогой; нужно было оставить охрану Ливингстонова каравана, снаряженного консулом Кирком и наконец прибывшего.
    
Негры выступали, стреляя в воздух, прыгая и беснуясь. Присутствие белых людей казалось им достаточной гарантией успешного исхода войны. Впрочем, может быть, воодушевление их в еще большей степени поддерживалось счастливым отсутствием воображения, неспособностью детей природы заглядывать вперед. Как бы то ни было, отряд выступил эффектно. Стэнли дал солдатам по куску красной материи, употребленной ими на плащи, развевавшиеся весьма внушительно, и если бы не обычная ноша пагасисов — тюки, то они, с ружьями и секирами, вполне могли быть названы стройным отрядом. Самолюбование и торжественность скоро перешли в обычные негритянские ужимки и прыжки.
    
Пагасис Улименго развернул американское знамя и запел; ему отвечал хор:
    
Улименго: Хой… Хой! Куда мы идем?
    
Хор: Идем воевать, да!
    
Улименго: Против кого воевать?
    
Хор: Против Мирамбо!
    
Улименго: Кто ваш начальник?
    
Хор: Белый человек.
    
Улименго: Ойх!.. Ойх!..
    
Хор: Хна!.. Хна!..
    
Улименго: Хна!.. Хна!..
    
Хор: Ойх!.. Ойх!..
    
Гент рассмеялся. Его смешил также Бомбэй, покинувший в Таборе свою чернокожую Дульцинею и шедший с весьма кислым видом. Временами охотник посматривал на Асмани, шедшего слева, но бесстрастное лицо мулата решительно ничего не выражало. Гент был все же настороже.
    
Арабы ждали отряда Стэнли, не решаясь двинуться без него из Мфуто. Мфуто был небольшой укрепленный поселок, верстах в тридцати от Таборы. Узнав это, Стэнли приказал двигаться быстрее; на третий день увидели Мфуто и там соединились с арабским войском. Отставшие солдаты принесли Шау, подобранного ими на дороге; он лег в канаву, клятвенно заверяя, что болен и страшно ослаб. Однако Стэнли не нашел у него лихорадки; Шау выпил вина и сладко заснул. Следующий день все отдыхали. Дворы дымились множеством костров, на которых жарилось десять туш у Стэнли и, может быть, сто у арабов. Никто не мешал неграм пить помбе[15]; напившись, они занялись танцами и военными упражнениями, едва не перешедшими в драку. Стэнли на всякий случай спрятал все имущество каравана в Мфуто.
    
Утро первого боевого дня представляло такую картину: среди костров, тюков, груд сваленного оружия, групп людей, завтракающих или чистящих ружья, можно было видеть арабов, быстро собиравших вокруг себя внимательную толпу. Протолкавшись через одну такую группу, Гент увидел дервиша, высохшего черного старика с седой бородой и огромным тюрбаном. Перед стариком лежал пожелтевший свиток, испещренный красными линиями, — гороскоп, составленный на предмет похода. Старик, полузакрыв глаза, качался и бормотал:
    
— Слушайте, слушайте! Белая звезда гасит черную звезду, храбрая кровь кипит, лев умерщвляет гиену! Светила небесные благоприятствуют! Небо дает знаки, понятные посвященным! Идите смело вперед!
    
Эта галиматья вызвала взрыв воинственных воплей, сливавшихся с воплями муллы, напутствующего войско в другом конце площади. Трубили в огромные буйволовые рога, били в барабан-гомас, издававший тусклый, басистый звук; расхаживали муллы с рыжими бородами, благословляя арабов. В углу, прижатый к стене набожными правоверными, толкователь Корана тянулся на носках, выкрикивая соответствующие моменту цитаты. В другом месте Гент увидел голых негров, мажущих друг друга какой-то дрянью, приготовленной колдунами из цветов лиан и сока алоэ, — смесь, предохраняющая от ран.
    
Перед выступлением все сгрудились вокруг оратора, произнесшего маннемо (речь):
    
— Слава! Слава! Дорога перед вами, лесные хищники ждут вас! Они грабят ваши караваны, воруют слоновую кость, убивают ваших жен и детей! С вами арабы, с вами белый человек. Сражайтесь, убивайте и ешьте! Ступайте!
    
Ужасный гвалт покрыл эту речь. Ворота раскрылись, и солдаты ринулись пестрым потоком, прыгая и стреляя в воздух.
    
— Наши молодцы увлечены Марсом! — сказал Стэнли Генту. — Все в азарте.
    
Он был спокоен и уверен, но Гент ограничился молчаливым кивком. У него было дурное предчувствие.
    
Отряд растянулся; белые и носильщики каравана двигались в некотором отдалении от главного ядра войска. Дорога шла редким лесом, среди полян и скалистых обломков. Вечерело, солнце бросало лучи из-за верхушек деревьев.
    
Вдруг Гент увидел, что впереди отряда произошло замешательство. Часть носильщиков побросала тюки и столпилась, горячо толкуя о чем-то. В толпе были Асмани и его друг Мабруки.
    
Стэнли тоже увидел это. Гент снял ружье, держа его наготове. Стэнли побледнел, но глаза американца вспыхнули, когда он заметил, что некоторые пагасисы обернулись к ним, схватившись за ружья.
    
— Туда, туда, Гент! К ним! — вскричал, подбегая, Стэнли. Гент был рядом. Асмани и Мабруки бросились в сторону и, взбежав на пригорок, укрылись там, выставив дула, красноречиво наведенные на дорогу.
    
Стэнли прицелился в Асмани.
    
— Немедленно идите сюда!
    
Это был такой бешеный оклик, за которым мог последовать только выстрел. Бунтовщики хорошо знали своего музунгу. Дула на холме исчезли. Две угрожающего вида фигуры спустились к дороге; Мабруки держался несколько позади. В тот момент, когда Асмани приблизился к Стэнли, Мабруки одним скачком очутился сзади путешественника и поднял ружье, но Гент ударил его прикладом в грудь, и дикарь грохнулся. Тревожно оглянувшись на это, Стэнли снова обратился к Асмани, стоявшему со зловещим огнем в глазах.
    
— Чего ты хочешь, негодяй?! — сказал Стэнли.
    
— Ты нанимал нас не на войну. Эта дорога худая, говорят. — Мулат держал палец на спуске ружья. Мгновенно он выбросил ружье к плечу, и то же сделал американец. Стэнли готовился нажать спуск, когда очнувшийся Мабруки выбил ружье из рук мулата и бросился к ногам Стэнли.
    
Это спасло Асмани. Дикарь, видя, что он безоружен, согнулся и побежал. Стэнли выстрелил, но покаянное трение Мабруки о его колено помешало верности прицела; Асмани исчез в деревьях. Мабруки плакал.
    
— Прости, прости, музунгу! — восклицал он. — Злой дух поселился в Асмани и смутил меня! Теперь все кончено, теперь все пойдут к Танганайке, и мы найдем старого музунгу! Говорите вы все! Разве не правда, что мы пойдем дальше без ссор и беспорядков?! Отвечайте музунгу, сразу!
    
— Ай! Валлас! Бана-Конго! Гамуна мание по мгони! (Да, клянусь богом, господин мой, это истинная правда!) — закричали носильщики.
    
Решительность белых покорила их. Нарыв созрел и лопнул. Стэнли сказал:
    
— Так и быть, Мабруки! Верю в последний раз. Спасибо, — прибавил он, пожимая руку охотника. — Вы спасли меня.
    
— Может быть. Случайно я держал ружье прикладом в его сторону.