1 2 3 4 5 6 7 8 
     

В местном губернском листке появилась статейка о том, будто  бы в нашем городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких  гимназистов, сыновей лучших местных дворянских семей. Нотариус Гудаевский  носился с этим известием по всему городу и негодовал.    

И разные другие нелепые слухи ходили по городу о здешней  гимназии: говорили о переодетой гимназистом барышне, потом имя Пыльникова стали  понемногу соединять с Людмилиным. Товарищи начали дразнить Сашу любовью к  Людмиле. Сперва он легко относился к этим шуточкам, потом начал по временам  вспыхивать и заступаться за Людмилу, уверяя, что ничего такого не было и нет.    

И от этого ему стыдно стало ходить к Людмиле, но и сильнее  тянуло пойти: смешанные, жгучие чувства стыда и влечения волновали его и  туманно-страстными видениями наполняли его воображение.    

 XXI    

     

В воскресенье, когда Передонов и Варвара завтракали, в  переднюю кто-то вошел. Варвара, крадучись по привычке, подошла к двери и  взглянула в нее. Так же тихонько вернувшись к столу, она прошептала:    

– Почтальон. Надо ему водки дать, – опять письмо  принес.    

Передонов молча кивнул головою, – что ж, ему не жалко  рюмки водки. Варвара крикнула:    

– Почтальон, иди сюда!    

Письмоносец вошел в горницу. Он рылся в сумке и притворялся,  что ищет письмо. Варвара налила в большую рюмку водки и отрезала кусок пирога.  Письмоносец посматривал на ее действия с вожделением. Меж тем Передонов все  думал, на кого похож почтарь. Наконец он вспомнил, – это же ведь тот  рыжий, прыщеватый хлап, что недавно подвел его под такой крупный ремиз.    

“Опять, пожалуй, подведет”, – тоскливо подумал  Передонов и показал письмоносцу кукиш в кармане.    

Рыжий хлап подал письмо Варваре.    

– Вам-с, – почтительно сказал он, поблагодарил за  водку, выпил, крякнул, захватил пирог и вышел.    

Варвара повертела в руках письмо и, не распечатывая,  протянула его Передонову.    

– На, прочти; кажется, опять от княгини, – сказала  она, ухмыляясь, – расписалась, а толку мало. Чем писать, дала бы место.    

У Передонова задрожали руки. Он разорвал оболочку и быстро  прочел письмо. Потом вскочил с места, замахал письмом и завопил:    

– Ура! три инспекторских места, любое можно выбирать.  Ура, Варвара, наша взяла!    

Он заплясал и закружился по горнице. С неподвижно-красным  лицом и с тупыми глазами он казался странно-большою, заведенною в пляс куклою.  Варвара ухмылялась и радостно глядела на него. Он крикнул:    

– Ну, теперь решено, Варвара, – венчаемся.    

Он схватил Варвару за плечи и принялся вертеть ее вокруг  стола, топоча ногами.    

– Русскую, Варвара! – закричал он.    

Варвара подбоченилась и поплыла, Передонов плясал перед нею  вприсядку.    

Вошел Володин и радостно заблеял:    

– Будущий инспектор трепака откалывает!    

– Пляши, Павлушка! – закричал Передонов.    

Клавдия выглядывала из-за двери. Володин крикнул ей, хохоча  и ломаясь:    

– Пляши, Клавдюша, и ты! Все вместе. Распотешим  будущего инспектора!    

Клавдия завизжала и поплыла, пошевеливая плечами. Володин  лихо завертелся перед нею, – приседал, повертывался, подскакивал, хлопал в  ладоши. Особенно лихо выходило у него, когда он подымал колено и под коленом  ударял в ладоши. Пол ходенем ходил под их каблуками. Клавдия радовалась тому,  что у нее такой ловкий молодец.    

Устали, сели за стол, а Клавдия убежала с веселым хохотом в  кухню. Выпили водки, пива, побили бутылки и стаканы, кричали, хохотали, махали  руками, обнимались и целовались. Потом Передонов и Володин побежали в Летний  сад, – Передонов спешил похвастаться письмом.    

В биллиардной застали обычную компанию. Передонов показал  приятелям письмо. Оно произвело большое впечатление. Все доверчиво осматривали  его. Рутилов бледнел и, бормоча что-то, брызгался слюною.    

– При мне почтальон принес! – восклицал  Передонов. – Сам я и распечатывал. Уж тут, значит, без обмана.    

И приятели смотрели на него с уважением. Письмо от княгини!    

Из Летнего сада Передонов стремительно пошел к Вершиной. Он  шел быстро и ровно, однообразно махал руками, бормотал что-то; на лице его,  казалось, не было никакого выражения, – как у заведенной куклы, было оно  неподвижно, – и только какой-то жадный огонь мертво мерцал в глазах.    

     * * *    

     

День выдался ясный, жаркий. Марта сидела в беседке. Она  вязала чулок. Мысли ее были смутны и набожны. Сначала она думала о грехах,  потом направила мысли свои к более приятному и стала размышлять о добродетелях.  Думы ее начали обволакиваться дремою и стали образны, и по мере того, как  уничтожалась их выражаемая словами вразумительность, увеличивалась ясность их  мечтательных очертаний. Добродетели предстали перед нею, как большие, красивые  куклы в белых платьях, сияющие, благоуханные. Они обещали ей награды, в руках  их звенели ключи, на головах развевались венчальные покрывала.    

Между ними одна была странная и непохожая на других. Она  ничего не обещала, но глядела укоризненно, и губы ее двигались с беззвучною  угрозою; казалось, что если она скажет слово, то станет страшно. Марта  догадалась, что это – совесть. Она была вся в черном, эта странная, жуткая  посетительница, с черными глазами, с черными волосами, – и вот она  заговорила о чем-то, быстро, часто, отчетливо. Она стала совсем похожа на  Вершину. Марта встрепенулась, ответила что-то на ее вопрос, ответила почти  бессознательно, – и опять дрема одолела Марту.    

Совесть ли, Вершина ли сидела против нее и говорила что-то  скоро и отчетливо, но непонятно, и курила чем-то чужепахучим, решительная,  тихая, требующая, чтобы все было, как она хочет. Марта хотела посмотреть прямо  в глаза этой докучной посетительнице, но почему-то не могла, – та странно  улыбалась, ворчала, и глаза ее убегали куда-то и останавливались на далеких,  неведомых предметах, на которые Марте страшно было глядеть…    

Громкий разговор разбудил Марту. В беседке стоял Передонов и  громко говорил, здороваясь с Вершиной. Марта испуганно озиралась. Сердце у нее  стучало, а глаза еще слипались, и мысли еще путались. Где же совесть? Или ее и  не было? И не следовало ей здесь быть?    

– А вы дрыхнули тут, – сказал ей Передонов, –  храпели во все носовые завертки. Теперь вы со сна.    

Марта не поняла его каламбура, но улыбалась, догадываясь по  улыбке на губах у Вершиной, что говорится что-то, что надо принимать за  смешное.    

– Вас бы надо Софьей назвать, – продолжал  Передонов.    

– Почему же? – спросила Марта    

– А потому, что вы – соня, а не Марта.    

Передонов сел на скамейку рядом с Мартою и сказал:    

– А у меня новость, очень важная.    

– Какая же у вас новость, поделитесь с нами, –  сказала Вершина, и Марта тотчас позавидовала ей, что она таким большим  количеством слов сумела выразить простой вопрос: какая новость?    

– Угадайте, – угрюмо-торжественно сказал  Передонов.    

– Где же мне угадать, какая у вас новость, –  ответила Вершина, – вы так скажите, вот мы и будем знать вашу новость.    

Передонову было неприятно, что не хотят разгадать его  новость. Он замолчал и сидел, неловко сгорбившись, тупой и тяжелый, и  неподвижно смотрел перед собою. Вершина курила и криво улыбалась, показывая  свои темно-желтые зубы.    

– Чем так-то угадывать ваши новости, – сказала  она, помолчав немного, – давайте я вам на картах погадаю. Марта, принеси  из комнаты карты.    

Марта встала, но Передонов сердито остановил ее:    

– Сидите, не надо, я не хочу. Гадайте сами себе, а меня  оставьте. Уж меня теперь на свой копыл не перегадаете. Вот я вам покажу штуку,  так вы рты разинете.    

Передонов проворно вынул из кармана бумажник, достал из него  письмо в оболочке и показал Вершиной, не выпуская из pук.    

– Видите, – сказал он, – конверт. А вот и  письмо.    

Он вынул письмо и прочитал его медленно, с тупым выражением  удовольствованной злости в глазах. Вершина опешила. Она до последней минуты не  верила в княгиню, но теперь она поняла, что дело с Мартою окончательно  проиграно. Досадливо, криво усмехнулась она и сказала:    

– Ну, что ж, ваше счастье.    

Марта сидела с удивленным и испуганным лицом и растерянно  улыбалась.    

– Что взяли? – сказал Передонов злорадно. –  Вы меня дураком считали, а я-то поумнее вас выхожу. Вот про конверт  говорили, – а вот вам и конверт. Нет, уж мое дело верное.    

Он стукнул кулаком по столу, не сильно и не громко, – и  движение его и звук его слов остались как-то странно равнодушными, словно он  был чужой и далекий своим делам.    

Вершина и Марта переглянулись с брезгливо-недоумевающим  видом.    

– Что переглядываетесь! – грубо сказал  Передонов, – нечего переглядываться: теперь уж кончено, женюсь на Варваре.  Многие тут барышеньки меня ловили.    

Вершина послала Марту за папиросами, и Марта радостно  выбежала из беседки. На песчаных дорожках, пестревших увядшими листьями, ей  стало свободно и легко. Она встретила около дома босого Владю, и ей стало еще  веселее и радостнее.    

– Женится на Варваре, решено, – оживленно сказала  она, понижая голос и увлекая брата в дом.    

Между тем Передонов, не дожидаясь Марты, внезапно стал  прощаться.    

– Мне некогда, – сказал он, – жениться – не  лапти ковырять.    

Вершина его не удерживала и распрощалась с ним холодно. [[14]] Она была в жестокой  досаде: все еще была до этого времени слабая надежда пристроить Марту за  Передонова, а себе взять Мурина, – и вот теперь последняя надежда исчезла.    

И досталось же за это сегодня Марте! Пришлось поплакать.    

     * * *    

     

Передонов вышел от Вершиной и задумал закурить. Он внезапно  увидел городового, – тот стоял себе на углу и лущил подсолнечниковые семечки.  Передонов почувствовал тоску “Опять соглядатай, – подумал он, – так и  смотрят, к чему бы придраться”.    

Он не посмел закурить вынутой папиросы, подошел к городовому  и робко спросил:    

– Господин городовой, здесь можно курить?    

Городовой сделал под козырек и почтительно осведомился:    

– То есть, ваше высокородие, это насчет чего?    

– Папиросочку, – пояснил Передонов, – вот  одну папиросочку можно выкурить?    

– Насчет этого никакого приказания не было, –  уклончиво отвечал городовой.    

– Не было? – переспросил Передонов с печалью в  голосе.    

– Никак нет, не было. Так что господа, которые курят,  это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать.    

– Если не было, так я и не стану, – сказал покорно  Передонов. – Я – благонамеренный. Я даже брошу папироску. Ведь я –  статский советник.    

Передонов скомкал папироску, бросил ее на землю и, уже  опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошел домой.  Городовой посмотрел за ним с недоумением, наконец решил, что у барина “залито  на вчерашние дрожжи”, и, успокоенный этим, снова принялся за мирное лущение  семечек.    

– Улица торчком встала, – пробормотал Передонов.    

Улица поднималась на невысокий холм, и за ним снова был  спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном  небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась.  Деревья свешивали ветки через забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был  насмешливый и угрожающий. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на  Передонова.    

Вдруг из-за угла послышался блеющий cмех, выдвинулся Володин  и подошел здороваться. Передонов смотрел на него мрачно и думал о баране,  который сейчас стоял, и вдруг его нет.    

Это, – подумал он, – конечно, Володин  оборачивается бараном. Недаром же он так похож на барана, и не разобрать,  смеется ли он или блеет”.    

Эти мысли так заняли его, что он совсем не слышал, что  говорил, здороваясь, Володин.    

– Что лягаешься, Павлушка! – тоскливо сказал он.    

Володин осклабился, заблеял и возразил:    

– Я не лягаюсь, Ардальон Борисыч, а здороваюсь с вами  за руку. Это, может быть, у вас на родине руками лягаются, а у меня на родине  ногами лягаются, да и то не люди, а с позволения сказать, лошадки.    

– Еще боднешь, пожалуй, – проворчал Передонов.    

Володин обиделся и дребезжащим голосом сказал:    

– У меня, Ардальон Борисыч, еще рога не выросли, а это,  может быть, у вас рога вырастут раньше, чем у меня.    

– Язык у тебя длинный, мелет что не надо, –  сердито сказал Передонои.    

– Если вы так, Ардальон Борисыч, – немедленно  возразил Володин, – то я могу и помолчать.    

И лицо его сделалось совсем прискорбным, и губы его совсем  выпятились; однако он шел рядом с Передоновым, – он еще не обедал и  рассчитывал сегодня пообедать у Передонова: утром, на радостях звали.    

Дома ждала Передонова важная новость. Еще в передней можно  было догадаться, что случилось необычное, – в горницах слышалась возня,  испуганные восклицания. Пеpедонов подумал: не все готово к обеду; увидели – он  идет, испугались, торопятся. Ему стало приятно, – как его боятся! Но  оказалось, что произошло другое. Варвара выбежала в прихожую и закричала:    

– Кота вернули!    

Испуганная, она не сразу заметила Володина. Наряд ее был, по  обыкновению, неряшлив: засаленная блуза над серою, грязного юбкою, истоптанные  туфли. Волосы нечесаные, растрепанные. Взволнованно говорила она Передонову:    

– Иришка-то! со злобы еще новую штуку выкинула. Опять  мальчишка прибежал, принес кота и бросил, а у кота на хвосте гремушки так и  гремят. Кот забился под диван и не выходит.    

Передонову стало страшно.    

– Что же теперь делать? – спросил он.    

– Павел Васильевич, – попросила Варвара, – вы  помоложе, турните его из-под дивана.    

– Турнем, турнем, – хихикая, сказал Володин и  пошел в зал.    

Кота кое-как вытащили и сняли у него с хвоста гремушки.  Передонов отыскал репейниковые шишки и снова принялся лепить их в кота. Кот  яростно зафыркал и убежал в кухню. Передонов, усталый от возни с котом, уселся  в своем обычном положении: локти на ручки кресла, пальцы скрещены, нога на  ногу, лицо неподвижное, угрюмое.    

Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее чем первое:  носил его всегда при себе в бумажнике, но всем показывал и принимал при этом  таинственный вид. Он зорко смотрел, не хочет ли кто-нибудь отнять это письмо,  не давал его никому в руки и после каждого показывания прятал в бумажник,  бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал и строго,  значительно смотрел на собеседников.    

– Что ты с ним так носишься? – иногда со смехом  спрашивал Рутилов.    

– На всякий случай, – угрюмо объяснял  Передонов, – кто вас знает! Еще стянете.    

– Чистая Сибирь у тебя это дело, – говорил  Рутилов, хохотал и хлопал по плечу Передонова.    

Но Передонов сохранял невозмутимую важность. Вообще он в  последнее время важничал больше обыкновенного. Он часто хвастал:    

– Вот я буду инспектором. Вы тут киснуть будете, а у  меня под началом два уезда будут. А то и три. Ого-го!    

Он совсем уверился, что в самом скором времени получит  инспекторское место. Учителю Фаластову он не раз говорил:    

– Я, брат, и тебя вытащу.    

И учитель Фаластов сделался очень почтительным в обращении с  Передоновым.    

 XXII    

     

Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на  видное место и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо  смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столбами,  выглядывали оттуда, старались его рассмешить. Но он не поддавался.    

Смех, – тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц  Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов  необычайных, – точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы  рассмешить и погубить его. Но Передонов не поддавался.    

Порою меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка,  дымная, синеватая; глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась  иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан,  издевалась над Передоновым и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать  Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее коварный  замысел и не поддавался.    

Церковная служба – не в словах и обрядах, а в самом  внутреннем движении своем столь близкая такому множеству людей, –  Передонову была непонятна, поэтому страшила. Каждения ужасали его, как  неведомые чары.    

“Чего размахался?” – думал он.    

Одеяния священнослужителей казались ему грубыми,  досадно-пестрыми тряпками, – и когда он глядел на облаченного священника,  он злобился, и хотелось ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и  таинства представлялись ему злым колдовством, направленным к порабощению  простого народа.    

“Просвирку в вино накрошил, – думал он сердито про  священника, – вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за  требы носили”.    

Таинство вечного претворения бессильного вещества в  расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп!  Нелепое совмещение неверия в живого бога и Христа его с верою в колдовство!    

Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин,  простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал.  Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно  держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то  летом за городом он видел его в форменной фуражке с кокардою. Передонов решил  пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему и  сказал:    

– А ваш-то Мачигин шапку с кокардой носит. Забарничал.    

Богданов испугался, задрожал, затряс своею серенькою  еретицею.    

– Не имеет права, никакого права не имеет, –  озабоченно говорил он, мигая красными глазками.    

– Не имеет права, а носит, – жаловался  Передонов. – Их подтянуть надо, я вам давно говорил. А то всякий мужик  сиволапый кокарду носить будет, так это что же будет!    

Богданов, уже и раньше напуганный Передоновым, пуще  перетревожился.    

– Как же это он смеет, а? – плачевно говорил  он. – Я его сейчас же позову, сейчас же, и строжайше запрещу.    

Он распрощался с Передоновым и торопливо затрусил к своему  дому.    

Володин шел рядом с Передоновым и укоризненно-блеющим  голосом говорил:    

– Носит кокарду. Скажите, помилуйте! Разве он чины  получает! Как же это можно!    

– Тебе тоже нельзя носить кокадру, – сказал  Передонов.    

– Нельзя, и не надо, – возразил Володин. – А  только я тоже иногда надеваю кокарду, – но ведь только я знаю, где можно и  когда. Пойду себе за город, да там и надену. И мне удовольствие, и никто не  запретит. А мужичок встретится, все-таки почтения больше.    

– Тебе, Павлушка, кокарда не к рылу, – сказал  Передонов. – И ты от меня отстань: ты меня запылил своими копытами.    

Володин обиженно умолк, но шел рядом. Передонов сказал  озабоченно:    

– Вот еще на Рутиловых девок надо бы донести. Они в  церковь только болтать да смеяться ходят. Намажутся, нарядятся да и пойдут. А  сами ладан крадут да из него духи делают, – от них всегда вонько пахнет.    

– Скажите, помилуйте! – качая головою и тараща  тупые глаза говорил Володин.    

По земле быстро ползла тень от тучи и наводила на Передонова  страх. В клубах пыли по ветру мелькала иногда серая недотыкомка. Шевелилась ли  трава по ветру, а уже Передонову казалось, что серая недотыкомка бегала по ней  и кусала ее, насыщаясь.    

“Зачем трава в городе? – думал он. – Беспорядок!  Выполоть ее надо”.    

Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела,  закаркала и полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой.  Володин трусил за ним озабоченно, с недоумевающим выражением в вытаращенных  глазах, придерживая на голове котелок и помахивая тросточкою.    

     * * *    

     

Богданов в тот же день призвал Мачигина. Перед входом в  инспекторскую квартиру Мачигин стал на улице спиною к солнцу, снял шляпу и  причесался на тень пятернею.    

– Как же это вы, юноша, а? что это вы такое выдумали,  а? – напустился Богданов на Мачигина.    

– В чем дело? – развязно спросил Мачигин,  поигрывая соломенною шляпою и пошаливая левою ножкою.    

Богданов его не посадил, ибо намеревался распечь.    

– Как же это как же это вы, юноша, кокарду носите, а?  Как это вы решили посягнуть, а? – спрашивал он, напуская на себя строгость  и усиленно потрясая серенькою своею еретицею.    

Мачигин покраснел, но бойко ответил:    

– Что ж такое, разве же я не в праве?    

– Да разве же вы – чиновник, а? чиновник? –  заволновался Богданов, – какой вы чиновник, а? азбучный регистратор, а?    

– Знак учительского звания, – бойко сказал Мачигин  и внезапно сладко улыбнулся, вспомнив о важности своего учительского звания.    

– Носите палочку в руках, палочку, вот вам и знак  учительского звания, – посоветовал Богданов, покачивая головою.    

– Помилуйте, Сергей Потапыч, – с обидою в голосе  сказал Мачигин, – что же палочка! Палочку всякий может, а кокарда для  престижа.    

– Для какого престижа, а? для какого, какого  престижа? – накинулся на юношу Богданов, – какой вам нужен престиж,  а? Вы разве начальник!    

– Помилуйте, Сергей Потапыч, – рассудительно  доказывал Мачигин, – в крестьянском малокультурном сословии это сразу  возбуждает прилив почтения, – сейгод гораздо ниже кланяются.    

Мачигин самодовольно погладил рыженькие усики.    

– Да нельзя, юноша, никак нельзя, – скорбно  покачивая головою, сказал Богданов.    

– Помилуйте, Сергей Потапыч, учитель без кокарды – все  равно что британский лев без хвоста, – уверял Мачигин, – одна  карикатура.    

– При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? – с  волнением заговорил Богданов. – Куда вы в политику заехали, а? Разве это  ваше дело о политике рассуждать, а? Нет, уж вы, юноша, кокарду снимите,  сделайте божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани бог, мало ли кто может  узнать!    

Мачигин пожал плечами, хотел еще что-то возразить, но  Богданов перебил его, – в его голове мелькнула блистательная по его  разуменю мысль.    

– Ведь вот вы ко мне без кокарды пришли, а? без  кокарды? Сами чувствуете, что нельзя.    

Мачигин замялся было, но нашел и на этот раз возражение:    

– Так как мы – сельские учителя, то нам и нужна  сельская привилегия, а в городе мы состоим зауряд-интеллигентами.    

– Нет, уж вы, юноша, знайте, – сердито сказал  Богданов, – что это нельзя, и если я еще услышу, тогда мы вас уволим.    

     * * *    

     

Грушина время от времени устраивала вечеринки для молодых  людей, из числа которых надеялась выудить мужа. Для отвода глаз приглашала и  семейных знакомых.    

Вот была такая вечеринка. Гости собрались рано.    

На стенах в гостиной у Грушиной висели картинки, закрытые  плотно кисеею. Впрочем, неприличного в них ничего не было. Когда Грушина  подымала, с лукавою и нескромною усмешечкою, кисейные занавесочки, гости  любовались голыми бабами, написанными плохо.    

– Что же это, баба кривая? – угрюмо сказал  Передонов.    

– Ничего не кривая, – горячо заступилась Грушина  за картинку, – это она изогнулась так.    

– Кривая, – повторил Передонов. – И глаза  разные, как у вас.    

– Ну, много вы пониматете! – обиженно сказала  Грушина, – эти картинки очень хорошие и дорогие. Художникам без таких  нельзя.    

Передонов внезапно захохотал: он вспомнил совет, данный им  на-днях Владе.    

– Чего вы заржали? – спросила Грушина.    

– Нартанович, гимназист, своей сестре Марфе платье  подпалит, – объяснил он, – я ему посоветовал это сделать.    

– Станет он палить, нашли дурака! – возразила  Грушина.    

– Конечно, станет, – уверенно сказал  Передонов, – братья с сестрами всегда ссорятся. Когда я маленьким был, так  всегда своим сестрам пакостил: маленьких бил, а старшим одежду портил.    

– Не все же ссорятся, – сказал Рутилов, – вот  я с сестрами не ссорюсь.    

– Что ж ты с ними, целуешься, что ли? – спросил  Передонов.    

– Ты, Ардальон Борисыч, свинья и подлец, и я тебе  оплеуху дам, – очень спокойно сказал Рутилов.    

– Ну, я не люблю таких шуток, – ответил Передонов  и отодвинулся от Рутилова.    

“А то еще, – думал он, – и в самом деле даст, что-то  зловещее у него лицо”.    

– У нее, – продолжал он о Марте – только и есть  одно платье черное.    

– Вершина ей новое сошьет, – с завистливою злостью  сказала Варвара. – К свадьбе все приданое сделает. Красавица, инда лошади  жахаются, – проворчала она тихо и злорадно посмотрела на Мурина.    

– Пора и вам венчаться, – сказала  Преполовенская. – Чего ждете, Ардальон Борисыч?    

Преполовенские уже видели, что после второго письма  Передонов твердо решил жениться на Варваре. Они и сами поверили письму. Стали  говорить, что всегда были за Варвару. Ссориться с Передоновым им не было  расчета: выгодно с ним играть в карты. А Геня, делать нечего, пусть  подождет, – другого жениха придется поискать.    

Преполовенский заговорил:    

– Конечно, венчаться вам надо: и доброе дело сделаете  да и княгине угодите; княгине приятно будет, что вы женитесь, так что вы и ей  угодите и доброе дело сделаете, вот и хорошо будет, а то так-то что же, а тут  все же доброе дело сделаете да и княгине приятно.    

– Вот и я то же говорю, – сказала Преполовенская.    

А Преполовенский не мог остановиться и, видя, что от него  уже все отходят, сел рядом с молодым чиновником и принялся ему растолковывать  то же самое.    

– Я решился венчаться, – сказал Передонов, –  только мы с Варварой не знаем, как надо венчаться. Что-то надо сделать, а я не  знаю что.    

– Вот, дело нехитрое, – сказала  Преполовенская, – да если хотите, мы с мужем вам все устроим, вы только  сидите, и ни о чем не думайте.    

– Хорошо, – сказал Передонов, – я согласен.  Только, чтобы все было хорошо и прилично. Мне денег не жалко.    

– Уж все будет хорошо, не беспокойтесь, – уверяла  Преполовенская.    

Передонов продолжал ставить свои условия:    

– Другие из скупости покупают тонкие обручальные  кольца, серебряные вызолоченные, а я так не хочу, а чтоб были настоящие  золотые. И я даже хочу вместо обручальных колец заказать обручальные  браслеты, – это и дороже, и важнее.    

Все засмеялись.    

– Нельзя браслеты, – сказала Преполовенская,  легонько усмехаясь, – кольца надо.    

– Отчего нельзя? – с досадою спросил Передонов.    

– Да уж так, не делают.    

– А может быть, и делают, – недоверчиво сказал  Передонов. – Это еще я у попа спрошу. Он лучше знает.    

Рутилов, хихикая, советовал:    

– Уж ты лучше, Ардальон Борисыч, обручальные пояса  закажи.    

– Ну, на это у меня и денег не хватит, – ответил  Передонов, не замечая насмешки, – я не банкир. А только я на-днях во сне  видел, что венчаюсь, а на мне атласный фрак, и у нас с Варварою золотые  браслеты. А сзади два директора стоят, над нами венцы держат, и аллилую поют.    

– Я сегодня тоже интересный сон видел, – объявил  Володин, – а к чему он, не знаю. Сижу это я будто на троне, в золотой  короне, а передо мною травка, а на травке барашки, все барашки, все барашки,  бе-бе-бе. Так вот все барашки ходят, и так головой делают, и все этак бе-бе-бе.    

Володин прохаживался по комнатам, тряс лбом, выпячивал губы  и блеял. Гости смеялись. Володин сел на место, блаженно глядя на всех, щуря  глаза от удовольствия, и смеялся тоже бараньим, блеющим смехом.    

– Ну, что же дальше? – спросила Грушина,  подмигивая гостям.    

– Ну, и все барашки, все барашки, а тут я и  проснулся, – кончил Володин.    

– Барану и сны бараньи, – ворчал Передонов, –  важное кушанье – бараний царь.    

– А я сон видела, – с нахальною усмешкою сказала  Варвара, – так его при мужчинах нельзя рассказывать, ужо вам одной  расскажу.    

– Ах, матушка Варвара Дмитриевна, вот-то в одно слово,  и у меня то же, – хихикая и подмигивая всем, отвечала Грушина.    

– Расскажите, мы – мужчины скромные, в роде дам, –  сказал Рутилов.    

И прочие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны.  Но те переглядывались, погано смеялись и не рассказывали.    

Сели играть в карты. Рутилов уверял, что Передонов отлично  играет. Передонов верил. Но сегодня, как и всегда, он проигрывал. Рутилов был в  выигрыше. От этого он пришел в большую радость и говорил оживленнее  обыкновенного.    

Передонова дразнила недотыкомка. Она пряталась где-то  близко, – покажется иногда, высунется из-за стола или из-за чьей-нибудь  спины и спрячется. Казалось, она ждала чего-то. Было страшно. Самый вид карт  страшил Передонова. Дамы – по две вместе.    

“А где же третья?” – думал Передонов.    

Он тупо разглядывал пиковую даму, потом повернул ее другою  стороною, – третья, может быть, спряталась за рубашкою.    

Рутилов сказал:    

– Ардальон Борисыч своей даме за рубашку смотрит.    

Все захохотали.    

Между тем, в стороне два молоденьких полицейских чиновника  сели играть в дурачки. Партии разыгрывались у них живо. Выигравший хохотал от  радости и показывал другому длинный нос. Проигравший сердился.    

Запахло съестным. Грушина позвала гостей в столовую. Все  пошли, толкаясь и жеманясь. Расселись кое-как.    

– Кушайте, господа, – угощала Грушина. –  Ешьте, дружки, набивайте брюшки по самые ушки.    

– Пирог ешь, хозяйку тешь, – кричал радостно  Мурин. Ему было весело смотреть на водку и думать, что он в выигрыше.    

Усерднее всех угощались Володин и два молоденьких  чиновника, – они выбирали кусочки получше и подороже и с жадностью  пожирали икру. Грушина сказала, принужденно смеясь:    

– Павел-то Васильевич пьян да призорок, через хлеб да  за пирог.    

Нешто она для него икру покупала! И под предлогом угостить  дам она отставила от него все, что было получше. Но Володин не унывал и  довольствовался тем, что осталось: он успел съесть много хорошего с самого  начала, и теперъ ему было все равно.    

Передонов смотрел на жующих, и ему казалось, что все смеются  над ним. С чего? над чем? Он с остервенением ел все, что попадалось, ел  неряшливо и жадно.    

После ужина опять играли. Но скоро Передонову надоело. Он  бросил карты и сказал:    

– Ну вас к чорту! не везет. Надоело! Варвара, пойдем  домой.    

И другие гости поднялись за ним.    

В передней Володин увидел, что у Передонова новая тросточка.  Осклабясь, он поворачивал ее перед собою и спрашивал:    

– Ардаша, отчего же тут пальчики калачиком свернуты?  Что же это обозначает?    

Передонов сердито взял у него из рук тросточку, приблизил ее  набалдашником, с кукишем из черного дерева, к носу Володина и сказал:    

– Шиш тебе с маслом. Володин сделал обиженное лицо.    

– Позвольте, Ардальон Борисыч, – сказал он, –  я с маслом хлебец изволю кушать, а шиша с маслам я не хочу кушать.    

Передонов, не слушая его, заботливо кутал шею шарфом и  застегивал пальто на все пуговицы. Рутилов говорил со смехом:    

– Чего ты кутаешься, Ардальон Борисыч? Тепло.    

– Здоровье всего дороже, – ответил Передонов.    

На улице было тихо, – улица улеглась во мраке и  тихонько похрапывала. Темно было, тоскливо и сыро. На небе бродили тяжелые  тучи. Передонов ворчал:    

– Напустили темени, а к чему?    

Он теперь не боялся, – шел с Варварою, а не один.    

Скоро пошел дождь, мелкий, быстрый, продолжительный. Все  стало тихо, и только дождь болтал что-то навязчиво и скоро,  захлебываясь, – невнятные, скучные, тоскливые речи.    

Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего  страха под личиною ее враждебности к нему, – той же внутренней и  недоступной внешним определениям жизни во всей природе, жизни, которая одна  только и создает истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и  природою, этой жизни он не чувствовал. Потому-то вся природа казалась ему  проникнутою мелкими человеческими чувствами. Ослепленный обольщениями личности  и отдельного бытия, он не понимал дионисических, стихийных восторгов, ликующих  и вопиющих в природе. Он был слеп и жалок, как многие из нас.    

 XXIII    

     

Преполовенские взяли на себя устройство венчания. Венчаться  решили в деревне, верстах в шести от города: Варваре неловко было итти под  венец в городе после того как прожили столько лет, выдавая себя за родных.  День, назначенный для венчания, скрыли: Преполовенские распустили слух, что  венчаться будут в пятницу, а на самом деле свадьба была в среду днем. Это  сделали, чтобы не наехали любопытные из города. Варвара не раз повторяла  Передонову:    

– Ты, Ардальон Борисыч, не проговорись, когда венец-то  будет, а то еще помешают.    

Деньги на расход по свадьбе Передонов выдавал неохотно, с  издевательствами над Варварою. Иногда он приносил свою палку с  набалдашником-кукишем и говорил Варваре:    

– Поцелуй мой кукиш – дам денег, не поцелуешь – не дам.    

Варвара целовала кукиш.    

– Что ж такое, губы не треснут, – говорила она.    

Срок свадьбы таили до самого назначенного дня даже от  шаферов, чтоб не проболтались. Сперва позвали в шаферы Рутилова и  Володина, – оба охотно согласились: Рутилов ожидал забавного анекдота.  Володину было лестно играть такую значительную роль при таком выдающемся  событии в жизни такого почтенного лица. Потом Передонов сообразил, что ему мало  одного шафера. Он сказал:    

– Тебе, Варвара, одного будет, а мне двух надо, мне  одного мало: надо мной трудно венец держать, я – большой человек.    

И Передонов пригласил вторым шафером Фаластова. Варвара  ворчала:    

– Куда его к чорту, два есть, чего еще?    

– У него очки золотые, важнее с ним, – сказал  Передонов.    

Утром в день свадьбы Передонов помылся теплою водою, как  всегда, чтобы не застудить себя, и затем потребовал румян, объясняя:    

– Мне надо теперь каждый день подкрашиваться, а то еще  подумают – дряхлый, и не назначат инспектором.    

Варваре жаль было своих румян, но пришлось уступить, –  и Передонов подкрасил себе щеки. Он бормотал:    

“Сам Верига красится, чтобы моложе быть. Не могу же я с  белыми щеками венчаться”.    

Затем, запершись, в спальне, он решил наметить себя, чтобы  Володин не мог подменить его собою. На груди, на животе, на локтях, еще на  разных местах намазал он чернилами букву П.    

“Надо было бы наметить и Володина, да как его наметишь?  Увидит, сотрет”, – тоскливо думал Передонов.    

Затем пришла ему в голову мысль, что не худо бы надеть  корсет, а то за старика примут, если невзначай согнешься. Он потребовал от  Варвары корсет. Но Варварины корсеты оказались ему тесны, ни один не сходился.    

– Надо было раньше купить, – сердито ворчал  он. – Ничего не подумают.    

– Да кто же мужчины носят корсет? – возражала  Варвара, – никто не носит.    

– Верига носит, – сказал Передонов.    

– Так Верига – старик, а ты Ардальон Борисыч, слава  богу, мужчина в соку.    

Передонов самодовольно улыбнулся, посмотрел в зеркало и сказал:    

– Конечно, я еще лет полтораста проживу. Кот чихнул под  кроватью. Варвара сказала, ухмыляясь:    

– Вот и кот чихает, значит – верно.    

Но Передонов вдруг нахмурился. Кот уже стал ему страшен, и  чиханье его показалось ему злою хитростью.    

“Начихает тут чего не надо”, – подумал он, полез под  кровать и принялся гнать кота. Кот дико мяукал, прижимался к стене и вдруг, с  громким и резким мяуканьем, шмыгнул меж рук у Передонова и выскочил из горницы.    

– Чорт голландский! – сердито обругал его  Передонов.    

– Чорт и есть, – поддакивала Варвара, –  совсем одичал кот, погладить не дается, ровно в него чорт вселился.    

Преполовенские послали за шаферами с раннего утра. Часам к  десяти все собрались у Передонова. Пришли Грушина и Софья с мужем. Подали водку  и закуску. Передонов ел мало и тоскливо думал, чем бы ему отличить себя еще  больше от Володина.    

“Барашком завился”, – злобно думал он и вдруг  сообразил, что ведь и он может причесаться по-особенному. Он встал из-за стола  и сказал:    

– Вы тут ешьте и пейте, мне не жалко, а я пойду к  парикмахеру, причешусь по-испански.    

– Как же это по-испански? – спросил Рутилов.    

– А вот увидишь.    

Когда Передонов ушел стричься, Варвара сказала:    

– Все придумки разные придумывает. Черти ему все  мерещатся. Поменьше бы сивухи трескал, опитоха проклятый!    

Преполовенская сказала с хитрою усмешечкою:    

– Вот повенчаетесь, Ардальон Борисыч получит место и  успокоится.    

Грушина хихикала. Ее веселила таинственность этого венчания  и подстрекала жажда устроить какое-нибудь позорище, да так, чтобы самой не быть  замешанною. Она под рукою шепнула вчера вечером некоторым из своих друзей о  часе и месте венчания. Сегодня рано утром она зазвала к себе младшего  слесаренка, дала ему пятачок и подговорила к вечеру ждать за городом проезда  новобрачных и накидать в их повозку сору да бумажек. Слесаренок радостно  согласился и дал клятвенное обещание не выдавать. Грушина напомнила ему:    

– А Черепнина-то выдали, как вас пороть стали.    

– Дураки мы были, – сказал слесаренок, – а  теперь хоть пусть повесят, все равно.    

И слесаренок, в подтверждение своей клятвы, съел горсточку  земли. За это Грушина прибавила ему еще три копейки.    

В парикмахерской Передонов потребовал самого хозяина.  Хозяин, молодой человек, окончивший недавно городское училище и почитывавший  книги из земской библиотеки, кончил стричь какого-то незнакомого Передонову  помещика. Скоро кончил и подошел к Передонову.    

– Сперва его отпусти, – сердито сказал Передонов.    

Помещик расплатился и ушел. Передонов уселся перед зеркалом.    

– Мне постричься и прическу надо сделать, – сказал  он. – У меня сегодня важное дело есть, совсем особенное, – так ты мне  сделай прическу по-испански.    

Стоявший у двери мальчик-ученик смешливо фыркнул. Хозяин  строго посмотрел на него. По-испански стричь ему не приходилось, и он не знал,  что это за прическа испанская, и есть ли такая прическа. Но если господин  требует, то, надо полагать, он знает, чего хочет. Молодой парикмахер не пожелал  обнаружить своего невежества. Он почтительно сказал:    

– Из ваших волос, господин, никак нельзя-с.    

– Это почему нельзя? – обиженно спросил Передонов.    

– Вашим волосам плохое питание, – объяснил  парикмахер.    

– Что же, мне их пивом поливать, что ли? –  проворчал Передонов.    

– Помилуйте, зачем же пивом! – любезно улыбаясь,  отвечал парикмахер, – а только возьмите то, что если постричь сколько-нибудь  и притом же так как у вас на голове уже солидность обозначается, то никак не  хватает на испанскую прическу.    

Передонов чувствовал себя сраженным невозможностью остричься  по-испански. Он уныло сказал:    

– Ну, стриги как хочешь.    

“Уж не подговорили ли этого парикмахера, – думал  он, – чтобы не стричь на отличку. Не надо было говорить дома”. Очевидно,  что пока Передонов шел чинно и степенно по улицам, Володин барашком побежал  задворками и снюхался с парикмахером.    

– Прикажете спрыснуть? – спросил парикмахер,  окончив свое дело.    

– Спрысни меня резедой, да побольше, – потребовал  Передонов, – а то обчекрыжил кое-как, хоть резедой сдобри.    

– Резеды, извините, не держим, – смущенно сказал  парикмахер, – не угодно ли оппопонаксом?    

– Ничего-то ты не можешь, как следует, – горестно  сказал Передонов, – уж прыскай что есть.    

Он в досаде возвращался домой. День стоял ветреный. Ворота  от ветра хлопали, зевали и смеялись. Передонов смотрел на них тоскливо. Как тут  ехать ? Но уже все делалось само собой.    

Поданы были три тарантаса, – надо было садиться и  ехать, а то повозки привлекут внимание, соберутся любопытные, приедут и  прибегут смотреть на свадьбу. Разместились и поехали: Передонов с Варварою,  Преполовенские с Рутиловым, Грушина с остальными шаферами.    

На площади поднялась пыль. Стучали, слышалось Передонову,  топоры. Еле видная сквозь пыль, подымалась, росла деревянная стена. Рубили  крепость. Мелькали мужики в красных рубахах, свирепые и молчаливые.    

Тарантасы пронеслись мимо, – страшное видение мелькнуло  и скрылось. Передонов оглядывался в ужасе, но уже ничего не было видно, –  и никому не решился он сказать о своем видении.    

Всю дорогу грусть томила Передонова. Враждебно все смотрело  на него, все веяло угрожающими приметами. Небо хмурилось. Ветер дул навстречу и  вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать тени, – всю себе забрали. Зато  поднималась пыль длинною полупрозрачно-серою змеею. Солнце с чего-то пряталось  за тучи, – подсматривало, что ли?    

Дорога шла мажарами, – неожиданные из-за невысоких  холмов вставали кусты, рощи, поляны, ручьи под гулкими деревянными  мостами-трубами.    

– Глаз-птица пролетела, – угрюмо сказал Передонов,  всматриваясь в белесовато-туманную даль небес. – Один глаз и два крыла, а  больше ничего нету.    

Варвара усмехнулась. Она думала, что Передонов пьян с утра.  Но она не спорила с ним: а то еще, – думала она, – рассердится и не  пойдет под венец.    

В церкви уже стояли в уголке, прячась за колонною, все  четыре сестры Рутиловы. Передонов их не видел сначала, но потом, уже во время  самого венчания, когда они вышли из своей засады и подвинулись вперед, он  увидел их и испугался. Впрочем, они ничего худого не сделали, не  потребовали, – чего он боялся сперва, – чтобы он Варвару прогнал, а  взял одну из них, а только все время смеялись. И смех их, сначала тихий, все  громче и злее отдавался в его ушах, как смех неукротимых фурий.    

Посторонних в церкви почти не было, только две-три старушки  пришли откуда-то. И хорошо: Передонов вел себя глупо и странно. Он зевал,  бормотал, толкал Варвару, жаловался, что воняет ладаном, воском, мужичьем.    

– Твои сестры все смеются, – бормотал он,  обернувшись к Рутилову, – печенку смехом просверлят.    

Кроме того, тревожила его недотыкомка. Она была грязная и  пыльная и все пряталась под ризу к священнику.    

И Варваре, и Грушиной церковные обряды казались смешными.  Они беспрестанно хихикали. Слова о том, что жена должна прилепиться к своему  мужу, вызвали у них особенную веселость. Рутилов тоже хихикал, – он считал  своею обязанностью всегда и везде смешить дам.    

Володин же вел себя степенно и крестился, сохраняя на лице  глубокомысленное выражение. Он не связывал с церковными обрядами никакого иного  представления, кроме того, что все это установлено, подлежит исполнению и что  исполнение всех обрядов ведет к некоторому внутренному удобству: сходил в  праздник в церковь, помолился – и прав, нагрешил, покаялся – и опять прав.  Хорошо и удобно, тем удобнее, что вне церкви обо всем церковном не надо было и  думать, а руководиться следовало совсем иными житейскими правилами.    

Только что кончилось венчанье, не успели еще выйти из  церкви, вдруг – неожиданность. В церковь шумно ввалилась пьяная компания –  Мурин со своими приятелями.    

Мурин, растрепанный и серый, как всегда, облапил Передонова  и закричал:    

– От нас, брат, не скроешь! Такие приятели, водой не  разольешь, а он, штукарь, скрыл.    

Слышались восклицания:    

– Злодей, не позвал!    

– А мы тут как тут!    

– Да, мы-таки зазнали!    

Вновь прибывшие обнимали и поздравляли Передонова. Мурин  говорил:    

– По пьяному делу заблудились немножко, а то бы мы к  началу потрафили.    

Передонов хмуро смотрел и не отвечал на поздравления. Злоба  и страх томили его.    

“Везде выследят”, – тоскливо думал он.    

– Вы бы лбы перекрестили, – сказал он  злобно, – а то, может быть, вы злоумышляете.    

Гости крестились, хохотали, кощунствовали. Особенно  отличались молоденькие чиновники. Дьякон укоризненно унимал их.    

Среди гостей был один, с рыжими усами, молодой человек,  которого даже и не знал Передонов. Необычайно похож на кота. Не их ли это кот  обернулся человеком? Недаром этот молодой человек все фыркает, – не забыл  кошачьих ухваток.    

– Кто вам сказал? – злобно спрашивала новых гостей  Варвара.    

– Добрые люди, молодайка, – отвечал Мурин, –  а кто, уж мы и позабыли.    

Грушина вертелась и подмигивала. Новые гости посмеивались,  но ее не выдали. Мурин говорил:    

– Уж как хошь, Ардальон Борисыч, а мы к тебе, а ты нам  шампанею ставь, не будь жомой. Как же можно, такие приятели, водой не  разольешь, а ты тишком удумал.    

Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило,  а небо все было в огне и в золоте. Но не нравилось это Передонову. Он бормотал:    

– Наляпали золота кусками, аж отваливается. Где это  видано, чтобы столько тратить!    

Слесарята встретили их за городом с толпою других уличных  мальчишек, бежали и гукали. Передонов дрожал от страха. Варвара ругалась,  плевала на мальчишек, казала им кукиши. Гости и шаферы хохотали.    

Приехали. Вся компания ввалилась к Передоновым с гамом,  гвалтом и свистом. Пили шампанское, потом принялись за водку и сели играть в  карты. Пьянствовали всю ночь. Варвара напилась, плясала и ликовала. Ликовал и Передонов, –  его-таки не подменили. С Варварой гости, как всегда, обращались цинично и  неуважительно; ей казалось это в порядке вещей.    

     * * *    

     

После свадьбы в житье-бытье у Передоновых мало что  изменилось. Только обращение Варвары с мужем становилось увереннее и  независимее. Она как будто поменьше бегала перед мужем, но все еще, по  закоренелой привычке, побаивалась его. Передонов, тоже по привычке, попрежнему  покрикивал на нее, даже иногда поколачивал. Но уж и он чуял ее большую в своем  положении уверенность. И это наводило на него тоску. Ему казалось, что если она  не как прежде боится его, то это потому, что она укрепилась в своем преступном  замысле отделаться от него и подменить его Володиным.    

“Надо быть настороже”, – думал он.    

А Варвара торжествовала. Она вместе с мужем делала визиты  городским дамам, даже и мало знакомым. При этом она проявляла смешную гордость  и неумелость. Везде ее принимали, хотя во многих домах с удивлением. Для  визитов Варвара заблаговременно заказала шляпу лучшей местной модистке. Яркие  цветы, крупные, насаженные в изобилии, восторгали Варвару.    

Свои визиты Передоновы начали с директорши. Потом поехали к  жене предводителя дворянства.    

В тот день, когда Передоновы собирались делать  визиты, – что у Рутиловых, конечно, было заранее известно, – сестры  отправились к Варваре Николаевне Хрипач, из любопытства посмотреть, как-то  Варвара поведет себя здесь. Скоро пришли и Передоновы. Варвара сделала реверанс  директорше и больше обыкновенного дребезжащим голосом сказала:    

– Вот и мы к вам. Прошу любить и жаловать.    

– Очень рада, – с принуждением ответила директорша  и усадила Варвару на диван.    

Варвара с видимым удовольствием села на отведенное место,  широко раскинула свое шумящее зеленое платье и заговорила, стараясь  развязностью скрыть смущение:    

– Все мамзелью была, а вот и мадамой стала. Мы с вами  тезки: я – Варвара, и вы – Варвара, а не были знакомы домами. Пока мамзелью  была, все больше дома сидела, – да что ж все за печкой сидеть! Теперь мы с  Ардальон Борисычем будем открыто жить. Милости просим, – мы к вами, вы к  нами, мусью к мусьи, мадам к мадами.    

– Только вам здесь, кажется, не долго придется  жить, – сказала директорша, – ваш муж, я слышала, переводится.    

– Да, вот скоро бумага придет, мы и поедем, –  ответила Варвара. – А пока бумага не пришла, надо еще и здесь пожить,  покрасоваться.    

Варвара и сама надеялась на инспекторское место. После  свадьбы она написала княгине письма. Ответа еще не получила. Решила еще  написать к новому году.    

Людмила сказала:    

– А уж мы думали, что вы, Ардальон Борисыч, на барышне  Пыльниковой женитесь.    

– Ну да, – сердито сказал Передонов, – что ж  мне на всякой жениться, – мне протекция нужна.    

– А все-таки, как же это с m-llе Пыльниковой у вас  разошлось? – дразнила Людмила. – Ведь вы за нею ухаживали? Она вам  отказала?    

– Я еще ее выведу на чистую воду, – ворчал угрюмо  Передонов.    

– Это – idee fixе Ардальон Борисыча, – с сухим  смешком сказал директор.    

 XXIV    

     

Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел по зову, –  совсем отбился от рук. Страшен он стал Передонову. Иногда Передонов чурался от  кота.    

“Да поможет ли это? – думал он. – Сильное  электричество у этого кота в шерсти, вот в чем беда”.    

Однажды он придумал: остричь бы кота надо. Вздумано –  сделано. Варвары не было дама, – она пошла к Грушиной, опустив в карман  бутылочку с вишневою наливкою, – помешать некому. Передонов привязал кота  на веревку, – ошейник сделал из носового платка, – и повел в  парикмахерскую. Кот дико мяукал, метался, упирался. Иногда в отчаянии бросался  он на Передонова, но Передонов отстранял его палкою. Мальчишки толпою бежали  сзади, гукали, хохотали. Прохожие останавливались. Из окон выглядывали на шум.  Передонов угрюмо тянул кота за веревку, ничем не смущаясь. Привел-таки, –  и сказал парикмахеру:    

– Хозяин, кота побрей, да поглаже.    

Мальчишки толпились у дверей снаружи, хохотали, кривлялись.  Парикмахер обиделся, покраснел. Он сказал слегка дрожащим голосом:    

– Извините, господин, мы этакими делами не занимаемся!  И даже не приходилось видеть бритых котов. Это, должно быть, самая последняя  мода, до нас еще не дошла.    

Передонов слушал его в тупом недоумении. Он крикнул:    

– Скажи – не умею, шарлатан.    

И ушел, таща неистово мяукавшего кота. Дорогою он думал  тоскливо, что везде, всегда, все над ним только смеются, никто не хочет ему  помочь. Тоска теснила его грудь.    

     * * *    

     

Передонов с Володиным и Рутиловым пришли в сад играть на  биллиарде. Смущенный маркер объявил им:    

– Нельзя-с играть сегодня, господа.    

– Это почему? – злобно спросил Передонов: – нам,  да нельзя!    

– Так как, извините, а только что шаров нету, –  сказал маркер.    

– Проворонил, ворона, – послышался из-за  перегородки грозный окрик буфетного содержателя.    

Маркер вздрогнул, шевельнул вдруг покрасневшими  ушами, – какое-то, словно заячье, движение, – и шепнул:    

– Украли-с.    

Передонов крикнул испуганно:    

– Ну! кто украл?    

– Неизвестно-с, – доложил маркер. – Ровно как  никого не было, а вдруг, глядь, и шаров нету-с.    

Рутилов хихикал и восклицал:    

– Вот так анекдот!    

Володин сделал обиженное лицо и выговаривал маркеру:    

– Если у вас изволят шарики воровать, а вы изволите в  это время быть в другом месте, а шарики брошены, то вам надо было загодя другие  шарики завести, чтобы нам было чем играть. Мы шли, хотели поиграть, а если  шариков нету, то как же мы можем играть?    

– Не скули, Павлуша, – сказал Передонов, –  без тебя тошно. Ищи, маркер, шары, нам непременно надо играть, а пока тащи пару  пива.    

Принялись пить пиво. Но было скучно. Шары так и не  находились. Ругались меж собою, бранили маркера. Тот чувствовал себя виноватым  и отмалчивался.    

В этой краже усмотрел Передонов новую вражью каверзу.    

“Зачем?” – думал он тоскливо и не понимал.    

Он пошел в сад, сел на скамеечку над прудом, – здесь  еще он никогда не сиживал, – и тупо уставился на затянутую зеленую воду.  Володин сел рядом с ним, разделял его грусть и бараньими глазами глядел на тот  же пруд.    

– Зачем тут грязное зеркало, Павлушка? – спросил  Передонов и ткнул палкою по направлению к пруду.    

Володин осклабился и ответил:    

– Это не зеркало, Ардаша, это – пруд. А так как ветерка  теперь нет, то в нем деревья и отражаются, вот оно и показывает, будто зеркало.    

Передонов поднял глаза. За прудом забор отделял сад от  улицы. Передонов спросил:    

– А кот на заборе зачем? Володин посмотрел туда же и  сказал, хихикая:    

– Был, да весь вышел.    

Кота и не было, – померещился он Передонову, – кот  с широко-зелеными глазами, хитрый, неутомимый враг.    

Передонов опять стал думать о шарах. Кому они нужны?  Недотыкомка, что ли, их пожрала? То-то ее сегодня и не видно, – думал  Передонов. – Нажралась да и завалилась куда-нибудь, спит теперь, поди.    

Передонов уныло побрел домой.    

Запад потухал. Тучка бродила по небу, блуждала,  подкрадывалась, – мягкая обувь у туч, – подсматривала. На ее темных  краях загадочно улыбался темный отблеск. Над речкою, что текла меж садом и  городом, тени домов да кустов колебались, шептались, искали кого-то.    

А на земле, в этом темном и вечно враждебном городе, все  люди встречались злые, насмешливые. Все смешалось в общем недоброжелательстве к  Передонову, собаки хохотали над ним, люди облаивали его.    

     * * *    

     

Городские дамы начали отдавать Варваре визиты. Некоторые с  радостным любопытством поспешили уже на второй, на третий день посмотреть,  какова-то Варвара дома. Другие промедлили неделю и больше. А иные и вовсе не  пришли, – не была, например, Вершина.    

Передоновы ожидали каждый день ответных визитов с трепетным  нетерпением; пересчитывали, кто еще не был. Особенно нетерпеливо ждали  директора с женою. Ждали и волновались непомерно, – а вдруг Хрипачи не  придут.    

Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться  и ругаться. Передонова же повергло это ожидание в нарочито-угнетенное  состояние. Глаза у Передонова стали совсем бессмысленными, словно они потухали,  и казалось иногда, что это – глаза мертвого человека. Нелепые страхи мучили  его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов.  С чего-то пришла ему в голову и томила несколько дней мысль, что его зарежут;  он боялся всего острого и припрятал ножи да вилки.    

“Может быть, – думал он, – они наговорены да  нашептаны. Как раз и сам на нож нарежешься”.    

– Зачем ножи? -сказал он Варваре. – Едят же  китайцы палочками.    

Целую неделю из-за этого не жарили мяса, довольствовались  щами да кашею.    

Варвара, мстя Передонову за испытанные до свадьбы страхи,  иногда поддакивала ему и утверждала его этим в убеждении, что его причуды не  даром. Она говаривала ему, что у него много врагов, да и как-де ему не  завидовать? Не раз говорила она, дразня Передонова, что уж наверное на него  донесли, обнесли его перед начальством да перед княгинею. И радовалась, что он,  видимо, трусил.    

Передонову казалось ясным, что княгиня им недовольна. Разве  она не могла прислать ему на свадьбу образа или калача? Он думал: надо  заслужить ее милость, да чем? Ложью, что ли? Оклеветать кого-нибудь,  насплетничать, донести, Все дамы любят сплетни, – так вот бы на Варвару  сплести что-нибудь веселое да нескромное и написать княгине. Она посмеется, а  ему даст место.    

Но не сумел Передонов написать такое письмо, да и страшно  ему стало: писать к самой княгине. А потом он и забыл об этой затее.    

Своих обычных гостей Передонов угощал водкою да самым  дешевым портвейном. А для директора купил мадеры в три рубля. Это вино  Передонов считал чрезвычайно дорогим, хранил его в спальне, а гостям только  показывал и говорил:    

– Для директора.    

Сидели раз у Передонова Рутилов да Володин. Передонов  показал им мадеру.    

– Что снаружи смотреть, не вкусно! – сказал  Рутилов, хихикал. – Ты нас угости дорогой-то мадеркой.    

– Ишь ты, чего захотел! – сердито отвечал  Передонов. – А что же я директору подам?    

– Директор водки рюмку выпьет, – сказал Рутилов.    

– Директору нельзя водку пить, директору мадера  полагается, – рассудительно говорил Передонов.    

– А если он водку любит? – настаивал Рутилов.    

– Ну, вот еще, генерал водку любить не станет, –  уверенно сказал Передонов.    

– А ты нас все-таки угости, – приставал Рутилов.    

Но Передонов поспешно унес бутылку, и слышно было, как  звенел замок у шкапика, в котором он спрятал вино. Вернувшись к гостям, он,  чтобы переменить разговор, стал говорить о княгине. Он угрюмо сказал:    

– Княгиня! на базаре гнилыми яблоками торговала, да  князя и обольстила. Рутилов захохотал и крикнул:    

– Да разве князья по базарам ходят?    

– Да уж она сумела приманить, – сказал Передонов.    

– Сочиняешь ты, Ардальон Борисыч, небылицу в  лицах, – спорил Рутилов, – княгиня – знатная дама.    

Передонов смотрел на него злобно и думал:  “Заступается, – с княгинею, видно, заодно. Княгиня его, видно, околдовала,  даром что далеко живет”. А недотыкомка юлила вокруг, беззвучно смеялась и все  сотрясалась от смеха. Она напоминала Передонову о разных страшных  обстоятельствах. Он боязливо озирался и шептал:    

– В каждом городе есть тайный жандармский унтер-офицер.  Он в штатском, иногда служит, или торгует, или там еще что делает, а ночью,  когда все спят, наденет голубой мундир да и шасть к жандармскому офицеру.    

– А зачем же мундир? – деловито осведомился  Володин.    

– К начальству нельзя без мундира, высекут, –  объяснил Передонов.    

Володин захихикал. Передонов наклонился к нему поближе и  зашептал:    

– Иногда он даже оборотнем живет. Ты думаешь, это  просто кот, ан врешь! это жандарм бегает. От кота никто не таится, а он все и  подслушивает.    

Наконец, недели через полторы, директорша отдала визит  Варваре. Приехала с мужем, в будень, в четыре часа, нарядная, любезная,  благоухающая сладкою фиалкою, – и совсем неожиданно для Передоновых: те  ждали Хрипачей почему-то в праздник, да пораньше. Переполошились. Варвара была  в кухне, полуодетая, грязная. Она метнулась одеваться, а Передонов принимал  гостей и казался только что разбуженным.    

– Варвара сейчас, – бормотал он, – она  одевается. Она стряпала. У нас прислуга новая, не умеет по-нашему, дура  набитая.    

Скоро вышла и Варвара, с красным, испуганным лицом, кое-как  одетая. Она сунула гостям потную, грязноватую руку и дрожащим от волнения  голосом заговорила:    

– Уж извините, что заставила ждать, – не знали,  что вы в будни пожалуете.    

– Я редко выезжаю в праздник, – сказала госпожа  Хрипач, – пьяные на улицах. Пусть прислуга имеет себе этот день.    

Разговор кое-как завязался, и любезность директорши немного  ободрила Варвару. Директорша обошлась с Варварою слегка презрительно, но  ласково, – как с раскаявшеюся грешницею, которую надо приласкать, но о  которую все еще можно запачкаться. Она сделала Варваре несколько наставлений,  как бы мимоходом, – об одежде, обстановке.    

Варвара старалась угодить директорше, и дрожь испуга не  оставляла ее красных рук и потрескавшихся губ. Директоршу это стесняло. Она  старалась быть еще любезнее, но невольная гадливость одолевала ее. Всем своим  обращением она давала понять Варваре, что близкое знакомство между ними не  установится. Но так как делалось это совсем любезно, то Варвара не поняла и  возомнила, что они с директоршею будут большими приятельницами.    

Хрипач имел вид человека, который попал не в свое место, но  ловко и мужественно скрывает это. От мадеры он отказался: он не привык в этот  час пить вино. Разговаривал о городских новостях, о предстоящих переменах в  составе окружного суда. Но слишком заметно было, что он и Передонов вращаются в  здешнем обществе в различных кругах.    

Сидели недолго. Варвара обрадовалась, когда они ушли: и  были, и ушли скоро. Она радостно говорила, снова раздеваясь:    

– Ну, слава богу, ушли. А то я и не знала, что и  говорить-то с ними. Что значит, как мало-то знакомые люди, – не знаешь, с  какой стороны к ним и подъехать.    

Вдруг она вспомнила, что Хрипачи, прощаясь, не звали их бывать  у себя. Это ее смутило сначала, но потом она смекнула:    

– Карточку пришлют, с расписанием, когда ходить, У этих  господ на все свое время. Вот теперь бы мне надо по-французски насобачиться, а  то я по-французски ни бе, ни ме.    

     * * *    

     

Возвращаясь домой, директорша сказала мужу:    

– Она – жалкая и безнадежно-низменная; с нею никак  невозможно быть в равных отношениях. В ней ничто не корреспондирует ее  положению.    

Хрипач ответил:    

– Она вполне корреспондирует мужу. Жду с нетерпением,  когда его от нас возьмут.    

     * * *    

     

После свадьбы Варвара, с радости, стала выпивать, особенно  часто с Грушиною. Раз, под хмельком, когда у нее сидела Преполовенская, Варвара  проболталась о письме. Всего не рассказала, а намекнула довольно ясно. Хитрой  Софье и того было довольно, – ее вдруг словно осенило. И как сразу не  догадаться было! – мысленно пеняла она себе. По секрету рассказала она про  подделку писем Вершиной, и от той пошло по всему городу.    

Преполовенская при встречах с Передоновым не могла не  посмеяться над его доверчивостью. Она говорила:    

– Уж очень вы просты, Ардальон Борисыч.    

– Вовсе я не прост, – отвечал он, – я  кандидат университета.    

– Вот и кандидат, а уж кто захочет, тот сумеет вас  обмишулить.    

– Я сам всякого обмишулю, – спорил Передонов.    

Преполовенская хитро улыбалась и отходила. Передонов тупо  недоумевал: с чего это она? Со зла! – думал он: – все-то ему враги.    

И он показывал вслед ей кукиш.    

“Ничего не возьмешь”, – думал он, утешая себя. Но страх  томил.    

Этих намеков Преполовенской казалось мало. Сказать же ему  ясными словами всю правду она не хотела. Зачем ссориться с Варварою? Время от  времени она посылала Передонову анонимные письма, где намеки были яснее. Но  Передонов понял их превратно.    

Софья писала ему однажды:    

“Та княгиня, что вам писала письма, поищите, не здесь ли  живет”.    

Передонов подумал, что, верно, княгиня сама приехала сюда за  ним следить. Видно, думал он, втюрилась в меня, хочет отбить у Варвары.    

И ужасали, и сердили эти письма Передонова. Он приступал к  Варваре:    

– Где княгиня? Говорят, она сюда приехала.    

Варвара, мстя за прежнее, мучила его недомолвками,  издевочками, трусливыми, злыми изворотами. Нагло ухмыляясь, она говорила  неверным голосом, как говорят, когда заведомо лгут, без надежды на доверие:    

– Почем же я знаю, где живет теперь княгиня!    

– Врешь, знаешь! – в ужасе говорил Передонов.    

Он не понимал, чему надо верить: смыслу ли ее слов, или  выдающему ложь звуку ее голоса, – и это, как все для него непонятной,  наводило на него ужас. Варвара возражала:    

– Ну, вот еще! может быть, и уехала куда из Питера, она  ведь у меня не спрашивается.    

– А может быть, и в самом деле сюда приехала? –  робко спрашивал Передонов.    

– Может быть, и сюда приехала, – поддразнивающим  голосом говорила Варвара. – В тебя втюрилась, приехала полюбоваться.    

Передонов восклицал:    

– Врешь! да неужто втюрилась?    

Варвара злорадно смеялась.    

С тех пор Передонов стал внимательно смотреть, не увидит ли  где княгини. Иногда ему казалось, что она заглядывает в окошко, в дверь  подслушивает, шушукается с Варварою.    

     * * *    

     

Время шло, а выжидаемая день за днем бумага о назначении  инспектором все не приходила. И частных сведений о месте никаких не было.  Справиться у самой княгини Передонов не смел: Варвара постоянно пугала его тем,  что она – знатная. И ему казалось, что если бы он сам вздумал к ней писать, то  вышли бы очень большие неприятности. Он не знал, что именно могли с ним сделать  по княгининой жалобе, но это-то и было особенно страшно. Варвара говорила:    

– Разве не знаешь аристократов? Жди, сами сделают что  надо. А напоминать будешь – обидятся, хуже будет. У них гонору-то сколько! они  гордые, они любят, чтобы им верили.    

И Передонов пока еще верил. Но злобился на княгиню. Иногда  думал он даже, что и княгиня доносит на него, чтобы избавиться от своих  обещаний. Или потому доносит, что злится: он повенчался с Варварою, а княгиня  сама в него влюблена. Потому, думал он, она и окружила его соглядатаями,  которые всюду следят за ним, обступили его так, что уж нет ни воздуха, ни  света. Недаром она – знатная. Все может, что захочет. Со злости он лгал на  княгиню несообразные вещи. Рассказывал Рутилову да Володину, что был прежде ее  любовником, и она ему платила большие деньги.    

– Только я их пропил. Куда мне их к дьяволу! Она еще  мне обещала пенсию по гроб жизни платить, да надула.    

– А ты бы брал? – хихикая, спросил Рутилов.    

Передонов промолчал, не понял вопроса, а Володин ответил за  него солидно и рассудительно:    

– Отчего же не брать, если она – богатая. Она изволила  пользоваться удовольствиями, так должна и платить за это.    

– Добро бы красавица! – тоскливо говорил Передонов, –  рябая, курносая. Только что платила хорошо, а то бы и плюнуть на нее, чертовку,  не захотел. Она должна исполнить мою просьбу.    

– Да ты врешь, Ардальон Борисыч, – сказал Рутилов.    

– Ну вот, вру. А что она платила-то мне даром, что ли?  Она ревнует к Варваре, потому мне и места не дает так долго.    

Передонов не испытывал стыда, когда рассказывал, будто бы  княгиня платила ему. Володин был доверенным слушателем и не замечал нелепостей  и противоречий в его рассказах. Рутилов возражал, но думал, что без огня дыма  не бывает: что-то, думал он, было между Передоновым и княгинею.    

– Она старее поповой собаки, – говорил Передонов  убежденно, как нечто дельное. – Только вы, смотрите, никому не болтайте:  до нее дойдет, худо будет. Она мажется и поросячью молодость себе в жилы  пускает, И не узнаешь, что старая. А уж ей сто лет.