1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Когда он  вернулся домой, миссис Мэйли сидела в маленькой гостиной. При виде ее у Оливера  замерло сердце: она ни разу не отходила от постели своей племянницы, и он  страшился подумать, какая перемена заставила ее уйти. Он узнал, что Роз  погрузилась в глубокий сон и, очнувшись ото сна, либо выздоровеет и будет жить,  либо простится с ними и умрет.    

В  течение нескольких часов они сидели, прислушиваясь и боясь заговорить. Обед  унесли нетронутым; видно было, что мысли их витают где-то в другом месте, когда  они следили, как солнце опускалось все ниже и ниже и, наконец, окрасило небо и  землю в те радужные тона, которые возвещают закат. Их чуткий слух уловил шум  приближающихся шагов. Они невольно бросились к двери; вошел мистер Лосберн.    

– Что  Роз? – вскричала старая леди. – Скажите сразу! Я могу это вынести, я  вынесу все, кроме неизвестности! Говорите же, ради бога!    

– Вы  должны успокоиться! – поддерживая ее, сказал доктор. – Прошу вас,  сударыня, успокойтесь, дорогая моя!    

– Пустите  меня, ради бога! Дорогое мое дитя! Она умерла! Умирает!    

– Нет! –  с жаром воскликнул доктор. – Бог милостив, она будет жить еще много лет на  радость всем нам!    

Леди  упала на колени и попыталась сложить руки, но силы, так долго ее  поддерживавшие, унеслись к небесам вместе с первой благодарственной молитвой, и  она опустилась на руки друга.    

 Глава XXXIV    

     

содержит  некоторые предварительные сведения о молодом джентльмене, который появляется ни  сцене, а также новое приключение Оливера    

     

Это  счастье было почти непосильно. Оливер был ошеломлен и оглушен неожиданной  вестью. Он не мог плакать, разговаривать, отдыхать. Он с трудом понимал  происходившее, долго бродил, вдыхая вечерний воздух, и, наконец, хлынувшие  слезы принесли ему облегчение, и он словно очнулся вдруг и осознал вполне ту  радостную перемену, какая произошла, и как безгранично тяжело было бремя  тревоги, которое сняли с его плеч.    

Быстро  сгущались сумерки, когда он возвращался домой, нагруженный цветами, которые собирал  с особенной заботливостью, чтобы украсить комнату больной. Бодро шагая по  дороге, он услышал за спиной шум бешено мчавшегося экипажа. Оглянувшись, он  увидел быстро приближавшуюся почтовую карету и, так как лошади неслись галопом,  а дорога была узкая, прислонился к каким-то воротам, чтобы ее пропустить.    

Когда  карета поравнялась с ним, Оливер мельком увидел человека в белом ночном  колпаке, лицо которого показалось ему знакомым, хотя за это короткое мгновение  он не мог его узнать. Секунды через две ночной колпак высунулся из окна кареты,  а зычный голос приказал кучеру остановиться, что тот и исполнил, как только ему  удалось справиться с лошадьми.    

– Сюда! –  крикнул голос. – Оливер, что нового? Мисс Роз? О-ли-вер!    

– Это  вы, Джайлс? – закричал Оливер, подбегая к дверце кареты.    

Джайлс  снова высунул свой ночной колпак, собираясь ответить, как вдруг его оттолкнул  назад молодой джентльмен, занимавший другой угол кареты, и с нетерпением  спросил, что нового.    

– Одно  слово! – крикнул джентльмен. – Лучше или хуже?    

– Лучше,  гораздо лучше! – поспешил ответить Оливер.    

– Слава  богу! – воскликнул джентльмен. – Ты уверен?    

– Совершенно  уверен, сэр! – ответил Оливер. – Кризис был всего несколько часов  назад, и мистер Лосберн говорит, что всякая опасность миновала.    

Джентльмен,  не произнося ни слова, открыл дверцу, выпрыгнул из кареты и, схватив Оливера  под руку, отвел его в сторону.    

– Ты  совершенно уверен? Ты не ошибаешься, мой мальчик? – дрожащим голосом  спросил он. – Не обманывай меня, пробуждая надежду, которой не суждено  сбыться.    

– Ни  за что на свете я бы этого не сделал, сэр, – ответил Оливер. – Право  же, вы можете мне поверить! Вот слова мистера Лосберна: «Она будет жить еще  много лет на радость всем нам». Я сам слышал, как он это сказал.    

У  Оливера слезы выступили на глазах, когда он припомнил минуту, даровавшую такое  великое счастье; а джентльмен молча отвернулся. Оливеру не один раз чудилось,  будто он слышит его рыдания, но он боялся помешать ему каким-нибудь замечанием,  ибо легко угадывал, что у него на душе, – а потому стоял в сторонке и  делал вид, будто занят своим букетом.    

Между  тем мистер Джайлс, в белом ночном колпаке, сидел на подножке кареты, опершись  обоими локтями о колени и утирая глаза бумажным носовым платком, синим в белую  крапинку. Бедняга отнюдь не притворялся взволнованным – об этом явно  свидетельствовали очень красные глаза, которые он поднял на молодого  джентльмена, когда тот повернулся и заговорил с ним.    

– Пожалуй,  лучше будет, Джайлс, если вы сядете в карсту и поедете к моей матери, –  сказал он. – А я предпочел бы пройтись пешком, чтобы выиграть время,  прежде чем увижу ее. Можете сказать ей, что я сейчас приду.    

– Прошу  прощенья, мистер Гарри, – сказал Джайлс, наводя носовым платком последний  лоск на свою взбудораженную физиономию, – но если бы вы приказали  форейтору передать это поручение, я был бы вам весьма признателен. Не годится,  чтобы служанки видели меня в таком состоянии, сэр… Я утрачу всякий авторитет в  их глазах.    

– Хорошо, –  с улыбкой ответил Гарри Мэйли, – поступайте как знаете. Пусть он  отправляется вперед с багажом, если вам это по вкусу, а вы следуйте за ним  вместе с нами. Но сначала смените этот ночной колпак на более приличный  головной убор, не то нас примут за сумасшедших.    

Мистер  Джайлс, получив напоминание о неподобающем своем наряде, сорвал с головы и спрятал  в карман ночной колпак и заменил его шляпой солидного и простого фасона,  которую достал из кареты. Когда с этим было покончено, форейтор поехал дальше;  Джайлс, мистер Мэйли и Оливер следовали за ним не спеша.    

Дорогой  Оливер с большим интересов и любопытством посматривал на приезжего. На вид ему  было лет двадцать пять; он был среднего роста, лицо открытое и красивое,  обхождение простое и непринужденное. Невзирая на разницу в возрасте, он так  походил на пожилую леди, что Оливер мог бы догадаться об их родстве, даже если  бы он не упомянул о ней как о своей матери.    

Когда он  подходил к коттеджу, миссис Мэйли с нетерпением поджидала сына. При встрече оба  были очень взволнованы.    

– Маменька, –  прошептал молодой человек, – почему вы не написали раньше?    

– Я  написала, – ответила миссис Мэйли, – но, подумав, решила не посылать  письма, пока не услышу мнение мистера Лосберна.    

– Но  зачем, – продолжал молодой человек, – зачем было рисковать, когда  могло случиться то, что едва не случилось? Если бы Роз… нет, сейчас я не могу  выговорить это слово… если бы исход болезни оказался иным, разве могли бы вы  когда-нибудь простить себе? Разве мог бы я когда-нибудь быть снова счастлив?    

– Случись  самое скверное, Гарри, – сказала миссис Мэйли, – твоя жизнь, боюсь,  была бы навсегда разбита, и тогда имело бы очень, очень мало значения, приехал  ты сюда днем раньше или позже.    

– А  если и так, что удивительного? – возразил молодой человек. – И зачем  говорить если? Это так и есть, так и есть… вы это знаете, маменька… должны  знать.    

– Я  знаю, что она заслуживает самой нежной и чистой любви, на какую способно сердце  мужчины, – сказала миссис Мэйли, – знаю, что ее преданная и любящая  натура требует не легкого чувства, но глубокого и постоянного. Если бы я этого  не понимала и не знала вдобавок, что, изменись к ней тот, кого она любит, она  тут же умерла бы с горя, я почла бы свою задачу не столь трудной и с легким  сердцем взялась бы за исполнение того, что считаю своим непреложным долгом.    

– Это  жестоко, маменька, – сказал Гарри. – Неужели вы до сих пор смотрите  на меня как на мальчика, не ведающего своего собственного сердца и не  понимающего стремлений своей души?    

– Я  думаю, дорогой мой сын, – ответила миссис Мэйли, положив руку ему на  плечо, – что юности свойственны благородные стремления, которые не бывают  длительными, а среди них есть такие, которые, будучи удовлетворены, оказываются  еще более мимолетными. А прежде всего я думаю, – продолжала леди, не  спуская глаз с сына, – что если восторженный, пылкий и честолюбивый  человек вступает в брак с девушкой, на чьем имени лежит пятно, то хотя она в  этом не повинна, бессердечные и дурные люди могут карать и ее и их детей и, по  мере его успеха в свете, напоминать ему об этом пятне и издеваться над ним; и я  думаю, что этот человек – как бы ни был он великодушен и добр по природе –  может когда-нибудь раскаяться в союзе, какой заключил в молодости. А она, зная  об этом, будет страдать.    

– Маменька, –  нетерпеливо сказал молодой человек, – тот, кто поступил бы так, недостоин  называться мужчиной и недостоин женщины, которую вы описываете.    

– Так  думаешь ты теперь, Гарри, – отозвалась мать.    

– И  так буду думать всегда! – воскликнул молодой человек. – Душевная  пытка, какую я претерпел за эти два дня, вырывает у меня признание в страсти,  которая, как вам хорошо известно, родилась не вчера и возникла не вследствие  моего легкомыслия. Роз, милой, кроткой девушке, навсегда отдано мое сердце, как  только может быть отдано женщине сердце мужчины. Все мои мысли, стремления,  надежды связаны с нею, и, препятствуя мне в этом, вы берете в свои руки мое  спокойствие и счастье и пускаете их по ветру. Маменька, подумайте хорошенько об  этом и обо мне и не пренебрегайте тем счастьем, о котором вы как будто так мало  думаете!    

– Гарри! –  воскликнула миссис Мэйли. – Как раз потому, что я так много думаю о  горячих и чувствительных сердцах, мне бы хотелось избавить их от ран. Но сейчас  сказано об этом достаточно, более чем достаточно…    

– В  таком случае пусть решает Роз, – перебил Гарри. – Вы не будете  отстаивать свои взгляды, чтобы создавать препятствия на моем пути?    

– Нет, –  ответила миссис Мэйли, – но мне бы хотелось, чтобы ты подумал…    

– Я  думал! – последовал нетерпеливый ответ. – Мама, я думал годы и  годы. Я начал думать об этом, как только стал способен рассуждать серьезно. Мои  чувства неизменны, и такими они останутся. К чему мне терпеть мучительную  отсрочку и сдерживать их, раз это ничего доброго принести не может? Нет! Прежде  чем я отсюда уеду, Роз должна меня выслушать.    

– Она  выслушает, – сказала миссис Мэйли.    

– Судя  по вашему тону, вы как будто полагаете, маменька, что она выслушает меня  холодно, – сказал молодой человек.    

– Нет,  не холодно, – ответила старая леди. – Совсем нет.    

– Тогда  как? – настаивал молодой человек. – Не отдала ли она свое сердце  другому?    

– Конечно,  нет! – сказала его мать. – Если не ошибаюсь, ее сердце принадлежит  тебе. Но вот что хотелось бы мне сказать, – продолжала старая леди, удерживая  сына, когда тот хотел заговорить, – прежде чем ставить все на эту карту,  прежде чем позволить себе унестись на крыльях надежды, подумай минутку, дорогое  мое дитя, об истории Роз и рассуди, как может повлиять на ее решение то, что  она знает о своем сомнительном происхождении, раз она так предана нам всей  своей благородной душой и всегда так безгранично готова пренебречь своими  интересами – как в серьезных делах, так и в пустяках.    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Я  предоставляю тебе подумать, – отозвалась миссис Мэйли. – Я должна  вернуться к ней. Да благословит тебя бог!    

– Мы  еще увидимся сегодня вечером? – с волнением спросил молодой человек.    

– Позднее, –  ответила леди, – когда я приду от Роз.    

– Вы  ей скажете, что я здесь? – спросил Гарри.    

– Конечно, –  ответила миссис Мэйли.    

– И  скажите, в какой я был тревоге, сколько страдал и как хочу ее видеть. Вы не  откажете мне в этом, маменька?    

– Нет, –  отозвалась старая леди. – Я скажу ей все.    

И,  ласково пожав сыну руку, она вышла. Пока шел этот торопливый разговор, мистер  Лосберн и Оливер оставались в другом конце комнаты. Теперь мистер Лосберн  протянул руку Гарри Мэйли, и они обменялись сердечными приветствиями. Затем  доктор в ответ на многочисленные вопросы своего молодого друга дал точный отчет  о состоянии больной, оказавшейся не менее утешительным, чем слова Оливера,  пробудившие в нем надежду. Мистер Джайлс, делая вид, будто занят багажом, прислушивался,  навострив уши.    

– За  последнее время ничего особенного не подстрелили, Джайлс? – осведомился  доктор, закончив отчет.    

– Ничего  особенного, сэр, – ответил мистер Джайлс, покраснев до ушей.    

– И  воров никаких не поймали и никаких грабителей не опознали? – продолжал  доктор.    

– Никаких,  сэр, – важно ответил мистер Джайлс.    

– Жаль, –  сказал доктор, – потому что такого рода дела вы обделываете превосходно… А  скажите, пожалуйста, как поживает Бритлс?    

– Паренек  чувствует себя прекрасно, сэр, – ответил мистер Джайлс, вновь обретя свой  обычный, снисходительный тон, – и просит засвидетельствовать вам свое  глубокое уважение.    

– Отлично, –  сказал доктор. – При виде вас я вспомнил, мистер Джайлс, что за день до  того, как меня так поспешно вызвали, я исполнил, по просьбе вашей доброй  хозяйки, маленькое приятное для вас поручение. Не угодно ли вам отойти на  минутку сюда, в угол?    

Мистер  Джайлс величественно, с некоторым изумлением отступил в угол и имел честь вести  шепотом краткую беседу с доктором, по окончании которой отвесил великое  множество поклонов и удалился необычайно важной поступью. Предмет этого  собеседования остался тайной в гостиной, но незамедлительно был обнародован в  кухне, ибо мистер Джайлс отправился прямо туда и, потребовав кружку эля,  возвестил с торжественным видом, что его госпоже угодно было в награду за его  доблестное поведение в день неудавшегося грабежа положить в местную  сберегательную кассу двадцать пять фунтов специально для него. Тут обе служанки  подняли руки и глаза к небу и предположили, что теперь мистер Джайлс совсем  возгордится. На это мистер Джайлс, расправив жабо, ответствовал: «Нет,  нет», – добавив, что, если они заметят хоть сколько-нибудь высокомерное  отношение с его стороны к подчиненным, он будет им благодарен, когда бы они ему  об этом ни сказали. А затем он сделал еще много других замечаний, в не меньшей  мере свидетельствовавших о его скромности, которые были приняты так же  благосклонно и одобрительно и являлись такими же оригинальными и уместными,  какими обычно бывают замечания великих людей.    

Конец  вечера прошел наверху весело: доктор был в превосходном расположении духа, а  как ни был утомлен сначала или озабочен Гарри Мэйли, однако и он не мог устоять  перед добродушием достойного джентльмена, проявлявшимся в разнообразнейших  остротах, всевозможных профессиональных воспоминаниях и бесчисленных шутках,  которые казались Оливеру самыми забавными из всех им слышанных и заставляли его  смеяться, к явному удовольствию доктора, который и сам хохотал безудержно и, в  силу симпатии, принуждал Гарри смеяться чуть ли не так же заразительно. Таким  образом, они провели время очень приятно, насколько возможно при данных  обстоятельствах, и было уже поздно, когда они с легким и благодарным сердцем  ушли отдыхать, в чем после недавно перенесенных треволнений и беспокойства  очень нуждались.    

Утром  Оливер проснулся бодрым и принялся за свои обычные занятия с такой надеждой и радостью,  каких не знал много дней. Клетки были снова развешаны, чтобы птицы пели на  старых своих местах; и снова были собраны самые душистые полевые цветы, чтобы  красотой своей радовать Роз. Грусть, которая, как представлялось печальным  глазам встревоженного мальчика, нависла надо всем вокруг, хотя вокруг все и  было прекрасно, рассеялась, словно по волшебству. Казалось, роса ярче сверкала  на зеленой листве, ветер шелестел в ней нежнее и небо стало синее и ярче – Так  влияют наши собственные мысли даже на внешний вид предметов. Люди, взирающие на  природу и своих ближних и утверждающие, что все хмуро и мрачно, – правы;  но темные тона являются отражением их собственных затуманенных желчью глаз и  сердец. В действительности же краски нежны и требуют более ясного зрения.    

Не  мешает отметить – и Оливер не преминул обратить на это внимание, – что в  утренние свои экскурсии он отправлялся теперь не один. Гарри Мэйли с того утра,  когда он встретил Оливера, возвращающегося домой со своей ношей, воспылал такой  любовью к цветам и проявил столько вкуса при составлении букетов, что заметно  превзошел своего юного спутника. Но если в этом Оливер отстал, зато ему  известно было, где найти лучшие цветы; и каждое утро они вдвоем рыскали по  окрестностям и приносили домой прекрасные букеты. Окно спальни молодой леди  было теперь открыто; ей нравилось, когда в комнату врывался душистый летний  воздух и оживлял ее своей свежестью; а на подоконнике всегда стоял в воде  особый маленький букетик, который с величайшей заботливостью составляли каждое  утро. Оливер не мог не заметить, что увядшие цветы никогда не выбрасывались,  хотя маленькая вазочка аккуратно наполнялась свежими; не мог он также не  заметить, что, когда бы доктор не вышел в сад, он неизменно посматривал в тот  уголок и весьма выразительно кивал головой, отправляясь на утреннюю свою  прогулку. Оливер занимался наблюдениями, дни летели, и Роз быстро поправлялась.    

Нельзя  сказать, чтобы для Оливера время тянулось медленно, хотя молодая леди еще не  выходила из своей комнаты и вечерних прогулок не было, разве что изредка  недалекие прогулки с миссис Мэйли. С особым рвением он принялся за уроки у  старого, седого джентльмена и работал так усердно, что даже сам был удивлен  своими быстрыми успехами.    

Но вот  однажды, когда он занимался, неожиданное происшествие несказанно испугало его и  потрясло.    

Маленькая  комнатка, где он обычно сидел за своими книгами, находилась в нижнем этаже, в  задней половине дома. Это была обычная комната сельского коттеджа – окно,  забранное решеткой, а за ним кусты жасмина и вившаяся по оконной раме  жимолость, наполнявшие помещение чудесным ароматом. Окно выходило в сад,  садовая калитка вела на огороженный лужок; дальше – прекрасный луг и лес. В  этой стороне не было поблизости никакого жилья, а отсюда открывалась широкая даль.    

Однажды  чудесным вечером, когда первые сумеречные тени начали простираться по земле,  Оливер сидел у окна, погруженный в свои книги. Он давно уже сидел над ними, а  так как день был необычайно знойный и он немало потрудился – авторов этих книг,  кто бы они там ни были, нисколько не унижает то, что Оливер незаметно заснул.    

Иной раз  к нам подкрадывается такой сон, который, держа в плену тело, не освобождает нашего  духа от восприятия окружающего и позволяет ему витать где вздумается. Если  ощущение непреодолимой тяжести, упадок сил и полная неспособность  контролировать наши мысли и движения могут быть названы сном – это сон; однако  мы сознаем все, что вокруг нас происходит, и если в это время вам что-нибудь  снится, слова, действительно произносимые, и звуки, в этот момент действительно  слышимые, с удивительной легкостью приноравливаются к нашему сновидению, и,  наконец, действительное и воображаемое так странно сливаются воедино, что потом  почти невозможно их разделить. Но это еще не самое поразительное явление, сопутствующее  такому состоянию. Хотя наше чувство осязания и наше зрение в это время мертвы,  однако на наши спящие мысли и на мелькающие перед нами видения может повлиять  материально даже безмолвное присутствие какого-нибудь реального  предмета, который мог и не находиться около нас, когда мы закрыли глаза, и о  близости которого мы и не подозревали наяву.    

Оливер  прекрасно знал, что сидит в своей комнатке, что перед ним на столе лежат его  книги, что за окном ароматный ветерок шелестит в листве ползучих растений. И,  однако, он спал. Внезапно картина изменилась. Воздух стал душным и спертым, и  он с ужасом подумал, что снова находится в доме еврея. Там, в обычном своем  уголку, сидел этот безобразный старик, указывая на него и шепча что-то другому  человеку, который, отвернувшись в сторону, сидел рядом с ним.    

– Тише,  мой милый! – чудилось ему, будто он слышит слова еврея. – Конечно,  это он! Уйдем.    

– Он! –  ответил будто бы тот, другой. – Вы думаете, я могу не узнать его? Если бы  толпа призраков приняла его облик и он стоял в этой толпе, что-то подсказало бы  мне, как его опознать. Если бы его тело зарыли глубоко под землей, я сыскал бы  его могилу, даже не будь на ней ни плиты, ни камня.    

Казалось,  человек говорит с такой страшной ненавистью, что от испуга Оливер проснулся и  вскочил.    

О боже!  Что же заставило кровь прихлынуть к его сердцу, лишило его голоса и способности  двигаться? Там… там… у окна… близко – так близко, что он мог бы его коснуться,  если бы не отшатнулся, – стоял еврей. Он заглядывал в комнату и встретился  с ним глазами. А рядом с ним – побледневшее от ярости или страха, либо от обоих  этих чувств – виднелось злобное лицо того самого человека, который заговорил с  ним во дворе гостиницы.    

Это было  мгновение, взгляд, вспышка. Они исчезли. Но они его узнали; и он их узнал; и  лица их запечатлелись в его памяти так прочно, словно были высечены глубоко на  камне и со дня его рождения находились у него перед глазами. Секунду он стоял  как пригвожденный к месту. Потом, выпрыгнув из окна в сад, громко позвал на  помощь.    

 Глава XXXV,    

     

повествующая  о том, как неудачно окончилось приключение Оливера, а также о не лишенном  значения разговоре между Гарри Мэйли и Роз    

     

Когда  обитатели дома, привлеченные криками, бросились туда, откуда они доносились, Оливер,  бледный и потрясенный, указывал на луга за домом и с трудом бормотал: «Старик!  Старик!»    

Мистер  Джайлс не в силах был уразуметь, что означает этот возглас, но Гарри Мэйли,  соображавший быстрее и слышавший историю Оливера от своей матери, понял сразу.    

– В  какую сторону он побежал? – спросил он, схватив тяжелую палку, стоявшую в  углу.    

– Туда! –  ответил Оливер, указывая, в каком направлении они скрылись. – Я мгновенно  потерял их из виду.    

– Значит,  они в канаве! – сказал Гарри. – За мной! И старайтесь от меня не  отставать.    

С этими  словами он перепрыгнул через живую изгородь и помчался с такой быстротой, что  остальным чрезвычайно трудно было не отставать.    

Джайлс  следовал за ним по мере сил; следовал за ним и Оливер, а минуты через две  мистер Лосберн, вышедший на прогулку и только что вернувшийся домой,  перевалился через изгородь и, вскочив на ноги с таким проворством, какого  нельзя было от него ожидать, кинулся сломя голову в том же направлении и все  время оглушительно кричал, желая узнать, что случилось.    

Все  мчались вперед и ни разу не остановились, чтобы отдышаться, пока их  предводитель, свернув на указанный Оливером участок поля, не начал тщательно  обыскивать канаву и прилегающие кусты, что дало время остальным догнать его, а  Оливеру – поведать мистеру Лосберну о тех обстоятельствах, которые привели к  столь стремительной погоне.    

Поиски  оказались тщетными. Не видно было даже свежих следов. Теперь все стояли на вершине  небольшого холма, откуда на три-четыре мили можно было обозреть окрестные поля.  Слева в ложбине находилась деревня, но чтобы добраться до нее дорогой,  указанной Оливером, людям пришлось бы бежать в обход по открытому месту, и вряд  ли они могли скрыться из виду за такое короткое время. С другой стороны луг был  окаймлен густым лесом, но этого прикрытия они не могли достигнуть по той же  причине.    

– Не  приснилось ли это тебе, Оливер? – сказал Гарри Мэйли.    

– Нет,  право же, нет, сэр! – воскликнул Оливер, содрогаясь при одном воспоминании  о физиономии старого негодяя. – Я слишком ясно его видел! Их обоих я видел  так же ясно, как вижу сейчас вас.    

– А  кто был этот второй? – в один голос спросили Гарри и мистер Лосберн.    

– Тот  самый, о котором я вам уже говорил. Тот самый, кто вдруг набросился на меня  около гостиницы, – ответил Оливер. – Мы встретились с ним взглядом, и  я могу поклясться, что это он.    

– Они  побежали в эту сторону? – спросил Гарри. – Ты в этом уверен?    

– Уверен  так же, как и в том, что они стояли у окна, – ответил Оливер, указывая при  этих словах на изгородь, отделявшую сад коттеджа от луга. – Вот здесь  перепрыгнул высокий человек, а еврей, отбежав на несколько шагов вправо, пролез  вон в ту дыру.    

Пока  Оливер говорил, оба джентльмена всматривались в его возбужденное лицо и, переглянувшись,  по-видимому, поверили в точность его рассказа. Тем не менее нигде не видно было  следов людей, поспешно обратившихся в бегство. Трава была высокая, но нигде не  примята, за исключением тех мест, где они сами ее притоптали. По краям канав  лежала сырая глина, но нигде не могли они различить отпечатков мужских башмаков  или хоть какой-нибудь след, указывавший, что несколько часов назад здесь  ступала чья-то нога.    

– Удивительно, –  сказал Гарри.    

– Удивительно! –  откликнулся доктор. – Блетерс и Дафф и те не могли бы тут разобраться.    

Несмотря  на явную бесполезность поисков, они не ушли домой – пока спустившаяся ночь не  сделала дальнейшие поиски безнадежными; да и тогда они отказались от них с  неохотой. Джайлса послали в деревенские трактиры, снабдив самым точным  описанием внешности и одежды незнакомцев, какое мог дать Оливер. Еврей был во  всяком случае достаточно примечателен, чтобы его запомнили, если б он зашел  куда-нибудь выпить стаканчик или слонялся поблизости, но Джайлс вернулся, не  принеся никаких сведений, которые могли бы раскрыть тайну или хоть что-нибудь  объяснить.    

На  другой день возобновили поиски и снова наводили справки, но столь же  безуспешно. Через день Оливер и мистер Мэйли отправились в городок, где был  рынок, надеясь услышать что-нибудь об этих людях; но и эта попытка ни к чему не  привела. Спустя несколько дней это событие стало забываться, как забываются  почти все события, когда любопытство, не получая новой пищи, само собой  угасает.    

Между  тем Роз быстро поправлялась. Она уже ходила по дому, начала выходить в сад и  снова приняла участие в жизни семьи, радуя все сердца.    

Но хотя  эта счастливая перемена заметно отразилась на маленьком кружке и хотя в  коттедже снова зазвучали беззаботные голоса и веселый смех, иногда кое в ком  чувствовалась непривычная скованность – даже в самой Роз, – на что не мог  не обратить внимания Оливер. Миссис Мэйли с сыном уединялись часто и надолго, а  Роз не раз приходила заплаканная. Когда же мистер Лосберн назначил день своего  отъезда в Чертей, эти признаки стали еще заметнее, и было ясно, что происходит  нечто, нарушающее покой молодой леди и кого-то еще.    

Наконец,  как-то утром, когда Роз сидела одна в маленькой столовой, вошел Гарри Мэйли и нерешительно  попросил позволения поговорить с ней несколько минут.    

– Недолго…  совсем недолго… я вас не задержу, Роз, – сказал молодой человек, придвигая  к ней стул. – То, что я хочу сказать, уже открыто вашим мыслям… Самые  заветные мои надежды известны вам, хотя от меня вы о них еще не слыхали.    

Роз  очень побледнела, когда он вошел, но это можно было приписать ее недавней  болезни. Она опустила голову и, склонившись над стоявшими поблизости цветами,  молча ждала продолжения.    

– Я…  я должен был уехать отсюда раньше, – сказал Гарри.    

– Да…  должны, – отозвалась Роз. – Простите мне эти слова, но я бы хотела,  чтобы вы уехали.    

– Меня  привело сюда самое ужасное и мучительное опасение, – продолжал молодой  человек, – боязнь потерять единственное дорогое существо, на котором  сосредоточены все мои упования и надежды. Вы были при смерти; вы пребывали  между землей и небом. Мы знаем: когда болезнь поражает юных, прекрасных и  добрых, их дух бессознательно стремится к светлой обители вечного покоя… Мы  знаем – да поможет нам небо! – что лучшие и прекраснейшие из нас слишком  часто увядают в полном расцвете.    

При этих  словах слезы выступили на глазах кроткой девушки; и когда одна слезинка упала  на цветок, над которым она склонилась, и ярко засверкала в его венчике, цветок  стал еще прекраснее, – казалось, будто излияния ее девственного, юного  сердца заявляют по праву о своем родстве с чудеснейшим творением Природы.    

– Создание,  прекрасное и невинное, как ангел небесный, – с жаром продолжал молодой человек, –  находилось между жизнью и смертью. О, кто мог надеяться – когда перед глазами  ее приоткрылся тот далекий мир, который был родным для нее, – что она  вернется к печалям и невзгодам этого мира! Роз, Роз, видеть, как вы  ускользаете, подобно нежной тени, отброшенной на землю лугом с небес,  отказаться от надежды, что вы будете сохранены для тех, кто прозябает  здесь, – да и вряд ли знать, зачем должны вы быть сохранены для них, –  чувствовать, что вы принадлежите тому лучезарному миру, куда так рано унеслись  на крыльях столь многие, самые прекрасные и добрые, и, однако, вопреки этим  утешительным мыслям, молиться о том, чтобы вы были возвращены тем, кто вас любит, –  такое мучение вряд ли можно вынести! Я испытывал его днем и ночью. Вместе с ним  на меня нахлынул поток страхов, опасений и себялюбивых сожалений, что вы можете  умереть, не узнав, как беззаветно я любил вас, – этот поток мог унести с  собой и сознание и мой разум!.. Вы выздоровели. День за днем и чуть ли не час  за часом здоровье по капле возвращалось к вам и, вливаясь в истощенный, слабый  ручеек жизни, медлительно в вас текущий, вновь подарило ему стремительность и  силу. Глазами, ослепленными страстной и глубокой любовью, я следил за тем, как  с порога смерти вы возвращались к жизни. Не говорите же мне, что вы хотите  лишить меня этого! Ибо теперь, когда я люблю, люди стали мне ближе.    

– Я  не это хотела сказать, – со слезами ответила Роз. – Я хочу только,  чтобы вы уехали отсюда и снова устремились к высоким и благородным целям –  целям, вполне достойным вас.    

– Нет  цели, более достойной меня, более достойной самого благородного человека, чем  старания завоевать такое сердце, как ваше! – сказал молодой человек, беря  ее руку. – Роз, милая моя, дорогая Роз! Много лет, много лет я любил вас,  надеясь завоевать пути к славе, а потом гордо вернуться домой, чтобы разделить  ее с вами… Я грезил наяву о том, как в эту счастливую минуту напомню вам о  многих безмолвных доказательствах юношеской любви и попрошу вашей руки во  исполнение старого безмолвного соглашения, заключенного между нами! Это не  случилось. Но теперь, не завоевав никакой славы и не осуществив ни одной  юношеской мечты, я предлагаю вам свое сердце, давно отданное вам, и вся моя  судьба зависит от тех слов, какими вы встретите это предложение.    

– Вы  всегда были добры и благородны, – сказала Роз, подавляя охватившее ее  волнение. – Вы не считаете меня бесчувственной или неблагодарной, так  выслушайте же мой ответ.    

– Вы  ответите, что я могу заслужить вас, не правда ли, дорогая Роз?    

– Я  отвечу, – сказала Роз, – что вы должны постараться забыть меня: нет,  не старого и преданного вам друга – это ранило бы меня глубоко, – а ту,  кого вы любите. Посмотрите вокруг! Подумайте, сколько на свете сердец, покорить  которые вам было бы лестно. Если хотите, сделайте меня поверенной вашей новой  любви… Я буду самым верным, любящим и преданным вашим другом.    

Последовало  молчание, в течение которого Роз, закрыв лицо рукой, дала волю слезам. Гарри не  выпускал другой ее руки.    

– Какие  у вас причины. Роз, – тихо спросил он, наконец, – какие у вас причины  для такого решения?    

– Вы  имеете право их знать, – ответила Роз. – И все ваши слова бессильны  их изменить. Это – долг, который я должна исполнить. Я обязана это сделать ради  других и ради самой себя.    

– Ради  самой себя?    

– Да,  Гарри. Ради себя самой; лишенная друзей и состояния, с запятнанным именем, я не  должна давать вашим друзьям повод заподозрить меня в том, будто я из корысти  уступила вашей первой любви и послужила помехой для всех ваших надежд и планов.  Я обязана, ради вас и ваших родных, помешать тому, чтобы вы в пылу  свойственного вам великодушия воздвигли такую преграду на пути к жизненным  успехам…    

– Если  ваши чувства совпадают с сознанием долга… – начал Гарри.    

– Нет,  не совпадают… – сильно покраснев, ответила Роз.    

– Значит,  вы отвечаете на мою любовь? – спросил Гарри. – Только это одно  скажите, дорогая Роз, только это! И смягчите горечь столь тяжкого  разочарования!    

– Если  бы я могла отвечать на нее, не принося жестокого зла тому, кого люблю, –  сказала Роз, – я бы…    

– Вы  приняли бы это признание совсем иначе? – спросил Гарри. – Хоть этого  не скрывайте от меня. Роз!    

– Да! –  сказала Роз. – Довольно! – прибавила она, освобождая руку. –  Зачем нам продолжать этот мучительный разговор? Очень мучительный для меня, и  тем не менее он сулит мне счастье на долгие времена, потому что счастьем будет  сознавать, что своей любовью вы вознесли меня так высоко и каждый ваш успех на  жизненном поприще будет придавать мне сил и твердости. Прощайте, Гарри! Так,  как встретились мы сегодня, мы больше никогда не встретимся, но хотя наши  отношения не будут походить на те, какие могла повлечь за собой Эта  беседа, – мы можем быть связаны друг с другом прочно и надолго. И пусть  благословения, исторгнутые молитвами верного и пылкого сердца из источника  правды, пусть они принесут вам радость и благоденствие!    

– Еще  одно слово, Роз! – сказал Гарри. – Скажите, какие у вас основания?  Дайте мне услышать их из ваших уст!    

– Перед  вами блестящее будущее, – твердо ответила Роз. – Вас ждут все почести,  которых большие способности и влиятельные родственники помогают достигнуть в  общественной жизни. Но эти родственники горды, а я не хочу встречаться с теми,  кто может отнестись с презрением к матери, давшей мне жизнь, и не хочу принести  позор сыну той, которая с такой добротой заступила место моей матери. Одним  словом, – продолжала молодая девушка, отворачиваясь, так как стойкость покинула  ее, – мое имя запятнано, и люди перенесут мой позор на невиновного! Пусть  попрекают лишь меня и я одна буду страдать.    

– Еще  одно слово, Роз, дорогая Роз, только одно! – воскликнул Гарри, бросаясь  перед ней на колени. – Если бы я не был таким… таким счастливцем, как  сказали бы в свете… если бы мне суждено было тихо и незаметно прожить свою  жизнь, если бы я был беден, болен, беспомощен, вы и тогда отвернулись бы от  меня? Или же эти сомнения рождены тем, что я, быть может, завоюю богатство и  почести?    

– Не  настаивайте на ответе, – сказала Роз. – Этот вопрос не возникал и  никогда не возникнет. Нехорошо, почти жестоко добиваться ответа!    

– Если  ответ ваш будет такой, на какой я почти смею надеяться, – возразил  Гарри, – он прольет луч счастья на одинокий мой путь и осветит лежащую  передо мной тропу. Произнести несколько коротких слов, дать так много тому, кто  любит вас больше всех в мире, – не пустое дело! О Роз, во имя моей  пламенной и крепкой любви, во имя того, что я выстрадал ради вас, и того, на  что вы меня обрекаете, ответьте мне на один только этот вопрос!    

– Да,  если бы судьба ваша сложилась иначе, – сказала Роз, – и вы не намного  выше меня стояли бы в обществе, если бы я могла быть вам помощью и утешением в  каком-нибудь скромном, тихом и уединенном уголке, а не бесчестьем и помехой  среди честолюбивых и знатных людей, – тогда мне проще было бы принять  решение. Теперь у меня есть все основания быть счастливой, очень счастливой, но  признаюсь вам, Гарри, тогда я была бы еще счастливее.    

Яркие  воспоминания о былых надеждах, которые она лелеяла давно, еще девочкой,  воскресли в уме Роз, когда она делала это признание; но они вызвали слезы,  какие всегда вызывают былые надежды, возвращаясь к нам увядшими, и слезы  принесли ей облегчение.    

– Я  не могу побороть эту слабость, но она укрепляет мое решение, – оказала  Роз, протягивая ему руку. – А теперь мы должны расстаться.    

– Обещайте  мне только одно, – сказал Гарри, – один раз, один только раз – ну,  скажем, через год, а быть может, раньше – вы позволите мне снова заговорить с  вами об этом… заговорить в последний раз!    

– Но  не настаивать на том, чтобы я изменила принятое мной решение, – с печальной  улыбкой отозвалась Роз. – Это будет бесполезно.    

– Согласен! –  сказал Гарри. – Только услышать, как вы повторите его, если захотите –  повторите в последний раз! Я положу к вашим ногам все чины и богатства, каких  достигну, и если вы останетесь непоколебимы в своем решении, я не буду ни  словом, ни делом добиваться, чтобы вы от него отступили.    

– Пусть  будет так, – ответила Роз, – это только причинит новую боль, но,  может быть, к тому времени я в состоянии буду перенести ее.    

Она  снова протянула руку. Но молодой человек прижал Роз к груди и, поцеловав ее  чистый лоб, быстро вышел из комнаты.    

 Глава XXXVI,    

     

очень  короткая и, казалось бы, не имеющая большого значения в данном месте. Но тем не  менее ее должно прочесть как продолжение предыдущей и ключ к той, которая  последует в надлежащее время    

     

– Так,  стало быть, вы решили уехать сегодня утром со мной? – спросил доктор,  когда Гарри Мэйли уселся за завтрак вместе с ним и Оливером. – Каждые  полчаса у вас меняются или планы, или расположение духа!    

– Придет  время, и вы мне скажете совсем другое, – отозвался Гарри, краснея без  всякой видимой причины.    

– Надеюсь,  у меня будут на то веские основания, – ответил мистер Лосберн, –  хотя, признаюсь, я не думаю, чтобы это случилось. Не далее чем вчера утром вы  очень поспешно приняли решение остаться здесь и, как подобает примерному сыну,  проводить вашу мать на морское побережье. Еще до полудня вы возвещаете о своем  намерении оказать мне честь и сопровождать меня в Лондон. А вечером вы весьма  таинственно убеждаете меня отправиться в дорогу, раньше чем проснутся  леди, – в результате чего юный Оливер принужден сидеть здесь за завтраком,  хотя ему следовало бы рыскать по лугам в поисках всяких красивых растений…  Плохо дело, не правда ли, Оливер?    

– Я  бы очень жалел, сэр, если бы меня не было дома, когда уезжаете вы и мистер  Мэйли, – возразил Оливер.    

– Молодец! –  сказал доктор. – Когда вернешься в город, зайди навестить меня… Но, говоря  серьезно, Гарри, не вызван ли этот неожиданный отъезд каким-нибудь известием,  полученным от важных особ?    

– От  важных особ, – ответил Гарри, – к числу которых, полагаю, вы относите  моего дядю, не было никаких известий с того времени, что я здесь, и в эту пору  года вряд ли могло произойти какое-нибудь событие, делающее мое присутствие  среди них необходимым.    

– Ну  и чудак же вы! – сказал доктор. – Разумеется, они проведут вас в  парламент на предрождественских выборах, а эти внезапные колебания и  переменчивость – недурная подготовка к политической жизни. В этом какой-то толк  есть. Хорошая тренировка всегда желательна, состязаются ли из-за поста, кубка  или выигрыша на скачках.    

У Гарри  Мэйли был такой вид, будто он мог продлить этот короткий диалог двумя-тремя замечаниями,  которые потрясли бы доктора не на шутку, но он удовольствовался словом  «посмотрим» и больше не говорил на эту тему. Вскоре к двери подъехала почтовая  карета, и, когда Джайлс пришел за багажом, славный доктор суетливо выбежал из  комнаты посмотреть, как его уложат.    

– Оливер, –  тихо произнес Гарри Мэйли, – я хочу сказать тебе несколько слов.    

Оливер  вошел в нишу у окна, куда поманил его мистер Мэйли; он был очень удивлен, видя,  что расположение духа молодого человека было грустным и в то же время каким-то  восторженным.    

– Теперь  ты уже хорошо умеешь писать? – спросил Гарри, положив руку ему на плечо.    

– Надеюсь,  сэр, – ответил Оливер.    

– Быть  может, я не скоро вернусь домой… Я бы хотел, чтобы ты мне писал – скажем, раз в  две недели, в понедельник, – на главный почтамт в Лондоне. Согласен?    

– О,  разумеется, сэр! Я с гордостью буду это делать! – воскликнул Оливер, в  восторге от такого поручения.    

– Мне  бы хотелось знать, как… как поживают моя мать и мисс Мэйли, – продолжал  молодой человек, – и ты можешь заполнить страничку, описывая мне, как вы  гуляете, о чем разговариваете и какой у нее… у них, хотел я сказать… вид,  счастливый ли и здоровый. Ты меня понимаешь?    

– О  да, прекрасно понимаю, сэр, – ответил Оливер.    

– Я  бы хотел, чтобы ты им об этом не говорил, – быстро сказал Гарри, –  так как моя мать стала бы писать мне чаще, что для нее утомительно и хлопотливо.  Пусть это будет наш секрет. И помни – пиши мне обо всем! Я на тебя рассчитываю.    

Оливер,  восхищенный и преисполненный сознанием собственной значительности, от всей души  пообещал хранить тайну и посылать точные сообщения. Мистер Мэйли распрощался с  ним, заверив его в своем расположении и покровительстве.    

Доктор  сидел в карете; Джайлс (который, как было условлено, оставался здесь)  придерживал дверцу, а служанки собрались в саду и наблюдали оттуда. Гарри  бросил мимолетный взгляд на окно с частым переплетом и вскочил в экипаж.    

– Трогайте! –  крикнул он. – Быстрей, живей, галопом! Сегодня только полет будет мне по  душе.    

– Эй,  вы! – закричал доктор, быстро опуская переднее стекло и взывая к  форейтору. – Мне полет совсем не по душе. Слышите?    

Дребезжа  и грохоча, пока расстояние не заглушило этого шума и только глаз мог различить  движущийся экипаж, карета катилась по дороге, почти скрытая облаком пыли, то  совсем исчезая из виду, то появляясь снова по воле встречавшихся на пути  предметов и извилин дороги. Провожающие разошлись лишь тогда, когда нельзя было  разглядеть даже пыльное облачко.    

А один  из провожавших долго не спускал глаз с дороги, где исчезла карета, давно уже  отъехавшая на много миль: за белой занавеской, которая скрывала ее от глаз  Гарри, бросившего взгляд на окно, сидела Роз.    

– Он  как будто весел и счастлив, – произнесла она, наконец. – Одно время я  боялась, что он будет иным. Я ошиблась. Я очень, очень рада.    

Слезы  могут знаменовать и радость и страдание; но те, что струились по лицу Роз,  когда она задумчиво сидела у окна, глядя все в ту же сторону, казалось говорили  скорее о скорби, чем о радости.    

 Глава XXXVII,    

     

в  которой читатель может наблюдать столкновение, нередкое в супружеской жизни    

     

Мистер  Бамбл сидел в приемной работного дома, хмуро уставившись на унылую решетку камина,  откуда по случаю летней поры не вырывались веселые языки пламени, и только  бледные лучи солнца отражались на ее холодной и блестящей поверхности. С  потолка свешивалась бумажная мухоловка, на которую он изредка в мрачном  раздумье поднимал глаза, и, глядя, как суетятся в пестрой сетке неосторожные  насекомые, мистер Бамбл испускал тяжкий вздох, а на физиономию его спускалась  еще более мрачная тень. Мистер Бамбл размышлял; быть может, насекомые  напоминали ему какое-нибудь тягостное событие из его собственной жизни.    

Но не  только мрачное расположение духа мистера Бамбла могло пробудить меланхолию в  душе наблюдателя. Немало было других признаков, и притом тесно связанных с его  особой, которые возвещали о том, что в делах его произошла великая перемена.  Обшитая галуном шинель и треуголка – где они? Нижняя половина его тела была  по-прежнему облечена в короткие панталоны и черные бумажные чулки; но это были  отнюдь не те панталоны. Сюртук был по-прежнему широкополый и этим напоминал  прежнюю шинель, но – какая разница! Внушительную треуголку заменила скромная  круглая шляпа.    

Мистер  Бамбл больше не был приходским бидлом. Есть такие должности, которые независимо  от более существенных благ, с ними связанных, обретают особую ценность и  значительность от сюртуков и жилетов, им присвоенных. У фельдмаршала есть  мундир; у епископа – шелковая ряса; у адвоката – шелковая мантия; у приходского  бидла – треуголка. Отнимите у епископа его рясу или у приходского бидла его  треуголку и галуны – кем будут они тогда? Людьми. Обыкновенными людьми! Иной  раз достоинство и даже святость зависят от сюртука и жилета больше, чем кое-кто  полагает.    

Мистер  Бамбл женился на миссис Корни и стал надзирателем работного дома. Власть приходского  бидла перешла к другому – он получил и треуголку, и обшитую галуном шинель, и  трость.    

– Завтра  будет два месяца с тех пор, как это совершилось! – со вздохом сказал  мастер Бамбл. – А мне кажется, будто прошли века.    

Быть  может, мистер Бамбл хотел сказать, что в этом коротком восьминедельном отрезке  времени сосредоточилось для него все счастье жизни, но вздох – очень  многозначителен был этот вздох.    

– Я  продался, – сказал мистер Бамбл, развивая все ту же мысль, – за  полдюжины чайных ложек, щипцы для сахара, молочник и в придачу небольшое  количество подержанной мебели и двадцать фунтов наличными. Я продешевил.  Дешево, чертовски дешево!    

– Дешево! –  раздался над самым ухом мистера Бамбла пронзительный голос. – За тебя  сколько ни дай, все равно будет дорого: всевышнему известно, что уж я-то немало  за тебя заплатила!    

Мистер  Бамбл повернулся и увидел лицо своей привлекательной супруги, которая, не  вполне уразумев те несколько слов, какие она подслушала из его жалобы, рискнула  тем не менее сделать вышеупомянутое замечание.    

– Миссис  Бамбл, сударыня! – сказал мистер Бамбл с сентиментальной строгостью.    

– Ну  что? – крикнула леди.    

– Будьте  любезны посмотреть на меня, – произнес мистер Бамбл, устремив на нее взор.  («Если она выдержит такой взгляд, – сказал самому себе мистер Бамбл, –  значит, она может выдержать что угодно. Не помню случая, чтобы этот взгляд не  подействовал на бедняков. Если он не подействует на нее, значит я потерял свою  власть»).    

Может  быть, для усмирения бедняков достаточно было лишь немного выпучить глаза,  потому что они сидели на легкой пище и находились не в очень блестящем  состоянии, или же бывшая миссис Корни была совершенно непроницаема для орлиных  взглядов – зависит от точки зрения. Во всяком случае, надзирательница отнюдь не  была сокрушена грозным видом мистера Бамбла, но, напротив, отнеслась к нему с  великим презрением и даже разразилась хохотом, который казался вовсе не  притворным.    

Когда  мистер Бамбл услышал эти весьма неожиданные звуки, на лице его отразилось  сначала недоверие, а затем изумление. После этого он впал в прежнее состояние и  очнулся не раньше, чем внимание его было вновь привлечено голосом подруги его  жизни.    

– Ты  весь день намерен сидеть здесь и храпеть? – осведомилась миссис Бамбл.    

– Я  намерен сидеть здесь столько, сколько найду нужным, сударыня, – отвечал  мистер Бамбл. – И хотя я не храпел, но, если мне вздумается, буду храпеть,  зевать, чихать, смеяться или плакать. Это мое право.    

– Твое  право! – с неизъяснимым презрением ухмыльнулась миссис Бамбл.    

– Да,  я произнес это слово, сударыня, – сказал мистер Бамбл. – Право  мужчины – повелевать!    

– А  какие же права у женщины, скажи во имя господа бога? – вскричала бывшая  супруга усопшего мистера Корни.    

– Повиноваться,  сударыня! – загремел мистер Бамбл. – Следовало бы вашему злосчастному  покойному супругу обучить вас этому, тогда, быть может, он бы и по сей день был  жив. Хотел бы я, чтобы он был жив, бедняга!    

Миссис  Бамбл, сразу угадав, что решительный момент настал и удар, нанесенный той или  другой стороной, должен окончательно и бесповоротно утвердить главенство в  семье, едва успела выслушать это упоминание об усопшем, как уже рухнула в  кресло и, завопив, что мистер Бамбл – бессердечная скотина, разразилась  истерическими слезами.    

Но  слезам не проникнуть было в душу мистера Бамбла: сердце у него было  непромокаемое. Подобно тому как касторовые шляпы, которые можно стирать,  делаются только лучше от дождя, так и его нервы стали более крепкими и упругими  благодаря потоку слез, каковые, являясь признаком слабости и в силу этого  молчаливым признанием его могущества, были приятны ему и воодушевляли его. С  большим удовлетворением он взирал на свою любезную супругу и поощрительным  тоном просил ее хорошенько выплакаться, так как, по мнению врачей, это  упражнение весьма полезно для здоровья.    

– Слезы  очищают легкие, умывают лицо, укрепляют Зрение и успокаивают нервы, –  сказал мистер Бамбл. – Так плачь же хорошенько.    

Сделав  это шутливое замечание, мистер Бамбл снял с гвоздя шляпу и, надев ее довольно  лихо набекрень, – как человек, сознающий, что он должным образом утвердил  свое превосходство, – засунул руки в карманы и направился к двери, всем  видом своим выражая полное удовлетворение и игривое расположение духа.    

А бывшая  миссис Корни прибегла к слезам, потому что это менее утомительно, чем кулачная  расправа, но она была вполне подготовлена к тому, чтобы испробовать и последний  способ воздействия, в чем не замедлил убедиться мистер Бамбл.    

Первым  доказательством этого факта, дошедшим до его сознания, был какой-то глухой  звук, а затем его шляпа немедленно отлетела в другой конец комнаты. Когда эта  предварительная мера обнажила его голову, опытная леди, крепко обхватив его  одной рукой за шею, другой осыпала его голову градом ударов (наносимых с  удивительной силой и ловкостью). Покончив с этим, она слегка видоизменила свои  приемы, принявшись царапать ему лицо и таскать за волосы; когда же он, по ее  мнению, получил должное возмездие за оскорбление, она толкнула его к стулу,  который, по счастью, стоял как раз в надлежащем месте, и предложила ему еще раз  заикнуться о своем праве, если у него хватит смелости.    

– Вставай! –  повелительным тоном сказала миссис Бамбл. – И убирайся вон, если не  желаешь, чтобы я совершила какой-нибудь отчаянный поступок!    

Мистер  Бамбл с горестным видом встал, недоумевая, какой бы это мог быть отчаянный поступок.  Подняв свою шляпу, он направился к двери.    

– Ты  уходишь? – спросила миссис Бамбл.    

– Разумеется,  дорогая моя, разумеется, – отвечал мистер Бамбл, устремившись к  двери. – Я не хотел… я ухожу, дорогая моя! Ты так порывиста, что, право  же, я…    

Тут  миссис Бамбл торопливо шагнула вперед, чтобы расправить ковер, сбившийся во  время потасовки. Мистер Бамбл мгновенно вылетел из комнаты, даже и не подумав  докончить начатую фразу, а поле битвы осталось в полном распоряжении бывшей  миссис Корни.    

Мистер  Бамбл растерялся от неожиданности и был разбит наголову. Он отличался  несомненно склонностью к запугиванию, извлекал немалое удовольствие из мелочной  жестокости и, следовательно (что само собой разумеется), был трусом. Это отнюдь  не порочит его особы, ибо многие должностные лица, к которым относятся с великим  уважением и восхищением, являются жертвами той же слабости. Это замечание  сделано скорее в похвалу ему и имеет целью внушить читателю правильное  представление о его пригодности к службе.    

Но мера  унижения его еще не исполнилась. Производя обход дома и впервые подумав о том,  что законы о бедняках и в самом деле слишком суровы, а мужья, убежавшие от  своих жен и оставившие их на попечение прихода, заслуживают по справедливости  отнюдь не наказания, а скорее награды, как люди достойные, много претерпевшие, –  мистер Бамбл подошел к комнате, где несколько призреваемых женщин обычно  занимались стиркой приходского белья и откуда сейчас доносился гул голосов.    

– Гм! –  сказал мистер Бамбл, обретая присущее ему достоинство. – Уж эти-то женщины  по крайней мере будут по-прежнему уважать мои права… Эй, вы! Чего вы такой шум  подняли, негодные твари?    

С этими  словами мистер Бамбл открыл дверь и вошел с видом разгневанным и грозным, который  мгновенно уступил место самому смиренному и трусливому, когда взгляд его  неожиданно остановился на достойной его супруге.    

– Дорогая  моя, – сказал мистер Бамбл, – я не знал, что ты здесь.    

– Не  знал, что я здесь! – повторила миссис Бамбл. – А ты что тут делаешь?    

– Я  подумал, что они слишком много болтают, а дела не делают, дорогая моя, – отвечал  мистер Бамбл, в замешательстве глядя на двух старух у лохани, которые  обменивались наблюдениями, восхищенные смиренным видом надзирателя работного  дома.    

– Ты  думал, что они слишком много болтают? – спросила миссис Бамбл. – А  тебе какое дело?    

– Совершенно  верно, дорогая моя, ты тут хозяйка, – покорно согласился мистер  Бамбл. – Но я подумал, что, может быть, тебя сейчас здесь нет.    

– Вот  что я тебе скажу, мистер Бамбл, – заявила его супруга, – в твоем  вмешательстве мы не нуждаемся. Очень уж ты любишь совать нос в дела, которые  тебя не касаются; только ты отвернешься, над тобой смеются, все время  разыгрываешь дурака… Ну-ка, проваливай!    

Мистер  Бамбл, с тоской наблюдая радость обеих старух, весело хихикавших, минутку  колебался. Миссис Бамбл, не терпевшая никакого промедления, схватила ковш с  мыльной пеной и, указав на дверь, приказала ему немедленно удалиться, пригрозив  окатить дородную его персону содержимым ков– ша.    

Что было  делать мистеру Бамблу? Он уныло осмотрелся и потихоньку ретировался. Когда он  добрался до двери, хихиканье старух перешло в пронзительный смех, выражавший  неудержимый восторг. Этого только не хватало! Он был унижен в их глазах; он  уронил свой авторитет и достоинство даже перед этими бедняками; он упал с  величественных высот поста бидла в глубочайшую пропасть, очутившись в положении  мужа, находящегося под башмаком у сварливой жены.    

– И  все это за два месяца! – сказал мистер Бамбл, исполненный горестных  дум. – Два месяца! Всего-навсего два месяца тому назад я был не только сам  себе господин, но всем другим господин, во всяком случае в работном доме, а  теперь!..    

Это было  уже слишком. Мистер Бамбл угостил пощечиной мальчишку, открывавшего ему ворота  (ибо в раздумье, сам того не замечая, он добрался до ворот), и в замешательстве  вышел на улицу.    

Он  прошел по одной улице, потом по другой, пока прогулка не заглушила первых  приступов тоски, а эта перемена в расположении духа вызвала у него жажду. Он  миновал много трактиров, но, наконец, остановился перед одним в переулке, где,  как он убедился, глянув мельком поверх занавески, не было никого, кроме  одного-единственного завсегдатая. Как раз в это время полил дождь. Это  заставило его решиться. Мистер Бамбл вошел; пройдя мимо стойки и приказав,  чтобы ему подали чего-нибудь выпить, он очутился в комнате, куда заглядывал с  улицы.    

Человек,  сидевший там, был высокий и смуглый, в широком плаще. Он производил впечатление  иностранца и, судя по изможденному его виду и запыленной одежде, совершил  длинное путешествие. Когда вошел Бамбл, он искоса взглянул на него и едва  удостоил кивком в ответ на его приветствие.    

У  мистера Бамбла хватило бы достоинства и на двоих, даже если бы незнакомец  оказался более общительным; поэтому он молча пил свой джин, разбавленный водой,  и читал газету с очень важным и солидным видом. Однако же случилось так – это  бывает очень часто, когда люди встречаются при подобных обстоятельствах, –  что мистер Бамбл то и дело чувствовал сильное желание, которому не мог  противостоять, украдкой бросить взгляд на незнакомца, и всякий раз он не без  смущения отводил глаза, ибо в эту минуту незнакомец украдкой посматривал на  него. Замешательство мистера Бамбла усиливалось вследствие странного взгляда  незнакомца, у которого глаза были зоркие и блестящие, но выражали какое-то  мрачное недоверие и презрение, чего мистер Бамбл никогда доселе не наблюдал и  что было очень неприятно.    

Когда  взгляды их таким образом несколько раз встретились, незнакомец грубым, низким  голосом нарушил молчание.    

– Это  меня вы искали, когда заглядывали в окно? – спросил он.    

– Думаю,  что нет, если вы не мистер…    

Тут  мистер Бамбл запнулся, ибо он любопытствовал узнать имя незнакомца и в  нетерпении своем надеялся, что тот заполнит пробел.    

– Вижу,  что не искали, – сказал незнакомец; саркастическая улыбка чуть заметно  кривила его губы. – Иначе вы бы знали мое имя. Советую вам не  осведомляться о нем.    

– Я  не хотел вас обидеть, молодой человек, – величественно ответствовал мистер  Бамбл.    

– И  не обидели, – сказал незнакомец.    

После  этого краткого диалога снова воцарилось молчание, которое и на сей раз было  нарушено незнакомцем.    

– Мне  кажется, я вас раньше видел, – сказал он. – Я видел вас мельком на  улице, когда вы были одеты иначе, но, кажется, я вас узнаю. Вы когда-то были  здесь бидлом, не так ли?    

– Правильно, –  с удивлением сказал мистер Бамбл, – приходским бидлом.    

– Вот  именно, – отозвался незнакомец, кивнув головой. – Как раз эту  должность вы и занимали, когда я вас встретил. А теперь кто вы такой?    

– Надзиратель  работного дома, – произнес мистер Бамбл медленно и внушительно, чтобы воспрепятствовать  неуместной фамильярности, которую мог позволить себе незнакомец. –  Надзиратель работного дома, молодой человек.    

– Полагаю,  вы, как и в прежние времена, не упускаете из виду своих интересов? –  продолжал незнакомец, зорко посмотрев в глаза мистеру Бамблу, когда тот поднял  их, удивленный этим вопросом. – Не смущайтесь, говорите откровенно,  старина. Как видите, я вас хорошо знаю.    

– Мне  кажется, – отвечал мистер Бамбл, заслоняя глаза рукой и с явным  замешательством осматривая незнакомца с головы до ног, – женатый человек,  как и холостяк, не прочь честно заработать пенни, когда представляется случай.  Приходским чиновникам не так уж хорошо платят, чтобы они могли отказываться от  маленького добавочного вознаграждения, если его предлагают им вежливо и  пристойно.    

Незнакомец  улыбнулся и снова кивнул головой, как бы желая сказать, что не ошибся в этом человеке,  затем позвонил в колокольчик.    

– Наполните-ка  еще разок, – сказал он, протягивая трактирщику пустой стакан мистера Бамбла. –  Налейте покрепче и погорячее… Думаю, вам это по вкусу?    

– Не  слишком крепко, – ответил мистер Бамбл, деликатно кашлянув.    

– Вы  понимаете, что он хотел этим сказать, трактирщик? – сухо спросил  незнакомец.    

Хозяин  улыбнулся, исчез и вскоре принес кружку горячего пунша; от первого же глотка у  мистера Бамбла слезы выступили на глазах.    

– Теперь  слушайте меня, – начал незнакомец, предварительно закрыв дверь и  окно. – Я приехал сюда сегодня, чтобы разыскать вас, и благодаря  счастливому случаю, какие дьявол иной раз дарит своим друзьям, вы вошли в ту самую  комнату, где я сидел, когда мои мысли были заняты главным образом вами. Мне  нужно получить от вас кое-какие сведения. Хотя они и маловажны, но я не прошу,  чтобы вы сообщали их даром. Для начала спрячьте-ка это в карман.    

С этими  словами он придвинул через стол своему собеседнику два соверена – осторожно,  словно опасаясь, как бы снаружи не услышали звон монет. Когда мистер Бамбл  заботливо проверил, не фальшивые ли деньги, и с большим удовольствием спрятал  их в жилетный карман, незнакомец продолжал:    

– Перенеситесь  мыслями в прошлое… Ну, скажем, припомните зиму двенадцать лет назад.    

– Времена  далекие, – сказал мистер Бамбл. – Ладно. Припомнил.    

– Место  действия – работный дом.    

– Хорошо.    

– А  время – ночь.    

– Так.    

– И  где-то там – отвратительная дыра, в которой жалкие твари порождали на свет  жизнь и здоровье, так часто отнятые у них самих, – рождали хнычущих ребят,  оставляя их на попечение прихода, а сами, черт бы их побрал, скрывали свой  позор в могиле.    

– Должно  быть, это родильная комната? – спросил мистер Бамбл, не совсем уразумев  описание комнаты, с таким волнением сделанное незнакомцем.    

– Правильно, –  сказал незнакомец. – Там родился мальчик.    

– Много  мальчиков рождалось, – заметил мистер Бамбл, удрученно покачивая головой.    

– Провались  они сквозь землю, эти чертенята! – воскликнул незнакомец. – Я говорю  только об одном: тихом, болезненном мальчике, который был учеником здешнего  гробовщика – жаль, что тот не сделал ему гроб и не запрятал его туда, – а  потом, как предполагают, сбежал в Лондон.    

– Так  вы говорите об Оливере? О юном Твисте? – воскликнул мистер Бамбл. –  Конечно, я его помню. Такого негодного мальчишки никогда еще…    

– Я  не о нем хотел слышать; о нем я достаточно наслушался, – сказал  незнакомец, прерывая речь мистера Бамбла на тему о пороках бедного Оливера. –  Я спрашиваю о женщине, о той старой карге, которая ходила за его матерью. Где  она?    

– Где  она? – повторил мистер Бамбл, который после джина с водой не прочь был  пошутить. – На это нелегко ответить. Куда бы она ни отправилась, повитухи  там не нужны, вот я и полагаю, что работы у нее нет.    

– Что  вы хотите этим сказать? – сердито спросил незнакомец.    

– Да  то, что она умерла этой зимой, – отвечал мистер Бамбл.    

Услышав  эти слова, незнакомец пристально на него посмотрел, и, хотя довольно долго не  сводил с него глаз, взгляд его постепенно делался рассеянным, и он, казалось,  глубоко задумался. Сначала он как будто колебался, почувствовать ли ему  облегчение или разочарование при таком известии, но, наконец, вздохнув  свободнее и отведя взгляд, заявил, что это не так важно. С этими словами он  встал, словно собираясь уйти.    

Но  мистер Бамбл был достаточно хитер – он сразу угадал, что представляется  возможность выгодно распорядиться некоей тайной, которая принадлежала его  лучшей половине. Он прекрасно помнил тот вечер, когда умерла старая Салли, ибо  обстоятельства этого дня не без основания запечатлелись в его памяти: благодаря  им он сделал предложение-миссис Корни, и хотя эта леди не доверила ему того,  чему была единственной свидетельницей, он слышал достаточно и понял, что это имеет  отношение к какому-то событию, которое произошло в ту пору, когда старуха как  сиделка работного дома ухаживала за молодой матерью Оливера Твиста. Быстро  припомнив это обстоятельство, он с таинственным видом сообщил незнакомцу, что  перед самой смертью старой карги одна женщина оставалась с ней с глазу на глаз  и у него есть основания предполагать, что она может содействовать ему в его  расследованиях.    

– Как  мне ее найти? – спросил застигнутый врасплох незнакомец, явно обнаруживая,  что эта весть воскресила все его опасения (каковы бы они ни были).    

– Только  при моей помощи, – заявил мистер Бамбл.    

– Когда? –  нетерпеливо воскликнул незнакомец.    

– Завтра, –  ответил Бамбл.    

– В  девять часов вечера, – сказал незнакомец, достал клочок бумаги и почерком,  выдававшим его волнение, записал на нем название какой-то улицы у реки. –  В девять часов вечера придите с ней туда. Мне незачем говорить вам, чтобы вы  держали все в тайне. Это в ваших интересах.    

С этими  словами он направился к двери, задержавшись, чтобы уплатить за выпивку. Бросив  короткое замечание, что здесь их пути расходятся, он удалился без всяких  церемоний, внушительно напомнив о часе, назначенном для свидания на следующий  день.    

Взглянув  на адрес, приходский чиновник заметил, что фамилия не обозначена. Незнакомец  еще не успел отойти далеко, а потому он побежал за ним, чтобы справиться о ней.    

– Что  вам нужно? – крикнул тот, быстро повернувшись, когда Бамбл тронул его за  руку. – Выслеживаете меня?    

– Хочу  только узнать, – сказал мистер Бамбл, указывая на клочок бумаги, –  кого мне там спросить?    

– Монкса, –  ответил тот и быстро пошел дальше.    

 Глава XXXVIII,    

     

содержащая  отчет о том, что произошло между супругами Бамбл и мистером Монксом во время их  вечернего свидания    

     

Был  хмурый, душный, облачный летний вечер. Тучи, которые ползли по небу весь день,  собрались густой, грязноватой пеленой и уже роняли крупные капли дождя и,  казалось, предвещали жестокую грозу, когда мистер и миссис Бамбл, свернув с  главной улицы, направили свои стопы к кучке беспорядочно разбросанных,  полуразрушенных домов, находящихся примерно на расстоянии полутора миль от  центра города, в гнилой, болотистой низине у реки.    

Старая,  поношенная верхняя одежда, которая была на них, могла послужить двум целям: защищать  от дождя и не привлекать к ним внимания. Супруг нес фонарь, пока еще не  излучавший никакого света, и трусил в нескольких шагах впереди, словно для  того, чтобы его жена могла ступать по тяжелым его следам: дорога была грязная.  Они шли в глубоком молчании; время от времени мистер Бамбл замедлял шаги и  оглядывался, как бы желая удостовериться, что подруга жизни от него не отстала;  затем, видя, что она идет за ним по пятам, он ускорял шаги и еще быстрее  устремлялся к цели их путешествия.    

Репутация  этого места отнюдь не вызывала сомнений: давно уже оно было известно как обиталище  отъявленных негодяев, которые, всячески притворяясь, будто живут честным  трудом, поддерживали свое существование главным образом грабежом и  преступлениями. Здесь были только лачуги: одни – наспех построенные из завалявшихся  кирпичей, другие – из старого, подточенного червями корабельного леса; они были  сбиты в кучу с полным пренебрежением к порядку и благоустройству и находились  на расстоянии нескольких футов от реки. Продырявленные лодки, вытащенные на  грязный берег и привязанные к окаймляющей его низенькой стене, а также лежавшие  кое-где весла и сложенные в бухту канаты сначала наводили на мысль, что  обитатели этих жалких хижин зарабатывают себе пропитание на реке. Но одного  взгляда на эту старую и ни на что не годную заваль, разбросанную здесь, было  достаточно, чтобы прохожий без особого труда пришел к заключению, что она  выставлена скорее для виду и вряд ли кто пользуется ею.    

В центре  этой кучки лачуг, у самой реки, так что верхние этажи нависали над ней,  возвышалось большое строение, бывшее прежде фабрикой. В былые времена оно,  верно, доставляло заработок обитателям соседних домишек, но с тех пор давно  пришло в ветхость. От крыс, червей и сырости расшатались и подгнили сваи, на  которых оно держалось, – значительная часть здания уже погрузилась в воду,  тогда как еще уцелевшая, шаткая и накренившаяся над темным потоком, казалось,  ждала удобного случая, чтобы последовать за старым своим приятелем и  подвергнуться той же участи.    

Перед  этим-то ветхим домом и остановилась достойная пара, когда в воздухе пронеслись  первые раскаты отдаленного грома и полил сильный дождь.    

– Должно  быть, это где-то здесь, – сказал Бамбл, разглядывая клочок бумаги, который  держал в руке.    

– Эй,  вы, там! – раздался сверху чей-то голос.    

Мистер  Бамбл поднял голову и увидел человека, наполовину высунувшегося из двери во втором  этаже.    

– Постойте  минутку, – продолжал голос, – я сейчас к вам выйду. С этими словами  голова исчезла и дверь захлопнулась.    

– Это  и есть тот самый человек? – спросила любезная супруга мистера Бамбла.    

Мистер  Бамбл утвердительно шепнул.    

– Так  помни же, что я тебе наказывала, – сказала надзирательница, – и  старайся говорить как можно меньше, а не то ты нас сразу выдашь.    

Мистер  Бамбл, с удрученным видом созерцавший дом, казалось, собирался высказать некоторое  сомнение, уместно ли будет сейчас приводить в исполнение их план, но ему  помешало появление Монкса – тот открыл маленькую дверь, у которой они стояли, и  поманил их в дом.    

– Входите! –  нетерпеливо крикнул он, топнув ногой. – Не задерживайте меня здесь!    

Женщина,  колебавшаяся поначалу, смело вошла, не дожидаясь новых приглашений. Мистер  Бамбл, который не то стыдился, не то боялся мешкать позади, последовал за ней,  чувствуя себя весьма неважно и почти утратив ту исключительную величавость,  которая являлась его характеристической чертой.    

– Какого  черта вы там топтались, под дождем? – заперев за ними дверь, спросил  Монкс, оглядываясь и обращаясь к Бамблу.    

– Мы…  мы только хотели немного прохладиться, – заикаясь, выговорил Бамбл, с  опаской осматриваясь вокруг.    

– Прохладиться! –  повторил Монкс. – Все дожди, какие когда-либо выпали или выпадут, не могут  угасить того адского пламени, которое иной человек носит в себе. Не так-то  легко вам прохладиться, не надейтесь на это!    

После  такой любезной речи Монкс круто повернулся к надзирательнице и посмотрел на нее  так пристально, что даже она, особа отнюдь не из пугливых, отвела взгляд и  потупилась.    

– Это  та самая женщина? – спросил Монкс.    

– Гм…  Это та самая женщина, – ответил Бамбл, помня предостережения жены.    

– Вы,  верно, думаете, что женщины не умеют хранить тайну? – вмешалась  надзирательница, отвечая при этом на испытующий взгляд Монкса.    

– Одну  тайну они всегда хранят, пока она не обнаружится, – сказал Монкс.    

– Какую  же? – спросила надзирательница.    

– Потерю  доброго имени, – ответил Монкс. – А стало быть, если женщина  посвящена в тайну, которая может привести ее к виселице или каторге, я не  боюсь, что она ее кому-нибудь выдаст, о нет! Вы меня понимаете, сударыня?    

– Нет, –  промолвила надзирательница и при этом слегка покраснела.    

– Ну,  разумеется, – сказал Монкс. – Разве вы можете это понять?    

Посмотрев  на обоих своих собеседников не то насмешливо, не то мрачно и снова поманив их  за собой, он быстро пересек комнату, довольно большую, но с низким потолком. Он  уже начал – подниматься по крутой лестнице, которая походила на приставную и  вела в верхний этаж, где когда-то были склады, как вдруг яркая вспышка молнии  осветила отверстие наверху, а последовавший за ней удар грома потряс до самого  основания полуразрушенный дом.    

– Вы  слышите? – крикнул он, попятившись. – Слышите? Гремит и грохочет, как  будто раскатывается по тысяче пещер, где прячутся от него дьяволы. Ненавижу  гром!    

Несколько  секунд он молчал, потом внезапно отнял руки от лица, и мистер Бамбл, к невыразимому  своему смятению, увидел, что оно исказилось и побелело.    

– Со  мной бывают такие припадки, – сказал Монкс, заметив его испуг, – и  частенько их вызывает гром. Не обращайте на меня внимания, уже все прошло.    

С этими  словами он стал подниматься по лестнице и, быстро закрыв ставни в комнате, куда  вошел, спустил фонарь, висевший на конце веревки с блоком; веревка была  пропущена через тяжелую балку потолка, и фонарь бросал тусклый свет на стоявший  под ним старый стол и три стула.    

– А  теперь, – сказал Монкс, когда все трое уселись, – чем скорее мы  приступим к делу, тем лучше для всех… Женщина знает, о чем идет речь?    

Вопрос  был обращен к Бамблу, но его супруга предупредила ответ, объявив, что суть дела  ей хорошо известна.    

– Он  правду сказал, что вы находились с той ведьмой в ночь, когда она умерла, и она  сообщила вам что-то?..    

– О  матери того мальчика, про которого вы говорили? – перебила его  надзирательница. – Да.    

– Первый  вопрос заключается в том, какого характера было ее сообщение, – сказал  Монкс.    

– Это  второй вопрос, – очень рассудительно заметила женщина. – Первый  заключается в том, сколько стоит это сообщение.    

– А  кто, черт возьми, на это ответит, не узнав, каково оно? – спросил Монкс.    

– Лучше  вас – никто, я в этом уверена, – заявила миссис Бамбл, у которой не было  недостатка в храбрости, что с полным правом мог засвидетельствовать спутник ее  жизни.    

– Гм!.. –  многозначительно произнес Монкс тоном, выражавшим живейшее любопытство. –  Значит, из него можно извлечь деньги?    

– Все  может быть, – последовал сдержанный ответ.    

– У  нее что-то взяли, – сказал Монкс. – Какую-то вещь, которая была на  ней. Какую-то вещь…    

– Вы  бы лучше назначили цену, – перебила миссис Бамбл. – Я уже слышала  достаточно и убедилась, что вы как раз тот, с кем мне нужно потолковать.    

Мистер  Бамбл, которому лучшая его половина до сих пор еще не открыла больше того, что  он когда-то узнал, прислушивался к этому диалогу, вытянув шею и выпучив глаза,  переводя взгляд с жены на Монкса и не скрывая изумления, пожалуй еще  усилившегося, когда сей последний сердито спросил, сколько они потребуют у него  за раскрытие тайны.    

– Какую  цену она имеет для вас? – спросила женщина так же спокойно, как и раньше.    

– Быть  может, никакой, а может быть, двадцать фунтов, – ответил Монкс. –  Говорите и предоставьте мне решать.    

– Прибавьте  еще пять фунтов к названной вами сумме. Дайте мне двадцать пять фунтов золотом, –  сказала женщина, – и я расскажу вам все, что знаю. Только тогда и  расскажу.    

– Двадцать  пять фунтов! – воскликнул Монкс, откинувшись на спинку стула.    

– Я  вам ясно сказала, – ответила миссис Бамбл. – Сумма небольшая.    

– Вполне  достаточно за жалкую тайну, которая может оказаться ничего не стоящей, –  нетерпеливо крикнул Монкс. – И погребена она уже двенадцать лет, если не  больше.    

– Такие  вещи хорошо сохраняются, а пройдет время – стоимость их часто удваивается, как  это бывает с добрым вином, – ответила надзирательница, по-прежнему  сохраняя рассудительный и равнодушный вид. – Что до погребения, то, кто  знает, бывают такие вещи, которые могут пролежать двенадцать тысяч или двенадцать  миллионов лет и в конце концов порассказать странные истории.    

– А  если я зря отдам деньги? – колеблясь, спросил Монкс.    

– Вы  можете легко их отобрать: я только женщина, я здесь одна и без защиты.    

– Не  одна, дорогая моя, и не без защиты, – почтительно вставил мистер Бамбл  голосам, прерывающимся от страха. – Здесь я, дорогая моя. А кроме  того, – продолжал мистер Бамбл, щелкая при этом зубами, – мистер  Монкс – джентльмен и не станет совершать насилие над приходскими чиновниками.  Мистеру Монксу известно, дорогая моя, что я уже не молод и, если можно так  выразиться, немножко отцвел, но он слыхал – я не сомневаюсь, дорогая моя,  мистер Монкс слыхал, что я особа очень решительная и отличаюсь незаурядной  силой, если меня расшевелить. Меня нужно только немножко расшевелить, вот и  все.    

С этими  словами мистер Бамбл попытался с грозной решимостью схватить фонарь, но по его  испуганной физиономии было ясно видно, что его и в самом деле надо расшевелить,  и расшевелить хорошенько, прежде чем он приступит к каким-либо воинственным  действиям; конечно, если они не направлены против бедняков или особ,  выдрессированных для этой цели.    

– Ты  – дурак, – сказала миссис Бамбл, – и лучше бы ты держал язык за  зубами!    

– Лучше  бы он его отрезал, прежде чем идти сюда, если не умеет говорить потише! –  мрачно сказал Монкс. – Так, значит, он ваш муж?    

– Он  – мой муж, – хихикнув, подтвердила надзирательница.    

– Я  так и подумал, когда вы вошли, – отозвался Монкс, отметив злобный взгляд,  который леди метнула при этих словах на своего супруга. – Тем лучше. Я  охотнее веду дела с мужем и женой, когда вижу, что они действуют заодно. Я  говорю серьезно. Смотрите!    

Он сунул  руку в боковой карман и, достав парусиновый мешочек, отсчитал на стол двадцать  пять соверенов и подвинул их к женщине.    

– А  теперь, – сказал он, – берите их. И когда утихнут эти проклятые удары  грома, которые, я чувствую, вот-вот прокатятся над крышей, послушаем ваш  рассказ.    

Когда  затих гром, грохотавший, казалось, где-то еще ближе, почти совсем над ними,  Монкс, приподняв голову, наклонился вперед, готовясь выслушать рассказ женщины.  Лица всех троих почти соприкасались, когда двое мужчин в нетерпении  переглянулись через маленький столик, а женщина тоже наклонилась вперед, чтобы  они слышали ее шепот. Тусклые лучи фонаря, падавшие прямо на них, еще усиливали  тревожную бледность лиц, и, окруженные густым сумраком и тьмою, они казались  призрачными.    

– Когда  умирала эта женщина, которую мы звали старой Салли, – начала  надзирательница, – мы с ней были вдвоем.    

– Больше  никого при этом не было? – таким же глухим шепотом спросил Монкс. –  Ни одной больной старухи или идиотки на соседней кровати? Никого, кто мог бы  услышать, а может быть, и понять, о чем идет речь?    

– Ни  души, – ответила женщина, – мы были одни. Я одна была возле нее,  когда пришла смерть.    

– Хорошо, –  сказал Монкс, пристально в нее всматриваясь. – Дальше.    

– Она  говорила об одной молодой женщине, – продолжала надзирательница, –  которая родила когда-то ребенка не только в той самой комнате, но даже на той  самой кровати, на которой она теперь умирала.    

– Неужто? –  дрожащими губами проговорил Монкс, оглянувшись через плечо. – Проклятье!  Какие бывают совпадения!    

– Это  был тот самый ребенок, о котором он говорил вам вчера вечером, –  продолжала надзирательница, небрежно кивнув в сторону своего супруга. –  Сиделка обокрала его мать.    

– Живую? –  спросил Монкс.    

– Мертвую, –  слегка вздрогнув, ответила женщина. – Она сняла с еще не остывшего тела ту  вещь, которую женщина, умирая, просила сберечь для младенца.    

– Она  продала ее? – воскликнул Монкс вне себя от волнения. – Она ее  продала? Где? Когда? Кому? Давно ли?    

– С  великим трудом рассказав мне, что она сделала, – продолжала  надзирательница, – она откинулась на спину и умерла.    

– И  ни слова больше не сказала? – воскликнул Монкс голосом, казавшимся еще более  злобным благодаря тому, что он был приглушен. – Ложь! Со мной шутки плохи.  Она еще что-то сказала. Я вас обоих прикончу, но узнаю, что именно.    

– Она  не вымолвила больше ни словечка, – сказала женщина, по-видимому ничуть не  испуганная (чего отнюдь нельзя было сказать о мистере Бамбле) яростью этого  странного человека. – Она изо всех сил уцепилась за мое платье, а когда я  увидела, что она умерла, я разжала ее руку и нашла в ней грязный клочок бумаги.    

– И  в нем было… – прервал Монкс, наклоняясь вперед.    

– Ничего  в нем не было, – ответила женщина. – Это была закладная квитанция.    

– На  какую вещь? – спросил Монкс.    

– Скоро  узнаете, – ответила женщина. – Сначала она хранила драгоценную  безделушку, надеясь, наверно, как-нибудь получше ее пристроить, а потом заложила  и наскребывала деньги, из года в год выплачивая проценты ростовщику, чтобы она  не ушла из ее рук. Значит, если бы что-нибудь подвернулось, ее всегда можно  было выкупить. Но ничего не подвертывалось, и, как я вам уже сказала, она  умерла, сжимая в руке клочок пожелтевшей бумаги. Срок истекал через два дня. Я  тоже подумала, что, может быть, со временем что-нибудь подвернется, и выкупила  заклад.    

– Где  он сейчас? – быстро спросил Монкс.    

– Здесь, –  ответила женщина.    

И,  словно радуясь возможности избавиться от него, она торопливо бросила на стол  маленький кошелек из лайки, где едва могли бы поместиться французские часики.  Монкс схватил его и раскрыл трясущимися руками – в кошельке лежал маленький  золотой медальон, а в медальоне две пряди волос и золотое обручальное кольцо.    

– С  внутренней стороны на нем выгравировано имя «Агнес», – сказала  женщина. – Потом оставлено место для фамилии, а дальше следует дата  примерно за год до рождения ребенка, как я выяснила.    

– И  это все? – спросил Монкс, жадно и пристально осмотрев содержимое  маленького кошелька.    

– Все, –  ответила женщина.    

Мистер  Бамбл перевел дух, будто радуясь, что рассказ окончен и ни слова не сказано о  том, чтобы отобрать двадцать пять фунтов; теперь он набрался храбрости и вытер  капли пота, обильно стекавшие по его носу во время всего диалога.    

– Я  ничего не знаю об этой истории, кроме того, о чем могу догадываться, –  после короткого молчания сказала его жена, обращаясь к Монксу, – да и  знать ничего не хочу, так будет безопаснее. Но не могу ли я задать вам два вопроса?    

– Можете,  задавайте, – не без удивления сказал Монкс, – впрочем, отвечу ли я на  них, или нет – это уж другой вопрос.    

– Итого  будет три, – заметил мистер Бамбл, пытаясь сострить.    

– Вы  получили от меня то, на что рассчитывали? – спросила надзирательница.    

– Да, –  ответил Монкс. – Второй вопрос?    

– Что  вы намерены с этим делать? Не обернется ли это против меня?    

– Никогда, –  сказал Монкс, – ни против вас, ни против меня. Смотрите сюда. Но ни шагу  вперед, а не то за вашу жизнь и соломинки не дашь.    

С этими  словами он неожиданно отодвинул стол и, дернув за железное кольцо в полу,  откинул крышку большого люка, оказавшегося у самых ног мистера Бамбла, с  величайшей поспешностью отступившего на несколько шагов.    

– Загляните  вниз, – сказал Монкс, опуская фонарь в отверстие. – Не бойтесь. Будь  это в моих интересах, я преспокойно отправил бы вас туда, когда вы сидели над  люком.    

Ободренная  этими словами, надзирательница подошла к краю люка, и даже сам мистер Бамбл,  снедаемый любопытством, осмелился сделать то же самое. Бурлящая река,  вздувшаяся после ливня, быстро катила внизу свои воды, и все другие звуки  тонули в том грохоте, с каким они набегали и разбивались о зеленые сваи,  покрытые тиной. Когда-то здесь была водяная мельница: поток, ленясь и крутясь  вокруг подгнивших столбов и уцелевших обломков машин, казалось, с новой силой  устремлялся вперед, когда избавлялся от препятствий, тщетно пытавшихся  остановить его бешеное течение.    

– Если  бросить туда труп человека, где очутится он завтра утром? – спросил Монкс,  раскачивая фонарь в темном колодце.    

– За  двенадцать миль отсюда вниз по течению, и вдобавок он будет растерзан в  клочья, – ответил мистер Бамбл, съежившись при этой мысли.    

Монкс  вынул маленький кошелек из-за пазухи, куда второпях засунул его, и, привязав  кошелек к свинцовому грузу, когда-то служившему частью какого-то блока и  валявшемуся на полу, бросил его в поток. Кошелек упал тяжело, как игральная  кость, с едва уловимым плеском рассек воду и исчез.    

Трое,  посмотрев друг на друга, казалось, облегченно вздохнули.    

– Готово, –  сказал Монкс, опуская крышку люка, которая со стуком упала на прежнее  место. – Если море и отдаст когда-нибудь своих мертвецов, как говорится в  книгах, то золото свое и серебро, а также и эту дребедень оно оставит себе.  Говорить нам больше не о чем, можно положить конец этому приятному свиданию.    

– Совершенно  верно, – быстро отозвался мистер Бамбл.    

– Язык  держите за зубами, слышите? – с угрожающим видом сказал Монкс. – За  вашу жену я не боюсь.    

– Можете  положиться и на меня, молодой человек, – весьма учтиво ответил мистер  Бамбл, с поклоном пятясь к лестнице. – Ради всех нас, молодой человек, и  ради меня самого, понимаете ли, мистер Монкс?    

– Слышу  и рад за вас, – сказал Монкс. – Уберите свой фонарь и убирайтесь как  можно скорее!    

Хорошо,  что разговор оборвался на этом месте, иначе мистер Бамбл, который, продолжая отвешивать  поклоны, находился в шести дюймах от лестницы, неизбежно полетел бы в комнату  нижнего этажа. Он зажег свой фонарь от того фонаря, который Монкс отвязал от  веревки я держал в руке, и, не делая никаких попыток продолжать беседу, стал  молча спускаться по лестнице, а за ним его жена. Монкс замыкал шествие,  предварительно задержавшись на ступеньке и удостоверившись, что не слышно  никаких других звуков, кроме шума дождя и стремительно несущегося потока.    

Они  миновали комнату нижнего этажа медленно и осторожно, потому что Монкс  вздрагивал при виде каждой тени, а мистер Бамбл, держа свой фонарь на фут от  пола, шел не только с исключительной осмотрительностью, но и удивительно легкой  поступью для такого дородного джентльмена, нервически осматриваясь вокруг, нет  ли где потайных люков. Монкс бесшумно отпер и распахнул дверь, и супруги,  обменявшись кивком со своим таинственным знакомым, очутились под дождем во  мраке.    

Как  только они ушли, Монкс, казалось, питавший непреодолимое отвращение к  одиночеству, позвал мальчика, который был спрятан где-то внизу. Приказав ему  идти впереди и светить, он вернулся в комнату, откуда только что вышел.    

 Глава XXXIX    

     

выводит  на сцену несколько респектабельных особ, с которыми читатель уже знаком, и повествует  о том, как совещались между собой достойный Монкс и достойный еврей    

     

На  следующий день после того, как три достойные особы, упомянутые в предшествующей  главе, покончили со своим маленьким дельцем, мистер Уильям Сайкс, очнувшись  вечером от дремоты, сонным и ворчливым голосом спросил, который час.    

Этот  вопрос был задан мистером Сайксом уже не в той комнате, какую он занимал до  экспедиции в Чертей, хотя находилась она в том же районе, неподалеку от его  прежнего жилища. Несомненно, это было менее завидное жилье, чем его старая  квартира, – жалкая, плохо меблированная комната, совсем маленькая,  освещавшаяся только одним крохотным оконцем в покатой крыше, выходившим в  тесный, грязный переулок. Не было здесь недостатка и в других признаках, указывающих  на то, что славному джентльмену за последнее время не везет, ибо весьма скудная  обстановка и полное отсутствие комфорта, а также исчезновение такого мелкого  движимого имущества, как запасная одежда и белье, свидетельствовали о крайней  бедности; к тому же тощий и изможденный вид самого мистера Сайкса мог бы вполне  удостоверить эти факты, если бы они нуждались в подтверждении.    

Грабитель  лежал на кровати, закутавшись вместо халата в свое белое пальто и отнюдь не похорошевший  от мертвенного цвета лица, вызванного болезнью, равно как и от грязного ночного  колпака и колючей черной бороды, неделю не бритой. Собака сидела около кровати,  то задумчиво посматривая на хозяина, то настораживая уши и глухо ворча, если ее  внимание привлекал какой-нибудь шум на улице или в нижнем этаже дома. У окна,  углубившись в починку старого жилета, который служил частью повседневного  костюма грабителя, сидела женщина, такая бледная и исхудавшая от лишений и  ухода за больным, что большого труда стоило признать в ней ту самую Нэнси,  которая уже появлялась в этом повествовании, если бы не голос, каким она  ответили на вопрос мистера Сайкса.    

– Начало  восьмого, – сказала девушка. – Как ты себя чувствуешь, Билл?    

– Слаб,  как чистая вода, – ответил мистер Сайкс, проклиная свои глаза, руки и  ноги. – Дай руку и помоги мне как-нибудь сползти с этой проклятой кровати.    

Нрав  мистера Сайкса не улучшился от болезни: когда девушка помогала ему подняться и  повела его к столу, он всячески ругал ее за неловкость, а потом ударил.    

– Скулишь? –  спросил Сайкс. – Хватит! Нечего стоять и хныкать! Если ты только на это и  способна, проваливай! Слышишь?    

– Слышу, –  ответила девушка, отворачиваясь и пытаясь рассмеяться. – Что это еще  взбрело тебе в голову?    

– Э,  так ты, стало быть, одумалась? – проворчал Сайкс, заметив слезы,  навернувшиеся ей на глаза. – Тем лучше для тебя.    

– Но  ведь не хочешь же ты сказать, Билл, что и сегодня будешь жесток со мной, –  произнесла девушка, положив руку ему на плечо.    

– А  почему бы и нет? – воскликнул мистер Сайкс, – Почему?..    

– Столько  ночей, – сказала девушка с еле заметной женственной нежностью, от которой  даже в ее голосе послышались ласковые нотки, – столько ночей я терпеливо  ухаживала за тобой, заботилась о тебе, как о ребенке, а сегодня я впервые вижу,  что ты пришел в себя. Ведь не будешь же ты обращаться со мной как только что,  правда ведь? Ну, скажи, что не будешь.    

– Ладно, –  отозвался мистер Сайкс, – не буду. Ах, черт подери, девчонка опять хнычет!    

– Это  пустяки, – сказала девушка, бросаясь на стул. – Не обращай на меня  внимания. Скоро пройдет.    

– Что  – пройдет? – злобно спросил мистер Сайкс. – Какую еще дурь ты на себя  напустила? Вставай, занимайся делом и не лезь ко мне со всякой бабьей чепухой!    

В другое  время это внушение и тон, каким оно было сделано, возымели бы желаемое  действие, но девушка, действительно ослабевшая от истощения, откинула голову на  спинку стула и лишилась чувств, прежде чем мистер Сайкс успел изрыгнуть  несколько приличествующих случаю проклятий, которыми при подобных  обстоятельствах имел обыкновение приправлять свои угрозы. Хорошенько не зная,  что делать при столь исключительных обстоятельствах, – ибо у мисс Нэнси  истерики обычно отличались тем бурным характером, который позволял больной  справляться с ними без посторонней помощи, – мистер Сайкс попытался  пустить в ход несколько ругательств и, убедившись, что такой способ лечения  совершенно недейственен, позвал на помощь.    

– Что  случилось, мой милый? – спросил Феджин, заглядывая в комнату.    

– Помогите-ка  девчонке, – нетерпеливо откликнулся Сайкс. – Нечего тут бормотать, и  ухмыляться, и пялить на меня глаза.    

Вскрикнув  от удивления, Феджин поспешил на помощь к девушке, а мистер Джек Даукинс (иными  словами – Ловкий Плут), вошедший в комнату вслед за своим почтенным другом,  мигом положил на пол узел, который тащил, и, выхватив бутылку из рук юного  Чарльза Бейтса, шедшего за ним по пятам, мгновенно вытащил пробку зубами и влил  часть содержимого бутылки в рот больной, предварительно отведав его сам, во  избежание ошибки.    

– Возьми-ка  мехи, Чарльз, и дай ей глотнуть свежего воздуха, – сказал мистер  Даукинс, – а вы похлопайте ее по рукам, Феджин, пока Билл развязывает  юбки.    

Все эти  меры, совместно принятые и примененные с большой энергией – особенно те из них,  которые были поручены юному Бейтсу, явно считавшему свою долю участия в  процедуре беспримерной забавой, – не замедлили привести к желаемым  результатам. Девушка постепенно пришла в себя, шатаясь, добралась до стула у  кровати и зарылась лицом в подушку, предоставив встречать новых посетителей  мистеру Сайксу, несколько удивленному их неожиданным появлением.    

– Какой  чертов ветер принес вас сюда? – спросил он Феджина.    

– Вовсе  не чертов ветер, мой милый. Чертов ветер никому не приносит добра. А я захватил  кое-что хорошее, что вам понравится… Плут, мой милый, развяжи узел и передай  Биллу те пустяки, на которые мы сегодня утром истратили все деньги.    

Исполняя  распоряжение мистера Феджина, Ловкий Плут достал сверток не малых размеров, завязанный  в старую скатерть, и начал передавать один за другим находившиеся в нем  предметы Чарли Бейтсу, который раскладывал их на столе, расхваливая на все лады  их редкие и превосходные качества.    

– Ах,  какой паштет из кроликов, Билл! – воскликнул сей молодой джентльмен,  доставая огромный паштет. – Такое нежное создание, с такими хрупкими  лапками, Билл, что даже косточки тают во рту и незачем их выбирать. Полфунта  зеленого чаю, семь шиллингов шесть пенсов, такого крепкого, что, если засыпать  его в кипяток, с чайника слетит крышка; полтора фунта сахару, чуть мокроватого,  над которым негры здорово потрудились, пока он не достиг такого совершенства.  Две двухфунтовые булки; фунт хорошего свежего масла; кусок жирного глостерского  сыра наилучшего сорта, какого вы никогда и не нюхали.    

Произнеся  этот панегирик, юный Бейтс извлек из своего просторного кармана большую, тщательно  закупоренную бутылку вина и в то же самое время налил из прежней бутылки полную  рюмку чистого спирта, которую больной без всяких колебаний опрокинул себе в  рот.    

– Э, –  воскликнул Феджин, с довольным видом потирая руки. – Вы не пропадете,  Билл, теперь вы не пропадете.    

– Не  пропаду! – повторил мистер Сайкс. – Да я бы двадцать раз мог  пропасть, прежде чем вы пришли ко мне на помощь. Как же это вы, лживая скотина,  на три с лишним недели бросили человека на произвол судьбы когда он в таком  состоянии?    

– Вы  только послушайте его, ребята! – пожимая плечами, сказал Феджин. – А  мы-то принесли ему все эти чудесные вещи.    

– Вещи  в своем роде не плохи, – заметил мистер Сайкс, слегка смягчившись после  того, как окинул взглядом стол, – но что вы можете сказать в свое  оправдание? Почему вы бросили меня здесь, голодного, больного, без денег и  вообще без всего и черт знает сколько времени обращали на меня не больше  внимания, чем на эту вот собаку?.. Прогони ее, Чарли!    

– Никогда  еще я не видел такой потешной собаки! – воскликнул юный Бейтс, исполняя  его просьбу. – Чует съестное не хуже, чем старая леди, идущая на рынок.  Эта собака могла бы сколотить себе состояние на сцене и вдобавок оживить  представление.    

– А  ну, молчи!.. – крикнул Сайкс, когда собака, не переставая рычать, уползла  под кровать. – Так что же вы скажете в свое оправдание, тощий, старый  кровопийца?    

– Меня  больше недели не было в Лондоне. Дела были разные, – ответил еврей.    

– А  другие две недели? – спросил Сайкс. – Другие две недели, когда я  валялся здесь, как больная крыса в норе?    

– Я  ничего не мог поделать, Билл. Нельзя пускаться на людях в длинные объяснения… Я  ничего не мог поделать, клянусь честью.    

– Чем  это вы клянетесь? – с величайшим презрением проворчал Сайкс. – Эй,  вы, мальчишки, пусть кто-нибудь из вас отрежет мне кусок паштета, чтобы отбить  этот вкус во рту, иначе я совсем задохнусь.    

– Не  раздражайтесь, мой милый, – смиренно уговаривал Феджин. – Я никогда  не забывал вас, Билл, никогда.    

– Да,  я готов биться об заклад, что не забывали, – с горькой усмешкой отозвался  Сайкс. – Все время, пока я лежал здесь в жару и лихорадке, вы замышляли  всякие планы и козни: Билл сделает то, Билл сделает это, и Билл сделает все за  чертовски низкую плату, как только поправится – он достаточно беден, чтобы  работать на вас. Если бы не эта девушка, я отправился бы на тот свет.    

– Полно,  Билл, – возразил Феджин, жадно ухватившись за эти слова. – «Если бы  не эта девушка»! Кто, как не бедный старый Феджин, помог вам обзавестись такой  ловкой девушкой?    

– Это  он правду говорит, – сказала Нэнси, быстро шагнув вперед. – Оставь  его, оставь в покое.    

Вмешательство  Нэнси изменило характер беседы, так как мальчики, подметив хитрое подмигивание  осторожного старого еврея, начали угощать ее спиртным, – впрочем, пила она  очень умеренно, а Феджин, обнаружив несвойственную ему веселость, постепенно  привел мистера Сайкса в лучшее расположение духа, притворившись, будто считает  его угрозы милыми шуточками, и вдобавок они от души посмеялись над теми  двумя-тремя грубыми остротами, до которых снизошел Сайкс, предварительно  приложившись несколько раз к бутылке со спиртом.    

– Все  это прекрасно, – сказал мистер Сайкс, – но сегодня я должен получить  от вас наличные.    

– При  мне нет ни единой монеты, – ответил еврей.    

– Но  дома их у вас груды, – возразил Сайкс. – И из них я должен кое-что  получить.    

– Груды! –  вскричал Феджин, воздевая руки. – Да мне не хватило бы даже на…    

– Не  знаю, сколько их у вас накопилось, да и сами-то вы не знаете, потому что  долгонько пришлось бы их считать, – сказал Сайкс. – Но деньги мне  нужны сегодня – коротко и ясно!    

– Хорошо,  хорошо! – со вздохом сказал Феджин. – Я пришлю с Ловким Плутом.    

– Этого  вы не сделаете, – возразил мистер Сайкс. – Ловкий Плут слишком ловок –  он позабудет прийти, или собьется с дороги, или будет увиливать от ищеек и не  придет, или еще что-нибудь придумает в оправдание, если вы дадите ему такой  наказ. Пусть Нэнси идет в вашу берлогу и принесет деньги, чтобы все было в  порядке, а пока ее не будет, я лягу всхрапну.    

После  долгого торга и пререканий Феджин снизил требуемую ссуду с пяти фунтов до трех  фунтов четырех шиллингов и шести пенсов, клятвенно заверяя, что теперь у него  останется только восемнадцать пенсов на хозяйство. Мистер Сайкс хмуро заметил,  что придется ему удовлетвориться и этим, если на большее рассчитывать не  приходится. Затем Нэнси собралась провожать Феджина, а Плут и мистер Бейтс  спрятали еду в буфет.    

Распрощавшись  со своим любезным другом, еврей отправился домой в сопровождении Нэнси и  мальчиков; тем временем мистер Сайкс бросился на постель, намереваясь спать  вплоть до возвращения молодой леди.    

Без  всяких задержек они прибыли в обиталище Феджина, где застали Тоби Крекита и  мистера Читлинга, увлеченных пятнадцатой партией криббеджа, причем вряд ли  нужно говорить, что сей последний джентльмен эту партию проиграл, а вместе с  нею пятнадцатый и последний шестипенсовик, к великой потехе своих молодых  друзей. Мистер Крекит, явно пристыженный тем, что его застали за игрой с  джентльменом, столь ниже его по общественному положению и умственным  способностям, зевнул и, осведомившись о Сайксе, взял шляпу, собираясь уйти.    

– Никто  не приходил, Тоби? – спросил Феджин.    

– Ни  одной живой души, – ответил мистер Крекит, поднимая воротник. – От  скуки я чуть не скис, как дрянное пиво. За вами хорошая выпивка, Феджин, в  награду мне за то, что я так долго сторожил дом. Черт побери! Я отупел, как  присяжный, и заснул бы так же крепко, как Ньюгетская тюрьма, если бы по доброте  своей не вздумал позабавить этого юнца. Чертовская скука, будь я проклят, если  не так!    

С этими  словами мистер Тоби Крекит забрал выигранные деньги и сунул в жилетный карман с  высокомерным видом, словно мелкие серебряные деньги совершенно недостойны  внимания такой особы, как он; покончив с этим, он важно вышел из комнаты элегантной  и благородной поступью, после чего мистер Читлинг, бросавший восхищенные  взгляды на его ноги и сапоги, пока они не скрылись из виду, объявил всей  компании, что знакомство с ним обходится каких-нибудь пятнадцать  шестипенсовиков за свидание, а такой проигрыш он ценит не дороже щелчка.    

– Ну  и чудак же вы, Том, – сказал мистер Бейтс, которого очень позабавило это  заявление.    

– Ничуть  не бывало, – отозвался мистер Читлинг. – Разве я чудак, Феджин?    

– Ты  очень смышленый парень, мой милый, – сказал Феджин, похлопывая его по  плечу и подмигивая другим ученикам.    

– А  мистер Крекит – настоящий франт. Правда, Феджин? – спросил Том.    

– Без  сомнения, мой милый.    

– И  поддерживать с ним знакомство очень лестно. Правда, Феджин? – продолжал  Том.    

– Конечно,  очень лестно, мой милый. Они просто завидуют тебе, потому что с ними он не  хочет водиться.    

– Ну! –  с торжеством воскликнул Том. – Вот в чем дело! Он меня дочиста обобрал. Но  ведь я могу пойти заработать еще, когда мне вздумается, – правда, Феджин?    

– Разумеется,  можешь. Том, и чем скорее пойдешь, тем лучше. Возмести же, не мешкая, свой  проигрыш и не теряй больше времени… Плут! Чарли! Пора вам отправляться на  работу. Пошевеливайтесь! Скоро десять, а ничего еще не сделано.    

Приняв к  сведению намек, мальчики кивнули Нэнси и, взяв свои шляпы, вышли из комнаты; по  дороге Плут и его жизнерадостный друг развлекались, придумывая всевозможные  остроты, направленные против мистера Читлинга, в чьем поведении, нужно отдать  ему справедливость, не было ничего особо примечательного или странного,  поскольку немало есть в столице предприимчивых молодых щеголей, которые платят  значительно больше, чем мистер Читлинг, за честь быть принятыми в хорошем  обществе, и немало изысканных джентльменов (составляющих упомянутое хорошее общество),  которые строят свою репутацию почти на таком же фундаменте, – как и ловкач  Тоби Крекит.    

– А  теперь, – сказал Феджин, когда мальчики вышли из комнаты, – пойду  принесу тебе деньги, Нэнси. Это просто ключ от шкафика, моя милая, где я храню  кое-какие вещи, которые приносят мальчики. Своих денег я никогда не запираю,  потому что мне и запирать нечего, моя милая… ха-ха-ха… запирать нечего.  Невыгодное это ремесло, Нэнси, и неблагодарное. Но я люблю видеть вокруг себя  молодые лица и все терплю, все терплю. Тише, – воскликнул он, торопливо  пряча ключ за пазуху. – Кто это там? Прислушайся.    

Девушка,  сидевшая за столом сложа руки, по-видимому, нисколько не интересовалась, пришел  ли кто-нибудь, или уходит, пока до слуха ее не донесся невнятный мужской голос.  Едва уловив этот звук, она с быстротой молнии сорвала с себя шляпку и шаль и  сунула их под стол. Когда еврей оглянулся, она пожаловалась на жару ослабевшим  голосом, удивительно противоречащим стремительности и страстности ее движений,  что, однако, не было замечено Феджином, стоявшим в то время к ней спиной.    

– Ба! –  пробормотал он, как будто раздосадованный помехой. – Это тот человек,  которого я ждал раньше; он спускается по лестнице. Ни слова о деньгах, пока он  здесь, Нэнси. Он недолго пробудет. Не больше десяти минут, моя милая.    

Приложив  к губам костлявый указательный палец, еврей понес лампу к двери, когда за нею  на лестнице послышались шаги. Он подошел к двери одновременно с посетителем,  который, быстро войдя в комнату, очутился возле девушки, прежде чем успел ее  заметить.    

Это был  Монкс.    

– Всего-навсего  одна из моих молоденьких учениц, – сказал Феджин, заметив, что Монкс попятился  при виде незнакомого лица. – Не уходи, Нэнси.    

Девушка  ближе придвинулась к столу и, мельком, с равнодушным видом посмотрев на Монкса,  отвела взгляд; но когда Монкс перевод глаза с нее на Феджина, она искоса снова  метнула на него взгляд – такой острый и испытующий, что, будь здесь  какой-нибудь наблюдатель и подметь он эту перемену, он с трудом мог бы  поверить, что оба эти взгляда брошены одной и той же особой.    

– Есть  новости? – осведомился Феджин.    

– Очень  важные.    

– И…  и… хорошие? – нерешительно спросил Феджин, словно опасаясь раздражать  собеседника чрезмерным благодушием.    

– Во  всяком случае, неплохие, – с улыбкой ответил Монкс. – На этот раз я  не терял времени. Мне нужно с вами поговорить.    

Девушка  еще ближе придвинулась к столу и не выразила намерения покинуть комнату, хотя и  могла заметить, что Монкс указывает на нее. Еврей, боясь, быть может, как бы  она не заговорила вслух о деньгах, если он попробует ее выпроводить, указал  наверх и увел Монкса.    

– Только  не в ту проклятую дыру, где мы были прошлый раз, – услышала она голос  посетителя, когда они поднимались по лестнице. Феджин засмеялся, ответил  что-то, чего она не разобрала, и, казалось, судя по скрипу досок, повел своего  собеседника на третий этаж.    

Еще не  замерло в доме эхо, разбуженное их шагами, как девушка уже сняла башмаки,  завернула на голову подол платья и, закутав в него руки, остановилась у двери,  прислушиваясь с напряженным вниманием. Как только шум затих, она выскользнула  из комнаты, удивительно легко и бесшумно поднялась по лестнице и скрылась во  мраке наверху.    

Около  четверти часа, если не больше, в комнате никого не было; затем девушка  вернулась той же неслышной поступью, и сейчас же вслед за этим раздались шаги  двух мужчин, спускавшихся по лестнице. Монкс немедленно вышел на улицу, а еврей  снова поплелся наверх за деньгами. Когда он вошел, девушка надевала шаль и  шляпку, якобы собираясь уходить.    

– Что  это, Нэнси? – воскликнул еврей, поставивший свечу на стол, и  отшатнулся. – Какая ты бледная!    

– Бледная? –  повторила девушка, заслоняя глаза руками, как будто для того, чтобы пристальнее  посмотреть на него.    

– Ужасно.  Что это с тобой стряслось?    

– Ровно  ничего. Сидела в этой душной комнате невесть сколько времени, вот и все, –  небрежно ответила девушка. – Ну, будьте добреньки, отпустите же меня.    

Вздыхая  над каждой монетой, Феджин отсчитал ей на ладонь деньги. Они расстались без дальнейших  разговоров, обменявшись только пожеланием спокойной ночи.    

Очутившись  на улице, девушка присела на ступеньку у двери и в течение нескольких секунд  казалась совершенно ошеломленной и неспособной продолжать путь. Вдруг она  встала и, бросившись в сторону, как раз противоположную той, где ждал ее Сайкс,  ускорила шаги и шла все быстрее, пока шаг ее не превратился в стремительный  бег. Окончательно выбившись из сил, она остановилась, чтобы отдышаться, но,  словно опомнившись и поняв, что не сможет осуществить задуманное, в отчаянии  заломила руки и разрыдалась. Может быть, слезы облегчили ее или же она поняла  полную безнадежность своего положения – как бы то ни было, она повернулась и  побежала в обратную сторону чуть ли не с такой же быстротой – отчасти, чтобы  наверстать потерянное время, а отчасти, чтобы приноровить шаг к стремительному  потоку своих мыслей, – и вскоре добралась до дома, где оставила грабителя.    

Если,  представ перед мистером Сайксом, она и выдала чем-нибудь свое волнение, то он  этого не заметил; осведомившись, принесла ли она деньги, и получив  утвердительный ответ, он удовлетворенно пробурчал что-то и, снова опустив  голову на подушку, погрузился в сон, прерванный ее приходом.    

Счастье  для нее, что на следующий день наличие денег заставило Сайкса столько  потрудиться над едой и питьем и к тому же возымело столь благотворное влияние  на его нрав, смягчив его шероховатость, что у него не было ни времени, ни  желания критиковать ее поведение и манеры. Ее рассеянность и нервозность, как у  того, кто готовится совершить какой-то смелый и опасный шаг, требующий  серьезной борьбы, прежде чем принято решение, не ускользнули бы от рысьих глаз  Феджина, который, вероятно, немедленно забил бы тревогу. Но мистер Сайкс, не  отличавшийся особой наблюдательностью и не тревожимый опасениями более тонкими,  чем те, какие можно заглушить неизменной грубостью в обращении со всеми и  каждым, а вдобавок, как было уже указано, находившийся в исключительно приятном  расположении духа, – мистер Сайкс не видел ничего необычного в ее поведении  и в сущности обращал на нее так мало внимания, что, будь даже ее волнение  гораздо приметнее, оно вряд ли вызвало бы у него подозрения.    

К концу  дня возбуждение девушки усилилось, когда же настал вечер и она, сидя возле  грабителя, ждала, пока он напьется и заснет, щеки ее были так бледны, а глаза  так горели, что даже Сайкс отметил это с изумлением.    

Мистер  Сайкс, ослабевший от лихорадки, лежал на кровати, разбавляя джин горячей водой,  чтобы уменьшить его возбуждающее действие, и уже в третий или четвертый раз  пододвинул Нэнси стакан, чтобы та наполнила его, когда вдруг ее вид впервые  поразил его.    

– Ах,  чтоб мне сдохнуть! – воскликнул он, приподнимаясь на руках и всматриваясь  в лицо девушки. – Ты похожа на ожившего мертвеца. В чем дело?    

– В  чем дело? – повторила девушка. – Ни в чем. Чего ты так таращишь на  меня глаза?    

– Что  это еще за дурь? – спросил Сайкс, схватив ее за руку и грубо  встряхнув. – Что это значит? Что у тебя на уме? О чем ты думаешь?    

– О  многом, Билл, – ответила девушка, вздрагивая и закрывая глаза  руками. – Но не все ли равно?    

Притворно  веселый тон, каким были сказаны последние слова, казалось, произвел на Сайкса  более глубокое впечатление, чем дикий, напряженный взгляд, который им  предшествовал.    

– Вот  что я тебе скажу, – начал Сайкс, – если ты не заразилась лихорадкой и  не больна, так значит тут пахнет чем-то другим, особенным, да к тому же и  опасным. Уж не собираешься ли ты… Нет, черт подери, этого ты бы не сделала!    

– Чего  бы не сделала? – спросила девушка.    

– Нет  на свете, – сказал Сайкс, не спуская с нее глаз и бормоча эти слова про  себя, – нет на свете более надежной девки, не то я еще три месяца назад  перерезал бы ей горло. Это у нее лихорадка начинается, вот что.    

Успокоив  себя таким доводом, Сайкс осушил стакан до дна, а затем, ворчливо ругнувшись, потребовал  свое лекарство. Девушка поспешно вскочила, стоя спиной к нему, она быстро  налила лекарство и держала стакан у его губ, пока он пил.    

– А  теперь, – сказал грабитель, – сядь возле меня и чтобы лицо у тебя  было как всегда, а не то я разукрашу его так, что ты сама его не узнаешь.    

Девушка  повиновалась. Сайкс, зажав ее руку в своей, откинулся на подушку, не спуская  глаз с ее лица. Глаза закрылись, открылись снова, опять закрылись и снова  открылись. Он беспокойно повернулся, несколько раз задремывал на две-три минуты  и так же часто вскакивал с испуганным видом, тупо озирался вокруг и вдруг, в ту  самую минуту, когда хотел приподняться, погрузился в глубокий, тяжелый сон.  Пальцы его разжались, поднятая рука вяло опустилась – он лежал словно в полном  беспамятстве.    

– Наконец-то  опий подействовал, – прошептала ловушка, отходя от кровати, – но,  может быть, теперь уже слишком поздно.    

Она  проворно надела шляпку и шаль, изредка боязливо оглядываясь, словно опасаясь,  как бы, несмотря на снотворный напиток, не опустилась на ее плечо тяжелая рука  Сайкса; потом, тихонько наклонившись над постелью, поцеловала грабителя в губы  и, бесшумно открыв дверь комнаты, выбежала на улицу.    

В темном  переулке, который вел на главную улицу, сторож выкрикивал половину десятого.    

– Давно  пробило? – спросила девушка.    

– Через  четверть часа пробьет десять, – сказал сторож, поднимая фонарь к ее лицу.    

– А  мне не добраться туда раньше, чем через час, – пробормотала девушка,  проскользнув мимо него и бросившись бежать по улице.    

Многие  лавки уже закрылись в тех глухих переулках и улицах, которыми она пробегала,  направляясь из Спителфилдс к лондонскому Вест-Энду. Когда пробило десять,  нетерпение ее усилилось. Она мчалась по узкому тротуару; расталкивая прохожих и  проскакивая чуть ли не под самыми мордами лошадей, перебегала запруженные  улицы, где кучки людей нетерпеливо ждали возможности перейти через дорогу.