1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Не  стоит и пытаться, – возразил он. – Право, не стоит.    

– Я  удивляюсь… Тогда одолжите нам вашу простыню: попробуем ее откачать!    

– Да  что ж ее откачивать, – сказал толстяк. – Выйдет ли толк? Все равно  уж… Будем считать ее утонувшей… Право, зачем вам затрудняться…    

– Вы  жалкий, тупой эгоист! – сердито закричал я. – Небось если бы это был  вам не чужой человек, а жена…    

Он  угрюмо посмотрел на меня.    

– А  кто же вам сказал, что она не жена? Она и есть жена… Моя жена!    

     

Робинзоны    

     

Когда  корабль тонул, спаслись только двое:    

Павел  Нарымский – интеллигент.    

Пров  Иванов Акациев – бывшй шпик.    

Раздевшись  догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками по  направлению к далекому берегу.    

Пров  доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь,  стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:    

– Ваш  паспорт!    

Голый  Нарымский развел мокрыми руками:    

– Нету  паспорта. Потонул. Акациев нахмурился.    

– В  таком случае я буду принужден… Нарымский ехидно улыбнулся:    

– Ага…  Некуда!..    

Пров  зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом, молча, голый и грустный,  побрел в глубь острова.    

     * * *    

     

Понемногу  Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и  некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков дом.    

Пров  сумрачно следил за ним, прячась за соседним утесом и потирая голые худые руки.  Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись,  приблизился к нему и громко закричал:    

– Ага!  Попался! Вы это что делаете? Нарымский улыбнулся:    

– Предварилку  строю.    

– Нет,  нет… Это вы дом строите?! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?    

– Ничего  я не знаю.    

– А  разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?    

– Отстанете  вы от меня?..    

– Нет-с,  не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.    

Нарымский,  уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.    

Акациев  тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплелся в глубь острова.    

Выстроив  дом, Нарымский стал устраиваться в нем как можно удобнее. На берегу он нашел  ящик с книгами, ружье и бочонок солонины.    

Однажды,  когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружье и углубился в девственный  лес с целью настрелять дичи.    

Все  время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к  дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого  внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.    

Из-за  дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:    

– Ага!  Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?    

Обдирая  убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами:    

– Чего  вы пристаете? Занимались бы лучше своими делами.    

– Да  я и занимаюсь своими делами, – обиженно возразил Акациев. –  Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение впредь до разбора дела.    

– Так  я вам и отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!    

– За  находку вы имеете право лишь на одну треть… – начал было Пров, но  почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил: – Вы еще не  имеете права охотиться!    

– Почему  это?    

– Еще  Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?    

– А  у вас календарь есть? – ехидно спросил Нарымский.    

Пров  подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:    

– В  таком случае я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.    

– Арестуйте!  Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на  прогулки!    

Акациев  заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.    

     * * *    

     

Возвращался  Нарымский другой дорогой.    

Переходя  по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу  столбик с какой-то надписью.    

Приблизившись,  прочел:    

«Езда по  мосту шагом».    

Пожав  плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном  камне прочел надпись:    

«Не  пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…»    

Заснув  после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди  ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного  и решительного Прова Акациева.    

– Что  вам угодно?    

– Потрудитесь  впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…    

– А  предписание вы имеете? – лукаво спросил Нарымский.    

Акациев  тяжко застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из  комнаты.    

Часа  через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:    

– Имейте  в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания и вы не  заявили о хранении их начальству – виновные подвергаются…    

Нарымский  сладко спал.    

     * * *    

     

Однажды,  купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что  ослабел и стал тонуть.    

Чувствуя  в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал.  В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за  Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к  утопающему.    

Нарымский  очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который  заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.    

– Вы…  живы? – с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.    

– Жив. –  Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. –  Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки  дорог вам, а?    

Пров  Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный  пламенем красного заката, – и просто, без рисовки, ответил:    

– Конечно,  дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч  штрафов или сидеть около полутораста лет.    

И,  помолчав, добавил искренним тоном:    

– Дай  вам бог здоровья, долголетия и богатства.    

 «Аполлон»    

     

Однажды  в витрине книжного магазина я увидел книгу… По наружному виду она походила на  солидный, серьезный каталог технической конторы, что меня и соблазнило, так как  я очень интересуюсь новинками в области техники.    

А когда  мне ее показали ближе, я увидел, что это не каталог, а литературный ежемесячный  журнал.    

– Как  же он… называется? – растерянно спросил я.    

– Да  ведь заглавие-то на обложке!    

Я  внимательно всмотрелся в заглавие, перевернул книгу боком, потом вниз головой  и, заинтересованный, сказал:    

– Не  знаю! Может быть, вы будете так любезны посвятить меня в заглавие, если,  конечно, оно вам известно?.. Со своей стороны, могу дать вам слово, что если  то, что вы мне сообщите, секрет, – я буду свято хранить его.    

– Здесь  нет секрета, – сказал приказчик. – Журнал называется «Аполлон», а  если буквы греческие, то это ничего… Следующий номер вам дастся гораздо легче,  третий еще легче, а дальше все пойдет, как по маслу.    

– Почему  же журнал называется «Аполлон», а на рисунке изображена пронзенная стрелами  ящерица?..    

Приказчик  призадумался.    

– Аполлон  – бог красоты и света, а ящерица – символ чего-то скользкого, противного… Вот  она, очевидно, и пронзена богом света.    

Мне  понравилась эта замысловатость.    

Когда я  издам книгу своих рассказов под названием «Скрежет», то на обложке попрошу  нарисовать барышню, входящую в здание зубоврачебных курсов…    

Заинтересованный  диковинным «Аполлоном», я купил журнал и ушел.    

     * * *    

     

Первая  статья, которую я начал читать, – Иннокентия Анненского, – называлась  «О современном лиризме». Первая фраза была такая:    

«Жасминовые  тирсы наших первых мэнад примахались быстро…»    

Мне  отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было  досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… Дали ему в руки жасминовый  тирс, а он обрадовался и ну – махать им, пока примахал этот инструмент  окончательно.    

Фраза,  случайно выхваченная мною из середины «лиризма», тоже не развеселила меня:    

«В  русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из  Антисмертинов…»    

Это было  до боли обидно.    

Я так  расстроился, что дальше даже не мог читать статьи «О современном лиризме»…    

     * * *    

     

Неприятное  чувство сгладила другая статья: «В ожидании гимна Аполлону».    

Я  человек очень жизнерадостный, и веселье бьет во мне ключом, так что мне  совершенно по вкусу пришлось предложение автора:    

«Так как  танец есть прекраснейшее явление в жизни, то нужно сплетаться всем людям в хороводы  и танцевать. Люди должны сделаться прекрасными, непрестанно во всех своих  действиях, и танец будет законом жизни».    

Последующие  слова автора относительно зажжения алтарей, учреждения обетных шествий и плясов  привели меня в решительный восторг.    

«Действительно! –  думал я. – Как мы живем… Ни тебе удовольствия, ни тебе веселья. Все  ползают на земле, как умирающие черви, уныние сковывает костенеющие члены… Нет,  решительно, обетные шествия и плясы – вот то, что выведет нас на новую дорогу».    

Дальше  автор говорил:    

«Не  случайно происходит за последние годы повышение интереса к танцу…»    

«Вот  оно! – подумал я. – Начинается!»    

У меня  захватило дыхание от предвкушения близкого веселья, и я должен был сделать усилие,  чтобы заставить себя перейти к следующей статье: «О театре».    

     * * *    

     

Автор  статьи о театре видел единственное спасение и возрождение театра в том, чтобы  публика участвовала в действии наравне с актерами.    

Идея мне  понравилась, но многое показалось неясным: будет ли публика на жаловании у дирекции  театра, или актеры будут уравнены с публикой в правах тем, что им придется  приобретать в кассе билеты «на право игры»… И как отнесутся актеры к той  ленивой, инертной части публики, которая предпочтет участию в игре – простое  глазение на все происходящее?..    

Впрочем,  я вполне согласен с автором, что важна идея, а детали можно разработать после.    

     * * *    

     

Вечером  я поехал к одним знакомым и застал у них гостей.    

Все  сидели в гостиной небольшими группами и вели разговор о бюрократическом  засилье, указывая на примеры Англии и Америки.    

– Господа! –  предложил я. – Не лучше ли нам сплестись в радостный хоровод и понестись в  обетном плясе к Дионису?!    

Мое  предложение вызвало недоумение.    

– То  есть?..    

– В  нашей повседневности есть плясовой ритм. Сплетенный хоровод должен нестись даже  в будничной жизни, перейдя с подмостков в жизнь… Позвольте вашу руку, мадам!..  Вот так… Господа! Ну, зачем быть такими унылыми?.. Возьмите вашу соседку за  руку. Что вы смотрите на меня так недоумевающе? Готово? Ну, теперь можете  нестись в радостном хороводе. Господа… Нельзя же так!..    

Гости  растерянно опустили сплетенные по моему указанию руки и робко уселись на свои  места.    

– Почему  вам взбрела в голову такая идея – танцевать? – сухо спросил хозяин  дома. – Когда будет танцевальный вечер, там молодежь и потанцует. А людям  солидным ни с того ни с сего выкидывать козла – согласитесь сами…    

Желая  смягчить неловкую паузу, хозяйка сказала:    

– А  поэта Бунина в академики выбрали… Слышали? Я пожал плечами.    

– Ах,  уж эта русская поэзия! В ней носятся частицы и теософического кокса, этого  буржуазнейшего из Антисмертинов…    

Хозяйка  побледнела.    

А хозяин  взял меня под руку, отвел в сторону и сурово шепнул:    

– Надеюсь,  после всего вами сказанного вы сами поймете, что бывать вам у нас неудобно…    

Я  укоризненно покачал головой и похлопал его по плечу:    

– То-то  и оно! Быстро примахались жасминовые тирсы наших первых мэнад. Вам только поручи  какое-нибудь дело… Благодарю вас, не беспокойтесь… Я сам спущусь! Тут всего  несколько ступенек…    

     * * *    

     

По улице  я шагал с тяжелым чувством.    

– Вот  и устраивай с таким народом обетные плясы, вот и води хороводы! Дай ему жасминовый  тирс, так он его не только примахает, да еще, в извозчичий кнут обратив, тебя  же им и оттузит! Дионисы!    

Огорченный,  я зашел в театр.    

На сцене  стоял, сжав кулаки, городничий, а перед ним на коленях купцы.    

– Так  – жаловаться?! – гремел городничий.    

Я решил  попытаться провести в жизнь так понравившуюся мне идею слияния публики со  сценой.    

–…Жаловаться?  Архиплуты, протобестии…    

Я встал  с места и, изобразив на лице возмущение, со своей стороны, продолжал:    

–…Надувалы  морские! Да знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…    

Оказалось,  что идея участия публики в актерской игре еще не вошла в жизнь…    

Когда  околоточный надзиратель, сидя в конторе театра, писал протокол, он поднял на  меня глаза и спросил:    

– Что  побудило вас вмешаться в действие пьесы?.. Я попытался оправдаться:    

– Тирсы  уж очень примахались, господин околоточный…    

– Знаем  мы вас, – скептически сказал околоточный. – Напьются, а потом –  тирсы!..    

 Неизлечимые    

     

«Спрос на  порнографическую литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями  по истории и естествознанию».    

(Книжн.  Известия)    

     

Писатель  Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись,  ткнул его игриво кулаком в бок.    

– В  чем дело?    

– Вещь!    

– Которая?    

– Ага!  Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в  рассуждении аванса – так и быть, отдам!    

Издатель  нахмурил брови.    

– Повесть?    

– Она.  Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу,  две-три выдержки.    

Писатель  развернул рукопись.    

«…Темная  мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная, волнующаяся  грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не  помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте…»    

– Еще  что? – сухо спросил издатель.    

– Еще  я такую штучку вывернул: «Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел… На руле  сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась  и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил  руль, остановил пружину, прижал ее к груди и все заверте…»    

– Еще  что? – спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении  посмотрел на него и опустил глаза.    

– А…  еще… вот… Зззаб… бавно! «Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов,  жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах…  Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого.  Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную  волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич  взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте…»    

– Не  надо, – сказал издатель.    

– Что  не надо? – вздрогнул писатель Кукушкин.    

– Не  надо. Идите, идите с богом.    

– В-вам…  не нравится? У… У меня другие места есть… Внучек увидел бабушку в купальне… А  она еще была молодая…    

– Ладно,  ладно. Знаем! «Не помня себя он бросился к ней, схватил ее в объятия и все заверте…»    

– Откуда  вы узнали? – ахнул, удивившись, писатель Кукушкин. – Действительно,  так и есть у меня.    

– Штука  не хитрая. Младенец догадается! Теперь это, брат Кукушкин, уже не читается. Ау!  Ищи, брат Кукушкин, новых путей.    

Писатель  Кукушкин с отчаянием в глазах почесал затылок и огляделся:    

– А  где тут у вас корзина?    

– Вот  она, – указал издатель.    

Писатель  Кукушкин бросил свою рукопись в корзину, вытер носовым платком мокрое лицо и  лаконично спросил:    

– О  чем нужно?    

– Первее  всего теперь читается естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин,  что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных…    

– А  аванс дадите?    

– Под  боярина дам. Под муху дам. А под упругие бедра не дам! И под «все завертелось»  не дам!!!    

– Давайте  под муху, – вздохнул писатель Кукушкин.    

     * * *    

     

Через  неделю издатель Залежалов получил две рукописи. Были они такие:    

     I    боярская проруха    

     

Боярышня  Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с  высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги  сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь  Курбский.    

Затуманенным  взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и ее упругие  выпуклые бедра.    

– Ой,  ты, гой, еси, – воскликнул он на старинном языке того времени.    

– Ой,  ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! – воскликнула боярышня, падая  князю на грудь, и – все заверте…    

     II    мухи и их привычки    (Очерки из жизни  насекомых)    

     

Небольшая  стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползла по откосу запыленного  окна. Звали ее по-мушиному – Лидия.    

Из-за  угла вылетела большая черная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом  страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая  волнующаяся грудь Лидии ударила в голову черной мухи чем-то пьянящим… Простерши  лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и все заверте…    

 Четверг    

     

В восемь  часов вечера Ляписов заехал к Андромахскому и спросил его:    

– Едете  к Пылинкиным?    

– А  что? – спросил, покривившись, Андромахский. – Разве сегодня четверг?    

– Конечно,  четверг. Сколько четвергов вы у них бывали, и все еще не можете запомнить.    

Андромахский  саркастически улыбнулся.    

– Зато  я твердо знаю, что мы будем там делать. Когда мы войдем, m-те Пылинкина сделает  радостно-изумленное лицо: «Господи! Андрей Павлович! Павел Иванович! Как это  мило с вашей стороны!» Что мило? Что мило, черт ее возьми, эту тощую бабу,  меняющую любовников, – не скажу даже, как перчатки, потому что перчатки  она меняет гораздо реже! Что мило? То ли мило, что мы являемся всего один раз в  неделю, или то – что мы, войдя, не разгоняем сразу пинками всех ее глупых  гостей? «Садитесь, пожалуйста. Чашечку чаю?» Ох, эта мне чашечка чаю! И потом  начинается: «Были на лекции о Ведекинде?» А эти проклятые лекции, нужно вам  сказать, читаются чуть ли не каждый день! «Нет, скажешь, не был». – «Не  были? Как же это вы так?» Ну, что, если после этого взять, стать перед ней на  колени, заплакать и сказать: «Простите меня, что я не был на лекции о  Ведекинде. Я всю жизнь посвящу на то, чтобы замолить этот грех. Детям своим завещаю  бывать от двух до трех раз на Ведекинде, кухарку вместо бани буду посылать на  Ведекинда и на смертном одре завещаю все свое состояние лекторам, читающим о  Ведекинде. Простите меня, умная барыня, и кланяйтесь от меня всем вашим  любовникам!»    

Ляписов  засмеялся:    

– Не  скажете!    

– Конечно,  не скажу. В том-то и ужас, что не скажу. И еще в том ужас, что и она и все ее  гости моментально и бесследно забывают о Ведекинде, о лекциях и с лихорадочным  любопытством набрасываются на какуюто босоножку. «Видели танцы новой босоножки?  Мне нравится». А другой осел скажет: «А мне не нравится». А третий отвечает:  «Не скажите! Это танцы будущего, и они мне нравятся. Когда я был в Берлине, в  кафешантане…» – «Ах, – скажет игриво m-me Пылинкина, – вам, мужчинам,  только бы все кафешантаны!» Конечно, нужно было бы сказать ей – кафешантаны. А  тебе бы все любовники да любовники? «Семен Семеныч! Чашечку чаю с печеньицем,  а? Пожалуйста! Читали статью о Вейнингере?» А чаишко-то у нее, признаться,  скверный, да и печеньице тленом попахивает… И вы замечаете? Замечаете? Уже о  босоножке забыто, танцы будущего провалились бесследно до будущего четверга,  разговор о кафешантане держится две минуты, увядает, осыпается и на его месте  пышно расцветает беседа о новой пьесе, причем одному она нравится, другому не  нравится, а третий выражает мнение, что она так себе. Да ведь он ее не видел?!  Не видел, уверяю вас, шут этакий, мошенник, мелкий хам!! А ты должен сидеть,  пить чашечку чаю и говорить, что босоножка тебе нравится, новая пьеса  производит впечатление слабой, а кафешантаны скучны, потому что все номера  однообразны. Ляписов вынул часы:    

– Однако  уже скоро девять!    

– Сейчас.  Я в минутку оденусь. Да ведь там только к девяти и собираются… Одну минуточку.    

     * * *    

     

В девять  часов вечера Андромахский и Ляписов приехали к Пылинкиным.    

M-те  Пылинкина увидела их еще в дверях и с радостным изумлением воскликнула:    

– Боже  ты мой, Павел Иваныч! Андрей Павлыч! Садитесь. Очень мило с вашей стороны, что  заехали. Чашечку чаю?    

– Благодарю  вас! – ласково наклонил голову Андромахский. – Не откажусь.    

– А  мы с мужем думали, что встретим вас вчера…    

– Где? –  спросил Андромахский.    

– Как  же! В Соляном Городке. Грудастов читал о Пшебышевском.    

На лице  Андромахского изобразилось неподдельное отчаяние.    

– Так  это было вчера?! Экая жалость! Я мельком видел в газетах и, представьте, думал,  что она будет еще не скоро. Я теперь газеты, вообще, мельком просматриваю.    

– В  газетах теперь нет ничего интересного, – сказал из-за угла чей-то голос.    

– Репрессии, –  вздохнула хозяйка. – Обо всем запрещают писать. Чашечку чаю?    

– Не  откажусь, – поклонился Ляписов.    

– Мы  выписали две газеты и жалеем. Можно бы одну выписать.    

– Ну,  иногда в газетах можно натолкнуться на что-нибудь интересное… Читали на днях,  как одна дама гипнотизмом выманила у домовладельца тридцать тысяч?    

– Хорошенькая? –  игриво спросил Андромахский. Хозяйка кокетливо махнула на него салфеточкой.    

– Ох,  эти мужчины! Им бы все только – хорошенькая! Ужасно вы испорченный народ.    

– Ну,  нет, – сказал Ляписов. – Вейнингер держится обратного мнения… У него  ужасное мнение о женщинах…    

– Есть  разные женщины и разные мужчины, – послышался из полутемного угла тот же  голос, который говорил, что в газетах нет ничего интересного. – Есть  хорошие женщины и хорошие мужчины. И плохие есть там и там.    

– У  меня был один знакомый, – сказала полная дама. – Он был кассиром.  Служил себе, служил и – представьте – ничего. А потом познакомился с какой-то  кокоткой, растратил казенные деньги и бежал в Англию. Вот вам и мужчины ваши!    

– А  я против женского равноправия! – сказал господин с густыми бровями. –  Что это такое? Женщина должна быть матерью! Ее сфера – кухня!    

– Извините-с! –  возразила хозяйка. – Женщина такой же человек, как и мужчина! А ей ничего  не позволяют делать!    

– Как  не позволяют? Все позволяют! Вот одна на днях в театре танцевала с голыми  ногами. Очень было мило. Сфера женщины – все изящное, женственное.    

– А,  по-моему, она вовсе не изящна. Что это такое – ноги толстые, и сама скачет, как  козел!    

– А  мне нравится! – сказал маленький лысый человек. – Это танцы будущего,  н они открывают новую эру в искусстве.    

– Чашечку  чаю! – предложила хозяйка Андромахскому. – Может быть, желаете  рюмочку коньяку туда?    

– Мерси.  Я, вообще, не пью. Спиртные напитки вредны.    

Голос из  угла сказал:    

– Если  спиртные напитки употреблять в большом количестве, то они, конечно, вредны. А если  иногда выпить рюмочку – это не может быть вредным.    

– Ничем  не надо злоупотреблять, – сказала толстая дама.    

– Безусловно.  Все должно быть в меру, – уверенно ответил Ляписов.    

Андромахский  встал, вздохнул и сказал извиняющимся тоном:    

– Однако  я должен спешить. Позвольте, Марья Игнатьевна, откланяться.    

На лице  хозяйки выразился ужас.    

– Уже?!!  Посидели бы еще…    

– Право,  не могу.    

– Ну,  одну минутку!    

– С  наслаждением бы, но…    

– Какой  вы, право, нехороший… До свиданья. Не забывайте! Очень будем рады с мужем видеть  вас.    

Ласковая,  немного извиняющаяся улыбка бродила на лице Андромахского до тех пор, пока он  не вышел в переднюю. Когда нога его перешагнула порог – лицо приняло выражение  холодной злости, скуки и бешенства.    

Он  оделся и вышел.    

     * * *    

     

Захлопнув  за собой дверь, Андромахский остановился на полутемной площадке лестницы и  прислушался. До него явственно донеслись голоса: его приятеля Ляписова, толстой  дамы и m-me Пылинкиной.    

– Что  за черт?    

Он  огляделся. Над его головой тускло светило узенькое верхнее окно, выходившее,  очевидно, из пылинкинской гостиной. Слышно было всякое слово – так отчетливо,  что Андромахский, уловив свою фамилию, прислонился к перилам и застыл…    

– Куда  это он так вскочил? – спросил голос толстой дамы.    

– К  жене, – отвечал голос Ляписова. M-те Пылинкина засмеялась.    

– К  жене! С какой стороны?!    

– Что  вы! – удивилась толстая дама. – Разве он такой?..    

– Он?! –  сказал господин с густыми бровями. – Я его считал бы добродетельнейшим  человеком, если бы он изменял только жене с любовницей. Но он изменяет  любовнице с горничной, горничной – с белошвейкой, шьющей у жены, и так далее.  Разве вы не знаете?    

– В  его защиту я должен сказать, что у него есть одна неизменная  привязанность, – сказал лысый старичок.    

– К  кому?    

– Не  к кому, а к чему… К пиву! Он выпивает в день около двадцати бутылок!    

Все  рассмеялись.    

– Куда  же вы? – послышался голос хозяйки.    

– Я  и так уже засиделся, – отвечал голос Ляписова. – Нужно спешить.    

– Посидите  еще! Ну, одну минуточку! Недобрый, недобрый! До свиданья. Не забывайте нашего  шалаша.    

     * * *    

     

Когда  Ляписов вышел, захлопнув дверь, на площадку, он увидел прислонившегося к перилам  Андромахского и еле сдержал восклицание удивления.    

– Тссс!.. –  прошептал Андромахский, указывая на окно. – Слушайте! Это очень любопытно…    

– Какой  симпатичный этот Ляписов, – сказала хозяйка. – Не правда ли?    

– Очень  милый, – отвечал господин с густыми бровями. – Только вид у него  сегодня был очень расстроенный.    

– Неприятности! –  послышался сочувственный голос толстой дамы.    

– Семейные?    

– Нет,  по службе. Все игра проклятая!    

– А  что, разве?..    

– Да,  про него стали ходить тревожные слухи. Получает в месяц двести рублей, а  проигрывает в клубе в вечер по тысяче. Вы заметили, как он изменился в лице,  когда я ввернула о кассире, растратившем деньги и бежавшем в Англию?    

– Проклятая  баба, – прошептал изумленный Ляписов. – Что она такое говорит!    

– Хорошее  оконце! – улыбнулся Андромахский.    

–…Куда  же вы?! Посидели бы еще!    

– Не  могу-с! Время уже позднее, – послышался голос лысого господина. – А  ложусь-то я, знаете, рано.    

– Какая  жалость, право!    

     * * *    

     

На  площадку лестницы вышел лысый господин, закутанный в шубу, и испуганно отшатнулся  при виде Ляписова и Андромахского.    

Андромахский  сделал ему знак, указал на окно и в двух словах объяснил преимущество занятой  ими позиции.    

– Сейчас  о вас будет. Слушайте!    

– Я  никогда не встречала у вас этого господина, – донесся голос толстой  дамы. – Кто это такой?    

– Это  удивительная история, – отвечала хозяйка. – Я удивляюсь, вообще…  Представили его мне в театре, а я и не знаю: кто и что он такое. Познакомил нас  Дерябин. Я говорю Дерябину, между разговором: «Отчего вы не были у нас в  прошлый четверг?» А этот лысый и говорит мне: «А у вас четверги? Спасибо,  буду». Никто его и не звал, я даже и не намекала. Поразительно некоторые люди  толстокожи и назойливы! Пришлось с приятной улыбкой сказать: пожалуйста! Буду  рада.    

– Ах  ты дрянь этакая, – прошептал огорченно лысый старичок. – Если бы знал  – никогда бы к тебе не пришел. Вы ведь знаете, молодой человек, –  обратился он к Андромахскому, – эта худая выдра в интимных отношениях с  тем самым Дерябиным, который нас познакомил. Ейбогу! Мне Дерябин сам и  признался. Чистая уморушка!    

– А  вы зачем соврали там, в гостиной, что я выпиваю 20 бутылок пива в день? –  сурово спросил старичка Андромахский.    

– А  вы мне очень понравились, молодой человек, – виновато улыбнулся старичок. –  Когда зашел о вас разговор – я и думаю: дай вверну словечко!    

– Пожалуйста,  никогда не ввертывайте обо мне словечка. О чем они там сейчас говорят?    

– Опять  обо мне, – сказал Ляписов. – Толстая дама выражает опасение, что я не  сегодня-завтра сбегу с казенными деньгами.    

– Проклятая  лягушка! – проворчал Андромахский. – Если бы вы ее самое знали!  Устраивает благотворительные вечера и ворует все деньги. Одну дочку свою  буквально продала сибирскому золотопромышленнику!    

– Ха-ха! –  злобно засмеялся старичок. – А вы заметили этого кретиновидного супруга  хозяйки, сидевшего в углу?..    

– Как  же! – усмехнулся Андромахский. – Он сказал ряд очень циничных  афоризмов: что в газетах нет ничего интересного, что женщины и мужчины бывают  плохие и хорошие и что если пить напитков много, то это скверно, а мало –  ничего…    

Старичок,  Ляписов и Андромахский уселись для удобства на верхней ступеньке площадки, и  Андромахский продолжал:    

– И  он так глуп, что не замечал, как старуха Пылинкина подмигивала несколько раз  этому густобровому молодцу. Очевидно, дело с новеньким лямиделямезончиком на  мази!    

– Хе-хе! –  тихонько засмеялся Ляписов. – А вы знаете, старче, как Андромахский  сегодня скаламбурил на счет этой Мессалины: она не меняет любовников как  перчатки только потому, что не меняет перчаток.    

Лысый  старичок усмехнулся:    

– Заметили,  чай у них мышами пахнет! Хоть бы людей постыдились…    

     * * *    

     

Когда  госпожа Пылинкина, провожая толстую даму, услышала на площадке голоса и выглянула  из передней, она с изумлением увидела рассевшуюся на ступеньках лестницы  компанию…    

– Я  уверен, – говорил увлеченный разговором Ляписов, – что эта дура  Пылинкина не только не читала Ведекинда, но, вероятно, путает его с редерером,  который она распивает по отдельным кабинетам с любовниками.    

– Ну  да! – возражал Андромахский. – Станут любовники поить ее редерером.  Бутылка клюквенного квасу, бутерброд с чайной колбасой – и madame Пылинкина,  соблазненная этой царской роскошью, готова на все!..    

Госпожа  Пылинкина кашлянула, сделала вид, что вышла только сейчас, и с деланным удивлением  сказала:    

– А  вы, господа, еще здесь! Заговорились? Не забудьте же – в будущий четверг!    

 Виктор Поликарпович    

     

В один  город приехала ревизия… Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый  человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими в  трепет всех окружающих.    

Главный  ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами,  нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке,  лежавшей сверху, и лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:    

– Приступим-с.    

Содержание  первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на городового  Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей «портового сбора  на предмет морского улучшения».    

– Во-первых, –  заявляли обыватели, – никакого моря у нас нет… Ближайшее море за шестьсот  верст через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; вовторых, никакой  бумаги на это взыскание упомянутый Дымба не предъявил, а когда у него  потребовали документы – показал кулак, что, как известно по городовому  положению, не может служить документом на право взыскания городских  повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он,  Дымба, оставил окурок папиросы, который при сем прилагается.    

Главный  ревизор потер руки и сладострастно засмеялся. Говорят, при каждом человеке состоит  ангел, который его охраняет. Когда ревизор так засмеялся, ангел городового  Дымбы заплакал.    

– Позвать  Дымбу! – распорядился ревизор. Позвали Дымбу.    

– Здравия  желаю, ваше превосходительство!    

– Ты  не кричи, брат, так, – зловеще остановил его ревизор. – Кричать после  будешь. Взятки брал?    

– Никак  нет.    

– А  морской сбор?    

– Который  морской, то взыскивал по приказанию начальства. Сполнял, ваше-ство, службу. Их  высокородие приказывали.    

Ревизор  потер руки профессиональным жестом ревизующего сенатора и залился тихим  смешком.    

– Превосходно…  Попросите-ка сюда его высокородие. Никаноров, напишите бумагу об аресте  городового Дымбы как соучастника.    

Городового  увели.    

Когда  его уводили, явился и его высокородие… Теперь уже заливались слезами два  ангела: городового и его высокородия.    

– Из…  зволили звать?    

– Ох,  изволил. Как фамилия? Пальцын? А скажите, господин Пальцын, что это такое за триста  рублей морского сбора? Ась?    

– По  распоряжению Павла Захарыча, – приободрившись, отвечал Пальцын. – Они  приказали.    

– А-а. –  И с головокружительной быстротой замелькали трущиеся одна об другую ревизоровы  руки. – Прекрасно-с. Дельце-то начинает разгораться. Узелок увеличивается,  вспухает… Хе-хе. Никифоров! Этому – бумагу об аресте, а Павла Захарыча сюда ко  мне… Живо!    

Пришел и  Павел Захарыч.    

Ангел  его плакал так жалобно и потрясающе, что мог тронуть даже хладнокровного ревизорова  ангела.    

– Павел  Захарович? Здравствуйте, здравствуйте… Не объясните ли вы нам, Павел Захарович,  что это такое «портовый сбор на предмет морского улучшения»?    

– Гм…  Это взыскание-с.    

– Знаю,  что взыскание. Но – какое?    

– Это-с…  во исполнение распоряжения его превосходительства.    

– А-а-а…  Вот как? Никифоров! Бумагу! Взять! Попросить его превосходительство!    

Ангел  его превосходительства плакал солидно, с таким видом, что нельзя было со  стороны разобрать: плачет он или снисходительно улыбается.    

– Позвольте  предложить вам стул… Садитесь, ваше превосходительство.    

– Успею.  Зачем это я вам понадобился?    

– Справочка  одна. Не знаете ли вы, как это понимать: взыскание морского сбора в здешнем  городе?    

– Как  понимать? Очень просто.    

– Да  ведь моря-то тут нет!    

– Неужели?  Гм… А ведь в самом деле, кажется, нет. Действительно нет.    

– Так  как же так – «морской сбор»? Почему без расписок, документов?    

– А?    

– Я  спрашиваю – почему «морской сбор»?!    

– Не  кричите. Я не глухой.    

Помолчали.  Ангел его превосходительства притих и смотрел на все происходящее широко  открытыми глазами, выжидательно и спокойно.    

– Ну?    

– Что  «ну»?    

– Какое  море вы улучшали на эти триста рублей?    

– Никакого  моря не улучшали. Это так говорится – «море».    

– Ага.  А деньги-то куда делись?    

– На  секретные расходы пошли.    

– На  какие именно?    

– Вот  чудак человек! Да как же я скажу, если они секретные!    

– Так-с…    

Ревизор  часто-часто потер руки одна о другую.    

– Так-с.  В таком случае, ваше превосходительство, вы меня извините… обязанности службы…  я принужден буду вас, как это говорится: арестовать. Никифоров!    

Его  превосходительство обидчиво усмехнулся.    

– Очень  странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают меня одного.    

Руки  ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.    

– Ага!  Так, так… Вместе разрабатывали?! С кем? Его превосходительство улыбнулся.    

– С  одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.    

– Да-а?  Кто же этот человечек?    

Его  превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:    

– Виктор  Поликарпович. Была тишина. Семь минут.    

Нахмурив  брови, ревизор разглядывал с пытливостью и интересом свои руки… И нарушил молчание:    

– Так,  так… А какие были деньги получены: золотом или бумажками?    

– Бумажками.    

– Ну,  раз бумажками – тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше  превосходительство. Гм… гм…    

Ангел  его превосходительства усмехнулся ласковоласково.    

– Могу  идти? Ревизор вздохнул:    

– Что  ж делать… Можете идти.    

Потом  свернул в трубку жалобу на Дымбу и, приставив ее к глазу, посмотрел на стол с документами.  Подошел Никифоров.    

– Как  с арестованными быть?    

– Отпустите  всех… Впрочем, нет! Городового Дымбу на семь суток ареста за курение при  исполнении служебных обязанностей. Пусть не курит… Кан-налья!    

И все  ангелы засмеялись, кроме Дымбиного.    

 Мужчины    

     

Кто жил  в меблированных комнатах средней руки, тот хорошо знает, что прислуга никогда  не имеет привычки предварительно докладывать о посетителях… Как бы ни был  неприятен гость или гостья, простодушная прислуга никогда не спросит вас:  расположены ли вы к приему этих людей.    

Однажды  вечером я был дома, в своей одинокой комнате, и занимался тем, что лежал на диване,  стараясь делать как можно меньше движений. Я человек очень прилежный,  энергичный, и это занятие нисколько меня не утомило.    

…По  пустынному коридору раздались гулкие шаги, шелест женских юбок, и чья-то рука  неожиданно громко постучалась в мою дверь.    

Машинально  я сказал:    

– Войдите!    

Это была  скромно одетая немолодая женщина в траурной шляпе с крепом.    

Я  вскочил с дивана, сделал по направлению к посетительнице три шага и спросил  удивленно:    

– Чем  могу быть вам полезен?    

Она  внимательно всмотрелась в мое лицо.    

– Вот  он какой… – пробормотала она. – Таким я его себе почему-то и  представляла. Красив… Красив даже до сих пор… Хотя прошло уже около шести лет.    

– Я  вас не знаю, сударыня! – удивленно сказал я. Она печально улыбнулась.    

– И  я вас, сударь, не знаю. А вот привелось встретиться. И придется еще вести с  вами длинный разговор.    

– Садитесь,  пожалуйста. Я очень удивлен… Кто вы? Дама в трауре поднялась со стула, на  который только что опустилась, и, держась за его спинку, с грустной  торжественностью сказала:    

– Я  мать той женщины, которая любила вас шесть лет тому назад, которая нарушила  ради вас супружеский долг и которая… ну, об этом после. Теперь вы знаете, кто  я?! Я – мать вашей любовницы!..    

Посетительница  замолчала, считая, вероятно, сообщенные ею данные достаточными для уяснения  наших взаимоотношений. А я не считал эти данные достаточными. Я не считал их типичными.    

Я  помедлил немного, ожидая, что она назовет, по крайней мере, фамилию или имя  своей дочери, но она молчала, печальная, траурная.    

Потом  повторила, вздыхая:    

– Теперь  вы знаете, кто я… И теперь я сообщу вам дальнейшее: моя дочь, а ваша любовница,  недавно умерла на моих руках, с вашим именем на холодеющих устах.    

Я  рассудил, что вполне приличным случаю поступком будет всплеснуть руками,  вскочить с дивана и горестно схватиться за голову:    

– Умерла?!  Боже, какой ужас!    

– Так  вы еще не забыли мою славную дочурку? – растроганно прошептала дама,  незаметно утирая уголком платка слезинку. – Подумать только, что вы  расстались больше пяти лет тому назад… Из-за вашей измены, как призналась она мне  в минуту откровенности.    

Я  молчал, но мне было безумно тяжело, скверно и горько. Я чувствовал себя самым  беспросветным негодяем. Если бы у меня было больше мужества, я должен бы  откровенно сказать этой доброй, наивной старушке:    

«Милая  моя! Для тебя роман замужней женщины с молодым человеком – огромное незабываемое  событие в жизни, которое, по-твоему, должно сохраниться до самой гробовой  доски. – А я… я решительно не помню, о какой замужней даме говоришь ты…  была ли это Ася Званцева? Или Ирина Николаевна? Или Вера Михайловна Березаева?»    

Я  нерешительно поерзал на диване, потом бросил на посетительницу испытующий  взгляд и потом, свесив голову, осторожно спросил:    

– Расскажите  мне что-нибудь о вашей дочери…    

– Да  что ж рассказывать?.. Как вы знаете, они с мужем не сошлись характерами. Он ее  не понимал, не понимал души ее и запросов… А тут явились вы – молодой,  интересный, порывистый. Она всю жизнь помнила те слова, которые были сказаны  вами при первом сердечном объяснении… Помните?    

– Помню, –  нерешительно кивнул я головой, – как же не помнить!.. Впрочем, повторите  их. Так ли она вам передала.    

– В  тот вечер мужа ее не было дома. Пришли вы, какой-то особенный, «светлый», как  она говорила. Вы заметили, что у нее заплаканные глаза, и долго добивались  узнать причину слез. Она отказывалась… Тогда вы обвили рукой ее талию,  привлекли ее к себе и тихо сказали: «Счастье мое! Я вижу, тебя здесь никто не  понимает, никто не ценит твоего чудесного жемчужного сердца, твоей кристальной  души. Ты совершенно одинока. Есть только один, человек, который оценил тебя,  сердце которого всецело в твоей власти…»    

– Да,  это мой приемчик, – задумчиво улыбнулся я. – Теперь я его уже бросил…    

– Что?! –  переспросила старушка.    

– Я  говорю: да! Это были именно те слова, которые я сказал ей.    

– Ну  вот. Потом вы, кажется, стали целовать ее?    

– Наверное, –  согласился я. – Не иначе. Что же она вам рассказывала дальше?    

– Через  несколько дней вы гуляли с ней в городском саду. Вы стали просить ее зайти на минутку  к вам, выпить чашку чаю… Она отказывалась, ссылаясь на то, что не принято  замужней даме ходить в гости к молодому человеку, что этот поступок был бы  моральной изменой мужу… Вы тогда обиделись на нее и целую аллею прошли молча.  Она спросила: «Вы сердитесь?» – «Да, – сказали вы, – вас оскорбляет  такое отношение и вообще вам очень тяжело и вы страдаете». Тогда она сказала:  «Ну, хорошо, я пойду к вам, если вы дадите слово вести себя прилично…»    

Вы  пожали плечами: «Вы меня обижаете!» Через полчаса она была уже у вас, а через  час стала вашей.    

И, опять  приподнявшись со стула, спросила старуха торжественно:    

– Помните  ли вы это?    

– Помню, –  подтвердил я. – А что она говорила, уходя от меня?    

– Она  говорила: «Наверное, теперь вы перестанете уважать меня?», а вы прижали ее к  сердцу и возразили: «Нет! Никого еще в жизни я не любил так, как тебя!» А  теперь… она умерла, моя голубка!    

Старая  дама заплакала.    

– О! –  порывисто, в припадке великодушия вскричал я. – Если бы можно было вернуть  ее вам, я пожертвовал бы для этого своей жизнью!    

– Нет…  ее уже ничто не вернет оттуда, – рассудительно возразила старуха.    

– Не  говорила ли она вам еще что-нибудь обо мне?    

– Она  рассказывала, что вы сначала виделись с ней каждый день, потом через день, а  потом на вас свалилась неожиданно какая-то срочная работа, и вы виделись с ней  раз в неделю. А однажды она, явившись к вам неожиданно, застала у вас другую  женщину.    

Я  опустил голову и стал сконфуженно разглаживать рукой подушку.    

– Помните  вы это? – спросила дама.    

– Помню.    

– А  когда она расплакалась, вы сказали ей: «Сердцу не прикажешь!» И предложили ей  остаться хорошими друзьями.    

– Неужели  я предложил ей это? – недоверчиво спросил я.    

Вообще  это было на меня не похоже. Я хорошо знал, что ни одна женщина в мире не пошла  бы на такую комбинацию, и потому никогда не предлагал вместо любви – дружбу. Просто  я спрашивал: «Кажется, мы охладели друг к другу?» У всякой женщины есть свое  профессиональное женское самолюбие. Она почти никогда не говорит: «Кто это мы?  Никогда я к тебе не охладевала!» А опустит голову, промедлит минуты три и  скажет: «Да! Прощайте!» Очевидно, старуха что-то напутала.    

– Не  передавала ли мне покойница что-нибудь перед смертью?    

И в  третий раз торжественно поднялась со стула старуха, и в третий раз сказала  торжественно:    

– Да!  Она поручила вам свою маленькую дочь.    

– Мне? –  ахнул я. – Да почему?    

– Как  вы знаете, муж ее умер четыре года тому назад, а я стара и часто хвораю…    

– Да  почему же именно мне? Старуха печально улыбнулась.    

– Сейчас  я скажу вам вещь, которая неизвестна никому, тайну, которую покойница свято  хранила от всех и открыла ее мне только в предсмертный час: настоящий отец  ребенка – вы!    

– Боже  ты мой! Неужели? Вы уверены в этом?    

– Перед  смертью не лгут, – строго сказала старуха. – Вы отец, и вы должны  взять заботы о вашей дочери.    

Я  побледнел, сжал губы и, опустив голову, долго сидел так, волнуемый разнородными  чувствами.    

– А  может быть, она ошиблась? – робко переспросил я. – Может быть, это не  мой ребенок, а мужа.    

– Милостивый  государь! – величаво сказала старуха. – Женщины никогда не ошибаются  в подобных случаях. Это инстинкт!    

Нахмурившись,  я размышлял.    

С одной  стороны, я считал себя порядочным человеком, уважал себя и поэтому полагал сделать  то, что подсказывала мне совесть. Он должен быть мне дорог, этот ребенок от  любимой женщины (конечно, я в то время любил ее!). С другой стороны, эта  неожиданная тяжелая обуза при моем образе жизни совершенно выбивала меня из  колеи и налагала самые сложные, запутанные обязанности в будущем.    

Я –  отец! У меня – дочь!..    

– Как  ее зовут? – спросил я разнеженный.    

– Верой,  как и мать.    

– Хорошо! –  решительно сказал я. – Согласен. Я усыновлю ее. Пусть носит она фамилию  Двуутробникова.    

– Почему  Двуутробникова? – недоумевающе взглянула на меня старуха.    

– Да  мою фамилию. Ведь я же Двуутробников.    

– Вы…  Двуутробников?!    

– А  кто же?    

– Боже  мой! – в ужасе закричала странная гостья. – Значит, это не вы?!    

– Что  – не я?    

– Вы,  значит, не Класевич?! Дочь называла фамилию Класевич и сказала этот адрес.    

Неожиданная  бурная волна залила мое сердце.    

– Класевич, –  захохотал я. – Поздравляю вас: вы ошиблись дверью. Класевич в следующей  комнате, номер одиннадцатый. А моя комната – номер десятый. Пойдемте, я провожу  вас.    

Оживленный,  веселый, взял я расстроенную старуху за руку и потащил за собой.    

– Как  же! – тараторил я. – Моя фамилия Двуутробников, номер десятый, а  Класевич дальше. Он – номер одиннадцатый. Он тут уж давно живет в этих  комнатах, вот тут, рядом со мной. Как же! Класевич… Очень симпатичный человек.  Вы сейчас с ним познакомитесь… А вы, значит, вместо одиннадцатого номера в  десятый попали?! Хе-хе… Ошибочка вышла. Как же! Класевич, он тут. Эй,  Класевич!! Вы дома? Тут одна дама вас по важному делу спрашивает… Идите, сударыня.  Хе-хе… А я-то – слушаю, слушаю…    

 Чад    

     

План у  меня был такой: зайти в близлежащий ресторан, наскоро позавтракать, после  завтрака прогуляться с полчаса по улице, потом поехать домой и до обеда засесть  за работу. Кроме того, за час до обеда принять ванну, вздремнуть немного, а  вечером поехать к другу, который в этот день праздновал какой-то свой юбилей.  От друга – постараться вернуться пораньше, чтобы выспаться как следует и на  другое утро со свежими силами засесть за работу.    

Так я и  начал: забежал в маленький ресторан и, не снимая пальто, подошел к буфетной стойке.  Сзади меня послышался голос:    

– Освежиться?  На скорую руку?    

Оглянувшись,  я увидел моего юбилейного друга, сидевшего в углу за столиком в компании с  театральным рецензентом Буйносовым.    

Все мы  обрадовались чрезвычайно.    

– Я  тоже зашел на минутку, – сообщил юбилейный друг. – И вот столкнулся с  этим буйносным человеком. Садись с нами. Сейчас хорошо по рюмке хватить.    

– Можно  не снимая пальто?..    

– Пожалуйста!    

Юбиляр  налил три рюмки водки, но Буйносов схватил его за руку и решительно заявил:    

– Мне  не наливай. Мне еще рецензию на завтра писать нужно.    

– Да  выпей! Какая там еще рецензия…    

– Нет,  братцы, не могу. Мне вообще пить запретили. С почками неладно.    

– Глупости, –  сказал я, закусывая первую рюмку икрой. – Какие там еще почки?    

– Молодец,  Сережа! – похвалил меня юбилейный друг. – За что я тебя люблю: за то,  что никогда ты от рюмки не откажешься.    

Именно я  и хотел отказаться от второй рюмки. Но друг с таким категорическим видом налил  нам по второй, что я безропотно чокнулся и влил в себя вторую рюмку.    

И сейчас  же мне чрезвычайно захотелось, чтобы и Буйносов тоже выпил.    

– Да  выпей! – умоляюще протянул я. – Ну, что тебе стоит? Ведь это  свинство: мы пьем, а ты не пьешь!    

– Почему  же свинство? У меня почки…    

– А  у нас нет почек? А у юбиляра нет почек? У всякого человека есть почки. Это уж,  брат, свыше…    

– Ну,  я только одну…    

– Не  извиняйся! Можешь и две выпить. Буйносов выпил первую, а мы по третьей.    

Я  обернулся направо и увидел свое лицо в зеркале. Внимательно всмотрелся и  радостно подумал: «Какой я красивый!»    

Волна  большой радости залила мое сердце. Я почувствовал себя молодым, сильным, любимым  друзьями и женщинами – и безудержная удаль и нежность к людям проснулась в душе  моей.    

Я  ласково взглянул на юбиляра и сказал:    

– Я  хочу выпить за тебя. Чтобы ты дождался еще одного юбилея и чтобы мы были и  тогда молоды так же, как теперь.    

– Браво!  Спасибо, милый. Выпьем. Спасибо. Буйнос! Пей – не хами.    

– Я  не хам… хамлю, – осторожно произнес странное слово Буйносов. – А  только мне нельзя. Рецензию нужно писать со свежей головой.    

– Вздор!  После напишешь.    

– Когда  же после… Ведь ее в четверть часа не напишешь.    

– Ты?! –  с радостным изумлением воскликнул юбилейной друг. – Да ты в десять минут отхватаешь  такую рецензию, что все охнут!    

– Где  там… – просиял сконфуженный Буйносов и, чтобы отплатить другу любезностью  за любезность, выпил вторую рюмку.    

– Ай  да мы! Вот ты смотри: скромненький, скромненький, а ведь он потихонечку нас за  пояс заткнет…