1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Ноябрьское негреющее солнце      

Смотрело вниз, на постаревших женщин      

И на мужчин небритых. И не кровью,      

Но горькой желчью пахло это утро.      

А между тем уж из конца в конец,      

От Пресненской заставы до Рогожской      

И с Балчуга в Лефортово, брели,      

Теснясь на тротуарах, люди. Шли   проведать      

Родных, знакомых, близких: живы ль,   нет ли?      

Иные узелки несли под мышкой      

С убогой снедью: так в былые годы      

На кладбище москвич благочестивый      

Ходил на Пасхе — красное яичко      

Съесть на могиле брата или кума…      

       

К моим друзьям в тот день пошел и я.      

Узнал, что живы, целы, дети дома,—      

Чего ж еще хотеть? Побрел домой.      

По переулкам ветер, гость залетный,      

Гонял сухую пыль, окурки, стружки.      

Домов за пять от дома моего,      

Сквозь мутное окошко, по привычке      

Я заглянул в подвал, где мой знакомый      

Живет столяр. Необычайным делом      

Он занят был. На верстаке, вверх   дном,      

Лежал продолговатый, узкий ящик      

С покатыми боками. Толстой кистью      

Водил столяр по ящику, и доски      

Под кистью багровели. Мой приятель      

Заканчивал работу: красный гроб.      

Я постучал в окно. Он обернулся.      

И, шляпу сняв, я поклонился низко      

Петру Иванычу, его работе, гробу,      

И всей земле, и небу, что в стекле      

Лазурью отражалось. И столяр      

Мне тоже покивал, пожал плечами      

И указал на гроб. И я ушел.      

       

А на дворе у нас, вокруг корзины      

С плетеной дверцей, суетились дети,      

Крича, толкаясь и тесня друг друга.      

Сквозь редкие, поломанные прутья      

Виднелись перья белые. Но вот —      

Протяжно заскрипев, открылась дверца,      

И пара голубей, плеща крылами,      

Взвилась и закружилась: выше, выше,      

Над тихою Плющихой, над рекой…      

То падая, то подымаясь, птицы      

Ныряли, точно белые ладьи      

В дали морской. Вослед им дети      

Свистали, хлопали в ладоши… Лишь   один,      

Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,      

Присел на камень, растопырил руки,      

И вверх смотрел, и тихо улыбался.      

Но, заглянув ему в глаза, я понял,      

Что улыбается он самому себе,      

Той непостижной мысли, что родится      

Под выпуклым, еще безбровым лбом,      

И слушает в себе биенье сердца,      

Движенье соков, рост… Среди Москвы,      

Страдающей, растерзанной и падшей,—      

Как идол маленький, сидел он,   равнодушный,      

С бессмысленной, священною улыбкой.      

И мальчику я поклонился тоже.      

                  Дома      

Я выпил чаю, разобрал бумаги,      

Что на столе скопились за неделю,      

И сел работать. Но, впервые в жизни,      

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»      

В тот день моей не утолили жажды.      

       

20 мая — 1 июня 1918      

 Полдень      

       

       

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!      

Подхвачен ветром, побежал песок      

И на траву плеснул сыпучим гребнем…      

Теперь мне любо приходить сюда      

И долго так сидеть, полузабывшись.      

Мне нравится, почти не глядя, слушать      

То смех, то плач детей, то по дорожке      

За обручем их бег отчетливый.   Прекрасно!      

Вот шум, такой же вечный и правдивый,      

Как шум дождя, прибоя или ветра.      

       

Никто меня не знает. Здесь я просто      

Прохожий, обыватель, «господин»      

В коричневом пальто и круглой шляпе,      

Ничем не замечательный. Вот рядом      

Присела барышня с раскрытой книгой.   Мальчик      

С ведерком и совочком примостился      

У самых ног моих. Насупив брови,      

Он возится в песке, и я таким   огромным      

Кажусь себе от этого соседства,      

Что вспоминаю,      

Как сам я сиживал у львиного столпа      

В Венеции. Над этой жизнью малой,      

Над головой в картузике зеленом,      

Я возвышаюсь, как тяжелый камень,      

Многовековый, переживший много,      

Людей и царств, предательств и   геройств.      

А мальчик деловито наполняет      

Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет      

Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно!      

       

И с легким сердцем я припоминаю,      

Как жарок был венецианский полдень,      

Как надо мною реял недвижимо      

Крылатый лев с раскрытой книгой в   лапах,      

А надо львом, крутясь и розовея,      

Бежало облачко. А выше, выше —      

Темногустая синь, и в ней катились      

Незримые, но пламенные звезды.      

Сейчас они пылают над бульваром,      

Над мальчиком и надо мной. Безумно      

Лучи их борются с лучами солнца…      

                  Ветер      

Все шелестит песчаными волнами      

Листает книгу барышни. И всё, что   слышу,      

Преображенное каким-то чудом,      

Так полновесно западает в сердце,      

Что уж ни слов, ни мыслей мне не   надо,      

И я смотрю как бы обратным взором      

В себя.      

И так пленительна души живая влага,      

Что, как Нарцисс, я с берега земного      

Срываюсь и лечу туда, где я один,      

В моем родном, первоначальном мире,      

Лицом к лицу с собой, потерянным   когда-то —      

И обретенным вновь… И еле внятно      

Мне слышен голос барышни: «Простите,      

Который час?»      

       

19 апреля — 1 мая 1918      

 Встреча      

       

       

В час утренний у Santa Margherita      

Я повстречал ее. Она стояла      

На мостике, спиной к перилам. Пальцы      

На сером камне, точно лепестки,      

Легко лежали. Сжатые колени      

Под белым платьем проступали слабо…      

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет      

Кто грезится прекрасной англичанке      

В Венеции? Не знаю — и не должно      

Мне знать того. Не для пустых догадок      

Ту девушку припомнил я сегодня.      

Она стояла, залитая солнцем,      

Но мягкие поля панамской шляпы      

Касались плеч приподнятых — и тенью      

Прохладною лицо покрыли. Синий      

И чистый взор лился оттуда, словно      

Те воды свежие, что пробегают      

По каменному ложу горной речки,      

Певучие и быстрые… Тогда-то      

Увидел я тот взор невыразимый,      

Который нам, поэтам, суждено      

Увидеть раз и после помнить вечно.      

На миг один является пред нами      

Он на земле, божественно вселяясь      

В случайные лазурные глаза.      

Но плещут в нем те пламенные бури,      

Но вьются в нем те голубые вихри,      

Которые потом звучали мне      

В сиянье солнца, в плеске черных   гондол,      

В тени летучей голубя и в красной      

Струе вина.      

И поздним вечером, когда я шел      

К себе домой, о том же мне шептали      

Певучие шаги венецианок,      

И собственный мой шаг казался звонче,      

Стремительней и легче. Ах, куда,      

Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,      

Когда тяжелый ключ с пружинным звоном      

Я повернул в замке? И отчего,      

Переступив порог сеней холодных,      

Я в темноте у каменной цистерны      

Стоял так долго? Ощупью взбираясь      

По лестнице, влюбленностью назвал я      

Свое волненье. Но теперь я знаю,      

Что крепкого вина в тот день   вкусил —      

И чувствовал еще в своих устах      

Его минутный вкус. А вечный хмель      

Пришел потом.      

       

13 мая 1918      

 Обезьяна      

       

       

Была жара. Леса горели. Нудно      

Тянулось время. На соседней даче      

Кричал петух. Я вышел за калитку.      

Там, прислонясь к забору, на скамейке      

Дремал бродячий серб, худой и черный.      

Серебряный тяжелый крест висел      

На груди полуголой. Капли пота      

По ней катились. Выше, на заборе,      

Сидела обезьяна в красной юбке      

И пыльные листы сирени      

Жевала жадно. Кожаный ошейник,      

Оттянутый назад тяжелой цепью,      

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,      

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб   дал я      

Воды ему. Но, чуть пригубив,—      

Не холодна ли, — блюдце на   скамейку      

Поставил он, и тотчас обезьяна,      

Макая пальцы в воду, ухватила      

Двумя руками блюдце.      

Она пила, на четвереньках стоя,      

Локтями опираясь на скамью.      

Досок почти касался подбородок,      

Над теменем лысеющим спина      

Высоко выгибалась. Так, должно быть,      

Стоял когда-то Дарий, припадая      

К дорожной луже, в день, когда бежал   он      

Пред мощною фалангой Александра.      

Всю воду выпив, обезьяна блюдце      

Долой смахнула со скамьи, привстала      

И — этот миг забуду ли когда? —      

Мне черную, мозолистую руку,      

Еще прохладную от влаги, протянула…      

Я руки жал красавицам, поэтам,      

Вождям народа — ни одна рука      

Такого благородства очертаний      

Не заключала! Ни одна рука      

Моей руки так братски не коснулась!      

И, видит бог, никто в мои глаза      

Не заглянул так мудро и глубоко,      

Воистину — до дна души моей.      

Глубокой древности сладчайшие   преданья      

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,      

И в этот миг мне жизнь явилась   полной,      

И мнилось — хор светил и волн   морских,      

Ветров и сфер мне музыкой органной      

Ворвался в уши, загремел, как прежде,      

В иные, незапамятные дни.      

       

И серб ушел, постукивая в бубен.      

Присев ему на левое плечо,      

Покачивалась мерно обезьяна,      

Как на слоне индийский магараджа.      

Огромное малиновое солнце,      

Лишенное лучей,      

В опаловом дыму висело. Изливался      

Безгромный зной на чахлую пшеницу.      

В тот день была объявлена война.      

       

7 июня 1918,      

20 февраля 1919      

 Дом      

       

       

Здесь домик был. Недавно разобрали      

Верх на дрова. Лишь каменного низа      

Остался грубый остов. Отдыхать      

Сюда по вечерам хожу я часто. Небо      

И дворика зеленые деревья      

Так молодо встают из-за развалин,      

И ясно так рисуются пролеты      

Широких окон. Рухнувшая балка      

Похожа на колонну. Затхлый холод      

Идет от груды мусора и щебня,      

Засыпавшего комнаты, где прежде      

Гнездились люди…      

Где ссорились, мирились, где в чулке      

Замызганные деньги припасались      

Про черный день; где в духоте и мраке      

Супруги обнимались; где потели      

В жару больные; где рождались люди      

И умирали скрытно, — всё теперь      

Прохожему открыто. О, блажен,      

Чья вольная нога ступает бодро      

На этот прах, чей посох равнодушный      

В покинутые стены ударяет!      

Чертоги ли великого Рамсеса,      

Поденщика ль безвестного   лачуга —      

Для странника равны они: всё той же      

Он песенкою времени утешен;      

Ряды ль колонн торжественных иль дыры      

Дверей вчерашних — путника всё так же      

Из пустоты одной ведут в другую      

Такую же…      

              Вот лестница с узором      

Поломанных перил уходит в небо,      

И, обрываясь, верхняя площадка      

Мне кажется трибуною высокой.      

Но нет на ней оратора. А в небе      

Уже горит вечерняя звезда,      

Водительница гордого раздумья.      

       

Да, хорошо ты, время. Хорошо      

Вдохнуть от твоего ужасного простора.      

К чему таиться? Сердце человечье      

Играет, как проснувшийся младенец,      

Когда война, иль мор, или мятеж      

Вдруг налетят и землю сотрясают;      

Тут разверзаются, как небо,   времена —      

И человек душой неутолимой      

Бросается в желанную пучину.      

       

Как птица в воздухе, как рыба в   океане,      

Как скользкий червь в сырых пластах   земли,      

Как саламандра в пламени — так   человек      

Во времени. Кочевник полудикий,      

По смене лун, по очеркам созвездий      

Уже он силится измерить эту бездну      

И в письменах неопытных заносит      

События, как острова на карте…      

Но сын отца сменяет. Грады, царства,      

Законы, истины — преходят. Человеку      

Ломать и строить — равная услада:      

Он изобрел историю — он счастлив!      

И с ужасом и с тайным сладострастьем      

Следит безумец, как между минувшим      

И будущим, подобно ясной влаге,      

Сквозь пальцы уходящей, —   непрерывно      

Жизнь утекает. И трепещет сердце,      

Как легкий флаг на мачте корабельной,      

Между воспоминаньем и надеждой —      

Сей памятью о будущем…      

       

                  Но вот —      

Шуршат шаги. Горбатая старуха      

С большим кулем. Морщинистой рукой      

Она со стен сдирает паклю, дранки      

Выдергивает. Молча подхожу      

И помогаю ей, и мы в согласье добром      

Работаем для времени. Темнеет,      

Из-за стены встает зеленый месяц,      

И слабый свет его, как струйка,   льется      

По кафелям обрушившейся печи.      

       

2 июля 1919, 1920      

 Стансы      

       

       

Уж волосы седые на висках      

    Я прядью черной   прикрываю,      

И замирает сердце, как в тисках,      

    От лишнего стакана   чаю.      

       

Уж тяжелы мне долгие труды,      

    И не таят   очарованья      

Ни знаний слишком пряные плоды,      

    Ни женщин душные   лобзанья.      

       

С холодностью взираю я теперь      

    На скуку славы   предстоящей…      

Зато слова: цветок, ребенок,   зверь —      

    Приходят на уста   всё чаще.      

       

Рассеянно я слушаю порой      

    Поэтов праздные   бряцанья,      

Но душу полнит сладкой полнотой      

    Зерна немое   прорастанье.      

       

24–25 октября 1918      

       

Анюте      

       

       

На спичечной коробке —      

Смотри-ка — славный вид:      

Кораблик трехмачтовый      

Не двигаясь бежит.      

       

Не разглядишь, а верно —      

Команда есть на нем,      

И в тесном трюме, в бочках,      

Изюм, корица, ром.      

       

И есть на нем, конечно,      

Отважный капитан,      

Который видел много      

Непостижимых стран.      

       

И верно — есть матросик,      

Что мастер песни петь      

И любит ночью звездной      

На небеса глядеть.      

       

И я, в руке Господней,      

Здесь, на Его земле, —      

Точь-в-точь как тот матросик      

На этом корабле.      

       

Вот и сейчас, быть может,      

В каюте кормовой      

В окошечко глядит он      

И видит — нас с тобой.      

       

25 января 1918      

       * * *      

       

И весело, и тяжело      

Нести дряхлеющее тело.      

Что буйствовало и цвело,      

Теперь набухло и дозрело.      

       

И кровь по жилам не спешит,      

И руки повисают сами.      

Так яблонь осенью стоит,      

Отягощенная плодами,      

       

И не постигнуть юным вам      

Всей нежности неодолимой,      

С какою хочется ветвям      

Коснуться вновь земли родимой.      

       

23 ноября 1922,      

27 марта 1923      

Saarow      

 Без слов      

       

       

Ты показала мне без слов,      

Как вышел хорошо и чисто      

Тобою проведенный шов      

По краю белого батиста.      

А я подумал: жизнь моя,      

Как нить, за Божьими перстами      

По легкой ткани бытия      

Бежит такими же стежками.      

То виден, то сокрыт стежок,      

То в жизнь, то в смерть перебегая…      

И, улыбаясь, твой платок      

Перевернул я, дорогая.      

       

5–7 апреля 1918      

       

Хлебы      

       

       

Слепящий свет сегодня в кухне нашей.      

В переднике, осыпана мукой,      

Всех Сандрильон и всех Миньон ты   краше      

    Бесхитростной   красой.      

       

Вокруг тебя, заботливы и зримы,      

С вязанкой дров, с кувшином молока,      

Роняя перья крыл, хлопочут херувимы…      

    Сквозь облака      

       

Прорвался свет, и по кастрюлям медным      

Пучками стрел бьют желтые лучи.      

При свете дня подобен розам бледным      

    Огонь в печи.      

       

И, эти струи будущего хлеба      

Сливая в звонкий глиняный сосуд,      

Клянется ангел нам, что истинны, как   небо,      

    Земля, любовь и   труд.      

       

26 февраля — 11 апреля 1918      

       

Авиатору      

       

       

Над полями, лесами, болотами,      

Над извивами северных рек      

Ты проносишься плавными взлетами,      

Небожитель — герой — человек.      

       

Напрягаются крылья, как парусы,      

На руле костенеет рука,      

А кругом — взгроможденные ярусы:      

Облака — облака — облака.      

       

И, смотря на тебя недоверчиво,      

Я качаю слегка головой:      

Выше, выше спирали очерчивай,      

Но припомни — подумай — постой.      

       

Что тебе до надоблачной ясности?      

На земной, материнской груди      

Отдохни от высот и опасностей,—      

Упади — упади — упади!      

       

Ах, сорвись, и большими зигзагами      

Упади, раздробивши хребет,—      

Где трибуны расцвечены флагами,      

Где народ — и оркестр — и буфет…      

       

30 марта 1914      

 Газетчик      

       

       

«Вечерние известия!..»      

Ори, ласкай мне слух,      

Пронырливая бестия,      

Вечерних улиц дух.      

       

Весенняя распутица      

Ведет меня во тьму,      

А он юлит и крутится,      

И все равно ему —      

       

Геройство иль бесчестие,