1 2 3 4 5 6 
— Верь жизни, и она обогатит твои сюжеты.
   
— Папа, отцепись ты от меня! Хватит философствовать!
   
— Отец бывает нужен не всегда, а философия — всегда.
   
— Ясно, я понял, что именно ты называешь философией: способ сделать мерзость переносимой.
   
— Ты знаешь лучшее средство?
   
Полина прервала нашу стычку, напомнив мне, что пора ехать в порт.
   
Она подбросила меня туда на машине, потом отвела в кафе, где ждал Хорхе.
   
На прощание Полина обняла меня и сунула в руку клочок бумаги.
   
— Вот, Саад, держи этот адрес. Его только что прислала мне Лейла из Багдада, она нашла там компьютер. В электронном письме она передала тебе координаты своего кузена в Лондоне. Она просит тебя продолжать путь и добавляет, что найдет тебя и приедет. Если хочешь, можешь держать с ней связь через нашу ассоциацию.
   
   15
   
   
Ну вот, свершилось. Я живу в Сохо, в Лондоне, в Англии, в комнате на троих, где спят, по очереди сменяя друг друга, шесть человек. У меня есть крыша над головой. И даже располагается эта крыша в двадцати сантиметрах от моего лица, сразу за отклеивающимися обоями. Эта покатая мансардная крыша заставляет меня контролировать движения, когда я укладываюсь на свой матрас, жить согнувшись, разгибаться только посредине комнаты.
   
Я пью холодный чай со вкусом хризантем и смотрю, как в чердачном окошке проклевывается день. Рассвету так же не хочется вставать, как и мне. Он устал, разбит, согнут в три погибели, мрачен, он сомневается, стоит ли освещать влажные, черные, лоснящиеся от сажи крыши, он знает, что резкий свет лишит Сохо того ночного очарования, которое придают ему алые неоновые лампы, броские вывески, фиолетовые шторы секс-шопов, проявятся грязь, копоть, трещины, выдающие усталость стен, проснется запах мусорных баков, ярче выступит блевотина у входа в паб, оживится едкий запах битума, разнесется по улицам зловоние, исторгаемое подвалами, как только владельцы распивочных откроют люки и зальют туда гектолитры пива.
   
Я сползаю с койки не шумя, чтобы не разбудить афганцев, пытаюсь как можно меньше задерживаться на коврике с подозрительными разводами, натягиваю какую-то одежду, потом, выйдя за дверь, вцепляюсь в шаткий поручень и спускаюсь по лестнице, каждая ступень которой стонет у меня под ногами. Чтобы выйти, надо нажать кнопку, которая воет, как электрический стул, и несколько раз поддать плечом створку двери.
   
Снаружи я оказываюсь на улице — такой узкой, что человек атлетического сложения мог бы втиснуться в нее только боком. Лондон, где я пытаюсь зацепиться, сбивает с толку. Агата Кристи не описывала мне таких мест, а Диккенса я не читал, ибо он не был запрещен Саддамом Хусейном.
   
Я дохожу до каменной бровки, на которой люблю сидеть и грызть зерновой батончик — основную свою пищу. Вокруг меня шлюхи всех возрастов и рас, с осыпающимся макияжем, покидают место работы и ныряют в метро, бомжи отходят к дневному сну, а безукоризненные юные японцы, в брюках с заутюженными складками, являются с путеводителем в руке осматривать британскую столицу.
   
В этот час рестораны еще не открылись. Как женщина, застигнутая за туалетом, они предлагают в своих унылых витринах всю изобретенную жителями планеты стряпню, остатки вчерашнего, подправленные объедки; у греков — ошметки мяса, у индийцев — карри, у турок — мясная нарезка. Многоцветные фото в витринах так выцвели, что зеленый цвет забивает все остальные, как плесень на блюде, слишком долго стоявшем в холодильнике. И только китайцы выставляют блюда с некоторым энтузиазмом, но все кажется фальшивым — от пунцовых поросят, развешенных над прилавком, до резиновых муляжей еды на входе: лакированная лапша, лакированная брокколи, лакированные пельмени, лакированная утка, лакированные банановые оладьи.
   
— Значит, вот он какой — рай, а, сынок?
   
Папа смотрит в упор, сидя на бортике фонтана.
   
Я улыбаюсь ему.
   
— Ну как тебе?
   
— Мне? Хочешь узнать мнение отца? Правда хочешь?
   
— Да.
   
— У меня такое впечатление, сынок, что ты и не уезжал, по крайней мере не уезжал из Вавилона. Здесь же вавилонское столпотворение — языков, кухонь, полов, хотя, по нашим понятиям, уместнее вспомнить Содом и Гоморру. Ты заметил, что в этом квартале, где представлены — и даже оценены по прейскуранту — разнообразнейшие нравы, повсюду красуются извращенцы, а нормальные самцы ходят по стеночке?
   
— К чему ты клонишь?
   
— Двоюродный брат Лейлы, хозяин секс-шопа, тот, что тебе помогает, он ведь знакомит тебя с одними иностранцами!
   
— Естественно, не я один такой. В Англии много иммигрантов.
   
— Вот именно: ты примкнул не к английскому населению, а к английской популяции иммигрантов!
   
Возле нас с лицом, усеянным ржаными веснушками, меланхолично прогуливался полицейский — вразвалку, как бы успокоительно для каждого, и его странная каска и револьвер на пухлых ягодицах смотрелись какими-то протезами.
   
Папа взглянул на него скептически: по его мнению, настоящий охранник правопорядка должен был иметь вид гораздо внушительнее.
   
— Что ты намерен делать, Саад?
   
— Сначала — продержаться. Потом начать строить жизнь. Кузен обещал мне небольшую работу в районе вокзала, без оформления. За двести евро он может сделать липовую регистрацию, зато потом можно найти официальную работу. Разберусь, что к чему, закончу учиться на юриста и женюсь на Лейле.
   
Папа пожал плечами, обширность задач его несколько удручала. Мне хотелось ободрить его, хотелось, чтобы он меня понял.
   
— Ты рассуждаешь по старинке, папа. Ты рассуждаешь в духе Гомера. Три тысячи лет назад один человек — Улисс — мечтал вернуться домой после войны, забросившей его в дальние края. Я же мечтал покинуть родину, охваченную войной. Я тоже странствовал и встретил тысячи преград на пути, но я стал противоположностью Улисса. Он возвращался, я иду вперед. Мой путь — туда, его — обратно. Он стремился в дом, который любил, — я отдаляюсь от хаоса, который ненавижу. Он знал, где его дом, я же ищу его. Для него все было решено происхождением, ему надо было только двигаться вспять и умереть счастливым и полновластным. Я же построю свой дом за пределами родины, на чужбине, вдали. Его одиссея была полна ностальгии, моя — это старт, наполненный грядущим. Он шел к тому, что уже знал. Я встречу то, чего не знаю.
   
— Ты гонишься за мечтой, сын, а жизнь твоя тем временем далека от мечтаний.
   
Я улыбнулся.
   
Он не отступил:
   
— Если двигатель путешествия — неудовлетворенность, то обретешь ли ты удовлетворение? Остановишься ли когда-нибудь?
   
— Цель путешествия, папа, — это опустить дорожный мешок и сказать: я пришел. Так вот, объявляю тебе: я не пойду дальше, я пришел.
   
Усевшись на краю фонтана, я снял кеды, чтобы освежить ноги в воде. Папа тем временем разглядывал наряд трех трансвеститов в туфлях на светящихся платформах и с бесконечными ногами, обтянутыми сеткой.
   
— Ой, папа, ты видел? У меня новая бородавка на ступне.
   
— М-да?
   
— Как сказать на твоем высокопарном языке: «У меня новая бородавка на ноге»?
   
— «Докука странника наложила печать на ладонь, обращенную к дороге». Кстати, ты уверен, что речь идет о новой докуке?
   
— Ой, точно! Это старая, самая первая, от которой я все никак не избавлюсь. Как ни тру, как ни свожу…
   
— Она сидит крепко, потому что ты не угадал ее имя.
   
— Я пробовал называть ее и «ярость», и «месть».
   
— Опять не то. Подумай хорошенько. Подумай еще лучше. Найди, что тебе ближе всего, что тебя никогда не отпустит, что в тебе никогда не сдастся.
   
Я посмотрел на последнюю бородавку, которую невозможно было убить, и, дунув на нее, произнес наконец ее настоящее имя. Это было мое имя, моя сущность, и я назвал ее «надежда».