1 2 3 4 5 6 
      
Суеверие
     
     
      
       
Когда кокушечки кукуют,
       
То к худу и к добру толкуют.
       
Старухи говорят: «Кому вскричит сто раз,
       
Тому сто лет и жить на свете;
       
А если для кого однажды пустит глас,
       
Тому и умереть в том лете».
      
      
       
А к этому теперь я басенку сварю,
       
И вас, читатели, я ею подарю.
       
Ходила Девка в лес, услышала Кокушку,
       
И стала Девушка о жизни ворожить:
       
«Скажи, Кокушечка, долгонько ли мне жить?
       
Не выпущу ли я сего же лета душку?»
       
Кокушка после слов сих стала куковать,
       
А Девушка моя, разиня рот, зевать.
       
Подкралася змея и Девку укусила,
       
Подобно как цветок средь лета подкосила;
       
Хотя Кокушка ей лет со ста наврала,
       
Но Девка от змеи в то ж лето умерла.
      
     
     
Между 1763 и 1767
    
    
     
      
Господин с слугами в опасности жизни
     
     
      
       
Корабль, свирепыми носим волнами в море,
       
Лишася всех снастей, уж мнит погибнуть вскоре.
       
В нем едет Господин, при коем много слуг;
       
А этот Господин имел великий дух,
       
Спросил бумаги в горе
       
И, взяв ее, слугам отпу́скную писал,
       
А написав ее, сказал:
       
«Рабы мои, прощайте,
       
Беды не ощущайте,
       
Оплакивайте вы лишь только смерть мою,
       
А вам я всем отпу́скную даю».
       
Один из них сказал боярину в ответ:
       
«Велик нам дар такой, да время грозно;
       
Пожаловал ты нам свободу, только поздно,
       
С которой вскорости мы все оставим свет».
      
      
       
В награде таковой немного барыша,
       
Когда она дается
       
В то время, как душа
       
Уж с телом расстается.
      
     
     
Между 1763 и 1767
    
    
     
      
Крестьянин, Медведь, Сорока и Слепень [51]
     
     
      
       
Мужик пахал в лесу на пегом на коне;
       
Случился близко быть берлог на стороне.
       
В берлоге том Медведь лежал в часы тогдашни,
       
Увидел мужика, трудящася вкруг пашни;
       
Покиня зверь берлог,
       
Хотя и не легок,
       
Да из берлога скок;
       
Мужик, зря зверя, стонет,
       
В поту от страха тонет,
       
А иногда его составы все дрожат;
       
Хотел бы тягу дать, да ноги не бежат,
       
Что делать, сам не знает,
       
И пашню, и коня с собою проклинает.
       
Меж тем Медведь на пашню шасть.
       
Пришла напасть;
       
Мужик хлопочет:
       
«Медведь, знать, скушать хочет
       
Меня
       
И моего коня;
       
Уж о коне ни слова,
       
Была бы лишь моя головушка здорова».
       
Ан — нет:
       
Медведь был сыт, не надобен обед,
       
Медведю пежины[52] крестьянския кобылы
       
Понравились и стали милы;
       
Медведь
       
Желает на себе такую ж шерсть иметь.
       
За тем крестьянину он делает поклоны
       
И говорит: «Мужик,
       
Не устрашись, услыша мой медвежий крик;
       
Не драться я иду, не делай обороны,
       
А я пришел просить,
       
Чтоб мог такую ж шерсть носить,
       
Какая у твоей кобылы;
       
Мне пятна черные по белой шерсти милы».
       
Крестьянин, слыша те слова,
       
Сказал: «Теперь цел конь, цела и голова,
       
Полезны эти вести.
       
Медведю нуждица пришла, знать, в пегой шерсти».
       
Вещает с радости: «Медведь,
       
Коль хочешь на себе шерсть пегую иметь,
       
Так должен ты теперь немножко потерпеть;
       
Не будь лишь злобен,
       
Связаться дай и стань коню подобен,
       
А именно ты будешь пег, как конь».
       
Медведь связаться дал, мужик расклал огонь
       
И, головеньку взяв, ей стал Медведя жарить,
       
Подобно как палач в застенке вора парить,
       
И, наконец, лишь головенькой где прижмет,
       
Тут шерсти нет
       
И пежина явилась.
       
Медведю пегая уж шерсть не полюбилась;
       
Он, вырвавшись из рук мужичьих, побежал
       
И, рынувшись в берлог, под деревом лежал,
       
Лижа дымящи раны.
       
«Охти, — он говорил, — крестьяне все тираны
       
И хуже всех людей,
       
Когда они так жгут всех пегих лошадей;
       
Когда б я знал то прежде,
       
Не думал бы вовек о пегой я одежде».
       
Лишь речь Медведь скончал,
       
Сороку бес к крестьянину примчал,
       
А эти птицы
       
Охочи до пшеницы,
       
И только что она на пашню прыг,
       
Поймал ее мужик,
       
Поймал, как вора.
       
Худая с мужиком у бедной птицы ссора:
       
Он скоро воровство Сороке отомстил, —
       
Ей ноги изломав, на волю отпустил.
       
Сорока полетела
       
И кое-как на то же древо села,
       
Подле которого Медведь берлог имел.
       
Потом ко мужику Слепнишка прилетел
       
И сел лошадушке на спину;
       
Не стоит мужику для мух искать дубину,
       
Рукой Слепня поймал
       
И ног уж не ломал,
       
Но наказание другое обретает:
       
В Слепня соломинку втыкает
       
И с нею он его на волю ж отпускает.
       
Слепень взвился и полетел,
       
С Сорокой вместе сел.
       
Меж тем уж солнушко катилося не низко,
       
Обед был близко,
       
Конец был ремесла;
       
Хозяйка к мужичку обедать принесла.
       
Так оба сели
       
На травке да поели.
       
Тогда в крестьянине от сладкой пищи кровь
       
Почувствовала — что? К хозяюшке любовь;
       
«Мы время, — говорит, — свободное имеем,
       
Мы ляжем почивать;
       
Трава для нас — кровать».
       
Тогда — и где взялись? — Амур со Гименеем,
       
Летали вкруг,
       
Где отдыхал тогда с супругою супруг.
       
О, нежна простота! о, милые утехи!
       
Взирают из-за древ, таясь, игры и смехи
       
И тщатся нежные их речи все внимать,
       
Была тут и сама любви прекрасна мать[53],
       
Свидетель их утех, которые вкушали;
       
Зефиры сладкие тихохонько дышали
       
И слышать все слова богине не мешали…
       
Медведь под деревом в болезни злой лежал,
       
Увидя действие, от страха весь дрожал,
       
И говорит: «Мужик недаром так трудится:
       
Знать, баба пегою желает нарядиться».
       
Сорока вопиет:
       
«Нет,
       
Он ноги ей ломает».
       
Слепень с соломиной бурчит и им пеняет:
       
«Никто, — кричит, — из вас о деле сем не знает,
       
Я точно ведаю сей женщины беду:
       
Она, как я, умчит соломину в заду».
      
      
       
Читатель, баснь сия ту мысль тебе рождает,
       
Что всякий по себе о прочих рассуждает.
      
     
     
Между 1763 и 1767
    
   
   
    
     
ЭПИГРАММЫ
    
    
     
      
На болтуна
     
     
      
       
Довольно из твоих мы грома слышим уст:
       
Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст.
      
     
     
1772
    
   
   
    
     
ЗАГАДКИ
    
    
     
      
«Я в трех частях земли; меня в четвертой нет…»[54]
     
     
      
       
Я в трех частях земли; меня в четвертой нет;
       
Меня ж иметь в себе не может целый свет;
       
Но мир меня в себе имеет, и комар;
       
Не может без меня земной стояти шар.
       
В пещерах и морях всегда меня сретают,
       
Во вихрях и громах неложно обретают;
       
И так меня ж в себе имеют все борцы.
       
Тот назвал уж меня, кто назвал огурцы.
       
Еще ли ты меня не знаешь? Я есмь…
      
     
     
1773
    
   
   
    
     
ПРИМЕЧАНИЯ
    
    
Василий Иванович Майков (1728–1778) родился в семье ярославского помещика. Детство провел в усадьбе отца. Учился в Петербургской академической гимназии, но не закончил ее. Служил в Семеновском гвардейском полку. Был близок к Сумарокову и разделял его литературные вкусы. С 1762 года печатался в журналах, редактировавшихся Херасковым.
    
В 1767–1768 годах был секретарем в Комиссии по составлению уложения, а в 1770 году назначен прокурором Военной коллегии. На 60-е начало 70-х годов падает наиболее плодотворный период литературной деятельности Майкова. В это время им были написаны оды, басни, послания, сонеты две герои-комические поэмы «Игрок ломбера» (1763) и лучшая из них ― «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771) — наиболее значительные произведения из всего творчества В. Майкова.
    
В годы реакции, наступившие после разгрома Пугачевского восстания, в творчестве В. Майкова наступает заметное поправение; примером этого может послужить пастушеская драма «Деревенский праздник» (1777). Умер Майков в Москве.
    
Сочинения В. Майкова печатаются по тексту книги: Василий Майков, Избранные произведения (библиотека поэта. Большая серия), «Советский писатель», М.—Л. 1966.