1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— И всё?
    
«Да», — ответил голос.
    
— А мое сердце?
    
«Прах», — ответил голос.
    
— А мой мозг?
    
«Прах», — ответил голос.
    
— А мои легкие?
    
«Прах».
    
— А мои ноги?
    
«Прах».
    
— А мои руки?
    
«Прах».
    
— А мои глаза?
    
«Прах».
    
— Понятно, — сказала я.
    
«Ты прах, — сказал голос, — и ко праху вернешься».
    
Чем больше голос говорил, тем тяжелее делались мои руки, тем тяжелее делались мои ноги, и в конце концов даже дышать сделалось тяжело.
    
Тогда я посмотрела вниз и увидела, что на тротуаре чисто, и я принесла в лейке воды и облила тротуар. А потом оттерла листьями и травой. Терла так сильно, что на суставах пальцев появились белые завитки кожи.
    
«Прах», — сказал голос, и я кивнула.
    
Я закрыла калитку, поставила лейку на место, вымыла руки под краном. Звезды сияли так ярко, будто пульсировали.
    
— Звезды тоже из праха, — сказала я вдруг.
    
«Всё из праха», — сказал голос.
    
Тут что-то вдруг блеснуло, что-то, что мне очень хотелось ухватить. Но оно сразу исчезло. Я пошла в дом, заперла входную дверь и поднялась к себе.
   
   
    
     
Прах и звезды
    
    
Одна из моих хороших мыслей заключается в том, что в этом мире нет больших вещей, только много маленьких, которые цепляются одна за другую, и что есть другие миры, для которых мы такие же крошечные, как самые крошечные человечки из Красы Земель, что Млечный Путь, который люди считали всем мирозданием, — лишь одна из миллиардов других галактик, а за ними лежит космос в миллиарды миллиардов раз больше, чем даже самые отдаленные части Вселенной, которые ученые могут увидеть в самые большие телескопы, а за ними лежат другие Вселенные, и так до бесконечности.
    
Я люблю думать о том, что все это может быть даже еще больше; мы знаем про такие вещи, как пространство и время, потому что есть свет, но мы понятия не имеем о том, что происходит там, где темно, а там могут быть другие миры, другие измерения, другие Большие Взрывы — а все это тот же Бог, только названный по-другому. Я люблю думать, что произошло просто вот что: Вселенная вдохнула, встрепенулась, и мы возникли на один миг, пока мячик не упадет обратно и Вселенная не выдохнет. Я люблю думать, что с определенной точки зрения все вещи совершенно одинаковые и вся наша история — просто слой краски на дверной ручке при виде с самого верха Эйфелевой башни, а мы — птичья какашка на слое краски на этой ручке.
    
Я говорю себе: маленькие вещи все равно большие, а большие вещи — маленькие, вены петляют, как реки, волоски растут, как трава, а для жука мох — настоящий лес, а очертания материков и облаков над Землей из космоса кажутся цветными бликами в стеклянных шариках. Я думаю, что оболочка туманности из кислорода и водорода похожа на кляксу, оставшуюся от капли молока, когда оно поднимается в кастрюле. Я думаю о скалах на картинках, и о прахе, и о галактиках во Вселенной, и все они выглядят снежинками во время вьюги, а черные дыры кажутся жемчужинами в глубоких футлярах, туманности — пузырями в ванной, ячейками ульев, клеточками листа, сеточкой на носу у шмеля. Что извивы туманностей и провалы в пламени сияют одинаковым светом, и если смотреть и на те и на другие, глазам становится тепло и мокро.
    
Я говорю себе, что антилопы гну разбегаются в разные стороны, как муравьи, что земля — синий пузырь, плывущий в темноте, а живая клетка — космический корабль. Обломки хвостатых камней, до которых от нас много световых лет, которые вылетают из туманности после взрыва, — они как колоски на синем небе, если лечь летом в кукурузном поле, где небо васильково-синее и в него вздымаются колосья.
    
Я говорю себе, что в облаках есть замки, в расселинах камня — горы, во прахе у моих ног — шоссейные дороги, на тыльной стороне листьев — города; что на луне есть лицо, а в моем глазу — галактика, а у меня в макушке — настоящий водоворот.
    
И тогда я понимаю, что я совсем огромная и совсем маленькая, что я просуществую вечность и исчезну в один миг, я молода, как мышонок, и стара, как Гималаи. Я стою на месте, и я вращаюсь. И если я прах, тогда я — прах звезд.
   
   
    
     
Кукурузное поле
    
    
В ту ночь, когда я пошла на улицу и убрала за мальчишками, я поняла, что можно сделать то, про что ты думаешь, что тебе этого не сделать. Я поняла, что нет ничего невозможного, оно кажется невозможным только потому, что ты этого не делал раньше. Очень полезно знать такие вещи.
    
В понедельник Нил ничего не сказал о том, что мы к ним приходили. Может, потому, что его папа велел ему ни в коем случае со мной не связываться, а может, потому, что миссис Пирс буквально не спускала с него глаз. Она делала ему замечания за ошибки в орфографии и пунктуации, за грязь под ногтями, за то, что он отстал от остальных в классе. Он больше ничего не говорил, но я несколько раз ловила на себе его взгляд. Мне хотелось крикнуть: «Я тебе ничего не делаю! Я тебе больше никогда ничего не буду делать!» — но приходилось сидеть тихо.
    
В тот вечер я сказала Богу:
    
— Я ему ничего не делаю, а Нил по-прежнему бесится.
    
«А с этим ничего не поделаешь, — сказал Бог. — Ты уже запустила этот процесс. Заварить кашу легко — потом расхлебать трудно».
    
— Тогда я больше вообще ничего не буду делать, — сказала я. — Больше никогда и ничего!
    
«Посмотрим», — сказал Бог.
    
Всю ту неделю я не делала ничего нового в Красе Земель, я только рассказывала истории. Я рассказала историю про красный шарик, который хотел подняться как можно выше и поднимался, пока не достиг космического пространства, а там он очень скоро запутался, где верх, а где низ, где вход, а где выход, где будущее, а где прошлое, — и в конце даже не мог понять, двигается он или нет.
    
Я рассказала историю про эскимоса, который поймал огромную рыбу, и они подружились, и рыба не хотела возвращаться в море. Но жить на суше с эскимосом она тоже не могла, потому что постоянно ломала лед, на котором стоял эскимос, и в конце концов они построили из китовой кости лодку и рыба увезла эскимоса за собой, и больше их никогда не видели.
    
Я рассказала историю про скрипача, который играл такие красивые мелодии, что даже птицы на деревьях подхватывали их и потом пели ему и днем и ночью. Умолкали они только тогда, когда он им играл, но ночью он играть не мог, и спать тоже не мог, и есть не мог, так что в конце концов он сломал свою скрипку и убежал.
    
Я рассказала историю про кукурузное поле. Кукуруза еще не созрела и просила солнце ее согреть. Солнце ее согрело, и початки пожелтели. Кукуруза потянулась к небу. Расцвела, раскинулась, дотянулась до синевы. «Согрей меня еще», — попросила она. Солнце лизнуло початки. Кукуруза потемнела. Она лопотала и шелестела. На краю поля показался дымок. Потом огонек. «Согрей меня еще», — попросила кукуруза. Огонек был из обертки от энергетического напитка «Люкозейд». Его начал раздувать ветер. Кукуруза стала потрескивать. Кто-то поскакал в соседний город и забил в колокол на площади. Люди прибежали отовсюду с ведрами, шлангами, чайниками и цистернами с водой. Но хотя они трудились весь день, хотя кукуруза кричала солнцу, что уже горит, солнце не останавливалось; скоро на том месте, где было поле, осталось одно пустое место.
    
    
Мне показалось, что Краса Земель делается уродливой. Я уже не могла вспомнить, зачем вообще ее сотворила. Улицы стали тесными, поля — бурыми, реки — тусклыми, солнце превратилось обратно в лампочку, море из зеркала показалось дурацкой затеей. Я подумала, а может, так бывает всегда. Интересно, есть ведь, наверное, и другие вещи, на которые я смотрела не так.
    
Я сообразила, что постоянно переживаю из-за Нила Льюиса, хотя по-хорошему должна переживать за папу. В среду после школы я пошла в магазин на углу купить конфет и прочитала в газете: «СТОЛКНОВЕНИЯ МЕЖДУ ПИКЕТЧИКАМИ И РАБОЧИМИ. ТРОЕ АРЕСТОВАНЫ». В газете была фотография мужчины — он лежал перед грузовиком, который въезжал в ворота завода, а полицейские в касках, со щитами, верхом на лошадях бились с людьми, вооруженными бейсбольными битами и крышками от мусорных баков. Человека с окровавленным лицом держали сзади за свитер. Я так удивилась, что просто замерла столбом. Папа мне ничего такого не говорил.
    
Я дошла до конца улицы и посмотрела с холма на завод и поняла, какой он на самом деле странный, будто спящий зверь, — здоровенная черная штуковина с трубами, башнями, лестницами, столбами, а над ней висело огромное облако дыма, будто пар от дыхания. И где-то там внутри был папа.
    
    
Мальчишки стучали в дверь каждую ночь, но папа больше не выходил. Их теперь было больше, чем раньше, причем уже больших, человека четыре-пять, а с ними был Нил Льюис; они плевались, ругались и ездили верхом друг на друге. Папа звонил в полицию, но, когда приезжала машина, мальчишки успевали смыться. Для них это была такая игра — рассыпаться по закоулкам, услышав шум машины. Полицейские никого не обнаруживали, мы ложились спать, мальчишки возвращались, и все начиналось заново.
    
Вечером в четверг произошло кое-что новое. Не было никакого грохота, только стукнула крышка почтового ящика. Папа переждал минуту, потом пошел в прихожую. Он стоял у двери, в руке у него был клочок бумаги.
    
— Что это? — спросила я.
    
Папино лицо ничего не выражало.
    
— Ничего, — сказал он. — Ничего.
    
— Записка от мальчишек? — спросила я.
    
Тогда папа сказал:
    
— Джудит, пожалуйста.
    
Будто бы ему было больно, и боль эту причинила я. Он раньше никогда со мной так не говорил, и я вернулась в кухню.
    
Я услышала его голос:
    
— Я прошу вас выслать машину. Они еще здесь… да… я не могу этого сказать по телефону. — Он немного помолчал. Потом заговорил снова, но тише. Он сказал: — Я уверяю вас, что вы решительно не правы… да… разумеется. Принесу при первой возможности.
    
— Ты понесешь эту записку в полицейский участок? — спросила я, когда он вернулся в кухню.
    
— Джудит, я попросил бы тебя не подслушивать, когда я разговариваю по телефону. — Он подбросил в печку еще угля, потом прихлопнул дверцу и сказал: — С завтрашнего дня будь так добра ходить в школу не задворками, а по главной улице, хорошо? И пожалуйста, во время обеденного перерыва не уходи никуда со школьной площадки.
    
— Ладно, — сказала я.
    
— И еще, не связывайся с этим мальчишкой. Он совсем дурной. Завтра я позвоню в школу и поговорю с ними; если полиция ничего не в состоянии сделать, может, от школы будет толк.
    
— Правда? — сказала я. Меня стало тошнить.
    
— Да, — сказал папа. — Это необходимо прекратить.
    
Через несколько минут мы сидели у печки, и тут что-то бухнуло во входную дверь. Раздались крики. Голоса были старше, чем у Нила и Ли, а еще звучал смех. Раздался еще один удар в дверь, мы услышали, как в палисаднике затрещали кусты. Папа прочистил горло, очень отрывисто, — мне показалось, что у него перехватило дыхание.
    
Мы сидели тихо-тихо, а шум все не стихал, а воздух вокруг делался все разреженнее. Это продолжалось долго-долго. Очень долго. Я не понимаю, как может звук парализовать, но именно это с нами и произошло. Мне ужасно хотелось двинуться, мне никогда в жизни ничего так сильно не хотелось, но я не могла. Папина кожа выглядела так, будто по бокам его головы что-то натягивается. Вдруг он вскочил и подошел к шкафу. Достал Библию и протянул мне.
    
— Читай, — сказал он.
    
— Что?
    
— Читай.
    
— Откуда?
    
— Откуда хочешь.
    
Я все смотрела на него, и он сказал:
    
— Давай!
    
— «Посему так говорит Господь о царе Ассирийском: „не войдет он в этот город, и не бросит туда стрелы, и не приступит к нему со щитом, и не насыплет против него вала. По той же дороге, по которой пришел, возвратится, а в город сей не войдет", говорит Господь».
    
— Громче, — сказал папа.
    
— «„Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего". И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали поутру, и вот, все тела мертвые».
    
— Громче!
    
Только горло у меня болело, будто бы я простудилась. Папа выхватил у меня Библию и стал читать сам. Он держал книгу на вытянутой руке и читал очень отчетливо, приподняв подбородок. Он читал, пока часы в прихожей не пробили девять, все время, пока снаружи звучали смех и голоса, а я не поднимала головы.
    
Вскоре после девяти приехала полицейская машина — на этот раз папа ее не вызывал, и я стала гадать, кто бы мог; решила, что, наверное, миссис Пью или мистер Нисдон.
    
Папа велел мне лечь спать в промежуточной спальне, я не стала спрашивать почему. Он долго не ложился, а когда пошел спать, я услышала, как он запер засов на входной двери и подтащил к ней что-то тяжелое.
   
   
    
     
Шестое чудо
    
    
Не знаю, звонил папа в школу или нет, но в пятницу, во время урока математики, пришел мистер Уильямс, что-то сказал миссис Пирс и они оба вышли из класса; через минуту вернулись, и миссис Пирс сказала:
    
— Нил, мистер Уильямс хочет с тобой поговорить.
    
Нил густо покраснел и вышел вслед за мистером Уильямсом. Через десять минут вызвали Гарета и Ли. Нил в класс больше не вернулся, а Гарет и Ли вернулись, бледные и притихшие.
    
Я попросила у миссис Пирс разрешения выйти, она пристально посмотрела на меня и спросила:
    
— С тобой все в порядке?
    
Я кивнула. В туалете мне показалось, что меня стошнит, однако не стошнило, я просто посидела на полу рядом с унитазом, прислонившись головой к кафелю.
    
До конца дня я чувствовала, что миссис Пирс наблюдает за мной, а после уроков она сказала:
    
— Джудит, я знаю, тебе сейчас нелегко. Но мы постараемся помочь и тебе, и твоему папе. Я хочу, чтобы ты это знала. Мы добьемся того, чтобы все это прекратилось.
    
    
Поздно ночью меня разбудил чей-то голос. Папа стаскивал с меня одеяло и говорил:
    
— Вставай скорее, Джудит.
    
— Что, Армагеддон? — спросила я.
    
— Нет, пожар.
    
— Краса Земель! — сказала я.
    
И хотя несколько дней назад она казалась мне глупой затеей, теперь я поняла, что она мне очень нужна.
    
— Быстрее, надень халат.
    
Папа взял меня за руку, мы выскочили на лестничную площадку и сбежали вниз.
    
— Краса Земель! — сказала я. — Можно, я ее заберу? Ну пожалуйста! Я просто суну ее в мешок!
    
Я боялась, что заплачу — а папа терпеть не может, когда плачут.
    
Он сказал:
    
— До твоей комнаты огонь не доберется, Джудит, пожарные уже едут.
    
На нижних ступеньках мы прикрыли лица рукавами, потому что из-под дверей передней комнаты шел дым, перебежали через прихожую в кухню и выскочили в сад за домом.
    
Миссис Пью стояла у своей задней двери в халате, с сеточкой на волосах. Губы ее были не накрашены, лицо не было вымазано этой белой штукой, и она выглядела почти нормальным человеком, вот разве что тряслась. Она подкручивала слуховой аппарат и кричала:
    
— Вы там целы?
    
Папа сказал:
    
— С нами все в порядке. Можно, Джудит пока побудет у вас?
    
Миссис Пью сказала: «Конечно!», протянула мне руку и велела идти за ней.
    
Миссис Пью сварила мне горячего шоколада, я сидела у кухонной стойки и пыталась разглядеть в окне сад за нашим домом, а Оскар сидел на подоконнике, насупленный, потому что его разбудили, и дергал хвостом.
    
— Ужасная история, — сказала миссис Пью. — Настоящий кошмар. Я вот все время боюсь, что у меня тоже случится пожар. Правда, пока, слава богу, ни одного не было.
    
Я услышала, как к дому подъехала большая машина, как хлопнула дверь. В небе замелькали синие вспышки. Я услышала в нашем доме мужские голоса. Открылась задняя дверь. Я услышала крики и какой-то ровный звук, а иногда доносился шум, будто тащили что-то тяжелое.
    
Вскоре после того, как я допила вторую чашку шоколада, пришел папа и сказал, что всё закончили. Пострадало только окно в передней комнате.
    
Миссис Пью спросила:
    
— Господи, да как же это случилось?
    
Папа сказал, что в окно гостиной бросили кирпич. Кирпич, сказал папа, был обмотан тряпкой. Тряпка намочена в бензине. Потом, видимо, следом швырнули спичку. Папа говорил все это очень спокойно.
    
Миссис Пью все моргала и моргала и дотрагивалась до горла. Я испугалась, что она упадет в обморок. Она сказала:
    
— Обязательно оставайтесь ночевать у меня! Нельзя вам возвращаться.
    
Папа сказал:
    
— Если можно оставить Джудит — спасибо, а сам я должен присмотреть за домом, так что лягу в передней комнате.
    
— Там же окно разбито! — сказала миссис Пью.
    
— Пожарные его заколотят, — сказал папа. — Я утром приду за Джудит.
    
Я дошла с ним за двери.
    
— Можно, я пойду с тобой домой?
    
— Нет, тебе лучше остаться у миссис Пью.
    
— Ну пожалуйста!
    
— Только на одну ночь, Джудит.
    
    
Я спала в комнате в дальней части дома миссис Пью на мягкой пуховой перине, от которой пахло попурри. Меня от этого запаха мутило. Было так мягко, что мне казалось, я падаю. Хотелось добежать до своей комнаты, где была дощатая кровать, колючие одеяла и никакого запаха. Я принялась раскачиваться взад-вперед.
    
— Господи, — сказала я, — как же Ты мог такое допустить?
    
«Я бы на твоем месте задал Себе тот же вопрос».
    
— Что? — сказала я. — Ты хочешь сказать, я должна… Эй? Эй!
    
Ответа не было.
    
В ту ночь мне снился дом, сделанный из обувной коробки. В окно проталкивали кирпичик из конструктора «Лего». Полыхала оранжевая бумага; сдвигаясь, она потрескивала. Пламя напомнило мне о чем-то, но я не могла сообразить о чем. В передней комнате спала тряпичная кукла, я кричала, чтобы она проснулась. Куколка выбежала на лестничную площадку и разбудила куклу из чистилок для трубки. Пламя поднималось по лестнице. Куколки сбивали языки пламени, они гасли, потом оживали с новой силой.
    
Когда я проснулась, я будто бы поднялась из воды — утонула в обратном направлении, было почти так же мучительно. А потом я вдруг поняла, что напомнили мне языки пламени: целлофановую обертку с бутылки «Люкозейда».
    
    
На следующее утро — было еще совсем рано — за мной пришел папа. Я посмотрела на него, мы вышли через калитку миссис Пью в свой садик, но папино лицо мне ничего не сказало, на нем вообще не было никакого выражения.
    
В доме все пропахло дымом. В передней комнате кафель почернел, стены у окна тоже почернели, на полу стояли черные лужи. Кресла были черные, проеденные до внутренностей. Краска на маминой швейной машинке пошла пузырями и кое-где отстала. На месте бывшего окна был лист фанеры.
    
Палисадник напоминал одну из тех картинок, где показано, как будет выглядеть мир после Армагеддона. Дипсис у окна передней комнаты сгорел полностью, зимние розы — тоже. Вишня обуглилась, на земле валялись угли. Ковер, кресло и стол были свалены у калитки, они тоже были черными.
    
Моя комната была точно такой, какой я ее оставила, — одеяло откинуто, Краса Земель на прежнем месте, две куколки, которые мне приснились, целы и невредимы.
    
Я опустилась на колени. Я снова и снова повторяла: «Спасибо!», сложив ладони. Потом открыла глаза. И они застыли.
    
Потому что прямо посреди Красы Земель было кукурузное поле, то самое, подожженное солнцем, и половина поля была накрыта оберткой от бутылки «Люкозейда».
   
   
    
     
Хозяин и слуга
    
    
Я села на край ванны и сказала:
    
— Не понимаю, не понимаю, не понимаю.
    
Вытерла рот, спустила воду.
    
Потом вернулась к себе в комнату, смяла обертку от «Люкозейда» и свернула поле. Растоптала землю, разбросала травинки. Поставила человечков на место, банки с водой туда же. Сказала:
    
— Я не понимаю. Я не хотела устраивать пожар. Я просто играла.
    
«Ты еще не сообразила? Все, что ты делаешь, может стать настоящим», — произнес голос.
    
— Нет! — сказала я. — Я думала, это только если я специально.
    
«Когда ты сотворяла это поле, тебе было страшно, — сказал Бог. — От страха еще и не такое может произойти. Это как призывать беду в молитве».
    
— Но это значит, что в любой момент может случиться что угодно, — сказала я, — причем совершенно из ничего, на пустом месте!
    
Бог сказал:
    
«Подумай, а не начал ли твой игрушечный мир жить своей жизнью».
    
— Тогда я его выброшу! — сказала я. — Он мне не нужен! И вообще, это не я! Это Ты! Это не по моей воле все происходит. Это Ты устроил пожар! Я же сказала, что больше ничего не буду делать, и я не шутила. Не нужен мне этот дар! Я хочу от него избавиться, насовсем!
    
«Любой дар требует искусного обращения, — сказал Бог. — Иногда трудно сказать, кто хозяин, а кто слуга. В любом случае, боюсь, его нельзя просто так взять и вернуть».
    
— Почему? — спросила я. — Никто же ничего не говорил о том, что он мне навсегда.
    
«Видишь ли, ты стала мне очень полезной. Да и в любом случае дар нельзя включать и выключать по первому желанию».
    
— Тогда все просто, — сказала я. — Я больше ничего не буду делать, вообще никогда.
    
«Это легко сказать».
    
— А вот увидишь!
    
«Дар никуда не денется», — сказал Бог.
    
— Забери его, пожалуйста, — сказала я и крепко прикусила губу, чтобы не заплакать. — Я каждый раз задумываю одно, а происходит другое. Все время что-то да не так.
    
«Это по одной причине: Что-то и Ничто связаны гораздо теснее, чем думают люди», — сказал Бог.
   
   
    
     
Темное Вещество
    
    
Папа говорит, что во Вселенной очень много этого Чего-то, мы его видим, можем измерить, оно занимает место, предметы отскакивают от него и движутся дальше своим путем. Но еще во Вселенной есть Ничто, его столько же, сколько и Чего-то, его не видно, его нельзя измерить, и люди натыкаются на него чисто случайно.
    
Я долго думала: а Ничто тоже сотворил Бог или оно образовалось само собой? Может быть, Что-то просто не могло возникнуть без Ничто. Да, Ничто невидимо, но это не значит, что оно не обладает силой. Оно гораздо опаснее, чем Что-то, потому что его не видно, но оно может поглощать вещи. В некоторых местах Ничто обладает такой силой, что поглощает все нам известное. И это называется Темным Веществом.
    
Папа говорит, что именно Темное Вещество Бог использовал для создания Вселенной. Оно втягивало в себя вещи, и те исчезали без следа или выскакивали с другой стороны, изменившись настолько, что уже совсем больше на себя не походили. Папа объяснил мне: Темное Вещество — это как внешняя поверхность коробки, а вещество — это внутренняя поверхность. Мы сидим в этой коробке, поэтому видим только Что-то. Но если взять тот же кусок картона и перевернуть его, станет ясно, что речь идет просто о двух разных сторонах одного и того же предмета. Собственно, если потом сложить коробку заново, шиворот-навыворот, ты и не заметишь разницы. И это говорит о том, что Ничто и Что-то очень похожи друг на друга. Как же понять, что у тебя перед глазами — Что-то или Ничто? Как проверить, где ты — внутри коробки или снаружи? А никак. В этом-то вся беда: внешняя и внутренняя сторона, в зависимости от того, где ты находишься, выглядят совершенно одинаково.
   
   
    
     
Забор
    
    
Я писала дневник, подняла глаза и увидела в дверях папу. Я отложила дневник и спросила:
    
— Мы идем проповедовать?
    
— Нет. — Глаза у него были темными. — Надень что попроще и пошли вниз.
    
Я больше ничего не успела спросить — папа исчез. Через минуту я услышала, как хлопнула задняя дверь и что-то задребезжало. Я спрятала дневник под половицу, надела комбинезон и свитер и пошла вниз. Папа тащил к входной двери какие-то доски. Он сунул мне в руку ведерко с гвоздями и сказал: «Отнеси к забору». Я пошла в палисадник и стала там ждать.
    
Мир был сине-желтым и блестел, как алмазы, а воздух был таким холодным, что в носу щипало. Гора сегодня выглядела так, будто силуэт ее процарапали булавкой. На вишне сидел снегирь, он запел, и нотки застывали каплями свинца и падали вокруг меня.
    
Через минуту папа вернулся с пилой, досками и двумя канистрами из-под молока. Он поставил канистры на землю и положил на них первую доску.
    
— Держи крепко, — сказал он мне, и я взялась за конец доски.
    
Папа начал пилить. При каждом движении тело его содрогалось, а звон пилы рвал воздух. Лицо его было красным. Доска упала на землю, папа взял следующую.
    
Держать доски было просто ужасно. Когда зубья пилы застревали, меня подбрасывало вместе с доской. Когда полотно пилы изгибалось, у меня клацали зубы.
    
Папа начал прибивать отпиленные доски к стене палисадника. Я не поняла, зачем ему это нужно, стена-то перед палисадником уже есть, а на стене — решетка, такие же ограды были во всех соседних домах, но тем не менее я стала подавать ему гвозди. Он прибивал доски по обе стороны решетки и вгонял гвозди так глубоко, что дерево трескалось, так глубоко, что даже шляпки скрывались. Он вбивал гвозди повсюду, под разными углами; один раз попал молотком по пальцу, до крови.
    
Забив досками решетку, он начал прибивать еще один ряд сверху. Доски были разной длины и толщины. Они начинались и кончались на разных уровнях. Если они были слишком короткими, папа прибивал одну к другой. Если между ними образовывался зазор, он забивал его цементным раствором, камнями, битым кирпичом. Мне казалось, он бы и себя вбил в одну из щелей, если бы мог.
    
Он не смотрел на меня, не разговаривал со мной. Около десяти часов он начал издавать какие-то звериные звуки. От этих звуков у меня замерло в груди, а руки сделались ватными. Папа сказал:
    
— Ты на что вытаращилась?
    
И я отвернулась, чтобы он не видел, как я плачу.
    
Папа работал все утро, без еды и питья, от его дыхания в воздухе клубился пар. Он то и дело выкрикивал, что ему нужно, и я подавала как можно быстрее. Он сбросил свитер, рубашка была мокрой от пота.
    
На противоположном тротуаре собралась кучка людей. Там были миссис Эндрюс, и мистер Эванс, и мистер Эндрюс. Наверное, они никогда не видели, чтобы забор строили с такой скоростью. В половине двенадцатого мистер Нисдон вышел из двери соседнего дома и остановился на тротуаре. Он упирался руками в бока и быстро моргал.
    
Папа то ли не увидел его, то ли сделал вид, что не видит.
    
— Макферсон! — крикнул мистер Нисдон. — Вы что там такое затеяли?
    
— Забор! — сказал папа.
    
Мистер Нисдон сказал:
    
— А вам не пришло в голову сперва поставить нас в известность?
    
— Молоток! — крикнул папа; я подала ему молоток.
    
Мистер Нисдон посмотрел в один конец улицы, потом снова на нас. Потряс головой, посмотрел в другой конец. Взмахнул руками. Потом посмотрел на папу и сказал:
    
— А он будет высоким?
    
— Не знаю! — сказал папа. Приколотил еще одну доску. — Гвозди!
    
Миссис Пью просунула голову через решетку в другой части ограды и сказала:
    
— Джон, налить вам чашку чая?
    
— Нет, спасибо, миссис Пью! — сказал папа.
    
Мистер Нисдон сказал:
    
— Эй, эй, а ну-ка погодите! Я хочу знать, какой высоты будет этот забор! Он уже отбрасывает тень к нам в палисадник и выглядит совершенно чудовищно! Вы не имеете права его возводить без нашего согласия!
    
Папа продолжал заколачивать гвозди.
    
Грудь мистера Нисдона начала подниматься и опускаться.
    
— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!
    
Папа крикнул:
    
— Гвозди!
    
Снова появилась миссис Пью и сказала:
    
— А может, травяного настоя?
    
Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.
    
Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:
    
— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!
    
    
В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.
    
Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.
    
— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.
    
— Такой высоты?
    
— Мы и так уже улицу не видим.
    
— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.
    
Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.
    
Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:
    
— Ты забыл благодарственную молитву.
    
Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.
    
— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.
    
Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:
    
— Ты доела?
    
Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.
    
— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.
    
— Ничего.
    
— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?
    
— Ничего.
    
Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.
    
— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.
    
Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.
    
Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.
    
Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.
    
— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.
    
Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.
    
Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:
    
— Теперь заживет.
    
Я сказала:
    
— А может, еще и забинтовать?
    
Лицо его снова потемнело. Он сказал:
    
— Всего-то заноза, Джудит.
    
Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.
   
   
    
     
Калитка
    
    
На следующий день мы не пошли на собрание, поэтому мне не пришлось решать, надевать или нет пончо Джози. Мы не пошли проповедовать, мы не читали Библию и не ели ягнятину с горькой зеленью. Вместо этого папа сделал калитку.
    
Я в жизни не видела такой калитки, думаю, что и никто не видел — судя по лицам тех, кто проходил мимо. Папа весь день трудился над ней в палисаднике. На земле лежали льдинки и не таяли, потому что солнца не было. Я носила папе чашки с чаем, но он велел мне сидеть дома, потому что очень холодно.
    
Без десяти два позвонил дядя Стэн — спросить, все ли у нас в порядке. Я вдруг подумала — странно, что папа не позвонил ему или Альфу и не рассказал про пожар, но спрашивать, почему, не хотелось. Я сказала, что папа делает калитку. Стэн сказал:
    
— А-а… — А потом сказал: — Ну ладно, если у вас все в порядке… хорошо хоть, вы оба здоровы.
    
— Здоровы, — сказала я. — Позвать папу?
    
— А он занят?
    
Папа как раз прошел мимо окна с калиткой.
    
— Немножко, — сказала я.
    
Стэн сказал:
    
— Ну, не отрывай его по пустякам, малыш. — А потом сказал: — Калитку?
    
— Да.
    
— Ладно, просто скажи, что я звонил, что мы тут без вас скучаем.
    
— Хорошо.
    
Я положила трубку, было как-то странно. Казалось, голос дяди Стэна доносится из какого-то другого мира. Я вдруг пожалела, что мы не пошли на собрание. Я бы даже, так и быть, надела пончо.
    
Папа доделал калитку — она оказалась выше его и по форме как окно в церкви. Толщиной она была в три доски, с металлическими заклепками снаружи, а в самой середине — латунная ручка величиной с ладонь и формой как острие пики. Папа целый час навешивал калитку, по лицу его струился пот, а дышал он с таким звуком, с каким дышат перед смертью. Он показал мне, как открывать калитку, и дал ключ. Ключ был длиннее моей ладони и очень тяжелый.
    
За ужином я сказала:
    
— Дядя Стэн звонил.
    
— А-а.
    
— Спрашивал, не заболели ли мы.
    
— И что ты ему сказала?
    
— Что ты делаешь калитку. Он просил тебе передать, что они скучают. — Я отнесла тарелки в раковину и сказала: — Достать Библии?
    
Папа опустил голову на руки.
    
— Погоди минутку.
    
Я до того не обращала внимания на его руки. Они оказались в два раза больше обычного и еще ярко-красными, будто бы папа сунул их в кипяток. Повсюду порезы, засохшая кровь, лохмотья отставшей, кожи. Пальцы казались сосисками, на которых того и гляди лопнет шкурка.
    
Я вымыла и вытерла тарелки, принесла Библии. Но когда я вернулась, папина голова лежала на руках, а сам он крепко спал.
   
   
    
     
Стена из кольев
    
    
В понедельник Нил Льюис не пришел в школу, я этому очень обрадовалась. Миссис Пирс, похоже, ничего не знала про пожар, остальные тоже, так что если Ли с Гаретом и были тогда вместе с Нилом, они никому ничего не сказали.
    
Когда я вернулась домой, то увидела, что на углу стоят мистер и миссис Нисдон, миссис Эндрюс и мистер Эванс, все с продуктовыми пакетами. Мистер Нисдон говорил:
    
— А мы теперь изволь жить рядом с этим.
    
Мистер Эванс сказал:
    
— Я понимаю, зачем он это построил, но все равно такое недопустимо. Вы только посмотрите на это битое стекло.
    
Миссис Эндрюс сказала совсем тихо:
    
— По-моему, у него в последнее время мозги не в порядке.
    
Мистер Нисдон покачал головой:
    
— Они у него давно не в порядке.
    
Увидев меня, они замолчали, миссис Нисдон улыбнулась, но улыбка вышла нетвердая. Я не стала улыбаться в ответ. И услышала, как она сказала, когда я отошла подальше:
    
— И видит Бог, девчушка у него тоже странная, и чем дальше, тем хуже.
    
Я шла к дому, по мне бегали мурашки. Вошла в калитку, заперла ее за собой. Выглянула в щелку в заборе. Мурашки забегали сильнее. Я подобрала камушек и забралась на обгоревшую вишню. Изо всех сил бросила камушек через забор и сразу спрыгнула вниз. Снова выглянула в щель — они умолкли и смотрели на наш дом.
    
Я дождалась, когда они снова заговорили, взяла еще один камушек, забралась на вишню и бросила его изо всех сил. Он попал мистеру Нисдону в шею, и мистер Нисдон успел меня заметить, прежде чем я спрыгнула вниз. Я видела через забор, как он таращится на наш дом. Миссис Нисдон положила руку ему на рукав. Они ушли к себе.
    
После их ухода мне стало жарко, я села, прислонившись спиной к забору, упираясь каблуками в землю. Я не ушла, пока не приехал папин автобус, хотя к этому времени уже стемнело и меня трясло.
    
— Ты что здесь делаешь? — спросил папа.
    
    
За ужином я сказала:
    
— Мистер Нисдон говорил о том, как ему нравится наш забор.
    
Папа сказал:
    
— Я рад, что он его одобряет.
    
Через несколько минут я сказала:
    
— Он там теперь навсегда?
    
— На ближайшее время.
    
— Хорошо, — сказала я. — Мне он нравится. Самый замечательный забор в мире.
    
В этот вечер мы читали в Библии про Иерусалим. Оказалось, что после смерти Иисуса Иерусалим тоже превратился в Вертеп, а ведь он же был столицей Красы Земель. В 70-м году Бог допустил, чтобы его разрушили римляне. Большинство жителей забыли, что Иисус велел им уходить в горы, — а он велел еще тогда, когда пришло и ушло первое войско. Когда римляне вернулись, было уже поздно. Город обнесли стеной из острых кольев, и там начался голод, люди ели собственных детей.
    
— Спаслись немногие, — сказал папа, — лишь те, кто вспомнил слова Иисуса. Они убежали в горы и оставались там, пока римляне не ушли. Великая Скорбь будет выглядеть точно так же. Мы не должны терять бдительности, ибо она явится как тать в нощи.
    
    
Всю эту неделю, если кому-то нужно было поговорить с папой, им приходилось кричать через забор, тогда он становился на канистру из-под молока и смотрел на них сверху вниз. Почтальону пришлось бросать нам почту через забор: папа сказал, что прибить почтовый ящик — значит напрашиваться на неприятности.
    
Я в тот день сказала папе, что мне нравится наш забор, но когда я возвращалась из школы и кто-то еще шел по улице, я не пользовалась обычным входом, а сворачивала в проулок и входила через заднюю калитку.
    
В своей комнате я тоже больше не могла сидеть, потому что мне было плохо рядом с Красой Земель. Я все пыталась вспомнить в точности, что там где находится, но так и не сообразила, сдвинулось что-нибудь с места или нет. Перед сном у меня сильно разболелась голова, пришлось попросить у папы парацетамола.
    
Я легла спать, повернувшись спиной к Красе Земель, но потом мне стало страшно и я опять повернулась к ней лицом. В какой-то момент мне приснилось, что человечки накинули веревки на ножки кровати и лезут по ним, и я проснулась, когда человечек, которого я сделала похожим на Нила Льюиса, стал пришпиливать мои волосы к матрасу зубочистками.
    
После уроков я долго ходила по палисаднику и смотрела в щели забора. Как будто бы я была невидимкой, только какая уж тут невидимость: если какой дом и был виден издалека и всем, так это наш. Будь наш город Иерихоном, нам не пришлось бы вывешивать в окно красную веревку, Бог и сам бы понял, какой дом сохранить от разрушения.
    
Я, конечно, соврала папе, что мистеру Нисдону нравится наш забор, но одному человеку он действительно понравился. Во вторник миссис Пью возвращалась из магазина с тележкой и сказала:
    
— Вот бы и мне что-нибудь в таком роде. На него очень удобно вешать корзинки.
    
Она попросила узнать у папы, не построит ли он и ей такой забор, но я не стала узнавать. Папа вел себя странно.
    
Каждый вечер после чтения Библии он сидел в промежуточной комнате и разбирал счета — вернее, он говорил мне, что собирается делать именно это, но когда я заглядывала в замочную скважину, он просто смотрел в пустоту. Когда я однажды забыла погасить свет в прихожей, он рассердился, а еще он рассердился, когда я хотела выбросить хлебную корку, потому что на ней была плесень. Он сказал:
    
— Это обыкновенный пенициллин, радуйся, что в доме вообще есть еда!
    
Спать он ложился раньше обычного и спал теперь, как правило, на матрасе на кухонном полу. Перед сном он обходил сад и убеждался, что задняя калитка заперта. Потом заходил в дом, отключал электричество и вешал над задней дверью топор. Я лежала в кровати, смотрела в окно на город и думала про всех этих жителей Иерусалима. И все пыталась понять, кто же на этот раз будет римлянами и если они сюда явятся, сумеем ли мы убежать в горы.
   
   
    
     
Видение
    
    
В пятницу Нил Льюис снова пришел в школу. Я почувствовала, что он входит в класс, еще до того, как увидела, хотя вошел он не так, как обычно. Тихо сел на свое место. А потом сделал странную вещь. Он посмотрел на меня через плечо, будто чтобы убедиться, что я там есть, и в этот момент я все поняла. Я поняла, что это он устроил пожар, вместе с братом и приятелями, и меня замутило. Трудно сказать, почему — от злости или от страха, но я поняла, что не должна больше думать про Нила Льюиса, ни одной секундочки, потому что если подумаю, случится что-нибудь плохое.
    
В понедельник меня разбудил странный звук: хлопок и рев. Рев раздался через полсекунды после хлопка. Я посмотрела вниз и увидела, что папа стоит на тротуаре. В одной руке у него банка коричневой краски, в другой — кисть. Он окунал кисть в банку и стряхивал ее на забор. Стряхивал и ревел. Лицо у него было перекошено, как будто он плакал.
    
Я никогда не видела у папы такого лица, от этого мне стало так плохо, как еще никогда не было в жизни. Я минутку посидела на кровати. Потом пошла вниз. Когда я вышла в калитку, папа заорал: «Марш в дом! Одежду испортишь!» Но я успела разглядеть, что там, на заборе, слова, написанные большими круглыми буквами, я успела разобрать каждую букву.
    
Я поднялась к себе, свернулась клубочком и закрыла глаза. Заткнула пальцами уши, надавила, надавила еще сильнее. Заскрипела зубами. Но я все равно слышала рев и видела папино лицо.
    
Тут мне пришло в голову, что мне очень хочется сделать Нилу что-нибудь очень плохое.
    
На первом уроке в голове было жарко и тесно, как в тот день, когда я сотворила первое чудо. В школе мы делали снежинки — складывали бумажные кружки, вырезали в них узор, потом снова разворачивали. Обычно я люблю делать такие вещи, люблю смотреть, как узоры вдруг оживают, когда развернешь снежинку, но тут взгляд мой все время переползал на Нила.
    
Он сидел с Кевином и Люком, подперев щеку рукой. Вид у него был скучающий, сонный. Солнце било ему в волосы, ресницы казались даже белее обычного. Я подумала: глядя на него, и не догадаешься, какой он на самом деле. И не догадаешься, что он пишет на чужих заборах и что вытворяет в чужих палисадниках. Я стала дальше вырезать снежинку, но в глазах все поплыло и ножницы попадали не туда, куда мне было нужно. Я снова подняла глаза. Нил как раз засовывал большой палец в ноздрю. Он увидел, что я смотрю на него. А увидев, улыбнулся, глаза его превратились в щелочки, а губа выпятилась.
    
Я опустила глаза и закусила губу, давила зубами, пока не почувствовала железный вкус. Я подумала про папу, про то, что он говорил о прощении. Стала думать про все хорошее, все правильное, все светлое, но ничего не получилось, я продолжала вырезать. Что-то поднималось внутри, миллионы мелких вещей, они бежали врассыпную по рукам к кончикам пальцев, ползали по волосам и позвоночнику.
    
Перед глазами возникли точки. Раздался рев. В классе стало темнеть.
    
Не знаю, что заставило меня поднять взгляд, но, подняв, я увидела, что за спиной у Нила Льюиса кто-то стоит. Лица было не видно, оно как бы скрылось в дымке. А кроме этого, в классе было пусто. Этот кто-то взял голову Нила в свои руки, дернул ее назад, потом резко опустил на парту. Я подскочила. Голова упала с глухим стуком, парта закачалась.
    
Рев делался все громче. Руки снова завели голову Нила назад. Кожа его была натянута, глаза выпучены. Рот округлился в букву «о». Руки опустили голову на парту, Нил закричал. В этот раз, когда он поднял голову, из носа у него текла кровь.
    
Он попытался встать, но не удержал равновесия. Руки снова опустили его голову на парту. В этот раз он ударился о край, и я услышала звук помягче, будто раскололся капустный кочан.
    
Я открыла рот, но из него не донеслось ни звука. Меня вдавило в стул. Глаза закрывались, я падала. Руки снова опустили голову на парту. Лицо уже не было похоже на лицо Нила. Руки опустили голову еще раз. Нил перестал кричать. На месте рта у него была дыра, на месте глаз — два комочка мяса, нос распластался по щеке.
    
И тут раздался голос:
    
— Джудит! Ты меня слышишь?
    
Только рев не прекращался, и руки продолжали опускать голову на парту.
    
— Джудит!
    
Меня кто-то тряс. Рев прекратился, вернулся свет, в классе опять оказались люди.
    
На плечах у меня лежали руки миссис Пирс, лицо ее было белым. Анна, Мэтью и Люк таращились на меня. Остальные тоже. Я посмотрела вокруг. И Нил таращился. Он выглядел как обычно. С ним ничего не случилось.
    
Тело мое было мокрым. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Миссис Пирс разжала мне пальцы и вынула из них ножницы. Пальцы были в порезах, от снежинки остались одни лохмотья.
   
   
    
     
Что ты наделала?
    
    
— Что с тобой случилось? — сказала миссис Пирс.
    
Я сидела на скамейке под вешалкой в раздевалке.
    
— Не знаю. В голове стало жарко.
    
— С тобой это бывало раньше?
    
Я никогда не видела у нее такого серьезного лица. Она сказала:
    
— Я должна об этом поговорить. С твоим отцом. Пожалуйста, попроси его зайти ко мне при первой возможности. Сейчас мне нужно вернуться в класс. Ты хочешь домой?
    
Я кивнула.
    
— Хорошо, — сказала миссис Пирс. — Я попрошу кого-нибудь тебя проводить.
    
— Не надо, — сказала я. — Я сама дойду. Тут недалеко.
    
— Нет, — сказала миссис Пирс. — Подожди, я пришлю Анну, и она тебя проводит.
    
Когда она ушла, я встала и вышла из школы.
    
Не помню, как я шла домой, но как-то, видимо, шла. Не помню, какая была погода — дождь, вьюга, шторм, — но что-то такое, видимо, было. Не помню, как я перешла дорогу без Сью, но как-то, наверное, перешла. Не помню, как я свернула на нашу улицу, как вошла в калитку, как открыла дверь, как поднялась наверх и села рядом с Красой Земель, но я, по всей видимости, сделала все эти вещи, потому что потом я уже помню — я смотрю на фигурку, похожую на Нила Льюиса, встаю, наступаю на нее ногой. Помню ощущение — фигурка у меня под ногой, помню рев в голове, помню, что я произносила слова, которых раньше никогда не слышала, вроде: «Я тебе всю юшку из жил выпущу», хотя я не знала, что такое «юшка» и бывает она в жилах или нет. Я не знала, я это говорю или нет, потому что я не чувствовала ни своего рта, ни своего голоса, а увидев свое отражение в море, я не узнала собственного лица. А потом рев стал стихать, и после этого я совсем ничего не помню.
    
Когда я открыла глаза, в голове было так, будто я ею ударилась, а язык плохо помещался во рту. Свет от уличного фонаря падал на поля и холмы и города Красы Земель. Какой-то голос говорил: «Что ты наделала?»
    
Потом он сказал: «На сей раз ты, похоже, действительно что-то наделала».
    
— Не наделала, — ответила я.
    
«Смотри», — сказал голос.
    
Я подняла с пола фигурку Нила и посмотрела на нее. Голова висела на сторону, одна нога была длиннее другой, одна рука отвалилась. Лицо распалось на кусочки.
    
Я приставила руку к телу, но она не держалась. Я прикрепила голову на место, но она свесилась снова. С лицом вообще ничего было не сделать. Я прислонилась к стене и закрыла глаза.
    
— Это ничего не значит, — сказала я.
    
«Что, и пожар тоже ничего не значил?»
    
— Я его сделаю заново.
    
«Что Я тебе говорил про то, что сделанного не воротишь?»
    
— Мне плевать! — ответила я. — Все равно сделаю. Я все поправлю.
    
Я достала проволоку, шерсть, пластилин. Отмерила проволоки, переделала голову, но руки у меня тряслись. Переделала руки и ноги, переодела человечка, сделала ему новые волосы, заново нарисовала лицо, только глаза стали меньше, а нос прямее, а щеки круглее, чем следовало. Корректурной ленты, чтобы сделать полоску на брюках, у меня не осталось, а еще новая фигурка вышла на сантиметр меньше.
    
Я оттолкнула ее в сторону.
    
— Это ничего не значит, — сказала я.
    
Но я знала: это значит больше, чем все остальные мои поступки.
   
  
  
   
    
Книга 4
    
ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА
   
   
    
     
В ожидании
    
    
Пока во вторник Нил не вошел в класс, мне было плохо.
    
— Вот! — сказала я Богу, когда Нил развалился на своем стуле. — Ничего! Я же тебе говорила.
    
«Цыплят по осени считают», — сказал Бог.
    
В тот вечер я записала в дневнике: «С Нилом ничего не случилось».
    
В среду мы довырезали снежинки и развесили по классу, дошли в «Паутинке Шарлотты» до того места, где они собираются ехать на ярмарку, написали еще по стихотворению. Только на сей раз мое просто никуда не годилось. Да и все остальное я делала непонятно как. Умножала вместо того, чтобы делить, путала существительные и глаголы, не той стороной вклеила график в тетрадку по математике, а ртутный столбик покрасила красным вместо серебряного.
    
Миссис Пирс вызвала меня к своему столу. Она спросила:
    
— Джудит, ты нормально себя чувствуешь?
    
— Да, миссис Пирс.
    
— Как твоя рука? — спросила она.
    
Но с руками у меня все было в порядке, я тогда не сильно порезалась.
    
Миссис Пирс сказала:
    
— Ты попросила своего папу прийти ко мне?
    
Я покраснела.
    
— Да, — сказала я.
    
Только было очень важно, чтобы папа ни за что не пришел в школу, потому что тогда миссис Пирс расскажет ему, что я по-прежнему говорю про Бога и про чудеса.
    
Перед ней лежала моя тетрадка. Только два примера были отмечены плюсиками. Она сказала:
    
— Не в примерах дело, Джудит. Ты их можешь решить, даже не просыпаясь. Но я хотела спросить — может, ты расскажешь, что тебя беспокоит?
    
Я пожала плечами.
    
— Дома у тебя все в порядке?
    
Я кивнула.
    
— Как твой папа переносит забастовку?
    
Я подумала как. Когда папа возвращался с работы, лицо его было бледным, но голос спокойным. Мы ужинали и изучали Библию. Потом он уходил в промежуточную комнату просматривать счета, насаженные на металлический штырь, а я шла наверх. Потом он проверял, как там забор, возвращался в дом, вешал топор над задней дверью и отключал электричество.
    
— Вроде нормально, — сказала я.
    
Миссис Пирс сказала:
    
— Джудит, запомни: понадобится с кем-нибудь поговорить, я всегда здесь. Поняла?
    
— Да, — ответила я.
    
    
В четверг мы получили письмо из гражданского суда — папу просили срочно им позвонить. Он сказал:
    
— Шустро же они управились.
    
— Кто? — спросила я, но он не ответил.
    
Я посмотрела на конверт.
    
— А чего они от тебя хотят?
    
— Хотят, чтобы я снес забор.
    
— Почему?
    
— Это считается «антиобщественным поведением»… — он поднял листок повыше, — «угрозой безопасности» и «нарушением внешней эстетики».
    
— А ты его снесешь?
    
— Пусть подавятся, — сказал папа и бросил письмо в печку, так что я поняла: он хотел сказать — нет.
    
В ту ночь мне снилось поле в Красе Земель и две первые сделанные мною куколки. Поле не стояло на месте, как будто кто-то все время его тряс, и куколки держались друг за друга. Солнце было больше, чем раньше, оно обжигало им руки и лица. Трава была длинной и шелковистой, но она ежилась, будто живая, и хватала их за лодыжки.
    
Что-то приближалось к ним, подскакивая в траве. Оно было похоже на человека, только без головы, вместо нее болталось что-то вроде воздушного шарика на веревочке. Тряпичная куколка, похоже, понимала, что происходит. Она вскрикнула и потянула человечка из чистилок за рукав. Рукав отвалился, куколка отшатнулась.
    
Человечек из чистилок уставился на свою руку, потом на тряпичную куколку. Лицо его ничего не выражало.
    
Тут внезапно ноги его подогнулись, он упал на колени. И продолжал смотреть на тряпичную куколку. Та открыла рот. Тогда глаза у человечка из чистилок закатились, голова откинулась назад, и тело его рухнуло к ее ногам.
    
    
Замечательно было вновь увидеть всех в воскресенье. Мы будто целую вечность не виделись. Они пришли в ужас, когда услышали про пожар.
    
— Так полиция что-нибудь делает? — спросила Элси.
    
— Какое безобразие! — сказала Мэй. Она прикрыла мне уши ладонями и сказала папе одними губами: — Вы же могли погибнуть!
    
Дядя Стэн сказал:
    
— Тебе чего-нибудь нужно? Может, поживете у нас?
    
Папа сказал:
    
— Нет, спасибо. Все уже утряслось.
    
Тогда дядя Стэн спросил:
    
— Когда же это случилось, Джон?
    
Папа сказал:
    
— В пятницу вечером.
    
Дядя Джон сказал:
    
— Ты, наверное, с ног валишься!
    
— Да, — сказал папа. — Есть такое дело.
    
— Хочешь, мы все пойдем к тебе и поможем с уборкой? — сказала Маргарет.
    
— Нет-нет, — сказал папа. — Мы уже все убрали.
    
Тут я сообразила, что все думают — пожар случился всего два дня назад, а папа их почему-то не поправил. И про забор тоже вроде никто не знает. Почему папа им не сказал? Наверное, не хочет, чтобы они за нас волновались, подумала я. Все равно это было как-то странно.
    
Мэй покачала головой.
    
— Надеюсь, полиция все-таки поймает этих хулиганов, — сказала она. — Им место за решеткой.
    
Папа сказал:
    
— От полиции толку не много.
    
— Вот именно, — сказал Гордон, и все посмотрели на него. Уж если кто много имел дело с полицией, так это Гордон.
    
— Я-то знаю, кто это сделал, — сказал папа. — Но им, видите ли, недостаточно доказательств. — Потом он рассмеялся. — Хотят, чтобы я установил камеру видеонаблюдения.
    
Дядя Стэн покачал головой.
    
— И куда только катится мир?
    
— К Великой Скорби! — Альф поставил кулак на ладонь и повернул.
    
Элси обняла меня. И сказала:
    
— Главное, вы оба целы.
    
Мэй покачала головой:
    
— Просто страшно подумать, что могло произойти.
    
— Ты думаешь, это как-то связано с забастовкой? — спросил Стэн.
    
— Возможно. — Папа кивнул. — Не могу сказать, что я сейчас пользуюсь всеобщей любовью.
    
Я пошла в туалет и села в кабинке. Там было прохладно и тихо. Я прислонилась головой к стене. Подумала, что будет, если они узнают, что всё это устроила я.
   
   
    
     
Закон
    
    
В понедельник вечером в калитку постучал человек с портфелем и в костюме. Я пошла сказала папе, который, кажется, не слышал стука, он велел его впустить. Я откинула засов, повернула ключ и открыла калитку. Человек уставился на меня. Видимо, он ожидал увидеть кого-нибудь покрупнее.
    
— Входите, — сказала я.
    
Калитка бухнула у него за спиной, и он подпрыгнул.
    
Человек посмотрел на обгоревшее дерево, на фанеру в окне. Посмотрел на заколоченную дверь, на черную землю и на битые бутылки.
    
Я отвела его в кухню. Папа стоял спиной к печке. Человек потрогал свой галстук и сказал:
    
— Полагаю, вам понятна цель моего визита, мистер Макферсон. Вы уже получили от нас письмо с выражением обеспокоенности по поводу возведенного вами забора и с просьбой без промедления с нами связаться.
    
Папа сказал:
    
— По-моему, в этом заборе нет ничего оскорбительного.
    
Человек сказал:
    
— В письме крайне подробно разъяснено, что в нем оскорбительного: его неприглядный вид. Кроме того, он может стать причиной телесных повреждений. Об него можно пораниться.
    
— В этом весь его смысл, — сказал папа.
    
Человек посмотрел на папу.
    
Папа сказал:
    
— Вы в курсе, что тут у нас происходит?
    
— Это меня не касается, мистер Макферсон. Пусть полиция разбирается.
    
Папа сказал:
    
— Я уже пробовал заставить их разобраться. Пробовал целых два месяца. У меня попросту не было выбора.
    
— Ну, я просто выполняю свою работу. — Человек выпрямил плечи. — Боюсь, ваши соседи требуют, чтобы вы снесли этот забор. — Он взял портфель. — Отсюда я еду к себе в контору с докладом, — сказал он. — Если там решат, что забор подлежит сносу, вам придется его снести; если нет, мы подадим на вас иск. Будем решать в судебном порядке, останется этот забор стоять или нет.
    
Папа сказал:
    
— Проводи джентльмена до двери, Джудит.
    
Тут человек вдруг вздрогнул. Я проследила за его взглядом и тоже увидела топор над задней дверью. Человек посмотрел на топор. Потом посмотрел на папу. Пожалуй, это не совсем обычное дело — чтобы над дверью висел топор. Я вдруг подумала: а повесил бы папа его туда несколько месяцев назад? И стал бы он тогда строить забор? Или он бы просто сказал: «Джудит, испытания — это камушки на переправе, которые ведут нас ближе к Богу».
    
Я провела джентльмена через переднюю, мы вышли из дома и пошли через палисадник. Я открыла калитку и стала смотреть, как он уходит.
    
Чем дальше он уходил, тем более странно мне делалось.
    
— Постойте! — закричала я вдруг и побежала вдогонку.
    
Он обернулся.
    
— Пожалуйста, разрешите моему папе оставить этот забор!
    
— Боюсь, это невозможно. — Он зашагал снова.
    
— А вы не можете сделать исключение? — сказала я, задыхаясь. — Нет в нем ничего опасного, никто же не станет через него лазать. Если его снесут, я даже не знаю, что папа сделает!
    
Человек сказал:
    
— Прости, я не могу это с тобой обсуждать. — И зашагал быстрее.
    
— С забором гораздо лучше! Нам теперь больше никто не стучит в дверь! — сказала я. — И никто не устраивает пожаров! Никто не ломает нашу вишню и ничего не бросает в почтовый ящик. Ну почему нельзя его оставить?
    
Человек сказал:
    
— Мне очень жаль.
    
Потом отпер свою машину, залез на сиденье. Хлопнул дверцей, посмотрел через плечо, отъехал от тротуара.
    
— Так нечестно! — крикнула я.
    
Машина исчезла за углом. Человек забыл пристегнуться.
   
   
    
     
Седьмое чудо
    
    
Я сидела у себя на подоконнике.
    
— Долго еще, Господи? — спросила я. — Скоро там уже Армагеддон? Поскорее бы уж он случился, чтобы все это кончилось.
    
«Скоро, — сказал Бог. — Скорее, чем ты думаешь».
    
— Ты это всегда говоришь, — сказала я. — И вообще, все уже невесть сколько лет это говорят.
    
«На сей раз действительно скоро, — сказал Бог. — Если бы ты посмотрела на расписание, которое Я вот тут нарисовал, ты бы поняла, что до него уже рукой подать».
    
— Так он грядет? — спросила я.