1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Стирфорт!  Вы меня не узнаете?    

Он посмотрел  на меня, точь-в-точь как бывало иногда у мистера Крикла, но я видел, что он меня  не узнает.    

– Боюсь,  вы меня забыли, – сказал я.    

– Боже  мой! – воскликнул он. – Юный Копперфилд!    

Я  схватил его за обе руки и не отпускал их. Если бы я не стыдился и не опасался,  что это ему не понравится, я обнял бы его и расплакался.    

– Как  я рад, мой дорогой Стирфорт! Я прямо в восторге от того, что вас вижу!    

– И  я рад вас видеть, – сказал он, сердечно пожимая мне руку. – Но зачем  так волноваться, старина!    

Мне  показалось, однако, что он был доволен, увидев, какое сильное впечатление  произвела на меня наша встреча.    

Я  поспешно смахнул слезы, которые показались помимо моей воли, попытался  улыбнуться, и мы уселись рядом.    

– Как  вы здесь очутились? – спросил Стирфорт, похлопывая меня по плечу.    

– Я  приехал сегодня из Кентербери. Меня усыновила двоюродная бабушка, которая живет  в тех краях… Я только что кончил там школу. А как очутились Здесь вы?    

– Я?  Видите ли, я учусь в Оксфорде, другими словами – я периодически умираю там от скуки,  а теперь еду к матери. А вы, Копперфилд, чертовски славный малый! Вот я смотрю  на вас и припоминаю – таким вы были и прежде! Ни капельки не изменились!    

– Я  вас узнал немедленно. Но вас-то легче запомнить!    

Он  засмеялся, взъерошил свои кудри и весело сказал:    

– Так-так…  Стало быть, я еду исполнять свой долг. Моя мать живет за городом. Дороги ужасные,  дома у меня скука, вот я и остался здесь на вечер, вместо того чтобы ехать  дальше. Приехал я только несколько часов назад и убил это время на то, чтобы  подремать и побрюзжать в театре.    

– И  я был в театре, – сказал я. – В Ковент-Гарден. Какой замечательный  спектакль, Стирфорт!    

Стирфорт  расхохотался от всей души.    

– Мой  милый, маленький Дэви, – тут он снова похлопал меня по плечу, – вы –  Маргаритка. Право же, полевая маргаритка утром, на рассвете, кажется не более  невинной, чем вы! Я тоже был в Ковент-Гарден. Ничего более жалкого я не видел…  Эй вы, сэр!    

Это было  адресовано лакею, который внимательно наблюдал издали за нашей беседой и теперь  приблизился весьма почтительно.    

– Куда  вы поместили моего друга, мистера Копперфилда? – спросил Стирфорт.    

– Простите,  сэр?    

– Где  он будет спать? В каком номере? Вы понимаете, что я хочу сказать?    

– В  настоящее время, сэр, – смутившись, отвечал лакей, – мистеру  Копперфилду отвели сорок четвертый номер!    

– О  чем же, черт возьми, вы думали, отводя мистеру Копперфилду чердак над конюшней?    

– Мы  не знали, сэр… мы не знали, – что это имеет значение для мистера  Копперфилда, – отвечал смущенный лакей. – Если он пожелает, мы  переведем его, сэр, в номер семьдесят второй. Рядом с вами, сэр.    

– Конечно  он пожелает. Только мигом!    

Лакей  мгновенно исчез, чтобы перенести мои веши в новую комнату. Стирфорта очень  позабавило, что меня поместили в сорок четвертый номер, он снова рассмеялся и  снова похлопал меня по плечу, а потом предложил мне позавтракать с ним утром,  часов в десять; это предложение я принял с радостью, даже с гордостью. Было уже  очень поздно, мы взяли наши свечи и поднялись наверх, где сердечно расстались у  двери его комнаты; мой новый номер был несравненно лучше прежнего, в нем совсем  не пахло плесенью, и посреди находилась огромная кровать с четырьмя столбиками  и балдахином, словно замок посреди поместья. Здесь, на подушках, которых  хватило бы на шестерых, я блаженно уснул, и мне снились древний Рим, Стирфорт,  наша дружба, снились до тех пор, пока снизу, со двора, не донеслось громыхание  ранних утренних карет, выезжавших из ворот, после чего мне приснились боги и  гром.    

 Глава XX    

У Стирфорта    

     

Когда в  восемь часов утра горничная постучалась ко мне и сказала, что вода для бритья  стоит за дверью, я с горечью подумал, что никакой необходимости в ней нет, и  покраснел, лежа в постели. Покуда я одевался, меня все время мучило подозрение,  будто, говоря это, горничная смеялась; вот почему я сознавал, что вид у меня  смущенный и виноватый, когда, спускаясь к завтраку, я должен был пройти мимо  нее. Да, я мучительно чувствовал себя более молодым, чем мне бы хотелось, и,  под впечатлением этого неблаговидного обстоятельства, сначала вовсе не мог  решиться пройти мимо нее. Слыша, как она возится на лестнице со щеткой, я стоял  у окна и смотрел на короля Карла, восседавшего на коне среди снующих наемных  карет и имевшего отнюдь не царственный вид под моросящим дождем и в буром  тумане, – смотрел до тех пор, покуда лакей не возвестил, что джентльмен  ожидает меня.    

Стирфорта  я застал не в общей зале, а в уютном отдельном кабинете с красными портьерами и  турецким ковром; в камине ярко пылал огонь, на столе, накрытом белоснежной  скатертью, был приготовлен прекрасный горячий завтрак, а в маленьком круглом  зеркале над буфетом отражались в миниатюре и веселая комната, и камин, и  завтрак, и Стирфорт. Сначала я немножко робел – Стирфорт был так самоуверен,  так элегантен и превосходил меня во всех отношениях (не говоря уже о летах), но  его непринужденное покровительство скоро приободрило меня, и я почувствовал  себя совсем как дома. Я не мог надивиться перемене, которую вызвало его  появление в «Золотом Кресте», и сравнивал тоскливое чувство одиночества,  испытанное мною вчера, с чувством спокойствия и благодушия в это утро. Что  касается до фамильярности лакея, то от нее не осталось и следа. Он нам  прислуживал, облачившись, если можно так выразиться, во власяницу и посыпав  пеплом главу.    

– А  теперь, Копперфилд, – сказал Стирфорт, когда мы остались одни, – мне  хотелось бы узнать, что вы делаете, куда держите путь и вообще все, что вас  касается. У меня такое ощущение, будто вы – моя собственность.    

Сияя от  радости при мысли, что он по-прежнему интересуется мною, я рассказал ему о том,  как бабушка предложила мне совершить небольшое путешествие и куда именно я  направляюсь.    

– В  таком случае, раз вы не спешите, – сказал Стирфорт, – поедемте вместе  ко мне домой, в Хайгет,[47]  вы у меня погостите дня два. Вам понравится моя мать – она немного тщеславна и  надоедлива, когда речь заходит обо мне, но это вы можете ей простить. А моей  матери понравитесь вы.    

– Очень  любезно с вашей стороны выражать такую уверенность… Хотел бы я разделять ее с  вами, – улыбаясь, сказал я.    

– О!  Каждый, кто меня любит, приобретает тем самым право на ее расположение, –  заметил Стирфорт.    

– В  таком случае, мне кажется, я стану ее любимцем.    

– Прекрасно! –  воскликнул Стирфорт. – Поедем, и докажите это – Часа два мы посвятим осмотру  достопримечательностей – приятно будет показывать их такому неискушенному  юноше, как вы, Копперфилд, – а затем отправимся в почтовой карете в  Хайгет.    

Я едва  мог поверить, что все это происходит не во сне, а наяву; казалось, я вот-вот  проснусь в номере сорок четвертом, чтобы очутиться затем в одиночестве за  столиком в буфетной и снова увидеть фамильярного лакея. После того как я  написал бабушке о счастливой встрече с бывшим моим школьным товарищем, перед  которым я преклонялся, и о том, что я принял его приглашение, мы наняли экипаж  и поехали осматривать Панораму[48]  и другие достопримечательности, а также прошлись по музею, где я не мог не  заметить, как много знает Стирфорт о самых разнообразных предметах и как мало  значения придает он, по-видимому, своим познаниям.    

– Вы  получите ученую степень в колледже, Стирфорт, если еще не получили, и у них, в  Оксфорде, будут все основания гордиться вами, – заметил я.    

– Это  я-то получу степень? О нет! – вскричал Стирфорт. – Дорогая моя  Маргаритка… вы не возражаете против того, чтобы я называл вас Маргариткой?    

– Нисколько! –  ответил я.    

– Чудесно!  Так вот, дорогая моя Маргаритка, – смеясь, продолжал Стирфорт, – у  меня нет ни малейшего желания и стремления отличиться в этой области. С меня  достаточно того, что я сделал. Я и так уже становлюсь скучен самому себе.    

– Но  слава… – начал было я.    

– Какой  вы романтик, Маргаритка! – еще веселее засмеялся Стирфорт. – Стоит ли  утруждать себя для того, чтобы кучка тупоголовых людей разевала рты и воздевала  руки? Пусть они восхищаются кем-нибудь другим. Пусть этот другой добьется славы  – на здоровье.    

Я был  смущен моим грубым промахом и решил переменить тему разговора. К счастью, это нетрудно  было сделать, так как Стирфорт со свойственной ему легкостью и беззаботностью  всегда мог перейти от одного предмета к другому.    

За  осмотром города последовал второй завтрак, и короткий зимний день так быстро  клонился к вечеру, что уже смеркалось, когда почтовая карета доставила нас в  Хайгет и остановилась перед старинным кирпичным домом на вершине холма. Как  только мы вышли из кареты, в дверях появилась пожилая, но еще не очень старая  леди с горделивой осанкой и красивым лицом, которая, назвав Стирфорта «мой  милый Джеймс», заключила его в объятия. Это была его мать, которой он меня и  представил, и она величественно меня приветствовала.    

Дом был  красивый, старомодный, очень тихий и чинный. Из окон моей комнаты я видел весь  Лондон, раскинувшийся вдали, подобно огромному туманному облаку, там и сям  пронизанному мерцающими огнями. Прежде чем меня позвали к обеду, я,  переодеваясь, успел лишь мельком взглянуть на массивною мебель, на вышивки в  рамке (вероятно, рукоделие матери Стирфорта в пору ее девичества) и на рисунки  пастелью, изображавшие каких-то леди в корсажах и с напудренными волосами, то  исчезавших, то появлявшихся на стене при вспышках огня, который потрескивал в  только что затопленном камине.    

В  столовой находилась еще одна леди – хрупкая, маленькая, смуглая, с лицом  неприятным, хотя она и была недурна собой. Она привлекла мое внимание то ли  потому, что я не ожидал ее увидеть, то ли потому, что сидел за столом против  нее, а быть может, в ней действительно было нечто примечательное. Она была  худощава, с черными волосами, живыми черными глазами и рубцом на губе. Рубец  был старый, я назвал бы его шрамом, так как он не был обесцвечен и рана  затянулась много лет назад, – но когда-то он рассекал обе губы и спускался  к подбородку; теперь же его можно было разглядеть через стол только на верхней  губе, изменившей свою форму. Я пришел к заключению, что ей лет под тридцать и  она мечтает выйти замуж. Она казалась немного обветшавшей – словно дом, который  долго и безуспешно старались сдать внаем, – но, как я уже сказал, была  недурна собой. Ее худоба как будто вызвана была снедающим ее огнем, который  словно вырывался наружу в ее мрачных глазах.    

Когда  нас знакомили, ее представили как мисс Дартл, но Стирфорт и его мать называли  ее Розой. Я узнал, что она живет здесь и давно уже состоит компаньонкой миссис  Стирфорт. Мне показалось, будто она никогда не говорит напрямик того, что  думает, а только намекает, и в ее намеках есть скрытый смысл. Так, например,  когда миссис Стирфорт заметила, скорее в шутку, чем всерьез, что опасается, не  ведет ли ее сын в колледже слишком бурный образ жизни, мисс Дартл вмешалась в  разговор:    

– О!  В самом деле? Вы знаете, как я неопытна во многих вопросах, и я спрашиваю  просто для сведения… Но разве это не всегда так бывает? Мне казалось, что такой  образ жизни вообще считается… не правда ли?    

– Вероятно,  вы хотите сказать, Роза, что там получают образование, готовясь приступить к  весьма серьезной деятельности, – холодно ответила миссис Стирфорт.    

– О  да! Совершенно верно, – подхватила мисс Дартл. – Но, впрочем, так ли  это? Я хочу, чтобы мне объяснили, если я ошибаюсь… это и в самом деле так?    

– Что  – в самом деле? – спросила миссис Стирфорт.    

– О,  вы хотите сказать, что это так! – воскликнула мисс Дартл. – Очень  рада это слышать! Теперь-то уж я буду знать! Всегда полезно задавать вопросы.  Теперь-то я уж не позволю больше говорить при мне о мотовстве, о кутежах и обо  всем прочем, что связывают с этой жизнью.    

– И  хорошо сделаете, – сказала миссис Стирфорт. – Наставник моего сына –  весьма достойный джентльмен, и если бы даже я не относилась с полным доверием к  своему сыну, я могла бы доверять ему.    

– Могли  бы доверять ему? – переспросила мисс Дартл. – Ах вот как! Достойный,  значит, он в самом деле достойный?    

– Да,  в этом я не сомневаюсь, – сказала миссис Стирфорт.    

– Ах,  как я рада! – воскликнула мисс Дартл. – Как приятно! Значит, он не…  ну, конечно, он не может быть… таким, раз он и в самом деле достойный человек.  Ну, теперь я буду хорошего мнения о нем. Вы и представить себе не можете,  насколько улучшилось мое мнение о нем, когда я узнала, что он и в самом деле  человек достойный!    

Свою  собственную точку зрения по каждому вопросу и свои поправки, относившиеся ко  всему, что противоречило ее понятиям, мисс Дартл также выражала намеками, иной  раз, должен признаться, весьма внушительно, даже наперекор Стирфорту. Так  случилось, например, когда мы еще сидели за обедом. Миссис Стирфорт заговорила  со мной о моей поездке в Суффолк, а я сказал наудачу, что был бы очень рад,  если бы Стирфорт поехал со мной. Тут же я объяснил ему, что хочу повидать мою  старую няню и семейство мистера Пегготи, и напомнил ему о моряке, которого он  видел в школе.    

– Ах,  это тот грубоватый субъект! – воскликнул Стирфорт. – Кажется, с ним  был сын?    

– Не  сын, а племянник, – поправил я. – Впрочем, он его усыновил. У него  есть еще прехорошенькая молоденькая племянница, его приемная дочь. Короче  говоря, его дом (вернее, баркас – он живет в баркасе, вытащенном на сушу) полон  людьми, которые всем обязаны его доброте и великодушию. Вас очаровало бы это  семейство.    

– Очаровало?  Впрочем, может быть, – промолвил Стирфорт. – Подумаю, можно ли это  как-нибудь устроить. Пожалуй, стоит отправиться в путешествие (не говоря уже об  удовольствии путешествовать с вами, Маргаритка), чтобы повидать людей такой  породы и уподобиться им.    

Сердце у  меня екнуло, предвкушая еще одно удовольствие. Но тон, каким он произнес слова  «людей такой породы», побудили мисс Дартл, не спускавшей с нас сверкающих глаз,  вновь вмешаться в разговор.    

– Ах,  в самом деле? Объясните мне. Неужели они такие? – сказала она.    

– Какие?  И кто? – спросил Стирфорт.    

– Люди  такой породы. Они в самом деле животные, чурбаны, существа совсем иного  порядка? Мне так хотелось бы знать.    

– Конечно,  разница между ними и нами велика, – равнодушно ответил Стирфорт. – Не  приходится ждать, что они так же чутки, как мы. Их не так-то легко возмутить  или обидеть. Кажется, они на редкость добродетельны, – во всяком случае,  кое-кто утверждает, что это так, и я не хочу это оспаривать, – однако по  натуре они не очень чувствительны и могут быть за это благодарны судьбе, потому  что их так же нелегко уязвить, как нелегко поцарапать их толстую грубую кожу.    

– Да  что вы? – воскликнула мисс Дартл. – Право же, я никогда не испытывала  такого удовольствия, как сейчас, слушая ваши слова. Как это утешительно! Как  приятно сознавать, что, хотя они и страдают, но этого не чувствуют! Иной раз я  и в самом деле беспокоилась о людях такой породы, но теперь я попросту  перестану о них думать. Век живи – век учись. Признаюсь, у меня бывали сомнения,  но теперь они рассеялись. Раньше я не знала, а теперь знаю, вот почему так  полезно задавать вопросы, не правда ли?    

Мне  казалось, Стирфорт все это говорил в шутку или с целью заставить мисс Дартл  высказаться. Я ждал от него объяснения, когда она ушла, и мы остались с ним  вдвоем у камина. Но он осведомился только, какого я мнения о ней.    

– Она  очень умна, не так ли? – спросил я.    

– Умна?  Каждое словечко она тащит к точильному камню и оттачивает его, как отточила за  последние годы свое лицо и фигуру! Она исхудала от вечного оттачивания. Вся она  – как бритва!    

– Какой  странный шрам у нее на губе, – заметил я. Лицо у Стирфорта вытянулось, и  он ответил не сразу.    

– Знаете  ли, это моих рук дело.    

– Несчастный  случай?    

– Нет.  Я был еще мальчишкой, а она вывела меня из терпенья, и я швырнул в нее  молотком. Очевидно, я был многообещающим ангелочком!    

Я  глубоко огорчился, что затронул такую неприятную тему, но было уже поздно.    

– Как  вы сами можете видеть, у нее с той поры остался шрам, – продолжал  Стирфорт, – и он останется до могилы, если она успокоится когда-нибудь в  могиле, хотя я не очень-то верю, чтобы она могла найти где-нибудь покой. Она  дочь какого-то дальнего родственника моего отца и в детстве осталась сиротой.  Затем умер и ее отец. Моя мать к тому времени овдовела и взяла ее к себе и компаньонки.  У нее есть свой собственный капитал – тысячи две фунтов, каждый год к ним  причисляются проценты, и она ничего не тратит. Вот вам вся история мисс Розы  Дартл.    

– И  я не сомневаюсь, что она любит вас, как брата? – сказал я.    

– Гм… –  откликнулся Стирфорт, глядя на огонь. – Есть братья, которые не пользуются  чрезмерной любовью, а есть любовь… но пейте же, Копперфилд! В вашу честь мы  выпьем за полевые маргаритки, а в мою честь – и да будет мне стыдно! –  выпьем за лилии долин, которые не трудятся и не прядут.[49]    

Когда он  весело произнес эти слова, хмурая улыбка, мелькнувшая на его лице, исчезла, и  снова он стал прежним Стирфортом, чистосердечным и пленительным.    

За чаем  я невольно посматривал с мучительным любопытством на шрам мисс Дартл. Очень  скоро я заметил, что это самое чувствительное место на ее лице, и когда она  бледнеет, шрам принимает тусклый, свинцовый оттенок, резко выделяясь во всю свою  длину и заставляя вспомнить о симпатических чернилах, которые появляются на  бумаге, если поднести ее к огню. Во время игры в трик-трак, когда бросали  кости, завязался маленький спор между нею и Стирфортом, и на момент мне  показалось, что она вне себя от бешенства. И вот тогда-то я увидел, как  выступает этот шрам, подобно древним письменам на стене.[50]    

Я  нисколько не удивился, обнаружив, что миссис Стирфорт обожает сына. Казалось,  она ни о чем другом не могла ни говорить, ни думать. Она показала мне медальон  с его детскими волосиками н портретом, на котором он был изображен младенцем;  она показала мне еще один портрет – таким он был в ту пору, когда я впервые  увидел его, а на груди она носила другой его портрет – таким он был теперь. Все  его письма к ней, от первого до последнею, она хранила в шкатулке близ своего  кресла у камина и собиралась прочесть мне некоторые из них, а я был бы рад  послушать, но Стирфорт вмешался и ласково уговорил мать отказаться от этой  затеи.    

– Сын  мне рассказал, что вы с ним познакомились в школе мистера Крикла, –  заметила миссис Стирфорт, когда мы с ней беседовали за одним столом, в то время  как Стирфорт и мисс Дартл играли за другим в триктрак. – Да, припоминаю,  что тогда он говорил о каком-то младшем ученике, который ему очень понравился,  но, как вы сами понимаете, ваша фамилия ускользнула из моей памяти.    

– В  то время он вел себя очень великодушно и благородно по отношению ко мне, уверяю  вас, сударыня, – сказал я, – а я нуждался в таком друге. Не будь его,  мне пришлось бы совсем плохо.    

– Он  всегда великодушен и благороден, – с гордостью сказала миссис Стирфорт.    

Бог  свидетель, я всей душой отозвался на эти слова. Она это почувствовала. Ее  величественный тон исчез в разговоре со мной, и только тогда, когда она  воспевала хвалу своему сыну, вид ее неизменно становился высокомерным.    

– В  общем, это была неподходящая школа для него, – продолжала она, –  совсем неподходящая, но в то время нужно было считаться с особыми  обстоятельствами, даже более важными, чем выбор школы. Независимый дух моего  сына требовал, чтобы мальчика поместили в учебное заведение такого человека,  который почувствовал бы его превосходство и склонился бы перед ним. И такого человека  мы нашли.    

Зная  этого человека, я в этом не сомневался. И, однако, мое презрение к нему из-за  этого не усилилось: если можно было хоть отчасти извинить его, смягчающим вину  обстоятельством казалось мне именно то, что он не мог устоять перед таким  неотразимым юношей, как Стирфорт.    

– В  этой школе на исключительную одаренность моего сына повлияло чувство  добровольного соревнования и сознательной гордости, – говорила любящая  мать. – Он восстал бы против всякого принуждения, но там он почувствовал  себя владыкой и решил быть достойным своего положения. Это так на него похоже.    

Я от  всей души согласился, что это на него похоже.    

– И  вот мой сын по своей охоте и без постороннего внушения вступил на то поприще,  на котором он всегда может опередить любого соперника, стоит ему только  захотеть, – продолжала она. – Мой сын сообщил мне, мистер Копперфилд,  о том, как вы были преданы ему и как, встретившись с ним вчера, со слезами  радости напомнили ему о себе. Я была бы лицемеркой, если бы выразила удивление,  что мой сын внушил вам такие чувства, но я не могу оставаться равнодушной к  человеку, который умел оценить его достоинства, и я рада видеть вас у себя и  смею вас уверить, что он питает к вам особенно дружеское расположение и вы  можете полагаться на его покровительство.    

Мисс  Дартл играла в трик-трак с такой же страстностью, с какой относилась ко всему  на свете. Если бы я увидел ее впервые за игральной доской, я мог бы вообразить,  что фигура ее иссохла, а глаза стали огромными именно благодаря этой игре. Но я  не ошибусь, если скажу, что она не пропустила ни словечка из нашей беседы и  подметила каждый мой взгляд, когда я с огромным удовольствием выслушал речь  миссис Стирфорт и, польщенный ее доверием, почувствовал себя более взрослым,  чем в тот час, когда покинул Кентербери.    

Время  было уже позднее, и, когда принесли поднос с графинами и рюмками, Стирфорт,  сидя у камина, обещал серьезно подумать о том, чтобы поехать со мной. Но, по  его словам, спешить было некуда. Можно отправиться и через неделю; и его мать  гостеприимно поддержала это предложение. Болтая со мной, он несколько раз  назвал меня Маргариткой, что побудило мисс Дартл снова вмешаться в разговор.    

– Ах,  это и в самом деле ваше прозвище, мистер Копперфилд? – спросила  она. – А почему он вас так прозвал? Может быть, потому, что, по его  мнению, вы… Э… молоды и наивны? Я ничего не смыслю в таких вещах.    

Покраснев,  я ответил, что, вероятно, причина такова.    

– Ах,  как я рада, что это узнала! – воскликнула мисс Дартл. – Я просила  объяснений и радуюсь, что их получила. Он считает вас молодым и наивным… И вы  его друг? Чудесно!    

Вскоре  после этого она пошла спать, удалилась и миссис Стирфорт. Мы со Стирфортом посидели  еще с полчаса у камина, вспоминая Трэдлса и других школьников Сэлем-Хауса, а  затем вместе отправились наверх. Комната Стирфорта была смежной с моею, и я  заглянул туда. Она была очень комфортабельна – всюду мягкие кресла, скамеечки  для ног, подушки, вышитые рукою его матери, не забыта ни одна вещь, которая  могла бы украсить комнату. А с портрета на стене смотрело на своего любимца  красивое лицо матери, словно ей доставляла какое-то удовлетворение мысль, что,  хотя бы с портрета, она может следить за ним, когда он спит.    

В моей  спальне уже ярко разгорелся огонь в камине, полог у кровати и гардины на окнах  были задернуты, придавая комнате очень уютный вид. Я опустился в большое кресло  у камина, размышляя о счастливой своей судьбе, и довольно долго услаждал себя  этими мыслями, как вдруг увидел над каминной доской портрет мисс Дартл,  устремившей на меня горящий взгляд.    

Сходство  было удивительное, а потому и взгляд был удивительный. Художник не изобразил  шрама, но его дописал я, и он то появлялся, то исчезал: по временам; он  выделялся только на верхней губе, как это было за обедом, а иногда растягивался  во всю длину раны, нанесенной молотком, – таким я видел этот шрам, когда  она приходила в страстное возбуждение.    

Мне было  досадно, зачем поместили ее в моей комнате, а не где-нибудь в другом месте.  Чтобы от нее избавиться, я поскорей разделся, погасил свечу и лег в постель. Но  и засыпая, я не мог забыть, что она здесь и смотрит на меня вопросительно: «Это  и в самом деле так? Мне хотелось бы знать». А когда я проснулся среди ночи,  оказалось, что во сне я допытывался у всевозможных людей, в самом ли деле это  так или нет, но решительно не знал, что я имел в виду.    

 Глава XXI    

Малютка Эмли    

     

В доме  был слуга, всегда сопровождавший, как я узнал, Стирфорта и поступивший к нему  на службу, когда тот начал заниматься в университете; он казался образцом  респектабельности. Среди лиц, занимающих такое же положение, мне кажется,  нельзя было и сыскать более респектабельного человека. Он был молчалив,  двигался неслышно, был очень солиден, почтителен, внимателен, всегда находился  под рукой, если в нем нуждались, а если не нуждались, никогда не появлялся  поблизости. Но его притязания на уважение основаны были главным образом на  респектабельности. У него были отнюдь не выразительное лицо, негнущаяся шея,  круглая и очень твердая на вид голова; волосы он стриг коротко, и они словно  прилипали к вискам: он отличался вкрадчивым голосом и своеобразной манерой  произносить звук «с» так отчетливо, что, казалось, этот звук встречался в его  речи чаще, чем у всех остальных людей; однако и эта особенность, как и все  другие, ему присущие, придавали ему самый респектабельный вид. Если бы нос у  него был трубой, то и тогда ему удалось бы сделать эту трубу респектабельной.  Казалось, он распространял вокруг атмосферу респектабельности и чувствовал себя  в ней уверенно.    

Было  почти невозможно заподозрить его в каком-нибудь дурном поступке – столь он был  респектабелен до мозга костей. Никому не могла бы прийти в голову мысль облечь  его в ливрею – столь неописуемо респектабелен он был. Поручить ему какую-нибудь  черную работу значило бы неумышленно нанести оскорбление чувствам самого  респектабельного человека. И я заметил, что служанки в доме чувствовали это  интуитивно и всегда исполняли такую работу за него, а он в это время  прохлаждался в буфетной за чтением газеты.    

Мне  никогда не приходилось встречать такого самодовольного человека. Но и это его  свойство, как и все другие, только придавало ему больше респектабельности. Даже  то обстоятельство, что никто не знал его имени, казалось, способствовало его  респектабельности. Ровно ничего нельзя было возразить против его фамилии  Литтимер, под которой он был известен. В самом деле: повешенного могли звать  Питером, а каторжника – Томасом, но «Литтимер» звучало так респектабельно.    

Может  быть, это было следствием, вытекающим из самого существа почтенного понятия респектабельности,  но в присутствии этого человека я чувствовал себя совсем юнцом. Его возраст мне  трудно было определить, но и это обстоятельство было ему на пользу по тем же  основаниям – его физиономия была столь бесстрастно респектабельна, что ему  можно было дать и пятьдесят лет и тридцать.    

На  следующий день утром, прежде чем я встал, Литтимер вошел в мою комнату с водой  для бритья, – обидный намек, – и моим платьем. Раздвинув полог у  кровати, я мог убедиться, что респектабельность его сохраняет обычную свою  температуру и из уст его даже не идет пар, несмотря на восточный январский  ветер; мои башмаки он поставил в первую танцевальную позицию и, сдунув пылинки  с моего фрака, положил его, как ребенка.    

Я  пожелал ему доброго утра и спросил, который час. Он извлек из кармана самые  респектабельные охотничьи часы, какие мне приходилось видеть, придержал большим  пальцем пружинку, дабы крышка поднялась не слишком высоко, заглянул в них,  будто советуясь с устрицей-оракулом, затем защелкнул и сообщил, что половина  девятого.    

– Мистер  Стирфорт рад будет узнать, хорошо ли вы почивали, сэр.    

– Благодарю  вас, прекрасно, – ответил я. – Мистер Стирфорт чувствует себя хорошо?    

– Благодарю  вас, сэр. Мистер Стирфорт чувствует себя удовлетворительно.    

Еще одна  отличительная черта Литтимера: он избегал превосходной степени. Всегда  холодные, сдержанные, осторожные оценки.    

– Чем  я могу быть вам еще полезен, сэр? Утренний колокол зазвонит в девять часов.  Хозяева завтракают в половине десятого.    

– Благодарю.  Больше ничего не нужно.    

– С  вашего разрешения, это я должен вас благодарить.    

С этими  словами, слегка наклонив голову, он прошел мимо кровати, словно извиняясь, что  осмелился меня поправить, переступил порог и так деликатно притворил за собой  дверь, будто я только что сладко заснул, а от этого сна зависела вся моя жизнь.    

Такая же  точно беседа происходила у нас каждое утро: ни одного слова больше, ни слова  меньше. И как бы накануне вечером я ни вырастал в своих собственных глазах и  каким бы зрелым мужем ни становился благодаря дружбе со Стирфортом, доверию  миссис Стирфорт и беседам с мисс Дартл, но в присутствии этого респектабельного  человека я неизменно «вновь делался ребенком», как сказано у одного из наших  малоизвестных поэтов.    

Он  привел для нас лошадей, и Стирфорт, знавший решительно все, начал обучать меня  верховой езде. Он достал для нас рапиры, и Стирфорт стал давать мне уроки  фехтования; принес перчатки, и я начал брать у того же учителя уроки бокса.  Меня не очень печалило, что Стирфорт узнает о моей неопытности во всех этих  науках, но я ни за что не решился бы обнаружить отсутствие сноровки перед  респектабельным Литтимером. У меня не было никаких оснований полагать, будто  сам Литтимер знал толк в подобных искусствах, ни одним взмахом своих  респектабельных ресниц не давал он мне повода сделать такое заключение, тем не  менее, если он присутствовал во время наших упражнений, я чувствовал себя  совсем желторотым и самым неопытным из смертных.    

Я потому  уделяю особое внимание этому человеку, что с первого же момента он произвел на  меня особое впечатление, а также – в связи с дальнейшими событиями.    

Прошла  неделя, полная очарования. Конечно, она промелькнула быстро для того, кто  пребывал в таком восторженном состоянии, как я, и все же я имел возможность еще  ближе узнать Стирфорта и сотни раз еще больше восхищаться им, а потому мне  казалось, будто я живу у него значительно дольше. Он обращался со мной как с  игрушкой, но, пожалуй, такая смелая манера нравилась мне больше, чем любая  другая. Она напоминала мне о прежних наших отношениях и как бы являлась  естественным их продолжением; она служила доказательством того, что он не  изменился, и благодаря ей я мог не сравнивать наши достоинства и не взвешивать  мои притязания на дружбу с ним на равной ноге, а самое главное было то, что  только со мной он обращался так непринужденно, тепло и сердечно. В школе он  относился ко мне совсем иначе, чем к другим ученикам, и теперь я с радостью  готов был верить, что ни к одному из своих приятелей он не относится так, как  ко мне. Я верил, что я ближе ему, чем любой его приятель, и чувствовал сильную,  глубокую к нему привязанность.    

Он решил  ехать со мной, и день нашего отъезда настал. Сперва он колебался, брать ли с  собой Литтимера, но в конце концов оставил его дома. Сия респектабельная особа,  неизменно с полным бесстрастием относившаяся к своей участи, уложила в  маленькую коляску, которая должна была доставить нас только до Лондона, наши  саквояжи таким образом, что они могли не бояться толчков в течение многих  столетий; мое скромное даяние было принято этой особой с невозмутимым спокойствием.    

Мы  попрощались с миссис Стирфорт и мисс Дартл, и любящая мать моего друга очень  ласково выслушала изъявления моей признательности. Последнее, что я увидел,  было бесстрастное лицо Литтимера, выражавшее, как мне почудилось, молчаливую  уверенность, что я еще совсем юнец.    

Не  берусь описывать свои чувства, когда я так счастливо возвращался в знакомые,  старые места. Мы отправились туда в почтовой карете. Помнится, подъезжая к  гостинице по темным уличкам Ярмута, я так тревожился, понравится ли он  Стирфорту, что был рад даже тому, что Стирфорт назвал городок настоящей  захолустной дырой. По приезде в гостиницу мы легли спать (у двери с изображением  моего старого друга Дельфина я заметил гетры и пару грязных башмаков) и утром  завтракали довольно поздно. Стирфорт, бывший в прекрасном расположении духа,  уже побродил до моего пробуждения по берегу и, как он заявил, свел знакомство  чуть ли не со всеми местными рыбаками. Вдалеке он видел даже, по его словам,  дом мистера Пегготи и дым, шедший из трубы, и еле удержался, чтобы не  отправиться туда и не выдать себя за Копперфилда, который якобы так вырос, что  и узнать его нельзя.    

– Когда  вы хотите меня познакомить с ними, Маргаритка? – спросил он. – Я в  полном вашем распоряжении, все зависит только от вас.    

– Мне  кажется, это можно сделать сегодня. Вечером они все соберутся у очага, это  будет самое подходящее время. Мне бы хотелось, чтобы вы поглядели, как там  уютно! Это такой необыкновенный дом.    

– Прекрасно.  Сегодня вечером, – сказал Стирфорт.    

– Они  не будут знать, что мы здесь. Мы нагрянем неожиданно, – сказал я в  восторге.    

– Разумеется.  Это неинтересно, если мы их предупредим. Надо видеть туземцев в их привычной  обстановке.    

– Хотя  они и «такой породы люди», о которых вы говорили?    

– Ах,  вот как! Вы вспомнили мою перепалку с Розой? – воскликнул он, бросив на  меня зоркий взгляд. – К черту эту девицу! Я побаиваюсь ее немножко. Она  мой злой дух. Но довольно о ней. Что вы думаете делать? Пойдете повидаться с  вашей няней?    

– Ну,  конечно! Прежде всего я должен повидать Пегготи, – сказал я.    

– Превосходно. –  Тут он взглянул на свои часы. – Оставить вас на два часа, чтобы вы наплакались  всласть? Хватит вам этого?    

Засмеявшись,  я сказал, что этого срока вполне достаточно, но он тоже должен прийти к Пегготи  и убедиться, что слава о нем предшествует ему и его считают не менее  значительной особой, чем меня.    

– Приду,  куда хотите, и сделаю все, что хотите! – сказал Стирфорт. – Скажите  мне только, куда мне прийти, а двух часов мне хватит, чтобы привести себя в  сентиментальное или веселое расположение духа – по вашему выбору!    

Я  рассказал, как отыскать дом возчика Баркиса, ездившего между Ярмутом и Бландерстоном,  и, условившись с ним о встрече, отправился один. Воздух был бодрящий,  живительный, земля суха, по морю пробегала легкая рябь, солнце изливало потоки  лучей, но не жарких, все казалось бодрым и жизнерадостным. И я сам был так рад  приезду в Ярмут и чувствовал себя таким бодрым и жизнерадостным, что готов был  останавливать каждого встречного на улицах и пожимать ему руку.    

Правда,  улицы казались мне слишком узенькими. Мне думается, так бывает всегда с  улицами, которые мы знали в детстве, а затем увидели вновь. Но я ничего не  забыл и не обнаружил никаких перемен, покуда не добрался до заведения мистера  Омера. Теперь на вывеске вместо «Омер» я прочел:    

«ОМЕР  И ДЖОРЕМ»,     

но  надпись «Торговля сукном и галантереей, портняжная мастерская, похоронная  контора и пр.» осталась в прежнем своем виде.    

Когда я,  стоя на другой стороне улицы, прочел эту надпись, меня так потянуло к лавке,  что я счел вполне естественным перейти через дорогу и заглянуть туда. В глубине  лавки находилась хорошенькая женщина и нянчила малыша, а другой мальчуган  цеплялся за ее передник. Узнать Минни и ее детей было нетрудно. Застекленная  дверь из лавки была закрыта, но из мастерской, со двора, доносился тот же  негромкий стук, что и раньше, словно он никогда не прерывался.    

– Мистер  Омер дома? – спросил я, войдя. – Если он дома, мне хотелось бы его  повидать.    

– О  да, сэр, он дома. В такую погоду не выйдешь с его астмой. Позови дедушку,  Джо, – сказала Минни.    

Мальчуган,  вцепившийся в ее передник, так заорал, что сам оробел и спрятал лицо в складках  ее юбки к большому ее восхищению. Послышалось пыхтенье и сопенье, оно все  приближалось, и скоро показался мистер Омер; он страдал одышкой еще больше, чем  раньше, но не очень постарел.    

– Чем  могу служить, сэр? – сказал мистер Омер.    

– Хочу  пожать вам руку, мистер Омер! – ответил я, протягивая руку. –  Когда-то вы были ко мне очень добры, но, боюсь, в то время я еще не мог  выразить свои чувства.    

– Я  был добр к вам? – удивился старик. – Рад это слышать, но не помню  когда. Вы уверены, что это был я?    

– Вполне.    

– Должно  быть, с памятью у меня становится так же худо, как с дыханием, – сказал  мистер Омер, вглядываясь в меня и покачивая головой, – потому что я вас не  помню.    

– Вспомните,  как вы встречали карету, в которой я приехал, и как я завтракал здесь… А потом  мы поехали все вместе в Бландерстон – вы, и я, и миссис Джорем, н мистер  Джорем… Тогда он не был еще ее мужем!    

– О  господи! – воскликнул мистер Омер и от удивления закашлялся. – Да что  вы говорите! Минни, дорогая, ты помнишь? Более мой, конечно! Хоронили леди, не  так ли?    

– Мою  мать, – сказал я.    

– Вот…  именно! – Мистер Омер дотронулся до моего жилета указательным  пальцем. – И еще младенца… Двоих сразу. Младенца в том же гробу, что и  мать. Да, да, в Бландерстоне… Боже мой! Ну как же вы поживаете с той поры?    

Я поблагодарил  его, сообщил, что со мной все обстоит благополучно, и выразил надежду, что и у  него все в порядке.    

– О!  Жаловаться не стану. Дышать-то труднее, но с годами редко бывает, чтобы  дышалось легче. С этим приходится мириться. Так-то оно лучше, не правда ли?    

Тут он  рассмеялся, после чего разразился таким кашлем, что на помощь ему пришла дочь,  которая стояла тут же рядом и забавляла своего младенца, усадив его на  прилавок.    

– Боже  ты мой! – продолжал мистер Омер. – Помню, помню! Хоронили двоих! А  поверите ли, во время той самой поездки я назначил день свадьбы Минни.  «Назначьте день, сэр», – говорит Джорем. «Да, да, отец», – говорит  Минни. А теперь он вошел в дело. И поглядите-ка – малыш!    

Минни  засмеялась и пригладила на висках свои волосы, перехваченные лентой, а ее отец  вложил палец в ручонку малыша, который копошился на прилавке.    

– Вот-вот,  двоих хоронили… – Вспоминая прошлое, мистер Омер качал головой. –  Правильно, двоих! И теперь вот Джорем готовит серый гробик на серебряных  гвоздях. А размер – дюйма на два длинней, чем для него. – Мистер Омер  разумел малыша, перебиравшего ножками на прилавке. – Не хотите ли  чего-нибудь выпить?    

Я  поблагодарил, но отказался.    

– Погодите… –  продолжал мистер Омер. – Жена возчика Баркиса… та, которая приходится  сестрой рыбаку Пегготи… кажется, она имела какое-то отношение к вашему  семейству? Она у вас не служила, а?    

Мой –  утвердительный – ответ доставил ему большое удовольствие.    

– Вот  уж с памятью дело у меня пошло на лад, может быть и дышать будет легче, –  сказал мистер Омер. – Так вот, сэр, у нас работает ученицей молоденькая ее  родственница. И я вам скажу: вкус у нее насчет нарядов такой, что никакая  герцогиня с ней не сравнится.    

– Малютка  Эмли? – вырвалось у меня невольно.    

– Да,  ее зовут Эмли, – сказал мистер Омер. – И она в самом деле маленькая.  Но, поверите ли, личико у нее такое, что половина женщин в городе злится на  нее!    

– Вздор,  отец! – воскликнула Минни.    

– А  разве я про тебя говорю? – Тут мистер Омер подмигнул мне. – Я говорю  только, что половина женщин в Ярмуте, – да что там в Ярмуте! на пять миль  в округе! – злится на эту девушку!    

– Значит,  отец, она должна помнить, кто она такая, и не давать им повода для разговоров.  Тогда они не смогут ничего сказать, – возразила Минни.    

– Тогда  они не смогут ничего сказать! – повторил мистер Омер. – Не смогут  сказать! Хорошо же ты знаешь жизнь, моя дорогая. Чего только на свете не скажет  и не сделает женщина, особенно если речь идет о красоте другой женщины!    

Когда  мистер Омер отпустил такую колкую любезность, я решил, что ему пришел конец. Он  так закашлялся и все его попытки отдышаться казались столь безнадежными, что я  уже приготовился увидеть, как его голова опустится за прилавок, а ноги в  коротких черных штанах, с порыжевшими бантиками у колен, дрыгаясь, поднимутся  вверх в последних конвульсиях. Однако в конце концов он пришел в себя, но еле  переводил дух и так ослабел, что опустился на табуретку перед конторкой.    

– Видите  ли, – снова начал он, вытирая голову и судорожно глотая воздух, – она  не очень-то любит с кем-нибудь водиться, нет у нее ни знакомых, ни приятельниц,  а о возлюбленных и речи не может быть. Ну, и пошла худая молва, будто Эмли  только и мечтает стать леди. Я же думаю так: об этом стали толковать главным  образом потому, что в школе случалось ей говорить, что, мол, будь она леди, она  сделала бы для своего дяди то-то и то-то – понимаете? – и купила бы ему и  такие и сякие вещи.    

– Поверьте,  мистер Омер, то же самое она говорила и мне, когда мы были еще детьми! –  подхватил я. Мистер Омер кивнул головой и потер подбородок.    

– То-то  и оно… Да к тому же у нее почти ничего нет, а одеваться она умеет лучше, чем  те, у кого уйма денег, а это кому может нравиться? А вдобавок она, как говорят,  немного капризна, скажу даже больше – я тоже думаю, что она капризна, сама не  знает, чего хочет… немного, знаете ли, избалована… не может сразу взять себя в  руки… Вот и все, что о ней говорят… Правда, Минни?    

– Правда,  отец… Кажется, это все.    

– Она  поступила на место – компаньонкой к какой-то леди, – продолжал мистер  Омер, – а у той характер был тяжелый, они не поладили, и она ушла. В конце  концов она попала к нам в ученицы на три года. Вот уже скоро два года, как она  у нас, и другой такой девушки не сыскать. Она одна стоит шестерых. Минни, стоит  она шестерых?    

– Стоит,  отец. Никто не может сказать, что я на нес наговариваю.    

– Правильно.  Итак, юный джентльмен, – закончил мистер Омер, снова потерев  подбородок, – на этом я закончу, а не то вам покажется, что, мол, человек  с одышкой, а болтает без передышки.    

Говоря  об Эмли, они понижали голос, и я не сомневался, что она находится где-то  поблизости. На мой вопрос, так ли это, мистер Омер утвердительно кивнул и  посмотрел на дверь соседней комнаты. Я поспешно спросил, можно ли туда  заглянуть; получив разрешение, я подошел к стеклянной двери и увидел ее – она  сидела за работой. Я увидел ее – и она была прелестна, малютка с ясными  голубыми глазами; когда-то эти глаза заглянули в мое детское сердце, а теперь,  улыбаясь, она смотрела на игравшего рядом с ней второго малыша Минни. Да, в ее  открытом лице было своеволие, которое заставляло верить тому, что я услышал о  ней, таилось в нем и капризное упрямство былых времен, но ничто в этом  прекрасном лице не предвещало ей, – я уверен, – иного будущего, кроме  счастливой, добропорядочной жизни.    

Стук  доносился со двора, стук, который, казалось, никогда не прекращался… Увы! Этот  стук никогда не прекращается… Тихий непрестанный стук…    

– Что  же вы не входите, сэр? Входите и поговорите с ней, сэр. Будьте как дома, –  сказал мистер Омер.    

Застенчивость  помешала мне войти – я боялся смутить ее, да и сам боялся смутиться. Я ограничился  тем, что л знал, в котором часу она уходит по вечерам, чтобы приноровить к  этому часу наш визит. Затем я покинул мистера Омера, его хорошенькую дочку и  малышей и отправился к моей милой старой Пегготи.    

Она была  дома; в кухоньке с кафельным полом она готовила обед! Как только я постучался,  она открыла дверь и спросила, кого мне угодно. Улыбаясь, я глядел на нее, но  она не ответила мне улыбкой. Я писал ей постоянно, но вот уже семь лет, как мы  не виделись.    

– Дома  мистер Баркис, сударыня? – спросил я, стараясь говорить басом.    

– Он  дома, сэр, но лежит в постели, у него ревматизм, – отвечала Пегготи.    

– Он  ездит теперь в Бландерстон? – спросил я.    

– Когда  здоров, ездит, – ответила она.    

– А  вы, миссис Баркис, ездите туда?    

Она  пристально на меня посмотрела, и я заметил, как дрогнули у нее руки.    

– Видите  ли, я хотел бы узнать об одном тамошнем доме… Его называют… как… его… Грачевник.    

Она  отступила на шаг и нерешительно, в испуге сделала такой жест, будто собиралась  меня оттолкнуть.    

– Пегготи! –  воскликнул я. Она закричала:    

– Мой  родной!    

И тут мы  оба разрыдались и бросились друг к другу в объятия.    

Чего  только она не вытворяла! Как смеялась, как плакала надо мной! С какой гордостью  и радостью глядела на меня и как грустила, что я, который мог бы быть ее  гордостью и радостью, так давно не был в ее объятиях! У меня не хватает духу  все это описать… Нет, я не боялся казаться ребенком, отвечая ей на ее чувства.  Ни разу в жизни я так безудержно не смеялся и не плакал – даже у нее на груди –  как в то утро.    

– Баркис  будет очень рад, и это принесет ему больше пользы, чем целые пинты  мазей, – говорила она, вытирая глаза передником. – Можно сказать ему,  что вы здесь? Вы подниметесь наверх поглядеть на него, мой дорогой?    

Разумеется,  я был готов подняться. Но Пегготи никак не удавалось покинуть комнату; только  она доходила до двери, как оглядывалась назад и бросалась ко мне, чтобы снова и  снова обнять меня, посмеяться от радости и всплакнуть. В конце концов мне  пришлось прийти к ней на помощь и подняться вместе с ней наверх. Там я подождал  минутку, пока она предупредила мистера Баркиса, а затем вошел к больному.    

Он  встретил меня с восторгом. Жестокий ревматизм мешал ему обменяться со мной  рукопожатием, и он попросил меня пожать кисточку на его ночном колпаке, что я  сделал от всей души. Когда я сел рядом с ним на кровати, он объявил мне, что  ему кажется, будто он снова везет меня в Бландерстон, и это доставляет ему  огромное удовольствие. Он лежал передо мной на спине, закутанный одеялами до самой  шеи, и, казалось, у него была только голова, как у херувимов на картинах;  никогда мне не приходилось видеть более странного зрелища.    

– Какое  имя я написал тогда на повозке, сэр? – спросил мистер Баркис, и слабая  болезненная улыбка появилась на его лице.    

– А  помните ли вы, мистер Баркис, какие мы вели об этом серьезные разговоры?    

– И  я долго не отступался от этой мысли, сэр?    

– О  да! Долго, – подтвердил я.    

– Ну,  так вот – я об этом не жалею, – сказал мистер Баркис. – Помните, как  вы мне сказали, что она умеет печь яблочные пироги и стряпает все что угодно?    

– Очень  хорошо помню!    

– Что  правда то правда. – Мистер Баркис качнул своим ночным колпаком, ибо только  так мог он выразить свои чувства. – Уж это верней верного.    

И мистер  Баркис поглядел на меня так, как будто ждал подтверждения своих умозаключений,  сделанных во время болезни; я это подтвердил.    

– Уж  это верней верного, – повторил мистер Баркис. – Такой бедняк, как я,  доходит до этого, когда он лежит больной. Я очень беден, сэр.    

– Мне  грустно это слышать, мистер Баркис,    

– Да,  я очень беден, – повторил мистер Баркис.    

Тут он с  большими усилиями выпростал правую руку из-под одеяла; после ряда безуспешных  попыток он схватил, наконец, палку, прислоненную к его кровати, Затем он стал  толкать этой палкой сундучок, край которого виднелся из-под кровати, причем  лицо его выражало крайнее беспокойство. Наконец он задвинул сундучок и  успокоился.    

– Старое  платье, – сказал мистер Баркис.    

– Вот  как!    

– Хотелось  бы мне, чтобы это были деньги, – сообщил мистер Баркис.    

– И  мне бы хотелось, – сказал я.    

– Но  там их нет! – заявил мистер Баркис и широко раскрыл глаза.    

Я  сказал, что совершенно в этом не сомневаюсь, и мистер Баркис, взглянув на жену  поласковей, сказал:    

– К.П.Баркис  самая подходящая и самая лучшая из женщин! Как ни хвалить К.П.Баркис, а все  будет мало. Сегодня, моя милая, ты могла бы устроить обед для гостей. Дала бы  чего-нибудь вкусного поесть и попить, а?    

Я  собрался было запротестовать против ненужного пиршества в мою честь, но увидел,  что Пегготи, стоявшей по другую сторону кровати, очень не хочется, чтобы я  протестовал. И я промолчал.    

– У  меня где-то здесь есть немножко деньжат, но я сейчас устал, – сказал  мистер Баркис. – Вы с мистером Дэвидом уйдите, я вздремну, а когда  проснусь, постараюсь найти деньги…    

Мы покинули  комнату в соответствии с этим пожеланием. Когда мы вышли, Пегготи сообщила мне,  что теперь мистер Баркис стал «скуповатее», чем раньше, и всегда прибегает к  одной и той же уловке, прежде чем достать хотя бы одну монету из своего запаса;  при этом он выносит неслыханные мучения, сползая один-одинешенек с постели и  доставая деньги из этого злосчастного сундука. И в самом деле, мы скоро  услыхали, как он старался сдержать отчаянные стоны, когда тянулся словно сорока  к блестящей монете, испытывая страшную боль в каждом суставе; от сочувствия к  нему глаза Пегготи наполнились слезами, но она сказала, что его благородный  порыв принесет ему пользу и не надо препятствовать этому порыву. Итак, страдая,  как древний мученик, он продолжал стонать, пока снова не улегся в постель;  затем он позвал нас и, притворившись, будто только что пробудился ото сна,  весьма его освежившего, вытащил из-под подушки гинею. Приятная уверенность, что  он ловко нас провел и сохранил тайну сундучка, по-видимому, вознаградила его за  перенесенную пытку.    

Я  предупредил Пегготи о приходе Стирфорта, и скоро он появился. Я был убежден,  что она не делает никакого различия между благодеяниями, какие он мог бы  оказать лично ей, и милыми дружескими услугами, оказанными мне, и что она, во  всяком случае, примет его с любовью и преданностью. Но он покорил ее в пять  минут своей непринужденностью, веселостью, своим обхождением и красотой, своим  врожденным даром применяться к каждому, кому хотел понравиться, и касаться самых  чувствительных струн в сердце любого человека, если он этого желал. Да и  обращение его со мной, – оно одно, – могло бы ее покорить. Вот почему  я глубоко уверен, что он пробудил в ней чувство, близкое к обожанию, еще до  своего ухода в тот вечер.    

Он  остался у Пегготи пообедать вместе со мной – мало сказать, что по своей воле,  но с большой готовностью и охотой. Он заглянул и в комнату мистера Варкиса, и с  его приходом ворвался туда яркий свет и свежий воздух, словно живительный  сияющий день. Все, что он делал, он делал без шума, без усилий, словно  ненароком, с какой-то необъяснимой легкостью; казалось, что нельзя сделать  иначе, нельзя сделать лучше, все было так естественно, так изящно, так  прелестно, что даже сейчас воспоминание об этом меня пленяет.    

В  крохотной гостиной мы позабавились при виде «Книги мучеников», к которой никто  не притрагивался со времени моего детства и которая снова появилась на свет и,  как в старину, положена была снова на бюро; снова я перелистал страшные ее  страницы с картинками, пытаясь восстановить в памяти переживания, которые они  вызывали тогда, но ровно ничего не почувствовал. Когда Пегготи заговорила о  комнатке, которую она называла моей, и сказала, что комната для меня готова и  она надеется, что я буду в ней ночевать, не успел я, колеблясь, бросить взгляд  на Стирфорта, как он понял, в чем суть дела.    

– Конечно!  Пока мы в Ярмуте, вы ночуйте здесь, а я буду спать в гостинице.    

– Везти  вас так далеко, а потом расстаться, это, мне кажется, Стирфорт, не  по-товарищески, – возразил я.    

– Но,  боже ты мой, где же вы должны остановиться, как не здесь! Значит, незачем и  говорить «мне кажется»!    

Так мы и  порешили.    

Стирфорт  был обаятелен до последней минуты; в восемь часов мы отправились к баркасу мистера  Пегготи. Мало того, время шло, и его обхождение становилось все более  обворожительным, ибо, как я думал даже тогда, а теперь уверен, – его  желание нравиться, сопровождаемое успехом, еще более обостряло его способность  очаровывать, которую ему не стоило никакого труда проявлять. Если бы тогда  кто-нибудь мне сказал, что это только превосходная игра, которую он вел ради  минутного развлечения, ради того, чтобы дать выход своей веселости, побуждаемый  неосознанным стремлением властвовать, безотчетной потребностью покорять,  завоевывать даже то, что не имело для него никакой цены, и тут же отбрасывалось  прочь, – если бы тогда кто-нибудь мне это сказал в тот вечер, не знаю, в  какой форме выразилось бы мое негодование.    

Пожалуй,  лишь в том, что романтическая верность и дружба еще более (если только это было  возможно) привязали бы меня к этому человеку, с которым я шел рядом по темному  холодному песку, направляясь к старому баркасу. Вокруг нас ветер вздыхал и  жаловался еще печальней, чем в тот вечер, когда я впервые появился у порога  мистера Пегготи.    

– Не  правда ли, Стирфорт, место дикое?    

– Да,  довольно-таки мрачное в темноте. А море ревет, словно хочет нас пожрать. Вон  там я вижу огонек… Это баркас?    

– Да,  это баркас, – ответил я.    

– Значит,  я его видел сегодня утром, – сказал он. – Должно быть, инстинкт  привел меня в нему.    

Мы  замолчали и пошли на огонек. Бесшумно я нашел дверь. Взявшись за щеколду, я  сделал знак Стирфорту не отставать от меня и вошел.    

Голоса  мы услышали еще издали, а в тот момент, когда мы переступали порог, до нас донеслись  рукоплескания, и, к своему удивлению, я обнаружил, что бьет в ладоши миссис  Гаммидж, всегда столь безутешная. Но не одна миссис Гаммидж находилась в таком  необычном возбуждении. Сияло лицо мистера Пегготи, он хохотал во всю мочь,  широко раскинув могучие руки, словно приглашал малютку Эмли броситься к нему в  объятия. Хэм, лицо которого одновременно выражало изумление, ликование и  какую-то неуклюжую застенчивость, что ему, надо сказать, шло, держал малютку  Эмли за руку, как будто представляя ее мистеру Пегготи. Малютка Эмли,  раскрасневшаяся и смущенная, но обрадованная радостью мистера Пегготи, что было  видно по ее веселым глазам, вот-вот готова была прижаться к груди мистера  Пегготи, но вдруг остановилась (она первая нас увидела). Такова была картина,  представшая перед нами в тот момент, когда мы вошли прямо с холода, из мрака в  теплую, освещенную комнату; на заднем плане стояла миссис Гаммидж и хлопала в  ладоши, как сумасшедшая.    

С нашим  появлением все разом изменилось, так что можно было усомниться, действительно  ли только что происходила вся эта сцена. Я очутился в кругу изумленного  семейства лицом к лицу с мистером Пегготи и уже протянул ему руку, как вдруг  Хэм закричал:    

– Мистер  Дэви! Это мистер Дэви!    

Во  мгновение ока мы бросились пожимать друг другу руки, осведомлялись, перебивая  один другого, о здоровье и выражали свою радость и при этом говорили все разом.  Мистер Пеггоги так был горд и так ликовал по поводу нашего приезда, что  решительно ничего не мог сказать, но снова и снова начинал пожимать руку мне,  потом Стирфорту, потом снова мне, ерошил свои косматые волосы и хохотал так  радостно, что весело было на него глядеть.    

– Ну,  и дела! Никогда не думал, что два джентльмена… два взрослых джентльмена придут  ко мне в дом! – говорил мистер Пегготи. – Какой вечер! Всем вечерам  вечер! Эмли, родная моя, поди-ка сюда. Поди сюда, маленькая колдунья! Вот это  друг мистера Дэви. Вот это тот джентльмен, о котором ты столько слышала, Эмли.  Он пришел вместе с мистером Дэви, чтобы тебя повидать! Это самый счастливый  вечер в жизни твоего дяди!    

Взволнованно  выпалив эту речь без передышки и в великом возбуждении, мистер Пегготи взял в  свои огромные ладони личико племянницы и, покрыв его поцелуями, с трогательной  гордостью привлек ее головку на свою широкую грудь, поглаживая по волосам с  такой бережностью, которой могла бы позавидовать и женщина. Затем он отпустил  ее, а когда она убежала в крохотную комнатку, где я прежде спал, он оглядел  всех нас, разгоряченный, задыхаясь от радости.    

– Джентльмены…  два таких джентльмена… – начал мистер Пегготи, – такие взрослые  джентльмены…    

– Так  оно и есть! Так оно и есть! – воскликнул Хэм. – Хорошо сказано! Так  оно и есть! Мистер Дэви… Взрослые джентльмены! Так оно и есть!    

– Два  джентльмена… два взрослых джентльмена, – продолжал мистер Пегготи, –  изволят видеть, в каком я состоянии… Они изволят меня простить… когда узнают, в  чем дело… Эмли, дорогая моя! Она знает, что я собираюсь сказать… – Тут его  восхищение снова прорвалось. – И потому она скрылась! Мамаша, пойди  взгляни, что с ней такое.    

Миссис  Гаммидж кивнула головой и исчезла.    

– Будь  я краб, вареный краб, если это не самый счастливый вечер в моей жизни! –  продолжал мистер Пегготи, усаживаясь с нами у очага. – Вот все, что я могу  сказать! Видите ли, сэр, – прошептал он Стирфорту, – эта малютка  Эмли, которая так разрумянилась, вот сейчас…    

Стирфорт  только кивнул головой. Но кивнул головой с таким участливым видом, и казалось,  он так глубоко разделяет чувства мистера Пегготи, что тот ответил ему, словно  он сказал что-то вполне определенное:    

– Вот  именно! Такая уж она есть! Покорно благодарю вас, сэр, – сказал мистер  Пегготи.    

Хэм  несколько раз кивнул мне головой, словно и он сам хотел бы сказать то же самое.    

– Вот  эта наша малютка Эмли была для нас таким утешением, каким только может быть в  доме ясноглазая малютка… Я хоть и немудрящий человек, но это знаю. Ока мне не  дочь. У меня никогда не было детей. Но, если бы они у меня были, я не мог бы  любить их больше! Понимаете? Не мог бы любить больше!    

– Понимаю, –  сказал Стирфорт.    

– Я  знаю, что вы понимаете, сэр, и еще раз покорно благодарю вас. К примеру, мистер  Дэви знал, какой она была. И вы сами видите, какая она. Но все-таки вы оба не  можете знать, кем она была и всегда будет для моего любящего сердца… Я человек  грубый, сэр, все равно что морской еж, – продолжал мистер Пегготи, –  но никто, разве только женщина может понять, что для меня наша малютка Эмли. И,  говоря между нами, – тут он понизил голос, – эта женщина прозывается  не миссис Гаммидж, хотя она и почтенная особа…    

Мистер  Пегготи взъерошил обеими рукам волосы, приготовляясь к дальнейшей речи, и, опустив  руки на колени, продолжал:    

– Есть  один человек… Он знает Эмли с тех пор, как утонул ее отец, он видел ее  постоянно, видел, когда она была малым ребенком, видел, когда она была  девочкой, видел, когда она стала девицей. На взгляд не скажу, что красавец.  Нет! Вроде меня, – можно сказать, грубоват… как бы морской волк… море его  просолило. Но честный малый, и сердце у него, где полагается быть.    

Никогда,  мне казалось, Хэм так не скалил зубы, как в этот момент.    

– И  вот что сделал этот моряк, благослови его бог! – воскликнул мистер  Пегготи, и лицо его выразило крайнее восхищение. – Он взял и отдал свое  сердце нашей малютке Эмли – Он повсюду за ней ходил, он стал ей слугой, он даже  потерял аппетит, и в конце концов я понял, что с ним такое. А что до меня, так  я хотел бы, чтобы малютка Эмли, знаете ли, вышла замуж. Я хотел бы по крайней  мере, чтобы она дала обещание честному малому, а он чтоб имелправо ее защищать.  Я не могу знать, сколько проживу и когда помру. Но я знаю: если однажды ночью  буря опрокинет меня здесь, у ярмутских берегов, и в последний раз я увижу огни  города над волнами и уж больше не придется мне вынырнуть, так мне будет куда  спокойней идти на дно, когда я подумаю: «Вон там на берегу есть человек, на всю  жизнь преданный моей малютке Эмли, благослови ее господь, и с ним она может ничего  не бояться, покуда он жив!»    

И мистер  Пегготи, в пылу речи, помахал правой рукой так, будто прощался в последний раз  с огнями города, а затем, поймав взгляд Хэма, кивнул ему и продолжал:    

– Ладно.  И вот я посоветовал ему поговорить с Эмли. Видите, какой он большой, да только  смущается, как малый ребенок, и все не решался. Так, стало быть, поговорил я.  «Что такое? Он?! – вскричала Эмли – Он, которого я так хорошо знаю много  лет? О дядя! Я никогда не смогу выйти за него замуж! Он такой славный!» Тут я  поцеловал ее, и вот что я ей сказал: «Ты хорошо делаешь, моя дорогая, что  говоришь напрямик, ты вольна выбирать, ты, говорю я, свободна, как птичка».  Потом я отыскал его и сказал: «Я, говорю, хотел все уладить, но не вышло. Но вы  оба держитесь как раньше, а тебе я скажу так: „Держись с ней так, как раньше и  как полагается мужчине“. Он пожал мне руку и сказал: „Так, говорит, и буду  держаться“. Вот что сказал. И он в самом деле держался так, как обещал и как  полагается мужчине… Вот уже минуло два года, а он с ней все такой же, как и  раньше, и все у нас шло по-прежнему.    

При этих  словах лицо мистера Пегготи, отражавшее различные перипетии его рассказа, снова  просияло, он опустил одну руку на мое колено, другую – на колено Стирфорта (поплевав  на них предварительно, дабы подчеркнуть торжественность такого жеста) и  продолжал, обращаясь то к одному из нас, то к другому:    

– И  вот неожиданно вечером – скажу прямо, сегодня вечером, – приходит малютка  Эмли с работы, и он с ней! Вы скажете: что тут особенного? Верно! Потому что он  охранял ее, как брат, когда темно и когда светло, в любой час. Но на этот раз  он ведет ее за руку и, такой веселый, кричит мне: «Погляди! Она согласна выйти  за меня замуж»! А она говорит смело, но, знаете ли, смущается, и смеется, и  плачет: «Да… дядя. Если вы хотите». Если я хочу! – вскричал мистер  Пегготи, восторженно мотая головой. – О господи! Как будто я чего другого  мог хотеть! «Если вы хотите, – говорит она. – Я, говорит, стала  рассудительнее, я все обдумала, и я буду ему хорошей женой, потому что он  добрый и славный». Потом миссис Гаммидж стала хлопать в ладоши, как в театре. А  тут и вы вошли! Все это произошло вот здесь, только что. А вот и тот, за кого  она выйдет замуж, как только кончится срок учения.    

Хэм  пошатнулся – да и не чудо! – от удара кулаком, которым наградил его мистер  Пегготи в припадке бурного веселья и в знак расположения. Он чувствовал, что  должен что-то нам сказать, и заговорил, сильно запинаясь и не очень связно:    

– Она  была, мистер Дэви, не больше, чем вы, когда вы приехали к нам в первый раз… а я  уже думал о том, какой она вырастет… Я видел, как она росла… джентльмены… прямо  как цветок. Я за нее, мистер Дэви, жизнь положу. О! От всей души положу… Она  для меня все, больше чем могу… больше чем могу выразить, джентльмены… я… я  люблю ее. На земле нет такого джентльмена и на море… нет такого, который любит  свою жену так, как я люблю ее. Хоть много людей… могут сказать лучше, чем я…  что они думают…    

Трогательно  было видеть такого сильного малого, как он, дрожащим от избытка чувств к прелестной  малютке, полонившей его сердце. Трогательно было доверие, которое питали к нам  он и мистер Пегготи. Растрогал меня также и рассказ. Может быть, повлияли на  мои чувства воспоминания детства – не знаю. Я не знаю, приехал ли я туда, все  еще воображая, будто влюблен в малютку Эмли – знаю только, что все увиденное  мною доставило мне подлинную радость, но радость особого свойства, которая в  первый момент могла бы из-за какого-нибудь пустяка превратиться в боль.    

И  поэтому, если бы пришлось мне коснуться струны, дрожавшей в их сердцах, едва ли  я сделал бы это искусно. Но со мною был Стирфорт, и он сделал это с ловкостью  необыкновенной; через несколько минут мы все успокоились и нам стало так  хорошо, как только возможно.    

– Вы,  мистер Пегготи, – превосходный человек, – сказал он, – и вполне  достойны того счастья, которое выпало вам сегодня на долю. Позвольте пожать  вашу руку! А вас, Хэм, поздравляю! Вашу руку! Маргаритка, поворошите дрова в  очаге, пусть ярче пылают! Мистер Пегготи, если вы не убедите вашу милую  племянницу вернуться, – я поберегу для нее место вот здесь, в  уголке, – то я уйду. Ни за какие сокровища Индии я не соглашусь, чтобы  из-за меня у вашего камелька в такой вечер пустовало место – да еще чье!    

Мистер  Пегготи отправился в мою прежнюю комнатку за малюткой – Эмли. Но малютка Эмли  не хотела возвращаться, и тогда за ней пошел Хэм. Наконец они оба доставили ее  к очагу; она была очень сконфужена, очень смущалась, но скоро пришла в себя,  когда услышала, с какой почтительностью обратился к ней Стирфорт, с каким  искусством он избегал всего, что могло поставить ее в неловкое положение, как  говорил он с мистером Пегготи о баркасах, о кораблях, о приливах, отливах и о  рыбе, как напоминал мне о своей встрече с мистером Пегготи в Сэлем-Хаусе и как  восхищался их баркасом… Он говорил обо всем этом так просто и легко, что  постепенно всех нас пленил и мы вели беседу без малейшего стеснения.    

Эмли  весь вечер говорила мало, но слушала и смотрела с большим вниманием, лицо ее  оживилось, и она казалась очарованной. Стирфорт рассказал об одном страшном  кораблекрушении, которое пришло ему на память благодаря беседе с мистером  Пегготи, рассказал удивительно живо, словно сам был его свидетелем, и малютка  Эмли все время не отрывала от него глаз, словно и она видела все воочию. Чтобы  отвлечь нас от грустных мыслей, он рассказал о своем собственном комическом  приключении с таким жаром, точно этот рассказ был для него так же нов, как и  для нас. Малютка Эмли огласила баркас таким звонким смехом, что смеялись мы все  (смеялся и Стирфорт), заразившись ее весельем. Затем он заставил мистера  Пегготи петь – вернее, орать – «Когда буйный ветер дует, дует, дует»[51] и сам пропел  морскую песню столь искусно и чувствительно, что мне представилось, будто стоит  только прислушаться, и мы в самом деле услышим, как ветер кружит печально у  дома и проникает к нам в нерушимую тишину.    

Что  касается миссис Гаммидж, то Стирфорту удалось растормошить эту жертву уныния  так, как никому не удавалось со дня смерти ее «старика», о чем сообщил мне  мистер Пегготи. Он просто не оставил ей времени предаваться без помех  меланхолии, и на следующий день она заявила, что ее, по всей видимости,  околдовали.    

Но он  нисколько не старался быть в центре нашего внимания или завладеть беседой. Он  сидел и молча нас наблюдал, когда малютка Эмли сидя по другую сторону очага,  отважилась – все еще, правда, смущаясь, – напомнить мне о наших былых  прогулках по морскому берегу в поисках раковин и камешков; он молчал,  внимательно слушал и задумчиво наблюдал нас, когда я спросил ее, помнит ли она,  как я был влюблен в нее, а также и тогда, когда мы краснели и смеялись,  вспоминая доброе старое время, которое казалось нам теперь таким  неправдоподобным. Эмли сидела на своем прежнем месте – на сундучке в углу у  очага, а Хэм там, где, бывало, сидел я – рядом с нею. Не знаю почему – потому  ли, что она хотела немного помучить его или потому, что девическая скромность  заставляла ее смущаться нашего присутствия, но сидела она вплотную к стене,  отодвинувшись от Хэма; и я заметил, что она сидела так, не меняя позы, весь  вечер.    

Помнится,  мы стали прощаться, когда время подошло к полуночи. С ужином из сушеной рыбы и  сухарей было уже покончено, покончено было и с бутылочкой джина, которую  Стирфорт достал из кармана и мы, мужчины, осушили, – теперь я могу писать:  «мы, мужчины», не краснея. Мы прощались весело. Все они столпились у двери,  чтобы осветить нам, насколько возможно, дорогу, и я видел ласковые голубые  глаза малютки Эмли, выглядывавшей из-за плеча Хэма, и слышал ее нежный голосок,  призывавший нас идти осторожно.    

– Прелестное  создание! – сказал Стирфорт, беря меня под руку. – Странное место и  странная компания. Мне еще не доводилось встречаться с такими, как они…    

– И  до чего же нам повезло, – подхватил я, – что мы пришли как раз к  помолвке и были свидетелями их радости! Я никогда не видел, чтобы люди бывали  так счастливы. До чего приятно это видеть и разделить с ними их честную  радость, как разделили ее мы!    

– А  не слишком ли этот малый простоват для такой девушки? – сказал Стирфорт.    

Он был  так сердечен с Хэмом и со всеми остальными, что меня поразило это неожиданное холодное  замечание. Но, мгновенно повернувшись к нему, я увидел его смеющиеся глаза и с  облегчением сказал:    

– Ах,  Стирфорт! Бросьте вы подшучивать над бедными людьми! Сражайтесь с мисс Дартл,  старайтесь прикрыть шуткой сочувствие к беднякам, но я-то вас знаю лучше! Когда  я вижу, как вы понимаете их, как тонко вы можете постигнуть ликование простого  рыбака или любовь ко мне моей старой няни, я хорошо знаю, что и радость, и  печаль, и любое чувство этих людей не оставляют вас равнодушным. И за это,  Стирфорт, я люблю вас и восхищаюсь вами еще в двадцать раз больше!    

Он  остановился, посмотрел мне в лицо и сказал:    

– Я  верю, Маргаритка, что вы говорите серьезно. Вы славный. Хорошо, если бы мы все  были такими!    

Он  весело запел песню мистера Пегготи, и мы быстро зашагали по направлению к  Ярмуту.    

 Глава XXII    

Старые места и новые  люди    

     

Больше  двух недель пробыли мы со Стирфортом в этих краях. Разумеется, мы почти все  время проводили вместе, но случалось нам и расставаться на несколько часов. Он  был прекрасным моряком, а у меня не было склонности к морскому делу, и когда он  с мистером Пегготи выходил на лодке в море – это было любимым его  развлечением, – я обычно оставался на берегу. Поселившись у моей Пегготи,  я, в отличие от него, был в какой-то мере стеснен: я знал, как усердно ходит  она по целым дням за мистером Баркисом, и не хотел поздно возвращаться домой, а  Стирфорт, живя в гостинице, мог поступать, как ему вздумается. Потому-то до  меня и доходили слухи, что в тот час, когда я уже лежу в постели, он устраивает  пирушки для рыбаков в излюбленном трактире мистера Пегготи «Добро пожаловать»,  а лунными ночами, облачившись в рыбацкий костюм, пускается в море и возвращается  с утренним приливом. К тому времени я уже понимал, что неугомонная и отважная  его натура всегда ищет какого-то исхода и находит его в тяжелом труде, в борьбе  с ненастной погодой и вообще в любых волнующих впечатлениях, которые ему новы;  и его поведение не удивляло меня.    

Была еще  одна причина, разлучившая нас: мне, разумеется, хотелось бывать в Бландерстоне  и посещать старые места, знакомые с детства, тогда как Стирфорт, съездив туда  со мною однажды, не испытывал, разумеется, особого желания посетить их снова.  Вот почему я отчетливо припоминаю, что раза три-четыре, тотчас же после раннего  завтрака, мы отправлялись каждый своей дорогой и встречались только за обедом.  Я понятия не имел, чем занимался он в это время, и знал лишь, что он пользуется  большой популярностью в Ярмуте и находит десятки способов развлекаться там, где  другой на его месте не нашел бы ни одного.    

Что до  меня, то, скитаясь в одиночестве и проходя по старой дороге, я припоминал  каждый ярд ее, и никогда не надоедало мне бродить по знакомым местам. Я бродил  так же, как, бывало, в своих воспоминаниях, и останавливался там, где  задерживался мысленно в более юные годы, когда жил вдали отсюда. Я  останавливался неподалеку от могилы под деревом, где покоились мои  родители, – могилы, на которую я смотрел с таким странным чувством  жалости, когда там лежал только мой отец, и близ которой я стоял такой  безутешный, когда она вновь разверзлась, чтобы принять мою красавицу мать и ее  ребенка. Верная Пегготи содержала могилу в полном порядке и разбила вокруг нее  настоящий цветник. Могила находилась в тихом уголке, в стороне от кладбищенской  аллеи, но так близко от нее, что я мог прочитать имена на каменной плите, когда  ходил взад и вперед, вздрагивая при звуке церковного колокола, отбивавшего  часы, ибо для меня он звучал как голос умерших. В это время я всегда размышлял  о том, кем стану я в будущем и какие великие дела совершу. И эхом этих мыслей  отдавались мои шаги, упорно твердя все об одном и том же, словно я вернулся  домой, чтобы строить воздушные замки подле матери, пребывающей среди живых.    

Большие  перемены произошли со старым моим домом. Исчезли растрепанные гнезда, столь  давно покинутые грачами, потеряли прежний свой вид деревья – ветви и верхушки у  них были срублены или обломаны. Сад одичал, а многие окна в доме были закрыты  ставнями. Теперь там жил только один несчастный умалишенный джентльмен да  пекущиеся о нем домочадцы. Он постоянно сидел у моего маленького оконца и  смотрел на кладбище, а я задавал себе вопрос, мелькают ли когда-нибудь в его  больной голове те фантастические мысли, которые, бывало, занимали меня в розовеющее  утро, когда я в ночной рубашонке выглядывал из того же самого оконца и в лучах  восходящего солнца видел мирно пасущихся овец.    

Прежние  наши соседи, мистер и миссис Грейпер, уехали в Южную Америку, и дождь протекал  сквозь крышу их опустевшего дома и оставлял пятна плесени на стенах. Мистер  Чиллип женился вторым браком на высокой, костлявой, горбоносой женщине, и у них  был сморщенный ребеночек с тяжелой головой, которую он не мог поднять, и с жалкими  вытаращенными глазками, всегда как будто вопрошавшими, зачем он родился на  свет.    

Странное,  смешанное чувство грусти и умиротворения испытывал я обычно, бродя по родным  местам, пока зимнее солнце, начиная краснеть, не возвещало, что пора  отправляться в обратный путь. Но когда эти места оставались позади и в  особенности когда мы со Стирфортом весело садились за обед у пылающего камина,  радостно было думать, что я там побывал. И едва ли меньшая радость охватывала  меня, когда я приходил вечером домой, в свою опрятную комнатку, и, перелистывая  книгу о крокодилах (она всегда лежала там, на маленьком столике), вспоминал с  благодарностью о том, какое счастье иметь такого друга, как Стирфорт, и такого  друга, как Пегготи, и такую чудесную, великодушную бабушку, заменившую мне  мать, которой я лишился.    

С этих  дальних прогулок я возвращался в Ярмут самым коротким путем, переправляясь на пароме.  Паром доставлял меня на равнину между городом и морем, которую я мог пересечь  напрямик, и, стало быть, не идти далеко в обход по дороге. Дом мистера Пегготи  находился на этой пустоши, в каких-нибудь ста ярдах от моей тропы, и я всегда  заглядывал туда мимоходом. Стирфорт обычно уже поджидал меня там, и мы вместе  шагали по легкому морозцу в сгущающемся тумане к мерцающим огням города.    

Однажды  темным вечером, когда я задержался дольше, чем обычно, – в тот день я  ходил прощаться с Бландерстоном, так как мы уже собирались ехать домой, –  я застал в доме мистера Пегготи только одного Стирфорта, задумчиво сидевшего у  огня. Он был так поглощен своими мыслями, что не слышал моего приближения.  Впрочем, он мог бы не расслышать тихих шагов по песку, даже если бы и не сидел  в раздумье, но он не пошевелился и тогда, когда я вошел. Я стоял совсем близко,  смотрел на него, а он, мрачно нахмурившись, по-прежнему о чем-то размышлял.    

Когда я  положил руку ему на плечо, он вздрогнул так, что невольно вздрогнул и я.    

– Вы  появляетесь передо мной, словно призрак-обличитель! – воскликнул он почти  раздраженно.    

– Должен  же я был как-то дать знать о себе, – отозвался я. – Я заставил вас  спуститься со звезд?    

– Нет, –  отрезал он. – Нет.    

– Значит,  вознестись из каких-то глубин? – продолжал я, садясь рядом с ним.    

– Я  смотрел на картины, возникавшие в пламени, – ответил он.    

– Но  вы не даете мне на них взглянуть! – сказал я, так как он быстро начал  размешивать огонь пылающей головней, высекая из нее сноп красных искр, которые  с гудением взвились вверх по узкому дымоходу.    

– Вы  бы все равно их не увидели, – заявил он. – Терпеть не могу этот  сумеречный час… Не то день, не то ночь. Как вы запоздали! Где вы были?    

– Ходил  попрощаться с родными местами, – ответил я.    

– А  я сидел здесь, – Стирфорт окинул взглядом комнату, – думал обо всех  этих людях, которых мы застали такими счастливыми в вечер нашего приезда, думал  – вероятно, эти мысли навеяло одиночество, – что они могут рассеяться по  белу свету, умереть или попасть бог весть в какую беду. Дэвид, как я жалею, что  эти последние двадцать лет не было у меня отца!    

– Дорогой  мой Стирфорт, что случилось?    

– Как  я жалею о том, что не было у меня хорошего, рассудительного наставника! –  воскликнул он. – Как я жалею, что я сам не был для себя хорошим  наставником!    

Горькое  уныние, звучавшее в этих словах, привело меня в изумление. Никогда я не предполагал,  что он может быть так не похож на самого себя.    

– Насколько  было бы для меня лучше родиться этим беднягой Пегготи или его неотесанным  племянником, но только не быть самим собою, который в двадцать раз богаче и в  двадцать раз умнее их… Тогда я не мучился бы так, как мучился в этом чертовом баркасе  последние полчаса! – продолжал он, вставая и угрюмо облокачиваясь на  каминную полку, причем взгляд его не отрывался от огня.    

Я был  так поражен происшедшей с ним переменой, что сначала только смотрел на него  молча, а он, подперев голову рукой, хмуро глядел на огонь. Наконец с  непритворной тревогой я стал просить, чтобы он рассказал, чем он так  взволнован, и позволил мне посочувствовать ему, даже если я не могу помочь  советом. Не успел я договорить, как он стал смеяться – сначала с досадой, а  потом своим обычным веселым смехом.    

– Вздор!  Все это пустяки, Маргаритка! – вскричал он. – Я уже говорил вам,  дружище, в гостинице, в Лондоне, что бываю скучен самому себе. А вот сейчас я  был себе страшен – должно быть, меня преследовал мучительный кошмар. Иной раз,  когда сидишь без дела, в памяти всплывают детские сказки, но их почему-то не  узнаешь. Вероятно, я принял себя за того плохого мальчика, который «не  слушался» и достался на съедение львам… Пожалуй, это более внушительно, чем  быть разорванным собаками… Как говорят старухи, мурашки забегали у меня по  спине. Я боялся самого себя.    

– Мне  кажется, ничего другого вы не боитесь, – сказал я.    

– Пожалуй,  а, однако, немало есть такого, чего следовало бы бояться, – отозвался  он. – Ну, вот и прошло! Больше я не намерен приходить в уныние, Дэвид, но  повторяю, дружище: хорошо было бы для меня (да и не только для меня), если бы  мною руководил строгий и рассудительный отец!    

Лицо его  всегда было очень выразительно, но никогда не видел я его таким мрачным и серьезным,  как в ту минуту, когда, не спуская глаз с огня, он произнес эти слова.    

– Довольно  об этом! – сказал он, махнув рукой, как будто отбрасывая от себя прочь  какой-то предмет. – «Уж нет его – и человек я снова!» – как Макбет.[52] А теперь  обедать! Если я, Маргаритка, подобно Макбету, не расстроил пиршества, учинив  какой-то совершенно непонятный беспорядок.    

– Но  хотел бы я знать, где они все! – сказал я.    

– Бог  их знает. – ответил Стирфорт. – Разыскивая вас, я дошел до переправы,  потом забрел сюда, а дома никого нет. Я погрузился в раздумье, и в таком  состоянии вы меня застали.    

Тут  появилась с корзинкой миссис Гаммидж и объяснила, почему в доме никого нет. Она  отправилась за какими-то покупками и очень спешила, чтобы поспеть с ними к  моменту возвращения мистера Пегготи, а дверь оставила незапертой на случай,  если в ее отсутствие вернутся домой Хэм и малютка Эмли, которая в тот день рано  кончала работу. Стирфорт, весьма улучшив расположение духа миссис Гаммидж  веселым приветствием и шутливым поцелуем, взял меня под руку и поспешил увести.    

Он тоже  пришел в прекрасное расположение духа, как и миссис Гаммидж, снова был, по  своему обыкновению, весел и дорогой поддерживал оживленный разговор.    

– Итак,  завтра кончается для нас жизнь пиратов, – посмеиваясь, сказал он.    

– Да,  решено, – отозвался я. – Уже заказаны места в карете.    

– Значит,  теперь уже все кончено, – сказал Стирфорт. – А я почти уверовал в то,  что нет других дел на свете, как носиться по волнам близ Ярмута. Да лучше бы их  и не было!    

– Только  до тех пор, пока это дело не прискучило, – засмеялся я.    

– Пожалуй, –  согласился он, – хотя это довольно саркастическое замечание для такого  любезного и простодушного человека, как мой юный друг. Ну, что ж! Должно быть,  я капризен, Дэвид. Знаю, что это так. Но я умею ковать железо, пока оно горячо.  Мне кажется, я уже мог бы выдержать довольно строгий экзамен на лоцмана в этих  водах.    

– Мистер  Пегготи говорит, что вы просто чудо, – заявил я.    

– Морской  феномен? – расхохотался Стирфорт.    

– Да,  он так думает и, конечно, прав. Вы сами знаете, с каким рвением вы беретесь за  любое дело и как легко с ним справляетесь. Больше всего поражает меня в вас,  Стирфорт, что при ваших способностях вы работаете только порывами и  довольствуетесь этим.    

– Довольствуюсь? –  весело переспросил он. – Я ничем не довольствуюсь, разве только вашей  наивностью, нежная моя Маргаритка. А что касается порывов, я так и не постиг  искусства привязывать себя к какому-нибудь из колес, на которых без конца  вращаются Иксионы[53]  нашего времени. Случилось так, что в годы ученья неумелые наставники меня этому  не обучили, а теперь мне уже все равно… А известно ли вам, что я купил здесь  судно?    

– Удивительный  вы человек, Стирфорт! – воскликнул я и остановился, ибо впервые услышал об  этой покупке. – Да ведь вам, может быть, больше никогда и не захочется  побывать здесь!    

– Этого  я не знаю, – возразил он. – Здешние места мне понравились. Во всяком  случае, – он быстро зашагал вперед и увлек меня за собой, – я купил  судно, которое здесь продавалось, – по словам мистера Пегготи, это  клиппер, и так оно и есть, – а в мое отсутствие его хозяином будет мистер  Пегготи.    

– Вот  теперь я вас понимаю, Стирфорт! – возликовал я. – Вы делаете вид,  будто купили его для себя, но все устроили так, чтобы выгоду получил он. Зная  вас, я должен был догадаться сразу. Мой славный, добрый Стирфорт, могу ли я  высказать то, что думаю о вашей щедрости?    

– Ш-ш-ш! –  зашикал он, покраснев. – Чем меньше слов, тем лучше.    

– Ну  разве я не знал, разве я не говорил, что вы никогда не оставались равнодушным к  радостям и скорбям, к любым чувствам таких честных людей! – воскликнул я.    

– Да,  да, все это вы мне говорили, и на этом мы покончим! Достаточно слов!    

Я боялся  рассердить его, продолжая разговор о том, к чему он относился так беспечно, но  я не переставал об этом думать, покуда мы шли, все ускоряя шаг.    

– Судно  нужно оснастить заново, – сказал Стирфорт, – и я оставлю здесь для  присмотра Литтимера. Тогда я буду знать, что все в порядке. Я вам говорил, что  приехал Литтимер?    

– Нет.    

– Ну  как же! Явился сегодня утром с письмом от матери.    

Я встретился  с ним глазами и заметил, что он побледнел, даже губы его побелели, но он очень  пристально смотрит на меня. Со страхом я подумал, что какая-нибудь размолвка  между ним и его матерью довела его до того состояния, в каком я застал его у  покинутого очага. Я высказал свое предположение.    

– О  нет! – сказал он, покачивая головой и тихонько посмеиваясь. – Ничего  похожего. Да, мой слуга приехал.    

– И  он все такой же? – спросил я.    

– Все  такой же, – подтвердил Стирфорт. – Холодный и молчаливый, как  Северный полюс. Он позаботится о том, чтобы судно заново окрестили. Сейчас оно  называется «Буревестник»… Очень нужен мистеру Пегготи «Буревестник»! Я дам ему  другое имя.    

– Какое? –  спросил я.    

– «Малютка  Эмли».    

Он  продолжал пристально смотреть на меня, и я прочел в его глазах напоминание, что  он не желает выслушивать хвалу его деликатности. По лицу моему было видно,  какое удовольствие мне доставила эта последняя новость; но я ограничился  несколькими словами, и он снова улыбнулся обычной своей улыбкой и, казалось,  почувствовал облегчение.    

– Но  поглядите-ка, вот идет сама малютка Эмли! – воскликнул он, всматриваясь  вдаль. – И с нею этот парень! Честное слово, он настоящий рыцарь. Ни на  шаг от нее не отходит!    

В ту  пору Хэм работал на верфи, где строились суда, и, от природы способный к этому  ремеслу, стал искусным мастером. Он был в своем рабочем платье и вид имел  довольно грубоватый, но мужественный и казался надежным защитником прелестной  девушки, шедшей рядом с ним. Его лицо, открытое и честное, выражало  нескрываемую гордость ею и любовь к ней, что, на мой взгляд, делало его  поистине красивым. Когда они к нам приблизились, я подумал, что даже и в этом  отношении они – подходящая пара.    

Мы  остановились, чтобы поговорить с ними, а она робко высвободила свою руку из-под  его руки и, краснея, протянула ее Стирфорту и мне. Мы обменялись несколькими  словами, затем они двинулись дальше, но она уже не взяла его под руку и, как  будто вес еще робея и смущаясь, шла рядом с ним. Это показалось мне очень  милым, и, вероятно, то же самое подумал Стирфорт, когда, обернувшись, мы  смотрели, как исчезают вдали их фигуры при свете молодого месяца.    

И вот в  этот самый момент мимо нас прошла – очевидно, следуя за ними, – молодая  женщина, приближения которой мы не заметили: но когда она поравнялась с нами, я  разглядел ее лицо, и оно пробудило во мне какое-то смутное воспоминание. Она  была бедно и слишком легко одета, вид ее был измученный, но дерзкий и  заносчивый, впрочем, сейчас, казалось, она все предала воле ветра и думала  только о том, чтобы идти за ними следом. Когда они скрылись вдали и между нами,  морем и облаками виднелась одна лишь темная равнина, исчезла и эта женщина,  которая держалась все время на одном и том же расстоянии от них.    

– За  девушкой следует черная тень, – сказал Стирфорт, остановившись, как  вкопанный. – Что это значит?    

Он  говорил тихо, и его голос звучал как-то странно.    

– Должно  быть, она хочет попросить у них милостыню, – отозвался я.    

– Нищенка…  это не удивительно, – сказал Стир-форт. – Но странно, что именно  сегодня вечером нищенка приняла такой облик.    

– Почему? –  спросил я.    

– Право  же, только потому, что, когда она проходила мимо, я думал о чем-то в этом роде.  Черт возьми, откуда она взялась?    

– Вероятно,  вышла из тени, которая падает от этой стены, – сказал я, когда мы зашагали  по дороге, шедшей вдоль какой-то стены.    

– Она  исчезла! – оглянувшись, воскликнул он. – И пусть исчезнет с ней все  зло! А теперь – обедать.    

Но он  снова и снова оглядывался на мерцающую вдали полосу моря. И несколько раз, пока  мы проходили короткий остаток пути, он отрывисто выражал свое изумление.  Казалось, забыл он об этой встрече только тогда, когда, согревшиеся и  оживленные, мы сидели за столом при свете камина и свечи.    

Литтимер  был здесь, и его присутствие оказало на меня обычное воздействие. Когда я,  обращаясь к нему, выразил надежду, что миссис Стирфорт и мисс Дартл находятся в  добром здоровье, он поблагодарил и ответил почтительно (и, конечно,  респектабельно), что они здоровы и просили передать привет. Это было все, и,  однако, он словно сказал мне так ясно, как только можно было сказать: «Вы очень  молоды, сэр, вы чрезвычайно молоды». Мы уже кончали обедать, когда он вышел из  угла, откуда следил за нами или, как мне чудилось, за мной, и, приблизившись  шага на два, сказал своему хозяину:    

– Прошу  прощенья, сэр. Мисс Моучер здесь.    

– Кто? –  с величайшим изумлением вскричал Стирфорт.    

– Мисс  Моучер, сэр.    

– Черт  возьми! Да что же она здесь делает? – спросил Стирфорт.    

– Должно  быть, она родом из этих краев, сэр. Она сказала мне, сэр, что каждый год  приезжает сюда по делам. Я встретил ее сегодня на улице, и она пожелала узнать,  окажете ли вы ей честь принять ее сегодня после обеда, сэр.    

– Знаете  ли вы, Маргаритка, эту великаншу, о которой идет речь? – осведомился  Стирфорт.    

Пришлось  признаться – хоть мне и было стыдно предстать в невыгодном свете перед Литтимером, –  что я совсем не знаю мисс Моучер.    

– В  таком случае, вы с ней познакомитесь. Она одно из семи чудес света, –  сказал Стирфорт. – Когда придет мисс Моучер, проводите ее сюда.    

Эта леди  пробудила мое любопытство еще и потому, что Стирфорт разразился громким хохотом,  когда я заговорил о ней, и наотрез отказался отвечать на вопросы, какие я ему  задавал. И потому, когда уже убрали со стола и мы сидели за графином вина у  камина, я пребывал в некотором нетерпении. Так прошло примерно полчаса, наконец  дверь открылась, и Литтимер с присущим ему невозмутимым спокойствием доложил:    

– Мисс  Моучер!    

Я  уставился на дверь и ничего не увидел. Но я продолжал смотреть, и только-только  подумал, что мисс Моучер что-то уж очень замешкалась, как вдруг, к крайнему  моему изумлению, из-за дивана, стоявшего между мной и дверью, вышла,  переваливаясь, толстая карлица лет сорока – сорока пяти, с огромной головой и  широким лицом, с плутовскими серыми глазками и такими коротенькими ручками,  что, когда, подмигнув Стирфорту, она хотела лукаво приложить палец к курносому  носу, ей пришлось нагнуть голову, чтобы палец и нос соприкоснулись. Подбородок  ее, – так называемый двойной, – был столь жирен, что целиком поглотил  завязанные бантом ленты шляпки. Шеи у нее вовсе не было, не было и никакой  талии, а ноги были такие, что о них и упоминать не стоит, ибо хотя верхняя  половина ее туловища вплоть до того места, где надлежало быть талии, казалась  даже длиннее, чем следует, а заканчивалась мисс Моучер, как и всякое  человеческое существо, парой ног, но она была такой коротышкой, что стояла  перед самым обыкновенным стулом, как перед столом, положив на сиденье свою  сумку. Эта леди, одетая довольно небрежно, с трудом приложила, как я уже  упомянул, указательный палец к носу, – для чего поневоле склонила голову  набок, – прикрыла один глаз, сделала чрезвычайно многозначительную мину и  в течение нескольких секунд зорко смотрела другим глазком на Стирфорта, после  чего разразилась потоком слов.    

– Ах,  мой цветочек! – ласково воскликнула она, покачивая своей большущей  головой. – Так вот ты где! Дрянной мальчишка, фи, как тебе не стыдно! Что  ты делаешь так далеко от дома? Наверное, занимаешься какими-нибудь проказами.  О, ты плутишка, Стирфорт, да и я тоже плутишка. Ха-ха-ха! Не правда ли, ты  поставил бы сто фунтов против пяти, что не встретишь меня здесь? Да уж что говорить,  где меня только нет! Я и здесь, и там, и всюду, как полкроны фокусника в  носовом платке леди. Кстати о носовых платках – и о леди тоже, – какое  утешение, чтоб не сглазить, доставляешь ты своей счастливой матушке, не правда  ли, мой миленький?    

Прервав  свои разглагольствования, мисс Моучер развязала ленты шляпки, закинула их за  спину и, пыхтя, уселась перед камином на скамеечку для ног, превратив обеденный  стол красного дерева в своеобразную беседку, приютившую ее под своим кровом.    

– Уф!  Слишком уж я располнела… Что правда то правда, Стирфорт, – продолжала она,  похлопывая руками по коленкам и хитро посматривая на меня. – Поднялась по  лестнице, и теперь мне так же трудно глотнуть воздуху, как выпить ведро воды. А  ведь если бы ты увидел меня в окне верхнего этажа, ты подумал бы, что я  красивая женщина, верно?    

– Где  бы я вас ни увидел, я бы всегда это подумал, – ответил Стирфорт.    

– Брось,  хитрец! – воскликнула коротышка, замахнувшись на него носовым платком,  которым вытирала себе лицо. – Бесстыдник! Но даю тебе честное слово, была  я на прошлой неделе у леди Мизере – вот это женщина! Как она сохранилась! И сам  Мизере вошел в комнату, где я ее ждала, – вот это мужчина! Как он  сохранился! И парик его сохранился, а он его носит вот уже десять лет… И начал  он рассыпаться передо мной в комплиментах, так что я уже подумала, не придется  ли мне звонить в колокольчик. Ха-ха-ха! Он милый шалопай, но ему не хватает  моральных принципов.    

– Какие  услуги вы оказываете леди Мизере? – осведомился Стирфорт.    

– Это  уже будут сплетни, дитя мое! – ответила она, снова прижав палец к носу,  скорчила гримасу и подмигнула с видом на редкость смышленого чертенка. –  Тебе-то какое дело? Тебе, конечно, не терпится узнать, пекусь ли я о том, чтобы  у нее волосы не падали, или крашу их, или забочусь о цвете ее лица и ухаживаю  за ее бровями. Не правда ли? Погоди, мой миленький, может, я тебе и расскажу!  Знаешь ли ты – как звали моего прадеда?    

– Нет, –  сказал Стирфорт.    

– Фамилия  его была Уокер,[54]  дитя мое, – объявила мисс Моучер, – и происходил он из рода Уокеров,  и от них я унаследовала все свои уловки и проказы.    

Никогда  я не видывал, чтобы кто-нибудь так подмигивал, как мисс Моучер, и так владел  собой, как мисс Моучер. Была у нее еще одна примечательная черта: слушая чужие  речи или ожидая ответа на свои собственные слова, она, как сорока, лукаво  склоняла голову набок и закатывала один глаз. В глубочайшем изумлении я сидел,  уставившись на нее, и, боюсь, совсем забыл о правилах приличия.    

Тем  временем она придвинула к себе стул и энергически занялась тем, что извлекла из  сумки (причем каждый раз запускала туда свою коротенькую ручку до самого плеча)  флакончики, губки, гребешки, щеточки, лоскутки фланели, маленькие щипцы для  завивки волос и разные другие инструменты; все это она нагромождала на стуле.  Вдруг она оторвалась от этого занятия и, к великому моему смущению, спросила  Стирфорта:    

– Как  зовут твоего друга?    

– Мистер  Копперфилд, – ответил Стирфорт. – Он хочет познакомиться с вами.    

– Ну,  что ж, он познакомится! Мне самой показалось, что он этого хочет, –  сказала мисс Моучер и, смеясь, направилась ко мне вперевалку, держа в руке  сумку. – Лицо как персик! – воскликнула она, привстав на цыпочки  перед моим стулом, чтобы ущипнуть меня за щеку. – Соблазнительно! Очень  люблю персики. Рада познакомиться с вами, мистер Копперфилд.    

Я  отвечал, что осчастливлен такою честью и разделяю ее радость.    

– Ах,  бог мой, как мы вежливы! – воскликнула мисс Моучер, делая нелепую попытку  прикрыть свое широкое лицо крохотной ручонкой. – Сколько в этом мире  всякой чепухи и плутней!    

Эти  слова были обращены доверительно к нам обоим, а крошечная ручонка сползла с  лица и снова погрузилась по самое плечо в сумку.    

– Что  вы хотите этим сказать, мисс Моучер? – осведомился Стирфорт.    

– Ха-ха-ха!  Славно мы валяем дурака, не правда ли, малыш? – отозвалась крохотная  женщина, роясь в сумке, и, склонив голову набок, закатила один глаз. –  Смотри-ка! – Она достала что-то из сумки. – Это обрезки ногтей русского  князя. «Князь Алфавит шиворот-навыворот», вот как я его называю, потому что в  его фамилии все буквы перемешаны как попало.    

– Русский  князь – один из ваших клиентов? – спросил Стирфорт.    

– Допустим,  что так, мой миленький, – отвечала мисс Моучер. – Я привожу в порядок  его ногти. Два раза в неделю! На руках и на ногах.    

– Надеюсь,  он хорошо платит, – сказал Стирфорт.    

– Платит,  как словами сыплет, – не считая, – заявила мисс Моучер. – Он не  скряжничает, как какие-нибудь молокососы. Да, уж кто-кто, а он не молокосос –  поглядели бы на его усы! От природы они рыжие, а благодаря искусству – черные.    

– Разумеется,  благодаря вашему искусству, – сказал Стирфорт.    

Мисс  Моучер подмигнула в подтверждение этих слов.    

– Ему  пришлось послать за мной. Ничего не мог поделать. На его старою краску повлиял  климат – она хорошо держалась в России, а здесь оказалась никуда не годной. Ну,  князь и заржавел! Вы такого отроду не видывали. Точь-в-точь старое железо!    

– Потому  вы и назвали его дураком? – спросил Стирфорт.    

– Ну,  и тупица же ты! – воскликнула мисс Моучер, энергически мотая  головой. – Я говорила о том, что все мы вообще валяем дурака, а в  доказательство предъявила тебе обрезки княжеских ногтей. Княжеские ногти  упрочили мое положение в благородных семействах более, чем все мои таланты  вместе взятые. Я всегда ношу их с собой. Это лучшая рекомендация. Мисс Моучер  стрижет ногти князю – этим все сказано! Я их раздаю молодым леди, а те,  кажется, хранят их в своих альбомах. Ха-ха-ха! Честное слово, «вся социальная  система» (как выражаются в своих речах джентльмены в парламенте) – это система  княжеских ногтей! – заключила эта самая миниатюрная из женщин, пытаясь  скрестить ручонки и кивая своей огромной головой.    

Стирфорт  от души расхохотался, расхохотался и я. А мисс Моучер продолжала мотать  головой, сильно кренившейся набок, закатывать один глаз и подмигивать другим.    

– Ну-ну,  все это пустяки! – сказала она, хлопнув себя по коленкам и вставая. –  Милости прошу сюда, Стирфорт, исследуем твой полюс и покончим с этим делом.    

Затем  она выбрала флакончик, две-три маленьких щеточки и, к удивлению моему, осведомилась,  выдержит ли стол. Услышав утвердительный ответ Стирфорта, она придвинула стул  и, попросив разрешения опереться на мою руку, проворно взобралась на стол,  словно на подмостки.    

– Если  кто-нибудь из вас видел мои лодыжки, – начала она, благополучно  утвердившись на возвышении, – вы мне так и скажите, а я пойду домой и  покончу с собой.    

– Я  не видел, – сказал Стирфорт.    

– И  я не видел, – заявил я.    

– Ну,  в таком случае я согласна еще пожить! – воскликнула мисс Моучер. –  Пожалуй-ка, деточка моя, сюда, к миссис Бонд, она тебя прикончит.    

Такими  словами она приглашала Стирфорта отдать себя в ее руки. Тот послушно уселся  спиной к столу, повернул ко мне смеющееся лицо и подставил свою голову для ее ободрения,  явно преследуя одну лишь цель – самому позабавиться и меня позабавить.  Изумительное зрелище представляла собой мисс Моучер, когда стояла над ним и  рассматривала его прекрасные, густые каштановые волосы в большую круглую лупу,  которую извлекла из кармана.    

– Да  ты – красавчик! – сказала мисс Моучер после краткого осмотра. – Но не  будь меня, у тебя через год образовалась бы на макушке плешь, как у монаха.  Одну минутку, мой юный друг, сейчас мы тебя отполируем так, что твои кудри  продержатся еще десять лет!    

С этими  словами она смочила жидкостью из флакона кусочек фланели, проделала то же самое  с маленькой щеточкой и принялась натирать ими макушку Стирфорта с невиданною  мной доселе энергией; при этом она болтала без умолку.    

– Есть  такой Чарли Пайгрев, сын герцога, – сказала она. – Ты знаешь Чарли?    

И она  заглянула в лицо Стирфорту.    

– Немного  знаю, – сказал Стирфорт.    

– Вот  это человек! Вот это усы! А что касается до ног Чарли, то если бы только они  были одна другой под стать, – а это не так! – равных им не найти. Но  хотите – верьте, хотите – не верьте, а он попробовал обойтись без меня – хоть  служит в лейб-гвардии!    

– Да  он сумасшедший! – сказал Стирфорт.    

– Похоже  на то. Но сумасшедший он или нет, такую попытку он сделал, – заявила мисс  Моучер. – Вы только подумайте: он отправляется в парфюмерный магазин и  требует флакон Мадагаскарской жидкости.    

– Чарли? –  спросил Стирфорт.    

– Да,  Чарли. Но у них нет никакой Мадагаскарской жидкости.    

– А  зачем она? Ее пьют? – осведомился Стирфорт.    

– Пьют! –  повторила мисс Моучер и прервала свою работу, чтобы хлопнуть его по  щеке. – Для ухода за усами, и ты это знаешь! Там, в лавке, была женщина,  пожилая особа, ну, прямо настоящая мегера, которая даже названья этого снадобья  не знала. «Прошу прощенья, сэр, – говорит Чарли эта мегера, – уж не…  не румяна ли это?» – «Румяна! – говорит Чарли. – А как вы думаете –  такая и сякая и всякие неподобающие слова, – зачем мне нужны румяна?» –  «Прошу прощенья, не обижайтесь, сэр, – говорит мегера, – это снадобье  у нас часто требуют и называют то так, то этак. Вот я и думала, что, может, и  вы его спрашиваете». – Не переставая усердно заниматься шевелюрой  Стирфорта, мисс Моучер продолжала: – Вот тебе, дитя мое, еще один пример, как  можно валять дурака. Я и сама в этом замешана, мой мальчик. Много ли, мало ли –  неважно. Молчок!    

– В  чем вы замешаны? Торгуете румянами? – спросил Стирфорт.    

– А  ты прикинь то да се, мой миленький ученичок, помножь на секреты торговли, и  произведение даст тебе нужный итог! – ответила мисс Моучер, трогая себя за  нос. – Ну, что ж, я тоже стараюсь как могу. Есть, скажем, одна  вдовствующая особа. Она называет румяна – бальзам для губ! Другая – перчатками,  та – блузкой, Эта – веером. А я называю как им будет угодно. Ну вот, я и достаю  то, что им требуется! Но друг перед другом мы храним это в такой тайне, что они  скорей будут румяниться в присутствии своих гостей, чем у меня на глазах.  Скажем, я к ним прихожу, слой румян у них на лице толщиной в палец, а они меня  спрашивают: «Как я выгляжу, Моучер? Не очень ли я бледна?» Ха-ха-ха! Разве это  не значит потешаться и валять дурака, мой юный друг?    

Никогда  в своей жизни я не видел ничего похожего на мисс Моучер, которая от всей души потешалась,  стоя на обеденном столе, и усердно натирала темя Стирфорта, подмигивая при этом  мне поверх его головы.    

– Ах!  Этаких вещей в здешних краях не требуется. Ну вот я и опять разболталась. Я не  видела ни одной хорошенькой женщины, Джемми, с тех пор как приехала сюда.    

– В  самом деле? – осведомился Стирфорт.    

– Даже  призрака ее не видела, – подтвердила мисс Моучер.    

– А  мы могли бы ей показать не призрак, а женщину во плоти, не так ли,  Маргаритка? – сказал Стирфорт, подмигивая мне.    

– Несомненно, –  сказал я.    

– Да  ну? – воскликнула коротышка, зорко взглянув на меня и затем на  Стирфорта. – Вот как?    

Первое  восклицание звучало как вопрос, адресованный нам обоим, а второе, как вопрос,  обращенный только к Стирфорту. Не получив ответа ни на первый вопрос, ни на  второй, она продолжала возиться с его прической, склонив голову набок и возведя  один глаз к потолку, словно ожидая, что найдет ответ там, да к тому же  незамедлительно.    

– Ваша  сестра, мистер Копперфилд? – воскликнула она после паузы, все еще глядя на  потолок. – А?    

– Нет! –  сказал Стирфорт, прежде чем я успел ответить. – Ничуть не бывало.  Напротив, мистер Копперфилд, если я не ошибаюсь, был сам к ней весьма  неравнодушен.    

– А  теперь-то как? – спросила мисс Моучер. – Он что, ветреник? Какой  срам! Пил нектар с каждого цветка и менялся каждый час, пока Полли его страсть  не утолила? Ее зовут Полли?    

Этот  вопрос она задала так стремительно и так буравила меня взглядом, что на миг мне  стало не по себе.    

– Нет,  мисс Моучер, ее зовут Эмли.    

– О! –  воскликнула она тем же тоном. – Вот оно как! Ну что я за трещотка! Правда,  я болтушка, мистер Копперфилд?    

Тон ее и  взгляд не понравились мне, показавшись не соответствующими предмету разговора.  И я сказал более сухо, чем кто-либо из нас троих говорил до сих пор:    

– Она  так же достойна уважения, как и красива. И она помолвлена с прекрасным  человеком из ее же круга. Я восхищаюсь ее красотой, но не меньше почитаю ее за  скромность.    

– Хорошо  сказано! – воскликнул Стирфорт. – Слушайте, слушайте! А теперь,  Маргаритка, я удовлетворю любопытство этой крохотной Фатимы,[55] чтобы она не строила  никаких догадок. Мисс Моучер, эта особа не то состоит в ученицах, не то служит  в портняжной мастерской и галантерейной лавке «Омер и Джорем», здесь, в городе.  Запомнили? Омер и Джорем. Она дала обещание своему кузену выйти за него замуж,  об этом обещании упомянул мой друг… Имя кузена – Хэм, фамилия – Пегготи,  работает на судостроительной верфи здесь же, в этом городе. Живет она у своего  родственника. Имя неизвестно, фамилия – Пегготи, занятие – морской промысел,  также в этом городе. Она самая очаровательная маленькая фея во всем мире. Я  восхищаюсь ею, как восхищается и мой друг. Если бы меня не заподозрили в том,  что я хочу умалить достоинства ее суженого, – а это не понравилось бы  моему другу, – я мог бы добавить, что, по моему мнению, она себя губит и  должна искать кого-нибудь получше, так как, честное слово, рождена быть леди!    

Эти  слова, сказанные медленно и раздельно, мисс Моучер слушала, склонив голову  набок и возведя глаз к потолку, словно она все еще ждала, что оттуда последует  ответ. Когда Стирфорт замолк, она моментально оживилась и затрещала опять.    

– О!  Так вот в чем дело! – воскликнула она, подстригая бачки Стирфорта  ножницами, которые без устали порхали вокруг его головы. – Прекрасно!  Очень хорошо! Прямо роман! И он должен кончиться так: «И тут они зажили  счастливо». Не правда ли? Решительно как в игре в фанты! Я люблю мою милочку на  букву «Э» потому что она подобна Эльфу. Я ненавижу себя на букву «Э» потому что  я эгоист и хочу ее похитить. Я надеюсь покорить ее своей элегантностью и  напоить любовным эликсиром! Разгадка: ее зовут Эмли! Ха-ха-ха! Правда, я  болтушка, мистер Копперфилд?    

Тут она  хитро поглядела на меня, но, не дожидаясь ответа, перевела дыхание и  продолжала:    

– Ну,  вот! Если какой-нибудь повеса был когда-нибудь безупречно подстрижен и  причесан, то это ты, Стирфорт! Я знаю твою голову, как свою собственную. Ты  слышишь меня, дорогой мой? Я твою голову знаю! – Тут она заглянула ему в  лицо. – А теперь ты свободен, Джемми, как говорят в суде. Если мистер  Копперфилд сядет на этот стул, я займись им.    

– Что  вы на это скажете, Маргаритка? – засмеялся Стирфорт, вставая со  стула. – Хотите привести себя в порядок?    

– Благодарю  вас, мисс Моучер, не сегодня.    

– Не  говорите так решительно, – сказала мисс Моучер, окидывая меня взглядом  мастера своего дела. – Не подправить ли брови?    

– Благодарю,  в другой раз.    

– Их  надо вытянуть на четверть дюйма к вискам. Не пройдет и двух недель, как мы  этого добьемся, – сказала мисс Моучер.    

– Нет,  благодарю вас. Не сейчас.    

– А  как насчет хохолка? Нет? Тогда давайте попробуем сделать вам бачки. Садитесь!    

Снова я  отказался, но покраснел, ибо она коснулась слабого моего места. Тут мисс Моучер  пришла к заключению, что в настоящее время я действительно не расположен  приукрасить себя с помощью ее искусства и сегодня воспротивлюсь соблазнам  флакона, которым она потрясала для вящей убедительности; заявив, что можно  отложить это дело на несколько дней, она попросила меня дать ей руку, дабы она  могла спуститься со своего возвышения. Благодаря моей помощи она легко  соскочила со стола и начала подвязывать ленты своей шляпки под двойным подбородком.    

– Сколько  прикажете? – спросил Стирфорт.    

– Пять  шиллингов, мой мальчик. Это даром! Правда, я легкомысленна, мистер Копперфилд?    

Я  вежливо ответил:    

– Что  вы! Что вы!    

Но про  себя я согласился с этим, когда она, как мальчишка-пирожник, подбросила полученные  две полукроны, поймала их, опустила в карман и звучно хлопнула по карману  ладонью.    

– Это  моя касса, – промолвила мисс Моучер и, подойдя снова к стулу, уложила в  сумку предметы, ранее оттуда извлеченные. – Ну что же, все ли я уложила?  Кажется, все. Не очень приятно очутиться в положении верзилы Нэда Бидвуда,  когда его потащили в церковь, чтобы, по его словам, «женить на ком-то», а  невесту позабыли привести. Ха-ха-ха! Повеса этот Нэд, но такой забавник. А  теперь я знаю, что разобью ваши сердца, и тем не менее должна вас покинуть.  Соберите вдвоем все свое мужество и выдержите этот удар. До свиданья, мистер  Копперфилд! А ты, норфолкский плутишка, береги себя. Ох, как я разболталась!  Это ваша вина, негодники. Прощаю вам. «Боб сойр!»,[56] как сказал вместо «добрый  вечер!» англичанин, которого начали обучать французскому. Да еще удивлялся, что  это звучит совсем как по-английски. Боб сойр, мои пташки!    

Все еще  болтая, она пошла вразвалку к двери, а мешок висел у нее на руке. Вдруг она  остановилась и спросила, хотим ли мы, чтобы она оставила нам прядь своих волос.    

– Правда,  я болтушка? – добавила она, как бы поясняя свое предложение, и, приложив  палец к носу, исчезла.    

Стирфорт  хохотал так, что и я не удержался; если бы не его хохот, вряд ли я стал бы  смеяться. Когда мы вдоволь нахохотались, – а это заняло немало  времени, – он сказал мне, что у мисс Моучер обширное знакомство и она  оказывает весьма многим самые разнообразные услуги. Кое-кто видит в ней только  диковинку, но она чрезвычайно умна и наблюдательна, и хотя ручки у нее  короткие, зато нос длинный. Упоминание ее о том, что она бывает то там, то сям,  истинная правда, ибо время от времени она совершает поездки по провинции,  повсюду подцепляет клиентов и знает всех и каждого. Я спросил Стирфорта,  злокозненный ли у нее характер, или она женщина доброжелательная. Но, несмотря  на то, что я несколько раз повторил этот вопрос, он уклонился от ответа, и я  больше об этом не спрашивал. Он же с большою поспешностью стал рассказывать мне  о ее мастерстве и доходах и добавил, что, ежели мне пропишут когда-нибудь  банки, она сможет их поставить по всем правилам науки.    

Она была  главной темой нашей беседы в течение всего вечера, а когда мы простились перед  сном и я спускался вниз, Стирфорт перегнулся через перила лестницы и крикнул мне  вслед: «Боб сойр!»    

Я был  очень удивлен, когда, подходя к дому мистера Баркиса, увидел Хэма, который  ходил перед домом взад и вперед, но еще больше удивился я, узнав от него, что  малютка Эмли находится здесь, в доме. Разумеется, я спросил его, почему он не с  ней, а бродит по улицам один.    

– Видите  ли, мистер Дэви, Эмли… она с кем-то там разговаривает, – сказал он,  запинаясь.    

– Мне  кажется, Хэм, именно поэтому и вы должны быть там, – улыбнулся я.    

– Оно,  конечно, мистер Дэви, так оно полагается, но… знаете ли, – тут он понизил  голос и заговорил очень серьезно, – это молодая женщина, сэр… эту молодую  женщину… Эмли ее знала когда-то, но теперь ей не следовало бы ее знать.    

При этих  словах в моей памяти встала фигура женщины, шедшей за ними несколько часов  назад.    

– Эта  несчастная, пропащая женщина, мистер Дэви, в городе ее все презирают. От  выходца из могилы так не шарахались бы, как шарахаются от нее, –  проговорил Хэм.    

– Не  ее ли я видел на берегу после встречи с вами?    

– Она  шла за нами? – спросил Хэм. – Может, и так, мистер Дэви. Точно не  могу сказать, но вскорости после того она подкралась к окошку Эмли, –  пришла на огонек, – и прошептала: «Эмли! Ради Христа, пожалей меня, Эмли!  Ведь ты женщина, и у тебя есть сердце. Когда-то и я была такая, как ты!» Ну,  как было не выслушать ее после таких слов?    

– Правильно,  Хэм. А что сделала Эмли?    

– Эмли  ответила: «Неужели это ты, Марта? Не может быть!» Видите ли, они долгое время работали  вместе у мистера Омера.    

– Теперь  я вспомнил! – воскликнул я, припомнив двух девушек, которых видел, когда  впервые попал к мистеру Омеру. – Я ее хорошо помню.    

– Марта  Энделл. На два-три года старше Эмли, но в школе они учились вместе.    

– Я  никогда не слышал ее имени, – сказал я. – Но продолжайте, не хочу вас  перебивать.    

– Да  что еще говорить!.. Все сказано в этих словах: «Эмли! Ради Христа, пожалей  меня. Ведь ты женщина, и у тебя есть сердце. Когда-то и я была такая, как ты!»  Она хотела поговорить с Эмли. А Эмли не могла с ней там говорить, потому что ее  дядя только что пришел, а он… да, мистер Дэви, он добрый, сердце у него мягкое,  но он… – тут Хэм закончил с величайшей убежденностью: – Он не допустил бы,  чтобы они сидели рядом, не допустил бы ни за какие сокровища, лежащие на дне морском!    

Я знал,  что это так. Я понял это мгновенно, так же хорошо, как и Хэм.    

– И  вот Эмли написала карандашом на клочке бумаги, – продолжал Хэм, – и  просунула в окно записку, чтобы та отнесла ее сюда. «Передай эту записку моей  тете, миссис Баркис, – прошептала она, – и из любви ко мне она пустит  тебя к себе, а там дядя уйдет, и я смогу прийти». Потом она мне рассказала то,  что я вам сказал, мистер Дэви, и просила меня проводить ее сюда. Что мне было делать?  Конечно, ей не след знаться с такой женщиной, но я не могу ей отказать, когда…  она начинает плакать.    

Он  засунул руку в нагрудный карман своей грубошерстной куртки и бережно вытащил  оттуда хорошенький кошелечек.    

– Если  даже я мог бы в чем-нибудь ей отказать, когда она начинает… плакать, мистер  Дэви, разве возможно было ей отказать, когда она попросила меня спрятать вот  это, – Хэм нежно встряхнул кошелек, лежавший на шершавой ладони, –  хоть я и знал, для чего он ей нужен! Прямо игрушечка! – продолжал Хэм,  задумчиво глядя на кошелек. – А денег-то в нем, ох, маловато, Эмли, любовь  моя!    

Когда он  снова спрятал кошелек, я горячо пожал ему руку, – это мне было проще,  нежели говорить что-нибудь, – и мы ходили вместе минуты две в полном  молчании. Вдруг открылась дверь, и Пегготи сделала Хэму знак войти. Я было  хотел удалиться, но она кинулась за мной и попросила меня также войти в дом. Я  предпочел бы миновать комнату, где они все находились, но они собрались в  чистенькой кухоньке с кафельным полом, о которой я уже упоминал. Дверь с улицы  вела прямо в нее, и я очутился среди них, прежде чем сообразил, куда я попал.    

Девушка,  которую я видел на берегу, находилась у очага. Она сидела на полу, положив  голову на руку, которой оперлась о стул. Ее поза наводила на мысль, что голова  этого погибшего создания покоилась на коленях у Эмли, а та только что встала со  стула. Лица ее почти не было видно, волосы рассыпались в беспорядке, словно она  сама их растрепала, но все же я разглядел, что она совсем молода и хороша  собой. Пегготи плакала. Плакала и малютка Эмли – когда мы вошли, все молчали, и  оттого-то голландские часы, висевшие у шкафа с посудой, тикали, казалось, вдвое  громче, чем обычно.    

Эмли  нарушила молчание.    

– Марта  хочет ехать в Лондон, – сказала она Хэму.    

– Почему  в Лондон? – спросил Хэм.    

Он стоял  между ними и смотрел на девушку; смотрел он на нее с состраданием, но было в  его взгляде и недоверие, вызванное нежеланием видеть в ее обществе ту, кого он  любит так горячо, – этот взгляд я хорошо запомнил. Они говорили так, будто  она была больна, – тихим, приглушенным голосом, который тем не менее  слышался отчетливо, хотя был едва громче шепота.    

– Там  будет лучше, чем здесь, – послышался третий голос, голос Марты (она  оставалась неподвижной). – Там меня никто не знает. Здесь меня знают все.    

– Что  она там станет делать? – спросил Хэм.    

Марта  подняла голову, сумрачно посмотрела на него, и снова голова ее поникла, а  правой рукой она обхватила шею и вдруг скорчилась, словно ее забила лихорадка  или пронзила невыносимая боль.    

– Она  постарается вести себя хорошо, – сказала малютка Эмли. – Ты не  знаешь, что она говорила нам… Правда, тетя, он… они… не знают?    

Пегготи  сочувственно кивнула головой.    

– Я  буду стараться, если вы мне поможете уехать, – сказала Марта. – Хуже,  чем здесь, я не могу… себя вести. Я стану лучше. Ох! – Она вся  задрожала. – Дайте мне уехать из этого города, где все меня знают с  детства!    

Эмли  протянула руку к Хэму, и я видел, что он вложил в нее полотняный мешочек.  Приняв это за свой кошелек, она шагнула раз или два, но вдруг опомнилась и,  подойдя к нему, – он стоял рядом со мной, – показала мешочек.    

– Это  все твое, Эмли, – услышал я. – Все, что у меня на свете есть, все –  твое, любовь моя. Одна только радость для меня – это ты!    

На  глазах ее снова показались слезы, но она повернулась и направилась к Марте. Я  не знаю, сколько она ей дала. Я видел только, что она наклонилась над ней и  засунула ей деньги за корсаж. Затем что-то шепнула и спросила, хватит ли этого.    

– Больше  чем нужно, – пролепетала Марта и поцеловала ей руку.    

Потом  она встала, натянула на плечи шаль, прикрыла ею лицо и, плача в голос,  направилась медленно к двери, На мгновение она остановилась, словно хотела  что-то сказать или вернуться назад. Но ни одно слово не сорвалось с ее уст.  Заглушая шалью тихие, жалобные стоны, она переступила порог.    

Дверь за  ней захлопнулась, малютка Эмли бросила на нас троих быстрый взгляд, закрыла лицо  руками и зарыдала.    

– Не  надо, Эмли! – сказал Хэм, ласково похлопывая ее по плечу. – Не надо,  дорогая моя! Нечего тебе плакать, хорошая моя…    

– О  Хэм! – воскликнула она, продолжая горько рыдать. – Я совсем не такая  хорошая, какой должна быть! Я знаю, иногда я неблагодарная, не такая, как надо…    

– Что  ты! Это неправда, – успокаивал ее Хэм.    

– Это  правда! – воскликнула малютка Эмли, рыдая и встряхивая головкой. – Я  совсем не такая хорошая, какой должна быть. Совсем не такая! – И она  плакала так, словно сердце у нее разрывалось. – Ты меня так любишь, а я  часто бываю сердитой и мучаю тебя! – рыдала она. – Я такая капризная  с тобой, а должна держать себя совсем по-другому! Ты так хорошо ко мне  относишься, а я такая дурная! Ведь мне бы и думать-то ни о чем другом не  следовало, кроме как о том, чтобы тебя отблагодарить и чтобы ты был счастлив!    

– Я  и так счастлив благодаря тебе, дорогая моя! Я счастлив, когда вижу тебя. Я  счастлив, думая о тебе целый день! – сказал Хэм.    

– Ах!  Этого недостаточно! Ты говоришь так потому, что не я хорошая, а ты сам хороший!  О мой дорогой, было бы гораздо лучше, если бы ты полюбил другую девушку, не  такую ветреную, как я, более достойную тебя! Она была бы целиком тебе предана,  не такая, как я, переменчивая и своенравная!    

– Бедняжка,  какое у нее нежное сердце! – тихо сказал Хэм. – Из-за Марты она так  разволновалась…    

– Тетя,  подойди ко мне, прошу тебя! – рыдала Эмли. – Дай я прижмусь к тебе…  Ох, как я несчастна сегодня, тетя! Я совсем не такая хорошая, какой должна  быть. Нет, нет, не такая!    

Пегготи  поспешила к стулу, стоявшему у очага. Обхватив ее шею руками, Эмли опустилась  около нее на колени и пристально всматривалась в ее лицо.    

– Ох,  тетя, помоги мне! Хэм, дорогой, помоги! Мистер Дэвид, во имя прошлого, прошу  вас, помогите! Я хочу быть лучше! Я хочу быть в тысячу раз более благодарной. Я  хочу всегда помнить о том, какое счастье стать женой хорошего человека и жить  спокойно. Ох, боже мой! Как болит сердце!    

Она  спрятала лицо на груди моей старой няни, мольбы ее оборвались; в скорби ее и  боли было много детского и в то же время женского, как и во всем ее поведении  (оно было так непосредственно, так удивительно подходило к ее красоте). Теперь  она плакала молча, а моя старая няня успокаивала ее, как ребенка.    

Постепенно  рыдания стали утихать, а тогда и мы с ней заговорили – участливо ободряли ее,  даже немного шутили, покуда она не подняла головы и не начала нам отвечать.  Скоро она улыбнулась, потом даже засмеялась и, смещенная, уселась на стул.  Пегготи привела в порядок ее распустившиеся локоны, вытерла ей глаза и оправила  на ней платье, чтобы по возвращении ее домой дядя не спросил, почему плакала  его любимица.