1 2 3 4 5 6 7 8 
Позднее появился доктор Клифтон. Когда я оглянулась и увидела его в дверном проеме, у меня возникло такое чувство, что он стоит там уже довольно долго. Я молча проскользнула мимо него, покидая комнату. На лице его застыло выражение, которого я не смогла прочесть.
   
   
    
     
Подводная криптография
    
    
Я вернулась в свою комнату; при этом ноги мои двигались так же медленно и тяжело, как и мои мысли. Я совсем запуталась. Из-за чего погиб Джон-копун? Из-за того, что кто-то открепил стопорную скобу на стремянке. Это не мог быть юнец. История мисс Винтер обеспечила ему алиби: в то время, когда Джон вместе с лестницей падал с балюстрады на покрытую гравием дорожку, юнец жадно косился на ее сигарету, не решаясь попросить окурок. Но в таком случае это могла быть только Эммелина. Правда, ничто в предшествующем повествовании не указывало на ее склонность к таким поступкам. Она была безобидным дитем, что сразу отметила Эстер. Да и мисс Винтер выразилась недвусмысленно: «Нет, не Эммелина». Кто же тогда? Изабелла была мертва. Чарли исчез навсегда.
    
Пройдя через комнату, я остановилась у окна. По ту сторону была кромешная тьма, и на ее фоне я видела только собственное бледное отражение. «Кто?» — обратилась я к нему.
    
И в наступившей затем тишине я наконец-то вняла голосу, который уже давно звучал у меня в голове, а я упорно не желала к нему прислушаться.
    
«Аделина», — твердил этот голос.
    
«Нет!» — сказала я ему.
    
«Да, — сказал он. — Аделина».
    
Это было невозможно. Ее горестный плач по Джону еще звучал у меня в ушах. Мог ли кто-нибудь так скорбеть о гибели человека, которого он собственноручно убил? Мог ли кто-нибудь убить человека, которого он так сильно любил и так горько оплакивал?
    
Однако голос в моей голове безжалостно перечислял хорошо известные мне эпизоды истории. Акт вандализма в фигурном садике, когда каждое движение секатора или пилы оставляло рану на сердце Джона. Нападения на Эммелину, когда в ход без разбору шли кулаки, ноги и зубы. Младенец, посреди леса вынутый из детской коляски и брошенный на произвол судьбы. Обитатели деревни говорили, что одна из близняшек не в себе. Кого из двоих они имели в виду? Возможно ли такое? Неужели те слезы, которые я только что наблюдала, были порождены чувством вины? Неужели ее мучили угрызения совести? Неужели я обнимала и утешала убийцу? А может, в этом и заключалась главная тайна, которую мисс Винтер десятилетиями скрывала от мира? Я терзалась мрачнейшими подозрениями. Что если истинной целью мисс Винтер было вызвать во мне сочувствие и таким образом снять с себя бремя вины, получить прощение? При этой мысли я невольно вздрогнула.
    
Только в одном я могла быть совершенно уверена. Она действительно его любила. Могло ли быть иначе? Я вспомнила, как надрывно сотрясалось ее истощенное тело в моих объятиях, — только истинная любовь могла породить такое отчаяние. Я вспомнила, как юная Аделина после смерти Миссиз спасла Джона от безысходного одиночества и вернула его к жизни, затеяв возрождение фигурного садика.
    
Того самого садика, который она же ранее разорила в припадке бессмысленной ярости.
    
Не стоило торопиться с выводами. Пока что это были всего лишь подозрения.
    
Я вгляделась в темноту за окном. Там находился ее сказочный сад. Может, это была своеобразная дань памяти Джону-копуну? Пожизненное покаяние? Попытка искупить причиненное зло?
    
Я потерла воспаленные глаза. Давно пора было в постель, однако я слишком устала и перенервничала, чтобы сейчас заснуть. Если я не отвлекусь от этих мыслей, они так и будут всю ночь вертеться у меня в мозгу. И я решила принять ванну.
    
Пока она наполнялась, я поискала, чем бы себя занять, и, озираясь вокруг, заметила бумажный шарик, выглядывавший из-под туалетного столика в углу спальни. Я подобрала его и расправила бумагу. Ряд фонетических знаков.
    
Под шум воды в ванной комнате я сделала несколько новых попыток найти хоть какой-то смысл в этой цепочке символов. Возможно, проблема заключалась в том, что я неверно транскрибировала фразу Эммелины. Я воспроизвела в памяти залитый лунным светом сад, прихотливый узор ветвей, ее изуродованное лицо и скрипучий голос, на одном дыхании произносящий эту фразу. Но, как я ни старалась, саму фразу в точности мне вспомнить не удалось.
    
Я забралась в ванну, оставив клочок бумаги на ее краю. Вода согревала мои ноги и спину, но в области шрама на моем боку она казалась гораздо холоднее. Закрыв глаза, я соскользнула вниз — уши, нос, веки и наконец затылок погрузились под воду, а волосы распушились и поднялись к поверхности.
    
Вынырнув, чтобы глотнуть воздуха, я снова ушла вниз. Еще вдох и еще нырок.
    
Мысли поплыли в моей голове на подводный манер: плавно и расслабленно. Я имела очень смутное представление о языке близняшек, однако знала, что он не был изобретен с чистого листа. В случае с Аделиной и Эммелиной он должен был основываться на английском или французском, либо совмещать элементы обоих языков.
    
Глоток воздуха. Вода.
    
Допустим, это намеренно внесенные искажения. В интонации или в гласных. Или просто добавленные лишние слоги, не несущие смысловой нагрузки, а только ее маскирующие.
    
Воздух. Вода.
    
Головоломка. Секретный код. Криптограмма. Вряд ли это представляет такую сложность, как египетские иероглифы или микенское линейное письмо Б.[18] С чего начать расшифровку? Возьмем каждый слог в отдельности. Это может быть целое слово или его часть. Оставим в стороне интонацию и для начала выделим ударение. Поэкспериментируем со звуками, удлиняя, укорачивая и сглаживая гласные. Теперь посмотрим, что этот слог может значить по-английски. Или по-французски. А что будет, если его удалить и поиграть с двумя соседними слогами? Число возможных комбинаций велико, но не бесконечно. Вычислительной машине такое вполне по силам. И человеческому мозгу тоже — на это уйдет год или два.
    
Мертвые уходят в землю.
    
Что?! Я резко распрямилась и села в ванне. Эти слова явились ко мне из ниоткуда и гулким эхом отозвались у меня в груди. Что за нелепость! Так не бывает!
    
Дрожащей рукой я потянулась к краю ванны, схватила бумажку с транскрипцией и поднесла ее к глазам. Увы, моя запись — все эти затейливые символы с загогулинами и точками — была уничтожена. Она попала в лужицу воды, и все знаки расплылись до неузнаваемости.
    
Я попыталась снова представить себе череду звуков, как представляла их только что, находясь под водой. Но теперь они начисто стерлись из моей памяти. Все, что я смогла вспомнить, было напряженное лицо Эммелины да еще пять нот, которые она напевала, удаляясь по дорожке сада.
    
Мертвые уходят в землю. Эта фраза явилась ко мне целиком и сразу, не оставив за собой никаких следов. Откуда она взялась? Какие процессы, происходившие в моем подсознании, внезапно вывели эти слова на первый план?
    
Нельзя же, в конце концов, считать расшифровкой кода невесть что, непонятно как пришедшее тебе в голову!
    
«Ну же, будь разумной», — сказала я себе.
    
Спустя минуту, беря с полочки мыло, я уже была твердо настроена выбросить из головы все эти подводные фантазии.
   
   
    
     
Волосы
    
    
В доме мисс Винтер я никогда не смотрела на часы. Мои секунды измерялись словами, а минуты — строчками написанного текста. В среднем одиннадцать слов в строке, двадцать три строки на странице: таков был мой новый хронометраж. Через определенные промежутки времени я отрывалась от записей, чтобы покрутить ручку точильной машинки, наблюдая за длинной извилистой стружкой, неторопливо стекающей на дно мусорной корзины. Для меня каждый такой промежуток соответствовал часу.
    
Меня настолько поглотила история, которую я выслушивала, а потом записывала, что все остальное перестало для меня существовать. Моя «личная жизнь» как таковая фактически сошла на нет. Мои дневные размышления сменялись ночными снами, в которых также правили бал персонажи мисс Винтер, отодвинувшие на второй план людей из моей реальности. Эстер, Эммелина, Изабелла и Чарли — все они прочно обосновались в этом воображаемом мире, где основным местом действия являлся Анджелфилд.
    
Честно говоря, меня вполне устраивало такое положение дел. Целиком погрузившись в историю мисс Винтер, я таким образом скрывалась от себя самой. Однако при всей кажущейся успешности этого самообмана я все равно не могла забыть, что на дворе декабрь. В глубине моего сознания, на заднем плане моих сновидений, на полях страниц, которые я исступленно заполняла своими записями, маячил призрак декабря, отсчитывавшего день за днем и подбиравшегося все ближе к очередной годовщине.
    
На следующий день после ночной истерики мисс Винтер я с ней не виделась. Она была переведена на постельный режим под присмотром Джудит и доктора Клифтона. Я и сама нуждалась в передышке, поскольку очень мало и плохо спала накануне. Но уже через день мисс Винтер позвала меня к себе. Явившись в ту же маленькую спальню, я застала ее в постели.
    
Зеленые глаза как будто увеличились в размере, занимая еще больше места на ее лице. Никаких следов косметики я не заметила. Судя по ее расслабленно-спокойному состоянию, действие препарата находилось на пике эффективности, однако я приметила в ее спокойствии и нечто новое, вряд ли как-то связанное с медикаментозными процедурами. Она мне не улыбнулась, но взгляд ее на сей раз был непривычно дружелюбен.
    
— Вам не понадобятся блокнот и карандаш, — сказала она. — Я хочу попросить вас об услуге иного рода.
    
— Какой услуге?
    
В спальню вошла Джудит. Она расстелила на полу простыню, после чего привезла из соседней комнаты кресло-каталку и помогла хозяйке перебраться в него из постели. Затем кресло с мисс Винтер было установлено в центре расстеленной простыни и повернуто так, чтобы она сидела лицом к окну. Джудит обернула ее плечи широким полотенцем, распустив поверх него массу оранжевых волос.
    
Перед тем, как уйти, она вручила мне ножницы, улыбнулась и сказала: «Желаю успеха».
    
— Так что я должна делать? — спросила я мисс Винтер.
    
— Подстричь мне волосы, разумеется.
    
— Подстричь волосы?
    
— Да. Чему вы удивляетесь? Тут нет ничего сложного.
    
— Но я никогда этого не делала.
    
— Просто возьмите ножницы и режьте. — Она вздохнула. — Что получится, то получится. Меня не волнует, как я буду выглядеть. Я просто хочу от них избавиться.
    
— Но ведь…
    
— Прошу вас.
    
Смирившись, я заняла позицию позади ее кресла. После двух дней, проведенных в постели, ее волосы спутались, свились в жгуты и образовали множество мелких тугих узелков. Они были очень сухими на ощупь и ломкими на вид.
    
— Сначала их надо расчесать, — сказала я.
    
Продираться через все эти узелки оказалось делом нелегким. Хотя мисс Винтер и не издала ни единого возгласа, я чувствовала, как она вздрагивает при каждом движении расчески. Вскоре я отказалась от своего намерения, решив, что гуманнее будет просто обрезать волосы вместе с узелками.
    
Очень осторожно я сделала первый надрез в нескольких дюймах от конца волос, чуть пониже ее лопаток. Остро заточенные лезвия ножниц сомкнулись, и оранжевые пряди упали на простыню.
    
— Покороче, — попросила мисс Винтер.
    
— Так? — Я дотронулась до нее ножницами, обозначая уровень.
    
— Еще короче.
    
Нервным движением я отхватила сразу большой локон. Оранжевая змея скользнула к моим ногам, и мисс Винтер начала свой рассказ.
    * * *
    
Через несколько дней после похорон я забрела в бывшую комнату Эстер. Просто так, без особой причины. Я стояла у окна и смотрела вдаль, а мои пальцы рассеянно теребили край шторы и случайно наткнулись на рубец шитья. Аккуратистка Эстер заделала дыру в шторе, однако на краю шва я нащупала свободный кончик нити. И эта нитка почему-то начала меня беспокоить. Я не имела намерения ее тянуть, это вышло само собой… И вот уже вся нить оказалась у меня в руке, выдернутая из шторы и еще сохранявшая изгибы стежков. В шторе снова зияла дыра. Теперь она будет расползаться дальше.
    
Джона раздражало присутствие Эстер в нашем доме. Он был рад, когда она исчезла. Но если бы она осталась, Джону не пришлось бы лазить по крыше и на балюстраду, занимаясь ремонтом. Если бы Эстер по-прежнему была здесь, никто не затеял бы роковую возню со стопорной скобой. Если бы она была здесь, тот день ничем не отличался бы от других дней, и Джон провел бы его за своими делами в саду. И тогда тень от выступа дома, привычно растекаясь по гравию подъездной аллеи, не встретила бы на своем пути ступеньки опрокинутой лестницы и не накрыла бы распростертое тело Джона, отбирая у него остатки тепла. Тот день прошел бы, как обычно, и в конце его Джон спокойно улегся бы спать и даже во сне не увидел бы себя летящим сквозь пустоту навстречу твердой земле.
    
Если бы Эстер по-прежнему была здесь.
    
Зрелище обреченно расползающейся дыры было для меня невыносимым.
    * * *
    
В процессе рассказа мисс Винтер я продолжала подстригать ее волосы. Наконец они были обрезаны на уровне ушных мочек.
    
— Еще короче, — сказала она.
    
И я снова взялась за ножницы.
    * * *
    
Юнец каждый день появлялся в усадьбе. Он перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки. Я решила, что он трудится в надежде на обещанную плату. Но он продолжил копаться в нашем огороде и после того, как я, получив от адвоката — «на текущие расходы, пока не вернется ваш дядя» — некоторую сумму, полностью с ним рассчиталась. Я наблюдала за ним из окна второго этажа. Он то и дело бросал взгляд в сторону дома, но я успевала спрятаться. Однажды, впрочем, он успел меня увидеть и помахал рукой. Я ему не ответила.
    
Каждое утро он приносил к двери кухни овощи, а порой в придачу к ним освежеванного кролика или ощипанную курицу, а по вечерам приходил забирать очистки для компоста. Он подолгу торчал у двери, дымя сигаретой, благо теперь у него завелись карманные деньги.
    
Я к тому времени уже прикончила все сигареты Джона, и меня раздражало, что юнец может курить, а я лишена этого удовольствия. Я ни разу не высказалась на сей счет, но однажды он, стоя в дверях плечом к косяку, уловил мой взгляд, нацеленный на сигаретную пачку в его нагрудном кармане.
    
— Может, поменяемся: сигарету на чашку чая? — предложил он.
    
Он вошел внутрь — впервые со дня смерти Джона — и сел на обычное место Джона, положив локти на стол. Я заняла кресло в углу, где прежде сидела Миссиз. Мы пили чай в молчании; дым от наших сигарет ленивыми клубами и спиралями поднимался к закопченному потолку. После того как мы сделали по последней затяжке и погасили окурки в блюдце, заменявшем пепельницу, он так же молча встал, вышел наружу и занялся своим делом. А на другой день, принеся овощи, он уже без приглашения прошел на кухню прямиком к стулу Джона и протянул мне сигарету еще до того, как я поставила на огонь чайник.
    
Мы с ним никогда не разговаривали. Но ежедневные перекуры с чаепитием вошли у нас в привычку.
    
Эммелина, просыпавшаяся не раньше полудня, после обеда нередко гуляла вблизи огорода и наблюдала за работой юнца. Я ее за это ругала: «Не забывай, что ты дочь владельца дома, а он простой садовник. Ради бога, веди себя прилично!» Но для нее моя брань была как о стену горох. Эммелина охотно дарила свою лениво-безмятежную улыбку всякому, кто привлекал ее внимание. Я старалась не упускать их из виду, держа в уме слова Миссиз о том, как каждый мужчина хотел дотронуться до Изабеллы, едва ее увидев. Правда, юнец вроде бы не выказывал намерения дотронуться до Эммелины. Он приветливо с ней беседовал, а то и шутил, вызывая ее смех, но не более того. Однако на душе у меня было неспокойно.
    
Иногда я следила за ними из окна второго этажа. И вот как-то теплым солнечным днем я увидела Эммелину полулежащей на травке, подперев рукой голову. В этой позе четко обрисовывалась линия ее бедра. Он повернул голову, отвечая на какую-то ее реплику; под его взглядом она мягко перекатилась на спину и ленивым жестом убрала со лба прядь волос. Томная чувственность этих движений навела меня на мысль, что Эммелина вряд ли будет сильно возражать, вздумай он до нее дотронуться.
    
Но он, ответив Эммелине, повернулся к ней спиной и как ни в чем не бывало продолжил свою работу.
    
На следующее утро мы с ним курили на кухне, и я нарушила обычное молчание.
    
— Не трогай Эммелину, — сказала я ему.
    
Он как будто удивился.
    
— А я ее и не трогал.
    
— Это хорошо. И впредь не пытайся.
    
На этом я сочла разговор законченным и погрузилась в молчание, но после затяжки он вновь подал голос:
    
— Я не хочу трогать Эммелину.
    
Я слышала, что он сказал. Я слышала, как он это сказал. Я уловила необычную интонацию. Я поняла, что он имел в виду.
    
Не глядя на него, я затянулась. Потом я медленно выдохнула дым, по-прежнему на него не глядя.
    
— Она добрее, чем ты, — сказал он.
    
Моя сигарета не была докурена и до половины, но я раздавила ее на блюдце. Затем я подошла к двери кухни и распахнула ее настежь.
    
В дверном проеме он остановился лицом ко мне. Я стояла холодно и твердо, как скала, глядя прямо перед собой — на верхнюю пуговицу его рубашки.
    
Его адамово яблоко дернулось вверх-вниз, когда он сглотнул слюну.
    
— Будь подобрее, Аделина, — пробормотал он.
    
В гневе я вскинула глаза, намереваясь испепелить его взглядом. Но меня ошеломило выражение его лица: нежное и просящее. На какую-то секунду я… я смутилась.
    
И он попытался этим воспользоваться. Он поднял руку с явным намерением погладить меня по щеке.
    
Но я оказалась быстрее и ударом кулака отбросила его руку в сторону.
    
Удар был не болезненным. И я не хотела его обидеть. Но он выглядел обиженным. И разочарованным.
    
И он ушел.
    
На кухне сразу же стало очень пусто. Миссиз ушла. Джон ушел. А теперь ушел и этот парень.
    
«Я вам помогу», — сказал он тогда. Но это было невозможно. Как он мог мне помочь? Как кто-нибудь вообще мог мне помочь?
    * * *
    
Простыня была покрыта оранжевыми волосами. Я ходила по ним; они цеплялись к моим туфлям. Все подкрашенные волосы были обрезаны, а то немногое, что осталось на черепе мисс Винтер, имело чисто-белый цвет.
    
Я сняла полотенце и смахнула отдельные волоски, приставшие к ее шее.
    
— Дайте мне зеркало, — сказала мисс Винтер.
    
Я подала ей зеркальце. Стриженная почти наголо, она сейчас напоминала поседевшего ребенка.
    
Мисс Винтер уставилась на свое отражение. Долго и мрачно она глядела себе в глаза, а затем положила зеркальце на стол лицевой стороной вниз.
    
— Именно то, что мне было нужно, — заявила она. — Благодарю вас, Маргарет.
    
Покинув ее, я вернулась к себе в комнату, думая о том юнце. О нем и Аделине. О нем и Эммелине. И еще я подумала об Аврелиусе: найденыше в чужих обносках, засунутом в холщовый мешок вместе с ложкой из столового набора Анджелфилдов и страницей из «Джен Эйр». Я думала обо всем этом долго, но так ни до чего и не додумалась.
    
Впрочем, одно открытие я все же сделала — как водится, случайно. Восстанавливая в памяти свой последний разговор с Аврелиусом, я среди прочего припомнила его восклицание: «Может кто-нибудь сказать мне правду?» и почувствовала, как оно перекликается с другой просьбой: «Скажите мне правду». Да-да — тот самый молодой человек в мешковатом коричневом костюме. Теперь стало ясно, почему в архивах «Банбери геральд» не оказалось интервью, которое репортер этой газеты брал у известной писательницы. Такого сотрудника у них попросту не существовало. То был Аврелиус, заявившийся к мисс Винтер под репортерской личиной.
   
   
    
     
Дождь и торт
    
    
Наутро меня разбудил колокольный звон. «Се-го-дня… се-го-дня… се-го-дня…» — настойчиво вызванивал слышимый только мне одной колокол. Декабрьские сумерки пробрались и в мою душу; я чувствовала себя смертельно усталой. Мой день рождения. Мой день смерти.
    
Джудит вместе с завтраком принесла конверт от отца. Все как обычно: открытка с цветами, поздравление и небольшая приписка. Он надеется, что у меня все хорошо. Сам он в полном порядке. Приготовил мне в подарок несколько книг. Если я пожелаю, он может выслать их почтой. Мама свою руку к посланию не приложила; отец подписался за них обоих. С любовью, папа и мама. Все не так. Я это знала, и он это знал, но что тут поделаешь?
    
Вошла Джудит.
    
— Мисс Винтер спрашивает, не могли бы вы сейчас…
    
Я успела сунуть открытку под подушку прежде, чем она могла ее разглядеть.
    
— Конечно, — сказала я и потянулась за карандашом и блокнотом. — Сейчас приду.
    
— Вы хорошо спали? — спросила мисс Винтер. — Вид у вас бледный. И вы слишком мало едите.
    
— Со мной все в порядке, — соврала я.
    
Весь этот день я провела под знаком борьбы двух миров, один из которых упорно просачивался в сферу влияния другого. Это можно было сравнить с чувством, возникающим, когда вы беретесь за новую книгу сразу же после прочтения предыдущей, которая между тем не спешит вас отпускать, — идеи, темы и даже отдельные персонажи той книги еще какое-то время находятся с вами, хотя вы уже начали погружаться в совсем другой мир. В этот день я не могла ни на чем сосредоточиться, выбиваемая из колеи налетавшими невесть откуда разрозненными мыслями, неуместными эмоциями и бессвязными обрывками воспоминаний.
    
Мисс Винтер вдруг прервала изложение своей истории и спросила:
    
— Вы меня слушаете, мисс Ли?
    
Я вынырнула из водоворота мыслей и не нашлась с ответом. Слушала ли я мисс Винтер? Я и сама этого не знала. В тот момент я не смогла бы повторить ее последние фразы, однако я была уверена, что какая-то часть моего сознания четко фиксировала ход повествования. Когда она задала мне вопрос, я находилась в своего рода нейтральной зоне между разными мирами. Бывает так, что ваш мозг активно работает, строит смелые предположения и неожиданные комбинации, пускается во все тяжкие, но внешне это никак не проявляется, и окружающим кажется, что вы пребываете в спячке. Вот и теперь я безуспешно пыталась подыскать нужные слова, видя, как нарастает раздражение мисс Винтер. В конце концов я наугад выбрала фразу из числа вертевшихся у меня в голове:
    
— У вас были дети, мисс Винтер?
    
— О боже, ну и вопрос! Конечно же, не было. Вы что, спятили?
    
— А у Эммелины?
    
— Не забывайте о нашей договоренности. Никаких вопросов.
    
Она наклонилась вперед, вглядываясь в мое лицо, и спросила уже другим тоном:
    
— Вам нехорошо?
    
— Нет, я чувствую себя нормально.
    
— И тем не менее вы сегодня явно не в форме.
    
На этом наша встреча завершилась.
    * * *
    
Следующий час я провела в своей комнате, никак не находя себе места. Я села за стол и взяла карандаш, но не смогла писать; замерзая, отвернула до отказа регулятор отопления, но вскоре мне стало душно, и я сняла джемпер. Я собралась принять ванну, но в этот час не было горячей воды. Я приготовила какао, положив в него лишний кусочек сахара, но после двух-трех глотков его приторная сладость вызвала у меня отвращение. Книги? Может, они мне помогут? Полки в библиотеке прогибались под тяжестью мертвых слов. Нет, от них помощи не дождешься.
    
Подсказка пришла с дробью дождевых капель, брошенных порывом ветра в оконное стекло. Выйти наружу — вот что мне сейчас было нужно. Причем выйти не в сад, а за его пределы, подальше отсюда. Прогулка по окрестным болотам.
    
Я знала, что главные ворота усадьбы сейчас заперты, и не хотела обращаться к Морису с просьбой их открыть. Вместо этого я направилась в дальний конец сада, где в стене имелась калитка. Ею уже очень давно не пользовались, и дверца заросла плющом, просунув руку меж плетями которого, я нащупала засов. Дверь подалась очень неохотно, после чего мне пришлось преодолеть еще более густые заросли с внешней стороны стены, так что, когда я выбралась на открытое место, вид у меня был порядком растрепанный.
    
До той поры как-то само собой подразумевалось, что я люблю дождь, однако я и представить не могла, что дожди бывают такими. То, что я любила, было городским дождиком, от которого при желании всегда можно укрыться в складках урбанистического ландшафта, в тепле и сухости окружающих зданий. Но на болотах дождь — вкупе с резким ветром и холодом — был яростен и беспощаден. Его ледяные иглы секли мое лицо; потоки замерзающей на лету воды обрушивались на мои плечи.
    
С днем рождения.
    
Если бы я сейчас находилась в нашем магазине, отец рано утром выложил бы на стол подарок в ожидании, когда я спущусь сверху. Это была бы, конечно же, книга или несколько книг, приобретенных им в течение года и отложенных на сей торжественный случай. А в придачу — грампластинка, флакон духов или картина. Все это он красиво упаковывал, перевязывал ленточкой и прятал в ящике своего стола несколькими днями ранее, выбрав время, когда я отлучалась на почту или в библиотеку. Также заранее — скорее всего, во время обеденного перерыва — он покупал открытку и писал поздравление. «С любовью, папа и мама». Разумеется, все это делалось без ее участия. Как и покупка торта. Где-то в нашем магазине (я так и не знаю, где именно, и это является одним из немногих не раскрытых мною секретов) отец хранил особую свечу, которая зажигалась лишь раз в году, на мой день рождения, и я задувала ее, изо всех сил притворяясь довольной и счастливой. А после чаепития с тортом мы возвращались к обычным делам: книжным полкам и каталогам.
    
Я знала, каким мучительным был для него этот день. Впрочем, по мере моего взросления ему становилось полегче, если сравнивать с детским периодом, когда дни рождения отмечались в доме родителей. Подарки хранились в сарайчике за домом, спрятанные там не от меня, а от мамы, которая не выносила их вида. На такие дни у нее был зарезервирован неизбежный приступ мигрени, что исключало возможность приглашения в гости соседских детей, а равно поход в зоопарк или пикник на свежем воздухе. Игрушки, которые мне дарили в день рождения, всегда были неяркими и унылыми. Торты были не домашними, а покупными; недоеденные куски, прежде чем быть убранными в холодильник, освобождались от свечей и остатков кремовых поздравительных надписей.
    
С днем рождения? Эти слова отец обычно произносил шепотом, приблизив губы к моему уху. Мы с ним сидели в гостиной и тихо играли в карты; после каждой партии победитель беззвучно изображал ликование, а проигравший корчил печальные гримасы. И ни единого звука не доносилось из гостиной в мамину спальню над нашими головами. В паузах мой бедный отец курсировал между тихо страдающей спальней вверху и тайным праздником внизу, по пути меняя выражение лица с сочувственного на веселое и обратно.
    
С днем смерти. В тот же день, когда я появилась на свет, в нашу жизнь вошло горе и поселилось здесь навсегда. Оно, как пыль, оседало повсюду; оно покрывало все наши вещи и нас самих; оно проникало внутрь нас при каждом вдохе. Под покровом этого пыльного савана каждый из нас страдал на свой лад.
    
Сковавший меня холод притупил чувствительность, и только это помогало мне выносить размышления на самую больную тему.
    
Почему она не смогла меня полюбить? Почему моя жизнь значила для нее меньше, чем смерть моей сестры? Может, она винила меня в смерти сестры? Впрочем, у нее были на то основания. Я действительно выжила только за счет ее гибели. И каждый раз при виде меня мама не могла не вспоминать об этой утрате.
    
Кто знает, может, ей было бы легче, если бы мы с сестрой умерли обе.
    
Одурманенная этими мыслями, я шла, не выбирая пути и ничего не замечая вокруг, машинально переставляя одну ногу за другой.
    
И вдруг на что-то наткнулась.
    
— Маргарет! Маргарет!
    
Я слишком замерзла, чтобы как-то отреагировать на возникновение передо мной массивной фигуры в темно-зеленой прорезиненной накидке. Откуда-то из складок этой накидки выдвинулись две здоровенных руки и сжали меня в дружеском объятии.
    
— Маргарет!
    
Это был Аврелиус.
    
— Видела бы ты себя! Вся посинела от холода! Идем скорее.
    
Он взял меня за руку и быстро куда-то повел. Едва поспевая за ним, я спотыкалась о неровности почвы и несколько раз чуть не упала. Но вот мы вышли на дорогу, и я увидела автомобиль. Он впихнул меня в кабину; послышались хлопки дверей, зарокотал двигатель, и мои застывшие ноги накрыла волна тепла. Аврелиус достал термос и налил в крышку густо-оранжевый чай.
    
— Пей!
    
И я пила чай, горячий и сладкий.
    
— Ешь!
    
И я ела сандвич с курицей, который он мне всучил.
    
Но и сейчас — в теплом салоне машины, за чаем и сандвичем — мне было холодно, даже холоднее, чем прежде. Мои зубы выбивали дробь, руки неудержимо тряслись.
    
— Боже ты мой! — тихо восклицал Аврелиус, подавая мне очередной сандвич. — Ну и ну!
    
Поев, я почувствовала себя немного лучше.
    
— Что вы здесь делаете, Аврелиус?
    
— Я привез тебе вот это.
    
Он обернулся, достал с заднего сиденья коробку, положил ее мне на колени и с торжествующей улыбкой снял крышку.
    
Внутри оказался торт. Настоящий домашний торт. А на торте витиеватыми глазурными буквами было написано: «С днем рождения, Маргарет!»
    
Я слишком замерзла, чтобы плакать. Вместо этого я неожиданно разговорилась. Слова хлынули из меня, как поток с тающего ледника: ночное пение, сад, близнецы, младенец, ложка…
    
— Она знала ваш дом, — бубнила я, в то время как Аврелиус высушивал мои волосы с помощью бумажного полотенца, — то есть дом миссис Лав. Она как-то раз тайком заглянула в окно и решила, что миссис Лав похожа на добрую сказочную бабушку… Вы понимаете, к чему я это говорю?
    
Аврелиус покачал головой:
    
— Но мне она рассказывала…
    
— Она вас обманула, Аврелиус! Когда вы заявились к ней с расспросами в своем нелепом коричневом костюме, она вам наврала. Она мне в этом призналась.
    
— Постой-постой! — вскричал Аврелиус. — Откуда ты узнала про коричневый костюм? Я тогда и впрямь прикинулся журналистом… — Все мною сказанное не сразу доходило до его сознания. — Говоришь, ложка точь-в-точь как у меня? И она бывала в нашем доме?
    
— Она ваша родная тетя, Аврелиус. А Эммелина — ваша мать.
    
Аврелиус перестал сушить мои волосы и уставился через ветровое стекло в направлении дома мисс Винтер.
    
— Моя мать, — пробормотал он, — там.
    
Я кивнула.
    
Еще какое-то время он молча смотрел в ту сторону, а затем повернулся ко мне:
    
— Отведи меня к ней, Маргарет.
    
Я вздрогнула и только теперь более-менее пришла в себя.
    
— Дело в том, Аврелиус… С ней не все ладно.
    
— Она больна? Тогда ты обязана отвести меня к ней! Сейчас же!
    
— Не то чтобы больна. — Я замялась: как ему объяснить? — Она пострадала во время пожара. И не только лицо. Ее рассудок пострадал тоже.
    
Он впитал эту информацию, добавив ее к богатой коллекции своих потерь и разочарований. Когда он заговорил вновь, голос его звучал твердо:
    
— Отведи меня к ней.
    
Что продиктовало мне ответ: мое болезненное состояние? Тот факт, что это был мой день рождения? То, что я сама была фактически лишена матери? Все это могло повлиять на мое решение, но определяющим стало выражение его лица, когда он ожидал ответа. Я имела сотню причин для отказа, но все они рассеялись как дым перед этой яростной мольбой.
    
И я согласилась.
   
   
    
     
Воссоединение
    
    
Горячая ванна лишь отчасти разморозила мое тело и совсем не смягчила тупую боль внутри. Я отказалась от мысли провести остаток дня за работой и забралась в постель, навалив на себя все имевшиеся одеяла и покрывала. Но и под ними меня продолжала бить дрожь. Полудрема порождала странные видения. В них присутствовали Эстер и мой отец, сестры-близнецы и моя мать; при этом все люди в них носили чужие лица и каждый был кем-то еще, помимо себя самого; даже мое собственное лицо меня пугало, все время изменяясь: иногда это была я, а в следующий момент уже не я. Потом в моем сне появилось ярко освещенное лицо Аврелиуса, и он был самим собой — все время только самим собой и никем другим. Он улыбнулся мне, и призраки растаяли; тьма сомкнулась надо мной, как воды омута, и я погрузилась в глубокий сон.
    
Я проснулась с болью в голове, спине, конечностях и суставах. Усталость, никак не связанная с физическим напряжением или недостатком сна, сковывала мое тело и мысли. За окном было темно. Неужели я проспала встречу с Аврелиусом? Но даже эта тревожная мысль заставила меня приподняться и взглянуть на часы лишь через несколько очень долгих минут. За время сна у меня возникло чувство, которое я сначала затруднялась определить, — беспокойство? возбуждение? ностальгия? — но постепенно поняла, что это была надежда. Мое прошлое возвращалось! Моя сестра была уже близко. Сомнений не оставалось. Я не могла ее увидеть, я не могла ее ощутить обычными органами чувств, но какой-то особый орган внутри меня, всегда настроенный на нее и только на нее, безошибочно уловил ее присутствие, наполнив все мое существо темной радостью ожидания.
    
Впрочем, это еще не значило, что я должна была ждать ее, не сходя с места, забыв об Аврелиусе и нашем уговоре. Моя сестра легко отыщет меня, где бы я ни находилась. Как же иначе — или мы с ней не близнецы? У меня оставалось еще полчаса до встречи с Аврелиусом у садовой калитки. Я кое-как выбралась из постели и, слишком замерзшая и уставшая, чтобы снимать пижаму, натянула шерстяную юбку и свитер поверх нее. В конечном счете укутанная, как ребенок перед походом на рождественский фейерверк, я спустилась в кухню. Джудит оставила для меня холодное мясо, но я к нему не притронулась: есть мне не хотелось. Минут десять я просидела за кухонным столом, стараясь не закрывать глаза из страха, что за этим последует погружение в сон или потеря сознания, тогда как моя голова все время норовила войти в контакт со столешницей.
    
За пять минут до назначенного срока я вышла через кухонную дверь в сад.
    
Не светились ни окна дома, ни звезды в небе. Я брела в непроглядной тьме, то и дело сбиваясь с тропы, о чем тотчас предупреждали мягкий грунт под ногами и цеплявшие за одежду ветви кустов и деревьев. Одна ветка больно хлестнула меня по лицу, и я продолжила путь, прикрывая ладонью глаза. В голове у меня пульсировали странные, болезненно-ликующие звуки. Я поняла: это была ее песнь. Сестра приближалась ко мне.
    
Наконец я достигла места встречи. Темнота впереди пошевелилась: это был он. Я вытянула вперед руку, которая неловко ткнулась в Аврелиуса и через мгновение оказалась в его руке.
    
— Ты в порядке?
    
Я слышала его вопрос, но он доходил до меня откуда-то издалека.
    
— Мне кажется, у тебя жар.
    
Слова его были понятны, но для меня они ничего не значили.
    
Я хотела рассказать ему о ликующей песне в моей голове и о близости моей сестры, которая будет со мной с минуты на минуту. На это указывало и нарастающее жжение в правом боку. Я хотела все это сказать, но поющие звуки внутри меня усилились, встали преградой, не позволили мне заговорить.
    
Аврелиус отпустил мою руку, чтобы снять перчатку, после чего я ощутила на своем лбу его ладонь, неожиданно прохладную для столь жаркой ночи.
    
— Тебе нужно быть в постели, — сказал он.
    
Я потянула его за рукав; это движение вышло слабым, но он послушался и последовал за мной через сад — легко и плавно, как перевозимая на роликах статуя.
    
Я не помню, чтобы я брала ключи Джудит, но, должно быть, я это сделала. Я также не помню, как мы шли по длинным коридорам туда, где находились комнаты Эммелины. Правда, я помню дверь комнаты, но в моем воспоминании эта дверь медленно открывается сама собой при нашем приближении, что, разумеется, было невозможно. Вероятно, я все же воспользовалась ключом, чтобы ее отпереть, но этот момент выпал из моей памяти, где осталась только картина распахивающейся перед нами двери.
    
Так же фрагментарны и мои воспоминания о том, что происходило в комнате Эммелины. Отдельные временные отрезки вообще не оставили следа в памяти, тогда как некоторые эпизоды прокручиваются в полном беспорядке и с умопомрачительной скоростью. Лица пугающе разрастаются, а затем где-то на дальнем плане возникают Эммелина и Аврелиус, напоминающие пару кукольных фигурок. Сама же я неподвижно стою среди всего этого, безучастная к происходящему, поглощенная одной лишь собственной заботой: моей сестрой.
    
Позднее я попыталась расставить в логической последовательности те образы и сценки, которые воспроизводились памятью вперемешку, как в дурном сне.
    
Мы с Аврелиусом добрались до той части дома, где жила Эммелина. Звук наших шагов гасили толстые ковры. Мы прошли через одну комнату, затем через другую и оказались в помещении с дверью в его противоположном конце, выходящей непосредственно в сад. Эта дверь была открыта, и в ее проеме спиной к нам стояла седоволосая женщина. Она напевала — или, скорее, мычала — однообразный мотив. Ла-ла-ла-ла-ла. Те самые пять нот, что преследовали меня со времени моего первого появления в этом доме. Вот и теперь они достигли моих ушей, просочившись сквозь высокий пульсирующий звук — напев моей сестры. Стоявший рядом со мной Аврелиус, видимо, ждал, что я объявлю Эммелине о нашем приходе. Однако я не могла говорить. Вселенная свелась к невыносимому давлению звука внутри моего черепа; время растянулось в одну бесконечно долгую секунду; я была поражена немотой. Я закрыла ладонями уши в тщетной попытке приглушить эту какофонию. При виде моего жеста Аврелиус воскликнул: «Маргарет!»
    
Услышав позади себя незнакомый голос, Эммелина оборачивается.
    
Зеленые глаза исполнены тоски и боли. Безгубый рот округляется, и глухое монотонное пение перерастает в пронзительный вой, который вонзается мне в голову, как острый нож.
    
Аврелиус потрясенно переводит взгляд с меня на уродливое лицо женщины — своей матери. Ее вопль кромсает, разрывает на мелкие кусочки воздух в комнате.
    
На какое-то время я глохну и слепну, а когда ко мне возвращаются слух и зрение, вижу скорчившуюся на полу Эммелину, чей крик уже стих, сменившись жалобным повизгиванием. Аврелиус стоит на коленях над ней. Она беспорядочно машет руками, не то отталкивая его, не то пытаясь за него уцепиться. Наконец ему удается поймать и задержать в своих ладонях ее руку.
    
Рука в руке. Родная кровь.
    
Аврелиус обращается в статую скорби.
    
А в моей голове продолжает греметь яркий мучительный звук.
    
Моя сестра… моя сестра…
    
Мир исчезает, я остаюсь одна в агонии шума.
    
Я могу себе представить, что случилось потом, хотя этого и нет в моих воспоминаниях. Аврелиус осторожно отпускает руку Эммелины, услышав чьи-то шаги за дверью, которая заперта изнутри. Потом раздается удивленное восклицание Джудит, обнаружившей пропажу своих ключей. За то время, что у нее уходит на поиск дубликатов (вероятно, имеющихся у Мориса), Аврелиус успевает исчезнуть в саду. Войдя наконец в комнату, Джудит на секунду застывает при виде лежащей на полу Эммелины, а затем, испуганно вскрикнув, устремляется ко мне.
    
Но к тому времени я уже не понимаю, что происходит. Ослепительная вспышка света — моя сестра — заключает меня в объятия, берет надо мной власть, избавляет меня от моего несчастного сознания.
    
Наконец-то.
   
   
    
     
У каждого своя история
    
    
Сознание возвращается ко мне вместе с чувством тревоги, внезапным и острым, как взгляд зеленых глаз мисс Винтер. Какие имена я могла произнести в бреду? Кто меня раздевал и укладывал в постель? О чем они могли догадаться по шраму на моем правом боку? Что сталось с Аврелиусом? Что я сделала с Эммелиной? Зрелище ее обезображенного лица сильнее всех прочих воспоминаний терзает меня во время затяжного перехода от сна к реальности.
    
Проснувшись, я не могу понять, какое сейчас время суток. Джудит находится рядом; она замечает, что я пошевелилась, и подносит к моим губам стакан с питьем. Я пью.
    
Прежде чем я успеваю заговорить, мною вновь овладевает сон.
    
    
Когда я пробудилась во второй раз, у моей постели сидела мисс Винтер с книгой в руках. Ее кресло было, как всегда, заполнено бархатными подушечками, но сама она — с белым пухом волос на черепе и оголившимся без косметики лицом — напоминала скорее непослушного ребенка, из озорства усевшегося на трон великой царицы.
    
Услышав шорох, она повернула голову в мою сторону.
    
— Приходил доктор Клифтон. У вас была очень высокая температура.
    
Я молчала.
    
— Мы не знали, что у вас день рождения, — продолжила она. — В доме не нашлось ни одной открытки: здесь дни рождения праздновать как-то не принято. Но зато мы принесли вам цветы.
    
В вазе на столике я увидела букет из волчеягодника, еще без листьев, но с нежными розовыми цветками, распустившимися по всей длине ветвей. Они наполняли воздух в комнате сладковатым, пьянящим благоуханием.
    
— Откуда вы узнали про мой день рождения?
    
— Вы сами нам это сообщили, когда разговаривали во сне. Я все жду, когда вы расскажете мне вашу историю, Маргарет.
    
— Мою? У меня нет никакой истории.
    
— Разумеется, есть. У каждого есть своя история.
    
— Но не у меня.
    
Я покачала головой. В памяти отдавалось смутное эхо слов, которые я могла произнести в бреду.
    
Переложив страницы ленточкой-закладкой, мисс Винтер закрыла книгу.
    
— У каждого есть своя история. Это как с семьями. Ты можешь не знать своих родителей, но твоя семья существует независимо от твоего знания или незнания. Ты можешь отдалиться от родственников, порвать с ними всякие отношения, но ты не вправе утверждать, что этих родственников у тебя нет. Точно так же обстоит дело с историями. Словом, — заключила она, — история есть у каждого. Вы не хотите поведать мне свою?
    
— Нет.
    
Она склонила голову набок, выжидая, что я скажу еще.
    
— Я никому не рассказывала свою историю. Если, конечно, считать, что она у меня есть. И я не вижу причин делать это сейчас.
    
— Понимаю, — тихо сказала она, кивая с умудренно-всезнающим видом. — Разумеется, это ваше личное дело. — Она повернула лежавшую на колене правую кисть и посмотрела на свою искалеченную ладонь. — Вы вольны ничего не рассказывать, если таково ваше истинное желание. Но молчание не является естественной средой для историй. Им нужны слова. Без них они блекнут, болеют и умирают, а потом их призраки начинают нас преследовать, не давая покоя. — Она перевела взгляд на мое лицо. — Поверьте, Маргарет. Я это знаю по себе.
    
    
Бо́льшую часть времени я проводила во сне, а по пробуждении находила на столике у кровати какую-нибудь кашицу или бульон, приготовленные Джудит. Я съедала ложку или две, не больше. Когда Джудит приходила забрать поднос, она не могла скрыть разочарования моим никудышным аппетитом, но вслух меня не упрекала. Я не испытывала ни болей, ни озноба, ни тошноты. Только беспредельная усталость и угрызения совести лежали тяжким грузом у меня на сердце. Что я сделала с Эммелиной? А с Аврелиусом? Я мучилась воспоминаниями о той ночи в часы бодрствования; сознание своей вины преследовало меня во сне.
    
— Что с Эммелиной? — много раз спрашивала я Джудит. — Она в порядке?
    
Ответы всегда были уклончивыми: мне следует беспокоиться о себе самой, а не о мисс Эммелине. Мисс Эммелина уже очень много лет как не в порядке. Для мисс Эммелины это обычное состояние.
    
Ее нежелание объясниться сказало мне все, что я хотела знать. С Эммелиной дела обстояли плохо. И виновата в этом была я.
    
В случае с Аврелиусом единственное, что я могла сделать, это ему написать. Как только я немного окрепла, я попросила Джудит принести бумагу и ручку, села в кровати, подложив под спину подушки, и набросала черновик письма. Однако оно меня не удовлетворило, и я написала другое, а потом еще и еще. Никогда прежде у меня не возникало таких трудностей с подбором слов. Когда мое одеяло было усеяно забракованными черновиками, я, отчаявшись, просто взяла один из них наугад и переписала его набело:
    
    
Дорогой Аврелиус.
    
Как вы себя чувствуете?
    
Я очень сожалею о том, что случилось. Я не хотела никому причинить боль. Должно быть, я сошла с ума.
    
Когда я смогу вас увидеть?
    
Мы все еще друзья?
    
Маргарет
    
    
Ладно, пусть будет так.
    
    
Пришел доктор Клифтон. Он послушал ритмы моего сердца и задал ряд вопросов:
    
— Бессонница? Нерегулярный сон? Ночные кошмары?
    
Я трижды кивнула.
    
— Так я и думал.
    
Он сунул градусник мне под язык, после чего встал со стула и подошел к окну. Стоя ко мне спиной, он спросил:
    
— Какие книги вы читаете?
    
Я не могла внятно ответить из-за градусника во рту.
    
— Вы читали «Грозовой перевал»?
    
— Угу.
    
— А «Джен Эйр»?
    
— Угу.
    
— «Чувство и чувствительность»?[19]
    
— Угу.
    
Он обернулся и посмотрел на меня очень серьезно.
    
— И, надо полагать, вы прочли эти книги не по одному разу?
    
Я кивнула; он нахмурился.
    
— Перечитывали многократно?
    
Еще один мой кивок; морщины на его лбу стали глубже.
    
— Начиная с юного возраста?
    
Его вопросы меня озадачили, но, поскольку они задавались с самым серьезным видом, я сочла нужным кивнуть еще раз.
    
Его глаза под темными бровями сузились в щелки. Я уже не сомневалась в его способности так запугать пациента, что тот срочно пойдет на поправку лишь ради того, чтобы скорее избавиться от доктора.
    
Он склонился надо мной, чтобы взглянуть на показания градусника.
    
Вблизи люди выглядят не так, как на расстоянии. Темные брови остаются темными, но теперь вы можете разглядеть в них отдельные волоски, оценить их толщину и густоту. Самые крайние и самые тонкие, почти невидимые волоски тянулись от его бровей в направлении висков и ушных раковин. В порах кожи густо чернели точки пробивающейся щетины. А вот и это: чуть заметное колебание ноздрей и подергивание в уголках рта. До сих пор я воспринимала эти мимические спазмы как признак строгости и высокомерного отношения к собеседнику — в данном случае ко мне; однако теперь, увидев его лицо всего в нескольких дюймах от своего, я подумала: а вдруг это нечто иное? Возможно ли такое, что доктор Клифтон втайне надо мной смеялся?
    
Он извлек градусник из моего рта и, скрестив на груди руки, объявил диагноз:
    
— Вы страдаете от хвори, которой подвержены многие впечатлительные и романтически настроенные леди. Основными ее симптомами являются частые обмороки, хроническая усталость, отсутствие аппетита, подавленное настроение. С одной стороны, случившийся кризис вполне можно объяснить склонностью к прогулкам по болоту под ледяным дождем при отсутствии надлежащих водонепроницаемых средств защиты, но глубинную причину этого следует искать в какой-то эмоциональной травме. К счастью, в отличие от героинь ваших любимых романов, ваш организм не был ослаблен лишениями, характерными для жизни в прежние, более суровые и менее здоровые столетия. Вы не страдали с юных лет ни от чахотки, ни от полиомиелита, ни от букета различных заболеваний, порождаемых антисанитарией. Посему у вас есть шанс остаться в живых.
    
Он посмотрел мне прямо в глаза, и я не смогла отвести взгляд, когда он строго произнес:
    
— Вы плохо питаетесь.
    
— У меня нет аппетита.
    
— L’appétit vient en mangeant.
    
— Аппетит приходит во время еды, — машинально перевела я.
    
— Совершенно верно. Аппетит к вам вернется, но вы должны будете проделать свою половину пути ему навстречу. Вы должны захотеть, чтобы он вернулся.
    
Теперь настала моя очередь хмуриться.
    
— Курс лечения несложен: хорошее питание, отдых и еще вот это… — Он сделал запись в своем блокноте, а затем вырвал страницу и положил ее на столик у кровати. — При неукоснительном соблюдении режима слабость и хроническая усталость пройдут в течение нескольких дней.
    
Он убрал в саквояж свое хозяйство и встал, готовясь уйти, но в последний момент обернулся.
    
— Я еще хотел спросить о снах, которые вас беспокоят, но если вы не желаете беседовать на эту тему…
    
Я взглянула на него холодно.
    
— Не желаю.
    
— Что ж, так я и думал.
    
Уже в дверях он попрощался со мной взмахом руки и был таков.
    
Я потянулась к столику за рецептом. Энергичным размашистым почерком на листке было написано: «Сэр Артур Конан Дойль. Рассказы о Шерлоке Холмсе. По десять страниц дважды в день вплоть до окончания курса».
   
   
    
     
Декабрьские дни
    
    
Следуя указаниям доктора Клифтона, я провела два дня в постели, ела, спала и читала Шерлока Холмса. Правда, я сразу должна сознаться в передозировке предписанного лекарства: я глотала рассказ за рассказом, и уже на второй день Джудит была вынуждена принести мне из библиотеки новый том Конан Дойля. После моего коллапса она неожиданно подобрела и стала более общительной. Я догадалась, что эта перемена была вызвана не столько ее сочувствием больному человеку — хотя она мне, безусловно, сочувствовала, — сколько тем обстоятельством, что отныне присутствие в доме Эммелины перестало быть тайной, и экономка могла свободнее выказывать свои чувства, не сдерживаясь из опасения случайно проболтаться.
    
— Она вам ничего не говорила насчет тринадцатой сказки? — однажды спросила она.
    
— Ни слова. А вам?
    
Она отрицательно покачала головой.
    
— Никогда. Разве не странно, что самая знаменитая из ее историй, быть может, и не существует вовсе? Я иногда думаю, что она могла бы выпустить книгу, удалив из нее все истории, и даже после этого книга шла бы нарасхват.
    
Она встряхнула головой, как будто освобождаясь от этих мыслей, и сменила тему:
    
— Что вы думаете о методах доктора Клифтона?
    
Когда доктор Клифтон заглянул ко мне проверить, как идут дела, его взгляд задержался на стопке книг рядом с кроватью; он ничего не сказал, а только пошевелил ноздрями.
    
На третий день, чувствуя себя слабой, как младенец, я поднялась с постели и подошла к окну. Как только я раздвинула шторы, комнату затопил свежий и чистый свет. Снаружи сияло голубизной небо без единого облачка вплоть до самого горизонта, а под ним весело искрился иней на ветвях и траве сада. Казалось, будто за все эти долгие пасмурные дни свет накапливался где-то вверху, и теперь, когда тучи ушли, хлынул на землю с десятикратной яркостью. Я заморгала, ослепленная этим блеском, и ощутила, как застывшая кровь возобновила пока еще вялое течение в моих жилах.
    
Перед завтраком я вышла в сад. Медленно и осторожно я шагала через лужайку, сопровождаемая Призраком. Под ногами хрустел снежок; отраженное солнце сверкало в заиндевевшей листве. Отпечатки моих ног были хорошо видны на прихваченной морозом серебристой траве, но шедший рядом кот не оставлял никаких следов, подобно настоящему призраку. Сначала холодный сухой воздух резал мне легкие при каждом вдохе, но постепенно дыхание наладилось, и я почувствовала себя бодрее. Правда, нескольких минут прогулки мне оказалось достаточно: морозец прихватил щеки, начал покалывать пальцы рук и ног, и мы с Призраком поспешили вернуться в теплый дом. После завтрака я собралась в библиотеку с намерением устроиться на диванчике поближе к камину и что-нибудь почитать.
    
Тот факт, что при этом я обратилась мыслями не к сокровищам книжных полок мисс Винтер, а к ее собственной истории, стал показателем явного улучшения моего самочувствия. У себя в комнате я взяла пачку исписанных листов, в последние дни остававшихся нетронутыми, и проследовала в библиотеку, где, сидя на диване с Призраком под боком, провела за чтением всю светлую часть дня. Я читала, читала и читала, заново открывая для себя историю, вспоминая ее загадки и тайны. Но разгадок по-прежнему не было. Дойдя до конца текста, я осталась там же, где находилась перед началом чтения. Была ли смерть Джона подстроена? А если была, то кем? Что в действительности увидела Эстер, когда вообразила, будто видит призрак? И самая необъяснимая из всех тайн: каким образом Аделина — дикая и неуправляемая девчонка, неспособная общаться ни с кем, кроме своей слабоумной сестры, склонная к актам бессмысленной жестокости и садового вандализма, — каким образом она превратилась в мисс Винтер, писательницу с феноменальной самодисциплиной, автора десятков мировых бестселлеров и, помимо прочего, создательницу изысканного садового комплекса?
    
Отложив в сторону записи, я гладила Призрака и смотрела на огонь, тоскуя по какой-нибудь нормальной истории, где все спланировано с самого начала, где сюжет запутан исключительно для моего развлечения и где я всегда могу узнать, далеко ли до развязки, определив на ощупь примерное число остающихся страниц. Здесь же я не представляла, сколько еще страниц потребуется, чтобы завершить историю Аделины и Эммелины; более того, я не знала, будет ли она завершена вообще, ибо время стремительно истекало, и его просто могло не хватить.
    
Даже будучи поглощена своими записями, я не переставала удивляться отсутствию мисс Винтер. Джудит на мои вопросы давала один и тот же ответ: она сидит с мисс Эммелиной. А вечером она принесла мне записку от самой мисс Винтер, которая справлялась о моем здоровье и интересовалась, не смогу ли я немного почитать ей вслух перед ужином.
    
Явившись в ее спальню, я обнаружила на столике у кровати отобранную для прочтения «Тайну леди Одли». Я открыла роман на заложенной странице и начала читать, но, добравшись до конца главы, остановилась, чувствуя, что мисс Винтер хочет мне что-то сказать.
    
— Что на самом деле произошло той ночью, когда вам стало плохо? — спросила она.
    
Обрадованная тем, что мне наконец-то представилась возможность объясниться, я начала говорить, торопливо и нервно.
    
— К тому времени я уже знала, что Эммелина живет в этом доме. Я слышала ее пение по ночам. Я видела ее в саду. Я нашла ее комнату. И в ту ночь я привела к ней одного человека. Эммелину это потрясло. Меньше всего я хотела ее напугать, но наш приход застал ее врасплох, и она… — Я запнулась.
    
— Не терзайте себя, тут нет вашей вины. Ее вопли и нервные срывы не новость для меня, Джудит и доктора — мы видели все это уже много раз. Если кого и винить, так это меня: мне следовало раньше сказать вам, что она живет в доме. Это все моя скрытность и привычка перестраховываться. Я поступила глупо, держа вас в неведении. — Она сделала паузу. — Вы можете сказать мне, кого вы приводили сюда в ту ночь?
    
— У Эммелины был сын, — сказала я. — Это он приходил со мной. Он же был тем самым репортером в коричневом костюме.
    
Теперь, выложив все, что мне было известно, я не устояла перед искушением задать ей вопросы, ответов на которые у меня пока не было, рассчитывая на встречную откровенность.
    
— Что Эммелина искала в саду? Когда я ее впервые увидела, она пыталась что-то раскопать. Мне известно, что она делала это много раз. Морис ссылался на лисиц, но я знаю, что это пустая отговорка.
    
Мисс Винтер хранила молчание и полную неподвижность.
    
— «Мертвые уходят в землю», — процитировала я. — Вот что она мне сказала. Кто, по ее мнению, закопан в саду? Ее ребенок? Эстер? Кого она разыскивает в земле?
    
Мисс Винтер что-то пробормотала себе под нос. Сказано было очень тихо, но я тотчас вспомнила скрипучую фразу, произнесенную в саду Эммелиной. Тот же самый набор звуков!
    
— Это вы слышали? — спросила мисс Винтер. — Она это сказала?
    
Я кивнула.
    
— На языке близнецов?
    
Я кивнула еще раз.
    
Мисс Винтер взглянула на меня с интересом.
    
— Вы делаете успехи, Маргарет. Признаться, тут вы меня удивили. Однако мы должны сохранять последовательность в изложении истории, а это становится все труднее. Мы непозволительно забегаем вперед. — Она помолчала, взглянула на свою больную руку, а потом на меня. — Я обещала рассказать вам правду, Маргарет. И я это делаю. Но прежде, чем я расскажу вам все до самого конца, должно произойти одно событие. Оно произойдет непременно, надо только дождаться.
    
— А что должно…
    
Она покачала головой, не дав мне закончить вопрос.
    
— Предлагаю вернуться к леди Одли и ее тайне.
    
После этого я читала еще около получаса, но мне было трудно сосредоточиться на романе; да и мисс Винтер, как мне показалось, слушала не очень внимательно. Когда настало время ужина и Джудит постучала в дверь с этим известием, я закрыла книгу, а мисс Винтер произнесла таким тоном, словно наш разговор и не прерывался чтением:
    
— Если вы не очень утомились, может, этим вечером зайдете проведать Эммелину?
   
   
    
     
Сестры
    
    
После ужина я направилась в апартаменты Эммелины. Я впервые появилась там в качестве приглашенного гостя, и первой же отмеченной мною деталью стала какая-то особенная вязкость тишины. Я остановилась в дверях — они обе меня еще не заметили — и теперь поняла, что это вязкое ощущение на самом деле создавалось их шепотом. Они общались на пределе слышимости, когда воздух едва задевает голосовые связки. Слабые взрывные звуки угасали, не пролетев и несколько метров, а приглушенные шипящие вы легко могли бы принять за шум крови у себя в ушах. Временами мне казалось, что их беседа завершена, но вскоре мой слух улавливал новую почти беззвучную тираду — это напоминало зудение мелкой мошки, то подлетающей к самому уху, то отлетающей прочь.
    
Я кашлянула.
    
— А, Маргарет… — Мисс Винтер, сидевшая в кресле-каталке у изголовья сестры, жестом пригласила меня занять стул по другую сторону кровати. — Очень мило с вашей стороны.
    
Я вгляделась в лицо Эммелины на подушке. Она почти не изменилась с момента нашей первой встречи: та же смесь красного с белым — пятна от ожогов, рубцы и шрамы; та же упитанная припухлость; те же спутанные пряди седых волос. Взгляд ее вяло блуждал по потолку; она никак не среагировала на мое присутствие. Но какая-то перемена в ней все же произошла — неуловимая и не поддающаяся четкому определению. Физически она была по-прежнему сильна. Ее рука, лежавшая поверх одеяла, крепко сжимала ладонь мисс Винтер.
    
— Как вы себя чувствуете, Эммелина? — спросила я, сильно нервничая.
    
— Ей плохо, — ответила за сестру мисс Винтер.
    
Сама она тоже изменилась за последние дни. Однако в случае с мисс Винтер болезнь, иссушая ее тело, одновременно все больше открывала ее истинную сущность. С каждой нашей встречей она выглядела все более тонкой, хрупкой и прозрачной, но при том все явственнее был виден заключенный внутри нее стальной стержень.
    
При всем том ее рука казалась особенно слабой и немощной по контрасту со сжимавшим ее пухлым кулаком Эммелины.
    
— Может, мне почитать? — спросила я.
    
— Да, конечно.
    
Я прочла вслух одну главу.
    
— Она спит, — прошептала мисс Винтер.
    
Глаза Эммелины закрылись, дыхание стало глубоким и ровным. Она отпустила руку сестры, и мисс Винтер тут же принялась ее растирать, восстанавливая кровообращение. На ее пальцах начали образовываться синяки.
    
Уловив направление моего взгляда, она спрятала руки в складках шали.
    
— Извините за то, что приходится прерывать нашу работу, — сказала она. — В прошлый раз я была вынуждена отослать вас из дому, когда состояние Эммелины резко ухудшилось. И вот сейчас я должна буду проводить все время с ней, так что наш с вами проект опять откладывается. Но теперь это уже ненадолго. Скоро наступит Рождество, и вы, конечно же, захотите провести эти дни со своими родными. А когда вы вернетесь после праздников, будем определяться по ситуации. Я думаю, — она сделала еле заметную паузу, — …к тому времени мы сможем снова взяться за работу.
    
Я не сразу поняла смысл сказанного. Слова были вроде бы самыми нейтральными, но ее выдал голос. Я быстро взглянула на спящую Эммелину.
    
— Вы хотите сказать?..
    
Мисс Винтер вздохнула.
    
— Пусть вас не обманывает ее внешне крепкий вид. Она уже давно и очень серьезно больна. За все эти годы я привыкла считать, что она уйдет раньше меня. Но когда я сама заболела, прежняя уверенность исчезла. И вот теперь мы с ней мчимся к финишу наперегонки.
    
Так вот чего мы ждали! Вот какое событие должно было произойти прежде, чем мы сможем закончить историю.
    
Во рту у меня стало сухо, сердце забилось в каком-то детском испуге.
    
Она умирает. Эммелина умирает.
    
— Это по моей вине?
    
— Вашей вине? При чем тут вы? — Мисс Винтер покачала головой. — Если вы о событиях той ночи, то они ничего не могли изменить. — За этими словами последовал один из ее пронзительных взглядов, которые открывали во мне больше, чем я сама хотела бы открыть. — Почему это вас так сильно огорчает, Маргарет? Моя сестра для вас чужой человек. И я не думаю, что причиной такого расстройства является ваше сострадание ко мне. Скажите, Маргарет, в чем дело?
    
Тут она была не совсем права. Я ей искренне сострадала, потому что могла, по крайней мере думала, что могу, понять ее состояние. Она вот-вот должна была составить мне компанию, влившись в ряды «ампутантов». Близнец-одиночка имеет лишь половину души. Пограничная полоса между жизнью и смертью темна и узка, и близнецы-одиночки обитают гораздо ближе к ней, чем большинство других людей. Несмотря на своенравный и раздражительный характер мисс Винтер, я со временем прониклась к ней симпатией. Особенно мне в ней импонировала та детскость, что не была ею утрачена за долгие годы и все чаще проявлялась теперь. С каждым днем она все более походила на ребенка; на эту смену облика работали и ее новая, короткая стрижка, и исчезновение косметики с ее лица, и освободившиеся от груза перстней истонченные пальцы. Именно этого ребенка, теряющего свою сестру, я видела в ней сейчас, и ее скорбь была сродни моей. Ее драме предстояло разыграться здесь, в этом доме, в ближайшие дни, и сюжет ее во многом совпадал с тем, который определил всю мою жизнь, хотя со мной это случилось слишком рано, еще в несмышленом возрасте.
    
Я смотрела на лицо Эммелины. Она приближалась к границе, которая давно уже отделила меня от моей сестры. Вскоре она пересечет эту границу и, будучи потеряна для нас, явится в иной мир. У меня возникло абсурдное желание прошептать ей на ухо несколько слов для моей сестры, которую она должна была скоро встретить. Вот только что я могла ей передать?
    
Я почувствовала на себе пристальный взгляд мисс Винтер и удержалась от этой нелепой попытки.
    
— Сколько ей осталось? — спросила я.
    
— Несколько дней. Быть может, неделя. В любом случае недолго.
    
    
В тот вечер я допоздна оставалась с мисс Винтер. Бо́льшую часть следующего дня я также провела вместе с ней у постели Эммелины. Мы читали вслух или просто подолгу сидели в молчании, которое прерывалось только визитами доктора Клифтона. Он относился к моему присутствию здесь как к чему-то само собой разумеющемуся и, вполголоса комментируя состояние Эммелины, уделял мне часть той же печально-вежливой улыбки, что была обращена к мисс Винтер. Иногда он задерживался с нами примерно на час, сидя и слушая, как я читаю. Выбор книг был произволен, как и зачитываемые отрывки: я могла начать и остановиться где угодно, хоть на середине предложения. «Грозовой перевал» перемежался фрагментами из «Эммы»,[20] «Бриллиантов Юстасов»,[21] «Тяжелых времен»[22] или «Женщины в белом». Сюжеты как таковые не имели значения. Искусство в своей полноте и формальной завершенности неспособно даровать утешение. Другое дело сами по себе слова — они тянулись как связующая нить с жизнью, и их приглушенный ритм служил умиротворяющим фоном для медленных вдохов и выдохов Эммелины.
    
Но вот и этот день приблизился к концу; на завтра, в сочельник, был назначен мой отъезд. Сказать по правде, уезжать мне не хотелось. Тишина большого дома и возможность уединенных прогулок по прекрасному саду были именно тем, что мне требовалось в данное время. Отцовский магазин и сам отец представлялись мне маленькими и очень далекими; и еще более далекой, как всегда, казалась мама. Ну а что до Рождества… У нас оно особо не отмечалось, слишком близко соседствуя в календаре с моим днем рождения, чтобы мама могла вынести празднование по поводу рождения другого ребенка другой женщиной вне зависимости от того, как давно это произошло. Я подумала об отце, который каждый год просматривал открытки от немногочисленных друзей семьи и оставлял на каминной полке те из них, что изображали безвредных Санта-Клаусов или зимние сценки со снегом и птичками, в то же время пряча подальше изображения Мадонны с младенцем. Каждый год он втайне от мамы собирал небольшую коллекцию таких картинок: счастливая роженица, взирающая на свое единственное, прекрасное, идеальное дитя, которое так же радостно глядит на свою мать, и вместе они создают образ благостного единения в любви. И каждый год эта коллекция тайком переправлялась в мусорный бак на улице.
    
Я знала, что мисс Винтер вряд ли будет возражать, если я попрошу разрешения остаться. Возможно, она даже сочтет полезным мое присутствие здесь в предстоящие дни. Но я не стала обращаться к ней с просьбой. У меня не хватило духу. Я видела, как быстро угасает Эммелина, и по мере этого угасания незримая рука все крепче сдавливала мое сердце. Чутье подсказывало мне, что финал драмы близок, и я трусливо воспользовалась приближением Рождества, чтобы сбежать и не быть свидетельницей развязки.
    
Вечером я отправилась к себе и собрала вещи, а затем вернулась в спальню Эммелины, чтобы попрощаться с мисс Винтер. Сестры больше не шептались; сумрак и тишина неподвижно висели в комнате. На коленях мисс Винтер лежала раскрытая книга, но освещение уже не позволяло читать; вместо этого она печально смотрела в лицо сестры. Эммелина не шевелилась, если не считать ритмичных колебаний одеяла в такт ее дыханию. Глаза ее были закрыты, и она казалась спящей.
    
— Маргарет… — приветственно прошептала мисс Винтер и указала мне на свободный стул.
    
Она, похоже, обрадовалась моему появлению. Мы сидели, слушая дыхание Эммелины; дневной свет тихо таял за окном.
    
Эммелина, лежа на смертном одре между нами, дышала ровно и спокойно; ее вдохи и выдохи напоминали шорох гальки на морском берегу при слабом волнении.
    
Мисс Винтер ничего не говорила, и я воспользовалась этим, сочиняя про себя самые невероятные послания, которые я могла бы передать моей сестре с этой готовящейся к отбытию в другой мир путешественницей. Каждый ее выдох, казалось, сгущал наполнявшую комнату атмосферу скорби.
    
Но вот мисс Винтер, к тому времени видная лишь как темный силуэт на сером фоне окна, пошевелилась.
    
— Возьмите это, — сказала она, и я догадалась: она что-то протягивает мне во тьме поверх постели.
    
Я протянула руку навстречу, и мои пальцы сомкнулись на кожаном предмете с металлическим замком. Вроде старинной книги.
    
— Это одно из сокровищ Эммелины. Ей оно уже не понадобится. А сейчас вам пора уходить. Прочтите это на досуге, а после вашего возвращения мы продолжим историю.
    
С книгой в руке я прошла через темную комнату, вслепую нащупывая мебель, стены и дверь. За моей спиной, как мелкая галька в морском прибое, шуршало дыхание Эммелины.
   
   
    
     
Дневник и поезд
    
    
Дневник Эстер оказался в плачевном состоянии. Ключик отсутствовал, но нужды в нем все равно не было, ибо замок сломался и насквозь проржавел, оставляя на пальцах оранжевые пятна при каждом прикосновении. Первые три листа слиплись и приплавились к обложке. Нижнюю строку на каждой странице скрывало коричневое пятно, словно дневник этим концом окунули в какую-то густую жижу. Отдельные листы были грубо выдраны, а на их уцелевших клочках сохранились загадочные сочетания букв: «abn, cr, ta, est…». В дополнение к этим напастям, дневник побывал в воде, из-за чего его страницы коробились, и в закрытом виде он заметно превосходил свою изначальную толщину.
    
Именно воздействие воды представляло для меня наибольшую проблему. При беглом взгляде на текст я сразу узнала почерк Эстер. Я узнала эти твердые верхушки строчных букв «d» и «h», эти плавные нижние петли, этот равномерный наклон, это экономичное размещение слов на странице. Но при ближайшем рассмотрении текст оказался неясным и размытым. Что, к примеру, означала данная вертикальная черточка: «l» или «t»? А это расплывчатое закругление: «a» или «e»? Или, может быть, «s»? Как следовало понимать данное сочетание: «bet» или «lost»?
    
Словом, легкого чтения не предвиделось. Впоследствии я расшифровала и переписала набело весь текст, но в тот праздничный день в переполненном поезде я не могла спокойно воспользоваться бумагой и карандашом. Примостившись у окна в углу купе, я уткнулась носом в раскрытый дневник и ломала голову над его содержанием. Сначала я разбирала в среднем одно слово из трех, но постепенно приспособилась, вчиталась в смысл, и слова сами устремились мне навстречу, вознаграждая мои усилия. Вот так, в поезде, в канун Рождества, передо мной оживала Эстер.
    
Не буду испытывать терпение своих читателей, воспроизводя дневник в том фрагментарном виде, как он явился мне тогда. Следуя духу самой Эстер, я привела этот текст в порядок. Я убрала из него хаос и путаницу. Я заменила сомнения уверенностью, предположения — четкими определениями; я заполнила пустоты и пробелы. Правда, действуя таким образом, я могла иной раз употребить выражение, нехарактерное для стиля Эстер, но гарантирую, что подобные вольности касаются лишь несущественных деталей. Там, где речь заходит о важных вещах, я тщательно изучала каждую неясность, дабы увериться, что точно передала изначальный смысл.
    
Я привожу здесь не полный текст дневника, а лишь выдержки из него. Мой выбор был продиктован прежде всего связью данных эпизодов с интересовавшей меня темой — историей мисс Винтер, — а также стремлением дать общую картину жизни Эстер в Анджелфилде.
    * * *
    
     
На расстоянии Анджелфилд-Хаус смотрится весьма эффектно, хотя здание и проигрывает из-за неудачно сориентированного фасада и беспорядочного расположения окон; однако вблизи его аварийное состояние сразу бросается в глаза. Отдельные участки каменной кладки настолько повреждены непогодой, что существует риск их обрушения. Оконные рамы прогнили и растрескались. Крыша выглядит так, словно по ней прошелся ураган. В ближайшее время надо будет провести тщательный осмотр чердака и потолков в мансарде.
     
Экономка встретила меня в дверях. Она безуспешно пытается скрыть тот факт, что у нее серьезные проблемы со зрением и слухом. В этом нет ничего удивительного, принимая во внимание ее возраст. Той же немощью можно объяснить и крайнюю запущенность практически всех помещений дома, но, по всей видимости, семейство Анджелфилдов не хочет увольнять женщину, всю свою жизнь проведшую у них на службе. Я могу одобрить такое отношение к старым слугам, но не понимаю, почему бы хозяевам не пригласить в помощь экономке кого-нибудь более молодого и трудоспособного.
     
Миссис Данн рассказала мне о том, как ведется домашнее хозяйство. Семья уже много лет обходится нерационально малым количеством прислуги, и это считается у них в порядке вещей. Я пока еще не выяснила, в чем причина такого самоограничения. Пока мне известно лишь то, что, помимо членов семьи, в усадьбе живут миссис Данн и садовник по имени Джон Коупенс. В приусадебном парке обитают олени (правда, на них уже давно не ведется охота), однако человек, за ними присматривающий, никогда не бывает в доме; он подотчетен тому же поверенному, который заключил со мной договор о найме и который, видимо, выполняет функции управляющего имением, — если предположить, что здесь осуществляется хоть какое-то управление. Текущими финансовыми вопросами ведает миссис Данн. Когда я высказала предположение, что Чарльз Анджелфилд по крайней мере раз в неделю проверяет счета и квитанции, миссис Данн рассмеялась и спросила, неужели я думаю, что она с ее зрением способна заполнять какие-то там бумаги и составлять счета? Я не могу не признать подобный подход к делу по меньшей мере неразумным. При всем том я отнюдь не склонна считать миссис Данн особой, не заслуживающей доверия. На меня она произвела хорошее впечатление, и я очень надеюсь, что при нашем более близком знакомстве ее кажущаяся скрытность объяснится не чем иным, как все той же старческой немощью. Я составила для мистера Анджелфилда служебную записку, в которой особо отметила преимущества аккуратного ведения счетов и вызвалась взять на себя эту обязанность, если он слишком занят, чтобы лично контролировать свои финансы.
     
В общих чертах оценив обстановку, я решила, что настало время встретиться с владельцем усадьбы, и только теперь, к своему величайшему изумлению, узнала от миссис Данн, что он круглосуточно находится в комнатах на втором этаже и предпочитает ни с кем не общаться. В ходе последовавших расспросов выяснилось, что он страдает расстройством психической деятельности. Какая жалость! Трудно представить себе что-либо более прискорбное, чем человеческий мозг, по каким-то причинам не могущий нормально функционировать.
     
Миссис Данн угостила меня чаем (я из вежливости сделала вид, что пью, но позднее выплеснула этот напиток в раковину, поскольку не была уверена в чистоте чашки) и немного рассказала о себе. Ей идет восьмой десяток; никогда не была замужем; всю жизнь провела в этой усадьбе. Миссис Данн знала мать близнецов еще маленькой девочкой, а затем и молодой женщиной. Она подтвердила мою догадку: решение пригласить меня на работу было связано с недавним помещением этой женщины в психиатрическую клинику. Однако отчет миссис Данн о событиях, непосредственно давших повод к применению этой принудительной меры, был изложен в столь туманных выражениях, что я так и не поняла, кто именно — мать близнецов или кто-то другой — нанес удар скрипкой по голове супруги доктора. Впрочем, это не суть важно, поскольку я выяснила главное: мне предстоит иметь дело с семьей, имеющей наследственные психические патологии. Это уже серьезный вызов, и я принимаю его без колебаний — более того, с энтузиазмом. Ибо какое профессиональное удовлетворение может получить гувернантка, наставляя и без того хорошо воспитанных детей? Много ли сложного в осуществлении контроля за детьми, которые и так уже знают, что есть хорошо и что есть плохо? Зато данная весьма непростая задача может стать для меня тем самым испытанием, к которому я прекрасно готова и которого я ждала уже много лет. Именно здесь я смогу понять, чего на самом деле стоят все мои воспитательные навыки и методы!
     
Я расспросила экономку и об отце девочек — хотя мистер Марч давно скончался, и дочери его не знали, но в них течет его кровь, и это вполне может проявиться в тех или иных чертах их характера. На сей счет миссис Данн смогла сообщить очень немногое и тут же пустилась в пространный рассказ о пикантных подробностях отношений между матерью девочек и их дядей, недвусмысленно намекая на то, что эти отношения носили нетрадиционный и, прямо скажем, скандальный характер… Разумеется, все это вряд ли возможно, — во всяком случае, не у нас в Англии, — и я предпочитаю воспринимать ее болтовню как пустые фантазии. Воображение — это здоровая и полезная вещь, без него не состоялись бы многие великие открытия и изобретения, но надо уметь его обуздывать и направлять на серьезные цели. Если же дать воображению волю, оно может завести вас в непроходимые дебри глупости. У миссис Данн наблюдаются характерные старческие причуды и общее ослабление ума, чем можно объяснить и эти неприличные инсинуации, при том что во многих других отношениях это очень порядочная женщина, которую трудно заподозрить в сочинении грязных сплетен. Придя к такому выводу, я закрыла для себя данную тему.
     
В момент, когда я пишу эти строки, из коридора доносится шум. Девочки выбрались из своего убежища и теперь крадучись передвигаются по дому. Они привыкли поступать, как им заблагорассудится, но скоро этому придет конец. Когда я наведу здесь порядок, гигиену и дисциплину, это прежде всего пойдет на пользу им самим. Я отнюдь не собираюсь их преследовать, и они зря на это рассчитывают. Мой план заключается в том, чтобы на начальном этапе привести их в недоумение и замешательство.
     
Накануне днем миссис Данн показала мне помещения на первом этаже. Здесь повсюду грязь и толстый слой пыли, а занавески висят клочьями, но она этого не замечает, наивно полагая, что комнаты выглядят так же, как много лет назад, при деде близнецов, когда в доме еще был полный штат прислуги. Среди прочего я увидела рояль, вряд ли подлежащий ремонту (позднее я посмотрю, что с ним можно сделать), и обширную библиотеку, содержание и ценность которой я выясню по мере удаления покрывающей книжные полки пыли.
     
Остальные этажи я обследовала в одиночку, дабы не слишком утруждать миссис Данн. За одной из дверей на втором этаже я услышала возню, шепот и приглушенное хихиканье. Там находились мои подопечные. Они заперли дверь изнутри и притихли, когда я подергала ручку. Я назвала их по именам и, не получив ответа, двинулась дальше, предоставив девочек самим себе. Одно из моих правил заключается в следующем: никогда не бегай за детьми, а добивайся того, чтобы они сами прибегали к тебе по первому зову.
     
На третьем этаже я застала разруху в ее самом неприглядном виде. Грязь меня уже не могла удивить, но здесь ее дополняла протекающая в комнаты дождевая вода (чего следовало ожидать при таком состоянии крыши). Кое-где гнилые доски пола покрывала плесень. Совершенно недопустимо растить детей в столь нездоровых условиях! Часть половиц вообще отсутствовала, причем у меня возникло впечатление, что их удалили намеренно. Следует незамедлительно проинформировать мистера Анджелфилда о необходимости срочных ремонтных работ. Я укажу ему на опасность того, что кто-нибудь однажды провалится сквозь пол на нижний этаж или, по меньшей мере, вывихнет себе лодыжку, попав ногой в дыру. Коробки практически всех дверей покоробились, а дверные петли нуждались в смазке. Куда бы я ни шла, мое продвижение сопровождалось скрипом дверей и половиц, а также колыханием занавесок из-за сквозняков, источники которых я затруднялась определить.
     
По завершении обхода я направилась на кухню. Миссис Данн уже начала заниматься ужином, а поскольку у меня не было желания есть из нечистых тарелок пищу, приготовленную в подозрительного вида кастрюлях, я приступила к мытью посуды, гора которой скопилась в кухонной раковине, перед тем приведя в надлежащее состояние саму раковину (думаю, она лет десять не подвергалась такой основательной чистке). Одновременно я наблюдала за миссис Данн. Надо признать, она делает все, что может.
     
Девочки не пожелали спуститься к ужину. Я позвала их только один раз. Миссис Данн вознамерилась их уговаривать, но я ей объяснила, что у меня свои методы обращения с такими детьми и она должна меня в этом поддерживать.
     
К ужину прибыл доктор. Глава семьи за столом не объявился — как мне ранее дали понять, дожидаться его не имело смысла. Я подумала, что доктора может обидеть такое невнимание со стороны хозяина, однако он, похоже, воспринял это как само собой разумеющееся. Так что мы ужинали вдвоем, а миссис Данн в меру своих сил прислуживала нам за столом, что ей более-менее удавалось лишь при активной помощи с моей стороны.
     
Доктор — интеллигентный и культурный человек. Будучи инициатором моего приглашения в Анджелфилд, он искренне надеется, что со временем близнецы станут походить на нормальных детей. Он очень пространно описал мне трудности, с которыми я здесь столкнусь, и я выслушала его, стараясь сохранять на лице выражение вежливого интереса. Разумеется, любая опытная гувернантка после нескольких часов пребывания в новом доме может составить себе четкое представление об ожидающей ее задаче, но доктор, будучи мужчиной, неспособен понять, насколько это утомляет: выслушивать подробные разъяснения относительно вещей, которые ты сам знаешь ничуть не хуже говорящего. Мои осторожные намеки — легкое покашливание и суховатый тон при ответах на некоторые его вопросы — не возымели должного действия. К сожалению, его наблюдательности и чувству такта далеко до его энергии и аналитических способностей. Мне трудно критиковать его за то, что он заведомо считает собеседника глупее себя. Безусловно, доктор умен, и в здешнем убогом окружении он должен ощущать себя, как большая рыба в маленьком пруду. Хотя он держится подчеркнуто скромно, я сразу его раскусила, поскольку сама предпочитаю точно такой же способ маскировки. Как бы то ни было, в этой работе мне потребуется помощь доктора, и я должна сделать его своим союзником, закрывая глаза на некоторые его недостатки.
     
Снизу доносится шум. Вероятно, девочки обнаружили, что дверь кладовой заперта. Это их огорчит и разозлит, но я не вижу другого пути приучить детей питаться в отведенное для этого время. А порядок в доме немыслим без упорядоченного приема пищи.
     
Завтра я начну с большой уборки в моей спальне. Этим вечером я только вытерла пыль влажной тряпкой, но не стала спешить с мытьем пола — его очередь наступит лишь после того, как я отмою стены и выстираю занавески. Так что сегодня придется провести ночь среди этой грязи, но уже завтра я лягу спать в чистой комнате. Это будет неплохое начало. Если я берусь восстановить порядок и дисциплину в этом доме, мне прежде всего нужны чистые личные апартаменты, где я буду размышлять и строить планы. Человек не может ясно мыслить и дальновидно действовать, находясь в антисанитарных условиях.
     
В холле слышны крики близнецов. Пора идти знакомиться со своими подопечными.
    
    * * *
    
     
В последнее время я была так занята реформами в усадьбе, что мне некогда было вести дневник, однако я должна находить для этого время, потому что, ведя записи, я одновременно систематизирую и развиваю свою методику.
     
С Эммелиной дело продвигается успешно; ее модель поведения во многом совпадает с тем, что я наблюдала у других трудных подростков. На мой взгляд, ее отклонение от нормы не так сильно, как мне сообщали ранее, и я надеюсь со временем довести ее до приличной кондиции. Это ласковая и физически крепкая девочка; она быстро усвоила правила гигиены и привычку к регулярным приемам пищи (кстати, у нее отменный аппетит); ее послушания нетрудно добиться с помощью ласки и мелких подачек. Когда она поймет, что симпатия окружающих сама по себе является вполне достаточной наградой за хорошее поведение, я начну постепенно отходить от методов прямого поощрения. Умницей она не станет никогда — я знаю пределы своих возможностей и берусь только за реально выполнимые задачи.
     
В целом я удовлетворена первыми результатами своей работы над Эммелиной.
     
Ее сестра представляет собой гораздо бо́льшую проблему. Мне и прежде доводилось наблюдать акты детского вандализма, так что склонность Аделины к разрушению не явилась для меня сюрпризом. Меня удивило другое: обычно разрушительные действия у детей являются побочным продуктом обиды и раздражения, но никак не самоцелью. Подобные проявления, которые я наблюдала у других своих подопечных, чаще всего объяснялись необходимостью дать выход гневной энергии, а нанесение при этом вреда людям и вещам не было преднамеренным. Однако поступки Аделины не укладываются в эту модель поведения. Во всех известных мне инцидентах (какие-то из них я наблюдала лично, о других мне рассказывали) Аделина действовала целенаправленно, возбуждая в себе гнев единственно для того, чтобы в нем черпать разрушительную энергию. Ведь физически она очень слаба — кожа да кости, ест очень плохо. Миссис Данн рассказала мне об одном происшествии в саду, когда Аделина повредила множество фигурных кустов. Ужасный поступок! Я видела этот сад: он действительно очень красив. Его можно было бы восстановить, но Джон после того случая совершенно пал духом и перестал как следует ухаживать не только за фигурными кустами, но и за прочими насаждениями. Я постараюсь возродить в нем интерес к этому делу. Если он снова займется садом, это принесет пользу как ему, так и всем окружающим, улучшив внешний вид усадьбы и общую атмосферу в доме.
     
Кстати, заведя разговор о Джоне, я вспомнила одну вещь: надо будет побеседовать с ним насчет мальчишки. Сегодня днем, находясь в классной комнате, я подошла к окну с намерением его закрыть, потому что шел дождь, — незачем пускать в дом лишнюю сырость, тем более что подоконник уже наполовину сгнил. Если бы я не оказалась так близко к стеклу, почти касаясь его носом, я скорее всего не заметила бы этого мальчишку. Он согнулся над цветочной клумбой, выпалывая сорняки. Я обратила внимание на его брюки взрослого размера, подрезанные у щиколоток и державшиеся на подтяжках. Широкополая шляпа скрывала его лицо, и я могла определить возраст мальчика только по фигуре — на вид ему было одиннадцать или двенадцать лет. Мне известно, что в сельских районах детей рано приобщают к труду, хотя до сих пор я считала, что данная практика распространена скорее на фермах, нежели в декоративных садах. Вообще я одобряю такой подход, позволяющий с юных лет овладевать профессиональными навыками, но этим нужно заниматься в свободное от учебы время, а мальчик его возраста в середине дня должен быть на уроках. Я поговорю на эту тему с Джоном. Надеюсь, он понимает, что детям следует регулярно посещать школу.
     
Но вернемся к главной теме: что касается жестокости Аделины по отношению к сестре, для меня в этом нет ничего нового — подобные вещи я наблюдала и прежде. Чувства ревности и вражды между родственниками встречаются довольно часто, а у близнецов такое соперничество бывает еще более обостренным. Со временем я сумею минимизировать агрессивность Аделины, а пока нужна повышенная бдительность, чтобы пресекать ее нападения на сестру. К сожалению, такой постоянный контроль отнимает у меня много времени и тем самым замедляет прогресс на других направлениях. Мне еще предстоит выяснить, почему Эммелина так безропотно позволяет себя избивать (включая сцены выдирания волос и прижигания угольками, которые Аделина щипцами достает из камина и потом гоняется с ними за сестрой). Учитывая, что Эммелина куда крупнее Аделины, ей вполне по силам себя защитить. Надо полагать, эта ласковая и любящая девочка просто не в состоянии причинить боль своей сестре.
    
    * * *
    
     
В первые дни моего пребывания в Анджелфилде я пришла к выводу, что Аделина — в отличие от Эммелины — никогда не сможет вести нормальную самостоятельную жизнь, но ее характер можно сделать более уравновешенным и предсказуемым, обуздывая ее яростные порывы посредством жесткой дисциплины и подчинения строгому распорядку. При этом я, конечно же, не могла рассчитывать на какое-либо понимание и сотрудничество с ее стороны. Данная задача виделась мне более трудной, чем случай с Эммелиной, и гораздо менее благодарной, поскольку здесь не стоило ожидать разительных перемен, которые произвели бы впечатление на окружающих.
     
Но спустя некоторое время я, к собственному удивлению, должна была пересмотреть первоначальную оценку, обнаружив в Аделине признаки — правда, очень смутные — интеллектуальной деятельности. Сегодня утром она явилась в классную комнату, лениво волоча ноги, хотя и без буйных выражений протеста, и уселась на свое место за партой, как обычно подперев рукой голову. Я начала урок. Собственно, это был не настоящий урок: я просто пересказывала им содержание первых глав «Джен Эйр» — эту книгу любят многие девочки. Я сосредоточила внимание на Эммелине и старалась заинтересовать ее историей, представляя действие в лицах. Я говорила одним голосом за главную героиню, другим — за ее тетю, третьим — за ее кузена, и все это сопровождалось мимикой и жестами, иллюстрирующими эмоции персонажей. Эммелина смотрела на меня во все глаза, и я была довольна произведенным эффектом.
     
Краем глаза я уловила какое-то движение. Аделина повернулась в мою сторону. Она все так же подпирала рукой голову, ее глаза были все так же закрыты, но у меня создалось отчетливое впечатление, что она слушает мой рассказ. Даже если считать это изменение позы случайностью (что маловероятно, ибо прежде она упорно от меня отворачивалась), я отметила и другие признаки ее изменившегося отношения к уроку. Обычно она расползается всем телом по парте и впадает в бессознательное состояние, как животное в период зимней спячки; но на сей раз ее тело было напряжено, спина выпрямлена, а плечи развернуты — она была всерьез увлечена историей и только притворялась безучастной и погруженной в сон.
     
Я не подала виду, что заметила эти перемены, и продолжала обращаться к Эммелине, как будто говорила исключительно для нее, по-прежнему изображая героев в лицах. В то же время я украдкой следила за Аделиной. Оказывается, она не только слушала. По ее чуть дрогнувшим векам я догадалась, что ее глаза закрыты не полностью: она следила за мной из-под ресниц!
     
Это очень интересное открытие, которое может дать новый поворот моему исследованию.
    
    * * *
    
     
И тут произошло нечто неожиданное. Лицо доктора изменилось. Изменилось прямо у меня на глазах. Так бывает при внезапной смене ракурса, когда черты лица, по-прежнему узнаваемые, странным образом смещаются и предстают в совершенно ином свете. Хотелось бы знать, какие процессы в человеческом сознании приводят к столь внезапным и радикальным внешним переменам? Я сразу исключила оптические эффекты, игру света и тому подобные вещи, придя к выводу, что это явление должно быть непосредственно связано с психикой самого наблюдателя. Меня так потрясло неожиданно изменившееся лицо доктора, что я, буквально застыв на месте, некоторое время пристально вглядывалась в эти новые для меня черты. Его, в свою очередь, не могло не удивить такое мое поведение. Наконец лицо его приняло обычный вид, но в глазах осталось какое-то странное выражение, которое я так и не смогла понять. А мне не нравятся вещи, которые я не могу понять.
     
На протяжении нескольких секунд мы с ним в упор смотрели друг на друга, оба чувствуя себя очень неловко, а затем он торопливо попрощался и покинул усадьбу.
    
    * * *
    
     
Меня раздражает эта привычка миссис Данн перекладывать с места на место мои книги. Сколько раз можно говорить ей, что я сама знаю, когда и куда убрать книгу, которая мне больше не нужна? А если она испытывает непреодолимую тягу к перемещению книг, то почему тогда не относить их в библиотеку, откуда они были взяты? Какой смысл оставлять их на ступеньках лестницы?
    
    * * *
    
     
Сегодня у меня состоялся странный разговор с садовником Джоном.
     
Это добросовестный работник, а в последнее время, занявшись восстановлением фигурного садика, он заметно приободрился. К тому же его, несомненно, утешает сознание, что в доме теперь поддерживается должный порядок. Вечерами он и миссис Данн подолгу сидят на кухне и пьют чай. Иногда я застаю их за беседой полушепотом, и это вызывает у меня законные сомнения: а так ли на самом деле глуха экономка, как она это демонстрирует? Если бы не преклонный возраст миссис Данн, я могла бы заподозрить этих двоих в любовной связи, но, поскольку это совершенно исключено, я теряюсь в догадках: о чем они могут секретничать? Я упрекнула миссис Данн в неуместной скрытности, напомнив, что у нас с ней существует взаимопонимание по большинству вопросов, и она, судя по всему, одобряет мое присутствие в доме (хотя ее неодобрение все равно ничего бы не изменило). Миссис Данн заверила меня, что они с Джоном говорят о самых обычных вещах: работе по дому, заготовке продуктов и тому подобном. «Но почему это нужно обсуждать шепотом?» — спросила я. По ее словам, они вовсе не шепчутся, а просто беседуют на пониженных тонах, чтобы никому не мешать. «Но когда я понижаю голос, вы меня не слышите», — возразила я. На это она заявила, что хуже понимает новые голоса, чем те, к которым уже давно привыкла, как она за многие годы привыкла к голосу Джона, так что ему нет нужды говорить с ней громко, — в отличие от меня, чей голос она впервые услышала всего пару месяцев назад.
     
Я уже успела забыть об этой мелкой размолвке из-за кухонных шепотов, когда Джон преподнес мне новый сюрприз. Как-то утром, прогуливаясь в саду перед ленчем, я вновь увидела того самого мальчишку, который ранее пропалывал клумбу под окном классной комнаты. Я взглянула на часы: в это время всем детям полагалось находиться в школе. Мальчик меня не заметил, поскольку я стояла за деревьями. На сей раз он не работал, а лежал посреди лужайки и внимательно смотрел на что-то, находившееся в траве у него под самым носом. На нем была та же шляпа с широкими обвисшими полями. Я вышла из тени деревьев с намерением прочесть ему краткую лекцию о важности образования, но при виде меня он вскочил на ноги и, придерживая рукой шляпу, помчался прочь со скоростью, прежде невиданной мною у человеческих существ. Это бегство явилось бесспорным доказательством его вины. Мальчишка прекрасно знал, что ему следует быть на уроках. До того, как он скрылся из глаз, я успела разглядеть в другой его руке книгу.
     
Я отправилась к Джону и сказала ему все, что думаю по этому поводу. Я не допущу, сказала я, чтобы дети работали на него в ущерб своим школьным занятиям; это дурно — лишать детей образования из-за нескольких заработанных ими пенсов, а если их родители этого не понимают, я готова сама с ними поговорить. Я сказала, что, если он не справляется со своими обязанностями в одиночку, я обращусь к мистеру Анджелфилду с предложением нанять дополнительного работника. Уже не в первый раз я заводила разговор о том, чтобы увеличить штат прислуги в саду и в доме, но Джон и миссис Данн так решительно возражали, что я предпочла с этим подождать до тех пор, пока не разберусь досконально во всех нюансах здешней ситуации.
     
Сначала Джон отрицал возможность появления в саду каких-либо мальчишек. Когда же я заявила, что отчетливо видела его собственными глазами, он признал, что в сад мог пробраться кто-то из деревенских детей, добавив, что лично он не несет ответственности за всяких прогульщиков. Но у меня был серьезный аргумент: ранее я заставала того же мальчика за выполнением садовых работ. Услышав об этом, Джон замкнулся и только повторял, что ничего не знает ни о каких посторонних детях и что выпалывать сорняки в саду никому не возбраняется, а в финале договорился до того, что этот мальчик якобы вообще не существует в природе.
     
Начиная испытывать вполне понятное раздражение, я сообщила Джону, что собираюсь поговорить на данную тему со школьной учительницей, а также с родителями мальчика. В ответ он лишь махнул рукой, давая понять, что его это не касается, а я вольна поступать, как мне угодно. Я уверена, что он знает этого мальчишку, и глубоко потрясена его отказом помочь мне в элементарном наведении порядка. До сих пор он не препятствовал моей деятельности, и его неожиданное упрямство в таком второстепенном вопросе я могу объяснить лишь тем обстоятельством, что некогда он сам начинал учиться садоводству в юном возрасте и считает это вполне нормальным явлением, своего рода традицией. Пережитки прошлого еще очень сильны в этой сельской глуши.
    
    * * *
    
Я была поглощена чтением дневника. Продвигалось оно медленно, поскольку мне приходилось задействовать все свои знания, опыт и воображение, разгадывая темные места и облекая плотью слова-призраки. С другой стороны, все эти препятствия — размытые буквы, грязные пятна, затертые края страниц, — казалось, несли дополнительную смысловую нагрузку, оживляя рукописный текст и обогащая его содержание.
    
Пока я таким образом одолевала рукопись, в дальнем уголке моего сознания постепенно вызревало решение. И к тому времени, когда я достигла пересадочной станции, это решение сформировалось окончательно. Поездка домой отменялась. Мой путь лежал в Анджелфилд.
    
Местный поезд на банберийской ветке был забит рождественскими пассажирами еще плотнее, чем предыдущий. Мне не досталось сидячего места, а читать стоя не в моих правилах. В тряском вагоне с каждым невольным тычком соседского локтя я ощущала во внутреннем кармане пальто жесткий прямоугольник дневника. Я прочла примерно половину. Остальное подождет.
    
«Что с тобой произошло, Эстер? — думала я. — Куда же ты в конце концов исчезла?»
   
   
    
     
Разрушая прошлое
    
    
Кухонные окна были темны, а когда я обошла вокруг дома и постучалась в дверь, отклика не последовало.
    
Куда он мог деться? Каждый год в эти дни многие люди покидают свои дома, отправляясь к родным, чтобы вместе с ними встретить Рождество. Но Аврелиус не имел семьи, и отправляться ему было некуда. Лишь с опозданием я вспомнила об одной вполне вероятной причине его отсутствия: он мог развозить выпечку для рождественских застолий. Чем не занятие для пекаря в самый канун Рождества? Я решила заглянуть к нему попозже и, бросив в щель почтового ящика поздравительную открытку, пошла напрямик через лес к Анджелфилду.
    
Подмораживало. Земля окаменела от холода; по небу угрюмо расползалась грязновато-белая облачная пелена; похоже, назревал снегопад. Я замотала лицо шарфом до самых глаз и ускорила шаг, понемногу согреваясь от быстрого движения.
    
Дойдя до поляны на холме, я задержалась, чтобы оглядеть сверху усадьбу. На рабочей площадке было как-то не по-деловому многолюдно. Что это могло означать? Фотоаппарат висел у меня на шее, укрытый под пальто. Расстегивая пуговицы, я поежилась от проникшего под одежду холода. Первое, что я увидела, наведя на резкость длиннофокусный объектив, была стоявшая на подъездной аллее полицейская машина. Строительная техника бездействовала, рабочие неплотной толпой мялись поодаль. Они прервали работу уже довольно давно, судя по тому, что многие хлопали руками и притопывали, чтобы согреться. Свои каски они побросали на землю или держали их на ремешке через локоть. Один рабочий вынул из кармана пачку сигарет, к которой тут же потянулись руки нескольких его товарищей. Время от времени кто-нибудь отпускал реплику, но общий разговор явно не клеился. Я попыталась разгадать выражение, преобладавшее на их лицах. Скука? Тревога? Любопытство? Во всяком случае, улыбок не было. Они стояли, отвернувшись от стройплощадки, лицом к лесу и к моему объективу, но при этом изредка то один, то другой бросал взгляд через плечо.
    
Там, позади группы рабочих, часть площадки накрывал большой белый тент. Здание было уже полностью снесено, но, сориентировавшись по расположению аллеи, каретного сарая и часовни, я установила, что тент натянут над местом бывшей библиотеки. Перед тентом рабочий в спецовке и некто солидного вида — вероятно, бригадир строителей — общались с двумя мужчинами, один из которых был в полицейской форме, а другой в обычном пальто. Говорил бригадир, сопровождая свои слова жестикуляцией, но по окончании его речи мужчина в пальто обратился с вопросом не к нему, а к рабочему в спецовке, и трое остальных напряженно следили за тем, как он отвечает.
    
Рабочий был явно взволнован. Говорил он отрывистыми фразами, делая между ними большие паузы, во время которых его собеседники молчали, терпеливо дожидаясь продолжения. По ходу рассказа он ткнул пальцем в замерший поблизости экскаватор и выразительно лязгнул зубами, изображая, видимо, захват ковшом грунта, а в конце нервически дернул плечом и махнул рукой перед глазами, словно отгоняя прочь только что нарисованный им образ.
    
Откинулся полог тента, из-под которого вылез и присоединился к разговору пятый человек. После недолгого совещания с его участием бригадир направился к своим подчиненным и что-то им сказал. Те закивали с понимающим видом и принялись собирать каски и термосы, а затем цепочкой потянулись к машинам, припаркованным за оградой усадьбы. Полисмен занял позицию перед тентом, спиной ко входу, а человек в пальто повел бригадира и дававшего показания рабочего к полицейской машине.
    
Я опустила фотоаппарат и посмотрела на усадьбу уже без помощи оптики. Совсем недавно я побывала в том месте, где сейчас находился тент. Мне вспомнилось мрачное зрелище: уничтоженная и оскверненная библиотека, остатки книжных стеллажей, обрушенные потолочные балки. Мне вспомнилась дрожь страха, с которой я ступала по груде камней и обгорелого дерева.
    
В той комнате находилось мертвое тело, погребенное под пеплом сожженных книг, в книжном шкафу вместо гроба, — могила, которую на протяжении полувека скрывали обломки рухнувших этажей.
    
Эта мысль преследовала меня неотвязно. Я прибыла сюда, ведя поиски определенного человека, и вот, судя по всему, некий человек был только что найден. Как тут было не провести параллель? Но ведь Эстер покинула усадьбу за год до пожара — с какой стати ей было возвращаться? И в следующий миг меня осенила догадка, настолько простая, что трудно было не увериться в ее правильности.
    
А что если Эстер не уезжала отсюда вообще?
    
    
Добравшись до аллеи, я увидела двух белокурых детей, которые брели к выходу из усадьбы. Они то и дело спотыкались: дорога была разбита колесами и гусеницами тяжелой техники, а они совсем не смотрели под ноги. Вместо этого они все время оглядывались назад.
    
Первой меня заметила девочка. В очередной раз споткнувшись и едва не упав, она подняла взгляд и, обнаружив меня в нескольких шагах перед собой, резко остановилась. Ее брат также меня увидел и, сознавая себя носителем важной информации, рискнул заговорить с незнакомым человеком:
    
— Туда нельзя. Так сказал полисмен. Туда никого не пускают.
    
— Понятно, — сказала я.
    
— Они построили большую палатку, — робко добавила девочка.
    
— Я ее видела, — сказала я.
    
В воротах усадьбы показалась их мать. Она шла быстро и слегка запыхалась.
    
— Дети, с вами все в порядке? Я видела проехавшую полицейскую машину… — Она повернулась ко мне. — Что здесь случилось?
    
Вместо меня ответила девочка.
    
— Полицейские построили палатку. К ней никого не пускают. Они сказали нам идти домой.
    
Женщина взглянула на тент и нахмурилась.
    
— Обычно они делают так, когда… — Она не стала заканчивать фразу в присутствии детей, но я прекрасно ее поняла.
    
— Думаю, именно это и случилось, — сказала я.
    
Она инстинктивно сделала движение, собираясь притянуть детей к себе, но в последний момент ограничилась тем, что поправила сыну шарф и откинула волосы с глаз дочери.
    
— Идем домой, — сказала она им. — Сейчас слишком холодно для прогулок. Я приготовлю вам горячее какао.
    
Дети проскочили под аркой ворот и помчались в сторону деревни. Прочно соединенные незримой нитью, они на бегу менялись местами или синхронно бросались из стороны в сторону, уверенные, что всегда будут рядом, в пределах длины связующей нити.
    
Следя за ними, я еще мучительнее сознавала собственную незавершенность.
    
— Может, и вы не откажетесь от чашки какао? — предложила мне их мать. — Я смотрю, вы совсем замерзли: в лице ни кровинки.
    
Мы пошли вслед за детьми.
    
— Меня зовут Маргарет, — представилась я. — Я друг Аврелиуса Лава.
    
Она улыбнулась.
    
— Я Карен. Присматриваю за оленями в парке.
    
— Я знаю. Аврелиус о вас говорил.
    
Девочка впереди попыталась протаранить своего брата; тот увернулся, выскочив на середину дороги.
    
— Томас Амброс Проктор! — с шутливой строгостью крикнула их мать. — Держитесь обочины!
    
Я вздрогнула, услышав это имя.
    
— Простите, как вы сейчас назвали вашего сына?
    
Она глядела на меня непонимающе.
    
— Просто… в усадьбе раньше работал один человек по фамилии Проктор, — поспешно добавила я, объясняя свое любопытство.
    
— Это был мой отец, Амброс Проктор.
    
Я приостановилась, соображая.
    
— Амброс Проктор — юноша, которого нанял Джон-копун, — это ваш отец?
    
— Джон-копун? А, вы о Джоне Коупенсе. Да, это он пристроил моего отца на работу в усадьбе. Только это случилось задолго до моего рождения. Я появилась на свет, когда отец уже разменял шестой десяток.
    
— Я бы не прочь выпить чашку какао, если ваше предложение остается в силе, — сказала я, снова прибавляя шаг. — Кстати, у меня для вас есть небольшой подарок.
    
    
Я вынула свою закладку из дневника Эстер. Это была фотография, при виде которой Карен расплылась в улыбке. Ее сынишка стоял с чрезвычайно серьезным и гордым видом: руки по швам, грудь колесом, на голове большая желтая каска.
    
— Я помню тот день, когда он заявился домой в этой каске. Он будет очень рад снимку.
    
— А ваша нанимательница — мисс Марч — когда-нибудь видела Тома?
    
— Тома? Нет, навряд ли. Вообще-то есть две мисс Марч, они сестры, но одна вроде как не в своем уме, и всеми делами в усадьбе ведает другая. Насколько я знаю, она живет уединенно и после того пожара ни разу не бывала в Анджелфилде. Я и сама никогда не видела хозяйку, а связь с ней поддерживаю через поверенного.
    
Карен стояла у плиты, подстерегая готовое вскипеть молоко. Из окна кухни был виден садик за домом, а дальше поля, по которым Аделина и Эммелина когда-то катили похищенную у Меррили коляску с младенцем. Нынче редко встретишь пейзаж, практически не изменившийся за последние несколько десятилетий.
    
Мне следовало соблюдать осторожность, чтобы не сболтнуть лишнего. Похоже, Карен не знала, что мисс Марч, хозяйка Анджелфилда, является той самой знаменитой Видой Винтер, чьи книги я успела заметить на полке в ее гостиной.
    
— Я тоже работаю на семью Анджелфилдов, — сказала я. — Пишу книгу про детство сестер. И когда я показала этот снимок мисс Марч, у меня возникло впечатление, что она узнала мальчика.
    
— Это исключено. Хотя погодите…
    
Она еще раз посмотрела на снимок, а затем крикнула сыну, находившемуся в соседней комнате:
    
— Том, принеси-ка фотографию с камина! Ту, что в серебряной рамке.
    
Появился Том с фотографией; его сестренка шла следом.
    
— Взгляни, — сказала ему Карен, протягивая снимок, — эта леди тебя сфотографировала.
    
Увидев свое фото, мальчишка засиял от восторга.