1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Мне…  я… я что-нибудь получу сегодня, сэр? Тогда мистер Джеггерс с торжеством ответил:    

– Я  так и знал, что мы до этого доберемся! – и, кликнув Уэммика, велел ему  принести ту самую бумажку. Уэммик вошел, подал ее своему патрону и скрылся.    

– Ну  вот, мистер Пип, – сказал мистер Джеггерс, – попрошу вашего внимания.  Вы довольно-таки часто обращались сюда за ссудами. В кассовой книге Уэммика  ваше имя значится довольно-таки часто; но у вас, конечно, есть долги?    

– Боюсь,  что придется ответить утвердительно, сэр.    

– Вы  знаете, что придется ответить утвердительно, ведь так? – сказал  мистер Джеггерс.    

– Да,  сэр.    

– Я  не спрашиваю вас, сколько вы должны, потому что этого вы не знаете, а если бы и  знали, то не сказали бы: вы бы преуменьшили цифру. Да, да, мой друг! –  воскликнул мистер Джеггерс, заметив, что я порываюсь возразить, и грозя мне  пальцем. – Вам, весьма возможно, кажется, что это не так, но это так. Вы  уж не взыщите, я знаю лучше вашего. Теперь возьмите в руку эту бумажку. Взяли?  Очень хорошо. Теперь разверните ее и скажите мне, что это такое.    

– Это, –  сказал я, – кредитный билет в пятьсот фунтов.    

– Это, –  повторил мистер Джеггерс, – кредитный билет в пятьсот фунтов. Сумма, на  мой взгляд, преизрядная. Как вы считаете?    

– Разве  с этим можно не согласиться?    

– Да,  но отвечайте на мой вопрос, – сказал мистер Джеггерс.    

– Без  сомнения.    

– Вы  считаете, что это – без сомнения преизрядная сумма. Так вот, Пип, эта  преизрядная сумма принадлежит нам. Это подарок ко дню вашего рождения, –  так сказать задаток в счет ваших надежд. И эту преизрядную сумму, но отнюдь не  больше, вам разрешается проживать ежегодно, пока не появится то лицо, которое  вам ее дарит. Другими словами, отныне вы берете ваши денежные дела в свои руки  и каждые три месяца будете получать у Уэммика сто двадцать пять фунтов до тех  пор, пока у вас не установится связь с первоисточником, а не только с  исполнителем. Как я вам уже говорил, я – всего только исполнитель. Я следую  данным мне указаниям, и за это мне платят. Сам я считаю эти указания  неразумными, но мне платят не за то, чтобы я высказывал о них свое мнение.    

Я готов  был рассыпаться в благодарностях моему щедрому благодетелю, но мистер Джеггерс  не дал мне раскрыть рот.    

– Мне  платят не за то, Пип, – сказал он невозмутимо, – чтобы я передавал  кому-либо ваши слова. – И он подобрал полы своего сюртука так же неспешно,  как подбирал слова в разговоре, и хмуро поглядел на свои сапоги, словно  подозревал, что они строят против него какие-то козни.    

Помолчав  немного, я робко напомнил:    

– Мистер  Джеггерс, а тот вопрос, с которым вы велели мне повременить… можно мне теперь  задать его еще раз?    

– Какой  вопрос? – сказал он.    

Мне  следовало бы знать, что он ни за что не придет мне на помощь, но эта  необходимость заново строить вопрос, как будто я задавал его впервые, совсем  меня смутила.    

– Можно  ли рассчитывать, – выговорил я наконец, – что мой покровитель, тот  первоисточник, о котором вы говорили, мистер Джеггерс, скоро… – и тут я из  деликатности умолк.    

– Что  «скоро»? – спросил мистер Джеггерс. – В таком виде, вы сами  понимаете, это еще не вопрос.    

– Скоро  прибудет в Лондон, – сказал я, найдя, как мне казалось, нужные  слова, – или вызовет меня куда-нибудь?    

– В  связи с этим, – отвечал мистер Джеггерс, в первый раз за все время глядя  прямо на меня своими темными, глубоко сидящими глазами, – мы должны  вернуться к тому вечеру у вас в деревне, когда произошло наше знакомство. Что я  вам тогда сказал, Пип?    

– Вы  сказали, мистер Джеггерс, что может пройти много лет, прежде чем я увижу своего  благодетеля.    

– Совершенно  верно, – сказал мистер Джеггерс. – Это и есть мой ответ.    

Глаза  наши встретились, и я почувствовал, что весь дрожу, так мне хочется вытянуть из  него хоть что-нибудь. И тут же почувствовал, что он это видит и что у меня  меньше чем когда-либо шансов что-нибудь из него вытянуть.    

– Вы  и сейчас думаете, что может пройти еще много лет?    

Мистер  Джеггерс покачал головой: то не был отрицательный ответ на мой вопрос, то было  отрицание самой возможности добиться от него ответа, – и оба безобразных  слепка, на которые взгляд мой случайно упал в эту минуту, скорчили такие  гримасы, точно им стало невтерпеж нас слушать и они сейчас чихнут.    

– Пожалуй,  друг мой Пип, – сказал мистер Джеггерс, согревая себе ляжки нагретыми у  огня ладонями, – я вам сейчас кое-что разъясню. Этого вопроса мне задавать  нельзя. Добавлю для ясности, что этот вопрос может скомпрометировать меня.  Пожалуй, я пойду даже дальше; я вам скажу еще кое-что.    

Он  замолчал и так низко нагнулся, хмурясь на свои сапоги, что теперь уже мог  потереть себе икры.    

– Когда  это лицо объявится, – сказал мистер Джеггерс, снова распрямляя  спину, – вы и это лицо будете договариваться без моего участия. Когда это  лицо объявится, моя роль в этом деле будет кончена. Когда это лицо объявится,  мне не нужно будет даже знать об этом. Вот и все, что я могу вам сказать.    

Мы  обменялись долгим взглядом, а потом я отвел глаза и в раздумье уставился в пол.  Из последних слов мистера Джеггерса я вывел, что мисс Хэвишем по каким-то  причинам, а может быть, без всякой причины, не посвятила его в свои планы  относительно меня и Эстеллы; что это его обидело, задело его самолюбие; или же  что он не сочувствует этим планам и не желает иметь к ним никакого  касательства. Я снова поднял глаза и увидел, что он не сводит с меня проницательного  взгляда.    

– Если  это все, что вы можете мне сказать, сэр, – проговорил я, – мне тоже  больше нечего сказать.    

Мистер  Джеггерс кивнул головой, вытащил свои часы, приводившие в такой трепет воров, и  спросил меня, где я собираюсь обедать. Я ответил, что дома, с Гербертом. После  этого я посчитал необходимым в свою очередь спросить, не согласится ли он  отобедать с нами, и он сейчас же принял мое приглашение. Но он непременно  захотел идти вместе со мной, чтобы я не затеял в его честь никаких особых  приготовлений, а ему еще нужно было написать письмо и, само собой разумеется,  вымыть руки. Поэтому я сказал, что пройду пока в контору поболтать с Уэммиком.    

Дело в  том, что, когда я оказался обладателем пятисот фунтов, в голове у меня  мелькнула мысль, уже не раз приходившая мне раньше; и я решил, что Уэммик – как  раз тот человек, с которым стоит посоветоваться в таком деле.    

Уэммик  уже запер кассу и готовился уходить домой. Он слез с табурета, взял с конторки  две оплывших свечи и поставил их вместе со щипцами на приступку возле двери,  чтобы погасить перед самым уходом; подгреб угли в камине, снял с вешалки шляпу  и шинель и теперь, чтобы размяться после рабочего дня, энергично выстукивал  себе грудь ключом от кассы.    

– Мистер  Уэммик. – сказал я, – мне интересно узнать ваше мнение. Я бы очень  хотел помочь одному другу.    

Уэммик  накрепко замкнул свой почтовый ящик и покачал головой, словно наотрез отказываясь  потакать подобной слабохарактерности.    

– Этот  друг, – продолжал я, – мечтает посвятить себя коммерческой  деятельности, но у него нет денег для первых шагов, и это его очень угнетает.  Вот я и хочу как-нибудь помочь ему сделать первые шаги.    

– Внести  за него пай? – спросил Уэммик, и тон его был суше опилок.    

– Внести  за него часть пая, – ответил я, ибо меня пронзило тягостное воспоминание  об аккуратной пачке счетов, ожидавшей меня дома. – Часть внести и еще,  может быть, дать обязательство в счет моих надежд.    

– Мистер  Пип, – сказал Уэммик, – окажите мне любезность, давайте вместе  сосчитаем по пальцам все мосты отсюда до Челси. Что у нас получается?  Лондонский мост – раз; Саутворкский – два; Блекфрайерский – три; Ватерлооский –  четыре; Вестминстерский – пять; Вокгколлский – шесть. – Называя мосты один  за другим, он по очереди пригибал пальцы к ладони бородкой ключа. – Вот  видите, целых шесть мостов, выбор богатый.    

– Ничего  не понимаю, – сказал я.    

– Выберите  любой мост, мистер Пип, – сказал Уэммик, – пройдитесь по нему,  станьте над средним пролетом и бросьте свои деньги в Темзу, – прощай, мои  денежки! Выручите ими друга – и скорее всего вы скажете то же самое, только  неприятностей будет больше, а толку меньше.    

Сказав  это, он так растянул рот, что я мог бы опустить туда целую газету.    

– Вы  меня совсем обескуражили, – сказал я.    

– Что  и требовалось, – сказал Уэммик.    

– Значит, –  продолжал я, начиная сердиться, – по вашему мнению, никогда не следует…    

–…вкладывать  капитал в друзей? – подхватил Уэммик. – Конечно, не следует. Разве  только если человек хочет избавиться от друга, а тогда надо еще подумать,  какого капитала не жаль, чтобы от него избавиться.    

– И  это ваше окончательное мнение, мистер Уэммик?    

– Это  мое окончательное мнение здесь, в конторе.    

– Ах,  вот как! – сказал я, не отставая от него, потому что в последних его  словах усмотрел лазейку. – Но, может быть, в Уолворте вы были бы другого  мнения?    

– Мистер  Пип, – ответил он с достоинством, – Уолворт это одно, а контора –  совсем другое. Точно так же Престарелый это одно, а мистер Джеггерс – совсем  другое. Смешивать их не следует. О моих уолвортских взглядах нужно справляться  в Уолворте; здесь, на службе, можно узнать только мои служебные взгляды.    

– Очень  хорошо, – сказал я с облегчением. – Тогда можете быть уверены, что я  навещу вас в Уолворте.    

– Мистер  Пип, – отвечал он, – рад буду видеть вас там, если вы приедете как  частное лицо.    

Мы вели  этот разговор почти шепотом, хорошо зная, каким тонким слухом обладает мой  опекун. В эту минуту он появился в дверях кабинета с полотенцем в руках, и  Уэммик тотчас надел шинель и приготовился загасить свечи. Мы все вместе вышли  на улицу и у порога расстались: Уэммик повернул в одну сторону, а мы с мистером  Джеггерсом – в другую.    

В  течение этого вечера я не раз пожалел, что у мистера Джеггерса нет на  Джеррард-стрит Престарелого, или Громобоя, или кого-нибудь, или чего-нибудь,  что могло бы придать ему хоть немного человечности. Очень грустно было думать,  да еще в день рожденья, что едва ли стоило достигать совершеннолетия в таком  настороженном и недоверчивом мире, какой он создавал вокруг себя. Он был в  тысячу раз умнее и образованнее Уэммика, но Уэммика мне было бы в тысячу раз  приятнее угостить обедом. И не одного только меня мистер Джеггерс вогнал в  тоску: когда он ушел, Герберт сказал мне, устремив глаза на огонь, что,  наверно, на его, Герберта, совести лежит какое-то страшное преступление, о  котором он начисто забыл, – иначе он не чувствовал бы себя таким виноватым  и подавленным.    

 Глава XXXVII    

     

Полагая,  что воскресенье – самый подходящий день для того, чтобы справиться об уолвортских  взглядах мистера Уэммика, я в ближайшее же воскресенье предпринял паломничество  в замок. Когда я оказался перед крепостными стенами, флаг гордо реял по ветру и  подъемный мост был поднят; но, не устрашенный столь грозным видом сей твердыни,  я позвонил у ворот и был вполне мирно встречен Престарелым.    

– У  моего сына была такая мысль, сэр, – сказал старик, закрепив подъемный  мост, – что вы, может быть, сегодня к нам пожалуете, и он наказал вам  передать, что скоро вернется со своей воскресной прогулки. Мой сын, он любит  порядок в своих прогулках. Мой сын, он во всем любит порядок.    

Я  покивал ему, как это сделал бы сам Уэммик, и, войдя в дом, присел у камина.    

– Вы,  сэр, – зачирикал старик, грея руки у жаркого огня, – вы, я полагаю,  познакомились с моим сыном у него в конторе? – Я кивнул. – Ха! Я  слышал, мой сын дока по своей части, сэр? – Я закивал сильнее. – Да,  да, вот и мне так говорили. Он ведь служит по адвокатской части? – Я закивал  еще сильнее. – Вот это в нем и есть самое удивительное, – сказал  старик, – потому что обучался-то он не адвокатскому ремеслу, а бочарному.    

Мне было  любопытно узнать, дошла ли до старика слава о мистере Джеггерсе, и я прокричал  ему в ухо это имя. Каково же было мое смущение, когда он весело рассмеялся и  ответил весьма игриво:    

– Ну  еще бы, где уж там, ваша правда.    

Я и по  сей день не знаю, к чему относились его слова и какую шутку я, по его мнению,  отпустил.    

Так как  я не мог без конца кивать ему, не пытаясь вызвать его на разговор, то и  спросил, чем он сам занимался в жизни – тоже бочарным ремеслом? После того как  я несколько раз громко повторил последние два слова и потыкал его пальцем в  грудь, чтобы показать, что речь идет о нем, он понял-таки мой вопрос.    

– Нет, –  сказал он, – я кладовщиком работал, кладовщиком. Сначала там, – судя  по его жесту, это означало в дымоходе, но, кажется, он имел в виду  Ливерпуль, – а потом здесь, в Лондоне. Только вот немощь эта ко мне  привязалась, – ведь я, сэр, глуховат…    

Я всем  своим видом изобразил величайшее изумление.    

–…Да,  да, глуховат; так вот, когда привязалась ко мне эта немощь, мой сын решил пойти  по адвокатской части, и меня стал содержать, и потихоньку-полегоньку приобрел и  устроил это прекрасное владение. А что касается до ваших слов, сэр, –  продолжал старичок и снова весело рассмеялся, – то ясное дело, где уж там,  ваша правда.    

Я  смиренно решил, что никакая моя выдумка, пусть даже самая остроумная, не могла  бы, вероятно, позабавить его больше, чем эта воображаемая шутка, и тут же  вздрогнул, потому что на стене рядом с камином что-то щелкнуло и словно сама  собой от стены откинулась дощечка с надписью «ДЖОН». Проследив за моим взглядом,  старик торжествующе возгласил: – Мой сын вернулся! – И мы вместе поспешили  к подъемному мосту.    

Стоило  бы заплатить большие деньги, чтобы увидеть, как Уэммик помахал мне в знак приветствия  с другого берега рва, хотя мог бы с легкостью дотянуться до меня рукой.  Престарелый с таким увлечением принялся опускать мост, что я даже не предложил  помочь ему, а подождал, пока Уэммик перешел на нашу сторону и представил меня  мисс Скиффинс, – ибо явился он не один, а с дамой.    

Мисс  Скиффинс была особа несколько деревянного вида и, так же как ее провожатый, причастна  к почтовому ведомству. Выглядела она года на три моложе Уэммика и, судя по  всему, владела кое-каким движимым имуществом. Лиф ее платья был выкроен таким  образом, что выше талии фигура ее как спереди так и сзади напоминала бумажного  змея; цвет же платья показался мне очень уж ярко-оранжевым, а перчатки – очень  уж ядовито-зелеными. Но при всем том она, видимо, была добрым малым и к  Престарелому относилась в высшей степени почтительно. Я очень скоро убедился,  что мисс Скиффинс – частая гостья в замке: когда мы вошли в Дом и я поздравил  Уэммика с прекрасным изобретением, при помощи которого он извещал Престарелого  о своем приходе, Уэммик попросил меня обратить внимание на стену с другой  стороны камина и исчез. Вскоре опять что-то щелкнуло и от стены откинулась  другая дощечка, на этот раз с надписью «Мисс Скиффинс»; затем мисс Скиффинс  захлопнулась и откинулся Джон; затем мисс Скиффинс и Джон откинулись  одновременно и наконец одновременно захлопнулись. Когда Уэммик вернулся, я стал  восторженно расхваливать его хитрую механику, а он сказал:    

– Это,  знаете ли, все для Престарелого – совмещение приятного с полезным. И заметьте,  сэр, из всех, кто здесь бывает, секрет этого устройства известен только  Престарелому, мисс Скиффинс и мне.    

– И  мистер Уэммик, – добавила мисс Скиффинс, – сам его придумал из головы  и сам все сделал.    

Пока  мисс Скиффинс снимала шляпку (зеленые перчатки весь вечер оставались у нее на руках  как наглядное доказательство того, что в доме гости), Уэммик предложил мне  прогуляться по саду и посмотреть, как выглядит остров в зимнее время. Я понял,  что он хочет дать мне возможность справиться о его уолвортских взглядах, и  немедленно воспользовался этой возможностью.    

Заранее  все тщательно обдумав, я приступил к изложению своего дела так, будто раньше не  упоминал о нем ни словом. Я сообщил Уэммику, что меня тревожит судьба Герберта  Покета, и рассказал о нашем первом знакомстве и как мы подрались. Я вкратце  описал семью Герберта н его характер, упомянув, что единственные свои средства  к существованию он получает от отца, никогда не зная, когда и сколько получит.  Я упомянул о том, какую огромную пользу мне принесло общение с ним, когда я был  еще новичком в Лондоне, и сознался, что, кажется, плохо отплатил ему за это и  ему жилось бы лучше без меня и моих надежд. Ни словом не обмолвившись о мисс  Хэвишем, я все же дал понять, что, возможно, стал Герберту поперек дороги, но  что он великодушен и никогда не унизится до подозрений, сведения счетов и  мелких интриг. И по всем этим причинам, сказал я Уэммику, а также потому, что  Герберт мой друг и я его люблю, мне хочется уделить ему какую-то долю своего  богатства, и я надеюсь, что Уэммик, обладая столь обширным опытом и связями,  посоветует мне, как при моих средствах теперь же обеспечить Герберту небольшой  доход – скажем, хотя бы сто фунтов годовых, для поддержания в нем бодрости  духа, – а затем постепенно купить ему пай в каком-нибудь скромном  предприятии. В заключение я объяснил Уэммику, что Герберт не должен не только знать,  но даже догадываться о моей помощи и что больше мне решительно не с кем  посоветоваться. А потом я положил руку Уэммику на плечо и сказал:    

– Я  просто вынужден был к вам обратиться, хоть и знаю, что это дело хлопотное. Но  вы сами виноваты – не надо было приглашать меня в гости.    

Уэммик с  минуту помолчал, потом словно проснулся и выпалил:    

– Ну,  мистер Пип, могу вам сказать одно: это с вашей стороны черт знает как хорошо.    

– Так  помогите мне сделать хорошее дело.    

– Ох, –  сказал Уэммик, качая головой, – не по моей это части.    

– Но  ведь сейчас вы не в конторе, – заметил я.    

– Что  верно, то верно, – согласился он. – Это вы в самую точку попали. Вот  что, мистер Пип, я тут пораскину мозгами, и сдается мне, что постепенно можно  будет все устроить так, как вы хотите. Скиффинс (это ее брат) – бухгалтер и  торговый агент. Я с ним потолкую, и мы для вас что-нибудь придумаем.    

– Не  знаю, как благодарить вас.    

– Напротив, –  сказал он, – это я вас должен благодарить, потому что хоть мы с вами  сейчас и беседуем как сугубо частные лица, все же я позволю себе заметить, что  ньюгетская паутина – прилипчивая штука, а такие дела помогают ее смахнуть.    

Поговорив  еще немного на эту тему, мы возвратились в замок, где мисс Скиффинс уже занималась  приготовлениями к чаю. Самая ответственная работа – поджаривание гренков – была  возложена на Престарелого, и добрый старичок занимался ею с таким рвением, что  становилось страшно, как бы он заодно с маслом не растопил и себя. Угощение нам  предстояло не игрушечное, а самое заправское. Гренки аппетитно пощипывали на  противне, прицепленном к верхнему пруту решетки. Престарелый нажарил их такую  груду, что его почти не было за нею видно; а мисс Скиффинс наготовила столько  чая, что свинья в своем хлеву за домом страшно взволновалась и стала громко  выражать желание принять участие в пире.    

Флаг был  спущен, пушка выпалила в положенное время, и в этой уютной комнате я чувствовал  себя отгороженным от остального мира так же прочно, как если бы ров имел  тридцать футов в ширину и столько же в глубину. Ничто не нарушало царившего в  замке покоя, кроме того, что время от времени на стене со стуком появлялись то  мисс Скиффинс, то Джон: дощечки эти страдали каким-то изъяном, и поведение их  слегка пугало меня, пока я к нему не привык. По тому, как уверенно хозяйничала  мисс Скиффинс, я рассудил, что она разливает здесь чай каждое воскресенье; а  разглядев ее классическую брошь, на которой изображена была в профиль мало приятная  особа женского пола с очень прямым носом и под очень тонким лунным серпом, я  сразу заподозрил, что этот образчик движимого имущества получен ею в подарок от  Уэммика.    

Мы съели  дочиста все гренки, выпили соответствующее количество чая и так разогрелись и  замаслились, что любо-дорого было смотреть. В особенности Престарелый – тот  прямо-таки мог сойти за чистенького древнего вождя какого-нибудь племени диких  индейцев, только что натершего себя салом. По воскресеньям маленькая служаночка  оставалась, видимо, в лоне собственной семьи; поэтому мисс Скиффинс после  краткого отдыха перемыла чайную посуду, да так грациозно, словно играя, что это  никому из нас не показалось неприличным. Затем она снова надела перчатки, мы  подсели поближе к огню, и Уэммик сказал:    

– А  ну-ка, Престарелый, что там пишут в газете?    

Пока  Престарелый доставал очки, Уэммик объяснил мне, что это у них так заведено и  что читать вслух газету доставляет старику истинное наслаждение.    

– Оправдания,  мне думается, излишни, – сказал Уэммик, – ведь у него не так уж много  радостей, – верно, Престарелый?    

– Превосходно,  Джон, превосходно, – отвечал старик, увидев, что к нему обращаются.    

– Вы  только кивайте ему изредка, когда он будет отрываться от газеты, – сказал  Уэммик, – больше ему ничего не нужно. Ну-с, Престарелый Родитель, мы ждем.    

– Превосходно,  Джон, превосходно! – отозвался веселый старичок с таким деловитым и довольным  видом, что просто прелесть.    

Чтение  Престарелого напомнило мне школу двоюродной бабушки мистера Уопсла, с той лишь  приятное разницей, что доносилось оно словно через замочную скважину. Поскольку  он требовал, чтобы свечи стояли к нему как можно ближе и все время норовил  сунуть в огонь то свою голову, то газету, за ним нужно было следить, как за  пороховым складом. Но бдительность Уэммика проявлялась так неустанно и так  мягко, что Престарелый читал и читал, даже не подозревая, сколько раз он был на  волосок от смерти. Когда он взглядывал на нас, мы выказывали глубокий интерес и  удивление и кивали, пока он снова не принимался читать.    

Уэммик и  мисс Скиффинс сидели рядом, я же сидел несколько поодаль от них, в тени; и вот  я заметил, как рот мистера Уэммика стал медленно и осторожно растягиваться, и в  то же время рука его медленно и осторожно пустилась в путь вокруг талии мисс  Скиффинс. Через некоторое время она показалась уже по другую сторону этой  уважаемой леди; но тут мисс Скиффинс ловко перехватила ее зеленой перчаткой,  размотала, словно пояс или шарф, и, не сморгнув глазом, положила перед собой на  стол. Самообладание мисс Скиффинс в эту минуту было поразительно, и если бы  мыслимо было приписать такой образ действий рассеянности, я подумал бы, что  мисс Скиффинс действовала машинально.    

Вскоре  рука Уэммика опять двинулась в путь и постепенно исчезла из виду, а вслед за  этим стал опять растягиваться его рот. Я застыл в напряженном, почти  томительном ожидании и перевел дух, лишь когда рука его показалась по другую  сторону мисс Скиффинс. Мгновенно мисс Скиффинс перехватила ее с ловкостью и  хладнокровием боксера, как и в первый раз сняла с себя этот Венерин пояс и  положила на стол. Если приравнять стол к стезе добродетели, то не будет ошибкой  сказать, что в течение всего времени, пока Престарелый читал газету, рука  Уэммика отклонялась от стези добродетели, а мисс Скиффинс возвращала ее  обратно.    

Наконец  Престарелый задремал, убаюканный собственным чтением, и тут Уэммик предложил  нашему вниманию небольшой котелок, стаканы и черную бутылку с фарфоровой  пробкой, изображающей развеселого румяного монаха. Это дало нам возможность  подкрепиться горячим грогом, от которого не отказался и Престарелый, уже  успевший опять проснуться. Мешала грог мисс Скиффинс, и я заметил, что они с  Уэммиком пили из одного стакана. Я, разумеется, не стал предлагать мисс  Скиффинс проводить ее домой, а счел за благо удалиться первым, – что и  сделал, сердечно распростившись с Престарелым и искренне поблагодарив за  приятно проведенный вечер.    

Не  прошло и недели, как Уэммик написал мне из Уолворта, что ему, кажется, удалось  кое-что выяснить насчет того дела, которое мы с ним обсуждали как частные лица,  и он хотел бы еще раз побеседовать со мной. Я опять побывал у него в Уолворте,  а потом побывал там еще и еще, и несколько раз мы встречались в Сити, но на  Литл-Бритен не касались этого предмета ни единым словом. Кончилось тем, что мы  нашли честного молодого купца, или посредника по фрахтовым контрактам, который  лишь недавно стал на ноги и нуждался в капитале и в толковом помощнике, а со  временем, по получении определенной суммы, готов был взять этого помощника в  компанию. Мы с ним подписали некое секретное соглашение, предметом которого был  Герберт, и я уплатил ему наличными половину моих пятисот фунтов, а также  обязался внести еще определенную сумму, частью – в рассрочку, из моих доходов,  частью – когда вступлю во владение капиталом. Переговоры вел брат мисс  Скиффинс. Уэммик направлял их с начала до конца, но лично при них не  присутствовал.    

Все  удалось сделать так ловко, что Герберту и в голову не пришло заподозрить мое  участие в этом деле. Я никогда не забуду, с каким сияющим лицом он явился  однажды вечером домой и рассказал мне великую новость: он случайно познакомился  с некиим Кларрикером (так звали молодого купца), и этот Кларрикер почему-то  сразу проникся к нему симпатией, и кажется… кажется, вот он, наконец,  долгожданный случай. День ото дня, по мере того как надежды его крепли, а лицо  светлело, он, вероятно, все более убеждался в моей преданности, потому что при  виде его счастья слезы радости так и навертывались мне на глаза.    

А когда  все уладилось и Герберт в первый раз пошел работать в контору Кларрикера, а потом  весь вечер без умолку проговорил со мной в полном упоении своей удачей, я, едва  оставшись один, и в самом деле расплакался от мысли, что мои надежды хоть  кому-то принесли какую-то пользу.    

Теперь в  памяти моей встает событие огромной важности, поворотная точка всей моей жизни.  Но до того, как рассказать об этом событии, и до того, как перейти ко всем  переменам, которые оно за собой повлекло, я должен посвятить одну главу  Эстелле, это не много, если вспомнить, как долго она владела моим сердцем.    

 Глава XXXVIII    

     

Если  когда-нибудь, после моей смерти, в старинном доме, выходящем на Ричмондский  луг, заведется привидение, то наверняка этим привидением будет мой беспокойный  дух. Сколько дней и ночей напролет он витал в этом доме, когда там жила  Эстелла! Где бы я ни находился во плоти, дух мой упорно, неизменно, неудержимо  летел к этому дому.    

Миссис  Брэндли, знатная леди, взявшая к себе Эстеллу, была вдовой и жила с  единственной дочерью, девушкой на несколько лет старше Эстеллы. Мать была  моложава, а дочь старообразна; мать цвела как роза, а дочь пожелтела и увяла;  мать увлекалась светской жизнью, а дочь – богословием. Они, что называется,  занимали видное положение в обществе, часто выезжали и принимали у себя  многочисленных гостей. С Эстеллой их, в сущности, ничто не роднило, но  считалось, что они ей нужны, а она нужна им. Миссис Брэндли была дружна с мисс  Хэвишем до того, как та удалилась от света.    

И в доме  миссис Брэндли и за его стенами я терпел все пытки, какие только могла выдумать  для меня Эстелла. То, что она по старому знакомству держалась со мной проще –  по отнюдь не более благосклонно, – чем с другими, еще больше растравляло  мне душу. Она пользовалась мною, чтобы дразнить своих поклонников, но  увы! – самая простота наших отношений помогала ей выказывать пренебрежение  к моей любви. Будь я ее секретарем, лакеем, единокровным братом, бедным  родственником, – будь я младшим братом ее жениха, – я и то не  чувствовал бы, что, находясь так близко от нее, так, в сущности, далек от  исполнения своих желаний. Мне разрешалось называть ее по имени, как и она меня  называла, но это лишь усугубляло мои страдания; и если, как я готов допустить,  это сводило с ума других ее вздыхателей, то меня и подавно.    

Поклонников  у нее было без счета. Правда, мои ревнивые глаза видели поклонника в любом  мужчине, который к ней приближался; но и без этого их было слишком достаточно.    

Я часто  видел ее в Ричмонде, часто слышал о ней в Лондоне и катал ее и ее хозяек в  лодке по реке. Пикники сменялись балами, поездки в оперу и в драму –  концертами, вечерами, всевозможными развлечениями, во время которых я не  отходил от нее и которые доставляли мне одни лишь горькие муки. Я не знал с нею  ни минуты счастья, а сам днем и ночью только о том и думал, каким счастьем было  бы не расставаться с нею до гроба.    

Все это  время – а читатель увидит, что длилось оно, в тогдашнем моем представлении,  очень долго, – Эстелла словно бы старалась мне внушить, что, поддерживая  знакомство, мы только выполняем чьи-то распоряжения. Но бывало и так, что она  вдруг отбрасывала эту манеру, отбрасывала все свои капризы и как будто жалела  меня.    

– Ах,  Пип, – сказала она однажды, когда у нее выдался такой вечер и мы сидели у  окна в ричмондском доме. – Неужели вы никогда не научитесь остерегаться?    

– Чего?    

– Меня.    

– Вы  хотите сказать – остерегаться ваших чар, Эстелла?    

– Хочу  сказать! Если вы не понимаете, что я хочу сказать, значит вы слепы.    

Я бы  ответил ей, что любовь вообще слепа, но, как всегда, меня удержала мысль, –  тоже доставлявшая мне немало мучений. – что невеликодушно навязываться со  своими чувствами, когда Эстелла все равно должна повиноваться воле мисс Хэвишем  и знает это. Я с ужасом думал, что это принуждение, уязвляя ее гордость,  отталкивает ее от меня и вся душа ее возмущается против союза со мною.    

– Во  всяком случае. – сказал я, – сегодня у меня не было причин  остерегаться; ведь вы сами написали мне, чтобы я приехал.    

– Это  верно, – сказала Эстелла с небрежной, холодной улыбкой, от которой у меня  всегда падало сердце.    

Она  молча поглядела на сгущавшиеся за окном сумерки, потом продолжала:    

– Мисс  Хэвишем опять вызывает меня в Сатис-Хаус. Вы должны проводить меня, а если пожелаете,  то и вернуться со мной вместе. Ей не хочется, чтобы я ехала одна, а мою  горничную она мне не позволяет брать с собой, потому что не выносит, чтобы  прислуга о ней сплетничала. Вы можете меня проводить?    

– Могу  ли, Эстелла!    

– Значит,  можете? Тогда, пожалуйста, послезавтра. Все расходы вы должны оплачивать из  моего кошелька. Только с этим условием вы можете ехать. Слышите?    

– И  повинуюсь, – отвечал я.    

Больше  никаких предупреждений я не получил ни об этой поездке, ни о других, подобных  ей. Мисс Хэвишем никогда мне не писала, я даже не знал ее почерка. Через день  мы с Эстеллой пустились в путь. Мисс Хэвишем мы застали в той же комнате, где я  увидел ее в первый раз, и в доме, само собой разумеется, не было никаких  перемен.    

Ее  страшная нежность к Эстелле еще возросла с тех пор, как я в последний раз видел  их вместе; я не случайно употребил это слово: в ее ласках и нежных взглядах  было что-то положительно страшное. Она упивалась красотою Эстеллы, упивалась  каждым ее словом, каждым движением и, глядя на нее, все захватывала губами свои  дрожащие пальцы, словно пожирая прекрасное создание, которое сама взрастила.    

С  Эстеллы она переводила взгляд на меня, точно хотела заглянуть мне в самое  сердце и проверить, глубоки ли его раны.    

– Как  она с тобой обращается, Пип? – Словно любопытная колдунья, она снова  задавала мне этот вопрос, теперь даже в присутствии Эстеллы.    

Но  особенно таинственной и страшной она показалась мне вечером, когда мы сидели у  мерцающего камина: прижав к себе локтем руку Эстеллы и стиснув ее костлявыми  пальцами, она стала выпытывать у девушки имена и звания покоренных ею мужчин, о  которых та упоминала в своих письмах; перебирая этот список с упорством,  свойственным смертельно поврежденному рассудку, она другой рукой опиралась на  свою палку, подбородком легла на руку, а ее выцветшие глаза, устремленные на  меня, горели, словно у призрака.    

Как я ни  страдал от этих разговоров, как ни горько мне было сознавать свою зависимость и  унижение, все же я усматривал в них доказательство того, что Эстелле определено  мстить всем мужчинам за мисс Хэвишем и что она достанется мне не раньше, чем  это чувство мести будет хотя бы в некоторой мере утолено. Я усматривал в них и  подтверждение того, что Эстелла предназначена мне: посылая ее в свет, чтобы  завлекать, и лукавить, и мучить, мисс Хэвишем наслаждалась злобной  уверенностью, что она одинаково недоступна для всех поклонников и что всякому,  кто поставит на эту карту, заранее обеспечен проигрыш. Я усматривал здесь  извращенное желание помучить меня, прежде чем дать мне в руки долгожданную  награду. Я усматривал здесь и ответ на вопрос, почему меня так долго томят и  почему мой бывший опекун скрывает, что осведомлен об этих планах. Короче  говоря, я усматривал здесь мисс Хэвишем такою, какою видел ее сейчас, какою  видел всегда, – мисс Хэвишем и зловещую тень нездорового, сумрачного дома,  в котором она пряталась от солнца.    

Свечи в  бронзовых подсвечниках, укрепленных высоко на стене, горели ровным, тусклым  пламенем в этой комнате, забывшей, что такое струя свежего воздуха. Глядя на  них и на рожденное ими бледное сияние, на остановившиеся часы, на увядшие  принадлежности подвенечного наряда, разбросанные на столе и на полу, и на  изможденную женщину у камина, чья огромная призрачная тень металась по стене и  потолку, я во всем усматривал новые подтверждения своим догадкам. Мысли мои  переносились в большую комнату через площадку, где стоял накрытый стол, и я  читал те же ответы в паутине, клочьями свисавшей с высокой вазы, в беготне  пауков по скатерти, в возне, которую затевали за обшивкой стены пугливые мыши,  в степенных прогулках тараканов на полу.    

Случилось  так, что в этот наш приезд между Эстеллой и мисс Хэвишем произошла ссора.  Раньше я никогда не замечал, чтобы они не ладили друг с другом.    

Мы  сидели у огня, как я только что описал, и мисс Хэвишем все прижимала к себе  руку Эстеллы, и ТУТ Эстелла начала тихонько высвобождать ее. Она уже и прежде  не раз выказывала раздражение и скорее терпела эту неистовую нежность, чем  отвечала на нее взаимностью.    

– Что  это? – сказала мисс Хэвишем, сверкнув глазами. – Я тебе надоела?    

– Я  сама себе немножко надоела, вот и все, – ответила Эстелла и, высвободив  руку, встала и перешла к камину.    

– Не  лги, неблагодарная! – вскричала мисс Хэвишем, с сердцем стукнув палкой об  пол. – Это я тебе надоела!    

Эстелла  взглянула на нее совершенно спокойно и тут же перевела глаза на огонь. Полное  равнодушие к безумной вспышке мисс Хэвишем, выражавшееся в ее изящной позе и  прекрасном лице, граничило с жестокостью.    

– О,  бесчувственная! – воскликнула мисс Хэвишем. – О, холодное, холодное  сердце!    

– Как? –  сказала Эстелла по-прежнему равнодушно и даже не сдвинулась со своего места у  камина, а только повела на нее глазами. – Вы упрекаете меня в холодности?  Вы?    

– А  разве я не права? – вознегодовала мисс Хэвишем.    

– Вам  ли об этом спрашивать? – сказала Эстелла. – Я такая, какой вы меня  сделали. Вам некого хвалить и некого корить, кроме себя; ваша заслуга или ваш  грех – вот что я такое.    

– Какие  слова она говорит! – горестно вскричала мисс Хэвишем. – Какие слова  она говорит, жестокая, неблагодарная, у того самого очага, где ее взрастили!  Где я согрела ее на этой несчастной груди, еще кровоточившей от свежей раны,  где я годами изливала на нее свою нежность!    

– В  этом меня уж никак нельзя обвинять, – возразила Эстелла. – В то время  я только-только научилась ходить и говорить. Но чего вы от меня требуете? Вы  были очень добры ко мне, я вам всем обязана. Чего же вы требуете?    

– Любви, –  последовал ответ.    

– Я  вас люблю.    

– Нет, –  сказала мисс Хэвишем.    

– Моя  названая мать, – заговорила Эстелла, нисколько не меняя своей грациозной  позы, не повышая голоса и не обнаруживая ни раскаяния, ни гнева. – Моя  названая мать, я уже сказала, что всем обязана вам. Все, что у меня есть, –  ваше. Все, что вы мне дали, я вам верну по первому вашему слову. Кроме этого, у  меня ничего нет. Так не просите же у меня того, чего вы сами мне не  давали, – никакая благодарность и чувство долга не могут сделать  невозможного.    

– Это  я не давала ей любви! – воскликнула мисс Хэвишем, в исступлении  поворачиваясь ко мне. – Горячей любви, всегда отравленной ревностью, а  когда я слышу от нее такие слова, то и жгучей болью! Пусть, пусть назовет меня  безумной!    

– Мне  ли называть вас безумной? – сказала Эстелла. – Кто лучше меня знает,  какие у вас ясные цели? Кто лучше меня знает, какая у вас твердая память?! Ведь  это я, я сидела у этого очага, на скамеечке, которая и сейчас стоит подле вас,  и слушала ваши уроки и смотрела вам в лицо, когда ваше лицо поражало меня и  отпугивало!    

– И  все уже забыто! – простонала мисс Хэвишем. – Забыто!    

– Нет,  не забыто, – возразила Эстелла. – Не забыто, а бережно хранится у  меня в памяти. Разве бывало когда-нибудь, чтобы я пошла против вашей указки?  Чтобы осталась глуха к вашим урокам? Чтобы допустила сюда, – она коснулась  рукою груди, – запрещенное вами чувство? Будьте же ко мне справедливы.    

– Так  горда, так горда! – простонала мисс Хэвишем, обеими руками откидывая свои  седые волосы.    

– Кто  учил меня быть гордой? – отозвалась Эстелла. – Кто хвалил меня, когда  я знала урок?    

– Так  бессердечна! – простонала мисс Хэвишем, сопровождая свои слова все тем же  движением.    

– Кто  учил меня быть бессердечной? – отозвалась Эстелла. – Кто хвалил меня,  когда я знала урок?    

– Но  ты горда и бессердечна со мной! – Мисс Хэвишем выкрикнула это  слово, простирая к ней руки. – Эстелла, Эстелла, Эстелла, ты горда и  бессердечна со мной!    

Эстелла  взглянула на нее с каким-то спокойным удивлением, но не сдвинулась с места;  через минуту она уже опять смотрела в огонь.    

– Одного  я не могу понять, – сказала она, помолчав и обращая взгляд на мисс  Хэвишем, – почему вы ведете себя так неразумно, когда я приезжаю к вам  после месяца разлуки. Я не забыла ни вашего горя, ни причины его. Я свято  следовала вашим наставлениям. Я ни разу не проявила слабости, в которой могла  бы себя упрекнуть.    

– Так,  значит, отвечать мне любовью на любовь было бы слабостью? – воскликнула  мисс Хэвишем. – Впрочем, да, конечно, она назвала бы это слабостью.    

– Мне  кажется, – снова помолчав, задумчиво произнесла Эстелла, – я начинаю  понимать, как это случилось. Если бы вы взрастили свою приемную дочь в этих  темных комнатах и скрыли от нее самое существование дневного света (при котором  она никогда не видела вашего лица) и если бы после этого вам почему-нибудь  захотелось, чтобы она сразу постигла, что такое дневной свет, а она бы не  могла, – это вас разочаровало бы и рассердило?    

Мисс  Хэвишем не ответила, – она сжала руками виски и с тихим стоном  раскачивалась в своем кресле.    

– Или  еще так, – продолжала Эстелла, – это будет яснее: если бы вы с  младенческих лет внушали ей, что дневной свет существует, но создан ей на страх  и на погибель и она должна бежать его, потому что он сгубил вас и может сгубить  ее, и если бы после этого вам почему-нибудь захотелось, чтобы она приняла  дневной свет как должное, а она бы не могла, – это вас разочаровало бы и  рассердило?    

Мисс  Хэвишем слушала (или мне так казалось – лица ее я не видел), но опять ничего не  ответила.    

– Вот  потому, – закончила Эстелла, – и нельзя от меня требовать  невозможного. Это не моя заслуга и не мой грех, такой меня сделали – такая я  есть.    

Не знаю,  когда и как мисс Хэвишем очутилась на полу среди своих подвенечных лохмотьев. Я  воспользовался этой минутой и, знаком попросив Эстеллу пожалеть несчастную,  вышел из комнаты – мне уже давно было здесь невмоготу. Когда я обернулся в  дверях, Эстелла все так же неподвижно стояла у огромного камина. Седые волосы  мисс Хэвишем рассыпались по полу, смешавшись со свадебным тряпьем, и смотреть  на нее было противно и жалко.    

С  тяжелым сердцем я вышел из дома и больше часа бродил при свете звезд во дворе,  вокруг пивоварни и по запущенным дорожкам сада. Когда я наконец собрался с  духом, чтобы вернуться в комнату, Эстелла, сидя у ног мисс Хэвишем, зашивала  одно из тех старых платьев, что уже почти распались на части, –  впоследствии я нередко вспоминал их, глядя на выцветшие обрывки хоругвей,  которыми увешаны стены соборов. Позже мы с Эстеллой поиграли, как бывало, в  карты, – только теперь мы играли искусно, в модные французские игры, –  и так скоротали вечер, и я ушел спать.    

Мне  приготовили постель во флигеле. Впервые я проводил ночь под этим кровом, и сон  упорно бежал от меня. Сотни мисс Хэвишем не давали мне покоя. Она мерещилась  мне то справа от меня, то слева, то в изголовье, то в ногах кровати, за  полуотворенной дверью в туалетную комнату, в туалетной, под полом, над головой –  словом, повсюду. Наконец, когда время подползло к двум часам ночи, я  почувствовал, что не в силах дольше терпеть эту муку и должен встать. Я встал,  оделся и пересек дворик, чтобы длинным каменным коридором выйти в наружный двор  и погулять там, пока голова у меня не прояснится. Но, едва вступив в коридор, я  поспешил задуть свечу, потому что увидел мисс Хэвишем: она, как тень, уходила  по коридору прочь от меня и тихо плакала. Я двинулся следом за ней на некотором  расстоянии и увидел, как она дошла до лестницы и стала подниматься. В руке она  держала свечу, которую, должно быть, вынула из подсвечника в своей спальне, и  при свете ее была похожа на привидение. Я тоже дошел до лестницы и, хотя не  видел верхних дверей, почувствовал, как в лицо мне пахнуло спертым воздухом  парадной залы, и услышал, как она прошла туда, а оттуда через площадку к себе в  комнату, а потом снова туда, все так же тихо плача. Подождав немного, я  попытался выбраться в темноте на улицу или вернуться во флигель, но это мне  удалось лишь тогда, когда в коридор проникли бледные полоски рассвета. И всякий  раз, как я за это время приближался к лестнице, вверху раздавались шаги,  мелькала свеча и слышался тихий плач.    

На  следующий день мы уехали. Ссора с Эстеллой не возобновлялась ни в то утро, ни в  последующие наши приезды, а их, сколько я помню, было еще четыре. И держалась  мисс Хэвишем с Эстеллой по-прежнему, если не считать того, что теперь к ее  чувствам как будто примешивался страх.    

Невозможно  перевернуть эту страницу моей жизни, не начертав на ней имени Бентли Драмла;  иначе я был бы рад обойти его молчанием!    

Однажды,  когда Зяблики собрались в полном составе и как всегда успели перессориться  между собой во имя вящей дружбы и благоволения, Зяблик-председатель призвал  Рощу к порядку, напомнив, что мистер Драмл еще не провозгласил тоста за  здоровье дамы, – согласно уставу клуба в тот день была его очередь  выполнить эту торжественную церемонию. Когда графины пошли вкруговую, мне  показалось, что этот мерзавец как-то особенно гадко и многозначительно посмотрел  на меня, но я не удивился, – ведь мы терпеть не могли друг друга. Каково  же было мое изумление и негодование, когда он предложил выпить за здоровье  девицы по имени Эстелла!    

– А  как фамилия? – спросил я.    

– Не  ваше дело, – огрызнулся Драмл.    

– А  где живет? – спросил я. – Это вы обязаны сказать. – У Зябликов  действительно было такое правило.    

– Эстелла  из Ричмонда, джентльмены, – сказал Драмл, как бы выключая меня из их  числа. – Несравненная красавица.    

(– Много  он понимает в несравненных красавицах, идиот несчастный! – шепнул я  Герберту.)    

– Я  знаком с этой леди, – сказал Герберт, когда все выпили.    

– В  самом деле? – сказал Драмл.    

– И  я тоже, – добавил я, заливаясь краской.    

– В  самом деле? – сказал Драмл. – О господи! Никакого иного ответа этот  осел не мог придумать – разве что пустить в вас тарелкой или стаканом, –  но меня взорвало от его слов не меньше, чем от самой остроумной насмешки, и я  немедленно вскочил с места и заявил, что, когда почтенный Зяблик выступает в  этой Роще (мы любили употреблять такие парламентские обороты) с предложением  выпить за здоровье дамы, с которой он даже отдаленно не знаком, я не могу расценить  это иначе как наглость. Тут мистер Драмл тоже вскочил с места и осведомился,  что это значит? Я же в ответ высказал надежду, что ему известно, где меня можно  найти, буде он пожелает прислать ко мне своих секундантов.    

Вопрос,  возможно ли в христианской стране обойтись после таких слов без кровопролития,  вызвал среди Зябликов полнейший раскол, и диспут принял столь оживленный  характер, что не менее шести почтенных Зябликов вслед за мной высказали  надежду, что всем известно, где их можно найти. Наконец Роща (поскольку на ней  лежали обязанности суда чести) постановила: если мистер Драмл представит хотя  бы малейшее доказательство того, что он имеет счастье быть знакомым с этой  леди, мистер Пип, как джентльмен и Зяблик, должен принести извинения за «проявленную  им горячность, которая…» и так далее. Чтобы наш гонор не успел остыть,  разбирательство было назначено на завтра, и назавтра Драмл явился с записочкой  от Эстеллы, в которой она вежливо подтверждала, что несколько раз имела  удовольствие с ним танцевать. Мне ничего не оставалось, как только принести  извинения за «проявленную мною горячность, которая…» и взять обратно, как  совершенно неосновательное, мое утверждение, будто меня можно найти где бы то  ни было. Затем мы с Драмлом еще около часа глухо рычали друг на друга, в то  время как Роща звенела беспорядочными спорами и пререканиями, и наконец было  объявлено, что никогда еще чувства дружбы и благоволения не царили в ней так  безраздельно.    

Я  рассказываю об этом в шутливом тоне, но мне было не до шуток. Не могу выразить,  какую боль я испытывал при мысли, что Эстелла дарит своей благосклонностью  презренного, грубого, надутого тупицу, хуже которого и не сыскать. Почему же  мне так невыносимо было думать, что она снизошла до этого животного? По сей  день я объясняю это тем, что моя любовь горела чистым огнем великодушия и  самоотречения. Конечно, я бы стал ревновать Эстеллу к кому угодно, но, если бы  она благоволила к человеку более достойному, мои мучения не были бы так жестоки  и так горьки.    

Вскоре я  убедился, – это было нетрудно, – что Драмл за ней ухаживает и что она  это терпит. Прошло еще немного времени, и он уже не отставал от нее, так что мы  сталкивались чуть ли не каждодневно. Он преследовал ее с тупым упрямством, а  Эстелла искусно его подзадоривала: она бывала с ним то ласкова, то холодна, то  чуть ли не льстила ему, то открыто над ним издевалась, то встречала его как  доброго знакомого, то словно забывала, кто он такой.    

Но Паук,  как назвал его мистер Джеггерс, привык не спеша подстерегать свою добычу и обладал  терпением, присущим его племени. Кроме того, он слепо верил в силу своих денег  и своей родословной, что нередко выручало его, заменяя ему ясное сознание цели  и твердую волю. Таким образом, упорно сторожа Эстеллу, Паук одним своим  упорством отваживал многих яркокрылых мотыльков и нередко ткал нить и спускался  с потолка как раз в нужную минуту.    

На одном  балу в городском собрании Ричмонда (в то время такие балы повсюду были в моде),  где Эстелла затмила всех других красавиц, этот нескладный Драмл так липнул к  ней и она так благосклонно терпела его ухаживания, что я решил с нею  поговорить. Я выбрал время, когда она сидела в сторонке, среди жардиньерок с  цветами, дожидаясь миссис Брэндли, чтобы вместе ехать домой. Я, разумеется, был  тут же, так как сопровождал их почти повсюду.    

– Вы  утомились, Эстелла?    

– Немножко,  Пип.    

– Оно  и понятно.    

– Но  очень некстати: мне еще нужно сегодня написать письмо в Сатис-Хаус.    

– Доложить  о последней победе? Ах, нестоящая это победа, Эстелла!    

– Что  вы хотите сказать? Я ничего такого не заметила.    

– Эстелла, –  сказал я, – вы только посмотрите на этого человека вон там, в углу,  который все время глядит на нас.    

– Зачем  мне смотреть на него? – возразила Эстелла, поворачиваясь ко мне. –  Разве этот человек вон там, в углу, как вам угодно было выразиться, чем-нибудь  интересен?    

– Это  самое и я хотел у вас спросить, – сказал я. – Ведь он кружил около вас  весь вечер.    

– Около  горящей свечи кружат и бабочки и всякие противные букашки, – сказала  Эстелла, бросив взгляд в его сторону. – Может ли свеча этому помешать?    

– Нет, –  ответил я, – но Эстелла ведь может?    

Она  помолчала с минуту, потом засмеялась.    

– Не  знаю, право. Пожалуй, что может. Думайте как хотите.    

– Но,  Эстелла, выслушайте меня. Я глубоко страдаю оттого, что вы поощряете такого презренного  человека, как Драмл. Вы же знаете, что все решительно его презирают.    

– Ну  и что же?    

– Вы  знаете, что внутренне он так же мало привлекателен, как и внешне. Неинтересный,  вздорный, угрюмый, глупый человек.    

– Ну  и что же?    

– Вы  знаете, что ему нечем похвастаться, кроме как богатством да какими-то  слабоумными предками; ведь знаете, да?    

– Ну  и что же? – сказала она еще раз, и с каждым разом ее чудесные глаза  раскрывались все шире.    

Чтобы  как-нибудь перешагнуть через это ее словечко, я подхватил его и с жаром  повторил:    

– Ну  и что же? А то, что я от этого страдаю.    

Если бы  я мог поверить, что она поощряет Драмла с тайной целью причинить страдания мне –  мне! – на душе у меня сразу бы полегчало; но она как всегда просто  забывала о моем существовании, так что об этом не могло быть и речи.    

– Пип, –  сказала Эстелла, окинув взглядом комнату, – не болтайте глупостей о том,  как это действует на вас. Может быть, это действует на других, может быть мне  того и нужно. Не стоит это обсуждать.    

– Нет,  стоит, – возразил я, – потому что я не вынесу, если люди станут  говорить: «Она растрачивает свою красоту и обаяние на этого болвана, самого недостойного  из всех».    

– Я  вполне могу это вынести, – сказала Эстелла.    

– Ах,  Эстелла, не будьте такой гордой, такой непреклонной!    

– Теперь  вы называете меня гордой и непреклонной, – сказала Эстелла, разводя  руками, – а только что укоряли в том, что я снизошла до болвана.    

– Ну,  уж это вы не можете отрицать, – не выдержал я, – ведь только сегодня,  у меня на глазах, вы дарили его такими взглядами и улыбками, какими никогда не  дарили… меня.    

– Неужели  же вам хотелось бы, – сказала Эстелла, вдруг обратив на меня серьезный и  пристальный, если не гневный взгляд, – чтобы я ловила и обманывала вас?    

– Значит,  вы ловите и обманываете его, Эстелла?    

– Да,  его и многих других – всех, кроме вас. Вот идет миссис Брэндли. Больше я ничего  не скажу.    

А  теперь, после того как я посвятил эту одну главу предмету, так давно владевшему  моим сердцем и наполнявшему его все новой болью, ничто не мешает мне перейти к  событию, которое подготовлялось с еще более давних пор, к событию, которое  стало неизбежным уже в то время, когда я и не знал, что на свете существует  Эстелла, а ее детский ум едва начинал поддаваться пагубному влиянию мисс  Хэвишем.    

В одной  восточной сказке тяжелую каменную плиту, которая должна была в час торжества  упасть на ложе владыки, долго, долго высекали в каменоломне; длинный туннель  для веревки, которая должна была удерживать плиту на месте, долго, долго  прорубали в скале, плиту долго поднимали и вделывали в крышу, веревку закрепили  и через мяогомильный туннель долго тянули к большому железному кольцу. Когда  после бесконечных трудов все было готово и нужный час настал, султана подняли  среди ночи, в руки ему вложили острый топор, который должен был отделить  веревку от большого железного кольца; он взмахнул топором, разрубил веревку, и  потолок обвалился. Так было и со мной: все, что должно было свершиться заранее,  и далеко от меня и близко, свершилось; и вот, мгновенный взмах топора – и крыша  моей твердыни, рухнув, погребла меня под обломками.    

 Глава XXXIX    

     

Мне  исполнилось двадцать три года, и прошла неделя со дня моего рожденья, а я так и  не слышал больше ни одного слова, которое могло бы пролить свет на мои надежды.  Мы уже год с лишним как съехали из Подворья Барнарда и теперь жили в Тэмпле, в  Гарден-Корте, у самой реки.    

С  некоторого времени мои занятия с мистером Попетом прекратились, но отношения  наши оставались самыми дружескими. При всей моей неспособности заняться  чем-нибудь определенным, – а мне хочется думать, что она объяснялась  беспокойством и полной неосведомленностью относительно моего положения и  средств к существованию, – я любил читать и неизменно читал по нескольку  часов в день. Дела Герберта понемногу шли на лад, у меня же все обстояло так,  как я описал в предыдущей главе.    

Накануне  Герберт уехал по делам в Марсель. Я был один и тоскливо ощущал свое одиночество.  Не находя себе места от тревоги, устав без конца ждать, что завтра или через  неделю что-то прояснится, и без конца обманываться в своих ожиданиях, я сильно  скучал по веселому лицу и бодрой отзывчивости моего друга.    

Погода  стояла ужасная: бури и дождь, бури и дождь, и грязь, грязь, грязь по щиколотку  на всех улицах… День за днем с востока наплывала на Лондон огромная тяжелая  пелена, словно там, на востоке, скопилось ветра и туч на целую вечность. Ветер  дул так яростно, что в городе с высоких зданий срывало железные крыши; в  деревне с корнем выдирало из земли деревья, уносило крылья ветряных мельниц; а  с побережья приходили невеселые вести о кораблекрушениях и жертвах. Неистовые  порывы ветра перемежались с ливнями, и минувший день, конец которого я решил просидеть  за книгой, был самым ненастным из всех.    

Многое с  тех пор изменилось в этой части Тэмпла, – теперь она уже не так пустынна и  не так обнажена со стороны реки. Мы жили на верхнем этаже крайнего дома, и в  тот вечер, о котором я пишу, ветер, налетая с реки. сотрясал его до основания,  подобно пушечным выстрелам или морскому прибою. Когда ветром швыряло в оконные  стекла струи дождя и я, взглядывая на них, видел, как трясутся рамы, мне  казалось, что я сижу на маяке, среди бушующего моря. Временами дым из камина  врывался в комнату, словно не решаясь выйти на улицу в такую ночь, а когда я отворил  дверь и заглянул в пролет лестницы, на площадках задуло фонари; когда же я,  заслонив лицо руками, прильнул к черному стеклу окна (даже приоткрыть окно при  таком дожде и ветре нечего было и думать), то увидел, что и во дворе все фонари  задуло, что на мостах и на берегу они судорожно мигают, а искры от разведенных  на баржах костров летят по ветру, как докрасна раскаленные брызги дождя.    

Я  положил часы перед собой на стол с тем, чтобы читать до одиннадцати. Не успел я  закрыть книгу, как часы на соборе св. Павла и на множестве церквей в Сити –  одни забегая вперед, другие в лад, третьи с запозданием – стали отбивать время.  Шум ветра диковинно искажал их бой, и, пока я прислушивался, думая о том, как  ветер хватает и рвет эти звуки, на лестнице раздались шаги.    

Почему я  вздрогнул и, холодея от ужаса, подумал о моей умершей сестре, не имеет  значения. Минута безотчетного страха миновала, я снова прислушался и услышал,  как шаги, поднимаясь, неуверенно нащупывают ступени. Тут я вспомнил, что фонари  на лестнице не горят, и, взяв лампу со стола, вышел на площадку. Свет моей  лампы, видимо, заметили, потому что все стихло.    

– Есть  кто-нибудь внизу? – крикнул я, перегнувшись через перила.    

– Есть, –  ответил голос из темного колодца.    

– Какой  этаж вам нужно?    

– Верхний.  Мистер Пип.    

– Это  я. Что-нибудь случилось?    

– Ничего  не случилось. – сказал голос. И шаги стали подниматься выше.    

Я держал  лампу над пролетом лестницы, и свет ее наконец упал на человека. Лампа была с  абажуром, удобная для чтения, но она давала лишь очень небольшой круг света,  так что человек оказался в нем всего на мгновение.    

За это  мгновение я успел увидеть лицо, совершенно мне незнакомое, и обращенный кверху  взгляд, в котором читалась непонятная радость и умиление от встречи со мной.    

Передвигая  лампу по мере того как человек поднимался, я разглядел, что одежда на нем добротная,  но грубая – под стать путешественнику с морского корабля. Что у него длинные  седые волосы. Что от роду ему лет шестьдесят. Что это мускулистый мужчина, еще  очень крепкий, с загорелым, обветренным лицом. Но вот он одолел последние две  ступеньки, лампа уже освещала нас обоих, и я остолбенел от изумления, увидев,  что он протягивает мне руки.    

– Простите,  по какому вы делу? – спросил я его.    

– По  какому делу? – переспросил он, останавливаясь. – Ага. Да. С вашего  разрешения, я изложу мое дело.    

– Хотите  зайти в комнату?    

– Да, –  ответил он. – Я хочу зайти в комнату, мистер.    

Вопрос  мой был задан не слишком приветливо, потому что меня сердило выражение счастливой  уверенности, не сходившее с его лица. Оно сердило меня, ибо он, казалось, ждал  отклика с моей стороны. Все же я провел его в комнату и, поставив лампу на  стол, сколько мог вежливо попросил объяснить, что ему нужно.    

Он  огляделся по сторонам с очень странным видом, явно дивясь и одобряя, но так,  словно он сам причастен ко всему, чем любуется, – потом снял толстый  дорожный плащ и шляпу. Теперь я увидел, что голова у него морщинистая и  плешивая, а длинные седые волосы растут только по бокам. Но ничего такого, что  объяснило бы его появление, я не увидел. Напротив, в следующую минуту он опять  протянул мне обе руки.    

– Что  это значит? – спросил я, начиная подозревать, что имею дело с помешанным.    

Он отвел  от меня глаза и медленно потер голову правой рукой.    

– Нелегко  это перенести человеку, – сказал он низким, хриплым голосом, – когда  столько времени ждал, да столько миль проехал; но ты здесь не виноват – здесь  ни ты, ни я не виноваты. Минут через пять я все скажу. Подожди, пожалуйста,  минут пять.    

Он  опустился в кресло у огня и прикрыл лицо большими, темными, жилистыми руками. Я  внимательно посмотрел на него и слегка отодвинулся; но я его не узнал.    

– Тут  поблизости никого нет, а? – спросил он, оглядываясь через плечо.    

– Почему  это интересует вас, чужого человека, явившегося ко мне в такой поздний час?    

– А  ты, оказывается, бедовый! – ответил он, покачивая головой так ласково, что  я окончательно растерялся и обозлился. – Это хорошо, что ты вырос такой  бедовый! Только ты лучше меня не трогай, не то после пожалеешь.    

Я уже  оставил намерение, которое он успел угадать, потому что теперь я знал, кто это!  Ни одной его черты в отдельности я еще не мог припомнить, но я знал, кто это!  Если бы ветер и дождь развеяли годы, отделявшие меня от прошлого, смели все  предметы, заслонившие прошлое, и унесли нас на кладбище, где мы впервые  встретились при столь непохожих обстоятельствах, я и то не признал бы моего  каторжника с такой уверенностью, как сейчас, когда он сидел у моего камина. Ему  не было нужды доставать из кармана подпилок; не было нужды снимать с шеи платок  и повязывать им голову; не было нужды обхватывать себя руками и, пожимаясь,  словно от холода, прохаживаться по комнате, выжидательно поглядывая на меня. Я  узнал его раньше, чем он прибегнул к этим подсказкам, хотя еще за минуту мне  казалось, что я даже отдаленно не подозреваю, кто он такой.    

Он  вернулся к столу и опять протянул мне обе руки. Не зная, что делать – от  изумления голова у меня шла кругом, – я неохотно подал ему свои. Он крепко  сжал их, поднес к губам, поцеловал и не сразу выпустил.    

– Ты  поступил благородно, мой мальчик, – сказал он. – Молодчина, Пип! Я  этого не забыл!    

Поняв по  его изменившемуся выражению, что он собирается меня обнять, я уперся рукой ему  в грудь и отстранил его.    

– Нет, –  сказал я. – Не надо! Если вы благодарны мне за то, что я сделал, когда был  ребенком, я надеюсь, что в доказательство своей благодарности вы постарались  исправиться. Если вы пришли сюда благодарить меня, так не стоило трудиться. Не  знаю, как вам удалось меня разыскать, но вами, очевидно, руководило хорошее  чувство, и я не хочу вас отталкивать; только вы, разумеется, должны понять, что  я…    

Столько  необъяснимого было в его пристальном взгляде, что слова замерли у меня на  губах.    

– Ты  сказал, – заметил он, после того как мы некоторое время молча смотрели  друг на друга, – что я, разумеется, должен понять. Что же именно я,  разумеется, должен понять?    

– Что  теперь, когда все так изменилось, я отнюдь не стремлюсь возобновить наше давнишнее  случайное знакомство. Мне приятно думать, что вы раскаялись и стали другим  человеком. Мне приятно выразить вам это. – Мне приятно, что вы пришли  поблагодарить меня, раз я, по вашему мнению, заслуживаю благодарности. Но,  однако ж, дороги у нас с вами разные. Вы промокли, и вид у вас утомленный.  Хотите выпить чего-нибудь перед тем, как уйти?    

Он уже  снова набросил платок себе на шею и стоял, покусывая его конец и не сводя с  меня настороженного взгляда.    

– Пожалуй, –  ответил он, все не сводя с меня взгляда и не выпуская платка изо рта. –  Пожалуй, да, спасибо, я выпью перед тем как уйти.    

На  столике у стены стоял поднос с бутылками и стаканами. Я принес его к камину и  спросил моего гостя, что он будет пить. Он молча, почти не глядя, указал на  одну из бутылок, и я стал готовить грог. При этом я старался, чтобы рука у меня  не дрожала, но оттого, что он все время смотрел на меня, откинувшись в кресле и  сжимая в зубах длинный, измятый конец шейного платка, о котором он, как видно,  совсем забыл, – совладать с рукой мне было очень трудно. Когда я наконец  протянул ему стакан, меня поразило, что глаза у него полны слез.    

До сих  пор я даже не присаживался, чтобы показать, что жажду поскорее закрыть за ним  дверь. Но при виде его смягчившегося лица я смягчился, и мне стало совестно.    

– Надеюсь,  вы не сочтете мои слова слишком резкими, – сказал я, поспешно наливая  грога во второй стакан и придвигая себе стул. – Я не хотел вас обидеть и  прошу прощенья, если сделал это невольно. За ваше здоровье, и желаю вам  счастья!    

Когда я  поднес стакан к губам, он бросил удивленный взгляд на конец платка, который  упал ему на грудь, чуть только он открыл рот, и протянул мне руку. Я пожал ее,  и тогда он выпил, а потом провел рукавом по глазам и по лбу.    

– Чем  вы занимаетесь? – спросил я его.    

– Разводил  овец, разводил рогатый скот, еще много чего пробовал, – сказал он, –  там, в Новом Свете, за много тысяч миль бурного моря.    

– Надеюсь,  вы преуспели в жизни?    

– Я  замечательно преуспел. Были и другие, что вместе со мной уехали и тоже  преуспели, но до меня им далеко. Обо мне там слава идет.    

– Я  рад это слышать.    

– Это  хорошо, что ты так говоришь, мой милый мальчик.    

Не  потрудившись задуматься над этими словами и над тем, каким тоном они были  произнесены, я обратился к предмету, о котором только что вспомнил.    

– Когда-то  вы послали ко мне одного человека, – сказал я. – Вы его видели после  того, как он исполнил ваше поручение?    

– Не  видел ни разу. И не мог увидеть.    

– Он  нашел меня и отдал мне те два билета по фунту стерлингов. Вы ведь знаете, я был  тогда бедным мальчиком, а для бедного мальчика это было целое состояние. Но с  тех пор я, как и вы, преуспел в жизни, и теперь я прошу вас взять эти деньги  обратно. Вы можете отдать их какому-нибудь другому бедному мальчику. – Я  достал кошелек.    

Он  смотрел, как я кладу кошелек на стол и открываю его, смотрел, как я вытаскиваю  один за другим два кредитных билета. Они были новенькие, чистые, я расправил их  и протянул ему. Не переставая смотреть на меня, он сложил их вместе, согнул в  длину, перекрутил разок, поджег над лампой и бросил пепел на поднос.    

– А  теперь я возьму на себя смелость спросить, – сказал он, улыбаясь так,  словно хмурился, и хмурясь так, словно улыбался, – каким же образом ты  преуспел с тех пор, как мы с тобой беседовали на пустом холодном болоте?    

– Каким  образом?    

– Вот  именно.    

Он допил  стакан, поднялся и стал у огня, положив тяжелую темную руку на полку камина.  Одну ногу он поставил на решетку, чтобы обсушить и согреть ее, и от мокрого  башмака пошел пар; но он не глядел ни на башмак, ни на огонь, он упорно глядел  на меня. И только теперь меня стала пробирать дрожь.    

Я  раскрыл рот, но губы мои шевелились беззвучно, пока я наконец не заставил себя  проговорить (хотя и не очень явственно), что мне предстоит унаследовать  состояние.    

– А  разрешено будет презренному кандальнику спросить, что это за состояние?    

Я  пролепетал:    

– Не  знаю.    

– А  разрешено будет презренному кандальнику спросить, чье это состояние?    

Я снова  пролепетал:    

– Не  знаю.    

– А  ну-ка, попробую я угадать, – сказал каторжник, – сколько ты получаешь  в год с тех пор, как достиг совершеннолетия! Какая, к примеру, первая цифра –  пять?    

Чувствуя,  что сердце у меня стучит, как тяжелый молот в руках сумасшедшего, я встал с места  и, опершись на спинку стула, растерянно уставился на своего собеседника.    

– Опять  же, насчет опекуна, – продолжал он. – Скорее всего, был у тебя до  двадцати одного года опекун или вроде того. Может, стряпчий какой-нибудь. Как,  к примеру, первая буква его фамилии? Что, если Д?    

Словно  яркая вспышка вдруг озарила мой мир, и столько разочарований, унижений, опасностей,  всевозможных последствий нахлынуло на меня, что, захлестнутый их потоком, я  едва мог перевести дыхание.    

– Вообрази, –  заговорил он снова, – что доверитель этого стряпчего, у которого фамилия  начинается на Д, а если уж говорить до конца, так, может быть, Джеггерс, –  вообрази, что он прибыл морем в Портсмут, высадился там и захотел тебя  навестить. Ты вот давеча сказал: «Не знаю, как вам удалось меня разыскать». Так  как же мне удалось тебя разыскать, а? Да очень просто: из Портсмута я написал  одному человеку в Лондон и узнал твой адрес. Как этого человека зовут? Да  Уэммик!    

Под  страхом смерти я и то не мог бы вымолвить ни слова. Я стоял, одной рукой  опираясь на спинку стула, а другую прижав к груди, которая, казалось, вот-вот  разорвется, – стоял, растерянно уставившись на него, а потом судорожно  вцепился в стул, потому что комната поплыла и закружилась. Он подхватил меня,  усадил на диван, прислонил к подушкам и опустился передо мной на одно колено,  так, что его лицо, теперь отчетливо всплывшее в моей памяти и наводившее на  меня ужас, оказалось совсем близко к моему.    

– Да,  Пип, милый мой мальчик, это я сделал из тебя джентльмена! Я, и никто другой!  Еще тогда я поклялся, что как заработаю гинею – ты эту гинею получишь. А  позднее поклялся, что как наживусь да разбогатею – разбогатеешь и ты. Мне  солоно приходилось – я не жаловался, лишь бы тебе жилось сладко. Работал не  покладая рук, лишь бы тебе не работать. Ну и что же, милый мальчик? Думаешь, я  для того это говорю, чтобы ты ко мне благодарность чувствовал? Ничуть. А для  того я это говорю, чтобы ты знал: загнанный, шелудивый пес, которому ты жизнь  сохранил, так возвысился, что из деревенского мальчишки сделал джентльмена, и  этот джентльмен – ты, Пип!    

Отвращение,  которое я испытывал к этому человеку, ужас, который он мне внушал, гадливость,  которую вызывало во мне его присутствие, не были бы сильнее, если бы я видел  перед собой самое страшное чудовище.    

– Слушай  меня, Пип. Я тебе все равно что родной отец. Ты мой сын, ты мне дороже всякого  сына. Я деньги копил – все для тебя. Когда меня нарядили на дальние пастбища  стеречь овец и лица-то вокруг меня были только овечьи, так что я и забыл, какое  человеческое лицо бывает, – я и тогда тебя видел. Сидишь, бывало, в  сторожке, обедаешь либо ужинаешь и вдруг уронишь нож – вот, мол, мой мальчик  смотрит на меня, как я ем и пью. Я тебя там сколько раз видел так же ясно, как  на тех гнилых болотах, и всякий раз говорил: «Разрази меня бог», – и из  сторожки выходил, чтобы под открытым небом это сказать: «Вот кончится мой срок,  да наживу я денег, сделаю из мальчика джентльмена». И сделал. Ты только  посмотри на себя, мой мальчик! Посмотри на свои хоромы – такими и лорд не  погнушается. Да что там лорд! Ты с твоими деньгами всякого лорда за пояс  заткнешь!    

Упиваясь  своим торжеством и к тому же помня, что я был близок к обмороку, он не обращал  внимания на то, как я воспринимаю его слова. Лишь в этом и была для меня капля  утешения.    

– Ты  только взгляни, – продолжал он, доставая у меня из кармана часы и  поворачивая перстень на моем пальце камнем к себе, хотя я весь сжался от его  прикосновения, как при виде змеи, – золотые часы, да какие прекрасные: это  ли не к лицу джентльмену! А тут – бриллиант, весь обсыпанный рубинами: это ли  не к лицу джентльмену! Взгляни на свое белье – тонкое да нарядное. Взгляни на  свою одежду – лучшей не сыскать! А книги! – Он обвел глазами  комнату. – Вон их сколько на полках, сотни! И ведь ты их читаешь? Знаю,  знаю, когда я пришел, ты как раз их читал. Ха-ха-ха! Ты и мне их почитаешь, мой  мальчик! А если они на иностранных языках и я ни слова не пойму, – все  равно, я еще больше буду тобой гордиться.    

Он снова  поднес мои руки к губам, и у меня мороз пробежал по коже.    

– Ты  не утруждай себя, Пип, не разговаривай, – сказал он, после того как опять  провел рукавом по глазам и по лбу, а в горле у него что-то булькнуло – я хорошо  помнил этот звук! – и стал мне еще отвратительнее тем, что говорил так  серьезно. – Самое лучшее тебе помолчать, мой мальчик. Ты ведь не ждал  этого годами, как я; не готовился задолго, как я. Но неужто ты ни разу не подумал,  что это я все сделал?    

– Нет,  нет, нет, – отвечал я. – Ни разу!    

– Вот  видишь, а это я, и никто другой. И ни одна живая душа про то не знала, кроме  меня и мистера Джеггерса.    

– И  больше никого не было? – спросил я.    

– Нет, –  сказал он, удивленно вскинув глазами, – кому же еще быть? Ох, мальчик ты  мой, какой же ты стал красивый! Ну, а карие глазки тоже есть? Есть где-нибудь  карие глазки, по которым ты вздыхаешь?    

Ах,  Эстелла, Эстелла!    

– Они  достанутся тебе, мой мальчик, чего бы это ни стоило. Я не говорю, такой  джентльмен, как ты, да еще образованный, и сам может за себя постоять; ну а с  деньгами оно легче! Давай я тебе доскажу, что начал, мой мальчик. С этой вот  сторожки, где я овец стерег, у меня завелись деньги (мне их хозяин-скотовод  оставил, когда умирал, он был из таких же, как я), потом кончился мой срок, и  начал я помаленьку кое-что делать от себя. За что бы я ни брался, все про тебя  думал. Возьмешься, бывало, за что-нибудь новое и скажешь: «Будь я трижды  проклят, если это не для мальчика!» И мне во всем везло на удивление. Я уже  говорил тебе, обо мне там слава идет. Те самые деньги, что мне хозяин оставил,  и те, что я в первые годы заработал, я и отослал в Англию мистеру Джеггерсу –  все для тебя, это он тогда по моему письму за тобой приехал.    

Ах, если  бы он не приезжал! Если б оставил меня в кузнице – пусть не вполне довольным  своей судьбой, но насколько же более счастливым!    

– И  это было мне наградой, мой мальчик, – знать про себя, что я ращу  джентльмена. Пусть я ходил пешком, а колонисты разъезжали на чистокровных  лошадях, обдавая меня пылью; я что думал? А вот что: «Я ращу джентльмена  почище, чем вы все вместе взятые!» Когда они говорили друг дружке: «Везти-то  ему везет, а только он еще недавно был каторжником и сейчас невежда, грубый  человек», я что думал? А вот что: «Ладно, пусть я не джентльмен и неученый,  зато у меня свой джентльмен есть. У вас есть земли да стада; а есть ли у  кого-нибудь из вас настоящий лондонский джентльмен?» Этим я себя все время  поддерживал. И все время помнил, что когда-нибудь обязательно приеду, и увижу  моего мальчика, и откроюсь ему как самому родному человеку.    

Он  положил руку мне на плечо. Я содрогнулся при мысли, что рука эта, возможно,  запятнана кровью.    

– Мне  не легко было уехать из тех краев, Пип, и не безопасно. Но я своего добивался,  и чем труднее оно было, тем сильнее я добивался, потому что я все обдумал и  крепко все решил, И вот наконец я здесь. Милый мой мальчик, я здесь!    

Я  пробовал собраться с мыслями, но голова у меня не работала. Мне все время  казалось, что я слушаю не столько этого человека, сколько шум дождя и ветра;  даже сейчас я не мог отделить его голос от этих голосов, хотя они продолжали  звучать, когда он умолк.    

– Где  ты меня устроишь? – спросил он через некоторое время. – Надо меня  где-нибудь устроить, мой мальчик.    

– Ночевать? –  спросил я.    

– Да.  И высплюсь же я сегодня, – ты подумай, сколько месяцев меня носило да  швыряло по морям!    

– Моего  друга, с которым я живу, сейчас нет в городе, – сказал я, вставая с  дивана, – ложитесь в его комнате.    

– Он  и завтра не вернется?    

– Нет, –  несмотря на все мои старания, я говорил как во сне, – и завтра не  вернется.    

– Потому  что, видишь ли, милый мальчик, – сказал он, понизив голос и внушительно  уперев свой длинный палец мне в грудь, – необходимо соблюдать осторожности.    

– Я  не понимаю. Осторожность?    

– Ну  да. Не то, клянусь богом, смерть!    

– Почему  смерть?    

– Меня  выслали-то пожизненно. Для меня возвращение – смерть. Больно много народу возвращалось  за последнее время, и мне, если поймают, не миновать виселицы.    

Только  этого еще недоставало! Мало того, что несчастный годами ковал мне цепи из  своего несчастного золота и серебра, он еще рискнул головой, чтобы приехать ко  мне, и теперь его жизнь была в моих руках! Если бы я питал к нему не  отвращение, а любовь; если бы он мне внушал не чувство гадливости, а  глубочайшую нежность и восхищение – мне и то не могло бы быть хуже. Напротив,  это было бы лучше, потому что тогда я естественно и от всего сердца старался бы  уберечь его от опасности.    

Первой  моей заботой было затворить ставни, чтобы с улицы не приметили свет, а потом я  затворил и запер двери. Пока я был этим занят, он, стоя у стола, пил ром и  закусывал печеньем, и, глядя на него, я снова видел моего каторжника за едой на  болоте. Я, кажется, ждал, что он вот-вот нагнется и начнет пилить себе ногу.    

Заглянув  в комнату Герберта и удостоверившись, что входная дверь там заперта и попасть  оттуда на лестницу можно только через ту комнату, где мы беседовали, я спросил  моего гостя, сейчас ли он хочет лечь. Он ответил утвердительно, но добавил, что  утром хотел бы надеть смену моего «джентльменского» белья. Я достал белье и  положил возле постели, и опять мороз пробежал у меня по коже, когда он,  прощаясь со мной на ночь, опять стал трясти мне руки.    

Наконец  я кое-как отделался от него, а потом подбросил угля в огонь и уселся у камина,  не решаясь лечь спать. Еще час, а может быть и больше, полное оцепенение не  давало мне думать; и только когда я стал думать, мне постепенно стало ясно, что  я погиб и что корабль, на котором я плыл, разлетелся в щепы.    

Намерения  мисс Хэвишем относительно меня – пустая игра воображения; Эстелла вовсе не  предназначена мне; в Сатис-Хаус меня только терпели, в пику жадным  родственникам, как куклу с заводным сердцем, чтобы упражняться на ней за  неимением других жертв, – вот первые жгучие уколы, которые я ощутил. Но  самую глубокую, самую острую боль причинила мне мысль, что ради каторжника,  повинного бог знает в каких преступлениях и рискующего тем, что его увезут из  этой вот комнаты, где я сидел и думал, и повесят у ворот Олд-Бейли, – ради  такого человека я покинул Джо.    

Теперь  ничто не могло бы заставить меня вернуться к Джо, вернуться к Бидди, –  потому, вероятно, что сознание того, как позорно я вел себя по отношению к ним,  было сильнее любых доводов. Никакая мудрость в мире не могла бы дать мне того  утешения, какое сулила их преданность и душевная простота; но никогда, никогда,  никогда мне не искупить своей вины перед ними.    

В вое  ветра, в шуме дождя мне то и дело чудилась погоня. Два раза я мог бы  поклясться, что слышал стук и шепот у входной двери. Поддавшись этим страхам, я  не то вспомнил, не то вообразил, что появлению моего гостя предшествовали  таинственные знамения. Что за последний месяц мне попадались на улице люди, в  которых я находил сходство с ним. Что случаи эти учащались по мере того, как он  приближался к берегам Англия. Что каким-то образом его грешная душа посылала ко  мне этих вестников, и вот теперь, в эту бурную ночь, он сдержал слово и пришел  ко мне.    

В эти  мысли врывались воспоминания о том, каким неистовым он показался когда-то моим  детским глазам; как второй каторжник снова и снова повторял, что этот человек  хотел его убить; какой он был страшный во время драки в канаве, когда терзал  своего противника, как дикий зверь. В тусклом свете камина из этих воспоминаний  родился смутный страх – безопасно ли оставаться взаперти с ним вдвоем, в эту  глухую, ненастную ночь. Страх ширился, пока не заполнил всю комнату, и наконец  я не выдержал – взял свечу и пошел взглянуть на моего жуткого постояльца.    

Он  обвязал голову платком, и лицо его во сне было сурово и хмуро. Но хотя на  подушке рядом с ним лежал пистолет, он спал, и спал спокойно. Убедившись в  этом, я тихонько вынул из двери ключ и запер ее снаружи, прежде чем опять  усесться у огня. Постепенно я съехал со стула и очутился на полу. Когда я  проснулся после короткого сна, в котором ощущение моего несчастья ни на минуту  не покидало меня, церковные часы в Сити били пять, свечи догорели, огонь в  камине погас, а от дождя и ветра непроглядная тьма за окном казалась еще  чернее.    

     

На  этом кончается вторая пора надежд Пипа.    

 Глава ХL    

     

Хорошо  еще, что мне сразу пришлось заботиться о том, как уберечь моего страшного гостя  от опасности; мысль эта возникла у меня, едва только я проснулся, и на время  оттеснила другие, беспорядочно осаждавшие меня мысли.    

О том,  чтобы спрятать его в своей квартире, нечего было и думать. Это все равно бы не  удалось, и всякая попытка только возбудила бы подозрения. Правда, Мститель уже  давно получил расчет, но теперь мне прислуживала краснолицая старуха,  приводившая себе в помощь живой узел тряпья, который она называла своей  племянницей; и не пустить их в одну из комнат значило наверняка разжечь их  любопытство и дать пищу для бесконечных сплетен. Обе они были подслеповаты, что  я объяснял долголетней привычкой подглядывать в замочные скважины, и обе неизменно  являлись, когда их не звали; пожалуй, это составляло единственную постоянную  черту в их характере, если не считать того, что обе были нечисты на руку. Чтобы  эти особы не учуяли никакой тайны, я решил сообщить им поутру, что ко мне  неожиданно приехал из провинции дядюшка.    

Решение  это я принял еще тогда, когда пытался нашарить в потемках, чем бы зажечь свечу.  Ничего не найдя, я был вынужден отправиться к ближайшим воротам, чтобы привести  оттуда сторожа с фонарем. И вот, ощупью спускаясь по темной лестнице, я обо  что-то споткнулся, и это что-то оказалось человеком, съежившимся в углу.    

Так как  на мой вопрос, что он тут делает, человек этот ничего не ответил, а только  отстранился от меня, я побежал в будку и, поспешно вызвав сторожа, уже на  обратном пути рассказал ему, в чем дело. Ветер дул все так же неистово,  поэтому, опасаясь, как бы не погасла единственная свеча, мы не стали зажигать  фонари на лестнице, но осмотрели всю лестницу снизу доверху и никого не нашли.  Тогда у меня мелькнула мысль – не проскользнул ли неизвестный человек к нам в  квартиру; я зажег свечу от свечи сторожа и, оставив его в прихожей, тщательно  осмотрел псе комнаты, включая ту, где спал мой страшный гость. Все было тихо, в  квартиру без меня никто не проник.    

Меня  тревожило, что именно в эту ночь на лестнице мог скрываться соглядатай, и в  надежде узнать что-нибудь от сторожа, я поднес ему стаканчик и спросил, не  впускал ли он вчера в ворота какого-нибудь подвыпившего джентльмена. Как же,  сказал он, таких было трое, в разное время ночи. Один живет в Фаунтен-Корте,  двое других – на Тэмпл-лейн, и он видел, что все они разошлись по своим домам.  А единственный человек, который снимал квартиру в одном доме с нами, недели две  как уехал из города, и ночью он не мог вернуться, – поднимаясь по  лестнице, мы видели на его двери печать.    

– В  мои ворота мало кто входит, сэр, – сказал сторож, отдавая мне  стакан, – очень уж погода была скверная. Кроме тех троих джентльменов, как  будто никого и не было после одиннадцати часов, – это когда спрашивали  вас.    

– Да,  да, – поспешил я подтвердить, – это был мой дядя.    

– Вы,  конечно, его видели, сэр?    

– Да.  Разумеется, видел.    

– И  того человека, который был с ним, тоже?    

– Который  был с ним? – переспросил я.    

– Мне  так показалось, – отвечал сторож. – Когда он остановился спросить,  как к вам пройти, тот человек тоже остановился, а когда он пошел сюда, тот  человек тоже пошел сюда.    

– Что  это был за человек?    

Сторож  не разглядел его толком, похоже, что из простых; одежа на нем была как будто  вся в пыли, а сверху темный плащ. Сторож, видимо, не придавал этому значения,  да оно и понятно, – у него не было причин отнестись к этому серьезно, не  то что у меня.    

Отделавшись  от него, – а мне теперь хотелось прекратить наш разговор как можно  скорее, – я с тревогой стал сопоставлять эти два обстоятельства. По  отдельности каждое из них объяснялось просто: вполне могло случиться, что  какой-нибудь человек, хорошо пообедавший в гостях или дома и даже близко не  подходивший к будке этого сторожа, забрел на мою лестницу и спьяна уснул там; с  другой стороны, мой безымянный гость мог попросить кого-нибудь проводить его до  моего дома. Однако то и другое вместе взятое очень мне не нравилось, –  после всего пережитого за эти несколько часов я готов был к чему угодно  отнестись с недоверием и страхом.    

Я  затопил камин – уголь загорелся бледным, невеселым огнем – и задремал в кресле.  Когда мне уже казалось, что я просидел так целую ночь, часы пробили шесть.  Зная, что до света осталось еще добрых полтора часа, я опять задремал и сначала  все время просыпался, – то мне слышались громкие разговоры неизвестно о  чем, то ветер в трубе представлялся раскатами грома, – а потом я крепко  уснул и проснулся как встрепанный, когда на дворе уже рассвело.    

Обдумать  свое положение я еще не успел, да и сейчас был на это не способен. Удар оглушил  меня. Я был удручен, подавлен, но разобраться в своих чувствах не мог. А  составить какой-нибудь план действий мне было бы так же трудно, как залезть на  луну. Когда я открыл ставни и увидел за окном дождливое, ветреное,  свинцово-серое утро, когда растерянно переходил из комнаты в комнату, когда,  пожимаясь от холода, снова уселся у камина ждать служанку, я знал, что мне  очень скверно, но едва ли мог бы сказать, почему это так, и давно ли это у меня  началось, и в какой день недели я эта заметил, и даже кто я, собственно, такой.    

Наконец  старуха явилась, а с ней и племянница, про которую нельзя было сказать, где ее  патлатая голова, а где веник, и обе выразили удивление, застав меня у камина. Я  сообщил им, что в комнате Герберта спит мой дядюшка, приехавший ночью, и  распорядился относительно некоторых дополнительных приготовлений к завтраку и  честь гостя. Затем, пока они с грохотом двигали мебель и поднимали пыль, я,  двигаясь словно во сне, умылся, оделся и снова сел у камина ждать, чтобы он  вышел к завтраку через некоторое время дверь отворилась, и он вошел. Вид его  привел меня в содрогание, при дневном свете он показался мне еще противнее.    

– Я  даже не знаю, как вас называть, – сказал я вполголоса, когда он сел за  стол. – Я всем говорю, что вы мой дядя.    

– Правильно,  мой мальчик! Вот и называй меня дядей.    

– Вероятно,  вы в пути придумали себе какую-нибудь фамилию?    

– Да,  мой мальчик. Я взял себе фамилию Провис.    

– И  намерены ее сохранить?    

– Ну  да, чем она хуже другой, разве что тебе какая-нибудь другая больше нравится.    

– А  как ваша настоящая фамилия? – спросил я шепотом.    

– Мэгвич, –  отвечал он тоже шепотом, – наречен Абелем.    

– Кем  вы готовились стать в жизни?    

– Кандальником,  мой мальчик.    

Он  сказал это вполне серьезно, точно назвал какую-то профессию.    

– Когда  вы вчера вечером входили в Тэмпл… – начал я и сам удивился, неужели это было  только вчера вечером, а кажется, уже так давно.    

– Так  что же, мой мальчик?    

– Когда  вы вошли в ворота и спросили у сторожа, как сюда пройти, с вами кто-нибудь был?    

– Со  мной? Нет, мой мальчик.    

– Но  был кто-нибудь поблизости?    

– Точно  я не приметил, – сказал он в раздумье, – потому как мне здесь все  внове. Но, кажется, действительно кто-то был и вошел за мной следом.    

– Вас  в Лондоне знают?    

– Надеюсь,  что нет, – сказал он и выразительно показал пальцем на свою шею, от чего  меня бросило в жар.    

– А  раньше вы в Лондоне бывали?    

– Редко  когда бывал, мой мальчик. Я все больше находился в провинции.    

– А…  судили вас в Лондоне?    

– Это  в который раз? – спросил он, зорко взглянув на меня.    

– В  последний. Он кивнул головой.    

– Тогда  я и с Джеггерсом познакомился. Джеггерс меня защищал.    

Я уже  готов был спросить, за что его судили, но тут он взял со стола нож, взмахнул  им, сказал: – А в чем я провинился, за то отработал и заплатил сполна! – и  приступил к завтраку.    

Ел он  прожорливо, так что было неприятно смотреть, и все его движения были грубые, шумные,  жадные. С того времени как я принес ему еды на болото, у него поубавилось  зубов, и, когда он мял во рту кусок баранины и нагибал голову набок, чтобы  получше захватить его клыками, он был до ужаса похож на голодную старую собаку.    

Это  могло хоть у кого отбить аппетит, а мне и так было не до завтрака, и я сидел  мрачный, не отрывая глаз от стола, задыхаясь от непреодолимого отвращения.    

– Грешен,  люблю поесть, мой мальчик, – пояснил он как бы в свое оправдание,  отставляя наконец тарелку, – всегда этим грешил. Кабы не это, я бы, может,  и горя меньше хлебнул. И без курева я тоже никак не могу. Когда меня там, на  краю света, определили пасти овец, я, наверно, сам с тоски превратился бы в  овцу, кабы не курево.    

С этими  словами он встал из-за стола и, запустив руку в карман своей толстой куртки,  извлек короткую черную трубочку и горсть табаку, темного и крепкого, известного  под названием «негритянского листа». Набив трубку, он высыпал остатки табака  обратно в карман, точно в ящик; потом достал щипцами уголек из камина, закурил  и, повернувшись спиною к огню, в который раз своим излюбленным жестом протянул  мне обе руки.    

– Вот, –  сказал он, держа меня за руки и попыхивая трубкой, – вот джентльмен,  которого я сделал! Настоящий джентльмен, первый сорт. Ох, и приятно мне на тебя  смотреть, Пип! Так бы все стоял и смотрел на тебя, мой мальчик!    

Я при  первой возможности высвободил руки и, чувствуя, что мысли мои наконец приходят  в некоторый порядок, попытался разобраться в своем положении. Прислушиваясь к  его хриплому голосу, глядя на его морщинистую плешивую голову с бахромою седых  волос, я стал понимать, к кому я прикован и какой крепкой цепью.    

– Я  не хочу, чтобы мой джентльмен шлепал по лужам; у моего джентльмена не должно  быть грязи на сапогах. Ему надо завести лошадей, Пип! И верховых, и  выездных, и для слуг особо. А то что же это, колонисты разъезжают на лошадях  (да еще на чистокровных, шут их дери!), а мой лондонский джентльмен будет  ходить пешком? Нет, нет, мы им покажем такое, что им и не снилось, верно, Пип?    

Он  достал из кармана большой, туго набитый бумажник и бросил его на стол.    

– Тут  найдется, что тратить, мой мальчик. Это твое. Все, чем я владею, – все не  мое, а твое. Да ты не бойся, Это не последнее, есть и еще! Я для того и приехал  на родину, чтобы поглядеть, как мой джентльмен будет тратить деньги  по-джентльменски. Мне только того и надо. Мне только и надо, что этой радости –  глядеть на него. И черт вас всех возьми! – закончил он, окинув взглядом  комнату и громко щелкнув пальцами. – Черт вас всех возьми, от судьи в  парике до колониста, что пылил мне в нос, уж мой будет джентльмен так  джентльмен, – не вам чета!    

– Помолчите! –  воскликнул я, сам не свой от страха и отвращения. – Мне нужно с вами поговорить.  Мне нужно решить, что делать. Мне нужно узнать, как уберечь вас от опасности,  сколько времени вы здесь пробудете, какие у вас планы.    

– Погоди,  Пип, – сказал он, кладя руку мне на плечо и сразу как-то присмирев. –  Ты малость погоди. Это я давеча забылся. Недостойные слова сказал, недостойные.  Слышь, Пип, ты прости меня. Этого больше не будет.    

– Прежде  всего, – заговорил я опять, чуть не со стоном, – какие меры предосторожности  можно принять, чтобы вас не узнали и не посадили в тюрьму?    

– Нет,  мой мальчик, – продолжал он все так же смиренно, – это не прежде  всего. А прежде всего насчет недостойности. Недаром я столько лет растил  джентльмена, – я знаю, какого он требует обращения. Слышь, Пип, я  недостойные слова сказал, недостойные. Ты уж прости меня, мой мальчик.    

Столько  мрачного комизма было в этой речи, что я невесело рассмеялся и сказал:    

– Простил,  простил. Бросьте вы, бога ради, твердить все одно и то же!    

– Нет,  Пип, погоди, – не унимался он, – я не для того такую даль ехал, чтобы  себя недостойным показать. А теперь, мой мальчик, продолжай. О чем бишь ты  начал?..    

– Как  уберечь вас от опасности, которой вы себя подвергли?    

– Да  не так уж велика опасность. Если только на меня не донесут, опасности, можно  сказать, никакой и нет. А кто на меня донесет? Разве что ты, либо Джеггерс,  либо Уэммик.    

– А  если вас случайно узнают на улице?    

– Да  словно бы и некому, – сказал он. – В газеты я не собираюсь давать  объявление, что вот, мол, А. М. воротился из Ботани-Бэй; и лет, слава богу,  немало прошло, и корысти в этом никому нет. Но я тебе так скажу, Пит: будь  опасность в сто раз больше, я бы все равно приехал поглядеть на тебя.    

– И  сколько вы здесь пробудете?    

– Сколько  пробуду? – переспросил он, удивленно взглянув на меня, и даже вынул изо  рта свою черную трубку. – А я туда не вернусь. Я больше отсюда не уеду.    

– Где  же вам жить? – спросил я. – Что мне с вами делать? Где вы будете в  безопасности?    

– Не  тревожься, мой мальчик, – отвечал он. – За деньги можно и парик  купить, и пудры, и очки, и любую одежду – к примеру, панталоны с чулками, да  мало ли еще что. Так и до меня люди скрывались, и я так могу не хуже других. А  где жить, это ты, мой мальчик, сам мне присоветуй.    

– Сейчас  вы говорите об этом легко, – сказал я, – но вчера, видно, не шутили,  когда клялись, что это смерть.    

– И  сегодня клянусь, что смерть, – сказал он и опять сунул трубку в рот. –  Если поймают, так вздернут при всем честном народе, на улице, неподалеку  отсюда, и очень важно, чтобы ты это как следует понял. Но раз уж дело сделано,  о чем толковать? Я здесь. Вернуться туда мне теперь не лучше, чем здесь  остаться, даже хуже. Приехал я к тебе по своей воле, сколько лет об этом  мечтал. Пусть оно опасно, но я-то старый воробей, из каких только силков не  уходил, с тех пор как оперился, и не боюсь сесть на огородное пугало. Если в  нем спрятана смерть, значит так и надо, пускай выйдет, покажется, тогда я в нее  поверю, – тогда, но не раньше. А теперь дай я еще полюбуюсь на своего джентльмена.    

Он опять  взял меня за обе руки и, попыхивая трубкой, восхищенно оглядел с головы до ног  как свою собственность.    

Я тем  временем пришел к заключению, что лучше всего будет найти ему поблизости какую-нибудь  тихую комнату, куда он мог бы въехать через два-три дня, когда вернется  Герберт. Для меня было совершенно очевидно, что я должен посвятить Герберта в  нашу тайну, не говоря уже о том, какое огромное облегчение это мне сулило. Но  для мистера Провиса (так я решил его называть) это было отнюдь не столь  очевидно. Он заявил, что даст на это согласие лишь после того, как увидит  Герберта и составит себе о нем благоприятное мнение.    

– Да  и тогда, мой мальчик, – сказал он, вытаскивая из кармана маленькую  засаленную черную библию с застежками, – мы приведем его к присяге.    

Я не  могу сказать с уверенностью, что мой грозный благодетель возил с собой по свету  эту черную книжку с единственной целью – в особо важных случаях заставлять  людей клясться на ней, но я никогда не видел, чтобы он находил ей иное  применение. Самая книжка была, скорее всего, украдена в каком-нибудь суде, и  возможно, что, памятуя об этом, а также исходя из собственного опыта, он  полагался на нее как на некое могущественное юридическое заклинание или  талисман. Сейчас, когда он извлек ее на свет, я вспомнил, как давным-давно на  кладбище он связал меня страшной клятвой и как накануне рассказывал, что в тех  далеких глухих краях сопровождал клятвой всякое свое решение.    

Так как  на нем был дешевый матросский костюм, невольно наводивший на мысль, что у него  припасен для продажи попугай или сигары, я счел за благо тут же обсудить, как  ему лучше всего одеться. Сам он почему-то свято верил, что «панталоны с  чулками» могут сотворить чудеса, и в общих чертах уже придумал себе одеяние,  которое превратило бы его в нечто среднее между настоятелем собора и зубным  врачом. Мне стоило больших трудов убедить его, что лучше ему принять обличье  зажиточного фермера; мы также уговорились, что он подстрижет волосы покороче и  слегка их припудрит. И наконец – поскольку служанка и ее племянница еще не  видели его – было решено, что он не станет показываться им на глаза, пока все  эти перемены в его внешности не будут произведены.    

Казалось  бы, условиться об этих мерах предосторожности было не так уж сложно; но я пребывал  в такой растерянности, чтобы не сказать умопомрачении, что это заняло много  времени, и я только в третьем часу дня вышел на улицу, чтобы сделать все  необходимое. Провиса я запер в квартире, наказав ни под каким видом никому не  отворять дверь.    

Я знал,  что на Эссекс-стрит, в двух шагах от моего дома, имеется весьма почтенный  пансион, выходящий задними окнами на Тэмпл; туда я и отправился прежде всего, и  мне посчастливилось получить номер на третьем этаже для моего дяди мистера  Провиса. Затем я обошел несколько магазинов и заказал все необходимое для того,  чтобы преобразить его в фермера. А покончив с этим, я уже в чисто личных целях  взял курс на Литл-Бритен. Мистер Джеггерс сидел за своим столом, но при виде  меня тотчас встал и перешел к камину.    

– Смотрите,  Пип, – сказал он, – будьте осторожны.    

– Конечно,  сэр, – подтвердил я, так как по дороге хорошо обдумал все, что должен ему  сказать.    

– Не  ставьте в затруднительное положение себя, а также никого другого, –  продолжал мистер Джеггерс. – Понимаете – никого. Ничего мне не  рассказывайте. Я ничего не хочу знать: я не любопытен.    

Разумеется,  я сразу понял, что ему все известно.    

– Я  только хотел удостовериться, что мне сказали правду, мистер Джеггерс, –  отвечал я. – У меня нет надежды, что это неправда, но все же я решил проверить.    

Мистер  Джеггерс кивнул.    

– Но  как вы это выразились: «сказали» или «сообщили»? – спросил он, нагнув  голову набок и не глядя на меня, но устремив взгляд в пол и точно  прислушиваясь. – «Сказали» – это как будто подразумевает личное общение. А  ведь у вас не могло быть личного общения с человеком, находящимся в Новом Южном  Уэльсе.    

– Пусть  будет «сообщили», мистер Джеггерс.    

– Очень  хорошо.    

– Человек  по имени Абель Мэгвич сообщил мне, что он и есть мой неизвестный благодетель.    

– Правильно, –  сказал мистер Джеггерс. – Это он… в Новом Южном Уэльсе.    

– И  только он? – спросил я.    

– И  только он, – ответил мистер Джеггерс.    

– Я  не настолько глуп, сэр, чтобы считать вас в какой-либо мере ответственным за  мои ошибки и ложные выводы; но я всегда думал, что это мисс Хэвишем.    

– Как  вы правильно заметили, Пип, – сказал мистер Джеггерс, обращая на меня  спокойный взгляд и покусывая указательный палец, – за это я не могу нести  никакой ответственности.    

– А  между тем это казалось так правдоподобно, сэр, – продолжал я тоскливо.    

– Доказательств  ни малейших, Пип, – сказал мистер Джеггерс, качая головой и подбирая полы  сюртука. – Никогда не верьте тому, что кажется; верьте только  доказательствам. Нет лучше правила в жизни.    

– Больше  мне нечего сказать, – вздохнул я, немного подумав. – Я проверил  сообщение, которое получил, – и все кончено.    

– И  теперь, – сказал мистер Джеггерс, – когда Мэгвич… в Новом Южном  Уэльсе… наконец объявился, вы можете убедиться, Пип, что в моих разговорах с  вами я с начала до конца строго придерживался фактов. Не было случая, чтобы я  отступил от строгого изложения фактов. Вам это вполне ясно?    

– Вполне,  сэр.    

– Я  предупредил Мэгвича… ы Новом Южном Уэльсе, когда он впервые написал мне… из  Нового Южного Уэльса, что буду строго придерживаться фактов и чтобы он не ждал  от меня ничего иного. Я также сделал ему предостережение. Мне показалось, что в  своем письме он смутно намекнул, что думает когда-нибудь, в отдаленном будущем,  увидеться с вами здесь, в Англии. Я предостерег его, что не желаю больше об  этом слышать; что у него нет никаких шансов на помилование; что он выслан  пожизненно; и что, вернувшись в пределы этой страны, он совершит уголовное  преступление, по закону влекущее за собой наивысшую кару. Я предостерег Мэгвича  на этот счет, – сказал мистер Джеггерс, глядя на меня в упор, – я  написал ему в Новый Южный Уэльс. Он, несомненно, принял к сведению мое  предостережение.    

– Несомненно, –  сказал я.    

– Уэммик  сообщил мне, – продолжал мистер Джеггерс, все так же в упор глядя на  меня, – что он получил письмо из Портсмута, от какого-то колониста по  фамилии Нарвис или…    

– Или  Провис, – подсказал я.    

– Или  Провис, – благодарю вас, Пип. Может быть, и в самом деле Провис? Может  быть, вы знаете, что его фамилия Провис?    

– Да.    

– Вы,  стало быть, знаете, что его фамилия Провис. Итак, письмо из Портсмута, от  колониста по фамилии Провис, который от имени Мэгвича просил сообщить ему ваш  адрес. Насколько мне известно, Уэммик послал ему ваш адрес обратной почтой.  Вероятно, вы от Провиса и получили сведения относительно Мэгвича… в Новом Южном  Уэльсе?    

– Да,  от Провиса, – отвечал я.    

– До  свидания, Пип, – сказал мистер Джеггерс, протягивая мне руку. – Рад  был повидать вас. Когда будете писать Мэгвичу в Новый Южный Уэльс или  передавать ему что-нибудь через Провиса, не откажите упомянуть, что подробный  отчет по нашему многолетнему делу, а также оправдательные документы будут  переданы вам имеете с оставшимися суммами: кое-какие суммы еще остались. До  свидания, Пип!    

Он пожал  мне руку и в упор смотрел на меня, пока я не вышел из комнаты. В дверях я обернулся:  он все так же в упор смотрел на меня, а отвратительные слепки точно старались  разомкнуть веки и восхищенно выдавить из своих распухших глоток: «Удивительный  человек!»    

Уэммика  в конторе не было, да и будь он на своем месте, он ничем не мог бы мне помочь.  Я сразу вернулся в Тэмпл, где грозный Провис, поджидая меня, спокойно потягивал  грог и курил «негритянский лист».    

На  следующий день мне прислали на дом мои покупки, и он стал переодеваться. Но, к  моему величайшему огорчению, все, что бы он ни надел, шло ему меньше, чем его  матросское платье. Словно что-то в нем сводило на нет всякую попытку  переиначить его. Чем больше я его наряжал, чем лучше я ею наряжал, тем яснее  видел фигуру беглого на болоте. Разумеется, при моем тревожном состоянии духа  такое впечатление отчасти объяснялось тем, что передо мной все отчетливее  возникало его тогдашнее лицо и повадка; но мне уже чудилось, что он волочит  одну ногу, словно на ней все еще болтается тяжелая цепь, и что каждая черточка  в нем, каждое движение выдает каторжника.    

У него  еще сохранились дикарские привычки одинокой жизни на пастбищах, и никакая  одежда не могла их смягчить; а к этому присоединялась память о последующей  унизительной жизни клейменого среди колонистов и сознание, что он снова должен  скрываться от закона. В том, как он сидел и стоял, и пил и ел, как задумывался  порой, угрюмо ссутулившись, как доставал свой нож с роговой рукояткой и обтирал  его о штаны, прежде чем нарезать пищу, как брал со стола легкую чашку или  стакан, точно поднимал большую, нескладную кружку, как отхватывал кусок хлеба и  аккуратно собирал им с тарелки всю подливку до последней капли, точно зная, что  больше не получит, а потом вытирал о хлеб пальцы и отправлял его в рот, –  во всем этом и в тысяче других повседневных мелочей яснее ясного обнаруживался  Острожник, Кандальник, Арестант.    

Ему  очень хотелось напудрить волосы, и я дал на это свое согласие, когда он  отказался от панталон с чулками. Но пудра выглядела на нем так, как выглядели  бы, вероятно, румяна на лице покойника: благодаря этой жалкой уловке то, что  было важнее всего скрыть, с ужасающей ясностью проступило наружу и словно  засверкало вокруг его макушки. Мы тут же отменили эту затею, и он только  подстриг свои седые космы.    

Не могу  выразить, как меня угнетала страшная тайна, окружавшая этого человека. Когда по  вечерам он засыпал в кресле, вцепившись узловатыми руками в подлокотники и  уронив на грудь плешивую голову, изборожденную глубокими морщинами, я сидел и  смотрел на него, гадая, что за грех у него на душе, и приписывал ему по очереди  все преступления, какие только бывают на свете, пока мною не овладевало  страстное желание вскочить и бежать куда глаза глядят. Час от часу мое  отвращение к нему росло, и возможно даже, что я бы не вытерпел этой муки и  действительно сбежал, несмотря на все, что он для меня сделал и какой опасности  себя подверг, если бы меня не удерживала мысль о скором возвращении Герберта.  Однажды, впрочем, я все же вскочил среди ночи и стал натягивать самую свою  скверную одежду с безумным намерением бросить его, а заодно и все мое имущество  и, поступив в солдаты, уехать в Индию.    

Даже  лицом к лицу с призраком мне не было бы страшнее в моей уединенной квартире под  самой крышей длинными вечерами и ночами, в непрестанном шуме ветра и дождя.  Призрак нельзя было бы арестовать и повесить по моей вине, а с Провисом я  каждую минуту опасался такой возможности, и это окончательно лишало меня  присутствия духа. Если он не спал и не раскладывал какой-то сложнейший, одному  ему известный пасьянс, для чего пользовался собственной, невероятно истрепанной  колодой карт, и всякий раз, как пасьянс сходился, делал на столе отметку своим  ножом, – если, повторяю, он не был занят ни тем, ни другим, то просил меня  почитать ему вслух: «По-иностранному, мой мальчик!» Пока я читал, он стоял у огня  и, хотя не понимал ни слова, по-хозяйски оглядывал меня, а между пальцами руки,  которой я заслонялся от света, мне было видно, как он жестами приглашает столы  и стулья воздать должное моему таланту. Молодой ученый, оказавшись во власти  чудовища, которое он создал в своей гордыне[16],  был не более несчастен, чем я, оказавшись во власти человека, который создал  меня и к которому я испытывал тем сильнейшее отвращение, чем больше он проявлял  ко мне восхищения и любви.    

Я  чувствую, что пишу так, словно это длилось по крайней мере год. Это длилось  дней пять. Все время поджидая Герберта, я не отлучался из дому и только с  наступлением темноты выходил с Провисом немного подышать воздухом. Наконец  однажды вечером, когда я, совсем измученный, задремал после обеда, – по  ночам тяжелые кошмары не давали мне отдохнуть, – меня разбудили  долгожданные шаги на лестнице. Провис, который тоже спал, вскочил при звуке  отодвинутого мною стула, и в то же мгновение в руке у него сверкнул нож.    

– Тихо!  Это Герберт! – сказал я; и Герберт влетел в комнату, внося с собой  свежесть всех дорог Франции.    

– Гендель,  дорогой мой, ну здравствуй, здравствуй и еще раз здравствуй! Я точно целый год  не был дома. Постой-ка, может, и правда год прошел, – что это ты как  похудел, побледнел! Гендель, дорогой… Ох, прошу прощенья.    

Поток  его слов и пылкие рукопожатия разом прервались, – он увидел Провиса. Не  сводя с него пристального взгляда, Провис неторопливо убирал нож и одновременно  доставал что-то из другого кармана.    

– Герберт,  друг мой, – сказал я, накрепко затворяя входную дверь, в то время как  Герберт застыл на месте в полном изумлении, – случилась очень странная  вещь. Это… это мой гость…    

– Все  хорошо, мой мальчик! – сказал Провис, выступая вперед со своей черной  книжкой, а потом обратился к Герберту: – Возьмите в правую руку. Разрази вас  бог на этом месте, если кто от вас хоть слово услышит. Целуйте библию!    

– Сделай  все, как он хочет, – шепнул я Герберту.    

И  Герберт повиновался, продолжая глядеть на меня ласково и озадаченно, после чего  Провис пожал ему руку и сказал:    

– Теперь  вы, сами понимаете, связаны клятвой. И пусть я буду последним обманщиком, если  Пип не сделает из вас джентльмена!    

 Глава ХLI    

     

Не  берусь описать, как изумился и встревожился Герберт, когда мы сели втроем у  огня и я поведал ему свою тайну. Достаточно будет сказать, что на лице Герберта  я видел отраженными свои собственные чувства и прежде всего – мое отвращение к  человеку, который столько для меня сделал.    

Уже одно  то, как этот человек торжествовал по поводу моей удачи, разделяло нас непереходимой  гранью. За исключением того пресловутого случая, когда он один-единственный раз  после возвращения показал себя «недостойным», – о чем стал надоедливо  твердить Герберту, едва только я закончил свой рассказ, – он не видел  ничего, способного омрачить безоблачную картину моего счастья. Когда он  хвалился, что сделал из меня джентльмена и приехал посмотреть, как я буду  по-джентльменски проживать его денежки, он говорил столько же от моего лица,  сколько от своего собственного. И ему в голову не приходило усомниться в том,  что все это мне очень приятно и что я, как и он, преисполнен торжества и  гордости.    

– Послушайте  меня, товарищ Пипа, – так он закончил одну из своих тирад, обращенных к  Герберту, – мне не хуже, чем кому другому, известно, что один раз, с тех  пор как я возвратился, – и на одну только минуту, – я показал себя  недостойным. Я и Пипу сказал, что, мол, знаю, недостойные это слова. Но вы на  этот счет не расстраивайтесь. Не для того я сделал из Пипа джентльмена, не для  того Пип и вас сделает джентльменом, чтобы мне забыть, какое с вами с обоими требуется  обращение. Милый мой мальчик, и вы, товарищ Пипа, можете быть спокойны: вам за  меня краснеть не придется. Как я держал язык на привязи после той минуты, когда  у меня недостойные слова сорвались, так и сейчас держу и всегда буду держать.    

Герберт  сказал: – Разумеется, – но, как видно, не усмотрел в этом особого  утешения, – лицо его оставалось растерянным и огорченным. Мы с нетерпением  ждали, чтобы Провис ушел к себе и оставил нас одних, но он, видимо, ревновал  меня к обществу Герберта и как нарочно все сидел да сидел. Было уже за полночь,  когда я проводил его на Эссекс-стрит и благополучно доставил до самой двери его  новой квартиры. И только закрыв за ним дверь, я впервые после его приезда почувствовал  некоторое облегчение.    

У меня  не выходила из головы встреча с неизвестным человеком на лестнице, и я всегда  оглядывался по сторонам, когда выводил моего гостя на прогулку и возвращался с  ним домой; оглядывался я по сторонам и сейчас. Но как ни трудно, живя в большом  городе, отделаться от чувства, что за тобой следят, особенно если знаешь, что  такая опасность тебе угрожает, я все же не мог убедить себя, что кому-нибудь из  встречавшихся мне людей есть дело до моего существования. Редкие прохожие  спешили каждый своей дорогой, а когда я сворачивал в Тэмпл, улица была совсем  безлюдна. Никто не вышел вместе с нами из ворот, никто не вошел со мной  обратно. Пересекая двор у фонтана, я увидел, что в окнах Провиса горит яркий,  спокойный свет, и одинаково пусто и тихо было в нашем дворе, когда я оглядел  его, прежде чем войти в свой подъезд, и на лестнице, когда я по ней поднимался.    

Герберт  встретил меня с распростертыми объятиями, и я острей, чем когда-либо, ощутил,  какое это огромное счастье – иметь друга. После того как он в немногих словах  выразил мне свое сочувствие и подбодрил меня, мы сели и стали обсуждать вопрос –  что же теперь делать?    

Поскольку  кресло, в котором весь вечер сидел Провис, оставалось на прежнем месте у огня  (а у него была такая тюремная привычка – держаться одного и того же места в  комнате и проделывать одни и те же манипуляции со своей трубкой и «негритянским  листом», ножом и колодой карт, точно выполняя урок, который ему написали на  грифельной доске), поскольку, повторяю, кресло его оставалось на прежнем месте,  Герберт, не подумав, опустился в него, но через минуту вскочил, отодвинул его и  взял себе другое. После этого ему незачем было говорить мне, что он проникся к  моему покровителю глубокой неприязнью, и мне незачем было сообщать ему то же о себе.  Мы признались в этом друг другу без единого слова.    

– Ну  вот, – сказал я Герберту, когда он устроился в другом кресле. – Что  же теперь делать?    

– Мой  бедный, милый Гендель, – отвечал он, сжав руками виски, – я так  ошарашен, что даже думать не могу.    

– Так  было и со мной, Герберт, когда я только что узнал, И все-таки что-то нужно  делать. Он уже носится с новыми планами – лошади, коляски, всякие дорогие  наряды. Надо его как-то остановить.    

– Значит,  ты считаешь, что не можешь принять…    

– А  как же иначе! – перебил я Герберта. – Ты только подумай, кто он  такой! Один его вид чего стоит!    

И тут  нас обоих пробрала дрожь.    

– А  между тем, Герберт, как это ни ужасно, он, видимо, ко мне привязан, сильно  привязан. Надо же было случиться такому несчастью!    

– Мой  бедный, милый Гендель, – повторил Герберт.    

– И  потом, даже если я сейчас проведу черту и не возьму от него больше ни пенни,  подумай, сколько я ему уже должен за прошлое! И вообще я кругом в долгах, –  как я их выплачу теперь, когда мне не на что надеяться и я не обучен никакой  профессии и ни на что в жизни не гожусь?    

– Ну  уж ни на что не годишься, – это ты, пожалуйста, не говори, – возразил  Герберт.    

– А  на что я гожусь? Разве что пойти в солдаты, а больше ни на что. И может быть,  дорогой мой Герберт, я бы так и поступил, если бы не знал, что меня ждет твой  дружеский совет и поддержка.    

Тут я,  понятно, не удержался от слез, а Герберт, понятно, сделал вид, что не заметил  этого, и только крепко сжал мне руку.    

– Во  всяком случае, дорогой мой Гендель, – сказал он, немного помолчав, –  солдатская служба это не то, что нужно. Если ты отказываешься от его  дальнейшего покровительства и от его денег, то, вероятно, думаешь со временем  рассчитаться за то, что получил от него. А уж при солдатской-то службе какие  расчеты! И, кроме того, это просто глупо. Тебе гораздо лучше поступить в  контору Кларрикера, хоть это и очень скромное дело. У меня ведь, ты знаешь, все  идет к тому, чтобы стать его компаньоном.    

Несчастный!  Если бы он знал, чьи деньги дали ему такую возможность!    

– Но  тут есть другой вопрос, – продолжал Герберт. – Это невежественный,  упрямый человек, который годами жил одной заветной мечтой. Более того, мне  кажется (возможно, я ошибаюсь), что это человек отчаянного, необузданного  нрава.    

– Мне-то  это хорошо известно, – отозвался я. – Могу рассказать тебе, какие я  тому видел доказательства.    

И я  рассказал ему про то, о чем раньше не упоминал, – про его схватку с другим  каторжником.    

– Вот  видишь, – сказал Герберт. – Ты только подумай: он является сюда,  рискуя головой, чтобы осуществить свою заветную мечту. И вот, когда она только  что осуществилась, после стольких трудов, после стольких лет ожидания, ты  лишаешь его жизнь всякого смысла, разрушаешь его мечту, обесцениваешь в его  глазах все его богатство. Ты подумал о том, на какой шаг это может его  толкнуть?    

– Я  думаю об этом днем и ночью, Герберт, с того рокового вечера, как он сюда  явился. Мне просто не дает покоя мысль, как бы он не решил отдать себя в руки  правосудия.    

– И  можешь не сомневаться, – сказал Герберт, – скорей всего так оно и  будет. В этом смысле ты в его власти, пока он в Англии, и если ты от него  отступишься, он очертя голову именно это и сделает.    

Надо  сказать, что такое опасение преследовало меня с самого начала, – ведь если  бы оно оправдалось, я бы стал почитать себя убийцей, – и теперь слова  Герберта привели меня в такой ужас, что я не мог усидеть на месте и стал ходить  взад и вперед по комнате. Я сказал Герберту, что даже если бы Провис не донес  на себя сам, а был опознан случайно, мне было бы бесконечно тяжело чувствовать  себя косвенным виновником его ареста. И, говоря это, я не лгал, хотя мне было  достаточно тяжело видеть его на свободе, подле себя, и я предпочел бы всю жизнь  работать в кузнице, лишь бы не дожить до этого часа!    

Однако  нужно было все-таки решить вопрос – что же теперь делать?    

– Самое  главное, – сказал Герберт, – надо как можно скорее увезти его из  Англии. Тебе придется уехать вместе с ним, иначе он ни за что не согласится.    

– Но  куда бы я его ни увез, могу ли я помешать ему вернуться?    

– Ах,  Гендель, неужели ты не понимаешь, насколько опаснее сказать ему все и довести  его до крайности здесь, в двух шагах от Ньюгета, чем где-нибудь за границей?  Нет, так или иначе надо заставить его уехать. Нельзя ли выдумать подходящий  предлог – того второго каторжника или еще какое-нибудь обстоятельство его  прошлой жизни?    

– В  том-то и горе, – сказал я и, остановившись перед Гербертом, развел руками,  словно предлагая убедиться в безнадежности моего положения. – Мне ровно  ничего не известно о его жизни. Я тут с ним по вечерам чуть не до сумасшествия  доходил, – смотрю на него и думаю: вот сидит тот, кто перевернул всю мою  жизнь, а я о нем ничего не знаю, кроме того, что это несчастный бродяга,  который в детстве два дня держал меня в смертельном страхе.    

Герберт  поднялся, взял меня под руку, и мы стали медленно прохаживаться взад-вперед,  изучая узор ковра.    

– Гендель, –  сказал наконец Герберт и остановился, – ты ведь твердо решил больше не принимать  от него никаких благодеяний?    

– Конечно.  Разве ты на моем месте стал бы сомневаться?    

– И  ты твердо решил, что должен прекратить с ним всякое знакомство?    

– Как  ты еще можешь спрашивать, Герберт?    

– И  ты опасаешься, не можешь не опасаться, за его жизнь, которую он поставил на  карту ради тебя, и следовательно должен сделать все, чтобы не дать ему себя  погубить, так? Ну, значит, ты и думать не смей о том, как выпутаться самому,  пока не увезешь его из Англии. А после этого – выпутывайся, ради создателя, как  можно скорей, и тогда уж мы вместе сообразим, что делать.    

Как  отрадно было скрепить рукопожатием даже столь неопределенное решение и опять  пройтись взад-вперед по комнате!    

– Что  же касается того, как узнать его Историю, – сказал я, – то я вижу  только один способ: спросить его самого, и все.    

– Да, –  сказал Герберт, – спроси его прямо с утра, когда мы сядем завтракать.  (Прощаясь с Гербертом, наш гость предупредил, что придет пораньше, чтобы  завтракать вместе с нами.)    

     

Порешив  на этом, мы пошли спать. Всю ночь мне снились самые несуразные сны, и проснулся  я не отдохнувший; к тому же, утро снова принесло с собой страшную мысль: а  вдруг кто-нибудь узнает, что он самовольно вернулся из ссылки? Когда я не спал,  эта мысль ни на минуту не покидала меня.