1 2 3 4 5 6 7 8 
        
Могла себя сожечь
        
В пустом широком поле,
        
В просторе и на воле.
        
Никто б ее извлечь,
        
Никто б не мог оттоле,
        
Когда бы небеса
        
От смертного часа
        
Ее не отдалили
        
И новы чудеса
        
Над ней не сотворили.
        
Она, сказав ко всем последние слова,
        
Лишь только бросилась во пламень на дрова,
        
Как вдруг невидимая сила
        
Под нею пламень погасила.
        
Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух,
        
Остался лишь потребный теплый дух,
        
Затем, чтоб ножки там царевна осушила,
        
Которые в воде недавно замочила.
        
Узрев себя она безвредну на дровах,
        
Вскричала громко: ах!..
        
Сей глас раздался на волнах,
        
Восколебались тихи волны,
        
Всплеснулись рыб различны роды,
        
Взвернулась трижды вкруг
        
Ладья у рыболова,
        
И все то сталось вдруг
        
От Душенькина слова.
        
Не знаю, волею ль не сей внезапный крик
        
В ладье своей старик
        
Назад стремился к бегу
        
Иль чудом вверх воды несло его ко брегу;
        
Но знаю, что потом сей древний в мире дед,
        
Взглянув на близь своей повети[35],
        
Забыл преклонность поздних лет,
        
Пустил из рук рыбачьи сети,
        
Прыгнул из лодки ко дровам
        
И пал к царевниным ногам,
        
Хотя не ведал с нею чуда,
        
Ни кто она была,
        
Зачем туда пришла,
        
Каким путем, откуда.
       
       
        
«О праотец земных родов,
        
Иль сын, конечно, праотцов! —
        
Царевна к старцу вопияла. —
        
Ты помнишь бытность всех времен
        
И всяких в мире перемен;
        
Скажи, как свет стоит с начала,
        
Встречалось ли когда кому
        
Несчастье, равно моему?
        
Я резалась и в петлю клалась,
        
Топилась и в огонь бросалась,
        
Но горькой учести моей,
        
Прошед сквозь огонь, прошед сквозь воду,
        
И всеми видами смертей
        
Приведши в ужас всю природу,
        
Против желания живу,
        
Бессмертие имею в муку
        
И тщетно смерть к себе зову.
        
Подай свою мне в помощь руку,
        
Скончай мой век, мне свет постыл!»
        
«Но кто ты?» — старец вопросил.
        
«Я Душенька… люблю Амура…»
        
Потом заплакала, как дура;
        
Потом, без дальних с нею слов,
        
Заплакал вместе рыболов,
        
И с ней взрыдала вся натура.
        
Потом сказал ей тот же дед,
        
Что смерти ей на свете нет,
        
Как по себе она не чает,
        
И что еще она не знает
        
Готовых ей в прибавок бед;
        
Что злоба гневной к ней богини
        
Проникла в самые пустыни;
        
Что, каждому в пример и в страх,
        
Во всех подсолнечных местах
        
Уже ее вины открыты
        
И грамоты о том прибиты
        
В распутиях и во вратах.
        
Притом старик роптал в слезах,
        
Что злобе попускают боги,
        
И, строгую виня судьбу,
        
Повел царевну он к столбу,
        
Где ближние сошлись дороги.
        
Царевна там сама прочла
        
Прибитый лист, в большую меру;
        
А что она в листе нашла,
        
Скажу по точному манеру.
        
«Понеже Душенька прогневала Венеру,
        
И Душеньку Амур Венере в стыд хвалил;
        
Она же, Душенька, румяны унижает,
        
Мрачит перед собой достоинство белил
        
И всяку красоту повсюду обижает;
        
Она же, Душенька, имея стойный стан,
        
Прелестные глаза, приятную усмешку,
        
Богиню красоты не чтит и ставит в пешку;
        
Она же взорами сердцам творит изъян,
        
Богиней рядится и носит хвост в три пяди[36], —
        
Того или иного ради,
        
Венера каждому и всем
        
О гневе на нее своем
        
По должной форме извещает
        
И всяку милость обещает
        
Тому, кто Душеньку на срок
        
К Венерину лицу представит.
        
А буде кто ее оправит
        
Противу силы оных строк,
        
Иль буде где ее укроет,
        
Иль повод даст укрыться ей,
        
Тот век вины своей не смоет
        
Ни самой кровию своей».
       
       
        
Всплеснула Душенька руками,
        
Прочтя толь грозные слова:
        
«О боги! видите вы сами, —
        
Вопили камни и древа, —
        
На то ли Душенька жива,
        
На то ль одарена красами,
        
И чем виновна перед вами,
        
Когда родилась такова?»
        
Уже тогда весь мир читал о ней сыскную,
        
Весь мир о ней равно жалел:
        
Иной бранил богиню злую,
        
Другой сыскную драть хотел.
        
Одни, из должности, цитерские пролазы
        
Твердили по утрам о Душеньке приказы,
        
Который всяк потом охотно забывал,
        
И Душеньку, кто мог, охотно укрывал,
        
Но как то ни было, бояся ли пролазов,
        
Бояся ли приказов,
        
Водима ль стариком,
        
Иль собственным умом,
        
Царевна наконец за благо рассудила
        
Просить о помощи степеннейших богинь,
        
Счастливее она б богов о том просила;
        
Но с времени, когда Амура полюбила,
        
По мысли никого в богах сыскать не мнила:
        
Кто резок был иль трус, кто горд иль глупый шпынь,
        
И, может быть, она в то время находила
        
В верховнейших богах немалу часть разинь.
        
Вначале Душенька пошла просить Юнону,
        
Которая тогда, оставив небеса,
        
За мужем бегала и в горы и в леса.
        
Она могла б давать несчастным оборону,
        
Но собственну свою тогда имела грусть.
        
Юнону хоть любил Юпитер по закону,
        
Любя других, не мог к ней верности соблюсть;
        
Везде по свету волочился,
        
Был груб, был дик,
        
Как вепрь иль бык,
        
И часто под дождем по целым дням мочился.
        
И после до ушей Юноны слух проник,
        
Что подлинным быком в Европе он явился
        
И подлинным дождем к Данае он спустился,
        
Забыв отца богов достоинство и чин.
        
Для множества таких причин
        
И, может быть, за то, как видела Юнона,
        
Что Душенька сама
        
Могла Юпитера соделать без ума,
        
«Поди, — сказала ей богиня вышня трона, —
        
Проси о деле Купидона,
        
Или поди проси других,
        
А мне довольно бед своих».
       
       
        
Царевна, по народной вере,
        
Пошла с прошением к Церере.
        
В те дни сбирался хлеб с полей,
        
И хлебодатная богиня
        
У всех своих тогда являлась олтарей,
        
Тогда на всех лилась от ней
        
Щедрота, милость, благостыня.
        
Но доступ для сего к Церерину лицу
        
Дозволен только был жрецам или жрецу,
        
И кто к богине шел для просьбы иль вопроса,
        
Не мог услышан быть без жертвы и приноса;
        
А Душенька была в то время всех бедней,
        
И не было тогда у ней
        
Отцовских денег, ни перстней;
        
Возненавидев жизнь, как знают все, дурила
        
И добрым людям их дорогой раздарила.
        
Остался у нее пастуший сарафан,
        
Который был ей дан
        
Разумным рыболовом,
        
Чтоб в сем наряде новом
        
Укрыть ее от бед хотя через обман;
        
Осталась красота, о коей все трубили,
        
Но красоты чужой богини не любили,
        
И, им последуя, жрецы, известно то,
        
Отменный дар красот вменяли ни во что.
        
Жрецы тогда ее, до будущего лета,
        
Отправили оттоль без всякого ответа.
       
       
        
В сей скорби Душенька, привыкши всех просить,
        
Минерву чаяла на жалость преклонить.
        
Богиня мудрости тогда на Геликоне
        
Имела с музами ученейший совет
        
О страшном некаком наклоне
        
Бродящих близ земли комет,[37]
        
Которы долгими хвостами,
        
Пугая часто робкий свет,
        
Пророчили беды местами
        
И Аполлонов путь
        
Грозили в мир запнуть.
        
На все же, что тогда царевна представляла,
        
Без всякой жалости богиня отвечала,
        
Что мир без Душеньки стоял из века в век;
        
Что в обществе она не важный человек;
        
И паче, как хвостом комета всех пугает,
        
На Душеньку тогда взирать не подобает.
        
К Диане Душенька явить не смела глаз;
        
Богиня та любви не ведала зараз:
        
Со свитой чистых дев, к свободе устремленных,
        
К невинной вольности, нося колчан и лук,
        
Пускаясь быстро в бег, любя проворство рук,
        
Гонялась за зверьми в пустынях отдаленных.
        
Никто не нарушал дотоль ее забав;
        
Еще не видела она Эндимиона,
        
И строгостью себе предписанна закона
        
Лишила б Душеньку и милостей и прав.
       
       
        
Куда идти? еще к Минерве иль к Церере?
        
Поплакав, Душенька пошла к самой Венере.
        
Проведала она, бродя по сторонам,
        
Что близко от пути, в приятнейшей долине,
        
Стоял известный храм
        
С надвратной надписью: «Прекраснейшей богине».
        
Нередко в сих местах утех всеобщих мать,
        
Мирских сует слагая бремя,
        
Любила отдыхать.
        
Туда от разных стран народ во всяко время
        
Толпой стекался воздыхать.
        
Иные шли туда богиню прославлять,
        
Другие к милостям признание являть,
        
Другие ж их просить иль просто погулять.
        
В таком стечении народа
        
Несчастна Душенька, избрав тишайший час
        
И кроясь всячески от всех сторонних глаз,
        
Со трепетом рабы туда искала входа.
        
Одною лишь в бедах
        
Надеждой утешалась,
        
Что, может быть, она, хоть вольности лишалась,
        
Увидит в сих местах
        
С Венерой Купидона
        
И, забывая страх
        
Строжайшего закона,
        
Вдавалась в сладости различных лестных дум,
        
Какими упоен бывает страстный ум.
        
В сих мыслях Душенька приближилась ко храму
        
И там, задумавшись, едва не впала в яму,
        
Куда от разных жертв за двор
        
Смешался в кучу разный сор.
        
Но, впрочем, все места казались тамо садом,
        
И благовонная катилася роса
        
На мирту, на лимон, на всяки древеса,
        
И храм курился вкруг душистым всяким чадом.
       
       
        
По сказкам знают все, что шелковы луга,
        
Сытовая вода, кисельны берега
        
Богине красоты всегда принадлежали
        
И по долине там дороги окружали.
        
Издревле бог войны
        
Строжайший дал приказ, в угодность сей богине,
        
Чтоб вечно в той долине
        
Трубы военной звук не рушил тишины.
        
Известно всем, что там и самы дики звери
        
К овцам ходили в двери
        
И овцы, позабывши страх,
        
Гуляли с ними на лугах
        
И с самой вольной простотою
        
Питались киселем с сытою,
        
Навеки в животе,
        
В здоровье, красоте;
        
Живуща тварь не убивалась,
        
Насильством кровь не проливалась,
        
Неведом был скорбящих глас,
        
И вся природа всякий час
        
Согласием сочетавалась.
        
В средине сих лугов,
        
И вод, и берегов
        
Стоял богинин храм меж множества столпов.
        
Сей храм со всех сторон являл два разных входа:
        
Особо — для богов,
        
Особо — для народа.
        
Преддверия, врата, и храм, и олтари,
        
И каждая их часть, и каждая фигура,
        
И обще вся архитектура
        
Снаружи и внутри
        
Изображала вид игривого Амура,
        
Иль вид забав и торжества
        
Властительного там прекрасна божества;
        
Венеры чудное рождение из пены
        
И всяка с нею быль, приятная в чертах,
        
Особо виделись в картинах и в коврах,
        
Какими изнутри покрыты были стены.
        
Во внутренности там различных олтарей
        
Различны дани приносились
        
От всех наук, искусств, художеств и затей,
        
И знатных и простых людей,
        
Которы все в число достойнейших просились:
        
Иной, желая приобресть
        
Любовью к некой Музе честь
        
И данью убедить любовницу скупую,
        
Привесил в уголок цевницу золотую;
        
Другой, себе избрав,
        
По праву иль без права,
        
В любовницы Палладу
        
И тщася получить лавров венец в награду,
        
Привесил ко столбу
        
Серебряну трубу;
        
Иной, ища любви несклоннейшей Алкмены,
        
Во храме распестрил малярной кистью стены.
       
       
        
Но дани, приносимы в храм
        
Не по богатству иль чинам,
        
Могли казаться тамо кстати;
        
И часто там простой пастух,
        
Неся богине в дар усердный только дух,
        
Предпочитаем был блистательнейшей знати.
        
На среднем олтаре,
        
Под драгоценнейшим отверстым балдахином,
        
Стоял богинин лик особым неким чином,
        
Во всей поре,
        
Во всей красе и в полной славе,
        
В подобной, как она на некакой горе
        
Явилась в прежни дни к Парисовой расправе
        
И спор между богинь решила красотой.
        
Сей лик, казалось, был божественной рукой
        
Из мрамора иссечен
        
И после в образец художества примечен.
        
Носился в мире слух, что будто Пракситель[38]
        
Оттуда взял модель
        
И, точно по примеру,
        
Представил в первый раз во всей красе Венеру.
        
Никто из вшедших в храм не мог или не смел
        
Не преклонять колен пред сим прекрасным ликом;
        
И каждый, как умел,
        
Богине гимны пел,
        
В усердии глуша один другого криком.
        
Над храмом извивался рой
        
Амуров, смехов, игр, зефиров,
        
Которы всякою порой
        
Туда слеталися от всех возможных миров.
       
       
        
В летучем их строю
        
И те при храме были,
        
Которые в раю
        
При Душеньке служили.
        
В сей час они опять над прежней госпожой
        
В неведеньи летали,
        
Резвились и журчали;
        
Но Душенька тогда под длинною фатой,
        
Под длинным сарафаном,
        
Для всех была обманом:
        
Вошла во храм с толпою в ряд
        
И стала в стороне у самых первых врат.
        
От робости она сих мест не примечала,
        
Иль, помня прежнюю блаженну жизнь свою,
        
Когда сама была богинею в раю,
        
Полками разных слуг сама повелевала,
        
И песни и хвалы сама от всех слыхала,
        
Сей храм напоследи за редкость не считала, —
        
По воле то решить читатель может сам.
        
Но в храме, лишь едва лицо свое открыла,
        
В минуту все глаза к себе оборотила.
        
Возволновался храм,
        
Умолкли гимны там,
        
Пресеклись жертв приносы,
        
И всюду слышались лишь вести иль вопросы.
        
Я прежде не сказал,
        
Что весь народ Венеру
        
В сей день по слуху ждал
        
Из Пафоса в Цитеру.
        
Увидя ж Душеньку, согласно весь народ
        
Один другому в рот
        
Шептал за новы вести:
        
«Венера здесь тайком!..
        
Бежит от всякой чести!..
        
Венера за столбом!..
        
Венера под платком!..
        
Венера в сарафане!..
        
Пришла сюда пешком!..
        
Во храм вошла тишком!..
        
Конечно с пастушком!..»
        
И весь народ в обмане
        
Пред Душенькою вдруг колена преклонил.
        
Жрецы, со множеством курящихся кадил,
        
Воздев умильно длани,
        
Просили Душеньку принять народны дани
        
И с милостью воззреть
        
На всяки нужды впредь.
        
В сие волнение народа
        
Возникла вдруг молва у входа,
        
Что сущая уже богиня оных мест,
        
Влеча с собой толпы служителей на въезд
        
И яблоко держа Парисово в деснице,
        
Со всею славою, в блестящей колеснице
        
В тот час из Пафоса ко храму прибыла,
        
И вдруг при сей молве Венера в храм вошла.
       
       
        
Но кто представит живо,
        
В словах или чертах,
        
Богинин гнев, народный страх
        
И общее во храме диво,
        
И боле Душеньку, в невинном торжестве,
        
При самом храма божестве.
        
Вотще в то время всех царевна уверяла,
        
Зачем туда пришла
        
И кто она была,
        
Большая часть людей от ней не отставала,
        
Забыв, что в храм сама Венера прибыла.
        
Богиня, сев на трон и скрыв свою досаду,
        
Колико скрыть могла,
        
Оставила в сей день другие все дела
        
И тот же час приказ дала
        
Представить Душеньку во внутренню преграду.
        
«Богиня всех красот! не сетуй на меня, —
        
Рекла царевна к ней, колена преклоня. —
        
Я сына твоего прельщать не умышляла:
        
Судьба меня, судьба во власть к нему послала.
        
Не я ищу людей, а люди в слепоте
        
Дивятся завсегда малейшей красоте.
        
Сама искала я упасть перед тобою,
        
Сама желаю я твоею быть рабою,
        
И в милость только то прошу себе напредь,
        
Чтобы всегда могла твое лицо я зреть».
        
«Я знаю умысл твой!» — Венера ей сказала
        
И, тотчас кончив речь,
        
С царевной к Пафосу отъехать предприяла,
        
Притом с насмешкой приказала
        
В пути ее беречь.
        
Сажают Душеньку в особу колесницу,
        
Запрягши в путь сорок станицу;
        
А для беседы с ней, как будто ей чета,
        
Садятся тут же рядом
        
Четыре фурии, изверженные адом:
        
Коварство, Ненависть, Хула и Клевета.
        
Оставим разговор сих фурий ухищренных
        
И скажем наконец, к каким трудам она
        
Венерой в Пафосе была осуждена
        
И кто был вождь ее на службах повеленных.
        
Из многих дел и слов,
        
В умах напечатленных,
        
Известно мщение богов,
        
Во гневе раздраженных.
        
Нередко сильные, прияв на небе власть,
        
Бессильных поборали,
        
Чернили и марали,
        
И все, что только бы могло пред ними пасть,
        
Ногами попирали.
        
В счастливейших веках,
        
Конечно, нет примера
        
Такому мщению, какое, всем во страх,
        
Противу Душеньки умыслила Венера!
        
Умыслила свою умножить красоту,
        
А Душеньку привесть, сколь можно в дурноту,
        
Чтоб все от Душеньки впоследок отвращались
        
И только бы тогда Венерою прельщались.
       
       
        
Не знаю, в первый день, иль лучше, в перву ночь,
        
Довольная своею жертвой,
        
Богиня в мщении послала царску дочь
        
Принесть чрез три часа воды живой и мертвой.
        
Известен весь народ
        
О действе оных вод:
        
От первой кто попьет — здоровье получает;
        
А от другой попьет — здоровье потеряет;
        
Но в сем пути никто не возвращался жив.
        
Царевна, к службе сей, как должно прицепив
        
Под плечи два кувшина,
        
Пошла без дальна чина,
        
Пошла на все труды
        
Искать такой воды.
        
Куда? и кто в пути ей будет провожатым?
        
Амур во все часы ее напасти зрел
        
И тотчас повелел
        
Своим слугам крылатым
        
Поднять и перенесть царевну в тот удел,
        
Где всяки воды протекают,
        
Мертвят, целят и помогают.
        
Зефир, который тут по склонности прильнул,
        
Царевне на ухо шепнул,
        
Что воды окружает
        
Большой и толстый змей свернувшись вкруг кольцом,
        
И никого отнюдь к водам не допускает,
        
Как разве кто его забавит питьецом.
        
Притом снабдил ее большою с пойлом флягой,
        
Которую велел, явясь туда с отвагой
        
И змею речь сказав, в гортань ему воткнуть.
        
Когда же пасть свою при пойле змей разинет
        
И голову с хвостом в то время разодвинет,
        
То Душенька найдет себе свободный путь
        
Живую ль мертвую ль водицу почерпнуть.
        
Зефир лишь то сказал, царевна путь скончала, —
        
Явилася у вод
        
И, змею поклонясь умильну речь сказала,
        
Котору выдала в последок и в народ:
        
«О Змей Горынич Чудо-Юда!
        
Ты сыт во всяки времена,
        
Ты ростом превзошел слона,
        
Красою помрачил верблюда,