1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Ну, а этот сад? — продолжал мистер  Пиквик. — Как я туда проберусь?    

— Ограда очень низкая, сэр, а ваш слуга поможет вам  взобраться.    

— Мой слуга поможет мне взобраться, — машинально  повторил мистер Пиквик. — А вы наверное будете возле той двери. о которой  говорите?    

— Ошибки быть не может, сэр, там только одна дверь,  которая выходит в сад. Постучите в нее, когда услышите бой часов, и я тотчас  открою.    

— Мне этот план не нравится, — повторил мистер  Пикник, — но, раз я другого не могу придумать и раз на карту поставлено  счастье всей жизни молодой леди, я согласен. Я буду там.    

Таким образом, во второй раз природная доброта мистера  Пиквика вовлекла его в предприятие, от которого он с великой охотой держался бы  в стороне.    

— Как называется этот дом? — спросил мистер  Пиквик.    

— Вестгет-Хаус, сэр. Вы повернете немного вправо, когда  дойдете до конца города, дом стоит особняком, в стороне от дороги, на воротах —  медная доска с названием.    

— Я его знаю, — сказал мистер Пиквик. — Я  обратил на него внимание раньше, когда был в этом городе. Можете на меня  положиться.    

Мистер Троттер отвесил еще один поклон и хотел удалиться, а  мистер Пиквик сунул ему в руку гинею.    

— Вы славный малый, — сказал мистер Пиквик, —  я восхищаюсь вашим добрым сердцем. Не благодарите. Помните: одиннадцать часов.    

— Будьте спокойны, не забуду, сэр, — отвечал Джоб  Троттер.    

С этими словами он вышел из комнаты в сопровождении Сэма.    

— Послушайте, — сказал тот, — совсем не  плохая штука — это-вот хныканье. За такую хорошую плату я готов плакать, как  водосточная труба в ливень. Как вы это проделываете?    

— Это исходит от сердца, мистер Уокер, —  торжественно ответил Джоб. Прощайте, сэр.    

«Чудак слабонервный, а все-таки мы из него вытянули  все», — подумал мистер Уэллер, когда Джоб удалился.    

О том, что думал мистер Троттер, мы сказать с точностью не  можем, ибо сие нам неведомо.    

Прошел день, настал вечер, и около десяти часов Сэм Уэллер  доложил, что мистер Джингль и Джоб вышли вместе, что их вещи уложены и что они  заказали карету. Заговор, по-видимому, приводится в исполнение по плану,  изложенному мистером Троттером.    

Пробило половина одиннадцатого — время, когда мистеру  Пиквику надлежало приступить к исполнению деликатной миссии. От предложенного  Сэмом пальто он отказался, чтобы не было никаких помех при перелезании через  ограду, и отправился в путь, сопровождаемый своим слугой.    

Луна взошла, но скрывалась за облаками. Была прекрасная  сухая ночь, по удивительно темная. Тропинки, изгороди, поля, дома и деревья  были окутаны тьмой. Было жарко и душно, зарницы слабо вспыхивали над линией  горизонта, и только они одни оживляли тусклый сумрак, все  обволакивавший, — не слышно было никаких звуков, кроме отдаленного лая  какой-то беспокойной собаки.    

Они нашли дом, прочитали медную табличку, обошли вокруг  ограды и остановились там, где кончался сад.    

— Вы вернетесь в гостиницу, Сэм, когда поможете мне  перелезть, — сказал мистер Пиквик.    

— Слушаю, сэр.    

— И будете ждать моего возвращения.    

— Конечно, сэр.    

— Возьмите меня за ногу и, когда я скажу «вверх»,  осторожно меня поднимите.    

— Да, сэр.    

Покончив с приготовлениями, мистер Пиквик ухватился рукой за  верхушку ограды и скомандовал «вверх», что и было исполнено буквально.  Позаимствовало ли его тело гибкость, свойственную его уму, пли представление  мистера Уэллера об осторожном подсаживании было несколько грубее, чем  представление мистера Пиквика, — как бы там ни было, по непосредственным  результатом его услуги было то, что сей бессмертный джентльмен перелетел через  ограду прямо на клумбу, где, примяв предварительно три куста крыжовника и  розовый куст, растянулся на земле во весь рост.    

— Надеюсь, вы ничего себе не повредили, сэр? —  громким шепотом спросил Сэм, как только оправился от изумления, вызванного  таинственным исчезновением хозяина.    

— Я-то себе конечно, не повредил, Сэм, — отвечал  мистер Пиквик из-за ограды, — но склонен думать, что вы мне повредили.    

— Надеюсь, что нет, сэр, — отозвался Сэм.    

— Ничего, всего несколько царапин, — сказал мистер  Пиквик, вставая. Ступайте, а то нас услышат.    

— Прощайте, сэр.    

— Прощайте.    

Сэм Уэллер осторожно удалился, оставив мистера Пиквика  одного в саду.    

Время от времени огни вспыхивали в различных окнах дома или  появлялись на лестнице; обитатели дома, видимо, готовились ко сну. Не рискуя  раньше условленного часа подходить слишком близко к двери, мистер Пиквик  приютился в углу ограды и ждал его приближения.    

Ситуация была такова, что легко могла подействовать  угнетающе на многих людей. Мистер Пиквик, однако, не чувствовал ни  угнетенности, ни беспокойства. Он знал, что намерения у него благие, и всецело  полагался на высоконравственного Джоба. Конечно, было тоскливо, скучно, чтобы  не сказать — жутко, но человек, склонный к созерцанию, всегда может заняться  размышлениями. Мистер Пиквик доразмышлялся до того, что погрузился в дремоту,  как вдруг его разбудили куранты на соседней церкви, пробившие условленный час —  половину двенадцатого.    

«Пора!» — подумал мистер Пиквик, осторожно поднимаясь на  ноги. Он взглянул на дом. Огни погасли, и ставни были закрыты — несомненно все  улеглись. Он подошел на цыпочках к двери и тихонько постучал. Спустя две-три  минуты, не дождавшись ответа, он снова постучал, несколько громче, и снова еще  громче.    

Наконец, на лестнице послышались шаги, а затем сквозь  замочную скважину блеснуло пламя свечи. Долго возились с цепью и засовами, и  вот дверь стала медленно открываться.    

Дверь открывалась наружу; и по мере того как она открывалась  шире и шире, мистер Пиквик отступал за нее дальше и дальше. Каково же было его  изумление, когда, соблюдая осторожность, он чуть-чуть высунулся и увидел, что  человек, открывавший дверь, был… не Джоб Троттер, а служанка со свечою в руке!    

Мистер Пиквик снова втянул голову с живостью, свойственной  превосходному мелодраматическому актеру Панчу, когда тот подстерегает  тупоголового комедианта с жестяной музыкальной шкатулкой.    

— Должно быть, Сара, это была кошка, — сказала  девушка, обращаясь к кому-то в доме. — Кис-кис-кис!    

Но так как этот ласковый зов не выманил никакого животного,  девушка не спеша закрыла дверь и снова ее заперла, оставив в саду мистера  Пиквика, который вытянулся во весь рост и прижался к стене.    

«Очень странно, — подумал мистер Пиквик. —  Вероятно, они засиделись дольше, чем обычно. Чрезвычайно некстати они выбрали  именно эту ночь… чрезвычайно».    

С такими мыслями мистер Пиквик осторожно удалился в угол  сада, где прятался раньше, и стал дожидаться момента, когда можно будет  безопасно повторить сигнал.    

Он не пробыл здесь и пяти минут, как за яркой вспышкой  молнии последовал оглушительный удар грома, который загрохотал и с ужасающим  шумом раскатился вдали; затем снова вспышка молнии, ярче, чем первая, и второй  удар грома, оглушительнее, чем предыдущий; а затем полил дождь с силой и  бешенством, сметавшими все на своем пути.    

Мистер Пиквик прекрасно знал, что дерево — опасный сосед во  время грозы. Дерево находилось справа от него, дерево слева, третье перед ним и  четвертое сзади. Останься он на месте, он рискует стать жертвой несчастного  случая; выйди он на середину сада, он, рискует попасть в руки констебля. Раза  два он пытался перелезть через ограду, но так как на сей раз у него не было  других подпорок, кроме тех, какими его снабдила природа, то единственным  результатом его отчаянных попыток было появление множества очень неприятных  царапин па коленях и бедрах, а также весьма обильной испарины.    

— Какое ужасное положение! — сказал мистер Пикник,  приостановившись, чтобы вытереть лоб после этих упражнений. Он взглянул на дом  — всюду было темно. Должно быть, теперь все улеглись. Он попробует снопа дать  сигнал.    

Он прошел на цыпочках по сырому песку и постучал в дверь.    

Затаив дыхание, он стал слушать через замочную скважину.    

Ответа никакого. Очень странно. Снова стук. Он опить  прислушался. В доме раздался тихий шепот, и затем послышался крик:    

— Кто там?    

«Это не Джоб, — подумал мистер Пиквик, поспешно  прижимаясь снова к стене. — Это женщина».    

Едва успел он прийти к такому заключению, как над лестницей  распахнулось окно и три-четыре женских голоса повторили вопрос:    

— Кто там?    

Мистер Пиквик не смел шевельнуть ни рукой, ни ногой. Было  ясно, что проснулся весь дом. Он решил оставаться на месте, пока тревога не  уляжется, а затем сделать сверхъестественное усилие и перелезть через ограду  или погибнуть при этой попытке.    

Подобно всем решениям мистера Пиквика, это явилось  наилучшим, какое можно было принять при данных обстоятельствах; но, к  сожалению, оно зиждилось на предположении, что в доме не рискнут снова открыть  дверь. Каково же было его отчаяние, когда он услышал, что цепь и засовы  снимают, и увидел, как дверь медленно открывается шире и шире! Шаг за шагом  отступал он к стене. Что делать! Препятствие в виде его собственной персоны  мешало двери распахнуться настежь.    

— Кто там? — завизжал с лестницы целый хор  сопрано, в состав которого входили голоса старой девы — начальницы заведения,  трех воспитательниц, пяти служанок и тридцати воспитанниц. Все они были  полураздеты, а на головах лес папильоток.    

Конечно, мистер Пиквик не ответил на вопрос: «Кто там?» — и  послышался новый припев хора: «О боже, как страшно!»    

— Кухарка! — сказала леди-настоятельница,  благоразумно оставшаяся на самом верху лестницы, в арьергарде. — Кухарка,  почему вы не выйдете в сад?    

— Простите, сударыня, я боюсь, — ответила кухарка.    

— Ах, боже, как глупа эта кухарка! — воскликнули  тридцать воспитанниц.    

— Кухарка! — сказала с большим достоинством  леди-настоятельница. — Молчите! Я требую, чтобы вы сейчас же вышли в сад!    

Кухарка расплакалась, а горничная сказала: «Стыдно!» — за  каковое соучастие получила тут же предупреждение об увольнении через месяц.    

— Вы слышите, кухарка? — сказала  леди-настоятельница, нетерпеливо топая ногой.    

— Вы слышите, кухарка, что говорит ваша хозяйка? —  сказали три воспитательницы.    

— Какая наглая особа эта кухарка! — сказали  тридцать воспитанниц.    

Злополучная кухарка, столь энергически понукаемая, сделала  два шага вперед и, держа свечу так, что перед собой ровно ничего не могла  видеть, заявила, будто там никого нет и, по всей вероятности, это ветер.  Собрались было уже закрыть дверь, как вдруг одна любопытная воспитанница,  заглянув в щель между дверными петлями, разразилась ужасными воплями, которые  заставили мгновенно отступить кухарку и горничную, а вслед за ними и всех  наиболее храбрых воспитанниц.    

— Что случилось с мисс Смитерс? — спросила  леди-настоятельница, когда вышеназванная мисс Смитерс впала в истерику в четыре  девических силы.    

— Ах, боже, милая мисс Смитерс! — воскликнули  остальные двадцать девять воспитанниц.    

— О, мужчина… мужчина… за дверью! — возопила мисс  Смитерс.    

Едва леди-настоятельница услышала этот устрашающий вопль,  она ретировалась в свою спальню, заперла дверь, дважды повернув ключ, и  комфортабельно упала в обморок. Воспитанницы, воспитательницы и служанки  стремглав бросились вверх по лестнице, налетая друг на друга; никогда еще не  бывало таких воплей, обмороков и такого смятения. В разгар суматохи мистер  Пиквик вынырнул из своего убежища и предстал перед ними.    

— Леди… дорогие леди! — промолвил мистер Пиквик.    

— О, он называет нас дорогими! — воскликнула самая  старая и безобразная воспитательница. — О, негодяй!    

— Леди! — закричал мистер Пиквик, доведенный до  отчаяния опасностью своего положения. — Выслушайте меня. Я не грабитель.  Мне нужна хозяйка дома.    

— О, какие свирепое чудовище! — взвизгнула другая  воспитательница. Ему нужна мисс Томкинс!    

Поднялся общий визг.    

— Ударьте в сигнальный колокол! — крикнуло  несколько голосов.    

— Не надо, не надо! — вскричал мистер  Пиквик. — Посмотрите на меня. Разве я похож на грабителя? Дорогие мои  леди, вы можете связать меня по рукам и по ногам или запереть в чулан, если вам  угодно. Только выслушайте, что я вам скажу… только выслушайте меня.    

— Как вы попали и наш сад? — растерянно  пролепетала горничная.    

— Попросите сюда начальницу, и я расскажу ей все…  все, — сказал мистер Пиквик, напрягая легкие до крайнего предела. —  Попросите ее… успокойтесь только и попросите ее, и вы узнаете все.    

Внешность мистера Пиквика или манеры, а может быть, соблазн  — столь непреодолимый для женской натуры — услышать нечто, в данный момент  окутанное тайной, привели наиболее разумных обитательниц дома (каких-нибудь  четыре особы) в состояние сравнительного спокойствия. Для испытания правдивости  мистера Пикника они предложили, чтобы он немедленно согласился подвергнуться  лишению свободы, — если он согласен вести беседу с мисс Томкинс изнутри  чулана, где приходящие воспитанницы вешают шляпы и сумочки с завтраком, то должен  войти туда добровольно, что он и сделал, после чего его тщательно там заперли.    

Это оживило всех. И когда мисс Томкинс пришлют в себя и  сошла вниз, совещание началось.    

— Мужчина! Что вы делали у меня в саду? — слабым  голосом спросила мисс Томкипс.    

— Я пришел предупредить вас, что одна из ваших молодых  леди собиралась сбежать сегодня ночью, — ответил мистер Пиквик из чулана.    

— Сбежать! — воскликнули мисс Томкинс, три  воспитательницы, тридцать воспитанниц и пять служанок. — С кем?    

— С вашим другим, мистером Чарльзом Фиц-Маршалом.    

— С моим другом? — Я не знаю такого человека.    

— В таком случае с мистером Джинглем,    

— Никогда в жизни не слыхала этой фамилии.    

— Значит, меня обманули и одурачили! — воскликнул  мистер Пиквик. — Я стал жертвой заговора… гнусного и низкого заговора.  Пошлите в «Ангел», сударыня, если вы мне не верите. Пошлите в «Ангел» за слугою  мистера Пиквика, умоляю вас, сударыня.    

— Вероятно, он человек порядочный. Вы слышите — он  держит слугу, — сказала мисс Томкинс учительнице чистописания и арифметики.    

— По моему мнению, мисс Томкинс, — сказала  учительница чистописания и арифметики, — слуга держит его. Я думаю, что он  сумасшедший, мисс Томкинс, а тот при нем сторожем.    

— Мне кажется, вы совершенно правы, мисс Гуин, —  ответствовала мисс Томкинс. — Пошлите двух служанок в «Ангел», а другие  останутся здесь охранять нас.    

Таким образом, две служанки были посланы в «Ангел» на поиски  мистера Сэмюела Уэллера, а три остались охранять мисс Томкинс, трех  воспитательниц и тридцать воспитанниц. А мистер Пиквик уселся в чулане, под  сенью сумочек, и ждал возвращения посланных, вооружившись всем благоразумием и  мужеством. какие только мог призвать на помощь.    

Прошло полтора часа, прежде чем они вернулись, а когда,  наконец, пришли, мистер Пиквик услышал, кроме голоса мистера Сэмюела Уэллера,  еще два голоса, чьи интонации показались ему знакомыми, но кому принадлежали  они, он ни за какие блага не мог припомнить.    

Последовал очень краткий разговор. Дверцу отперли. Мистер  Пиквик вышел из чулана и очутился перед всем населением Вестгет-Хауса, перед  мистером Сэмюелом Уэллером и… старым Уордлем, а также его будущим зятем,  мистером Трандлем!    

— Дорогой мой друг! — воскликнул мистер Пиквик,  бросаясь вперед и хватая мистера Уордля за руку. — Дорогой мой друг,  умоляю вас, ради самого неба, объясните этой леди печальное и ужасное  положение, в какое я поставлен. Вы, вероятно, знаете уже обо всем от моего  слуги, скажите им, дорогой мой, что я во всяком случае не грабитель и не  сумасшедший!    

— Я это сказал, дорогой мой друг… я это уже сказал, —  ответил мистер Уордль, пожимая правую руку своему другу, в то время как мистер  Трандль пожимал левую.    

— А если кто-нибудь скажет или сказал, что это не  так, — вмешался мистер Уэллер, выступая вперед, — тот говорит  неправду, которая на правду нисколько не похожа, а наоборот, совсем не похожа.  А сколько бы ни было здесь молодцов, которые так говорят, я буду счастлив  доказать, что они ошибаются, — в этой самой комнате, если эти почтенные  леди будут так добры удалиться и подавать их сюда по одному.    

Сделав с большой непринужденностью этот вызов, мистер Уэллер  выразительно ударил кулаком по раскрытой ладони и дружески подмигнул мисс  Томкинс, которая пришла в неописуемый ужас, услышав предположение, будто в  границах Вестгет-Хауса, пансиона для юных леди, могут находиться какие-то  молодцы.    

Объяснение мистера Пиквика с мисс Томкинс, так как оно  частично уже имело место, закончилось быстро. Но ни по пути в гостиницу, куда  он направился в сопровождении своих друзей, ни позже, когда мистер Пиквик сидел  за ужином перед пылающим камином, в котором он больше всего нуждался, нельзя  было вытянуть из него ни единого слова. Он казался ошеломленным и озадаченным.  Один-единственный раз он повернулся к мистеру Уордлю и спросил:    

— Как вы сюда попали?    

— Мы с Трандлем приехали сюда, чтобы хорошенько  поохотиться первого числа, — отвечал Уордль. — Мы прибыли ночью и с  изумлением узнали от вашего слуги, что и вы находитесь здесь. Но я рад вас  видеть, — добавил старик, хлопнув его по спине. — Я рад вас видеть. У  нас будет веселая охота первого числа, и Уинклю мы дадим еще один шанс, —  верно, старина?    

Мистер Пиквик не дал никакого ответа; он даже не осведомился  о своих друзьях в Дингли Делле и вскоре после этого отправился спать,  распорядившись, чтобы Сэм пришел спять нагар со свечи, когда он позвонят.    

Спустя некоторое время раздался звонок, и мистер Уэллер  явился,    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик, выглядывая из-под  одеяла.    

— Сэр? — сказал мистер Уэллер.    

Мистер Пиквик некоторое время молчал; мистер Уэллер снял  нагар со свечи.    

— Сэм! — повторил мистер Пиквик, словно делая над  собой отчаянное усилие.    

— Сэр? — повторил мистер Уэллер.    

— Где этот Троттер?    

— Джоб, сэр?    

— Да.    

— Уехал, сэр.    

— Со своим хозяином, надо думать?    

— Друг, или хозяин, или кто бы он ни был, а они уехали  вместе, ответил мистер Уэллер. — Ну и парочка, сэр!    

— Джингль, мне кажется, догадался о моем намерении и  подбил парня рассказать эту историю, — задыхаясь, выговорил мистер Пиквик.    

— Так оно и есть, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— Конечно, все было ложью?    

— Все, сэр! — ответил мистер Уэллер. —  Регулярное надувательство, сэр, ловкая проделка.    

— Не думаю, что он так легко ускользнет от нас и  следующий раз, Сэм, сказал мистер Пиквик.    

— Не думаю, сэр.    

— Когда бы я ни встретил опять этого Джнягля, —  сказал мистер Пиквик, приподнимаясь в постели и нанося жестокий удар  подушке, — я с ним лично расправлюсь и предам все дело огласке, чего он  вполне заслуживает. Я сделаю это, или мое имя — не Пиквик!    

— А попадись он только мне в руки, этот тихоня с  черными волосами, сказал Сэм, — если я не выкачаю у него из глаз тут же на  месте воды, без всякого обмана, мое имя — не Уэллер! Спокойной ночи, сэр!    

 Глава XVII,    

     

показывающая, что приступ ревматизма в некоторых случаях  действует возбудительно на творческий ум     

     

Хотя по своему телосложению мистер Пиквик в состоянии был  вынести весьма значительное напряжение и утомление, однако он не устоял перед  сочетанием напастей, которым подвергся в достопамятную ночь, описанную в  предыдущей главе. Процесс ночного купанья на воздухе и обсыханья в чулане столь  же опасен, сколь и своеобразен. Приступ ревматизма приковал мистера Пиквика к  постели.    

Но хотя телесные силы великого человека, таким образом,  подвергались немалому испытанию, духовная его энергия сохраняла изначальную  спою свежесть. Состояние его духа было напряженное, бодрость вновь была  обретена. Даже раздражение, вызванное недавним приключением, покинуло его, и он  без гнева и без смущения мог присоединиться к веселому смеху, каким разражался  мистер Уордль при малейшем намеке на это приключение. Но мало этого. В течение  двух дней, что мистер Пиквик был прикован к постели. Сэм был его несменяемой  сиделкой. В первый день он старался забавлять хозяина анекдотами и беседой; на  второй день мистер Пиквик потребовал ящик с письменными принадлежностями, перо  и чернила и был очень занят в течение целого дня. На третий день, когда он уже  мог сидеть у себя в спальне, он отправил своего слугу к мистеру Уордлю и  мистеру Трандлю с приказанием передать им, что они окажут ему большое  одолжение, если согласятся распить у него вечером бутылку вина. Приглашение  было принято с большой охотой; и когда они сидели за стаканами вина, мистер  Пиквик, не раз заливаясь румянцем, предложил их вниманию следующую маленькую  повесть, которая являла собой обработанную им во время болезни запись  безыскусственного рассказа мистера Уэллера.    

     «Приходский клерк»    

     

Повесть об истинной любви     

«В очень маленьком провинциальном городке, на значительном  расстоянии от Лондона, жил некогда маленький человек по имени Натэниел Пипкин,  который был приходским клерком в маленьком городке и жил в маленьком доме па  маленькой Хай-стрит, в десяти минутах ходьбы от маленькой церкви, и которого  можно было застать ежедневно от девяти до четырех внедряющих свой маленький  запас знаний в маленьких мальчиков. Натэниел Пипкин был кротким, безобидным,  добродушным созданием со вздернутым носом и кривыми ногами, слегка косившим и  прихрамывавшим; он делил свое время между церковью и своей школой, искрение  веря, что никогда не существовало на лице земли такого умного человека, как  приходский священник, такого внушительного помещения, как ризница, или такого  упорядоченного учебного заведения, как его собственное. Только  один-единственный раз в жизни Натэниел Пипкин видел епископа настоящего  епископа, у которого были батистовые рукавчики, а на голове парик. Он видел,  как тот ходил, и он слышал, как тот говорил на конфирмации, и когда во время  этой величественной церемонии вышеупомянутый епископ положил руку ему па  голову, Натэниел Пипкин был столь преисполнен почтения и благоговейного ужаса,  что тут же упал в обморок и был вынесен из церкви сторожем.    

Это было великое событие, ошеломляющее событие в жизни  Натэниела Пипкина, и оно было единственным, какое замутило тихий поток его  спокойного существования, покуда в один прекрасный день он не отвел в  рассеянности глаза от доски, на которой писал головоломную задачу на правило  сложения для провинившегося шалуна, и его взгляд внезапно не остановился на  румяном лицо Мерайи Лобс, единственной дочери старого Лобса, важного шорника,  жившего по другую сторону улицы.    

Глаза мистера Пипкина останавливались на хорошеньком личике  Мерайи Лобс много раз, когда он встречал ей в церкви или где-нибудь в других  местах; но глаза Мерайи Лобс никогда не были такими блестящими, щеки Мерайи  Лобс никогда не были такими румяными, как в этот именно день. Не удивительно,  что Натэниел Пипкин не мог отвести глаз от лица мисс Лобс; не удивительно, что  мисс Лобс, поймав на себе пристальный взгляд молодого человека, отвернулась от  окна, из которого выглядывала, закрыла его и спустила штору; не удивительно,  что Натэниел Пипкин немедленно вслед за этим набросился на юного шалуна,  который раньше провинился, и отшлепал и отколотил его со всей возможной  добросовестностью. Все это было очень естественно, и удивляться тут совершенно  нечему.    

Однако есть чему удивиться, если человек такого робкого  нрава и нервического темперамента, как мистер Натэниел Пипкин, а главное —  человек с такими ничтожными доходами, осмеливался, начиная с этого дня,  домогаться руки и сердца единственной дочери вспыльчивого старого Лобса —  старого Лобса, важного шорника, который мог бы купить целую деревню одним  росчерком пера и даже не заметить издержек, старого Лобса, который, как было  хорошо известно, имел уйму денег, помещенных в банке ближайшего базарного  городка, старого Лобса, у которого, по слухам, были несметные и неистощимые  сокровища, накопленные в маленьком железном сейфе с большой замочной скважиной,  находившемся над каминной полкой в задней комнате, старого Лобса, который, как  было хорошо известно, украшал в праздничные дни свой обеденный стол чайником,  молочником и сахарницей из чистого серебра, каковые — он похвалялся в гордыне  сердца своего — должны были стать собственностью его дочери, когда та найдет  себе мужа по вкусу. Я повторяю, — ибо это вызывает глубокое изумление и  крайнее недоумение, — что Натэниел Пипкин имел дерзость скосить глаза в ту  сторону. Но, как известно, любовь слепа, известно также, что Натэниел Пипкин  слегка косил, и, быть может, именно эти два обстоятельства взятые вместе помешали  ему увидеть все дело в настоящем свете.    

Если бы у старого Лобса было хотя бы самое отдаленное или  туманное представление о чувствах Натэниела Пипкина, он бы попросту сровнял  школу с землей, или стер учителя с лица земли, или совершил какой-нибудь другой  оскорбительный и чудовищный поступок, в равной мере жестокий и неистовый, ибо  он был ужасным стариком, этот Лобс, когда задевали его гордость или в нем  вскипала кровь. А ругался он! Такие вереницы проклятий катились иной раз с  грохотом через улицу, когда он обличал леность своего костлявого подмастерья на  тонких ногах, что Натэниела Пипкина с ног до головы охватывала от ужаса дрожь и  волосы на головах его учеников вставали дыбом от страха.    

Ну, так вот, день за днем, когда кончались занятия в школе и  ученики расходились, Натэниел Пипкин садился у окна на улицу и, делая вид,  будто читает книгу, бросал косые взгляды через улицу в надежде увидеть  блестящие глазки Мерайи Лобс; и не просидел он таким образом и двух-трех дней,  как в верхнем окне появились блестящие глазки, тоже прикованные, по-видимому, к  книге. Это было восхитительно и радовало сердце Натэниела Пипкина. Ради этого  стоило просиживать здесь часами и смотреть на хорошенькое личико, когда глазки  были опущены; по когда Мерайя Лобс начинала отрывать глаза от книги и бросать  лучистые взгляды в сторону Натэниела Пипкина, его восторг и упоение были  буквально безграничны. Однажды, зная, что старого Лобса нет дома, Натэниел  Пипкин дерзнул, наконец, послать воздушный поцелуй Мерайе Лобс, а Мерайя Лобс,  вместо того чтобы закрыть окно и опустить штору, послала воздушный поцелуй ему  и улыбнулась. Вот почему Натэниел Пипкин решил — будь что будет, а он откроет  свои чувства без дальнейшего промедления!    

Никогда еще не украшали землю более изящная ножка и веселое сердце,  более милое личико и хрупкая фигурка, чем у Мерайи Лобс, дочери старого  шорника. В ее блестящих глазках играл плутовской огонек, который воспламенил бы  сердце, значительно менее чувствительное, чем сердце Натэниела Пипкина; и в ее  веселом смехе звучала такая радостная нота, что самый суровый мизантроп должен  был улыбнуться, ее услышав. Даже сам старик Лобс, в минуту крайнего  раздражения, не мог противиться ласкам своей хорошенькой дочери; а когда она и  ее кузина Кейт — лукавая, очаровательная маленькая особа с дерзким взглядом —  вместе вели атаку на старика, что, сказать по правде, делали они очень часто,  он не мог им отказать ни в чем, потребуй они даже часть несметных и неистощимых  сокровищ, укрытых от дневного света в железном сейфе.    

У Натэниела Пипкина сильно забилось сердце, когда он увидел  эту соблазнительную парочку ярдах в ста впереди летним вечером, на том самом  поле, по которому он много раз бродил до наступления темноты, размышляя о  красоте Мерайи Лобс. Но хотя не раз думал он о том, как живо и легко подойдет к  Мерайе Лобс и расскажет ей о своей страсти, если только ему удастся ее  встретить, оп почувствовал теперь, когда она неожиданно появилась перед ним,  что вся кровь бросилась ему в лицо, к явному ущербу для его ног, которые,  лишившись своей обычной доли крови, задрожали. Когда девушки останавливались  сорвать цветок или послушать пение птицы, Натэниел Пипкин также останавливался  и делал вид, что погружен в размышления, и это соответствовало  действительности, ибо он думал о том, что же ему делать, когда они повернут  назад — а это было неизбежно — и встретятся с ним лицом к лицу. Но хотя ему  страшно было их догнать, он не согласился бы потерять их из виду; вот почему,  когда они ускоряли шаги, и он ускорял шаги, когда они замедляли их, и он замедлял,  когда они останавливались, и он останавливался; и так они могли бы продолжать  свою прогулку до наступления темноты, если бы Кейт не оглянулась украдкой и не  поманила ободряюще Натэниела Пипкина. В манерах Кейт было что-то, чему нельзя  было противостоять, и вот Натэниел Пипкин пошел на зон; Натэниел Пипкин густо  краснел, а коварная маленькая кузина неудержимо смеялась; Натэниел Пипкин  преклонил колени на покрытой росой траве и объявил о своем решении остаться  коленопреклоненным навеки, если ему не будет разрешено встать признанным  возлюбленным Мерайи Лобс. В ответ на это в тихом вечернем воздухе зазвенел  веселый смех Мерайи Лобс, — впрочем, нимало как будто не потревожив  тишины, так приятно он звучал, — коварная маленькая кузина засмеялась еще  безудержнее, а Натэниел Пипкин покраснел гуще, чем когда бы то ни было.  Наконец, Мерайя Лобс, побуждаемая к смелости беззаветной любовью маленького  человека, отвернула головку и шепотом попросила кузину сказать, — или во  всяком случае Кейт сказала , — что она чувствует себя весьма  польщенной вниманием мистера Пипкина, что ее рукой и сердцем распоряжается ее  отец, но что все должны признать достоинства мистера Пипкина. Так как все это  было сказано с большой серьезностью и так как Натэниел Пипкин возвращался домой  с Мерайей Лобс и пробовал добиться поцелуя при прощанье, то он лег спать  счастливым человеком, и всю ночь ему снилось, что он смягчает сердце старого  Лобса, открывает денежный сундук и, женится на Мерайе.    

На следующий день Натэниел Пипкин видел, что старый Лобс  уехал на своем старом сером пони, и после многих сигналов, подаваемых из окна  маленькой коварной кузиной, цель и смысл которых он никак не мог понять,  костлявый подмастерье на топких ногах явился сообщить, что его хозяин не  вернется домой до утра и что леди ждут мистера Пипкина к чаю ровно в шесть  часов. Как проходили в тот день уроки, об этом ни Натэниел Пипкин, ни его  ученики не могли бы сказать больше, чем вы; но так или иначе, а они кончились,  и когда мальчики разошлись, Натэниел Пипкин ровно в шесть часов оделся, не  упустив ни одной мелочи. Нельзя сказать, чтобы он долго выбирал, какой костюм  надеть, ибо никакого выбора ему не представлялось; но надеть костюм так, чтобы,  предварительно вычистив, придать ему блеск, было делом чрезвычайно трудным и важным.    

Собралось очень приятное маленькое общество, состоявшее из  Мерайи Лобс, ее кузины Кейт и трех-четырех веселых, добродушных, румяных  девушек. Натэниел Пипкин увидел наглядное подтверждение того факта, что слухи о  сокровищах старого Лобса не были преувеличены. Настоящий массивный серебряный  чайник, молочник и сахарница красовались на столе, настоящие серебряные чайные  ложки, настоящие фарфоровые чашки и такие же тарелки для печенья и гренок…  Единственным темным пятном на всем этом был кузен Мерайн Лобс — брат Кейт,  которого Мерайя Лобс звала Генри и который, казалось, целиком завладел  вниманием Мерайи Лобс, заняв с нею один угол стола. Весьма приятно видеть  родственную любовь, но с нею можно зайти, пожалуй, слишком далеко, и Натэниел  Пипкин невольно подумал, что Мерайя Лобс, должно быть, исключительно привязана  к своим родственникам, если она оказывает им всем такое же внимание, как этому  кузену. После чаю, когда маленькая коварная кузина предложила играть в жмурки,  случилось почему-то так, что Натэниел Пипкин почти все время водил, и когда бы  ни попадался ему под руку кузен, Натэниел Пипкин неизменно убеждался, что  Мерайя Лобс находится тут же. И хотя маленькая коварная кузина и другие девушки  щипали его, дергали за волосы, подставляли стулья и дразнили, Мерайя Лобс,  казалось, не подходила к нему вовсе. А один раз — один раз — Натэниел Пипкин  готов был поклясться, что он слышал звук поцелуя, затем слабые протесты Мерайи  Лобс и приглушенный смех ее подруг. Все это было странно, очень странно, и  нельзя предсказать, что мог бы или чего не мог бы к результате сделать Натэниел  Пипкин, если бы его мысли не были внезапно направлены в новое русло.    

Причиной, которая направила его мысли в новое русло,  послужил громкий стук в парадную дверь, а человек, громко стучавший и парадную  дверь, был не кто иной, как сам старый Лобс, который неожиданно вернулся и  стучал, как гробовщик, потому что хотел есть. Не успел костлявый подмастерье на  тонких ногах принести тревожную весть, как девушки на цыпочках побежали наверх,  в комнату Мерайи Лобс, а кузен и Натэниел были втиснуты в два стенных шкафа в  гостиной, за неимением лучшего потайного местечка; а когда Мерайя Лобс и  маленькая коварная кузина спрятали их и привели комнату в порядок, они открыли  дверь старому Лобсу, который так ни на секунду и не переставал стучать.    

К несчастью, старый Лобс очень проголодался и был чудовищно  зол. Натэниел Пипкин слышал, как он ворчал, словно старая охрипшая цепная  собака, а стоило войти в комнату злополучному подмастерью на тонких ногах, как  старый Лобс неизменно начинал ругать его, словно лютый сарацин, хотя,  по-видимому, единственной его целью и намерением было облегчить свою грудь,  отделавшись от избытка ругательств. Наконец, на стол был подан ужин, который  предварительно разогрели, и старый Лобс набросился на него по всем правилам;  покончив с этим делом в один момент, он поцеловал дочь и потребовал трубку.    

Природа устроила колени Натэниеда Пипкина так, что они  находились в очень близком соседстве, но когда он услышал, что старый Лобс  требует трубку, они застучали, как будто хотели стереть друг друга в порошок;  ибо в этом самом шкафу, где он стоял, на двух крючках висела та самая большая  трубка с коричневым чубуком и серебряной головкой, которую он видел во рту  старого Лобса аккуратно каждый день и каждый вечер в течение последних пяти  лет. Две девушки стали искать трубку внизу, искали трубку наверху и всюду, но  только не там, где, как они знали, находилась трубка, а старый Лобс тем  временем бушевал самым неописуемым образом. Наконец, он вспомнил о стенном  шкафе и подошел к нему. Не было никакого смысла такому маленькому человеку, как  Натэниел Пипкин, тянуть дверцу внутрь, когда такой большой, сильный мужчина,  как старый Лобс, тянул ее наружу. Старый Лобс рванул ее разок и открыл  настежь, — обнаружив Натэниела Пипкина, который стоял прямой, как палка, и  дрожал от страха с головы до пят. Помилуй бог, каким ужасным взглядом окинул  его старый Лобс, когда вытащил за шиворот и держал на расстоянии вытянутой  руки!    

— Какого черта вам здесь нужно? — страшным голосом  спросил старый Лобс.    

Натэниел Пипкин не мог дать никакого ответа, и потому старый  Лобс раскачивал его взад и вперед в течение двух-трех минут, дабы привести его  мысли в порядок.    

— Что вам здесь нужно? — заревел Лобс. — Чего  доброго, вы явились за моей дочерью?    

Старый Лобс сказал это только в насмешку, ибо он не думал,  чтобы самонадеянность смертного могла завести Натэниела Пипкина так далеко.  Каково же было его негодование, когда бедняга ответил:    

— Да, мистер Лобс. Я пришел за вашей дочерью. Я люблю  ее, мистер Лобс.    

— Ах вы плаксивый, криворотый, жалкий негодяй! —  ахнул старый Лобс, ошеломленный страшным признанием. — Что вы под этим  подразумеваете? Отвечайте прямо! Проклятье! Я вас задушу!    

Не было ничего невероятного в том, что старый Лобс в припадке  бешенства привел бы эту угрозу в исполнение, если бы его руку не остановило  весьма неожиданное явление — а именно кузен, который, выйдя из своего шкафа и  подойдя к старому Лобсу, сказал:    

— Сэр, я не могу допустить, чтобы этот безобидный  человек, приглашенный сюда по какой-то девичьей причуде, брал на себя весьма  благородным образом вину (если это вина), которая лежит на мне и которую я  готов признать. Я люблю вашу дочь, сэр, и я пришел сюда с целью повидаться с  нею.    

Тут старый Лобс раскрыл глаза очень широко, но не шире чем  Натэниел Пипкин.    

— Вы? — произнес старый Лобс, овладей, наконец,  дыханием, чтобы вымолвить слово.    

— Я.    

— Но я давно отказал вам от дома.    

— Да, вы отказали. Иначе я не пришел бы сюда тайком  сегодня вечером.    

Мне грустно говорить это о старом Лобсе, но я думаю, что он  поколотил бы кузена, если бы его хорошенькая дочка, блестящие глаза которой  наполнились слезами, не вцепилась ему в руку.    

— Не удерживайте его, Мерайя, — сказал молодой  человек, — если у него есть желание меня ударить, пусть ударит. Ни за  какие блага в мире я не трону ни единого волоса на его седой голове.    

Старик опустил глаза, услышав этот упрек, и встретил взгляд  своей дочери. Я уже упоминал раз или два, что глаза у нее были очень блестящие,  и хотя теперь они наполнились слезами, однако не стали менее выразительными.  Старый Лобс отвернулся, словно желал избежать их влияния, и тут, по воле  судьбы, его взгляд упал па лицо маленькой коварной кузины, которая, побаиваясь  за брата и в то же время подсмеиваясь над Натэниелом Пипкиным, состроила такую  очаровательную мину, слегка испуганную вдобавок, что па нее стоило посмотреть и  старому и молодому. Затем она умоляюще продела свою руку под руку старика и  прошептала ему что-то па ухо; старый Лобс ничего не мог поделать, — он расплылся  в улыбку, и в то же самое время по щеке у него скатилась слеза.    

Минут пять спустя из комнаты Мерайи появились девицы; они  хихикали и смущались; когда молодежь обрела полное счастье, старый Лобс достал  свою трубку и закурил ее; и любопытно одно обстоятельство, касающиеся именно  этой трубки табаку: она оказалась самой умиротворяющей и приятной трубкой,  какую он когда-либо курил.    

Натэниел Пипкин счел наилучшим хранить свою тайну и  благодаря этому вошел постепенно в милость к старому Лобсу, который со временем  научил его курить, и в течение многих последующих лет они сиживали в саду  ясными вечерами, весьма торжественно покуривая и попивая. Он скоро оправился от  своей страсти, ибо мы находим его имя в приходской книге, где он расписался как  свидетель бракосочетания Мерайи Лобс и ее кузена; выяснилось также, на  основании других документов, что в ночь свадьбы он был посажен в деревенскую  тюрьму, ибо совершил на улице, в состоянии опьянения, ряд эксцентрических  поступков, в чем его поддерживал и к чему его подстрекал костлявый подмастерье  на тонких ногах.    

 Глава XVIII,    

     

вкратце поясняющая два пункта: во-первых, силу истерики  и, во-вторых, силу обстоятельств     

     

В течение двух дней, следовавших за завтраком у миссис  Хантер, пиквикисты оставались в Интенсуилле, с беспокойством ожидая вестей от  своего досточтимого вождя. Мистеру Тапмену и мистеру Снодграссу было  по-прежнему предоставлено развлекаться по-своему, ибо мистер Уинкль, уступая  самому настойчивому приглашению, продолжал жить в доме мистера Потта и  посвящать свой досуг обществу его очаровательной супруги. Не раз и сам мистер  Потт присоединялся к ним для довершения их блаженства. Глубоко погруженный в  размышления об общественном благе и о посрамлении «Независимого», этот великий  муж редко решался снизойти с высоты своего ума к скромному уровню умов  ординарных. Но на сей раз, как бы подчеркивая свое расположение к любому  последователю мистера Пикника, он снисходил, уступал, спускался со своего  пьедестала и шагал по земле, милостиво приноравливая свои замечания к разумению  стада и, если судить не по духу, а по форме, казалось, сопричислял себя к этому  стаду.    

При таком отношении сего знаменитого общественного деятеля к  мистеру Уинклю легко себе представить крайнее удивление, изобразившееся на лице  этого джентльмена, сидевшего в столовой за утренним завтраком, когда дверь  быстро распахнулась и столь же быстро захлопнулась за мистером Поттом, который  величественно направился к нему и, оттолкнув протянутую руку, заскрежетал  зубами, словно хотел отточить то, что собирался произнести, и воскликнул  скрипучим голосом:    

— Змея!    

— Сэр! — воскликнул мистер Уинкль, вставая с  кресла.    

— Змея, сэр! — повторил мистер Потт, возвышая  голос, а затем внезапно понижая: — Я сказал, змея, сэр, — понимайте как  знаете.    

Если вы расстались с человеком друзьями в два часа ночи, а  он встречает вас утром в половине десятого и вместо приветствия называет вас  змеей, есть основания заключить, что за это время случилось нечто неприятное.  Эта мысль пришла в голову мистеру Уинклю. Он ответил мистеру Потту ледяным  взглядом и, следуя совету сего джентльмена, старался «понять как знает», что  такое змея. Однако из этого ничего не вышло, и после нескольких минут глубокого  молчания он сказал:    

— Змея, сэр… змея, мистер Потт! Что вы хотите сказать,  сэр?.. Это шутка!    

— Шутка, сэр! — закричал мистер Потт, сделав жест,  выражавший горячее желание запустить чайником из британского металла в голову  гостя. — Шутка, сэр… По нет, я буду сдержан! Я буду сдержан, сэр!    

И, в доказательство своей сдержанности, мистер Потт с пеной  у рта бросился в кресло.    

— Дорогой сэр! — выкликнул мистер Уинкль.    

— Дорогой сэр! — подхватил Потт. — Как вы  смеете, сэр, обращаться ко мне со словами «дорогой сэр»? Как вы смеете, говоря  это, смотреть мне в глаза, сэр?    

— В таком случае, сэр, мне остается спросить, —  ответил мистер Уинкль, — как вы смеете смотреть мне в глаза и называть  меня змеей, сэр?    

— Потому что вы змея! — отвечал мистер Потт.    

— Докажите это, сэр! — горячо сказал мистер  Уинкль. — Докажите!    

Мрачное облако пронеслось по глубокомысленному лицу  издателя, когда он вытащил из кармана утренний номер «Независимого» и, ткнув  пальцем в какую-то заметку, шнырнул газету через стол мистеру Уинклю.    

Сей джентльмен взял се и прочел следующее:    

«Наш невежественный и мерзкий противник в отвратительных  заметках по поводу последних выборов в нашем городе осмелился вторгнуться в  святилище частной жизни и коснулся крайне недвусмысленным образом личных дел  нашего бывшего кандидата и нашего будущего представителя, несмотря на гнусно  подстроенное его поражение — мистера Физкина. Чего добивается наш подлый  противник? Что сказал бы этот грубиян, если бы мы пренебрегли, подобно ему,  общественной благопристойностью и приподняли завесу, которая, к счастью для  него, защищает его личную жизнь от насмешек, чтобы не сказать омерзения? Что,  если бы мы указали и комментировали факты и обстоятельства, которые хорошо  известны и замечены всеми, кроме нашего слепого, как крот, противника?.. Что,  если бы мы обнародовали следующее излияние, которое мы получили, когда начали  писать эту статью, от талантливого согражданина и сотрудника:    

«Медный лоб»     

     

Коли знал бы П…    

Как много забот    

Рогатым состоять супругом,    

То сделал бы, поверь,    

Чего нельзя теперь,    

И свел ее до свадьбы с  Уинклем-другом.    

     

— Какие рифмы к слову «забот», негодяй? — торжественно  вопросил мистер Потт.    

— Какие рифмы к слову «забот»? — повторила миссис  Потт, чье появление в этот момент предупредило ответ. — Скажем — Потт!    

Говоря это, миссис Потт ласково улыбнулась ошарашенному  пиквикисту и протянула ему руку. Взволнованный молодой человек в смущении готов  был ножа и. поданную ему руку, если бы не вмешался негодующий Потт.    

— Назад, сударыня, назад! — крикнул  редактор. — Пожимать ему руку на моих глазах!    

— Мистер Потт! — сказала удивленная леди.    

— Несчастная женщина, смотрите! — воскликнул  супруг. — Смотрите, сударыня, — «Медный лоб». «Медный лоб» — это я.  «Она» — это вы, сударыня… вы!    

В порыве бешенства, сопровождаемого чем-то вроде дрожи,  вызванной выражением лица его супруги, Потт бросил свежий номер «Итенсуиллского  независимого» к ее ногам.    

— Однако, сэр, — сказала удивленная миссис Потт,  наклоняясь, чтобы поднять газету. — Однако, сэр!    

Мистер Потт вздрогнул под презрительным взглядом своей  супруги. Он делал отчаянные усилия подвинтить свою храбрость, но она быстро  развинчивалась.    

Ничего нет ужасного в этой краткой реплике: «Однако, сэр!» —  когда приходится ее читать, но тон. каким она была произнесена, и взгляд, ее  сопровождавший, казалось, прямо указывали па отмщение, долженствующее  обрушиться на голову Потта, и произвели на него соответствующее впечатление.  Самый неопытный наблюдатель мог бы обнаружить в его взволнованной физиономии  готовность уступить свои веллингтоновские сапоги любому бесстрашному  заместителю, который согласился бы в данный момент стоять в них перед миссис Потт.    

Миссис Потт прочла статью, испустила громкий кряк и  грохнулась на ковер у камина, визжа и колотя каблуками, так что нельзя было  сомневаться в характере ее чувств по данному поводу.    

— Моя милая, — сказал устрашенный Потт, — я  ведь не говорил, что верю этому… Я… — но голос несчастного утонул в визге его  супруги.    

— Миссис Потт, сударыня, позвольте и мне… умоляю вас,  успокойтесь! сказал мистер Уинкль, но вопли и стук участились и стали еще  громче.    

— Дорогая моя, — сказал мистер Потт, — мне  очень жаль. Если ты не думаешь о своем здоровье, подумай хотя бы обо мне,  дорогая. Перед домом соберется толпа.    

По чем настойчивей умолял мистер Потт, тем неистовей были  вопли.    

К счастью, однако, при особе миссис Потт состояла  телохранительница, некая молодая леди, прямой обязанностью коей было  заведование ее туалетом, но крайне полезная во многих случаях жизни и больше  всего в этой специальной области, где ее госпоже требовались поддержка и  содействие в любой ее склонности противоречить желаниям несчастного Потта. В надлежащий  срок вопли достигли слуха молодой леди и привели ее в комнату с быстротой,  которая существенно угрожала привести в беспорядок ее локончики, затейливо  свисавшие из-под чепчика.    

— О моя дорогая миссис! — восклицала  телохранительница, стремительно опускаясь на колени рядом с распростертой на  полу миссис Потт. — О моя дорогая миссис! Что случилось?    

— Ваш хозяин… ваш жестокий хозяин… — бормотала  страдалица.    

Потт явно начал сдаваться.    

— Какой позор! — укоризненно сказала  телохранительница. — Я знаю, он сведет вас в могилу, сударыня. Бедный  ангел!    

Он сдавался все заметнее. Противник продолжал атаку.    

— Ох, не оставляйте меня… не оставляйте меня,  Гудуин! — лепетала миссис Потт, судорожно цепляясь за руку упомянутой  Гудунн. — Вы — единственное существо, которое меня любит, Гудуин!    

После этого трогательного обращения Гудуин разыграла  маленькую семейную трагедию собственного сочинения и пролила обильные слезы.    

— Никогда, сударыня… никогда, — сказала  Гудуин. — О сэр, вам следует быть заботливее… внимательнее, вы не знаете,  как вы обижаете миссис. Когда-нибудь вы об этом пожалеете, я знаю, что  пожалеете, и всегда это знала.    

Несчастный Потт робко поднял глаза, но ничего из сказал.    

— Гудуин, — позвала миссис Потт слабым голосом.    

— Сударыня? — отозвалась Гудуин.    

— Если бы вы только знали, как я любила этого человека!    

— Не расстраивайте себя воспоминаниями,  сударыня! — сказала телохранительница.    

У Потта был совершенно перепуганный вид. Пришла пора, когда  оставалось только прикончить его.    

— А теперь, — рыдала миссис Потт, — теперь,  после всего, что было, с тобой так обращаются, так позорят и оскорбляют в  присутствии третьего лица, и это лицо — посторонний человек. Но я этого не  потерплю! Гудуин, продолжала миссис Потт, приподнимаясь в объятиях своей  союзницы, — мой брат, лейтенант, заступится за меня. Я разведусь с ним,  Гудуин!    

— Он этого заслуживает, сударыня, — сказала  Гудуин.    

Какие бы мысли ни пробудила в уме мистера Потта угроза о  разводе, он их скрыл и удовлетворился тем, что сказал с великим смирением:    

— Моя дорогая, ты меня выслушаешь?    

Единственным ответом был новый взрыв рыданий, и миссис Потт  с возрастающей истеричностью начала требовать, чтобы ей сообщили, зачем она  родилась на свет божий, и чтобы ей дали целый ряд сведений того же рода.    

— Дорогая моя, — увещевал мистер Потт, — не  поддавайся этим горьким чувствам. Я ни на минуту не поверил, что для этой  заметки есть какие-либо основания, дорогая… Это невозможно! Я только  рассердился, моя милая… Можно сказать, был в бешенстве… оттого, что шайка  «Независимого» осмелилась это напечатать, вот и все!    

Мистер Потт бросил умоляющий взгляд на безвинного виновника  несчастья, словно просил его не упоминать о змее.    

— А какие шаги, сэр, намереваетесь вы предпринять,  чтобы получить удовлетворение? — осведомился мистер Уинкль, обретая  смелость по мере того, как он видел, что Потт ее теряет.    

— О Гудуин! — пролепетала миссис Потт. — Он  собирается отхлестать редактора «Независимого»… собирается, Гудуин?    

— Тише, тише, сударыня, прошу вас, успокойтесь. —  ответила телохранительница. — Конечно, отхлещет, раз вы этого хотите,  сударыня.    

— Обязательно! — сказал Потт, уловив в поведении  супруги симптомы нового обморока. — Конечно, я его отхлещу!    

— Когда, Гудуин? — осведомилась миссис Потт, еще  не решив, как ей быть с обмороком.    

— Разумеется, немедленно, — сказал мистер  Потт. — Сегодня!    

— О Гудуин, — продолжала миссис Потт, — это  единственный способ ответить на клевету и восстановить мою честь в глазах  общества.    

— Ну, конечно, сударыня, — отвечала Гудуин. —  Ни один мужчина, если только он мужчина, сударыня, не может отказаться.    

Так как истерика все еще носилась в воздухе, мистер Потт  подтвердил, что не откажется, но миссис Потт была так потрясена при одной мысли  о павшем на нее подозрении, что еще с полдюжины раз собиралась устроить  припадок и, вне всякого сомнения, лишилась бы чувств, если бы не беспрерывная  поддержка со стороны неутомимой Гудуин и не повторные мольбы о прощении  побежденного Потта. Когда, наконец, несчастный был запуган вконец и унижен до  подобающего ему уровня, миссис Потт пришла в себя, и они приступили к завтраку.    

— Вы, конечно, не допустите, мистер Уинкль, чтобы эта  презренная газетная клевета сократила время вашего пребывания у нас? —  спросила миссис Потт, улыбаясь сквозь слезы.    

— Надеюсь, что нет, — сказал мистер Потт, одержимый  при этих словах горячим желанием, чтобы его гость подавился гренком, который  тот подносил в этот момент ко рту, и тем самым основательно сократил свое  пребывание у них.    

— Надеюсь, что нет.    

— Вы очень добры, — ответил мистер Уинкль, —  но от мистера Пиквика получено письмо — об этом я узнал из записки мистера  Тапмена, которая была доставлена мни сегодня утром, когда я еще спал, — в  нем мистер Пиквик просит нас встретиться с ним сегодня в Бери. Мы отправляемся  с каретой в полдень.    

— Но вы вернетесь? — спросила миссис Потт.    

— О, конечно! — ответил мистер Уинкль.    

— Вы уверены? — сказала миссис Потт, украдкой  посылая нежный взгляд гостю.    

— Совершенно, — отозвался мистер Уинкль.    

Завтрак прошел в молчании, ибо каждый был погружен в мысли о  личных неприятностях. Миссис Потт сожалела о потере своего кавалера; мистер  Потт о своем опрометчивом обещании отхлестать «Независимого»; мистер Уинкль — о  том, что невольно поставил себя в такое щекотливое положение. Наступил полдень,  и после многочисленных «до свиданья» и обещаний вернуться он вырвался от  гостеприимных супругов.    

«Если он вернется, я его отравлю», — думал мистер Потт,  направляясь в свой маленький кабинет, где он фабриковал громовые стрелы.    

«Если я когда-нибудь еще вернусь сюда и снова буду водиться  с этими людьми, — думал мистер Уинкль, держа путь к „Павлину“, — я  заслуживаю того, чтобы меня самого отхлестали… вот и все!»    

Друзья его уже собрались к отъезду, карета была наготове, и  через полчаса они пустились в путешествие той самой дорогой, какой ехали  недавно мистер Пиквик и Сэм и поэтическое описание которой, сделанное мистером  Снодграссом, мы не намерены приводить, так как кое-что о ней уже было сказано  нами.    

Мистер Уэллер встретил их у дверей «Ангела», и когда этот  джентльмен провел их в комнату мистера Пиквика, они, к немалому удивлению  мистера Уинкля и мистера Снодграсса и к немалому замешательству мистера  Тапмена, застали там старого Уордля и Трандля.    

— Как поживаете? — спросил пожилой джентльмен.  пожимая руку мистеру Тапмену. — Не удручайтесь и не принимайте этого  близко к сердцу, ничего не поделать, дружище. В ее интересах я бы хотел, чтобы  она стала вашей, в ваших собственных — я очень рад, что этого не случилось.  Такой молодой человек, как вы, не упустит своего… а?    

Высказав это утешительное соображение, Уордль хлопнул  мистера Тапмена по спине и добродушно рассмеялся.    

— А вы как поживаете, любезные друзья? — спросил  пожилой джентльмен, пожимая руки одновременно мистеру Уинклю и мистеру  Снодграссу. — Сию минуту я говорил Пиквику, что нам нужно было бы всем собраться  на рождество. У нас будет свадьба… на этот раз настоящая свадьба.    

— Свадьба? — воскликнул мистер Снодграсс бледнея.    

— Да, свадьба. Но не пугайтесь. — сказал  добродушный пожилой джентльмен. — это только Трандль и Белла.    

— О, вот как! — воскликнул мистер Снодграсс,  освобождаясь от мучительных сомнений, теснивших его грудь. — Поздравляю  вас, сэр. А как поживает Джо?    

— О, прекрасно! — ответил пожилой  джентльмен. — Пребывает по сне, по обыкновению.    

— А ваша матушка, а священник и все остальные?    

— Великолепно.    

— Где… — произнес с усилием мистер Тапмеп, — где…  она, сэр? — Он отвернулся и закрыл лицо рукой.    

— Она? — переспросил пожилой джентльмен, лукаво  кивая головою. — Вы имеете в виду мою незамужнюю родственницу… а?    

Мистер Тапмен кивком головы дал понять, что его вопрос  относился к обманутой Рейчел.    

— О, она уехала, — сказал пожилой  джентльмен. — Она живет довольно далеко у родственников. Она не могла  ужиться с девочками, и я отправил ее. Но вот и обед! Вы, должно быть,  проголодались с дороги. А я и без дороги голоден, а потому — к делу!    

Обеду было оказано должное внимание, и когда после трапезы  они сидели за столом, мистер Пиквик к вящему возмущению и ужасу своих  последователей рассказал о пережитом им приключении и об успехе, увенчавшем  гнусные ухищрения дьявольского Джингля.    

— А приступ ревматизма, схваченного мною в этом саду,  заставляет меня хромать до сих пор, — сказал в заключение мистер Пиквик.    

— У меня также было приключение, — сказал,  улыбаясь, мистер Уинкль, и на вопрос мистера Пиквика он ответил рассказом о  злостной клевете «Итенсуиллского независимого» и последовавшем возмущении их  друга, редактора.    

Чело мистера Пиквика омрачалось по мере того, как  рассказывал мистер Уинкль. Друзья заметили это, и когда мистер Уинкль кончил,  наступило глубокое молчание. Мистер Пиквик выразительно ударил по столу кулаком  и произнес следующее.    

— Не удивительно ли, — сказал мистер  Пиквик, — что мы не можем, по-видимому, войти ни в один дом, чтобы не  навлечь на него какие-нибудь неприятности? Не свидетельствует ли, спрашиваю я,  о нескромности или, что еще хуже, о порочности — да, я должен это  сказать! — моих последователей то обстоятельство, что, под чьим бы кровом  они ни поселились, они нарушают покой и благополучие какой-нибудь доверчивой  женской души? Но явствует ли это, говорю я…    

По всей вероятности, мистер Пиквик продолжал бы в таком тоне  еще долго, если бы появление Сэма с письмом в руках не заставило его прервать  поток красноречия. Он вытер лоб носовым платком, снял очки, протер их и снова  надел; его голос вновь обрел обычную мягкость, когда он спросил:    

— Что это у вас, Сэм?    

— Только что был на почте и нашел это-вот письмо, оно  лежит там уж два дня, — ответил мистер Уэллер. — Запечатано облаткой,  и адрес написан крупным почерком.    

— Не знаю этого почерка, — сказал мистер Пиквик,  распечатывая письмо. Боже милосердный! Что это? Должно быть, шутка, это… это…  не может этого быть?    

— Что случилось? — воскликнули все в один голос.    

— Никто не умер? — спросил Уордль, встревоженный  испуганным лицом мистера Пиквика.    

Мистер Пиквик ничего не ответил: бросив письмо через стол и  предложив мистеру Тапмену прочесть вслух, он откинулся на спинку кресла, —  лицо его выражало такое бессмысленное удивление, что жутко было смотреть.    

Мистер Тапмен дрожащим голосом прочел письмо следующего содержания:    

     

«Фрименс-Корт. Корнхилл, августа 28  1830 г.    

Бардл против Пиквика    

Сэр.    

Уполномоченные миссис Мартой Бардл  начать против вас дело о нарушении брачного обещания, убытки от какового  нарушения истица определяет в полторы тысячи фунтов, доводим до вашего  сведения, что приказ о возбуждении дела против вас в Суде Общих Тяжб[60] выдан; просим поставить  нас с обратной почтой в известность об имени вашего поверенного в Лондоне,  коему будет поручено ведение этого дели с вашей стороны.    

Пребываем, сэр, Вашими покорными  слугами    

Додсон и Фогг.    

Мистеру Сэмюелу Пиквику».    

     

Немое изумление, с каким каждый взирал па соседа и на  мистера Пиквика, было столь выразительно, что, казалось, все боялись  заговорить. В конце концов молчание было нарушено мистером Тапменом.    

— Додсон и Фогг, — повторил он машинально.    

— Бардл и Пиквик, — сказал мистер Снодграсс  раздумчиво.    

— Покой и благополучие доверчивой женской души, —  пробормотал мистер Уинкль с рассеянным видом.    

— Это заговор! — сказал мистер Пиквик, когда к  нему возвратился, наконец, дар речи. — Гнусный заговор этих двух жадных  поверенных — Додсона и Фогга! Миссис Бардл никогда бы на это не пошла, это не в  ее характере… И повода у нее нет. Какая нелепость!.. Какая нелепость!    

— О ее характере, — сказал Уордль с  улыбкой, — вы, конечно, судить можете. Я не хочу вас обескураживать, но  должен сказать, что об ее притязаниях Додсон и Фогг судить могут лучше, чем  любой из нас.    

— Это подлая попытка вымогательства! — сказал  мистер Пиквик.    

— Надеюсь, что так, — отозвался Уордль, сухо покашливая.    

— Слышал ли кто когда-нибудь, чтобы я говорил с ней  иначе, чем полагается говорить жильцу с квартирной хозяйкой? — продолжал  мистер Пиквик с подъемом. — Видел ли кто когда-нибудь меня с нею? Даже  друзья мои, присутствующие здесь, никогда…    

— Если не считать одного раза, — сказал мистер  Тапмен.    

Мистер Пиквик изменился в лице.    

— Ну? — сказал Уордль. — Это важно. Надеюсь,  ничего подозрительного не было?    

Мистер Тапмен с опаской посмотрел на своего вождя.    

— Ну, конечно, — сказал он, — ничего  подозрительного. Но… заметьте, я не знаю, как это вышло… она несомненно была в  его объятиях.    

— Боже милосердный! — воскликнул мистер Пиквик,  когда в уме его воскресло яркое воспоминание об этой сцене. — Какое  ужасное стечение обстоятельств! Так и есть… так и есть.    

— И наш друг ее утешал, — прибавил мистер Уинкль  не без ехидства.    

— Это правда, — сказал мистер Пиквик. — Не  буду отрицать. Это правда.    

— Вот те на! — воскликнул Уордль. — Для дела,  в котором нет ничего подозрительного, это кажется довольно странным, не правда ли,  Пиквик? Ах, хитрец… хитрец! — И он захохотал так, что посуда в шкафу  зазвенела.    

— Какое ужасное недоразумение! — воскликнул мистер  Пиквик, хватаясь за голову. — Уинкль… Тапмен… Я прошу простить мне  замечания, которые я только что сделал. Все мы жертвы обстоятельств, а я в  особенности.    

После этого извинения мистер Пиквик закрыл лицо руками и  предался размышлениям. Уордль подмигивал и кивал остальным членам компании,  описав полный круг.    

— Так или иначе, я хочу, чтобы все разъяснилось, —  сказал мистер Пиквик, поднимая голову и колотя кулаками по столу. — Я  должен видеть Додсона и Фогга! Завтра же я еду в Лондон.    

— Только не завтра, — сказал Уордль, — вы еще  сильно хромаете.    

— Хорошо, послезавтра.    

— Послезавтра — первое сентября, и вы обещали  непременно поехать с нами по крайней мере до поместья сэра Джеффри Маннинга и  присоединиться к нам за завтраком, если не пожелаете принять участие в охоте.    

— Хорошо, через два дня, — сказал мистер  Пиквик. — В четверг. Сэм!    

— Сэр? — отозвался мистер Уэллер.    

— Закажите два наружных места в Лондон на четверг на  утро — для себя и для меня.    

— Слушаю, сэр.    

Мистер Уэллер вышел и медленным шагом отправился выполнять  поручение, заложив руки в карманы и уставившись взглядом в землю.    

— Странный человек — мой повелитель! — говорил мистер  Уэллер, медленно идя по улице. — Ухаживать за миссис Бардл… а у нее еще  сынишка в придачу… И всегда это приключается с этакими-вот старичками, какими  бы па вид ни казались они степенными. А все-таки я не думал, чтобы он на это  пошел… А все-таки я не думал, чтобы он на это пошел!    

И, рассуждая в таком духе, мистер Сэмюел Уэллер направил  свои стопы к конторе пассажирских карст.    

 Глава XIX    

     

Приятный день, неприятно окончившийся     

     

Птицы, которые, к счастью, для собственного душевного  спокойствия и благополучия, пребывали в блаженном неведении тех приготовлений,  какие делались, чтобы поразить их первого сентября, приветствовали утро этого  дня как самое приятное утро в эту пору года. Молодые куропатки, самодовольно  разгуливавшие по жнивью со всем хвастливым фанфаронством молодости, и более  взрослые куропатки, следившие круглым глазком, с презрительным видом умудренных  опытом птиц, за легкомысленным поведением младших, равно не подозревали о  надвигающейся гибели и весело и радостно нежились в свежем утреннем воздухе, а  несколько часов спустя были повержены в прах. Но мы впадаем в чувствительность.  Будем продолжать.    

Итак, говоря языком простым и прозаическим, наступило  прекрасное утро, — столь прекрасное, что едва можно было поверить, будто  немногие месяцы английского лета уже пролетели. Живые изгороди, поля и деревья,  холмы и вересковая долина являли взору непрерывно меняющиеся оттенки сочного,  ярко-зеленого цвета; вряд ли хотя бы один лист упал, вряд ли хотя бы одна  желтая крапинка, сливаясь с тонами лета, предупреждала вас о наступлении осени.  Небо было безоблачное, солнце сияло яркое и теплое; в воздухе звенело пение  птиц, жужжали насекомые, а деревенские сады, пестревшие цветами всех оттенков,  ярких и прекрасных, искрились в густой росе, как клумбы сверкающих драгоценных  камней. На всем лежал отпечаток лета, и ни одна из его великолепных красок еще  не поблекла.    

Таково было утро, когда открытый экипаж, в котором  находились трое пиквикистов (мистер Снодграсс предпочел остаться дома), мистер  Уордль и мистер Трандль, с Сэмом Уэллером на козлах рядом с кучером,  остановился на краю дороги у ворот, перед которыми стояли высокий сухопарый  дозорщик и мальчик в башмаках и кожаных гетрах, каждый с сумкою внушительных  размеров; два пойнтера сопровождали их.    

— Послушайте, — прошептал мистер Уинкль, обращаясь  к Уордлю, когда дозорщик опустил подножку экипажа, — неужели они думают,  что мы настреляем столько дичи, чтобы наполнить эти сумки?    

— Наполнить? — воскликнул старый Уордль. —  Господи помилуй, ну, конечно! Вы одну, я другую. Наполним, да еще в карманах  наших охотничьих курток поместится столько же.    

Мистер Уинкль вылез из экипажа, ничего не ответив на это  замечание, но про себя подумал, что, если его друзья останутся на открытом  воздухе, пока он не наполнит сумки, они серьезно рискуют схватить насморк.    

— Эй, Джуно, сюда, старуха! Куш, Деф, куш! —  говорил Уордль, лаская собак. — Сэр Джеффри, конечно, еще в Шотландии,  Мартин?    

Рослый дозорщик отвечал утвердительно и с некоторым  удивлением перевел взгляд с мистера Уинкля, который держал свое ружье так,  словно хотел, чтобы карман куртки избавил его от необходимости нажать спуск, на  мистера Тапмена, который держал свое ружье так, словно боялся его, — и нет  никакого реального основания сомневаться в том, что он действительно боялся.    

— Мои друзья еще не вполне освоились с такого рода  забавой, Мартин, сказал Уордль, заметивший этот взгляд. — Век живи, век  учись, знаете ли. Скоро они будут хорошими стрелками. А впрочем, прошу прощенья  у моего друга Уинкля, он уже имеет некоторый опыт.    

В ответ па этот комплимент мистер Уинкль слабо улыбнулся  поверх своего синего галстука и начал производить манипуляции ружьем такие  загадочные, что, будь оно заряжено, он неизбежно был бы убит на месте.    

— Не вздумайте так обращаться с ружьем, когда оно будет  заряжено, сэр, — проворчал рослый дозорщик, — или будь я проклят,  если вы не превратите кого-нибудь из нас в кусок холодного мяса.    

Мистер Уинкль после такого предостережения поспешил изменить  положение ружья и при этом ухитрился привести ствол в соприкосновение с головой  мистера Уэллера.    

— Эх! — воскликнул Сэм, поднимая сбитую шляпу и  потирая висок. Помилуйте, сэр! Если вы этак приметесь за дело, вы одним  выстрелом наполните одну из этих сумок, и даже с избытком.    

Тут мальчик в кожаных гетрах весело расхохотался, но тотчас  попробовал сделать вид, будто это не он, а мистер Уинкль величественно  нахмурился.    

— Мартин, где вы велели ждать нас с закуской? —  осведомился Уордль.    

— На склоне холма Одинокое Дерево в двенадцать часов,  сэр.    

— Там кончается поместье сэра Джеффри?    

— Да, сэр, но этот участок примыкает к его земле. Это  земля капитана Болдуига, но никто нам не помешает, а лужайка там славная.    

— Отлично, — сказал старый Уордль. — Чем  раньше мы тронемся в путь, тем лучше. Стало быть, вы присоединитесь к нам в полдень,  Пиквик?    

Мистеру Пиквику очень хотелось видеть охоту, тем более что  он несколько опасался за целость и сохранность мистера Уинкля. К тому же в  такое приятное утро было очень мучительно возвращаться назад и предоставить  друзьям развлекаться без него. Поэтому мистер Пиквик ответил очень унылым  тоном:    

— Да, пожалуй, так и придется сделать.    

— Разве джентльмен не охотник, сэр? — осведомился  долговязый дозорщик.    

— Нет, и вдобавок он хромает, — ответил Уордль.    

— Мне бы очень хотелось остаться с вами, — сказал  мистер Пиквик. Очень!    

Последовала краткая пауза, выражавшая соболезнование.    

— По ту сторону изгороди стоит тачка, — сказал  мальчик. — Если бы слуга джентльмена катил ее по тропинкам, он бы от нас  не отставал, а мы бы переносили тачку через все перелазы.    

— Самое подходящее дело, — заявил мистер Уэллер,  который был лицом заинтересованным, поскольку ему страстно хотелось видеть  охоту, — самое подходящее дело. Хорошо сказано, малыш. Я моментально ее  притащу.    

Но тут возникло затруднение. Долговязый дозорщик решительно  восстал против включения в охотничью компанию джентльмена в тачке, видя в этом  грубое нарушение всех установленных правил и прецедентов.    

Затруднение было серьезное, непреодолимое. Когда на  дозорщика воздействовали с помощью лести и мзды и когда он облегчил душу,  щелкнув по голове изобретательного юнца за то, что тот предложил  воспользоваться тачкой, — мистера Пиквика усадили в нее, и все тронулись в  путь; Уордль и рослый дозорщик шли впереди, а мистер Пиквик в тачке, приводимой  в движение Сэмом, замыкал шествие.    

— Стойте, Сэм! — сказал мистер Пиквик, когда они  пересекали первое поле.    

— Ну, что еще случилось? — осведомился Уордль.    

— Эта тачка не подвинется ни на шаг вперед, —  решительно заявил мистер Пиквик, — пока Уинкль не будет нести своего ружья  иначе.    

— Да как же мне его нести? — спросил несчастный  Уинкль.    

— Несите его дулом вниз, — ответил мистер Пиквик.    

— Это не принято у спортсменов, — возразил Уинкль.    

— Мне нет дела до того, принято это у спортсменов или  не принято. — отвечал мистер Пиквик, — я не желаю, чтобы ради  соблюдения приличий меня застрелили в тачке.    

— Я уверен, что джентльмен не успокоится, пока не  всадит в кого-нибудь заряда, — проворчал долговязый.    

— Хорошо, хорошо, мне все равно! — сказал бедный  Уинкль. поворачивая ружье прикладом вверх. — Ну вот!    

— Все что угодно за спокойную жизнь! — изрек  мистер Уэллер, и они снова тронулись в путь.    

— Стойте! — крикнул мистер Пиквик, когда они  прошли несколько ярдов.    

— Ну, что еще? — спросил Уордль.    

— Ружье в руках Тапмена небезопасно, решительно  небезопасно! — сказал мистер Пиквик.    

— Как? Что? Небезопасно? — воскликнул с большой  тревогой мистер Тапмен.    

— Да, раз вы его так держите, — отвечал мистер  Пиквик. — Мне очень неприятно снова вмешиваться, но я не соглашусь ехать  дальше, пока вы не будете держать его так же, как Уинкль.    

— Лучше, если вы примете этот совет, сэр, — сказал  рослый дозорщик, иначе вы можете всадить заряд в самого себя или в кого-нибудь  другого.    

Мистер Тапмен с самой учтивой поспешностью повернул должным  образом ружье, и компания снова двинулась вперед. Оба любителя охоты шагали с  опущенными дулом вниз ружьями, как солдаты на королевских похоронах.    

Собаки вдруг остановились как вкопанные, и охотники, ступив  шаг вперед, тоже остановились.    

— Что это случилось у собак с ногами? — прошептал  мистер Уинкль. — Как странно они стоят!    

— Нельзя ли потише! — шепотом отозвался  Уордль. — Вы не видите, что они делают стойку?    

— Делают стойку? — повторил мистер Уинкль,  осматриваясь по сторонам, словно надеясь обнаружить какие-то исключительные красоты  в пейзаже, к которым умные животные старались привлечь особое внимание. —  Делают стойку? А зачем же им стоять?    

— Не зевайте! — сказал Уордль, который в этот  волнующий момент пропустил вопрос мимо ушей. — Ну!    

Раздалось громкое хлопанье крыльев, заставившее мистера  Уинкля отскочить, точно его самого подстрелили. «Бах, бах!» — прозвучали два  выстрела. Дым быстро пронесся над полем и заклубился в воздухе.    

— Где они? — воскликнул мистер Уинкль, который,  находясь в состоянии крайнего возбуждения, вертелся, как волчок. — Где  они? Скажите, когда стрелять. Где они? Где они?    

— Где они? — повторил Уордль, поднимая двух птиц,  которых собаки притащили к его ногам. — Да вот они.    

— Нет, нет, я говорю о других! — сказал  ошеломленный Уинкль.    

— Сейчас уже довольно далеко от нас, — ответил  Уордль, спокойно заряжая ружье.    

— Вероятно, минут через пять мы наткнемся на другой  выводок, — сказал рослый дозорщик. — Если джентльмен начнет стрелять  сейчас, пожалуй он выпустит заряд как раз к тому времени, когда они взлетят.    

— Ха-ха-ха! — расхохотался мистер Уэллер.    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик, сочувствуя своему  сконфуженному и растерянному ученику.    

— Сэр?    

— Не смейтесь.    

— Слушаю, сэр.    

В виде компенсации мистер Уэллер, стоя за тачкой, состроил  гримасу исключительно для увеселения мальчика в гетрах, разразившегося громким  смехом и немедленно получившего удар кулаком от рослого дозорщика, которому  нужен был предлог отвернуться, чтобы скрыть улыбку.    

— Браво, старина! — сказал Уордль мистеру  Тапмену. — На этот раз вы несомненно выстрелили.    

— О да! — отвечал мистер Тапмен с понятной  гордостью. — Я спустил курок.    

— Прекрасно, в следующий раз вы что-нибудь подстрелите,  если будете смотреть в оба. Это очень легко, не правда ли?    

— Да, это очень легко, — согласился мистер  Тапмен. — А все-таки как больно бьет в плечо! Меня едва не опрокинуло. Я  понятия не имел, что эти маленькие ружья так отдают.    

— Ах, вот что! — улыбаясь, отозвался пожилой  джентльмен. — Со временем вы к этому привыкнете. Ну что, все готовы? Все  обстоит благополучно с тачкой?    

— Все в порядке, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— В таком случае вперед!    

— Держитесь крепко, сэр, — сказал Сэм, берясь за  тачку.    

— Держусь, — сказал мистер Пиквик, и они двинулись  дальше, развив соответствующую скорость.    

— Теперь задержите эту тачку! — крикнул Уордль,  когда ее перетащили через перелаз на другое поле и мистер Пиквик был снова в  нее водворен.    

— Все в порядке, сэр, — ответил мистер Уэллер  приостанавливаясь.    

— Ну, Уинкль, — сказал пожилой джентльмен, —  ступайте осторожно за мною и постарайтесь не опоздать на этот раз.    

— Будьте покойны, — отозвался мистер  Уинкль. — Они делают стойку?    

— Нет, нет! еще нет! тише! тише!    

Они осторожно подвигались вперед и подошли бы очень тихо,  если бы мистер Уинкль, совершая какие-то весьма сложные манипуляции со своим  ружьем, случайно не выпалил в самый критический момент над головой мальчика,  как раз в то самое место, где находился бы мозг рослого дозорщика, будь тот на  месте мальчика.    

— Да на кой черт вы стреляли? — воскликнул старый  Уордль, когда птицы улетели, нимало не пострадав.    

— В жизни не видал такого ружья, — отвечал бедный  мистер Уинкль, разглядывая замок, как будто это могло исправить дело. —  Оно стреляет само. Стреляет, да и только.    

— Стреляет, да и только! — повторил Уордль слегка  раздраженным тоном. Хотел бы я, чтобы оно само что-нибудь застрелило.    

— Оно и застрелит, сэр, — заметил дозорщик тихим  пророческим тоном.    

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — сердито  спросил мистер Уинкль.    

— Ничего, сэр, ничего, — отвечал дозорщик, —  а мать вот этого мальчика получит кое-какие блага от сэра Джеффри, если мальчик  будет убит на его земле. Заряжайте, сэр, заряжайте.    

— Отнимите у него ружье! — кричал из тачки мистер  Пиквик, устрашенный мрачными намеками дозорщика, — Пусть кто-нибудь  отнимет у него ружье, слышите?    

Никто, однако, не вызвался исполнить приказание, и мистер  Уинкль, бросив строптивый взгляд на мистера Пиквика. зарядил ружье и продолжал  путь имеете с другими.    

Мы вынуждены, опираясь на авторитет мистера Пиквика,  заявить, что приемы мистера Тапмена отличались значительно большей  осторожностью и осмотрительностью, чем приемы, усвоенные мистером Уинклем. Тем  не менее это нисколько не умаляет значительного авторитета сего последнего  джентльмена во всех вопросах, связанных со спортом; ибо, — как правильно  замечает мистер Пиквик, — с незапамятных времен почему-то случалось так,  что многие из наилучших и способнейших философов, которые были истинными  светочами науки в области теории, оказывались совершенно неспособными применять  эти теории на практике.    

Метод мистера Тапмена, подобно многим нашим замечательнейшим  открытиям, был чрезвычайно прост. С быстротой и проницательностью гения он  сразу подметил, что нужно придерживаться двух важнейших правил: первое —  стрелять так, чтобы не причинить вреда самому себе, и второе — стрелять так,  чтобы не подвергать опасности окружающих; ясно, что наилучший способ, когда  преодолена трудность самого выстрела, заключается в том, чтобы плотно зажмурить  глаза и палить в воздух.    

Случилось так, что, совершив этот подвиг, мистер Тапмен  открыл глаза и увидел, как падала на землю подстреленная жирная куропатка. Он  собирался поздравить мистера Уордля с неизменным успехом, но этот джентльмен  приблизился к нему и с жаром пожал ему руку.    

— Тапмеп, — сказал пожилой джентльмен, — вы  наметили именно эту птицу?    

— Нет, — сказал мистер Тапмен, — нет.    

— Наметили, — возразил мистер Уордль. — Я  видел… я заметил, как вы ее выбрали… я обратил внимание на вас, когда вы  подняли ружье и прицелились, и вот что я скажу: лучший стрелок не сделал бы  этого с большим искусством. Вы вовсе не такой новичок, каким я считал вас,  Тапмен, — вы охотились раньше.    

Тщетно возражал мистер Тапмен с улыбкой самоотречения, что  он никогда не охотился. Даже улыбка была принята как доказательство  противоположного, и с этого дня его репутация была установлена. Это не  единственная репутация, приобретенная с такою ловкостью, и столь счастливое  стечение обстоятельств бывает не только во время охоты на куропаток.    

Между тем мистер Уинкль палил, гремел и пускал дым, не  достигая никаких осязательных результатов, достойных упоминания: то посылал  заряд в воздух, то предоставлял ему скользить так низко над поверхностью земли,  что жизнь двух собак все время находилась в некоторой опасности. Его манера  стрелять как пример стрельбы фантастической — была очень изменчива и любопытна;  как демонстрирование стрельбы в цель, она была, пожалуй, неудачна. Считается  признанной аксиомой, что «всякой пуле своя доля». Если она применима в равной  степени к дроби, то дробинки мистера Уинкля были несчастными подкидышами,  лишенными естественных прав, обреченными скитаться по миру и обездоленными.    

— Ну, — сказал Уордль, подходя к тачке и вытирая  пот, струившийся по его веселой красной физиономии, — горячий денек, не  правда ли?    

— Да, что и говорить, — отозвался мистер Пиквик. —  Солнце ужасно припекает, даже я это чувствую. Не представляю себе, каково  приходится вам.    

— Да. — сказал пожилой джентльмен, — довольно  жарко. Но уже первый час. Видите вон тот зеленый холм?    

— Конечно.    

— Там мы будем завтракать. И клянусь Юпитером, мальчик  с корзинкой уже там — точен, как часовой механизм.    

— Совершенно верно, — просияв, сказал мистер  Пиквик. — Славный малый! Сейчас дам ему шиллинг. Ну, Сэм, катите меня.    

— Держитесь, сэр, — сказал мистер Уэллер,  оживившись от предвкушения завтрака. — Прочь с дороги, кожаные гетры! Если  вы дорожите моей жизнью, не опрокиньте меня, как говорил джентльмен вознице,  когда тот вез его на Тайбурн[61].    

И, разбежавшись, мистер Уэллер легко покатил своего хозяина  к зеленому холму, ловко вывалил его у самой корзины и принялся ее распаковывать  с величайшим проворством.    

— Телятина в тесте, — беседовал сам с собой мистер  Уэллер, раскладывая съестные припасы на траве. — Очень хорошая штука —  телятина в тесте, если вы знаете леди, которая ее готовила, и совершенно  уверены, что это не кошатина, а в конце концов не все ли равно, если кошка так  похожа на телятину, что даже сами пирожники не могут отличить.    

— Не могут, Сэм? — спросил мистер Пиквик.    

— Не могут, сэр, — отвечал мистер Уэллер,  прикасаясь рукою к шляпе. Когда-то я жил в одном доме с пирожником, сэр, и  очень он был хороший человек — регулярная голова вдобавок, — паштеты умел  выделывать из чего угодно. «У вас много кошек, мистер Брукс», — говорю я  ему, когда подружился с ним. «Да, говорит, у меня их очень много», — говорит.  «Должно быть, очень любите кошек», — говорю. «Не я, а другие любят, —  говорит и подмигивает мне, — а впрочем, сейчас не их сезон, подождем  зимы», — говорит. «Не их сезон!» говорю. «Да, говорит, фрукты в сезон —  кошки вон». — «Что вы хотите этим сказать?» — говорю. «Что хочу  сказать? — говорит. — Да то, что я никогда не войду в союз мясников,  чтобы повышать цену на мясо, — говорит. — Мистер Уэллер, —  говорит он, жмет мне руку очень крепко и шепчет на ухо: — Вы этого никогда не  повторяйте, но все дело в том, чтобы их подсезонить. От этого они все  превращаются в благородных животных, — говорит и показывает на очень  хорошенького серого котенка, — и я их сезоню под бифштекс, телятину или  почки, смотря по спросу. Я вам больше скажу, — говорит он, — телятину  я могу сделать бифштексом, бифштекс — почками, либо и то и другое — бараниной в  один момент, как только изменится спрос на рынке и аппетиты потребуют  разнообразия».    

— Должно быть, это был очень изобретательный молодой  человек, Сэм, заметил с легкой дрожью мистер Пиквик.    

— Вот именно, сэр, — ответил мистер Уэллер,  продолжая выгружать корзину, — и паштеты были прекрасные. Язык — очень  хорошая штука, если это не женский язык. Хлеб, окорок ветчины — ну и картина!..  Холодный ростбиф нарезанный — очень хорошо! А что в этих глиняных кувшинах,  молодой повеса?    

— В одном пиво, — сказал мальчик, снимая с плеча  две больших глиняных бутыли, связанные кожаным ремнем, — в другом холодный  пунш.    

— А завтрак получился очень недурной, — заметил  мистер Уэллер, с большим удовлетворением обозревая расставленные им  закуски. — Ну-с, джентльмены, милости просим, как сказали, примкнув штыки,  англичане французам.    

Второго приглашения не понадобилось, чтобы побудить компанию  воздать должное трапезе; не пришлось также настаивать, чтобы мистер Уэллер,  рослый дозорщик и двое мальчиков расположились на траве неподалеку и начали  уничтожать соответствующее количество яств. Старый дуб предоставил свою тень  охотникам, а перед ними расстилалась широкая перспектива полей и лугов,  пересеченных живыми изгородями и пышно декорированных лесом.    

— Восхитительно, поистине восхитительно! —  воскликнул мистер Пиквик, на чьем выразительном лице кожа под действием солнца  быстро начала лупиться.    

— Верно, верно, старина! — отозвался  Уордль. — Ну-ка, стаканчик пунша!    

— С большим удовольствием, — сказал мистер Пиквик,  и довольная его физиономия, когда, пунш был выпит, подтверждала искренность  ответа.    

— Хорошо! — причмокивая, сказал мистер  Пиквик. — Очень хорошо. Выпью еще стаканчик. Холодный, очень холодный.  Ну-с, джентльмены, — продолжал мистер Пиквик, все еще не выпуская из рук  кувшина, — тост! За наших друзей в Дингли Делле.    

Тост был принят под громкие возгласы.    

— Я вам скажу, что я намерен сделать, чтобы наловчиться  в стрельбе, начал мистер Уинкль, который ел ветчину с хлебом, пользуясь  складным ножом. — Я посажу чучело куропатки на столб и буду упражняться,  начну с небольшого расстояния и постепенно буду его увеличивать. Мне кажется,  это превосходная практика.    

— Я знаю одного джентльмена, сэр, — сказал мистер  Уэллер, — который так и сделал и начал с двух ярдов, но больше ему не  пришлось стрелять, потому что начисто сдул птицу с первого же выстрела, так что  и перышка ее никто с тех пор не видал.    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик.    

— Сэр? — отозвался мистер Уэллер.    

— Будьте добры, приберегите свои анекдоты, пока они не  потребуются.    

— Слушаю, сэр.    

При этом мистер Уэллер так искусно подмигнул глазом, не  заслоненным кружкой пива, которую он поднес к губам, что с двумя мальчиками  сделались конвульсии и даже долговязый дозорщик снисходительно улыбнулся.    

— Да, это, несомненно, превосходнейший холодный  пунш, — сказал мистер Пиквик, многозначительно поглядывая на глиняную  бутыль, — а день чрезвычайно жаркий, и… Тапмен, мой дорогой друг,  стаканчик пунша?    

— С величайшим наслаждением, — ответил мистер  Тапмен, и, осушив этот стаканчик, мистер Пиквик выпил еще один, но лишь затем,  чтобы узнать, нет ли в пунше апельсинной корки, ибо от апельсинной корки ему  всегда бывало худо; убедившись, что ее нет, мистер Пикник выпил еще стаканчик  за здоровье отсутствующего друга, а затем почувствовал безусловную  необходимость выпить за неизвестного составителя пунша.    

Это непрерывное осушение стаканчиков возымело заметное  действие на мистера Пиквика; его физиономия сияла самыми солнечными улыбками,  губы подергивались от смеха, в глазах светилось благодушное веселье. Уступая  мало-помалу действию возбуждающего напитка, оказывавшего особенное влияние  благодаря жаре, мистер Пиквик выразил сильное желание вспомнить песенку,  которую слышал в детстве, и, так как попытка оказалась неудачной, попробовал  подстегнуть свою память еще несколькими стаканчиками пунша, каковые,  по-видимому, оказали как раз обратное действие; ибо, забыв слова песни, он  начал забывать и членораздельное произношение слов; в заключение он встал,  желая обратиться к обществу с красноречивым спичем, но свалился в тачку и  моментально заснул крепким сном.    

Когда корзину вновь увязали и выяснилась полная  невозможность вывести мистера Пиквика из оцепенения, стали совещаться, как  поступить: отвезти ли мистеру Уэллеру своего хозяина назад, или оставить его на  месте пока они не соберутся в обратный путь. В конце, концов остановились на  последнем решении; и так как предстоящая экспедиция должна была занять не  больше часу и так как мистер Уэллер очень настойчиво просил их взять его с  собой, решено было оставить мистера Пиквика спать в тачке и зайти за ним на  обратном пути. Таким образом. они пустились в путь, а мистер Пиквик с полным  комфортом храпел в тени.    

Нет никаких разумных оснований сомневаться в том, что мистер  Пиквик все храпел бы и храпел в тени, пока не вернутся его друзья или, в случае  их опоздания, пока не спустятся на землю вечерние тени, — при условии,  конечно, что его покой ничем не будет нарушен. По его покой был нарушен. И вот  как это произошло.    

Капитан Болдуиг был маленький сердитый человек в синем  сюртуке и жестком черном галстуке; когда он снисходил до прогулки по своим  владениям, то совершал ее в обществе толстой трости с медным наконечником, а  также садовника и его помощника с раболепными физиономиями, которым  (садовникам, не трости) капитан Болдуиг отдавал приказания со всем подобающим  величием и строгостью; ибо свояченица капитана Болдуига была замужем за  маркизом, дом капитана был виллой, а земля его «владениями», и все это было очень  внушительно, даже величественно.    

Мистер Пиквик не проспал и получаса, как явился маленький  капитан Болдуиг в сопровождении двух садовников, шагая со всей быстротой, какую  допускали его осанка и важность. Приблизившись к дубу, капитан Болдуиг  остановился, глубоко перевел дух и окинул взглядом расстилавшийся перед ним  пейзаж, словно этот пейзаж должен был испытывать великое удовольствие от того,  что капитан Болдуиг обращает на него внимание; засим он выразительно ударил по  земле тростью и позвал старшего садовника.    

— Хант! — сказал капитан Болдуиг.    

— Что прикажете, сэр? — сказал садовник.    

— Завтра утром утрамбовать здесь, слышите, Ханг.    

— Слушаю, сэр.    

— И позаботьтесь о том, чтобы содержать это место в  полном порядке. Слышите, Хант?    

— Слушаю, сэр.    

— И напомните мне сделать объявление о нарушителях  права владения, пороховых ловушках[62] и  тому подобном, чтобы сюда не лазили. Слышите, Хант… Слышите?..    

— Не забуду, сэр.    

— Прошу прощенья, сэр, — сказал второй садовник,  приподнимая шляпу.    

— В чем дело, Уилкинс? — спросил капитан Болдуиг.    

— Прошу прошенья, сэр, но, мне кажется, здесь кто-то  уже побывал сегодня.    

— Ка-ак! — сказал капитан, грозно озираясь.    

— Да, сэр, мне кажется, здесь обедали, сэр.    

— Проклятье! Какая наглость! Совершенно верно! —  сказал капитан Болдуиг, когда его взгляд упал на корки хлеба и объедки,  валявшиеся на траве. — Здесь действительно жрали. Хотел бы я застать этих  бродяг! воскликнул капитан Болдуиг, сжимая свою толстую трость.    

— Прошу прощенья, сэр, — сказал Уилкинс, —  но…    

— Что «но»? А? — заревел капитан, и, следуя за  робким взглядом Уилкинса, его глаза остановились на тачке и мистере Пиквике.    

— Кто вы такой, негодяй? — спросил капитан, тыкая  толстой тростью в мистера Пиквика. — Как ваше имя?    

— Холодный пу…унш… — пробормотал мистер Пиквик, снова  погружаясь в сон.    

— Что? — вопросил капитан Болдуиг.    

Никакого ответа.    

— Как он себя назвал? — спросил капитан.    

— Кажется, Панч, сэр, — ответил Уилкинс.    

— Вот наглость, черт подери, вот наглец! —  воскликнул капитан Болдуиг. — Он только притворяется, будто спит! —  яростно кричал капитан Болдуиг. — Он пьян! Пьяный плебей! Увезите его,  Уилкинс, увезите его немедленно!    

— Куда прикажете, сэр? — робко осведомился  Уилкинс.    

— К черту! — отвечал капитан Болдуиг.    

— Очень хорошо, сэр, — сказал Уилкинс.    

— Стойте! — сказал капитан.    

Уилкинс послушно остановился.    

— Отвезите его, — сказал капитан, — в загон  для скота, и посмотрим, назовет ли он себя Панчем, когда очнется. Я не позволю  над собой издеваться, я не позволю над собой издеваться! Увезите его!    

И мистера Пиквика увезли, подчиняясь категорическому  предписанию, а величественный капитан Болдуиг, пыжась от негодования, продолжал  прогулку.    

Трудно передать изумление охотников, когда они, вернувшись,  обнаружили, что мистер Пиквик исчез вместе со своею тачкой. Случай был весьма  таинственный и необъяснимый. Ибо одно то, что хромой человек вдруг встал на  ноги и ушел, было фактом чрезвычайным; но если он вдобавок покатил перед собой  для развлечения тяжелую тачку — случай казался поистине сверхъестественным. Все  вместе и каждый поодиночке они обшарили все уголки и закоулки; они кричали,  свистали, хохотали, звали — и все безрезультатно. Мистер Пиквик пропал  бесследно. После нескольких часов бесплодных поисков они пришли к печальному  выводу, что придется вернуться домой без него.    

Между тем мистер Пиквик, по-прежнему спавший в своей тачке,  был отвезен в загон для скота и бережно водворен там, к невыразимому восторгу  не только всех деревенских мальчишек, но и трех четвертей взрослого населения,  собравшегося в ожидании его пробуждения. Если одно его появление в тачке  доставило им величайшее удовольствие, то во сколько же раз усилился их восторг,  когда, после нескольких невнятных возгласов: «Сэм!» — он приподнялся, сел в  тачке и с неописуемым удивлением воззрился па лица, перед ним находившиеся.    

Крики толпы были, конечно, сигналом его пробуждения; его  невольный вопрос: «Что случилось?» — вызвал новый взрыв криков, пожалуй еще  более громкий.    

— Вот так потеха! — ревела толпа.    

— Где я? — воскликнул мистер Пиквик.    

— В загоне, — отвечали голоса.    

— Как я сюда попал? Что со мной было? Откуда меня  привезли? Выпустите меня! — кричал мистер Пиквик. — Где мой слуга?  Где мои друзья?    

— Какие еще друзья! Ура! — И в мистера Пиквика  полетели брюква, картофель, яйца и другие знаки игривого расположения духа.    

Трудно сказать, сколь долго тянулась бы эта сцепа и сколько  пришлось бы претерпеть мистеру Пиквику, если бы быстро мчавшийся мимо загона  экипаж не остановился и из него не вышли старик Уордль и Сэм Уэллер: первый  значительно быстрей, чем можно это описать и даже прочесть, проложил себе  дорогу к мистеру Пиквику и усадил его в экипаж как раз в тот момент, когда  второй, вступив в единоборство с бидлом[63],  закончил третий и последний раунд.    

— Бегите к судье! — раздались голоса.    

— Вот-вот, бегите, — сказал мистер Уэллер,  вскакивая на козлы. — Привет от меня, привет от мистера Уэллера судье, и  скажите ему, что я намял бока его бидлу, а если он назначит нового, я зайду  завтра, чтобы и тому намять бока. Погоняйте, старина!    

— Как только приеду в Лондон, подам жалобу на этого  капитана Болдуига и привлеку его к суду за незаконное задержание, — сказал  мистер Пиквик, когда экипаж выехал из города.    

— Кажется, мы вторглись в чужие владения, —  заметил Уордль.    

— Мне все равно, — отвечал мистер Пиквик, — я  подам в суд.    

— Нет, не подадите, — возразил Уордль.    

— Подам, клянусь… — Но, заметив насмешливое выражение  лица Уордля, мистер Пиквик запнулся и спросил: — А что?    

— Да то, — сказал старый Уордль, заливаясь  смехом, — что дело можно обратить против кое-кого из нас и сказать, что мы  выпили слишком много холодного пунша.