1 2 3 4 5 6 7 8 

– И в тетрадки к нему не заглядывал?

– Нет. Это же его тетрадки.

– Неужели не любопытно?

– Не-а.

– Вот. Об этом я тебе и твержу битый час, – удовлетворенно констатировала Мордасова. – У тебя нет к отцу нормального человеческого интереса, а ты хочешь, чтобы он, со своей стороны, к тебе этот интерес испытывал. Несправедливо. Короче, друг любезный, я тебе сказала – ты меня услышал. Пьянки твои и гулянки вместо учебы ни к чему дельному не приведут. Хочешь наладить отношения с отцом – поинтересуйся его творчеством, поговори с ним об этом.

– Так он и скажет! – фыркнул Володя. – Ага, ждите.

– А ты, можно подумать, маленький, – инспектор укоризненно покачала головой. – Открой тетрадочку да посмотри сам. Ты уже взрослый, вполне разберешься, о чем там речь, что твоего отца волнует, о чем он думает. Вот об этом с ним и разговаривай. Рисунками поинтересуйся, погляди, что на них. Если боишься, что не поймешь, – приходи ко мне, вместе обсудим и подумаем.

Только спустя много лет, уже работая в милиции, Володя Юрцевич понял подоплеку этого разговора. Всевидящее око КГБ не желало упускать из поля зрения пусть и бывшего (а кто его знает? может, и не бывшего), но все-таки диссидента. Конечно же, комитетский оперативник, обслуживающий тот район, где находился колхоз, присматривал за Сергеем Дмитриевичем Юрцевичем, контактировал с соседями, собирал информацию, узнал про рисунки и тетрадки и дал задание местной милиции при случае поинтересоваться, что там и как. В сельской местности работать трудно, это вам не город с многоэтажными домами и полной анонимностью, в городе вскрыть квартиру и сунуть нос в чужие рукописи – дело плевое, никто и не увидит, а если и увидит, то внимания не обратит, поскольку соседей, как правило, в лицо не очень-то знают. А на селе попробуй сунься в отдельно стоящий дом! Тебя тут же человек десять заметят и тревогу поднимут. Так что пришлось действовать через сына.

Со свойственной шестнадцатилетнему парню уверенностью в том, что все взрослые – придурки, Володя тогда твердо решил, что Морда – дура набитая. Он пьет вино и болтается с Белоноговым потому, что ему это нравится, а вовсе не для того, чтобы отец обратил на него внимание. И вообще, что она понимает в жизни, эта корова, поперек себя шире? И уж конечно, он ни за что не станет докладывать ей о содержании отцовских тетрадей и папок с рисунками, да еще и советоваться. Еще что выдумала! Тоже мне, советчица!

Но сказанные Мордасовой слова упали, как оказалось, на благодатную почву и очень скоро пустили ростки. Вероятно, она была не так уж и неправа, когда пыталась объяснить задержанному за групповую драку Володе Юрцевичу истинные причины его изменившегося поведения. О том, чтобы заглянуть в отцовские папки и тетради, Володя подумывал все чаще и чаще. И наконец решился.

Лучше бы он этого не делал… Все рисунки оказались портретами живущих в Москве сыновей, Саши и Андрюши, и еще какой-то девушки, пухлощекой, с очаровательными ямочками, улыбчивой и ясноглазой. Володя почему-то сразу понял, что это та женщина, которую любил отец и которая родила близнецов и умерла. На отцовских рисунках отчего-то выходило, что у Саши взгляд был точно таким же, как у девушки, открытым и радостным, а вот Андрюша смотрел грустно и задумчиво, точь-в-точь как папа на той фотографии, которую Володя когда-то взял с собой из дома в интернат и на которую каждый день смотрел. Надо же, как странно, братья – близнецы, а он так легко различает их. Разве так бывает?

Там же, в папке, обнаружились и фотографии мальчиков. На одной они были совсем маленькими, лет шести, на другой – нынешние, такие, какими их видел сам Володя, когда по поручению отца в очередной раз ездил в Москву. Наверное, папа их тайком сфотографировал. И ни одного рисунка с портретом мамы или самого Володи.

Скрипнув зубами, чтобы не завыть от обиды, он завязал ленточки на папке, положил на место и открыл одну из тетрадей. Стал читать красивый четкий отцовский почерк и долго не мог понять, что это. «Дорогая моя Наденька, хочу снова поговорить с тобой…» «Милая моя Надюша, как же я стосковался без тебя!» «Наденька, любимая моя, мне сегодня приснился страшный сон…» На дневник как-то мало похоже, а уж тем более на роман из жизни зэков. Господи, да это же письма той женщине, матери Саши и Андрея. Женщине, которая умерла шестнадцать лет назад. Отец называл ее имя: Надежда. Надежда Филановская.

Истина открылась ему внезапно, и Володя в один миг повзрослел на несколько лет. Его отец – сумасшедший. Он свихнулся на своей Наденьке и своих сыновьях. Он живет в выдуманном мире, где рядом с ним – его семья, его любимая женщина и его обожаемые мальчики, их общие дети. И не нужно сердиться на него за то, что он не замечает Володю, потому что бессмысленно сердиться на сумасшедших, они же как неразумные дети. Их надо любить, заботиться о них, опекать. Папа ни в чем не виноват, он просто сошел с ума. Если кто и виноват, так это Филановские. Почему они не отдали маме мальчиков, когда она просила об этом? Папа рассказывал, что, когда его в первый раз посадили, мама приходила к Филановским и просила отдать ей близнецов, обещала вырастить их и воспитать как полагается. Почему они не отдали? Братья выросли бы вместе, у мамы с папой было бы трое детей, и папу бы не посадили снова, и мама не начала бы пить и не погибла. А если бы папу все-таки посадили, то уж трое-то детей всяко удержали бы маму, с ними было бы столько хлопот, что до пьянства руки бы не дошли. И уж в любом случае папа не сошел бы с ума.

В тот момент Володя Юрцевич был свято уверен в правильности собственных логических построений. И именно в этот момент начала вызревать объемная и наполненная ненавистью идея мести семье Филановских.

Дело шло к выпускным экзаменам, но за год, проведенный в обществе Лешки Белоногова и его компании, учеба оказалась запущена до такой степени, что поправить уже ничего было нельзя. Володя клял себя последними словами за то, что не пошел после восьмого класса в ПТУ. Не послушал бы учителей, хором предрекавших ему золотую медаль и поступление в любой институт без вступительных экзаменов, не остался бы доучиваться в десятилетке – сейчас уже был бы с профессией в руках и мог бы деньги зарабатывать и нормально содержать отца и себя. А какая ж теперь медаль? И об институте речи нет, куда ему с такими знаниями и оценками, за оставшееся время упущенное ни за что не наверстать. Значит, придется после окончания школы побыть разнорабочим с годик, а потом в армию забреют. Конечно, если бы отец оформил инвалидность по психзаболеванию, то единственного сына, может быть, и не забрали бы на два года, но об этом и речи не шло. Володя не мог сказать отцу: папа, ты сумасшедший, пройди комиссию и получи документы о том, что ты нуждаешься в уходе. Сумасшедшим быть стыдно, и невозможно даже подумать о том, что весь колхоз будет этой постыдной тайной владеть. Пусть думают, что скотник Сергей Дмитриевич Юрцевич, он же Митрич – просто тихий алкаш, бич – бывший интеллигентный человек, безобидный и безвредный, никому в пьяном угаре морду не бьет, агрессивным не становится, а просто рисует что-то там такое, пишет и ложится спать. А то, что замкнутый и неразговорчивый, – так это характер такой. Жизнь сильно била – вот и сломался человек.

В армию Володя ушел с весенним призывом 1987 года. Попросил соседей присматривать за отцом, те обещали помочь, если что. Ни на что не надеясь, он на второй месяц службы написал домой письмо, просто так написал, от скуки. Все писали, кто родителям, кто – любимым девушкам, кто – друзьям, и ему не хотелось объяснять, почему он никому не пишет, вроде ведь не сирота. К своему немалому удивлению, довольно скоро получил ответ, короткий и нейтральный, без малейшего намека на теплоту родительских чувств, но Володя страшно обрадовался. Может быть, разлука расставит все по своим местам, отец соскучится, поймет, как ему недостает сына, именно этого сына, а не тех далеких полузнакомых парней с улицы Горького…

Через два года он вернулся и понял, что ничего не изменилось. Он напрасно надеялся и мечтал. Отец по-прежнему пил, рисовал карандашом портреты, писал письма Наденьке. О том, что сын должен вернуться из армии, он и думать забыл.
* * *
В 1989 году люди кидались зарабатывать, кто как может. Кооператор Артем Тарасов, например, заработал столько, что собрался заплатить партвзносы в размере миллиона рублей, о чем надсадно кричали все газеты. Бывший дружбан Леха Белоногов от армии открутился, у него обнаружили множество каких-то болячек, в том числе и туберкулез, который совершенно не мешал ему вертеться и делать деньги. Он «варил» джинсы, которые ловко шила его старшая сестра, и продавал в Москве за поистине бешеную по тем временам цену. Вернувшемуся из армии Володе Юрцевичу он предложил войти в дело.

– У тебя соображаловка пашет, – коротко объяснил он собственные мотивы. – Расширяться надо, бабок не хватает. И рожа у тебя благообразная, тебе легче будет договариваться и решать вопросы.

Присмотревшись к тому, как у Белоногова поставлено дело, Володя понял, что его сестра – портниха, что называется, от бога, и тратить ее талант на банальные штаны, которые строчатся по одному лекалу, это все равно что заколачивать гвозди калькулятором.

– Видак можешь достать? – спросил он Леху.

– На кой? – тот блудливо ухмыльнулся. – Порнуху смотреть? Или ты видеосалон решил открыть? Так имей в виду, это поле уже вспахано, этим у нас такие крутые ребята занимаются, что нам туда и не сунуться. Враз ноги поотрывают.

– Дурак, – беззлобно ответил Володя. – Нужен видак и несколько американских и французских фильмов, лучше про любовь-морковь, только не исторических, а из современной жизни. И не труха какая-нибудь семидесятых годов, а новье. Сможешь?

– Да легко. Только объясни, зачем.

– Объясняю. «Варенки» сегодня только ленивый не делает. Их в Москве на рынке столько, что расширяться невозможно. Нужно шить модельные шмотки, такие, как в западном кино. Твоя сеструха сможет, я уверен, надо только модели посмотреть. Опять же, можно было бы достать журналы, но по журналам шить – умных много, а надо придумать такое, чтобы мы с тобой в этом поле одни сидели. Надо шить женские тряпки именно такие, какие бабы на видеокассетах видят, понял? Или мужские куртки и рубахи, как в крутых боевиках. Стильно. Рекламу делать на этом. Блузка как у героини в фильме «Долгий поцелуй», платье как в фильме «Увядшая роза». Бабы купятся. Я бы делал ставку именно на них, а не на мужиков, мужики все-таки в основной своей массе к тряпкам равнодушны. Джинсу они покупают с удовольствием, но в какой куртке был Сталлоне или Курт Рассел, никогда в жизни не вспомнят. И потом, джинсы – они и есть джинсы, они на вид одинаковые, а зачем человеку пять одинаковых штанов? Он максимум две пары приобретет – и доволен, а блузок и платьев может быть десять, пятьдесят, сто, и их никогда не будет много. Тут можно расширяться до бесконечности.

Леха подумал немного и одобрительно кивнул:

– Голова. Думаешь, сеструха моя справится? Она, кроме джинсов, ничего не шила, вообще-то…

– Да много ты понимаешь! Не шила она, как же. А то, в чем она ходит, кто шил? Неужели в магазине куплено?

– Да нет, это она сама, – растерянно подтвердил Белоногов. – Я как-то не думал…

– Ну правильно, ты не думал. Теперь думай.

Через неделю сестра Белоногова сидела перед включенным видеомагнитофоном и быстро срисовывала модели, в которых щеголяли голливудские актрисы, еще неделя ушла на поиски по всей Москве подходящих тканей. Через месяц Леха Белоногов и Володя Юрцевич повезли в столицу первую пробную партию, которую сдали постоянному покупателю в коммерческую палатку возле Киевского вокзала. Покупатель немало удивился, но товар взял, заплатив по минимуму: неизвестно еще, как пойдут эти блузки и юбки. Леха приуныл, он был уверен, что новые модели не только с руками оторвут, но и денег отвалят побольше.

– В следующий раз на Рижский повезем, – угрюмо заявил он, потягивая пиво из высокой кружки, – у меня там тоже завязки хорошие.

Однако поздним вечером того же дня Лехе домой позвонил торговец с Киевского и поинтересовался, когда будет новая партия, ибо сегодняшнюю разобрали в течение двух часов. Как оказалось, Володя Юрцевич попал точно в цель.

Через некоторое время у них уже была собственная палатка на Рижском рынке, вместе с сестрой работали еще четыре швеи, а товар возили в Москву на новеньких «Жигулях». Спустя еще полгода Володя понял, что это не для него. Слишком много поборов, слишком за многое приходится платить, слишком часто «наезжают» братки, требующие, чтобы с ними «делились», слишком рискованно устраивать «разборки». Деньги, конечно, рекой текут, но и убить могут в любой момент и не за понюх табаку. А как же отец? Беспомощный, неприспособленный, тихий сумасшедший, он же совсем пропадет без сына. Да, пока что он вполне сохранный, если не считать портретов и писем, сможет и продукты купить, и еду приготовить, и постирать, и с работой справляется, но ведь ему уже к шестидесяти катит, выпрут через четыре года на пенсию – и что? Как он будет жить? А вдруг мозги у него совсем откажут? Леха, что ли, Белоногов будет содержать Володиного отца? Как же, дожидайся. Нет, рисковать нельзя, хотя и заманчиво, уж больно заработки хорошие, вот уже Володя и машину купил, еще немного – и можно подумать о перестройке дома. Но зачем отцу хороший дом, если он будет жить в нем один и некому будет о нем позаботиться? Кооператоров убивали каждый день, и каждый день мог стать последним в жизни Володи Юрцевича.

Нужно было подумать о государственной службе, причем такой, чтобы и платили прилично, и в случае чего престарелому отцу полагалась бы пристойная пенсия в связи с потерей кормильца. Однако какая же может быть государственная служба без образования? Разве что курьером или вахтером. Правда, есть такая организация под названием «милиция»…

Всех сотрудников милиции, обслуживавших Рижский рынок, Володя знал в лицо и по именам, ибо самолично отстегивал им заранее оговоренные суммы.

– Валяй, – бодро ответил ему знакомый сержант, – у нас кадровый некомплект, возьмут тебя с удовольствием, тем более ты армию отслужил и прописка у тебя областная. Со здоровьем-то как? Военно-врачебную комиссию пройдешь?

– Для армии сгодился, – усмехнулся Володя. – У меня другая проблема: у отца две судимости.

– Ни фига себе! – присвистнул сержант. – Какие?

– Экономические. Но это давно было, он уже десять лет как по второй судимости освободился, работает в колхозе.

– У-у-у, тогда нормально. Сейчас всех берут, работать некому. На крайняк занесешь кадровику, который материалы спецпроверки готовит, – и порядок.

– Много заносить-то?

– Ну, это на кого попадешь. Некоторым хорошей бутылки хватает, а некоторым бабло в конвертике надо нести. Да не маленький, сам разберешься. Так что давай дуй в свою местную ментуру, просись в доблестные органы. У нас такой бардак, Вовка, что с любой биографией есть шанс проскочить.

Сержант оказался прав, две отцовские судимости Володе Юрцевичу не помешали, хотя он на всякий случай отнес кому надо бутылку дорогого коньяку и «посоветовался». Его направили в патрульно-постовую службу, через год Володя сдал вступительные экзамены и был зачислен на заочное отделение одного из милицейских вузов. К 1998 году он имел диплом о высшем юридическом образовании, некоторый опыт работы в уголовном розыске, куда его взяли, когда он был на третьем курсе, и обширные знакомства в московском правоохранительном сообществе. Он обладал удивительной способностью устанавливать контакты и строить отношения, его любили и почти никогда в просьбах не отказывали. Служба шла успешно, Юрцевич получал очередные звания и повышения в должности и зарплате.

Вот только с личной жизнью были проблемы. Он не мог оставить отца, а ни одна женщина не соглашалась жить вместе с тихопомешанным свекром. У Володи несколько раз случались романы, в том числе и серьезные, но жениться так и не удалось. Особенно болезненно переживал он разрыв с девушкой, которую действительно очень любил, но которая наотрез отказалась выходить за него замуж: больших денег у жениха нет, а больной отец есть. Но отправляться в поход за большими деньгами Володя опасался, уж ему-то было достоверно известно, сколько опасностей таят в себе эти походы, и рисковать, пока отец жив, он права не имеет. Главное – семья, ради нее можно и нужно идти на любые жертвы, так мама учила. Правда, после расставания с той девушкой Володя всерьез задумался о том, о какой, собственно, семье идет речь: о той, в которой существуют они с отцом, или о той, которую можно создать с любимой женщиной. И чем можно и нужно жертвовать – сыновней любовью или мужской? Ответа на вопрос он для себя не нашел и продолжал жить как и прежде, ежедневно ездил в Москву на службу, тратя на дорогу в оба конца больше пяти часов (на машине получалось быстрее, чем на автобусе и электричке), заботился об отце, который с 1994 года вышел на пенсию и сидел дома, рисовал и писал письма на тот свет. Ну и попивал, разумеется.

Володя давно смирился с тем, что сам по себе он отцу неинтересен, и, памятуя уроки толстухи Мордасовой, делал все возможное, чтобы контакт с отцом все-таки имел место. Он добросовестно собирал сведения о жизни братьев Филановских и регулярно докладывал отцу, приносил фотографии, которые делал сам, и газеты, если в каких-нибудь публикациях мелькало имя владельца издательства «Новое знание» Александра Филановского. О «своих мальчиках» отец разговаривал с удовольствием, выспрашивал у сына подробности и заставлял по многу раз пересказывать одно и то же. Володя сперва внутренне морщился, потом привык: в конце концов, какая разница, о чем они разговаривают, главное – они больше не молчат, и не стоит в их доме гнетущая тишина, и появилась хотя бы иллюзия нормальных семейных отношений. Отец больше не прятал рисунки, показывал их Володе, и тетради с письмами тоже не прятал, хотя написанного прочесть не предлагал, просто перестал скрывать свои занятия, и Володя чувствовал, что отец ему благодарен за это. Эта благодарность была единственным теплым чувством, которое он принял от Сергея Дмитриевича за без малого двадцать лет.

В 2000 году отец умер от сердечного приступа. За подзахоронение в могилу матери администрация кладбища запросила такие деньги, что у Володи в глазах потемнело. Он похоронил Сергея Дмитриевича на местном погосте и молча подивился тому, сколько народу пришло и на похороны, и на девять дней, и на сороковины. Володя был уверен, что бывшего скотника, в последние годы почти не выходившего из дома, здесь не только не помнят, но многие и не знают вовсе. И не ошибся.

– Это, Володенька, не с отцом твоим проститься пришли, ты уж прости меня, грешницу, – объяснила ему соседка, помогавшая устраивать помины, – это люди пришли тебя поддержать. Сергея Дмитриевича, земля ему пухом, мало знали, он ведь ни с кем особо не общался, пил и то в одиночку, а тебя у нас любят и жалеют, хороший ты человек, добрый, отца не бросил, до последнего чуть не с ложки кормил. Думаешь, люди ничего не видят и не понимают? Все они видят, и все знают, и все понимают. Дай тебе бог счастья. Грех так говорить, но освободил тебя Сергей Дмитриевич. Теперь женишься, девушку хорошую найдешь, семью заведешь, детишек. Продавай дом и переезжай в Москву, за твой участок хорошие деньги дадут.

Это было правдой. Колхоза давно уже не существовало, но хозяйство было крепким и обширным, и на его месте возникла крупная агрофирма, которая скупала землю под строительство и развитие собственной инфраструктуры. Дом Юрцевичей стоял на самой окраине, до него интерес новых владельцев пока не дошел, и никаких коммерческих предложений еще не поступало, но долго ждать не придется, агрофирме нужны хорошие подъездные пути, и проходить они будут в аккурат по участку. Дом-то слова доброго не стоит, а вот земля под ним имеет большую цену, и хотя земля у Юрцевичей не в собственности, а всего лишь в пользовании, выселить их за три копейки не удастся. Если только бандитов пришлют…

Володя не стал дожидаться прихода братков, сам проявил инициативу, зашел к местным властям, заручился их поддержкой и отправился к руководству фирмы. То ли люди там нормальные оказались, то ли с властями у них были какие-то свои особые отношения, то ли и вправду умел Владимир Юрцевич так с людьми разговаривать, что даже самые спорные вопросы решались так, как ему хотелось, но в результате деньги он получил более чем приличные.

«Все, – думал он, складывая пожитки в новенькие, специально купленные чемоданы, – теперь я могу делать то, что считаю нужным. Вы мне за все заплатите, братья Филановские. Пока папа был жив, я вас не трогал, потому что он вас любил, но теперь у меня руки развязаны».

В его плане было четыре пункта. Первый: найти жилье в Москве, деньги на это имеются, ведь все, что он заработал на тряпках, Володя отдал Лехе Белоногову на развитие на определенных условиях, и Леха, раскрутившийся за эти годы и ставший богачом, от своих обязательств не отказывается, готов выплатить Юрцевичу его многократно выросшую долю в любой момент, только пусть предупредит месяца хотя бы за два. Второй пункт: сменить имя и фамилию, пользуясь связями в милиции. Причина давно придумана, якобы бывшие отцовские «сокамерники» покоя не дают, кроме того, всякие общества по защите жертв репрессий нарыли какие-то документы, из которых следует, что Сергей Юрцевич числился в оперативных материалах бывшего КГБ как диссидент, и постоянно к Юрцевичам являются какие-то люди, задают вопросы, предлагают правовую помощь, просят дать интервью, а ему, Владимиру, копаться во всем это совершенно ни к чему. Что было – то было, и к Володе это никакого отношения не имеет. Кстати, все это, кроме, разумеется, бывших «сокамерников», было чистой правдой. Пункт третий: уволиться из МВД и поступить на работу в частное детективное или охранное агентство. И, наконец, четвертый: добраться до Филановских. Каким именно способом, Володя пока не решил, но это не к спеху, сперва нужно решить первые три задачи, а там видно будет. Куда ему торопиться? Не зря же говорят, что месть – это то блюдо, которое нужно подавать холодным.

Москва, март 2006 года

Они проговорили до утра, благо следующий после вечеринки день был выходным и на работу идти не нужно.

– Бедный мой, бедный, – Нана гладила Антона по голове и прижималась к его плечу, – маленький настрадавшийся мальчик. Что же нам теперь делать, Тоша?

– Наверное, ты меня уволишь, – он грустно усмехнулся. – Видишь, я сам подпилил сук, на котором сидел. Ты же не можешь держать в издательстве человека, который собирался свести счеты с хозяином и его семьей, правда?

– Правда. Не могу. А ты что, все еще собираешься сводить счеты с Филановскими? Ты ведь до сих пор этого не сделал. Что, возможности не было?

Антон резко выпрямился, сел на диване, отстранил Нану.

– Это сложно объяснить… У меня нет ответа.

А она так надеялась, что он скажет: я передумал, я понял, что это не нужно, бессмысленно, и никому от этого лучше не станет. Он скажет, что расстался со своим замыслом и больше никакого зла на Филановских не держит, и даже объяснит почему, и объяснения эти окажутся такими внятными и весомыми, что ей, Нане Ким, руководителю службы безопасности издательства, не останется ничего другого, кроме как безоговорочно поверить и успокоиться. И все останется как прежде.

Но Антон произнес совсем другие слова, и Нана не знала, что с этим делать. Уволить его? Или постараться переубедить без каких бы то ни было гарантий, что ее доводы будут иметь успех? Да и как переубедить? Да, братья Филановские ни в чем не виноваты, но Тамара Леонидовна сделала в свое время все, чтобы судьба Сергея Юрцевича, а значит, и его сына сложилась именно так, как она сложилась. Тамара виновата. И Любовь Григорьевна тоже. Она не могла не понимать, что делает ее мать, и у нее была возможность предупредить Юрцевича, как-то защитить его, но она отстранилась, сделала вид, что ничего не знает и искренне верит в то, что отец ее племянников – злостный ворюга и мошенник, чье место – на нарах. Или она действительно не видела, не понимала? Теперь уж это не выяснить.

И есть письма, которые получила Любовь Григорьевна. Антон клянется, что он их не писал. Если это правда, то нужно обязательно найти того, кто их присылает, и выяснить, что ему нужно, потому что, если с теткой что-нибудь случится, Саша не простит. А вдруг это все-таки Антон? И когда выяснится, что она, Нана, взяла на работу человека, который нанес удар в спину Филановским, Саша тоже не простит.

– Надо искать автора писем, – жестко произнесла она. – Только это может спасти ситуацию. И дай бог, чтобы это оказался не ты.

– Ты мне не веришь? – печально спросил он.

– Антон, мне очень трудно, – Нана старалась не смотреть на него. – Мы с тобой любовники и близкие друзья, и я по определению должна тебе верить. Но ты – человек, имеющий мотив мести, и я в рамках своей профессиональной деятельности не могу закрывать на это глаза. Может, ты сам мне скажешь, как мне ко всему этому относиться, что делать, как себя вести? Если ты уверен, что знаешь, как правильно, – скажи.

– Ты меня с Большим Филом не спутала? – улыбнулся Антон. – Это же он у нас всегда знает, как правильно и как должно быть. Хочешь, я приготовлю завтрак?

– Хочу, – кивнула Нана.

Хоть какая-то передышка. Антон уйдет на кухню, а она закроется в ванной, будет долго стоять под душем и думать, что теперь делать. Верить Антону или нет? Если трезво рассудить, то кому, кроме сына Сергея Юрцевича, могло прийти в голову шантажировать Любовь Филановскую? Чем ее вообще можно шантажировать, кроме той истории? Ничем. Значит, письма пишет тот, кому об этом известно. Сергей Юрцевич умер. Остается только его сын. Впрочем, есть еще человек из КГБ, к которому обращалась за помощью Тамара Леонидовна. Любовь Григорьевна его имени не называла и вряд ли она знает: не стала бы Тамара это обсуждать с дочерью напрямую, да еще и конкретные имена называть. Или стала бы? Ох, как мало она знает о Сашиных бабушке и тетке! Ну ладно, предположим, можно под любым предлогом подкатиться к старой актрисе и окольными путями выведать имя. Допустим, она его назовет. Или назовет имя любого другого бывшего сотрудника КГБ, с которым была в свое время лично и хорошо знакома, а уж у него можно будет узнать, с кем еще контактировали народная артистка и ее заслуженный муж-режиссер. Короче, приложив изрядные усилия, можно этого комитетчика найти. И что дальше? Зачем ему шантажировать Любовь Григорьевну? Он должен быть ровесником Тамары или даже старше, то есть ему под девяносто. Ну какой шантаж, господи помилуй! Смешно… Конечно, у него могут быть дети и взрослые внуки, прослышавшие о процветании издательства «Новое знание» и решившие погреть на этом руки, но для такого сценария необходимо, по меньшей мере, чтобы им об истории Филановских кто-то рассказал. Кто бы это мог быть? Папа-дедушка? Еще смешнее. Никогда комитетчики, будь они хоть трижды бывшие и десять раз пенсионеры, своим родным о таких вещах не расскажут. Тогда кто? Кто-нибудь из подручных, кому он давал соответствующее задание касательно Юрцевича. Не сам же он оба раза документы о финансовых нарушениях составлял. Нет, с подручными тоже не получается, они могут помнить, как стряпали уголовные дела на Сергея Юрцевича, но не могут знать, что в этом замешаны были интересы семьи режиссера Филановского. Они просто «оформляли» диссидента в профилактических целях, пока он не стал по-настоящему опасным.

Выходит, кроме Антона – никаких кандидатур. Нет, надо все-таки попытаться разыскать человека, к которому Тамара Леонидовна обращалась за помощью, надо довести эту линию до конца. А вдруг он уже умер? Возраст-то солидный… Детей прощупать, если они есть, внуков. Надо что-то делать, идти вперед, надо предпринять все усилия для того, чтобы выяснить правду, какой бы она ни была, и надеяться, что это все-таки не Антон. Одним словом, вышла на лед – катай программу до конца, даже если пять раз упала, сорвала все элементы, и невыносимо болят ушибленные колени и локти, и растянута мышца, и уже понятно, что никакого места выше последнего ей не видать даже в том случае, если она отлично выполнит все оставшиеся прыжки и вращения. Не останавливаться на полдороге, не отчаиваться, не опускать руки и идти, то есть кататься, до конца – вот одна из главных заповедей спортсменов-фигуристов.

Нана выключила воду, вылезла из ванны на голубой непромокаемый коврик и потянулась за полотенцем. Успела только вытереть руки и грудь, как раздался стук в дверь.

– Нана, у тебя мобильник надрывается.

Боже мой, что-то с Никитой! Зачем еще кто-то станет звонить в шесть утра в праздничный день? Конечно, с ребенком что-то случилось на сборах! Заболел? Получил травму? Нана рванулась к двери, поскользнулась влажными ступнями на кафельном полу, с трудом удержала равновесие, с силой дернула ручку и чуть не сшибла с ног Антона, стоящего в коридоре с ее мобильником в руках.

– Да! – задыхаясь, выпалила она в трубку.

– Нана Константиновна? – устало поинтересовался незнакомый мужской голос.

– Да, я. Что случилось?

– Старший лейтенант Баринов, уголовный розыск. У нас тут проблема. И у вас тоже.

– Да что случилось?! – она уже почти кричала.

– Андрей Владимирович Филановский вам знаком?

Боже мой, какое счастье, это не с Никитосом… Все остальное значения не имеет, лишь бы с ее мальчиком все было в порядке.

– Да, конечно, – ответила она уже спокойнее. – Что с ним?

– А его сожительница Екатерина Шевченко?

– Да, я ее знаю. Вы можете объяснить, в чем дело?

– Вам придется подъехать на работу, желательно прямо сейчас.

– На какую работу? – не поняла Нана. – К вам? Куда? Говорите адрес.

– На вашу работу, – медленно, словно разговаривая с тупицей, пояснил старший лейтенант Баринов. – Я нахожусь у вас в издательстве, ваш телефон мне дал старший по смене охраны. Дело в том, Нана Константиновна, что Екатерина Шевченко убита. Прямо в подъезде дома, где проживает брат вашего директора. Так что придется вам приехать, и чем скорее – тем лучше.

Она стояла посреди коридора, частично мокрая и совершенно голая, и не замечала, что ее трясет. Сашка допрыгался… Все его слова о том, что он не позволит женщине встать между ним и братом, ничего не стоят, потому что мертвая женщина теперь будет стоять между ними всегда. Кто-то из них двоих ее убил. Кто? Саша? Или Андрей?

Приготовленный Антоном завтрак они все равно съели: неизвестно, как день сложится, силы будут нужны, а десять-пятнадцать минут уже никого не спасут и потому никакой роли не играют. Кроме того, они поедут каждый на своей машине, и другой возможности поговорить до того, как они окажутся лицом к лицу с работниками милиции, у них уже не будет.

– Знаешь, – задумчиво проговорила Нана, обуваясь в прихожей, – если бы кто-то захотел напакостить братьям Филановским, то лучшего способа было бы не найти. Они оба окажутся под подозрением, если следствию станет известно о деликатной ситуации между Катериной и Сашей. И приятных ощущений большим ковшом нахлебаются. Хорошо, что ты всю ночь был со мной.

Антон посмотрел на нее внимательно и, как ей показалось, даже осуждающе.

– Неужели ты думаешь, что я на такое способен?

Она подумала немного, улыбнулась и ответила его же словами:

– Мне сложно об этом говорить… У меня нет ответа.

Застегнула меховой жакет, взяла ключи и добавила:

– Пока нет. Поехали.
* * *
Они уже почти подъехали к издательству, когда Нана услышала звонок мобильного. «Наверное, Саша, – подумала она, – ему уже позвонили. Или Антон, хочет что-то согласовать». Но это оказался Борис Родюков, владелец охранного агентства «Цезарь».

– Нана, тут мне ребята позвонили… ну, которые сегодня в издательстве дежурят…

– Да, – коротко откликнулась она. – Я уже в курсе, еду туда.

– Я не об этом… Слушай, тут такое дело… В общем, я не стал вчера волну поднимать…

– Борь, ну что ты мямлишь, ей-богу, – рассердилась Нана. – Давай быстрее говори, что надо, я уже почти приехала.

– Вчера у дневной смены оружие пропало, – выпалил Родюков. – А опер, который в издательстве сейчас сидит, сказал моим бойцам, что девицу застрелили. Вот.

– Твою мать, – выдохнула она и, свернув к бровке тротуара, резко затормозила.

До поворота к парковке перед издательством оставалось проехать ровно один дом. Быстро глянула в зеркало заднего обзора и с облегчением увидела, что машина Антона тоже остановилась.

– Какое оружие? – спросила Нана.

– Пистолет «ИЖ-71».

– Почему никто не доложил?! – заорала она в трубку. – Почему я об этом только сейчас узнаю?! Бардак!

– Ну, Нана… Ну ты чего, сама не понимаешь? Думали своими силами разобраться, а тут такое… Вот я и позвонил…

Козел, подумала Нана со злостью, нет, оба козлы, что Родюков этот беспомощный, что Сашка, который его тянет на собственном горбу. Доигрались. Мужская дружба, взаимопомощь, красивые слова. Сколько раз ей докладывали, да она и своими глазами видела, как безалаберно относятся к оружию парни из «Цезаря», оставляют в незапертом помещении у всех на виду, и сколько раз она скандалила с Родюковым из-за этого, и столько же раз он клятвенно обещал укрепить дисциплину и усилить инструктаж, но ничего не делал, и все продолжалось по-прежнему, а Филановский ни в какую не хотел менять агентство и уговаривал Нану не беспокоиться.

– Да пошел ты, – бросила она Родюкову. – Сам будешь с милицией разбираться, покрывать тебя никто не станет. Если окажется, что Катерину застрелили не из твоего «семьдесят первого», считай, что тебе крупно повезло.

Открылась передняя дверь, Антон заглянул в машину.

– Что случилось?

– Сядь, Тоша, – она похлопала рукой по пассажирскому сиденью, – надо кое-что обсудить.

Услышав про похищенный пистолет, Тодоров изменился в лице.

– Черт… Если Катю застрелили из него, значит, это кто-то из наших, из издательских.

– Нет, – поправила его Нана, – из тех, кто, в принципе, бывает в издательстве. Значит, и Андрей тоже. В комнату охраны мог войти кто угодно. Вот идиоты! Неужели даже теперь Сашка будет упираться по поводу «Цезаря»? И главное, я ведь только вчера ему еще раз говорила о том, что надо менять агентство, а он все Родюкова своего защищает. Помочь ему, видите ли, хочет. Допомогался. Ладно, давай быстро решать, как будем держаться. Своих сдаем или как?

За завтраком они говорили только о том, какие показания давать об отношениях внутри треугольника «Андрей – Катерина – Александр», теперь же, когда выяснилось, что накануне пропал пистолет, Нане пришло в голову, что убийцей мог быть кто-то еще, помимо братьев Филановских. Собственно, эта мысль зародилась в ней даже раньше, еще в тот момент, когда они с Антоном выходили из квартиры. Может быть, преступник хотел убить именно Катю, а может быть, просто хотел устроить крупные неприятности директору издательства и его брату, и на месте Катерины мог бы, в принципе, оказаться любой человек, так или иначе связывающий Александра и Андрея. Как хорошо, что Антон всю ночь провел в ее квартире! Хотя бы его можно не подозревать.

– Нана, у меня в этом издательстве «своих» нет, – спокойно ответил Тодоров. – Они мне все одинаково чужие. И потом, я все-таки в розыске работал, и для меня вопрос раскрытия убийства по-прежнему важнее личного спокойствия директора. Тем более что директора я не люблю, и ты об этом прекрасно знаешь теперь. Так что для меня проблемы нет. Что знаю – расскажу, а уж ты можешь относиться к этому, как тебе угодно.

«Обиделся, – подумала Нана, – обиделся на мои слова, которые я сказала еще дома, перед выходом». Но, по большому счету, он прав, если Сашка и Андрюша к убийству не причастны, надо сделать все, чтобы как можно быстрее это установить. Стало быть, придется сдавать всех. И Степу Горшкова, который не далее как два дня назад высказывал идеи о том, что Филановского надо остановить. Каким способом остановить? А почему бы и не таким? И Станислава Янкевича, который так ненавидит Сашу, что даже не может этого скрыть, о его ненависти уже все издательство судачит. И новенькую из рекламной службы, Марину Савицкую, брошенную Сашей любовницу. Какими глазами она смотрела на Филановского на вечеринке! Как будто у нее в каждом зрачке по ружейному дулу, честное слово. Нане донесли, что видели Марину рыдающей, значит, там не все так благостно и безоблачно, как бывало у Саши с другими его пассиями. А Лена, Сашина жена? Она видела, как Катерина прижимается к ее мужу, вполне возможно, она и про Марину что-то знает. Терпела, терпела столько лет – и терпелка кончилась. Вообще-то на Елену это не похоже, характер не тот, но кто знает… А может быть, Катю застрелили компьютерные мальчики, которым недвусмысленно дали понять, что об их вороватых замашках уже известно и будет доложено директору, вот они и решили провести отвлекающий маневр, чтобы у Филановского голова о другом болела, тогда он об их дорогостоящих шалостях и не вспомнит. Сомнительно, конечно, но чего в жизни не бывает. Все, что известно ей, Нане, известно и Антону, у нее нет от него секретов, они – близкие люди, вот пусть он все это и рассказывает оперативникам и следователю.

– Хорошо, – кивнула она, словно соглашаясь с собственными мыслями, – расскажи им все, что знаешь. Я их сразу на тебя переключу, ты в раскрытии преступлений лучше разбираешься, а сама буду за пистолет отдуваться и за родюковских придурков.

Через две минуты они припарковали свои машины перед зданием издательства «Новое знание» и вошли внутрь. В стеклянной будке рядом с турникетами сидели двое: старший смены охранников и незнакомый молодой мужчина, который, увидев Антона, радостно взмахнул рукой:

– Здорово, Тодор! А я в списке сотрудников твою фамилию увидел и все думаю, ты или не ты.

– Я, как видишь, – приветливо улыбнулся Антон. – Надо же, как судьба свела! Нана Константиновна, познакомьтесь, Олег Баринов, мы с ним в одном отделе работали, правда, недолго, он только-только пришел к нам, а я уже к увольнению готовился. Но пару-тройку разбоев мы с ним на пару раскрыли.

И как-то словно само собой получилось, что разговаривал старший лейтенант Баринов в основном с Антоном, а Нана только присутствовала, внимательно слушала и изредка отвечала на те вопросы, ответить на которые Тодоров не мог. Например, о том, почему директор издательства Александр Филановский так упорно не хотел менять охранное агентство, несмотря на многочисленные докладные руководителя службы безопасности. Уж не потому ли, что знал: при необходимости у разгильдяев из «Цезаря» всегда можно, улучив момент, спереть оружие, и никто потом не докажет, кто именно его взял?

Вопрос Нане не понравился, но в глубине души она вынуждена была признаться себе: не может она дать голову на отсечение, что Саша Филановский – не убийца. Да, она знает его много лет, и знает как человека доброго, широкого, щедрого, умеющего прощать даже такое, чего другой бы и не простил никогда, любящего жизнь и людей. Но кто сказал, что такой человек не может взять в руки оружие и выстрелить в другого человека? Сашка – собственник, она сама говорила об этом Антону сегодня ночью, и за свою собственность он горло готов перерезать любому. А брата Андрюшу он воспринимает именно как свою собственность.

Впрочем, пока еще не доказано, что Катерину застрелили именно из того «ИЖа», который был на вооружении у сотрудников «Цезаря» и пропал накануне. Может быть, оружие было совсем другое. Пистолет наверняка отстрелян, образцы выпущенных из него гильз и пуль должны быть в пулегильзотеке, так что установить истину несложно. Вот пусть сначала ее установят, а потом будем разговаривать.

И все-таки, мог Саша убить или нет? А Андрей, задумчивый философ, которого мало что может вывести из себя? А Степан Горшков? Стас Янкевич? Елена Филановская? Марина Савицкая?

Сколько подозреваемых…
* * *
– Слушай, ну и серпентарий это ваше издательство, – заметил Баринов, еще раз окидывая взглядом список, составленный со слов Антона Тодорова. – Как же вы тут живете, когда одна половина сотрудников ненавидит другую? И из каждой половины еще по половине ненавидит шефа.

– Да вот так и живем, – усмехнулся Тодоров, – в любви и согласии.

Они сидели в небольшой комнате, которую в рабочее время Тодоров делил с двумя другими сотрудниками службы безопасности издательства «Новое знание».

– Вот я и вижу, – хмыкнул Баринов. – А главный ваш куда смотрит? Или ему по барабану? Вы же как на пороховой бочке сидите, в любой момент может рвануть. Он что, не понимает?

Антон неопределенно пожал плечами. Что он может сказать? Откуда ему знать, какие мысли бродят в голове у его единокровного брата Александра? Знает ли он о том, какая атмосфера царит в издательстве? Говорит ли ему кто-нибудь об этом? Или он живет в придуманном им самим мире всеобщей любви и даже не подозревает, к каким последствиям приводит эта выдуманная любовь?
* * *
Сразу после смерти отца он сменил имя и фамилию и, став Антоном Тодоровым, еще год прослужил в МВД, в 2001 году уволился и нашел работу в службе безопасности серьезной фирмы, нарабатывал опыт, обрастал связями и искал подходы к издательству. Антону хотелось побольше узнать о Филановских, прежде чем начинать разрабатывать план мести, которой он был одержим уже много лет. Узнав, в каком месте Александр Филановский построил загородный дом, Антон частенько наведывался туда, бродил неподалеку, смотрел, наблюдал. Однажды заметил, как на лужайке перед домом работают человек десять флористов, украшая узорами из листьев и цветов фасад, служебные постройки и беседки, и понял: готовится прием. Скорее всего, в ближайшую пятницу или субботу. И не ошибся.

Праздновали десятилетие издательства «Новое знание». Антон занял заранее выбранную позицию в ближайшем лесочке, откуда при помощи бинокля можно было отлично разглядеть гостей. Да и слышно было неплохо, ораторы пользовались микрофонами, а взрывы смеха и восторженные крики разносились далеко за пределы огороженного красивой кованой решеткой участка. В тот день Антон впервые увидел всю семью в сборе: Тамару Леонидовну, Любовь Григорьевну, Александра с женой Еленой и маленьким сыном, Андрея с подругой. Старая актриса царственно восседала в кресле, установленном в центре лужайки, и ни на минуту не оставалась без внимания. Когда Александр взял в руки микрофон, Тодоров услышал трогательный рассказ о том, как много сделали для него бабушка и тетушка, как воспитывали их с братом, вкладывали в их детские непутевые головки «разумное, доброе и вечное», и только благодаря их самоотверженным усилиям из мальчиков получился какой-то толк. Так что если сегодня издательство процветает и даже празднует десятилетие своего существования, а его сотрудники стабильно получают хорошую зарплату, то это заслуга в первую очередь «нашей Тамарочки и нашей Любочки», и все должны это понимать и быть благодарны им за их многолетний труд. Судя по аплодисментам, все были благодарны.

Глядя на то, как трогательно братья Филановские относятся к бабушке и тетке, как заботливо подносят им самые сладкие куски, как следят за тем, чтобы им было удобно, Антон с горечью вспоминал свою жизнь с отцом. Он тоже пытался заботиться о папе, даже готовить научился, чтобы накормить вернувшегося с работы отца повкуснее, стирал его рубашки и брюки – словом, делал все, чтобы хоть раз поймать его благодарную улыбку и услышать короткое: «Спасибо, сынок, что бы я без тебя делал!» Но так ни разу и не услышал. Отец принимал его заботу как должное, а возможно, и не замечал вовсе. Он думал о своих мальчиках и любимой Наденьке и мог не обратить внимания на то, что рубашка еще вчера была грязной, а сегодня она уже чистая и наглаженная. Как будто так и надо. Самое главное – это семья, а семья – это взаимная любовь и взаимная забота, так мама учила. Даже поездки в Москву, на улицу Горького, Антон со временем начал воспринимать как проявление заботы об отце, помощи ему, и это помогало справиться с болью и унижением. Он нужен папе хотя бы для этого. Все-таки нужен. А ему так хотелось быть нужным, ему так хотелось, чтобы его забота находила хоть какой-то отклик.

Когда слово предоставили Тамаре Леонидовне, она хорошо сохранившимся голосом, демонстрируя прекрасную дикцию, пространно говорила о том, какие замечательные у нее внуки, какие талантливые, каждый – по-своему, как она ими гордится и как счастлива, что жизнь подарила ей этих чудесных мальчиков, а они, в свою очередь, подарили ей старость, наполненную любовью, заботой и вниманием.

Антон слышал и чувствовал, как внутри его закипает новая волна ненависти. Эти чудесные мальчики разрушили его собственную жизнь и жизнь его родителей, и в этом виноваты Тамара Леонидовна и ее дочь Люба, которые отказались отдать мальчиков законному отцу, лишили его сыновей, а Антона – братьев. Вся эта семейка принесла его семье только одни несчастья, унижения и горечь.

Он ждал, когда слово возьмет Любовь Григорьевна. Антон неоднократно видел ее вместе с Сашей и Андреем на улице, но никогда не слышал ее голоса, не считая того единственного случая много лет назад, когда с ней разговаривала мама. Но детали того эпизода давно стерлись из памяти, осталась только суть: мама о чем-то просила, а потом в ответ на резкие слова незнакомой женщины начала кричать. К Любови Григорьевне Антон испытывал интерес особый, болезненный: отец не скрывал, что готов был развестись с мамой и жениться на ней, чтобы быть рядом с сыновьями. Неужели ради этой женщины папа готов был бросить их с мамой? Может быть, она и в самом деле особенная, необыкновенная?

По прикидкам Антона, ей было уже шестьдесят, выглядела она для своего возраста превосходно, стройная, худощавая, элегантно одетая, подстриженная явно у дорогого парикмахера, в модных очках. Интересно, что она скажет о своих племянниках?

Но Любовь Григорьевна ничего не сказала, она даже к микрофону не подошла.

В тот день Антон впервые заподозрил неладное.

И в тот же день он впервые увидел Нану Ким. Сначала просто обратил внимание на необычную внешность женщины, на ее яркие раскосые глаза, крупный нос с горбинкой, красиво изогнутые губы, а также на то, как странно она одета для корпоративного праздника, не нарядно, а в строгий темно-серый деловой костюм с юбкой средней, чуть за колено, длины. И это в разгар лета, при тридцатиградусной жаре, когда все остальные гостьи щеголяют обнаженными плечами, открытыми спинами и глубокими декольте! В отличие от веселящихся гостей, она была серьезной, сосредоточенной и, как показалось Антону, немного грустной. Спустя некоторое время он обратил внимание, что она не стоит в общей толпе с тарелкой или бокалом в руке, а все время ходит то вокруг дома, то к воротам, разговаривает с водителями припаркованных вдоль изгороди машин и большого автобуса, в котором приехала основная масса присутствующих. Антон понял, что она здесь не празднует, а работает.

До окончания мероприятия он наблюдал только за ней. И еще несколько дней не мог выкинуть ее из головы. Чем-то эта строгая женщина с раскосыми глазами задела его…

Примерно через две недели он понял, что должен найти ее и познакомиться, иначе покоя ему не будет. Понятно, что она работает в издательстве у Филановского, и разыскать ее и подстроить случайное знакомство никакого труда не составит. Но случайного знакомства ему не хотелось, потому что потом будет очень трудно объяснять, как это он так «случайно» стал сотрудником того же издательства, а ведь именно это было одним из этапов его плана. Антон решил действовать напрямую.

По своим каналам достал список топ-менеджеров издательства (своего сайта в Интернете у «Нового знания» на тот момент еще не было) и, к немалому изумлению, обнаружил, что руководитель службы безопасности носит имя Наны Константиновны Ким. Ну конечно, разве могло быть иначе? Женщина с такой внешностью может иметь только такое имя и никакого другого. Нана Ким.

Конечно, для такого прорыва было рановато, Антон планировал побольше узнать об издательстве и семье его владельца и только после этого искать ходы, чтобы устроиться туда на работу, но сейчас вдруг понял, что больше не может ждать. Он должен как можно скорее увидеть Нану, узнать, что она замужем и счастлива и никаких приключений на свою голову не ищет, попереживать и успокоиться наконец.

Он поднял все свои знакомства, и уже через месяц его вывели на Степана Горшкова, работавшего в отделе кадров издательства. Степан принял Тодорова радушно, подробно расспросил об образовании и послужном списке и очень воодушевился, услышав, что Антон всего год назад уволился из милиции.

– Всего год? – переспросил он. – Значит, связи остались?

– Ну конечно.

– Это хорошо. Погоди-ка.

Он снял трубку и набрал короткий внутренний номер.

– Нана Константиновна, – при этом имени Антон почувствовал, как внутри стал разрастаться обжигающе горячий комок, – вы говорили, вам нужен человек со связями в МВД и с опытом оперативной работы. Нашли уже? Нет пока? Могу предложить кандидата. Ага. Когда? А сегодня? Добро. Завтра в три. Ну вот, – Степан весело посмотрел на Антона, – на ловца и зверь, как говорится. Нам в службу безопасности нужен такой человек, как ты. Завтра к трем приходи, я тебя отведу на собеседование. Если Нане понравишься – считай, дело в шляпе.

– Нане? – Антон прикинулся непонимающим.

– Нана Константиновна Ким у нас возглавляет службу безопасности. Дожили, да? Баба на такой должности! Ну, у нашего босса свои причуды.

– А потом еще к директору, наверное, надо будет идти?

– Еще чего, – рассмеялся Горшков. – Если Нана тебя захочет взять – босс приказ подпишет не глядя, он ей доверяет. Они сто лет знакомы.

У Антона защемило сердце. Горшков произнес это каким-то таким тоном… ну, особенным каким-то, словно хотел дать понять: Нана Ким – любовница директора и лицо, приближенное к императору. Сто лет знакомы… Значит, они давние любовники.

Может, не ходить завтра на это собеседование? Оградить себя от очередного унижения и разочарования. Мало того, что он Нане не понравится, так еще и выяснится, что у него как у мужчины нет ни малейшего шанса. Счастливая семья, начальник – любовник, зачем женщине в этой ситуации какой-то Антон Тодоров?

Но он все-таки пришел. У Наны Ким было все то же серьезное лицо, и одета она была все в тот же строгий костюм. Ничего похожего на радушие, которое Антон встретил у Горшкова. Сухой тон, короткие, но очень точные вопросы.

– Вакансия у меня откроется дней через десять-пятнадцать, – сказала она, выслушав и записав в блокнот ответы Антона. – Если вы хотите здесь работать, вам нужно будет иметь в виду две вещи. Первое: мне нужны рекомендации, как минимум две, так что подумайте, кто может вам их дать. Второе: мне нужен человек, который наряду с прочими обязанностями будет выполнять ряд деликатных поручений. Наши авторы – люди творческие, мышление у них нестандартное, соответственно, они регулярно попадают в нестандартные ситуации, из которых их приходится вытаскивать. Кроме того, в нашем издательстве принято проявлять заботу о сотрудниках, которые, как вы понимаете, тоже могут нуждаться в помощи. Это же касается и членов семей как авторов, так и сотрудников. Если вы готовы этим заниматься и сможете представить рекомендации, я буду рада видеть вас в своей службе.

– Я могу подумать?

– Безусловно. Когда примете решение – позвоните мне, чтобы я знала, нужно ли мне искать другого кандидата.

Она протянула Антону визитную карточку с номерами телефонов.

Единственное, что Тодоров успел понять в ту первую встречу, – она не носит обручальное кольцо. Но это ни о чем не говорит. Отсутствие кольца не означает отсутствия мужа.

Он честно выждал неделю, буквально хлопая себя по рукам, чтобы не схватить трубку и не позвонить ей на мобильный вечером, когда она точно не на работе. Позвонил в издательство, как положено, через секретаря и сказал, что согласен и рекомендации готов представить.

Антон долго ухаживал за Наной, терпеливо пробивая толстую стену сдержанности и служебного этикета. Сплетников в «Новом знании» было хоть отбавляй, и довольно скоро ему стало известно, что Нана Ким давно разведена и живет вдвоем с сыном, о наличии у нее сердечного друга никаких сведений не поступало. Хотя все может быть, Нана, как сказали Антону, баба скрытная и ни с кем в издательстве тесной дружбы не водит.

Ему понадобилось чуть больше года, чтобы сломить ее холодность и отчужденность. Он безоговорочно принял ее требование не демонстрировать на работе их близкие отношения, честно соблюдал все придуманные ею правила поведения и конспирации и был счастлив, потому что любил Нану Ким.

Наблюдая за директором издательства и его семьей, Антон Тодоров не вел никаких досье, не собирал компромат, он просто присматривался, подпитывая свою ненависть и жажду мести подмечаемыми деталями, и выжидал. Придет момент – придет и идея, думал он. Всему свое время.

Особенно пристально интересовался он Любовью Григорьевной, не забыв тот тихий звоночек, который прозвенел в его сознании, когда он, прячась в лесочке, наблюдал за торжеством в загородном доме Филановского. Что-то с ней неладно, что-то не так, не вписывается она в ту идиллическую картину, которая выставлена на всеобщее обозрение. Неужели отец всерьез собирался променять маму на эту женщину? Какой она была тридцать лет назад? Красивой? Улыбчивой? Доброй? Или такой же, как сейчас: холодной, жесткой, с ухоженным, но некрасивым лицом, на котором Антону ни разу не довелось увидеть даже подобие улыбки?

В рамках изучения семьи Антон решил посетить семинар Андрея Филановского, купил абонемент на четыре занятия, первое пропустил – было много работы, пришел сразу на второе. Свои лекции Андрей читал по вечерам в обычном школьном классе: директор с удовольствием и недорого сдавал помещения в аренду на вечернее время, когда нет уроков. Народу пришло немного, всего тридцать шесть человек – ровно столько, сколько может поместиться за восемнадцатью двухместными партами.

– Я предлагаю вам проделать очень простое упражнение, – начал Андрей, расхаживая между рядами и раздавая чистые листы бумаги. – Только я прошу вас быть предельно честными с собой. Никто не будет зачитывать вслух то, что написал, свои записи вы заберете с собой, и никто их не увидит, но это упражнение необходимо, чтобы мы могли продвигаться дальше. Запишите, чего вам сегодня хочется больше всего на свете. Потом задайте себе вопрос: а зачем? Для чего мне это нужно? Запишите ответ. И снова спросите себя: зачем? И так до логического конца. Не останавливайтесь на полдороге, не обманывайтесь тем, что ответ кажется вам очевидным и окончательным, снова спросите себя: зачем? Я приведу пример, чтобы было понятно. Девушка хочет любым способом улучшить свою внешность. Такое желание многим из нас кажется совершенно естественным и ни в каких объяснениях не нуждается. Спрашиваем: зачем? Ответ: чтобы нравиться мужчинам. Зачем? Чтобы было много поклонников. Зачем? Чтобы из них выбрать себе самого подходящего мужа. Какого именно? Богатого и красивого. Зачем? Чтобы не противно было с ним спать и чтобы ни в чем не нуждаться, иметь возможность не работать и покупать красивые вещи, жить в красивом доме и кататься на дорогом автомобиле. И снова кажется, что это и есть логический конец, ведь это так естественно: стремиться ко всему перечисленному. Но мы не останавливаемся и продолжаем: зачем? Зачем не работать и иметь все это? Чтобы… Ну? Чтобы – что? И вот тут наступает момент, когда вам потребуется ваша честность, вся ваша сила духа, потому что с этого момента ответы начинаются самые неприятные. Спросите себя, какая разница, в красивом доме вы живете или в обыкновенной стандартной квартирке. Какая разница, на каком автомобиле ездить? Какая вообще разница, на машине ездить или на метро? Какая разница, сколько стоит платье, которое на вас надето, десять тысяч долларов или тысячу рублей? А ведь разница есть, и лежит она глубоко в вашем подсознании, и нужно вытащить оттуда честный ответ. Например: девушке на самом деле хочется, чтобы ею восхищались и чтобы ей завидовали подруги. Зачем? Почему ей этого хочется? Может быть, она чувствует себя обделенной вниманием? Быть может, ей не хватает любви, дружеского сопереживания? Ее отвергли подруги или мужчины, и теперь она стремится доказать, что она лучше их, потому что вошла в круг избранных и ведет красивую жизнь? Или она таким способом пытается доказать всему миру и себе самой в первую очередь, что она не хуже других, что может завоевать определенный статус. Вариантов множество. При этом она забывает, что достигает всего этого не благодаря собственным заслугам, таланту, упорному труду, а исключительно за счет того, кто платит деньги. Идем дальше. Я хочу красивой жизни, заявляет такая девушка. Зачем? Для чего? Чтобы получать удовольствие от жизни, чтобы было легко и приятно. Для чего? Зачем это нужно? Какая разница, получаешь ты удовольствие от жизни или нет, легко тебе или трудно? И еще один замечательный вопрос: почему такая жизнь обязательно приносит удовольствие? Что есть в этой девушке, в ее душе, в ее сознании такого, что заставляет ее испытывать удовольствие от дорогой одежды, дорогих украшений и дорогих машин? Почему для нее имеет значение, где и как праздновать свой день рождения, на средиземноморской яхте в окружении миллионеров или в скромном кафе с несколькими друзьями? На все есть причина, и эта причина внутри нас. Найдите ее. Идите до логического конца. Думаю, в пятнадцать минут вы вполне уложитесь. Я подожду.

Антон растерянно посмотрел на лежащий перед ним чистый лист бумаги и твердо решил ничего не писать, но упражнение показалось ему любопытным, и он стал проделывать его в уме. Он хочет разрушить счастье, царящее в семье Филановских. Зачем? Ответ очевиден: чтобы отомстить за маму, отца и свою искореженную жизнь. Зачем? Что изменится, если в семье Филановских наступит разлад? Мама воскреснет? Отец вернется с того света? Нет. Тогда зачем? Чтобы испытать моральное удовлетворение. Мне и моей семье столько лет было плохо по вашей вине, так пусть теперь будет плохо вам. А зачем испытывать моральное удовлетворение? Для чего оно нужно? Для того, чтобы доказать самому себе, что я не тряпка и не ничтожество и не позволю другим безнаказанно топтать мою жизнь. А зачем мне нужно чувствовать, что я не тряпка? Это что, у меня такое больное место? Да, я двадцать лет живу с ощущением, что я никому не нужен, потому что я недостаточно хорош, даже отец меня не любил, даже ему я не был нужен, но я молча это глотал, я терпел унижение и обиду, когда он открыто демонстрировал свою любовь к другим сыновьям и полное равнодушие ко мне. Я вел себя как тряпка и ничтожество, и теперь я хочу реабилитации. Нет, не так… Где-то вкралась ошибка. Я позволял отцу относиться ко мне как к ничтожеству, вот он так и относился. А почему я ему это позволял? Потому что я хотел, чтобы мы были вместе, чтобы мы были семьей, и ради этого терпел, я хотел заботиться о нем, а он даже не замечал моей заботы, но я все равно терпел. Я очень его любил, я до самой его смерти так и не расстался до конца с мечтой, которую выпестовал, живя в интернате. И потом, он был не вполне адекватен, и это еще мягко сказано… Получается, вся моя боль – это разочарование от несбывшейся мечты. Но мечта появилась уже после того, как отца посадили во второй раз, и после того, как мама снова ходила к Филановским просить, чтобы ей отдали детей. Мечта появилась после маминой смерти. И к тому, что она так и не сбылась, Филановские никакого отношения не имеют. Она не сбылась исключительно потому, что отец был таким, каким был. Вернее, каким стал после второй отсидки. Получается, Филановские должны расплатиться за то, что папа был таким, каким был, и за то, что я такой, какой я есть. Это ведь я сам придумал себе мечту, они мне ее не навязывали, и это я сам терпел и сносил унижения, по собственной воле, это было мое решение, Филановские меня не заставляли. Черт, совсем запутался!

– Время истекло, – прервал его размышления голос Андрея, – даже если вы не успели доделать упражнение до конца, общую идею вы поняли. Если вам интересно, вы можете сделать его после занятий, дома или в дороге. Уверен, что многие из вас за эти пятнадцать минут успели усомниться в том, что их стремления имеют смысл. И это правильно. Если как следует вдуматься, огромное количество того, к чему мы привыкли стремиться, чего привыкли добиваться, на самом деле бессмысленно. Нет никакой разницы, добьемся мы этого или нет. Человек хочет прославиться. Зачем? Он кладет на это многие годы, все свои силы, жертвует отношениями с людьми во имя того дела, которое при успешном завершении сделает его известным. Зачем? Чтобы получить подтверждение тому, что он – замечательный? Или ему не хватает внимания? Ну, получит он такое подтверждение, и что дальше? Дальше, дальше, не останавливаясь, идите до самого конца, и вы приблизитесь к тому временному моменту, когда к человеку приходит смерть. В момент встречи со смертью будет иметь значение, прославился он или прожил в безвестности? Не ждите от меня ответа, отвечайте себе сами. Может быть, известность – панацея, лекарство от смерти? Нет, она забирает всех и исключений ни для кого не делает. Может быть, смерть известного человека гарантированно легкая, безболезненная? Тоже нет. Пьяный бомж может легко умереть во сне и ничего не почувствовать, а прославленный актер будет умирать долго и мучительно, с нестерпимыми болями или после многих лет паралича. Может быть, человек хочет, чтобы о нем помнили после его смерти, и старается создать что-нибудь бессмертное? Возможно. Но какая разница, будут о нем помнить только близкие в течение десятка лет или все человечество в течение трех веков? Какая ему разница, если его все равно не будет?

Мои рассуждения могут показаться вам абсурдными, и в известном смысле так оно и есть. Я намеренно утрирую некоторые вещи, но делаю это с единственной целью. Я хочу, чтобы вы задали сами себе вопрос: а что вообще имеет смысл в этой жизни? Если не богатство, не удовольствия, не слава, не легкость и приятность бытия, тогда что? Для чего мы живем, для чего приходим в этот мир? Только лишь для того, чтобы через какое-то время уйти? Тогда действительно ничто не имеет ни смысла, ни значения. В том числе получается, что никакого смысла нет в техническом прогрессе, в научных разработках и открытиях, в медицине и здравоохранении, потому что нет никакой разницы, сколько человек проживет и умрет ли он здоровым или глубоко больным. А коль в прогрессе нет смысла, то нам нужно снова жить в пещерах, охотиться на диких животных, жарить мясо на костре и довольствоваться высокой детской смертностью и продолжительностью жизни в двадцать пять лет. Мы довели мысль до логического конца и получили нечто совершенно невообразимое.

Значит, надо искать причину, значение, смысл. Этим на протяжении многих веков занимаются философы. Я не философ и не мыслитель, я – обыкновенный человек, пытающийся придумать некоторую систему аргументов, при которой окружающий меня мир перестанет казаться мне враждебным и несущим угрозу для моего благополучия. И вот я придумал такую теорию. Многие из вас с ней не согласятся и сочтут совершенно бредовой. Что ж, вы имеете на это право. Но я просто делюсь с вами своим опытом, и если кому-то мой опыт поможет обрести душевное равновесие и то, что я называю чувством льда, о котором мы говорили с вами на вводном занятии, то я буду искренне рад.

Итак. Дети приходят в этот мир. Вспомните, какими вы были в младенчестве, вспомните, что вам рассказывали о вас ваши родители, подумайте о своих собственных детях. Какие они? И какими были вы сами? Вспомнили? Жадные, капризные, ревнивые, завистливые, уверенные, что весь мир существует только для их радости, что родители обязаны выполнять любое ваше желание, гневливые, то есть готовые орать, плакать и стучать ножками при малейшем неудовольствии. Не терпящие, когда внимание родителей направлено не на него самого, а на кого-то другого, в том числе и на другого ребенка. Ни за что не отдающие никому свою любимую игрушку даже ненадолго. Они безудержно стремятся к любым удовольствиям и не терпят ничего неприятного, будь то лекарство, необходимая для здоровья пища или выполнение просьбы не мешать и говорить потише. А школьники, жестоко и безжалостно издевающиеся над одноклассниками, которые хоть в чем-то отличаются от них самих: слишком рыжие, слишком толстые, слишком близорукие, слишком медленно думающие, слишком неуклюжие на уроках физкультуры? Короче – кошмар и ужас, средоточие всех мыслимых и немыслимых пороков. Я вижу улыбки на ваших лицах. Все правильно. Объективно я правильно характеризую маленьких детей, но субъективно все выглядит, конечно, совсем не так. Детки – маленькие, они еще ничего не понимают, они ведут себя естественно, потому что еще не усвоили нормы морали и поведения. Дети – невинные души, чистые и непорочные. Так нас всех учили. А что, если это неправда? Что, если это очередной миф, в который мы свято верим, не имея никаких доказательств?

Попробуем взглянуть на проблему иначе. Дети рождаются изначально порочными и греховными. Душа человека – поле битвы Бога и Сатаны, это один из религиозных догматов, и с этим мы спорить не будем. Те же догматы утверждают, что дьяволу куда легче одерживать победы, нежели Богу, ибо стереотипы поведения, диктуемые дьяволом, кажутся куда более привлекательными и следовать им куда легче, а человек, как известно, слаб и подвержен соблазну. Для того чтобы победить дьявольские искушения, нужна большая внутренняя сила, высокая духовность, мудрость и жизненный опыт. Разве все это есть у новорожденного ребенка? У него есть душа, которую мгновенно завоевывает Сатана и располагается в ней весьма комфортно, вот откуда это порой совершенно невыносимое поведение малышей. Человеку отведен определенный срок жизни, и в течение этого срока его задача – очистить душу от пороков и грехов, чтобы к концу жизни в ней все-таки победило божественное начало. Для чего это нужно? Для того, чтобы бессмертные души продолжали свой вечный путь чистыми и непорочными. В великом космическом замысле человеческая жизнь для того и создана, чтобы служить средством для очищения душ. И задача человека, приходящего в этот мир, в том и состоит, чтобы реализовать себя в качестве этого средства.

Задача эта очень непростая, и далеко не у всех людей достает моральных сил хотя бы попытаться ее решить. Кстати замечу, что большинство и не пытается, ибо просто не подозревает о той миссии, которая на него возложена. Нужно очень много думать, размышлять, бороться с собой, буквально на горло себе наступать, короче говоря, борьба за очищение собственной души – это тяжкий труд, труд повседневный и многолетний. За пять дней такую задачу не решить, и за пять лет тоже. На это нужны десятилетия. Вот почему так важно, чтобы люди жили как можно дольше и как можно дольше сохраняли физическое и душевное здоровье. Кроме того, хорошо известно, что человек, занятый тяжелым, изнурительным трудом и живущий в нищете, голоде и болезнях, не склонен предаваться размышлениям о философских абстракциях, потому как мысли у него заняты тем, как выжить самому и прокормить детей. У него просто нет свободного времени и денег, чтобы после трудов праведных выпить чашечку кофе, устроиться в удобном кресле перед распахнутым окном и погрузиться в раздумья. Он так устал и измучен, что хочет уже скорее лечь спать. А ведь еще классики марксизма утверждали, что богатство общества измеряется свободным временем его членов. Забыли, наверное? Ну конечно, сегодня принято считать марксизм чем-то неприличным. А напрасно. Чем больше у человека сил и времени для умственной работы, направленной на нравственное самосовершенствование, тем успешнее он сможет решить свою задачу. Вот мы и получили ответ на вопрос о том, для чего нужен технический прогресс и развитие науки. И между прочим, когда я говорю об умственной работе, направленной на самосовершенствование, я имею в виду вовсе не глубокомысленные посиделки с отрешенным видом, хотя и они весьма и весьма полезны. Мы читаем книги, смотрим кинофильмы или передачи по телевидению, слушаем радио, ходим в театры и на выставки, общаемся с другими людьми – и каждую минуту получаем информацию, которую перерабатываем, осмысливаем и делаем выводы. И это тоже работает на решение нашей задачи. Правда, многие из нас информацию только получают, а до ее переработки и осмысления, я уж не говорю о выводах, дело вообще не доходит.

Подведем краткий итог. Цель человеческой жизни – очистить собственную душу от грехов и пороков, в первую очередь от злобы, зависти, ненависти, ревности и лени. И все, что мы делаем, пока живем, следует ориентировать на выполнение этой задачи нами самими и облегчение ее решения другими людьми. Двигаясь к своей цели, мы нарабатываем определенный опыт, и им обязательно нужно делиться с другими, чтобы этим другим было легче. В конце концов количество накопленного опыта в мировой цивилизации станет таким, что свою задачу смогут решать все без исключения, и тогда человечество наконец сможет оправдать свое существование. А сегодня эту задачу удается решить очень и очень немногим. Знаете, почему? Не только потому, что многие не видят этой цели и не знают о ней, но и потому, что силы растрачиваются на всякую ерунду. Например, на то, чтобы следовать мифам, невесть кем и когда придуманным. Богатство – признак успешности, успешность – признак того, что ты достойный человек. Внешняя привлекательность – признак того, что у тебя все в порядке, и значит, ты – достойный человек. У тебя нет семьи – значит, с тобой что-то не так. Ты – женщина, не родившая ребенка? Значит, ты – пустоцвет, как сказал в свое время классик Лев Толстой, а классики не ошибаются. Ты – мужчина, женатый на женщине, которая на двадцать лет старше тебя? Так ты или альфонс, или пациент сексопатолога, или полный идиот. И мы глупо и нерачительно тратим собственную жизнь на то, чтобы соответствовать дурацким стандартам, которые навязывают нам эти мифы. Они, в конечном итоге, управляют всем нашим существованием, вынуждая совершать поступки, совершать которые нам совсем не хочется, вплоть до того, что мы порой носим одежду, которая нам не нравится, но которая считается в этом сезоне модной. Вы только вдумайтесь! Один человек придумал модель одежды, еще трое заохали и закричали, что это классно, модель объявлена модной – и вот вы уже носитесь по магазинам в поисках нужной вещи, и тратите на покупку деньги, которые могли бы потратить на что-нибудь более нужное, и носите эту вещь, хотя она вам не идет, и вы сами это видите, и вам в ней неудобно. О, я вижу, девушка на последней парте сочувственно улыбается. Вы, наверное, вспомнили эти чудовищные туфли с узкими длинными носами, да? Намучились? Как я вас понимаю! Вы видите, что происходит, друзья мои? Кто-то где-то создает миф – и мы готовы, ломая ноги, мчаться, чтобы соответствовать надуманному стандарту. А то, не дай бог, скажут, что мы не модные, а значит, и недостойные. В общем, ничтожные и никчемные людишки. А на самом деле мы просто добровольно превращаем себя в марионеток, которыми управляет неизвестно кто, мы собственными руками отдаем свою свободу и свою жизнь на поругание этим мифам. Мы вступаем в брак не с теми, с кем хотим, мы получаем не то образование, какое нам действительно хочется, мы тратим свою жизнь на профессию, которая нам не нравится и не интересна, мы тратим свои деньги не на то, что нам действительно нужно, а все для чего? Для того, чтобы соответствовать стандарту, потому что если ты соответствуешь, значит, ты успешен, а если ты успешен, значит, хорош во всех отношениях, и тебя будут уважать. И это, кстати сказать, тоже один из мифов, причем очень опасный. Успех – не эквивалент нравственных достоинств, и успешный человек совсем не обязательно является носителем высокой нравственности и достоин уважения. Примеров вокруг сколько угодно. Гитлер, например, был более чем успешным политиком, его обожало население огромной страны.

Навязанные нам мифы я могу перечислять до бесконечности, но время наше истекло, и разговор мы продолжим на нашей следующей встрече…

Посещение лекции Андрея Филановского внесло смятение в душу Антона Тодорова. На следующее занятие он не пришел, опасался примелькаться, все-таки народу мало, а мужчин – так и вовсе единицы, и вдруг Андрей его запомнит? Конечно, ничего страшного, но Антону казалось, что демонстрировать свой интерес не нужно. Лишнее это.

Ему не давало покоя упражнение, начатое на семинаре. Антон все время возвращался к нему, и чем упорнее искал доводы в пользу отмщения, тем глупее и беспомощнее казался сам себе. А не бросить ли ему эту затею? Может быть, и впрямь нужно заняться нравственной работой, очищать душу от демонов, стремиться к духовному совершенству? Этот Андрей не так уж и неправ, особенно когда насчет мифов рассуждал. Яркий пример – Нана. Вбила себе в голову, что роман с подчиненным – это недостойно, если начальник – женщина, вот и мучается, скрывает от всех, что хуже всего – сама себя стесняется, стыдится. А разве это нормально, когда любовные отношения порождают чувство стыда и собственной неполноценности? Это даже самую сильную любовь убить может. Жаль, что Нана на лекции к Андрею не ходит, ей было бы полезно послушать. Зачем мстить Филановским? Зачем истязать себя ненавистью и вынашивать коварные планы, когда можно просто любить женщину и ее сына, заботиться о них и чувствовать, что твоя забота нужна и принимается с благодарностью. Не об этом ли он мечтал когда-то? Не этого ли добивался? Так вот оно, совсем рядом, что ж ты не радуешься жизни, а вместо этого пестуешь свою ненависть и злобу?

В такие минуты Антон всерьез сомневался в правильности своего замысла и готов был от него отказаться. Но потом он сталкивался в коридоре с Александром, Андреем или Любовью Григорьевной – и все возвращалось. Демоны мести одолевали его душу, жаждавшую восстановления справедливости, и стоило ему увидеть кого-нибудь из Филановских, он отбрасывал сомнения и укреплялся в решимости довести свой план до конца. Мало ли что говорит этот иисусик длинноволосый, Андрей, ему легко рассуждать, он горя не видел, всю жизнь прожил, окруженный любовью бабушки, тетки и брата, да и бабы его любили, вон как часто он подружек меняет. В братьях Филановских Антон видел даже причину того, что с Наной все складывается не так, как ему хотелось бы. Если бы не они, если бы не необходимость отомстить, ему не пришлось бы устраиваться на работу в издательство и поступать в подчинение к Нане Ким, и она не стеснялась бы их отношений, не скрывала бы их и, вполне возможно, давно уже согласилась бы стать его женой. А ведь при сложившейся ситуации он даже предложение ей не делает, чтобы не ставить любимую женщину в сложное положение. Понятно, что она откажет, и понятно, что именно из-за его служебного статуса.

Но проходило время, и после очередного вечера, проведенного с Наной, он снова возвращался мыслями к тому, что услышал на лекции Андрея, и снова ему казалось, что ненависть и месть – такая глупость, и так это все не нужно, и так жаль тратить на них душевные силы и свою жизнь, надо просто любить и радоваться. А потом снова приходило время очередной корпоративной вечеринки, и вся семья Филановских демонстрировала окружающим взаимную любовь и полную идиллию, и опять поднималась в Антоне мутная волна, кишащая ядовитыми чувствами.

Получив от Наны задание помочь Любови Григорьевне в поисках отца ее племянников, Антон впервые не только оказался в том самом доме на Тверской, возле которого он столько раз поджидал братьев, но и впервые получил возможность долго разговаривать с теткой Александра и Андрея. Прозвеневший когда-то тихий звоночек в тот вечер уже гремел оглушительным набатом. Любовь Григорьевна была, бесспорно, умной женщиной, тщательно взвешивала каждое сказанное слово и безошибочно просчитывала последствия каждой выдаваемой Антону толики информации. Но она, увы, не унаследовала актерского таланта матери, маску носить не умела, и попытки скрыть свои истинные чувства ей удавались плохо. Точнее, не удавались совсем. Она никогда не любила своих осиротевших племянников. Не любила их в детстве, когда они были еще малышами, не любила и теперь. И в разговоре с Антоном скрыть эту нелюбовь не смогла. Говорила одно, а глаза, голос, жесты, даже поза ее свидетельствовали совсем о другом.

Когда Антон только вскрыл переданный Наной конверт и увидел написанное на вложенном листке имя своего отца, его первым побуждением было тут же позвонить Филановской и сообщить, что Сергей Дмитриевич Юрцевич скончался несколько лет назад. Глупое мальчишеское тщеславие! Как они, и Любовь Григорьевна, и Нана, удивились бы, что ему удалось так быстро, в мгновение ока, выполнить задание! Но он сдержал неуместный порыв, выждал полагающееся время и явился на аудиенцию к женщине, на которой его отец готов был жениться. Может быть, она расскажет об отце что-нибудь такое, чего Антон не знает и что заставит его по-другому взглянуть на восемнадцать прожитых ими вместе лет. Нет, на словах она ничего нового не поведала, все это Антон и так знал из рассказов отца, но вот глаза ее и голос, когда она упоминала о Юрцевиче… «Боже мой, – думал Антон, не спуская глаз с Любови Григорьевны и напряженно ловя каждое изменение интонации, – да она же его любила! Она готова была согласиться на брак с ним, даже понимая, что он ее не любит и идет на это только ради сыновей. Она готова была пойти на унижение, только бы быть с ним. А Тамара все испортила. Сначала Тамара не дала своей младшей дочери выйти замуж за моего отца и тем самым навязала старшей дочери ненужную и тягостную обузу – двоих малышей, потом не дала Любе выйти замуж за человека, в которого она влюбилась. И с тех пор она ненавидит свою мать, не может ей простить своей несложившейся личной жизни. Несчастная Люба, прожившая в ненависти к самым родным людям. И несчастная старая Тамара Леонидовна, в слепоте своей уверенная, что жизнь подарила ей старость в окружении любящих дочери и внуков, и не знающая, что дочь ее люто ненавидит. И несчастные Саша и Андрюша, которые даже не догадываются, что выросли без любви, что о них заботились по принуждению и каждую минуту считали виноватыми в том, что у их тетушки не складывается личная жизнь. Они никому не были нужны, ни бабушке, занятой театром, съемками, пластическими операциями и поддержанием неувядающей молодости, ни тем более тетке. Я-то, дурак, столько лет считал их семью идиллически счастливой, а на самом деле там любви – кот наплакал, только братья искренне любят друг друга, бабку и тетку, а все остальное – видимость, тлен и прах».

В тот вечер, выйдя из дома на Тверской, Антон Тодоров окончательно решил выбросить идею мести из головы. Нельзя бить лежачего, недостойно мстить несчастным.

И надо же: стоило ему принять такое решение и отказаться от осуществления задуманного, как прошло всего две недели – и на Филановских свалилась беда. Андрея, похоже, всерьез подозревают в убийстве, еще немного – и точно такое же подозрение падет на Александра. Он ведь говорил Нане, что не позволит ни Катерине, ни любой другой женщине встать между ним и братом. Чем не мотив для убийства?

Москва, март 2006 года

Александр Филановский должен был вот-вот подъехать, и Нана вышла на улицу встретить его. После тяжелого вечера и бессонной ночи голова была какой-то пыльно-мутной, и Нане казалось, что на холодном сыром воздухе ей станет полегче. Антон общается с оперативником, другой сотрудник розыска задал ей несколько вопросов о порядке привлечения лицензированного охранного агентства к работе в издательстве и переключился на дежурную смену. Ей сказали, что Андрей находится дома, вместе со следователем, и она позвонила Саше и попросила приехать. Ему, наверное, тоже не удалось отдохнуть, он сразу после вечеринки помчался в аэропорт Домодедово встречать приятеля, как он заявил всем. «Приятеля», – усмехнулась про себя Нана. Наверняка очередная интрижка, и он едет встречать свою пассию. Потому и без водителя… Небось только-только успел до дому доехать, собрался спать ложиться – и тут такое…

Филановский вышел из машины без куртки, которую всегда бросал на заднее сиденье, и Нана заметила, что он одет так же, как на вечеринке в клубе. Стало быть, она перехватила его в дороге и дома он еще не был. Вот бедолага, сочувственно подумала она. Александр молча кивнул ей и взглянул вопросительно: мол, что там? Неужели то, что ты сказала по телефону, – правда?

– Андрей сейчас дома, его следователь допрашивает, – ответила она. – А у нас тут ЧП: из дежурки пистолет пропал. Здесь оперативники работают, следователь подъедет позже. Ты хоть домой-то успел доехать?

– Нет. Рейс задержался, прилетел только в пять. Я… – он чуть запнулся, – …приятеля отвез, ну, посидели полчасика, потрепались, чаю попили, а тут ты звонишь. Нана, я что-то плохо понимаю: они Андрюху подозревают, что ли?

– Саш, ну а кого им еще подозревать? Человек поссорился с любовницей и застрелил ее. Милое же дело! Скажи спасибо, что его не задержали пока.

– Откуда известно, что они поссорились? – нахмурился Филановский.

– Андрей сам им сказал, он этого не скрывал. Следователь уже и водителя из постели вытащил, тот подтвердил, что ссориться они начали еще в машине. Он их высадил у дома и уехал, а они еще стояли и переругивались.

– Ну? – нетерпеливо спросил он. – А дальше что?

– Неизвестно. Андрей говорит, что Катя пошла домой одна, а он решил прогуляться, проветриться, потому был очень сердит на нее. Бродил по улицам и ждал, когда эмоции улягутся. Ты же знаешь, Андрюша напряжение снимает ходьбой, ему очень помогает. Около четырех часов ночи он вернулся, зашел в подъезд, а там Катерина мертвая лежит… Ужас. Он сразу же вызвал милицию.

– А почему ты здесь? И милиция почему здесь?

– Потому что Андрей честно рассказал, из-за чего произошла ссора, и водитель тоже все рассказал. Они ссорились из-за тебя, Саша. И следователь велел операм тебя разыскать, потому что суть конфликта такова, что убил Катю либо Андрей, либо ты.

– Все равно я не понимаю, почему они приехали в издательство! – зло проговорил Филановский. – Что, это единственное место, где меня можно разыскать в шесть утра в праздничный день? У них с головой как вообще?

– У них с головой все в порядке, – холодно сказала Нана. – Конфликт начался на вечеринке, им нужны свидетели, и нужны срочно. Катя застрелена из пистолета «ИЖ-71», это установлено по гильзе, но оружие на месте преступления не найдено. Андрей добровольно разрешил осмотреть свою квартиру, но и там оружия не нашли. Если убийца – Андрей, значит, оружие было у него с собой еще на вечеринке, потому что водитель показывает, что по дороге они никуда не заезжали и нигде не останавливались. После убийства он имел возможность довольно долго гулять по городу и выбросить пистолет. Саша, я ни на минуту не верю, что Андрюша мог такое сделать, но милиция думает именно так, и я их понимаю. Поэтому им надо побеседовать с теми, кто был в клубе. Где взять список с адресами и телефонами? У твоего брата в кармане? Поэтому они приехали сюда и сразу же вызвали меня.

Она слегка запнулась и добавила:

– А я, в свою очередь, вызвала Тодорова. Он умеет с ними разговаривать.

Ей почему-то очень хотелось сказать: «Мы с Тодоровым приехали». Вот сказать – и все. И гори все ясным пламенем! Пусть Саша думает что хочет.

– И еще одна неприятность. Я тебе уже сказала: из дежурки вчера днем пропал пистолет. Как раз «Иж-71». Это выяснилось только тогда, когда в издательство приехала милиция. А твой дружок Родюков об этом знал с самого начала и соизволил мне сообщить только полчаса назад, после того, как ему позвонил старший смены и рассказал об убийстве Катерины.

Филановский долго молчал, и Нане показалось, что он избегает смотреть ей в глаза.

– Холодно, – наконец произнес он куда-то в пространство. – Чего мы на улице стоим? Пойдем ко мне в кабинет, хоть кофе выпьем.

Они вместе поднялись в лифте и прошли по длинному коридору, но Нане казалось, что они идут по отдельности, каждый своей дорогой и каждый по своему делу. Александр шел впереди, Нана – сзади, глядя ему в спину, и она вдруг поймала себя на том, что впервые за последние годы не думает, видя Филановского: «Господи, как же я его люблю!» Она думала только о том, что впереди нее по коридору идет человек, ее шеф, который, вполне возможно, сам спровоцировал ту беду, которая обрушилась сегодня ночью на его семью.

– Ты говорил вчера с Андреем? – полуутвердительно спросила она, когда они устроились в мягких креслах в приемной, царстве Анны Карловны, рядом с кофе-машиной.

– Да, – коротко ответил Филановский, по-прежнему не глядя ей в глаза.

– Что ты ему сказал?

– Правду.

– Какую правду?

– Нана, я не хотел, честное слово! – Он все-таки посмотрел на нее, но почти сразу перевел взгляд на дверь собственного кабинета. – Сначала я просто пытался убедить его в том, что ему надо расстаться с Катей, что она ему не пара. Я хотел сделать так, чтобы она исчезла из нашей жизни. Но Андрюха стал насмехаться надо мной, говорил, что будет жить только своим умом, а не моими советами, и так далее… Я разозлился и вывалил ему все, как есть.

– И он тебе поверил?

– Конечно. Я никогда ему не врал, и он это знает. А потом я еще с Катериной поговорил. Дура она непроходимая. Нехорошо так о покойниках… Я ей сказал, что она – чудесная девушка, умница и красавица, и ей нужно искать мужчину, с которым она сможет создать семью, но ни мой брат, ни я для этого не подходим. Андрей уже был женат и с тех пор твердо решил некоторое время не жениться, лет примерно до сорока пяти, а я так и вовсе счастлив в браке и никаких острых ощущений не ищу. Ты представляешь, она сначала расплакалась, а потом заявила, что раз я такая сволочь, то она Андрюхе скажет, будто я к ней приставал. И жене моей тоже скажет. Из мести. Вот не зря говорят, что нет фурии страшней, чем отвергнутая женщина. Я как представил, что Андрюха и Ленка такое услышат от нее, мне прямо плохо стало. В тот момент я ее готов был убить. Как ты думаешь, Андрюху арестуют?

– Наверное, – она пожала плечами. – Не знаю, надо у Тодорова спросить, я в этом не разбираюсь.

– Где он сейчас?

– У себя в комнате, с опером беседует.

– Позвони-ка ему, пусть зайдет сюда на пару минут.

Тодоров пришел минут через десять вместе с оперативником Олегом Бариновым. Александр Филановский умел располагать к себе людей, в этом ему не откажешь. Нана была уверена, что Баринов ничего не скажет. Но ошиблась.

Для задержания Андрея пока нет никаких оснований: он не застигнут на месте преступления, очевидцы не показывают на него с уверенностью как на лицо, совершившее убийство, ибо очевидцев никаких в подъезде глубокой ночью почему-то не оказалось, он не объявлен в розыск и не пытается скрыться, орудие убийства в его квартире не обнаружено. Правда, следователь изъял у него перчатки и одежду, в которой он был, чтобы отправить на экспертизу на предмет обнаружения частиц пороха. Если таковые обнаружатся, то будут основания полагать, что он стрелял из огнестрельного оружия, и вполне вероятно, именно в Екатерину Шевченко, вот тогда можно будет идти к судье за постановлением на заключение под стражу, даже если пистолет к тому времени не найдут.

– Но это точно, что Катю убили из нашего пистолета? – спросил Александр. – Я имею в виду, из того пистолета, который украли из дежурки.

– Нет, не точно. Пистолет, находящийся на вооружении у сотрудников частного охранного агентства, отстрелян, его данные находятся в пулегильзотеке. Следователь отправит на экспертизу стреляную гильзу, изъятую с места происшествия, и пулю, которую извлекут при вскрытии из тела убитой, и баллисты дадут точный ответ, тот пистолет или нет, – тщательно и подробно продолжал объяснять Баринов.

Нане даже показалось, что он почему-то очень хочет понравиться директору издательства и произвести на него наилучшее впечатление.

– А пока что мы будем устанавливать, кто из сотрудников вашего издательства имел возможность взять пистолет из комнаты охраны. Это ведь само по себе тоже преступление, и его надо раскрывать независимо от того, что скажут эксперты-баллисты. Если окажется, что Катю Шевченко застрелили из вашего «ижика», то мы будем точно знать, что это сделал кто-то из ваших. А уж если другие эксперты дадут заключение, что на одежде вашего брата имеются частицы пороха и продуктов сгорания, то можно будет практически со стопроцентной уверенностью утверждать, что именно ваш брат это преступление и совершил. Вот тогда и будет решаться вопрос о его задержании и последующем аресте.

Филановский внимательно выслушал оперативника, некоторое время задумчиво допивал свой кофе, потом осторожно спросил:

– Но ведь Андрей вам сказал, что они с Катей ссорились. И якобы водитель, который их вез из клуба, это подтвердил. Это правда?

Баринов бросил на него взгляд, который Нане показался немного странным. Было в нем то ли удовлетворение, то ли скрытое злорадство, то ли что-то еще эдакое, чему она и названия-то придумать с ходу не смогла.

– Правда, – спокойно сказал Олег.

– Значит, у Андрея был мотив совершить убийство?

– Был.

– Но это не является поводом для задержания?

– А что мотив, Александр Владимирович? – Баринов улыбнулся открыто, но Нане снова почудилось что-то не то. – Мотив – он и есть мотив, эмоция, мысль, которую руками не пощупаешь. Если уж на то пошло, то ведь у вас он тоже был, не так ли? И возможность взять пистолет из дежурки была и у вашего брата, и у вас. Андрей вчера был в издательстве, мы это проверили по спискам в дежурке. Ну а вы-то вообще бываете здесь каждый божий день. И возможность спрятать или выбросить оружие после совершения преступления была у вас обоих. Ваш брат три часа после убийства ходил по улицам, то есть неизвестно где. А вы где были? Между моментом отъезда из клуба в половине первого ночи и прибытием в аэропорт в пять утра вас никто нигде не видел. А кстати, где вы были?

– Я? – Филановский смутился, или Нане снова что-то показалось? Нет, нельзя не спать вторые сутки подряд, не в том она возрасте, чтобы давать организму подобные нагрузки, вот уже и галлюцинации начались, все кажется что-то, мерещится… – Я спал. В машине. Когда узнал, что рейс задерживается, припарковался и немного поспал. Домой возвращаться было бессмысленно.

– И когда вы узнали о том, что рейс задерживается? – с веселым любопытством спросил Олег Баринов. – Уже в аэропорту?

Нана вздрогнула. Только сейчас она поняла, куда клонит этот старательно-доброжелательный старший лейтенант, бывший сослуживец Антона. На парковке аэропорта все машины фиксируются, и очень легко проверить, действительно ли он приехал туда к четверти второго и простоял до пяти. И если окажется, что он лжет, то… Совсем нехорошо получается. Потому что получается, что Катерину застрелил именно он. «Я никому не позволю встать между мной и братом…» «Я готов был ее убить!» Да нет же! Ну мало ли что человек скажет в запале? Это же не всерьез, просто оборот речи.

– Нет, по дороге. Я немного не рассчитал время, выехал из клуба чуть позже, чем нужно, и в какой-то момент мне показалось, что я опаздываю к прибытию рейса. Погода туманная, мокро, скользко, видимость плохая, и я ехал медленнее, чем рассчитывал. Я решил позвонить и узнать, когда точно ожидается рейс, потому что часто бывают задержки даже тогда, когда самолет прилетает по расписанию. Минут на десять-двадцать.

Голос у Саши уверенный, никакого волнения. Может, зря она беспокоится? Ой, в неспавшую голову какие только глупости не залезают! И сидят там, располагаются уютненько, домашними пожитками обзаводятся, дают потомство.

– Что же вы из клуба-то не позвонили? – поинтересовался оперативник. – Узнали бы заранее и не беспокоились.

– Не сообразил. Замотался, гостей много, шум, музыка, веселье. Просто не сообразил.

– Бывает, – оперативник сочувственно кивнул. – Ну так где же вы спали, Александр Владимирович?

– Где-то в районе метро «Каширская».

– Не обратили внимания, может, рядом ресторан был или ночной клуб какой-нибудь? Или круглосуточный магазин?

– Там, кажется, вообще ничего не было. Какое-то длинное здание, жилой дом.

Нана понимала, куда клонит Баринов. Ему нужны свидетели, которые подтвердят, что машина Филановского действительно стояла там в указанное время, а еще лучше – если они скажут, что видели в ней спящего человека. У работающих ночью заведений есть охрана, которая наблюдает за улицей, и камеры видеонаблюдения. Но если они скажут, что машина действительно стояла, только в ней никого не было, тогда дело плохо. Саша мог в расчете именно на это оставить машину, поймать частника и… а потом вернуться. А как же пистолет? Ведь он был украден еще днем. Неужели Саша уже тогда предвидел возможность такого развития событий? А ведь он совершенно точно знал, где и как можно спереть этот чертов пистолет, потому что написанные Наной Ким докладные о нарушениях со стороны сотрудников «Цезаря» толстой стопкой лежат в его сейфе. И то, что он не принимал по ним никаких мер, совсем не означает, что он их не читал и не сделал соответствующих выводов. Он лучше кого бы то ни было понимал, что зайти в дежурку и увести «ижик» мог любой сотрудник издательства, которому повезет «поймать момент», а моментов этих в течение смены – уйма, вот и пусть доискиваются, кто именно это сделал. Пока милиционеры будут это выяснять, их внуки поседеют и выйдут на пенсию. «Да елки-палки! – сердито оборвала себя Нана. – О чем я думаю? Сашка – убийца? Бред сивой кобылы. Этого просто не может быть. А Андрюша? Он разве похож на человека, способного убить? Тоже нет. Но алиби, или как там это у них называется, нет ни у одного, ни у второго. А возможность была. И мотив был. Нет, нет, выбросить это из головы, не думать, не нервничать. Катю убили, это горе, это беда, и можно горевать по ней и сочувствовать Андрюше, который потерял любимую девушку, но ни в коем случае не подозревать братьев Филановских. Я не имею права их подозревать, потому что один из них – мой любимый мужчина, а другой – его любимый брат. Они должны быть для меня вне подозрений».

Что-то неправильное было в этой последней мысли, чем-то она царапнула Нану, задела острым заусенцем и оставила кровоточащую царапину.

Они проговорили еще около часа, Баринов задавал множество вопросов, в том числе и о причинах ссоры Андрея и потерпевшей Шевченко, Филановский долго пытался быть корректным, потом рассказал то, что Баринову и так уже было известно. Нана была уверена, что Антон успел поделиться с оперативником тем, что узнал от нее.

Когда расходились, было почти девять утра. От усталости у Наны кружилась голова и слегка подташнивало, так бывало всегда после бессонной ночи. Баринов остался в издательстве заканчивать вместе с коллегой опрос дежурной смены, Нана, Антон и Филановский вышли на улицу втроем.

– Вам надо поспать, – как-то отстраненно произнес Александр. – Поезжайте по домам. На свежую голову думается легче. А я поеду к Андрюхе, разберусь, что там и как. Антон, когда нужен будет адвокат?

– Кому? – невинно осведомился Тодоров, и Нана мысленно улыбнулась.

– Андрюхе, конечно.

– Пока он только свидетель. Если задержат – тогда нужен будет.

– Значит, время есть, чтобы найти самого лучшего, – удовлетворенно сказал Филановский. – Ладно, друзья мои, поехали спать.

Он привычным жестом обнял Нану за плечи, притянул к себе и поцеловал в висок. В первый момент она испугалась, что сейчас, как обычно, зальется краской, и Антон это заметит, и ему будет непонятно и тревожно, а если понятно – то неприятно. Но уже в следующую секунду она внезапно догадалась, что же неправильного и так больно царапающего было в той самой последней мысли.

Она не покраснела и внутри у нее впервые за все последние годы ничего не дрогнуло от поцелуя Александра Филановского. Они с Антоном направились к своим стоящим рядом друг с другом машинам, и Нана даже не оглянулась, чтобы убедиться, что директор на них не смотрит. В другое время она бы начала придумывать какие-нибудь глупые хитрости, чтобы эти стоящие бок о бок машины не бросились Саше в глаза. Мало ли что он подумает – например, раз машины стоят так тесно друг к другу, значит, Нана с Тодоровым приехали одновременно, и не просто одновременно, а ехали вместе… В другое время. Но только не сегодня.

«И больше никогда», – мысленно сказала себе Нана Ким.
* * *
Ей опять снилось, что она на соревнованиях, готовится к выступлению. Только все спортсмены молодые, а она – сегодняшняя, тридцатипятилетняя, и Нана удивляется, зачем она вообще ввязалась, зачем приехала соревноваться, ведь понятно же, что в ее возрасте невозможно даже при самой лучшей подготовке переиграть даже самого слабого молодого фигуриста. Тем более она давно не тренировалась… Но ей так хочется кататься, а кататься не дают, если не ездишь на соревнования. Во сне этот аргумент кажется ей очень весомым и неопровержимым.

Она разминается в зале, уже в костюме для выступления и в накинутой сверху спортивной куртке. Заходит какой-то мужчина, снисходительно смотрит на нее и вдруг говорит:

– Тройной аксель будешь прыгать с шагов.

Внезапно Нана понимает, что это – Александр Филановский, и что он приехал сюда с командой, и у него есть какие-то права давать указания. Но самое главное – он ее явно не узнает. И не понимает, что перед ним взрослая женщина, а не молоденькая девушка.

– Но я не разучивала, – растерянно отвечает Нана, стараясь отвернуться и спрятать лицо, пока Филановский не понял, что перед ним – руководитель службы безопасности его издательства. И главное – пока он не понял, какая она старая. «Вот ужас-то! – думает Нана. – Он сейчас увидит, как я плохо катаюсь и как бледно выгляжу на фоне молодых, я подведу команду, и когда я вернусь в Москву, он меня уволит. Зачем ему руководитель службы безопасности, который может подвести команду? Это он сейчас меня не узнает, а как только встретит меня в издательстве, сразу вспомнит, что видел меня на соревнованиях и что я очень плохо каталась. Что же делать?»

– Что значит – ты не разучивала? – говорит между тем Филановский. – Глупости это все. Выйдешь на лед и прыгнешь тройной аксель с шагов.

– Но зачем? – в отчаянии спрашивает она.

– Потому что это стильно. Это красиво. Это – просто супер. Я начальник команды, и все спортсмены, которых я сюда привез, прыгают аксель с шагов. И ты прыгнешь.

– Я с шагов прыгаю только сальхов, – виновато бормочет Нана, все еще стараясь спрятать лицо.

– Это меня не интересует. Чтобы занять приличное место, надо прыгать так, как я сказал. И ты будешь прыгать.

– Мне не нужно приличное место! Меня устроит любое, – честно признается Нана. – Ничего страшного, если я буду последней.

– Ты, милая моя, зачем сюда приехала? Развлекаться? – строго произносит Филановский. – От тебя ждут призовое место, а призового места без тройного акселя с шагов тебе не видать.

– Но Вера Борисовна… – лепечет Нана. – Мы же с ней договорились… Она разрешила… Она же знает, что я не борец, я просто так катаюсь, не для медалей, а для удовольствия… Вы у нее спросите…

– Какая еще Вера Борисовна? – презрительно спрашивает Филановский. – Здесь нет никакой Веры Борисовны. Я – начальник команды, я здесь главный, как я скажу – так и будешь делать. Поняла?

– Но это невозможно! – она еще пытается сопротивляться. – Никто не прыгает тройной аксель с шагов! Это просто невозможно! Его выполняют только после мощного разбега!

– Меня это не касается. Выйдешь на лед и будешь прыгать так, как я сказал. Иначе я тебя вообще на лед не выпущу. Или прыгаешь с шагов, или снимаешься с соревнований.

Этот страшный, невообразимый, принципиально невозможный «тройной аксель с шагов» снился Нане уже не в первый раз, и каждый раз во сне она пыталась прыгнуть его, выходила на лед, понимая, что ничего не получится, и утешала себя тем, что другие же как-то прыгают, значит, это в принципе возможно, хотя она сама никогда такого не видела, но ведь этот дяденька сказал, что его спортсмены так делают. Значит, и она сможет. Она катается почему-то под чужую музыку, и понимает, что элементы ее оттренированной программы на эту музыку не ложатся, и пытается что-то сымпровизировать, попасть в ноты, и ничего у нее не получается. Не то что тройной аксель, а вообще ничего. Ну совсем. Она не чувствует лед, под ногами словно вязкое болото, по поверхности которого невозможно ни скользить, ни набрать скорость, ни оттолкнуться. И ноги как чужие…

Но в этот раз привычный сон был немного другим. Во-первых, никогда раньше мужчина, называющий себя начальником команды, не был Сашей Филановским. А во-вторых, в своем сегодняшнем сне Нана Ким впервые не вышла на лед. Она переоделась, аккуратно сложила костюм и коньки в спортивную сумку и вышла из спорткомплекса. Шла по улицам незнакомого города и чувствовала себя счастливой. Потом появилась мысль: «Что я наделала? Дура! Идиотка! Я самовольно снялась с соревнований, даже не снялась, а просто сбежала, никого не предупредив. Теперь меня точно выгонят из команды. И Саша меня уволит, потому что я грубо нарушила дисциплину. Он меня уволит, и я больше не буду работать у него в издательстве и больше никогда его не увижу. Как же я смогу жить, не видя его? Я ведь так его люблю!» В этот момент ей стало ужасно смешно, она расхохоталась и шла, хохоча и размахивая большой сумкой, и прохожие оглядывались на нее, кто с недоумением, кто с осуждением, а кто с улыбкой.

Нана проснулась от собственного смеха и увидела, что Антона рядом нет. В первый момент даже испугалась, потом прислушалась: из ванной доносился шум льющейся из душа воды. Она не стала вылезать из постели, лежала, блаженно потягиваясь, и глупо улыбалась. Потом вспомнила об убийстве Катерины, и улыбка сразу потухла, но уже через несколько секунд снова вернулась, и Нана ничего не могла с этим поделать. Что же с ней творится? Она должна быть серьезной, озабоченной, даже, может быть, трагичной, ведь человека убили, и не так чтобы очень уж постороннего. Конечно, Катерина Нане Ким никто, очередная подружка брата ее начальника, седьмая вода на киселе, но все-таки они были знакомы, да и вообще, когда человек умирает, все должны горевать и никто не имеет права быть счастливым. А вот она почему-то счастлива. Как начала радоваться во сне, так до сих пор остановиться не может.

Нана протянула руку, взяла с тумбочки мобильник, проверила, не было ли сообщений от Никиты. Сообщение было, совсем коротенькое: «У меня все получается! Ура!» Слава богу, хоть у сына все в порядке.

– Ты встаешь или еще будешь досыпать? – Антон стоял в дверях спальни, обмотанный полотенцем, с мокрыми волосами и чисто выбритым лицом.

– А который час? – лениво спросила Нана.

– Половина шестого. Если ты со сна плохо соображаешь, то уточняю: вечера.

– Есть хочется, – невпопад сказала она. – Давай позвоним бабе Вере и позовем ее в гости. Она блинов напечет. Очень хочется блинов, причем много, досыта, с медом, с вареньем и со сметаной. А? Давай?

– Давай, – улыбнулся Антон. – А как же твоя диета и твоя фигура?

– А черт с ними, – легко и радостно рассмеялась Нана. – Ну, будет у меня талия на пять сантиметров толще или даже на десять. Ты что, готов меня бросить из-за этого?

– Я тебя не брошу, даже если ты будешь весить тонну. Что с тобой, Нана? Ты сегодня на себя не похожа. Что-то случилось?

– Сон смешной приснился.

– Расскажешь?

Она помотала головой по подушке, мол, нет, не расскажу. Врать не хотелось, но не говорить же Антону, что ей снится Филановский и она переживает, что больше никогда его не увидит, и как же ей жить без него, ведь она его так любит. Ей снова стало весело, и она невольно прыснула.

– Почему? Сон был неприличный?

– Да нет, ничего неприличного, просто я его почти не помню, все смазалось, ну, знаешь, как это бывает. Осталось только ощущение смешного и радостного.

Все-таки пришлось соврать. Сон свой Нана помнила отлично.

Она, не вылезая из постели, позвонила Вере Борисовне и ужасно огорчилась, когда выяснилось, что та никак не может устроить им «блинов досыта», потому что отмечает праздник со своими маленькими фигуристами и их родителями.

– Придется вставать, – удрученно констатировала Нана, – и готовить еду самостоятельно. А я так хотела сегодня полениться!

– Давай сходим куда-нибудь, – предложил Антон. – Рядом с домом полно ресторанов.

– Нет, в ресторан не хочу. Вообще из дому выходить не хочу. И красиво одеваться не хочу. Хочу ходить в халате и шаркать ногами, обутыми в шлепанцы без задников.

– Это что, капризы? – удивленно спросил он. – Как-то на тебя не похоже.

– Это не капризы, Тоша, – Нана встала, закуталась в халат, туго завязала пояс и быстрым движением пальцев поправила разлохматившиеся во сне волосы, – это нормальное желание не напрягаться и не выглядеть, а просто быть. Быть самой собой. Я тебя разочаровала?

– Ты меня озадачила. И немного напугала. Даже и не знаю, как тебя в таком странном состоянии одну оставлять.

– Ты собираешься уходить?

Ей сразу стало грустно. Она даже не подозревала, что может так расстроиться при мысли, что Антон сейчас уйдет.

– Если ты против, я никуда не пойду.

– Я против, – она смело посмотрела ему в глаза и улыбнулась. – Я не хочу, чтобы ты уходил. Я хочу, чтобы ты остался.

Никогда за все время, что они встречаются, Нана не просила Антона Тодорова не уходить, точно так же как никогда не приглашала его к себе и не спрашивала у него согласия на то, чтобы прийти к нему. Она считала это ниже своего достоинства. Если он хочет провести с ней время, пусть сам приглашает или сам просит позволения приехать. Она ни за что не станет проявлять инициативу. Ни за что. И что это с ней сегодня?

– Хорошо, я остаюсь.

– А куда ты собирался?

И снова она поступила против собственных правил. Никогда подобных вопросов Нана себе не позволяла. Антон – взрослый самостоятельный человек, кроме того, он ее подчиненный, и какое право она имеет контролировать его и спрашивать, куда он идет или где и с кем был, если это не касается работы? Это казалось ей чем-то неприличным и не соответствующим тем отношениям, которые она же сама и установила.

– Я хотел съездить к Любови Григорьевне, поговорить. Надо помочь Олегу Баринову, поспрашивать, может, она видела или слышала что-нибудь любопытное. И потом, мы с тобой вчера говорили о том, что надо попробовать выяснить, кто еще, кроме моего отца и самих Филановских, мог знать о той истории. Нужно искать автора писем, убийство Катерины этой задачи не отменило.

– Поезжай, – решительно сказала Нана. – Это надо сделать, ты прав. Сейчас я быстренько приготовлю что-нибудь вкусное, позавтракаем – и поезжай.

– Ты имеешь в виду – поужинаем? – с улыбкой осведомился Антон.

– Ладно, сойдемся на том, что пообедаем, – она легко пошла на компромисс. – Только возвращайся потом ко мне, ладно? Я буду валяться на диване, смотреть телевизор и ждать тебя.

Антон потянул ее за руку, прижал к себе, обнял.

– Знаешь, сколько лет я ждал, чтобы услышать эти слова? Я всегда хотел, чтобы меня дома ждали. Даже папа мне никогда этого не говорил, – прошептал он ей на ухо.

– Я буду говорить тебе это каждый день, – ответила она тоже шепотом. – Хочешь?

– Хочу. Очень хочу.

– А отбивную из свинины хочешь? С жареной картошкой и салатом.

– Тоже хочу.

– А еще чего хочешь?

– Не скажу, – улыбнулся Антон, – а то на Тверскую не успею.
* * *
– Я так и знала, что добром это не кончится. – Любовь Григорьевна резким движением закрыла дверь в свой кабинет. – Я как чувствовала, что эта девчонка внесет разлад в нашу семью. Мне утром позвонил Андрюша, но ничего толком не объяснил, он был так взвинчен! Ну что там, Антон, рассказывайте же.

Антон устроился в кресле, достал блокнот и папку, в нескольких словах обрисовал Филановской ситуацию.

– Ну конечно, это все его неразборчивость, – сердито проговорила она, – вечно у него девицы меняются, ни одну не может около себя удержать. Вернее, не хочет. Разумеется, у него характер непростой, не каждая может с таким ужиться, да еще это его весьма сомнительное мировоззрение… Девушкам все это не нравится, они пытаются с этим бороться, угрожают, что бросят его, если он не станет вести себя по-другому, а он их спокойно отпускает, ни одну не пытается удержать. Разве так можно? Сосуществование двух людей – это труд, адский труд, можете мне поверить, а Андрюша не хочет прикладывать ни малейших усилий к тому, чтобы выстроить отношения должным образом. Знаете, почему от него жена ушла в свое время? Она не могла вынести того, что он ее совсем не ревнует. Она специально давала ему поводы для ревности, хотела проверить, насколько она ему дорога, а он только улыбался. Как будто ему все равно, как будто она ему не очень-то и нужна. Конечно, она обиделась. А кто бы не обиделся?

– Любовь Григорьевна, – мягко остановил ее Тодоров, – припомните, пожалуйста, вчерашний вечер в клубе. Все, что показалось вам примечательным, необычным, привлекло ваше внимание. Особенно если это касается ваших племянников и Кати.

– Вы что?! – Филановская гневно посмотрела на него. – Вы что, всерьез полагаете, что мои мальчики могут быть в этом замешаны? Да я больше чем уверена, что это сделал кто-то из Катиных кавалеров, она девушка красивая, с Андрюшей ей было сложно, она искала кого-нибудь получше, с перспективой.

– И все-таки, – настойчиво продолжал Антон, – я прошу вас вспомнить все, что можете. Я ведь рассказал вам про украденный пистолет. А Катя была застрелена из пистолета такой же марки. Вполне возможно, что именно из него. Украсть пистолет мог только тот, кто работает в издательстве или бывает в нем. Почти все сотрудники издательства вчера были в клубе, и вы имели возможность за ними наблюдать. Вы ведь хорошо знаете тех, кто работает в «Новом знании», правда?

– Ну… пожалуй, – нехотя согласилась она. – Во всяком случае тех, кто давно работает.

– Вот и давайте для начала пройдемся по списку, – Тодоров протянул ей несколько скрепленных листков, которые распечатал сегодня утром со своего компьютера. – Отметьте галочкой тех, кого вы видели.

Филановская взяла карандаш и начала читать. Сначала молча, потом стала комментировать вслух.

– Видела… так… его тоже видела… нет, я его знаю, но он мне не попадался на глаза… видела… эту не знаю…

– Кого? – тут же спросил Антон.

– Какая-то Марина Савицкая. Новенькая, что ли?

– Да, новая сотрудница отдела рекламы. Она была в клубе.

– Ах да, Саша мне ее представил, только я имя запамятовала. Ладно… Таню видела… кстати, она удивительно хорошо выглядит для своих лет… Анечку тоже видела… Янкевич был… а это…

Она запнулась. На лице мелькнул испуг, но Любовь Григорьевна быстро справилась с собой.

– Что? – насторожился Тодоров.

– Нет, ничего, просто фамилия показалась знакомой.

– Чья фамилия?

– Вот… Колосов.

Она сделала паузу, и Антону показалось, что Филановская пытается унять дрожь в руках. Интересно.

– Дмитрий Сергеевич, – спокойно сказал он. – Это наш инженер здания. Разве вы с ним не знакомы?

– Нет! – почти выкрикнула Любовь Григорьевна, но тут же взяла себя в руки и добавила: – Наверное, он недавно работает. Иначе Саша познакомил бы меня с ним еще на новогодней вечеринке. Саша обычно знакомит меня с новыми сотрудниками.

– Да, – легко согласился Тодоров, делая вид, что ничего не заметил, – он работает недавно, всего месяц. Жаль, что вы незнакомы, он вам понравился бы. На редкость красивый мужчина, смуглый, темноглазый, очень привлекательный…

– Простите, – она с грохотом отодвинула стул и резко поднялась из-за письменного стола, – мне нужно зайти к маме, ей пора принимать лекарство.

Антон задумчиво посмотрел ей вслед. Значит, Колосов. Уж не его ли она так боится? И не поэтому ли старается убедить его, Антона, что письма ей пишет сын Юрцевича?

Филановская не закрыла дверь в кабинет, и до Антона донесся голос Тамары Леонидовны, декламирующей из Шекспира. Другой голос, менее звучный, подавал реплики, слов которых Антон разобрать не мог. Значит, сиделка на месте. Что это Любовь Григорьевна так озаботилась насчет лекарства? Сиделка и проследит, это ее обязанность. Значит, все-таки Колосов. Любовь Григорьевна сорвалась и под предлогом неотложного визита к маменьке взяла тайм-аут, чтобы собраться с мыслями.

Теперь из комнаты Тамары Леонидовны доносились уже три голоса, и Тодоров, воровато оглянувшись, вытащил из кармана мобильник.

– Нана, – вполголоса произнес он, прикрывая трубку рукой, – что ты знаешь о Колосове, кроме анкетных данных? Это наш новый инженер.

– Его Саша взял, – тут же ответила Нана. – Это какой-то его знакомый.

– Какой именно? Шеф ничего не объяснял?

– Без подробностей. Сказал только, что они познакомились, когда им с Андрюшкой было лет по одиннадцать или двенадцать, что-то в этом роде, он уже и сам точно не помнит. А в чем дело?

– Потом, – быстро прошептал он. – Ты меня ждешь?

– Я же обещала, – в голосе Наны Антон услышал улыбку. – А ты скоро?

– Боюсь, что нет. Мне предстоит серьезный бой с тетушкой.

– Удачи тебе, сыщик, – засмеялась она.

Спрятав телефон, Антон встал и прошелся по комнате. Ему всегда лучше думалось в движении. Братьям Филановским по тридцать шесть, скоро исполнится тридцать семь. Колосову – намного больше, лет пятьдесят. Конечно, он очень моложав и на этот возраст не выглядит, но Антон помнил его анкету и свое удивление этим несоответствием паспортных данных и внешнего вида. Стало быть, он старше братьев лет на пятнадцать, и когда им было по одиннадцать-двенадцать, Колосову стукнуло как минимум двадцать пять. Что у них могло быть общего? На какой почве они познакомились? Причем знакомство было явно запоминающимся, потому что спустя столько лет Александр Филановский счел его достаточным основанием для того, чтобы принять Колосова на работу. Может ли такое быть, чтобы тетка и бабка мальчиков об этом не знали? Маловероятно. Недаром Любовь Григорьевна сказала, что фамилия показалась ей знакомой. Значит, она знала о Колосове. Ну и почему она замолчала и испугалась? Надо дожимать, и дожимать прямо сейчас.

Голоса в комнате Тамары Леонидовны сделались громче, в них появились нотки раздражения и отчетливо стали слышны слова.

– Я не понимаю, почему в репетиционном зале посторонние! Мне мешают репетировать!

– Мама, ты не в репетиционном зале, ты у себя дома. Перестань валять дурака.

– Нет, я не дома! Я именно в театре! И здесь я всех знаю, а дома я не знаю никого, даже эту, ну… эту.

– Кого – эту?

– Ну, у кого я сейчас живу. Я ее не знаю.

– Мама, ты живешь со мной, я твоя дочь Люба. И ты сейчас находишься дома.

– Какая Люба? Я тебя не знаю. Поди прочь, не мешай нам репетировать.

Оглушительно хлопнула дверь, послышались быстрые шаги – Любовь Григорьевна возвращалась.

– Это невозможно!

Она тяжело опустилась на свое место за столом и обхватила голову руками.

– Она меня изводит, специально изводит. Так не бывает, чтобы она узнавала всех, кроме меня. Она просто притворяется, чтобы мне насолить. Вот ведь характер! Господи, меня прямо трясет…

Филановская открыла ящик стола, достала мензурку и флакон с сердечными каплями, долила немного воды из стоящего на подоконнике хрустального кувшина и залпом выпила. На худощавом запястье сверкнул под ярким светом люстры изящный золотой браслет с бриллиантами.

«Умно, – с насмешкой подумал Антон, – сбегала к матери, спровоцировала скандал и теперь с чистой совестью пьет свой валокордин, или корвалол, или что там у нее. Она же не может показать, что это имя Дмитрия Сергеевича Колосова произвело на нее такое сильное впечатление, вот матерью и прикрылась».

– Мы можем продолжать или вам нужен перерыв? – заботливо спросил он.

– Нет-нет, давайте продолжим.

Она снова потянулась к списку.

– Мы остановились на Колосове, – зловредно подсказал Тодоров, который хотел на всякий случай проверить свои впечатления.

Да, актрисы из Любови Григорьевны не получилось бы никогда, владеть собой она совсем не умела. Ей могло казаться, что она совершенно спокойна, но глаза и голос выдавали ее с головой.

– Да, – дрожащим голосом ответила она, делая вид, что усердно изучает перечень фамилий, – вот Степу Горшкова я видела… Ирины Игоревны не было, я специально про нее спрашивала, мне сказали, что она приболела…

Разговор постепенно вошел в рабочую колею, Любовь Григорьевна вспоминала минувший вечер, но ничего интересного Тодорову не поведала. Единственное, что показалось ему достойным внимания, – это наблюдения Филановской по поводу Елены, супруги Александра Владимировича. Кажется, она была чем-то расстроена и даже рассержена, во всяком случае, Любовь Григорьевна заметила, что с определенного момента Елена как будто избегала мужа.

– Впрочем, ей могло просто не понравиться, что Саша надолго исчез и бросил ее одну, – сделала она вывод.

– А он надолго исчезал?

– Ну, во всяком случае, Лена несколько раз подходила ко мне и спрашивала, не знаю ли я, где Саша.

– И где он был?

– Сначала он был с Андрюшей, им надо было поговорить. Потом Андрюша вернулся, а Саша снова куда-то ушел.

Об этом Тодоров и так знал. Филановский проводил душеспасительные беседы сперва с братом, потом с Катериной. Значит, ничего нового. Вот разве что Елена Филановская… Например, она заметила, как вызывающе повела себя Катерина по отношению к ее мужу, как пригласила танцевать и эротично прижималась к нему, а потом этот самый муж куда-то исчезает, причем некоторое время и Катерины в поле зрения не наблюдается. Что может подумать нормально мыслящая жена? Вот именно это она и подумала. А убить девчонку из ревности она могла? Надо будет сказать об этом Баринову, пусть разбирается.

– Спасибо вам, Любовь Григорьевна, – Антон спрятал список в папку. – У нас с вами есть еще одно дело, если вы не передумали.

И снова в глазах ее метнулся острым огоньком панический страх.

– Вы имеете в виду письма, которые мне пишет сын Юрцевича?

«Перестарались, мадам, с уверенностью в голосе, – мысленно хмыкнул Антон. – Слишком нарочито. Что вы мне этого несчастного сына пропихиваете? Уж кто-кто, а я-то точно знаю, что никаких писем он вам не писал».

– Я имею в виду письма, которые вам пишет неизвестный автор, – аккуратно поправил ее Тодоров. – Если вы все еще хотите, чтобы я его нашел, нам с вами нужно будет проверить одну вещь.

– Какую?

– Кто еще, кроме вашей матушки, вас и Юрцевича, мог знать о том, что произошло.

– Никто, – моментально ответила Филановская.

– Но вы же понимаете, что так не может быть, – мягко возразил Антон. – Например, был тот сотрудник КГБ, к которому ваша матушка обращалась за содействием. Ведь был?

– Но… да, конечно, – растерялась она. – Но неужели он стал бы рассказывать об этом кому-то еще?

– А почему нет? За давностью лет история утратила острую постыдность. Вы же не сомневаетесь, что Юрцевич мог рассказать обо всем своему сыну, а у того комитетчика наверняка тоже есть дети. Почему вы отвергаете мысль о том, что кто-то из них вам пишет?

– Как же вы не видите разницу? – раздраженно спросила Любовь Григорьевна. – Юрцевич чувствовал себя жертвой, он был умным человеком и не мог не понимать, почему его два раза посадили, хотя и по уголовным статьям. После перестройки быть диссидентом советского времени стало не стыдно и даже модно, и он с гордостью мог рассказывать об этом сыну. А тому, кто его посадил, чем гордиться? Тех, кто боролся с диссидентами, до сих пор гнобят на каждом углу. Они никогда в жизни не признаются, что делали это.

– Сейчас – не признаются, согласен с вами, – кивнул Антон, – ну а раньше, до перестройки? Вполне реально. Одним словом, Любовь Григорьевна, мне нужно узнать фамилию того комитетчика, тогда я смогу выяснить, есть ли у него дети и чем они занимаются. Мы должны проверить все возможные варианты.

– Откуда же я знаю его фамилию? – развела руками Филановская. – Мама никогда ее не называла.

– А если спросить у Тамары Леонидовны?

– Да вы с ума сошли, – зашипела она. – Как вы сможете объяснить ей свой интерес? Что вы ей скажете? Что кто-то пишет мне письма с угрозами? Этого еще не хватало! И не вздумайте даже. Я и про убийство Кати ей не говорила. У нее и без того с головой не все в порядке. Вы же видите, она все забывает, никого не узнает.

– Любовь Григорьевна, голубушка, я не собираюсь ни во что посвящать вашу матушку, она старый и не вполне здоровый человек, и ей такие переживания совершенно ни к чему. Уж поверьте мне, я найду пристойный повод задать ей этот вопрос, и она ни о чем не догадается.

Ему довольно быстро удалось уговорить Филановскую. Разумеется, никакой комитетчик из прошлого Антону не был нужен, он уже был почти уверен, что все дело в инженере Колосове, и именно для этого ему и хотелось побеседовать с Тамарой Леонидовной наедине.

Любовь Григорьевна привела его в комнату матери и позвала сиделку ужинать. Старая актриса полулежала на диване в красивом шелковом халате, держа в одной руке очки, в другой – толстый том Шекспира. Обстановка была такой, какую Антону доводилось видеть только в кино: старинная резная мебель, две раздвижные ширмы, разрисованные в восточном стиле, не то китайском, не то японском, и бесчисленные мягкие пуфики.

– О, я вас знаю, – без предисловий заявила Тамара Леонидовна. – Вы работаете у Сашеньки, да? Я вас вчера видела.

Ну вот, а дочь утверждает, что мать ничего не помнит и никого не узнает. Как бы не так!

– Совершенно верно, – лучезарно улыбнулся Антон. – Я прошу прощения за то, что прервал вашу репетицию. Вы не уделите мне немного времени?

– Разумеется, деточка. Вы присядьте, – она плавным жестом указала на стоящий рядом с диваном низкий пуфик, и Антон подумал, что с его длинными ногами ему будет, пожалуй, не очень-то удобно. – Это насчет бедной девочки? Ужасная история, просто ужасная! Кому понадобилось ее убивать?

Вот тебе на! А Любовь Григорьевна уверяла, что мать ничего не знает об убийстве. Как же так?

– Значит, вы уже все знаете? – спросил он, оглядываясь в поисках более удобного сиденья. Заметил стул, стоящий возле окна, пододвинул его поближе к дивану и уселся.

– Ну конечно, – Тамара Леонидовна понизила голос. – Люба мне ничего не говорит, но я сегодня разговаривала с Сашенькой, я сама ему позвонила, потому что удивилась, что уже полдня прошло, а он меня не поздравил с праздником. Сегодня же праздник, Восьмое марта, он должен был меня поздравить! А он все не звонит и не звонит… Вот я и позвонила, хотела ему выговор сделать. Оказалось, что он сидит у Андрюши. Он мне все рассказал. Бедный мальчик!

– Кто? – на всякий случай уточнил Антон.

– Ну конечно же, Андрюша! Он так любил эту необразованную дурочку… Впрочем, нет, наш Андрюша не мог ее любить, она совершенно ему не подходила, она не из нашего круга… Впрочем, не знаю… У меня иногда мысли путаются. Теперь жизнь стала такая непонятная, не то что прежде. В былые годы я всегда могла точно сказать, кто кого любит и кто кого разлюбил, а теперь… Теперь люди живут как-то по-другому, и чувства стали другими, и мысли. Вот про вас я знаю, что вы влюблены в нашу Наночку. Ведь так?

Антон опешил. Откуда она узнала? Никто в издательстве об этом не знает, никто не мог сказать Тамаре Леонидовне.

– Почему вы так решили? – осторожно поинтересовался он.

– Я старая, – тонко улыбнулась она, – я много в жизни повидала. И я видела, как вы на нее смотрите. Мне этого более чем достаточно. Я даже не спрашиваю у вас, права я или нет. Я знаю, что не ошибаюсь. И Любка его любила, я видела, – бросила она загадочную фразу. – Впрочем, это неважно.

«Моего отца, – подумал Антон. – Она говорит о Любови Григорьевне и моем папе. Значит, я тоже не ошибся».

– Ну, деточка? Так какие у вас вопросы?

Антон для порядка стал спрашивать о минувшем вечере, все больше убеждаясь, что Тамара Леонидовна вполне сохранна. Возможно, у нее и есть какое-то душевное заболевание, но на интеллекте и памяти оно не сказалось. Вот только свою дочь она почему-то не узнает, но, наверное, это и есть проявление той самой болезни.

Старая актриса оказалась куда более наблюдательной, чем Любовь Григорьевна, и во всем, что она говорила, Антон чувствовал неподдельный интерес к людям. Этого интереса у младшей Филановской не было, оттого она и замечала так мало. Она просто не видела окружающих, они были ей не нужны.

– О, у этой девочки так горели глаза – я думала, она все здание подожжет своим взглядом! Я спросила Наночку, кто это такая, оказалось, что это какая-то новая девочка, ее только-только приняли на службу. Вы подумайте, только-только приняли – и она уже успела влюбиться в Сашеньку! Да как! Стоило ему заговорить с какой-нибудь дамой, у этой девочки прямо пламя из глаз вырывалось. Не глаза, а настоящий огнемет, – с удовольствием повествовала Тамара Леонидовна.

Антон понял, что речь идет о Марине Савицкой. Странно. Обычно бывшие любовницы директора, придя на работу в издательство, ведут себя несколько иначе. Надо будет обратить на это внимание Олега Баринова. Кроме братьев Филановских, появляются еще двое потенциальных подозреваемых: Елена Филановская и Марина Савицкая.

– Потом я ее видела со Стасиком Янкевичем, – продолжала Тамара Леонидовна, – они о чем-то разговаривали, и так мирно все было, так мило, он, по-моему, за ней ухаживал даже, а потом что-то случилось.

– Что именно?

– Что-то страшное, – она выразительно округлила глаза. – Эта милая девочка изменилась в лице и куда-то убежала. А через некоторое время я снова их увидела, только с ними еще был Степа. Девочка была вся заплаканная, глаза опухшие.

– Вы ничего не путаете?

– Да ну что вы, деточка! Что я, Стасика не знаю? Это же он редактировал Андрюшину книжку. Он столько раз приезжал к нам на дачу, они с Андрюшей все сидели, что-то обсуждали. И Степу я хорошо знаю, он во всем издательстве единственный, кто умеет танцевать танго. Уж его-то я ни с кем не перепутаю. У него прекрасная танцевальная осанка, он так прямо держит спинку – просто загляденье!

Это было правдой. Антон знал, что Степан Горшков много лет занимался бальными танцами и даже завоевывал какие-то призы на первенствах страны. Пусть Баринов порасспрашивает всех троих, что у них там случилось такого «страшного». Ну вот, теперь можно и к главному перейти.

– А Колосова вы в клубе не видели?

Антон точно знал, что инженера на вечеринке не было. Когда ему передали приглашение, Дмитрий Сергеевич смущенно пояснил, что у него больная дочь и жена ни за что не оставит ее одну, а ему самому веселиться в такой ситуации неловко, да и неправильно, лучше он дома побудет. Но интересно, как отреагирует на его имя Тамара Леонидовна.

– Колосов? – тщательно подрисованные брови старой актрисы дрогнули, обозначая движение вверх, но так и остались на месте. – Я, кажется, такого не знаю. Впрочем, может быть, у вас есть фотография? Возможно, я помню его в лицо.

– Фотографии, к сожалению, нет. Но вы должны его знать, Александр Владимирович, ваш внук, недавно взял его на работу и сказал, что они с братом познакомились с Колосовым, когда им было примерно по двенадцать лет.

– Ну, деточка, мало ли с какими мальчиками дружили мои внуки, неужто я всех должна знать? Наверное, в школе вместе учились или в спортивной секции занимались, или во дворе бегали, а может быть, на даче.

– Да нет, Тамара Леонидовна, не могли они вместе учиться, Колосову было лет двадцать пять, когда мальчики с ним познакомились. Дмитрий Колосов. Ну? Не припоминаете? Красивый, смуглокожий, темноглазый.

Лицо Тамары Леонидовны внезапно просветлело.

– Вы сказали – Дмитрий? Такой красивый брюнет? Бог мой, так это же, наверное, Митя! Ну конечно, это Митенька. И мальчикам тогда было как раз лет двенадцать. Или одиннадцать… Или тринадцать… Погодите-ка, это было то лето, когда Григорию Васильевичу, моему покойному мужу, исполнилось семьдесят пять лет. Он девятьсот шестого года рождения, значит, это было… это было… – она нахмурилась и посмотрела в потолок, – ну правильно, в восемьдесят первом году. Значит, мальчикам было по двенадцать. У моего мужа день рождения в июле, и вся театральная общественность отмечала эту дату. Григория Васильевича уже не было в живых к тому времени, но его вклад в искусство театральной режиссуры неоценим… Впрочем, я отвлекаюсь. Ох, какой юбилейный вечер устроили в нашем театре! Вы не представляете! Сколько было цветов, правительственных телеграмм, какие актеры приехали! К юбилею восстановили старый спектакль, одну из самых удачных постановок Григория Васильевича, я играла главную роль, как и прежде, и вы знаете, деточка, мне никогда не удавалось сыграть ее с таким блеском, как в тот вечер. Словно сам Григорий Васильевич стоял за кулисами и помогал мне. Я еще долго была под впечатлением… Да, так о чем я?

– Колосов, – напомнил Антон. – Митя.

– Да, Митенька. Так вот, на другой день после юбилея я с мальчиками поехала на дачу. Поехали на машине, у нас тогда была белая «Волга»… или голубая? Нет, кажется, голубая появилась позже… Впрочем, неважно. Мы ехали на дачу, и погода была такая чудесная, солнечная, и настроение у всех было замечательное. Когда мы въехали в поселок, я пустила Сашеньку за руль.

– Как это? – изумился Антон. – Двенадцатилетнего мальчика?

– Ну а что такого? Я научила его водить машину, когда ему было лет девять, что ли, а может, и раньше. Сашенька был высоким мальчиком, ножки длинные, до педалей доставал, если сиденье придвинуть поближе, а на то, чтобы рулить, много ума не нужно. Андрюша, кстати, никогда этим не интересовался, я предлагала ему тоже поучиться, но он не захотел. А Саша очень хотел, и я его научила. Нет, вы не подумайте, я не давала ему машину и не разрешала ездить одному, но уж в поселке-то, где никого нет, одни дачные участки и лес… Там всегда было безопасно, вообще можно было ездить с закрытыми глазами. Я в окошко засмотрелась, Саша повернул к даче, немножко резко повернул, и вдруг оказалось, что он сбил человека. Вы представляете? Это был такой ужас, я так испугалась! Мы все выскочили из машины, бросились к нему, а он почти сразу встал и сказал, что ничего страшного, он только немножко ушибся. Вот.

– Что – вот? – не понял Тодоров.

– Это и был Митя.

– Колосов?

– Ну я уж не знаю, какая у него была фамилия, Колосов или еще какая-то, но звали его Митей, – сердито ответила Тамара Леонидовна. – Мы, конечно, начали хлопотать над ним, позвали в дом, я велела ему раздеться, осмотрела ушибы и ссадины, промыла перекисью, намазала йодом. Потом мы стали чай пить и разговаривать. Он меня узнал, конечно, и признался, что он мой большой поклонник, много расспрашивал о театре, о кино – одним словом, оказался прелестным собеседником. Не поймите меня превратно – я буквально влюбилась в него. А уж как он мальчикам понравился! Они от него не отходили. Особенно Сашенька. Вы знаете, он так переживал, что сбил Митю, и он изо всех сил старался ему понравиться, чтобы тот не заявил в милицию и у нас потом не было неприятностей, а уж когда понял, что Митя никуда заявлять не собирается, то проникся к нему огромной благодарностью. Ну и я тоже, что греха таить, старалась его обаять, ведь если бы он на нас заявил, виноватой оказалась бы только я, потому что пустила малолетнего ребенка за руль. Одним словом, мы чудно провели время. Я даже предложила ему остаться ночевать у нас и вместе провести воскресенье, комнат в доме много, он никого не стеснил бы.

– И что, он остался?

– Остался, представьте себе. Он сначала не хотел, но мальчики так упрашивали! Он их совершенно очаровал.

– И что было потом?

– Да ничего, деточка! Что могло быть потом? Мы прелестно провели время, жарили шашлыки на мангале, музицировали – у нас на даче стояло пианино, пели, ходили купаться на озеро, много смеялись. На другой день вечером Митя уехал, ему в понедельник надо было на работу. Вот и все.

– И больше вы не встречались?

– Нет, – она отрицательно покачала головой с тщательно уложенными волосами, – никогда. Я, конечно, дала ему наш номер телефона, ну просто из вежливости. Но он ни разу им не воспользовался.

И ни слова о Любе. То есть надо понимать так, что Любови Григорьевны в те выходные на даче не было и сбитого машиной Митю она в глаза не видела и знакома с ним не была. Отчего же она так испугалась? И откуда ей может быть знакома его фамилия? Надо все-таки уточнить, только осторожно.

– Значит, вам он понравился?

– Да, очень. Чрезвычайно приятный юноша. И очень красивый.

– И мальчикам тоже?

– Ну да, я же вам говорю, они упрашивали его остаться.

– А вашей дочери?

– Любе? А ее там не было. Она осталась в городе, у нее было много работы.

Стало быть, не было. Совсем непонятно.

Москва, 1981 год

Она была уверена, что после такой унизительной и горько закончившейся истории с Сергеем Юрцевичем уже не сможет никого полюбить так, как отца своих племянников. Катило к сорока, Люба стала уважаемой Любовью Григорьевной, доктором наук, профессором кафедры, а мальчики, такие умненькие и такие самостоятельные, все не вырастали и не вырастали. Они почти не требовали внимания, все делали сами, но факт их наличия невозможно было уничтожить. Они жили с ней, они были ее подопечными, она не могла их бросить, и мужчин это пугало. Ладно бы только Люба, пусть и не красавица, и старовата, зато при положении, при карьере и очень состоятельной семье, мало того что с деньгами, но и с возможностями, которые в те времена ценились, пожалуй, куда больше дензнаков. Но дети! Мало находилось желающих завязывать серьезные отношения с женщиной, на которой висят двое подростков, к тому же вступающих в самый сложный и непредсказуемый переходный возраст. Периодически намечались какие-то поклонники, но быстро исчезали, испуганные Любиным жестким характером, а самые стойкие, не испугавшиеся характера, в конце концов пасовали перед детьми. Она махнула на себя рукой.

И вдруг появился Дима Колосов. Невообразимо красивый, молодой, неглупый, с таким же теплым взглядом, как у Юрцевича. Только глаза у них разного цвета, у Юрцевича были синие-синие, а у Димы – темно-шоколадные, почти черные. Люба влюбилась, но это было еще хуже, чем шесть лет назад, с Сергеем, потому что Дима был на пятнадцать лет моложе ее. Лежа с ним в постели, Люба об этом забывала, но стоило ей встать и начать одеваться, как она вспоминала о своем возрасте и горько сожалела о существующих в обществе предрассудках, не допускающих любовных отношений между молодыми мужчинами и женщинами в возрасте. «Если узнают, надо мной будут потешаться, будут указывать пальцем. Студенты меня просто изведут». Но на общественное мнение Люба готова была наплевать. Хуже другое: мать и племянники. Никаких племянников Дима не хотел и, хотя постоянно выражал готовность жениться на ней, каждый раз с сожалением добавлял:

– Если бы не твои пацаны, я другой жены для себя не искал бы. Мне чужие дети не нужны, я своих хочу.

Что же до Тамары Леонидовны, то народная артистка Филановская к общественному мнению прислушивалась и собственное реноме соблюдала. Люба даже подумать не могла о том, чтобы признаться матери: у нее есть молодой любовник. Сгноит. И что еще хуже – сгноит не только Любу, но и Диму. Вон с Юрцевичем как обошлась! И глазом не моргнула.

– Сволочь! Старая сволочь! – в бессильной ярости твердила Люба, прижимаясь к Диминому плечу. – Если бы ты знал, как я ее ненавижу! Если бы знал, какое она чудовище! Она по трупам пройдет, перешагнет и не поморщится. Хоть бы она сдохла поскорее.

– Ну ты даешь! – удивлялся Дима. – Неужели ты действительно так ненавидишь свою мать? Или притворяешься?

– Ненавижу, – честно отвечала Любовь Григорьевна.

– Чем же она так тебя достала?

Ну, уж этого она рассказывать не собиралась. Ни про диссидента Юрцевича, ни про свою стыдную любовь к нему, ни о том, как у нее на руках оказались двое племянников и как мать объясняла, почему нельзя отдавать их в детский дом. Сестра умерла, вот и все.

– Ты просто ее не знаешь, – уклончиво отвечала она. – Моя мать – страшный человек.

Она любила Диму Колосова не только за то, что каждый раз, занимаясь с ним любовью, умирала и вновь воскресала. С ним она позволяла себе быть искренней и не скрывать того, что скрывала от всех и всегда: своей ненависти к матери и племянникам. Как-то так получилось, что именно разница в возрасте сыграла здесь благотворную роль: Дима был настолько моложе, что Люба не боялась осуждения с его стороны. Как может такой молокосос посметь ее осуждать за подобное отношение к матери? Она старше, умнее, у нее больше жизненного опыта, она большего достигла в своей карьере, а он только недавно институт окончил и еще ничего толком не успел ни в работе, ни в личной жизни, так какое право он имеет ее судить?

А он и не судил. Он просто встречался с Любой и регулярно укладывал ее в постель. Она часто задавала себе вопрос: зачем ему все это? Зачем ему она, старая и некрасивая? Но ответа не находила. Вернее, ответ был: ему нравились деньги и возможности ее семьи, однако не нравились дети, и он ждал, когда ситуация с племянниками как-нибудь разрешится.

– Не переживай, – говорил Дима, – подождем еще несколько лет, твои пацаны закончат школу и пойдут работать, будут сами себя содержать, тогда я на тебе женюсь и ты родишь мне ребенка.

Но ей было тридцать девять, и ждать еще несколько лет она не могла. А вдруг рожать будет поздно? Вдруг что-то не получится? Тогда Дима ее бросит и уйдет к той, которая будет без проблем рожать ему детей. Если заводить ребенка, то только сейчас. И только от него, такого молодого, здорового и такого красивого и любимого. Но мать! Она этого не потерпит. Она ни за что не позволит дочери рожать вне брака и уж тем более не позволит ей, доктору наук и профессору, выйти замуж за двадцатипятилетнего мальчика. Она расправится с ним так же легко, как дважды расправлялась с Сергеем Юрцевичем.

– Мама не позволит, – отвечала Любовь Григорьевна. – Она не допустит, чтобы я вышла за тебя замуж.

– Ну что ты говоришь, Люба! Как она может не допустить? Ты что, вещь? Или маленький ребенок? Подадим заявление, распишемся – и все дела. Не будет же она тебя запирать в темной комнате и сажать на цепь, чтобы ты до ЗАГСа не дошла. Не выдумывай.

– Ты не знаешь ее, – твердила Люба. – Она – чудовище. Она способна на такое, что тебе и не снилось. Она может искалечить твою жизнь, и мою тоже.

Отчаяние нарастало так быстро, что Люба не справлялась сама с собой. Без Димы ей свет был немил, а ненависть к матери и племянникам душила ее так, что порой казалось: еще чуть-чуть – и задохнется, не сможет вобрать в легкие воздух и умрет.

И однажды она сказала, не слыша себя:

– От них надо избавиться. Тогда мы сразу поженимся, и я рожу ребенка.

– Ты о чем? – не понял Дима.

– От них надо избавиться, – с тупой настойчивостью повторила Люба. – Я больше не могу. Я не выдержу. Пусть они умрут. Все.

Проще всего было устроить пожар на даче. Дом деревянный, проводка старая, проблем не будет. Двое хулиганистых подростков чего только не учудят, например, что-нибудь не то или не так включат в электрическую розетку или будут тайком от бабушки курить и не затушат сигарету… Несчастный случай. Никто ни о чем не догадается. Не обязательно, чтобы все сгорело дотла, вполне достаточно, если Тамара Леонидовна и мальчики умрут от отравления угарным газом.

– Ты же инженер, вот и придумай, как все сделать, чтобы они не выскочили на улицу раньше времени. Пусть задохнутся. Я нарисую тебе план дачи, расположение комнат, дверей и окон, а дальше ты уж сам решай. В конце концов, ты – мужчина.

Люба не очень понимала, что думает по этому поводу Дима Колосов, но ей казалось, что он согласен. Он смотрел нарисованный ею план, задавал вопросы, что-то уточнял – одним словом, вел себя спокойно и деловито и ни словом не упрекнул ее в бесчеловечности замысла. Она была уверена, что нашла в его лице единомышленника.

В ближайшие выходные, когда не нужно было идти на работу, Дима собрался поехать на дачу, чтобы осмотреться на месте. Люба написала ему адрес и подробно объяснила, как найти дом.

Всю субботу она сидела дома и ждала его звонка. Но Дима не позвонил ни в субботу, ни в воскресенье. Объявился он только в понедельник. Люба с трудом узнала своего возлюбленного: перед ней стоял совершенно другой человек. Чужой. Отстраненный.

– Ну как? – с тревогой спросила она. – Как ты съездил? Почему сразу не позвонил? Я же волнуюсь, жду…

– Ты – чудовище, – холодно произнес он. – Каким я был идиотом, когда верил каждому твоему слову! Ты страшный человек, Люба. Из-за тебя я чуть грех на душу не взял.

– Да что случилось?! Что произошло?

– Ничего. Я познакомился с твоей матерью и твоими племянниками. Я не знаю, кем надо быть, чтобы так люто ненавидеть их. Они заслуживают только любви. Они чудесные, добрые, открытые, они так любят людей, они излучают столько радости! И если ты этого не понимаешь, то это твое личное горе. Больше мы с тобой не увидимся. Какое счастье, что ты не успела родить мне ребенка. Это была бы такая же маленькая гадина, как ты сама.

Мать с мальчиками вернулась в Москву через неделю. За эту неделю Люба, и без того худощавая, похудела и почернела, став похожей на старуху.

– Что с тобой? – с тревогой спросила Тамара Леонидовна. – Ты больна?

– Да, нездоровится что-то, – ответила Люба. – И работы много, устала.

– Ну, ты приляг, а мы тебе сейчас такое расскажем! Ты представляешь…

Люба слушала о том, как Саша сел за руль, неосторожно повернул за угол, не сбросив скорость, и сбил человека, и как они этого человека лечили все втроем, и как потом пили чай, жарили шашлыки и ходили купаться, и каким чудесным он оказался… Слушала и твердила про себя: «Ты всегда была красавицей и умела пускать пыль в глаза, вот и Димку ты обманула своей приветливостью и доброжелательностью. Теперь он меня бросил, и все из-за тебя. Знал бы он, какая ты на самом деле! Я тебя ненавижу! За все ненавижу, за Надю, за Сергея, за Диму, за мальчишек. Это все ты! Господи, какая же ты сволочь! Ну почему ты постоянно разрушаешь мою жизнь? Почему ты никак не сдохнешь и не оставишь меня в покое?»

Москва, март 2006 года

Любовь Григорьевна закрыла дверь за Антоном и вернулась в комнату. Присела на диван, откинула голову на высокую спинку, прикрыла глаза. Ну вот, все кончено. Случилось самое страшное. Письма писал не сын Юрцевича, их присылает Дима. Наверное, у него большие материальные затруднения, он прослышал о том, что Александр Филановский стал состоятельным человеком, владельцем издательства, и решил поиметь с этого все, что возможно. Сначала устроился к нему на работу, а теперь пытается шантажировать ее, Любу. Что будет, если мать и племянники узнают о том, что она собиралась их убить? Даже представить себе невозможно. Страшно.

Антону она, конечно, ничего не сказала, сделала вид, что впервые слышит имя Дмитрия Сергеевича Колосова. Пусть ищет того комитетчика, пусть разбирается… Пусть. Главное – она теперь знает, откуда исходит опасность. И нельзя никого в это посвящать, нельзя никому сказать, попросить помощи. Невозможно признаться в том, что замышляла убить собственную мать и племянников.

Она найдет возможность поговорить с Колосовым. Сама. Пусть скажет, что ему нужно. Вернее, сколько. Может быть, не так уж много, и она сумеет достать эти деньги, ни в чем не признаваясь Саше. В крайнем случае продаст что-нибудь из подаренных им украшений, скажет, что потеряла или украли. Придумает, что сказать. Главное, разобраться с Колосовым и заставить его молчать.
* * *
Следователь Огнев очень хотел в отпуск. Плевать, что начало весны, какая разница, если уже куплены путевки и оплачены билеты, и жена целыми днями трясет дома нарядами, прикидывая, что взять с собой, и мечтая о первом за пять лет супружеской жизни совместном отдыхе. Виктор Евгеньевич Огнев жену любил и о поездке мечтал не меньше, чем она. И вообще, устал он что-то… А тут дело об убийстве свалилось. Да такое склочное, что за неделю, пожалуй, не раскроешь, а до отпуска аккурат неделя-то и осталась. Начальство у Виктора Евгеньевича зловредное до невозможности, с него станется в отпуск-то и не отпустить, пока дело не закончишь и в суд не передашь. Справедливости ради надо бы отметить, что начальство зловредность свою проявляло не ко всем подчиненным, а исключительно к тем, кого недолюбливало, и Огнев в этом не особо длинном списке стоял на первом месте. В крайнем случае – на втором. И было за что. Не выказывал Огнев должного почтения к старшим и более опытным товарищам, полагая по молодости лет, что знает все куда лучше и прекрасно справится без всяких там советов и указаний. Однако справлялся он не так чтобы очень…

В деле об убийстве Екатерины Шевченко версий было три. Первая: убийство совершено случайным преступником, возможно, с целью ограбления или изнасилования. И хотя у потерпевшей, как выяснилось, ничего не взяли, и сумочка оказалась на месте, и все ее содержимое в целости, но это ни о чем не говорит, потому как брать-то там было нечего: ни денег, ни ценностей. В уголовном праве это называется ошибкой в объекте. Девушка видная, красивая, вот и подумал залетный негодяй, что у нее в сумочке может найтись что-нибудь интересное, а на шее, на пальцах и в ушках – что-нибудь ценное. Март, холодно, под шапкой, шарфом и перчатками не больно-то разглядишь, есть там что или нет. Такое убийство можно раскрывать до второго пришествия и результата не получить.

Вторая версия опиралась на предположение о том, что девушку убили по личным мотивам, из ревности например, и тут очень кстати подвернулся сожитель покойной, некий господин Филановский Андрей Владимирович, который, собственно, труп якобы и обнаружил, и милицию вызвал. Знает следователь Огнев эти якобы обнаруженные трупы, навидался. Сначала сами убивают, а потом делают вид… И главное, объяснения у этого Филановского – хоть стой, хоть падай! Были на вечеринке, возвращались поздно, на обратном пути поссорились (обратите внимание, господа хорошие!), потерпевшая пошла домой, а ее сожитель, пребывая в чувствах весьма расстроенных и огорченный донельзя, домой не пошел, а отправился прогуляться, дабы успокоить нервную систему и привести эти самые чувства в порядок. Возвращаясь часа через три (о как! Не долго ли гулял, успокаивая нервы, сожитель-то?), вошел в подъезд и наткнулся на тело любимой. Во какая история! Только кто ж в нее поверит? Дураков нет. Тут тебе и ссора, то есть мотив, и возможность (поздний вечер, практически глубокая ночь, люди по подъезду не шастают, спят в своих кроватках). Ну да ладно, Филановского допросили сразу же и дома оставили, для задержания оснований нет, однако ясно дали понять, что подозрения на его счет очень и очень сильны, пусть пока попарится, о житие своем бренном подумает. Хилый он какой-то, хоть и атлетического сложения, а по менталитету – натуральный хлюпик, такой долго не продержится, расколется, если виноват. И тут есть реальный шанс все быстро закончить. Писанины по делам об убийстве, конечно, выше крыши, да пока экспертизы все придут – тут за неделю дело до обвинительного заключения, само собой, не довести, но преступление-то будет раскрыто, обвинение предъявлено, и при таком раскладе начальство вполне может пойти навстречу и передать уголовное дело другому следователю, а Огнева отпустить в отпуск.

Третья же версия была самой, на вкус Виктора Евгеньевича, спорной. Проблемной. С одной стороны, с такой версией, если ее крепко подпереть доказательствами, дело на сто процентов заберут или наверх, или к более опытному следаку, и тогда путь к отдыху будет открыт. Ура! Но с другой стороны, если не заберут, то придется валдохаться с ним до морковкиного заговенья. Шанс раскрыть, безусловно, есть, но возни… Суть же версии состоит в том, что Екатерину Шевченко застрелили, чтобы доставить неприятности родному брату ее сожителя, некоему Александру Филановскому, владельцу издательства «Новое знание», человеку состоятельному и обладающему непростым характером. С таким характером, да еще подкрепленным недюжинной энергией, издатель Филановский, защищая любимого брата-близнеца – первого кандидата в подозреваемые, поднимет огромную волну, на гребне которой тоненькое пока еще уголовное дело взмоет к небу и плавно опустится на стол другого следователя, что, собственно, и требовалось устроить. А уж если выяснится, что среди недоброжелателей Александра Владимировича числятся заметные фигуры, то и волны не понадобится, все сделается само собой. Только хотелось бы побыстрее, чтобы путевка не пропала.

В свете указанных соображений Виктора Евгеньевича очень порадовало известие о пропаже пистолета «ИЖ-71»: если Шевченко застрелили из него, то о случайном преступнике можно не беспокоиться, то есть отпадает самый тухлый вариант, при котором и дело не заберут, и в отпуск не отпустят. На месте преступления нашли стреляную гильзу от пули девятимиллиметрового калибра, но радоваться пока рано, потому что калибр 9 миллиметров не только у «ИЖ-71», но и у «макарова», на базе которого он сделан. Эксперт сказал, правда, что у «макаровских» и «ижевских» патронов длина разная, и та гильза, которую на месте преступления нашли, точно не от «макарова», а от «ИЖ-71», но этих «ИЖей» по Москве – немерено, они на вооружении у частных охранных агентств, и пока баллисты, исследовав найденную гильзу и извлеченную из тела убитой девушки пулю, ответ не дадут, нельзя быть уверенным в том, что Шевченко убили из оружия, похищенного в издательстве.