1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
— Мир, которого желаешь ты мне, я желаю тебе, шейх. Благодарю за добрые пожелания. Я готов.
    
Ильдерим хлопнул в ладоши.
    
— Лошадей сейчас приведут. Садись.
    
— Они запряжены?
    
— Нет.
    
— Тогда позволь мне самому сделать это, — сказал Бен-Гур. — Мне необходимо познакомиться с твоими арабами. Я должен знать их по именам, о шейх, чтобы обращаться к каждому в отдельности; должен знать их характеры, ибо кони как люди: отчаянного не мешает побранить, а робкому помогут похвала и лесть. Пусть слуги принесут упряжь.
    
— А колесница? — спросил шейх.
    
— Я обойдусь без нее сегодня. Взамен пусть приведут, если можно, пятого коня, неоседланного, как они, и такого же быстроногого.
    
Ильдерим заинтересовался.
    
— Пусть принесут упряжь для четверки, — сказал он слуге, — и уздечку для Сириуса.
    
Затем шейх встал.
    
— Сириус — моя любовь, а я — его, о сын Аррия. Мы дружим двадцать лет — в шатре, в бою, во всем мы были друзьями.
    
Он поднял разделяющий полог, пропуская Бен-Гура к лошадям. Те двинулись навстречу. Конь с маленькой головкой, горящими глазами, шеей, как сегмент натянутого лука, и мощной грудью, завешенной густою гривой, нежной и волнистой, как девичьи локоны, низко и приветливо заржал, встречая хозяина.
    
— Добрый конь, — сказал шейх, хлопая по каштановой морде. — Доброе утро, добрый конь. — Обернувшись к Бен-Гуру, он добавил: — Это Сириус, отец тех четверых. Мира, их мать, ждет нашего возвращения, ибо она — слишком большая ценность, чтобы подвергаться риску в местах, где есть рука сильнее моей. А кроме того, — он рассмеялся, — кроме того, я сомневаюсь, что племя вынесет разлуку с ней. Она — их слава; они поклоняются ей; они смеялись бы, промчись она галопом по их телам. Десять тысяч всадников, сынов пустыни, спросят сегодня: «Ты слышал о Мире?» И услышав: «С ней все хорошо», скажут: «Славен Бог!»
    
— Мира, Сириус — это названия звезд, не так ли, шейх?
    
— спросил Бен-Гур, подходя к каждому из четверки и их отцу и протягивая им руку.
    
— Почему бы нет? — отвечал Ильдерим. — Был ли ты когда-нибудь ночью под открытым небом пустыни?
    
— Нет.
    
— Значит, ты не можешь знать, как мы, арабы, зависим от звезд. В благодарность мы дарим их имена своим любимым. У каждого из моих предков была своя Мира, и эти дети — тоже звезды. Это — Ригель, а вот — Антарес, там — Альтаир, а сейчас ты подходишь к Альдебарану, младшему из них, но не худшему — отнюдь! Он понесет тебя против ветра, так что тот заревет в ушах, как Акаба; он понесет тебя, куда прикажешь, сын Аррия, хоть в раскрытую львиную пасть.
    
Принесли упряжь. Бен-Гур собственными руками снарядил лошадей, своими руками вывел из шатра и тогда пристегнул вожжи.
    
— Приведите Сириуса, — сказал он.
    
Араб не смог бы легче взлететь на спину скакуна.
    
— А теперь — вожжи.
    
Поданные вожжи были тщательно разобраны.
    
— Добрый шейх, — сказал он, — я готов. Пусть проводник едет впереди до поля, и пришли туда кого-нибудь с водой.
    
Начало не доставило хлопот. Лошади не пугались. Новый возничий выполнял свою роль спокойно и доверительно, а это всегда вызывает ответное доверие. Порядок езды в точности соответствовал управлению колесницей с тем лишь исключением, что Бен-Гур ехал верхом на Сириусе. Ильдерим воспрял духом. Он расчесывал бороду, довольно улыбался и бормотал: «Клянусь Славой Божией, он не римлянин!» За ним пешком следовали обитатели довара: мужчины, женщины и дети, разделявшие его волнение, если не доверие.
    
Поле оказалось просторным и вполне подходящим для тренировки, к которой тут же и приступил Бен-Гур, сначала заставляя четверку бежать медленно, поворачивая под прямыми углами, затем — большими кругами. Начав с шага, он перевел коней на рысь, постепенно ускоряя которую, пустил, наконец, в галоп; через некоторое время сузил круги, а потом стал делать беспорядочные повороты направо и налево. Так продолжалось в течение часа, и лишь тогда Бен-Гур решил сделать перерыв. Перейдя на шаг, он подъехал к Ильдериму.
    
— Дело сделано, осталось только закрепить тренировкой, — сказал он. — Я рад за тебя, шейх, имеющего таких слуг, как эти. Посмотри, — продолжал он, спешившись и подходя к лошадям, — ни пятнышка на крупах, и дыхание легкое, как в начале. Я рад за тебя, и вряд ли, — он взглянул горящими глазами в лицо старика, — вряд ли от нас уйдут наша победа и наша…
    
Он остановился, покраснел, поклонился. Только сейчас он заметил рядом с шейхом тяжело опирающегося на посох Балтазара и двух закутанных в покрывала женщин. На одну из последних он взглянул еще раз, говоря себе с трепещущим сердцем: «Это она — египтянка!» Ильдерим подхватил незаконченную фразу:
    
— Победа и месть! — потом сказал громче. — Я не сомневаюсь. Сын Аррия, ты — муж, достойный этих скакунов. Если конец будет таким же, как начало, ты узнаешь, чем покрыта ладонь араба, способного давать.
    
— Благодарю тебя, добрый шейх, — скромно ответил Бен-Гур. — Пусть слуги принесут воды.
    
Лошадям он подал воду сам.
    
Затем, вскочив на Сириуса, продолжил тренировку, как прежде, переходя с шага на рысь, с рыси на галоп и в конце концов пустил скакунов в карьер, постепенно доведя скорость до максимума. Это было захватывающее зрелище, раздались аплодисменты, равно относящиеся к держащей вожжи твердой руке и к четверке, слившейся воедино и в бешеной скачке по прямой, и в согласных поворотах. В их действиях были мощь, грация и удовольствие, все делалось без видимых усилий и совершенно не походило на труд. Восхищение зрителей не смешивалось с жалостью или упреком, как если бы они наблюдали за вечерним полетом ласточек.
    
В разгар тренировки к шейху подошел Малух.
    
— Я приехал к тебе с поручением, о шейх, — сказал он, улучив момент, — с поручением от купца Симонида.
    
— Симонид! — вскричал араб. — Вот это славно! Абаддон побери всех его врагов.
    
— Он велел сначала пожелать тебе мира Божьего, а затем вручить этот пакет, моля прочитать в момент получения.
    
Ильдерим, сломал печать на конверте и, достав два письма, углубился в чтение.
    
     
Симонид — шейху Ильдериму.
     
Друг мой!
     
Прежде всего — твое место в сердце моем неизменно.
     
Затем.
     
В твоем доваре живет сейчас юноша красивой наружности, называющий себя сыном Аррия, коего он и есть приемный сын.
     
Он очень дорог мне.
     
У него чудесная история; приезжай сегодня или завтра, чтобы я мог рассказать тебе эту историю и посоветоваться.
     
Тем временем будь благосклонен ко всем его просьбам, если они не бесчестны. Если понадобится возмещение убытков — считай меня своим должником.
     
Сохрани в тайне мой интерес к юноше.
     
Вырази мое почтение своему гостю. Для него, его дочери, тебя и всех, кого ты захочешь взять с собой, заказаны мной места в цирке на день игр.
     
Тебе и всем твоим — мир.
     
Кто я, друг мой, если не твой друг?
     СИМОНИД.
    
    
     
Симонид — шейху Ильдериму.
     
Друг мой!
     
Богатый опыт заставляет послать тебе еще слово.
     
Есть знак, который все, кто не римлянин, и имеет деньги или добро, подверженные риску, воспринимают как предупреждение: появление у кормила власти высокопоставленного римлянина, облеченного неограниченными полномочиями.
     
Сегодня прибывает консул Максентий.
     
Я предупредил тебя.
     
Успешный заговор против тебя, друг мой, не может обойтись без Ирода; большие твои богатства находятся в его доминионах.
     
Потому будь начеку.
     
Сегодня же утром свяжись со своими верными стражами дорог, ведущих к Антиохии, и вели обыскивать каждого гонца; если обнаружатся личные послания, имеющие отношения к тебе или твоим делам, ты должен ознакомиться с ними.
     
Лучше бы ты получил это вчера, но и сейчас не поздно, если ты будешь действовать решительно.
     
Если гонцы отправились из Антиохии нынче утром, то твои посланцы, знающие тайные пути, смогут передать приказ вовремя.
     
Не медли.
     
Сожги это, прочитав.
     
Твой друг, о мой друг.
     СИМОНИД.
    
    
Ильдерим перечитал письма, снова положил их в полотняный пакет и сунул за кушак.
    
Тренировка вскоре закончилась, заняв в общей сложности два часа. Бен-Гур подъехал к Ильдериму.
    
— С твоего позволения, шейх, — сказал он, — я верну арабов в шатер и выведу снова после полудня.
    
— Я передаю их в полное твое распоряжение, сын Аррия, до конца игр. За два часа ты сделал больше, чем этот римлянин — да обдерут шакалы мясо с его костей — за много недель. Мы победим — клянусь славой Божией! — мы победим.
    
У шатра Бен-Гур не оставлял коней, пока о них не позаботились, а затем, искупавшись в озере и выпив чашку арака с шейхом, чей дух ликовал по-царски, переоделся в свое еврейское облачение и пошел прогуляться по Саду в компании Малуха.
    
Разговор между ними был длинным, и не все в нем представляло интерес для нас. Одна часть, однако, должна быть упомянута. Говорил Бен-Гур.
    
— Я дам тебе письменное распоряжение относительно моего имущества, оставшегося в караван-сарае у моста Селевкидов. Привези его сегодня, если сможешь. И, добрый Малух, если я не слишком утруждаю тебя…
    
Малух запротестовал, выражая искреннее желание помочь.
    
— Благодарю тебя, Малух, благодарю. Я верю твоим словам, потому что мы — собратья из древнего племени, а наш враг — римлянин. Тогда, во-первых, поскольку ты — деловой человек, а шейх Ильдерим, боюсь, — нет…
    
— Как почти все арабы, — серьезно вставил Малух.
    
— Нет, я не сомневаюсь в их уме, Малух. Однако лучше бывает, когда присматриваешь за ними. Чтобы сэкономить на штрафах и прочих неприятностях, тебе стоило бы зайти в цирк и проверить, все ли предварительные условия соблюдены. Ну, а если бы тебе удалось получить копию правил, услуга стала бы неоценимой. Я хочу знать, какие цвета должен носить, и, особенно, под каким номером выйду на старт; хорошо если он окажется рядом с Мессалой — все равно справа или слева, — если же нет, но ты сможешь изменить — сделай это. У тебя хорошая память, Малух?
    
— Бывало, что она подводила меня, но никогда, если ей, как сейчас, помогало сердце.
    
— Тогда я рискну попросить еще об одной услуге. Я видел вчера, как гордится Мессала своей колесницей — и по праву, ибо лучшей нет и у цезаря. Не сможешь ли ты выяснить, тяжела она или легка? Я хотел бы знать точный вес и все размеры. Но даже если тебя постигнет неудача во всем остальном, выясни точное расстояние от оси до земли. Ты понял, Малух? Я не хочу предоставлять ему никаких существенных преимуществ. Внешний вид меня не интересует; в случае моей победы он только усугубит его позор. Но если есть настоящие преимущества, я должен знать о них.
    
— Понимаю, понимаю, — сказал Малух. — Перпендикуляр, опущенный из центра оси — вот, что тебя интересует.
    
— Совершенно верно, и могу тебя обрадовать: это последняя просьба. А теперь вернемся в довар.
    
У входа в шатер они встретили слугу, наполнявшего бутылки свежим лебеном, и остановились освежиться. Вскоре Малух уехал в город.
    
Пока их не было в доваре, оттуда выехал хорошо вооруженный гонец с поручениями, рекомендованными Симонидом. Гонец был арабом и не вез никаких записей.
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Чары Клеопатры
    
    
     
— Ира, дочь Балтазара, послала меня к тебе с приветом и поручением, — сказал слуга Бен-Гуру, отдыхающему в шатре.
     
— Передай же поручение.
     
— Угодно ли тебе сопровождать ее в прогулке по озеру?
     
— Я сам приду с ответом. Передай ей.
     
Принесли обувь, и через несколько минут Бен-Гур отправился на поиски прекрасной египтянки. Тень горных вершин наползала на Пальмовый Сад, предвещая скорую ночь. Из-за деревьев доносилось звяканье овечьих колокольчиков, мычание скота и голоса пастухов, ведущих стада домой. Напомним, что жизнь в Саду ничем не отличалась от жизни в отдаленнейших уголках пустыни.
     
Шейх Ильдерим присутствовал на вечерней тренировке, которая во всем повторяла утреннюю, а затем отправился в город по приглашению Симонида; он мог успеть домой к ночи, но, учитывая, сколь многое предстояло обсудить друзьям, это было маловероятно. Оставшийся в одиночестве Бен-Гур проследил за лошадьми, смыл пот в озере, сменил полевую одежду на свое обычное одеяние саддукея высокой крови, рано поужинал и, благодаря молодости и здоровью, вполне восстановил сои истраченные бешеным напряжением тренировки силы.
     
Можно ли представить себе тонкую душу, нечувствительную к красоте? История Пигмалиона и его статуи столь же естественна, сколь поэтична. Красота — необоримая сила; и сейчас она влекла Бен-Гура.
     
Египтянка была для него сказочно прекрасной женщиной. В мыслях она всегда являлась ему такой, как была у источника, и он чувствовал воздействие ее голоса, более сладкое благодаря звучавшим в нем слезам благодарности, и ее глаз — больших, мягких, черных миндалевидных глаз ее расы — глаз, выражающих больше любых слов. Столь же неразрывна с мыслями о ней была высокая, красивая, грациозная, изысканная фигура в богатых и свободных одеждах, ожидающая, как Суламифь, своего господина и в то же время опасная, как армия под развернутыми знаменами. Стоило подумать о ней, как в памяти вставала вся Песнь Соломона. С такими чувствами и такими ощущениями он шел, собираясь проверить, оправдывает ли она их на самом деле. Его вела не любовь, но восхищение и любопытство, которые могли предвещать ее.
     
Пристань была нехитрым сооружением: лестница и платформа, снабженная несколькими фонарями на столбах; однако поднявшись, он остановился, очарованный увиденным.
     
На воде покоился легкий, как яичная скорлупа, ялик. Эфиоп — погонщик верблюда у Кастальского Ключа — сидел на веслах, и его чернота подчеркивалась сияющей белизной ливреи. Вся корма была укрыта коврами и подушками тирского пурпура. На руле сидела сама египтянка, завернутая в индийские шали и облачко тончайших шарфов и покрывал. Обнаженные до плеч руки были не просто безупречны — казалось, они призывали внимание позой, движениями, неким выражением; ладони и даже пальцы обладали собственной фацией и значением; каждая часть в отдельности являла чудо красоты. Плечи и шею защищал от ночной прохлады — но не скрывал от взглядов — большой шарф.
     
Впрочем, Бен-Гур не обратил внимания на детали. Произведенное на него впечатление было подобно яркому свету — ощущению, а не предмету анализа и классификации. Как лента алая губы твои; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы уже показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей — таково было впечатление, если перевести его в слова.
     
— Спускайся, — сказала она, — спускайся, или я подумаю, что ты боишься воды.
     
Румянец на его щеках стал гуще. Знала ли она что-нибудь о его жизни на море? Одним прыжком он оказался на платформе.
     
— Я испугался, — сказал он, садясь рядом с ней.
     
— Чего?
     
— Что потоплю лодку, — ответил он, улыбаясь.
     
— Подожди, пока не выплывем на глубокое место, — сказала она, давая знак черному гребцу, и они отчалили.
     
Если любовь и Бен-Гур были врагами, то никогда еще последний не был так беззащитен, как сейчас. Египтянка сидела так, что он не мог не видеть ее, которую успел возвести в своих мыслях до идеального образа Суламифи. Перед этими льющими свет глазами он не заметил бы появления звезд на небе, да так и случилось, когда показались звезды. Ночь могла разлить свой мрак по всему миру — ее взгляд давал достаточно света. К тому же всякому, кто был молод и знал общество прелестной спутницы, известно, что нигде, как на глади затихших вод, под спокойным ночным небом и в теплом летнем воздухе, мы не бываем столь подвластны фантазии. В такое время и в таком месте так легко перенестись из мира реальности в идеальный мир.
     
— Дай мне руль, — сказал он.
     
— Нет. Это значило бы поменяться ролями. Разве не я пригласила тебя погулять? Я твоя должница и хочу начать платежи. Ты можешь говорить, а я буду слушать; или я буду говорить, а ты — слушать. Выбор за тобой. Но цель и путь к ней выбирать буду я.
     
— И где же наша цель?
     
— Ты снова встревожен?
     
— О прекрасная египтянка, я лишь задаю обычный вопрос каждого пленника.
     
— Называй меня Египет.
     
— Лучше я буду называть тебя Ира.
     
— Можешь называть меня так в мыслях, но вслух — Египет.
     
— Но Египет — это страна, и в ней живет много людей.
     
— Да, да! И какая страна!
     
— А! Так мы едем в Египет!
     
— Если бы так. Я была бы так счастлива!
     
Она вздохнула.
     
— Значит, тебе нет дела до меня, — сказал он.
     
— По этим словам я вижу, что ты никогда не был там.
     
— Никогда.
     
— Это страна, где нет несчастных, желанная земля для всех, кто не живет там, мать всех богов, а потому и благословенная превыше всех. Там, о сын Аррия, там счастливые становятся счастливее, а несчастные, попробовав сладкой воды из священной реки, смеются и поют, радуясь, как дети.
     
— Разве нет там бедняков, как везде на земле?
     
— Бедняки в Египте просты в желаниях и путях своих, — ответила она. — У них нет желаний, превышающих достаточное, а как это ничтожно мало, не сможет понять ни грек, ни римлянин.
     
— Но я не грек и не римлянин.
     
Она засмеялась.
     
— У меня есть розовый сад, и в центре его растет куст, чье цветение богаче всех. Откуда он, как ты думаешь?
     
— Из Персии, родины роз.
     
— Нет.
     
— Тогда из Индии.
     
— Нет.
     
— А! с какого-нибудь из греческих островов.
     
— Я скажу тебе, — сжалилась она, — путешественник нашел его, погибающим от солнца у дороги в Рефаимской долине.
     
— В Иудее!
     
— Я посадила его в землю, обнажившуюся после разлива Нила, его овевал мягкий южный ветер, прилетевший из пустыни, и солнце целовало его нежно и бережно. Он не мог не вырасти и не расцвести. Теперь я стою в его тени и он благодарит меня щедрым благоуханием. Не то же ли и с людьми Израиля? Где, как не в Египте, достигают они совершенства?
     
— Моисей был только одним из миллионов.
     
— Но был еще толкователь снов. Ты забыл о нем?
     
— Дружественные фараоны умерли.
     
— О да! Река, у которой они жили, поет им в их гробницах; однако, то же солнце согревает тот же воздух для тех же людей.
     
— Александрия теперь лишь один из римских городов.
     
— Она только сменила скипетр. Цезарь отнял тот, что повелевал мечами, но остался повелевающий знаниями. Поедем со мной в Брухум, и я покажу тебе школу народов; в Серапеус — увидишь совершенство архитектуры; в Библиотеку — прочтешь бессмертные творения; в театр — услышишь героики греков и индусов; в бухту — найдешь триумф коммерции; спустишься со мной на улицы, сын Аррия, и когда философы рассеются, уведя с собой мастеров всех искусств, а все боги призовут к себе своих поклонников, и не останется ничего, кроме радостей дня, тогда ты услышишь истории, которые развлекали людей от начала времен, и песни, которые никогда, никогда не умрут.
     
Слушая, Бен-Гур переносился в ночь, когда на крыше иерусалимского дома его мать с той же поэзией патриотизма рассказывала об ушедшей славе Израиля.
     
— Теперь понимаю, почему ты хочешь называться Египет. Споешь мне, если назову этим именем? Я слышал тебя прошлой ночью.
     
— Это был гимн Нилу, — ответила она, — плач, который я пою, когда мне чудится дыхание пустыни и шум древней реки; давай лучше подарю тебе творение индийского гения.
     
Когда мы будем в Александрии, я отведу тебя на угол улицы, где ты сможешь услышать дочь Ганга, у которой я училась. Капила, как ты должен знать был одним из самых почитаемых индийских мудрецов.
     
Затем, естественно, как продолжение речи, она запела:
     
      
       
Капила
      
      
       
I.
       
Капила, Капила, честен и юн,
       
Мечтаю быть славен, как ты.
       
Ответь среди пения луков струн,
       
Добуду ли Доблесть мечты?
       
Капила сквозь многих столетий прах
       
Дает ответ, не тая:
       
«Кто любит, того оставляет страх —
       
В любви отвага моя.
       
Мне женщина душу свою отдала
       
И в душу ко мне вошла.
       
Так Доблесть явилась мне.
       
И лучшей дороги нет.
      
      
       
II.
       
Капила, Капила, древен и сед,
       
Царица зовет меня.
       
Я медлю, чтоб твой услыхать ответ,
       
Как смог ты весь мир понять?
       
Капила стоит у входа в храм —
       
Священник-анахорет.
       
«Не так, как знанье дается умам,
       
Дарован Мудрости свет.
       
Мне женщина сердце свое отдала
       
И в сердце мое вошла.
       
Так Мудрость явилась мне.
       
И лучшей дороги нет.
      
     
     
Не успел Бен-Гур поблагодарить за песню, как киль лодки заскрипел по песку, и в следующее мгновение нос лег на берег.
     
— Короткое путешествие, о Египет! — воскликнул он.
     
— И еще более краткая остановка! — ответила она в то время, как сильный толчок эфиопа бросил лодку обратно на воду.
     
— Теперь дай мне руль.
     
— О нет, — сказала она, смеясь. — Тебе — колесница, мне же — лодка. Мы просто пересекли озеро, а я получила урок и не буду больше петь. В Египте мы побывали, отправимся в Рощу Дафны.
     
— Без песни в дороге? — спросил он в отчаянии.
     
— Расскажи о римлянине, от которого ты спас нас вчера.
     
Вопрос не понравился Бен-Гуру.
     
— Лучше бы это был Нил, — сказал он уклончиво. — Цари и царицы, проспавшие много веков, могли бы спуститься из своих гробниц и плыть с нами.
     
— Они были колоссами и потопили бы нашу лодку. Тут бы лучше подошли пигмеи. Но расскажи мне о римлянине. Он очень дурной человек, не так ли?
     
— Не могу сказать.
     
— Он из благородной семьи и богат?
     
— Я не могу говорить о его богатствах.
     
— Как прекрасны были его лошади! А колесница из золота и колеса из слоновой кости! И какая наглость! Толпа смеялась, когда он уезжал, но она едва не оказалась у него под колесами!
     
Воспоминание рассмешило ее.
     
— Толпа, — горько повторил Бен-Гур.
     
— Это должен быть один из тех монстров, которых, говорят, порождает Рим: Аполлон, ненасытный, как Цербер. Он живет в Антиохии?
     
— Где-то на Востоке.
     
— Египет подошел бы ему больше, чем Сирия.
     
— Вряд ли, — ответил Бен-Гур. — Клеопатра мертва.
     
В это мгновение показались лампы у входа в шатер.
     
— Довар, — воскликнула она.
     
— Значит мы не были в Египте. Я не видел Карнака, Фил и Абидоса. Это не Нил. Я просто услышал песню Индии, пока лодка возила меня в сны.
     
— Филы, Карнак. Скорби лучше, что не видел Рамзеса в Абу Симбел, глядя на которого, легко думать о Боге, творце неба и земли. Давай поплывем по реке; и если я не могу петь, — она засмеялась, — потому что сказала: «не буду», то могу рассказывать тебе сказки Египта.
     
— Начинай же! Говори, пока не наступит утро, потом вечер и новое утро! — пылко воскликнул он.
     
— Но о чем же будет моя сказка? О математиках?
     
— О нет!
     
— О философах?
     
— Нет, нет.
     
— О магах и гениях?
     
— Если желаешь.
     
— О войне?
     
— Да.
     
— О любви?
     
— Да…
     
— Я расскажу о лекарстве от любви. Это история о царице. Слушай с почтением. Папирус, с которого ее прочитали жрецы Фил, был вырван из руки самой героини. Она верна по форме и должна быть правдивой.
    
    
     
      
Не-не-хофра
     
     I
     
Нет параллелей в человеческих жизнях.
     
Ни одна жизнь не ложится прямой линией.
     
Самая совершенная жизнь движется по кругу и обрывается в начале, так что нельзя сказать: вот исток, а вот конец.
     
Совершенные жизни — сокровища Бога; от великих дней он носит их на безымянном пальце руки своего сердца.
     
     II
     
Не-не-хофра жила в доме близ Асуана, а еще ближе к первому порогу — так близко, что звук вечной битвы реки и скал был частью этого места.
     
Она хорошела день ото дня, так что о ней говорили, как о маках в саду ее отца: «Что же будет, когда она расцветет?»
     
Каждый год ее жизни был началом новой песни, более прекрасной, чем все, певшиеся прежде.
     
Это было дитя от союза Севера, который ограничивало море, и Юга, который ограничивала пустыня за Лунными горами; и один дал ей свою страсть, а другой — свой гений; так что когда они видели ее, оба смеялись и говорили не низкое: «Она моя», но великодушное: «Ха-ха! она — наша».
     
Все совершенства природы воплотились в ней и ликовали, видя ее. Приходила она или уходила, птицы приветствовали ее плеском крыльев, беззаконные ветры превращались в прохладные зефиры; белые лотосы поднимались из речных глубин, чтобы взглянуть на нее; торжественная река задерживала свое течение; пальмы, кивая, встряхивали плюмажами; казалось, они все говорили другу: я дала ей свою грацию, А я — свою живописность, А я — свою чистоту.
     
В двенадцать лет Не-не-хофра была радостью всего Ассуана; в шестнадцать слава ее красоты облетела весь мир; когда же ей исполнилось двадцать лет, не было дня, который бы не приводил к ее дверям князей пустыни на быстрых верблюдах и египетских вельмож на позолоченных баржах; и все они уходили с отказом, рассказывая повсюду: «Я видел ее, и это не женщина, но сама Атор».
     
     III
     
Из трехсот тридцати наследников славного царя Менеса восемнадцать были эфиопами, как Орэт, а Орэту было тогда сто десять лет. Он правил семьдесят шесть лет. При нем люди благоденствовали, а земля полнилась изобилием. Деяния его были мудрыми, ибо, много видев, он познал жизнь и себя. Он жил в Мемфисе, где находились его главный дворец, арсеналы и сокровищница. Нередко посещал он Бутос, чтобы побеседовать с Латоной.
     
Жена славного царя умерла. Она была слишком стара даже для бальзамировщиков, но он любил ее и скорбел по ней безутешно; и видя это, один из приближенных заговорил с ним так однажды:
     
— О Орэт, я поражен, что человек столь великий и мудрый не знает, как излечить подобную скорбь.
     
— Открой мне средство, — сказал царь.
     
Трижды целовал пол вельможа, прежде чем ответил, злая, что мертвая не услышит:
     
— В Ассуане живет Не-не-хофра, прекрасная, как сама Атор. Пошли за ней. Она отказала всем князьям и вельможам, и множеству царей; но кто может сказать «нет» Орэту?
     
     IV
     
Не-не-хофра спустилась по реке на барже, богаче которой не видели прежде, сопровождаемая армадой барж, лишь немного уступающих первой своим богатством. Вся Нубия и весь Египет, и мириады из Ливии, и толпы троглодитов, и макробии из-за Лунных гор усеяли берег, чтобы увидеть кортеж, влекомый благовонными ветрами и золотыми веслами.
     
Через поле сфинксов и присевших на задние лапы крылатых львов пронесли ее и поставили перед Орэтом, сидящим на новом троне, и он посадил ее рядом с собой, застегнул урей[7] на ее руке, поцеловал ее, и Не-не-хофра стала царицей цариц.
     
Но этого было не довольно мудрому Орэту; он хотел любви и хотел, чтобы царица была счастлива его любовью. И он был нежен с ней, показывал ей свои владения, города, дворцы, народ; свои армии, корабли; держа за руку, он провел ее по своей сокровищнице и сказал: «О, Не-не-хофра, один поцелуй любви, и все это — твое».
     
И думая, что может быть счастлива, если не счастлива еще, она поцеловала его, и еще раз, и третий — поцеловала трижды, несмотря на его сто десять лет.
     
Первый год она была счастлива, и он пролетел очень быстро; на третий год она была несчастна, и он тянулся очень долго; и она поняла, что принимала за любовь к Орэту ослепление его могуществом. Как жаль, что ослепление прошло! Дух покинул ее, она проводила долгие часы в слезах, и служанки забыли, когда слышали ее смех; от роз на ее щеках остался лишь пепел; она таяла и увядала медленно, но неуклонно. Некоторые говорили, что это эринии преследуют ее за жестокость к влюбленным, другие — что ее поразил некий позавидовавший Орэту бог. В чем бы ни была причина недуга, чары магов оказались бессильны перед ним, и предписания докторов принесли не больше пользы. Не-не-хофра шла навстречу своей смерти.
     
Орэт выбрал для нее место в гробницах цариц, собрал в Мемфис скульпторов и художников и дал им работу, какой не было в роскошнейших из царских гробниц.
     
— О ты, прекрасная, как сама Атор, моя царица! — сказал царь, чьи сто тринадцать лет не уменьшили любовного пыла. — Скажи мне, молю, какая хворь съедает тебя на моих глазах.
     
— Ты разлюбишь, если я скажу, — отвечала она в сомнении и страхе.
     
— Разлюблю? Я полюблю тебя еще больше. Клянусь в этом гениями Аменты! Перед лицом Осириса клянусь в этом! Говори же, — воскликнул он, страстный как любовник и властный как царь.
     
— Тогда слушай, — сказала она. — В одной из пещер Ассуана живет отшельник, старейший и святейший из всех.
     
Имя его — Менофа. Он был моим учителем и опекуном. Пошли за ним, о Орэт, и он ответит на твой вопрос; он скажет и средство от моей хвори.
     
Орэт встал, просветлев. Он вышел, чувствуя себя моложе на сто лет.
     
     V
     
— Говори, — сказал Орэт Менофе во дворце Мемфиса.
     
И Менофа ответил:
     
— Могущественнейший царь, будь ты молод, я не ответил бы, ибо все еще дорожу жизнью, но ты таков, как есть, и я говорю, что царица, как другие смертные, платит за свое преступление.
     
— Преступление!? — гневно воскликнул Орэт.
     
— Да, перед самой собой.
     
— Мне не до загадок, — сказал царь.
     
— То, что я говорю, не загадка, как ты увидишь сейчас. Не-не-хофра выросла на моих глазах, поверяя мне все, что случалось в ее жизни. Среди прочего — свою любовь к сыну садовника в доме ее отца. Его имя Барбек.
     
Как ни странно, хмурое лицо Орэта начало разглаживаться.
     
— С этой любовью в сердце, о царь, она пришла к тебе; от этой любви она умирает.
     
— Где сейчас сын садовника? — спросил Орэт.
     
— В Ассуане.
     
Царь вышел и отдал два приказа. Одному придворному он сказал: «Езжай в Ассуан и привези юношу по имени Барбек. Ты найдешь его в саду отца царицы». А другому: «Собери работников, инструмент и рабочий скот и построй для меня на озере Хеммис остров, который, неся на себе храм, дворец и сад со всевозможными плодовыми деревьями и всеми сортами винограда, плавал бы, движимый ветром. Остров должен быть готов, когда начнет убывать луна».
     
Затем он сказал царице:
     
— Радуйся. Я знаю все и послал за Барбеком.
     
Не-не-хофра целовала его руки.
     
— Он будет твой и ты будешь его; и целый год никто не будет мешать вашей любви.
     
Она целовала его ноги; он поднял ее и поцеловал в ответ; и розы вернулись на ее щеки, губы заалели и сердце засмеялось.
     
     VI
     
Целый год Не-не-хофра и садовник Барбек плавали увлекаемые ветрами, на острове в озере Хеммис, который стал одним из чудес света, ибо не было еще более прекрасного дома для любви. Целый год они не видели никого и не существовали ни для кого, кроме друг друга. Потом она пришла во дворец Мемфиса.
     
— Кого же ты любишь больше теперь? — спросил царь.
     
Она поцеловала его в щеку и сказала:
     
— Забери меня, славный царь, ибо я излечилась.
     
Орэт засмеялся, и смех его не был хуже оттого, что царю было сто четырнадцать лет.
     
— Значит, Менофа был прав, говоря, ха-ха-ха, говоря, что лекарство от любви — любовь.
     
— Он был прав, — отвечала она.
     
Внезапно манеры его изменились, и взгляд стал ужасен.
     
— А я так не думаю, — сказал он.
     
Она отпрянула в страхе.
     
— Ты преступница! — продолжал он. — Орэт-человек прощает тебе обиду, но преступление перед Орэтом-царем должно быть покарано.
     
Она бросилась к его ногам.
     
— Молчи! — воскликнул он. — Ты мертвая!
     
Он хлопнул в ладоши, и вошла ужасная процессия — процессия бальзамировщиков с орудиями и снадобьями своего мрачного искусства.
     
Царь указал на Не-не-хофру.
     
— Она мертва. Делайте свое дело.
     
     VII
     
Не-не-хофра Прекрасная была перенесена через семьдесят два дня в гробницу, избранную для нее год назад и положена рядом с царственными предшественницами; но не было в ее честь процессии на священном озере.
    
    
     
К концу рассказа Бен-Гур сидел у ног египтянки, и ее рука на руле была накрыта его большой ладонью.
     
— Менофа ошибался, — сказал он.
     
— В чем?
     
— Любовь живет любовью.
     
— Значит, от нее нет лекарства?
     
— Есть. Орэт нашел его.
     
— Что же это?
     
— Смерть.
     
— Ты хороший слушатель, сын Аррия.
     
Так за разговорами и рассказами пролетели часы. Выходя на берег, она сказала:
     
— Завтра мы едем в город.
     
— Но ты будешь на играх? — спросил он.
     
— О да.
     
— Я пришлю тебе свои цвета.
     
На этом они расстались.
    
   
   
    
     
ГЛАВА IV
     
Мессала следит
    
    
Ильдерим вернулся в довар на следующий день к трем часам. Когда он спешился, подошел человек, в котором шейх узнал своего соплеменника.
    
— О шейх, мне поручено передать тебе этот пакет с просьбой прочитать его содержимое немедленно. Если будет ответ, я готов выполнить твое поручение.
    
Печать была уже сломана. Адрес гласил: «Валерию Гратусу в Цезарии».
    
— Абаддон побери его! — прорычал шейх, обнаружив, что письмо написано латынью.
    
Будь это греческий или арабский, он прочитал бы, а так смог разобрать только подпись большими римскими буквами: МЕССАЛА; глаза его блеснули.
    
— Где молодой еврей? — спросил он.
    
— В поле с лошадьми, — ответил слуга.
    
Шейх вернул папирус в конверт и, сунув пакет за кушак, снова вскочил на коня. В это мгновение показался незнакомец, пришедший, очевидно, из города.
    
— Я ищу шейха Ильдерима, прозванного Щедрым, — сказал незнакомец.
    
Язык и одежда выдавали римлянина.
    
Не умея читать, старый араб мог, однако, говорить и ответил с достоинством:
    
— Я шейх Ильдерим.
    
Человек опустил глаза, потом поднял снова и сказал, с трудом сохраняя спокойствие:
    
— Я слышал, тебе нужен возничий на играх.
    
Губа под белыми усами презрительно искривилась.
    
— Иди своей дорогой. У меня есть возничий.
    
Он отвернулся, собираясь ехать, но человек не уходил и заговорил снова:
    
— Шейх, я люблю лошадей, а у тебя, говорят, лучшие в мире.
    
Старик был тронут; он натянул поводья, как будто готовый поддаться лести, но в конце концов ответил:
    
— Не сегодня, не сегодня; в другой раз я покажу тебе их. Сейчас я слишком занят.
    
Шейх поскакал в поле, а незнакомец отправился в город с довольной улыбкой на губах. Он выполнил свою миссию.
    
И с тех пор каждый день до самых игр какой-нибудь человек — иногда двое или трое — приходил в Пальмовый Сад, якобы желая наняться в возницы.
    
Так Мессала следил за Бен-Гуром.
   
   
    
     
ГЛАВА V
     
Ильдерим и Бен-Гур сближаются
    
    
Шейх ждал, весьма довольный, пока Бен-Гур не увел лошадей с поля для полуденного отдыха, — весьма довольный, потому что видел, как, сменив все аллюры, кони были пущены в галоп, и нельзя было сказать, что какой-то из скакунов медленнее, а другой быстрее — они скакали так, будто четверо слились в одно.
    
— После обеда, шейх, я верну тебе Сириуса. — Бен-Гур похлопал старого коня по шее. — Верну и займусь колесницей.
    
— Так скоро?
    
— С такими, как эти, добрый шейх, и одного дня довольно. Они не пугаются; они умны, как люди, и любят учиться. Этот, — он хлопнул поводьями по спине младшего из четверки, — ты назвал его Альдебаран — по-моему, самый быстрый. Он мог бы за круг обойти остальных на три корпуса.
    
Ильдерим дернул бороду и сказал, блеснув глазами:
    
— Альдебаран самый быстрый, а кто самый медленный?
    
— Вот он, — Бен-Гур хлопнул поводьями Антареса. — Но он-то и выйдет победителем, потому что, видишь ли, шейх, он будет мчаться на полной скорости целый день, и на закате догонит самого быстрого.
    
— Ты снова прав, — сказал Ильдерим.
    
— Я боюсь только одного, о шейх.
    
Шейх сразу посерьезнел.
    
— Когда римлянин рвется к победе, он забывает о чести. На играх — любых играх — их уловки неиссякаемы; но когда доходит до гонок колесниц, они готовы поистине на все — ни лошади, ни возничий, ни владелец не могут чувствовать себя в безопасности. Потому, добрый шейх, хорошенько смотри за всем, что имеешь; отныне и до конца состязаний пусть ни один чужак даже не взглянет на твоих коней. А для полной безопасности сделай еще больше: приставь к ним стража, чья рука крепко держит оружие, а глаз не знает сна; тогда я смогу не сомневаться в успехе.
    
У входа в шатер они спешились.
    
— Как ты сказал, так и будет. Клянусь славой Господней, ни одна рука не приблизится к ним, если это не рука верного. С этой ночи я буду выставлять стражу. Но, сын Аррия, — Ильдерим достал пакет и медленно открыл его, пока они шли к дивану и усаживались, — посмотри это и помоги мне своей латынью.
    
Он подал письмо.
    
— Вот, читай вслух, пользуясь, насколько возможно, языком твоих отцов. Латынь мерзка.
    
Бен-Гур пребывал в прекрасном расположении духа и беспечно принялся за чтение. «Мессала — Гратусу!» Он остановился. Предчувствие погнало кровь к сердцу. Ильдерим заметил его возбуждение.
    
— Ну же, я жду.
    
Бен-Гур попросил прощения и снова взялся за бумагу, которая, нужно сказать, была одним из дубликатов письма, со столькими предосторожностями отправленного Мессалой.
    
Первые абзацы были примечательны только доказательством того, что автор не перерос свою издевательскую привычку; когда же читатель приступил к абзацам, долженствовавшим освежить память Гратуса, голос его задрожал, и он дважды должен был остановиться, чтобы овладеть собой. Сделав боль-щое усилие, он продолжал. «Я вспоминаю, — читал он, — решение, принятое тобою относительно семьи Гуров… — здесь чтец снова остановился и набрал полную грудь воздуха, — план, показавшийся нам тогда оптимальным, ибо он обеспечивал молчание и неизбежную, но естественную смерть».
    
Здесь Бен-Гур окончательно остановился. Бумага выпала из рук, и он закрыл лицо.
    
— Они мертвы… мертвы. Остался только я.
    
Шейх был молчаливым, но не бесчувственным свидетелем страданий юноши; теперь он встал и сказал:
    
— Сын Аррия, это я должен просить прощения. Прочти письмо один. Когда будешь в состоянии дочитать вслух, пошли за мной слугу.
    
Он вышел из шатра, и не было в его жизни поступка более достойного.
    
Бен-Гур бросился на диван и дал волю чувствам. Несколько придя в себя, он вспомнил, что часть письма осталась непрочитанной. «Ты должен помнить, что сделал с матерью и сестрой злоумышленника; и если теперь я поддаюсь желанию спросить, живы они или нет,» — Бен-Гур перечитал эти строки, потом еще и еще раз, и, наконец, разразился восклицаниями: «Он не знает об их смерти; он не знает этого! Благословенно будь имя Господа! У меня есть надежда». Он дочитал фразу и, обретя силы, дошел до конца письма.
    
— Они не мертвы, — сказал он после размышления, — они не мертвы; иначе он знал бы об этом.
    
Второе чтение, более внимательное, чем первое, утвердило его в этом мнении. Он послал за шейхом.
    
— Входя в твой гостеприимный шатер, о шейх, — сказал он спокойно, когда араб сел и они остались наедине, — я не намеревался говорить о себе более, чем необходимо, чтобы убедить тебя доверить мне лошадей. Я отказался поведать свою историю. Но случай, доставивший это письмо в мои руки, столь удивителен, что я решил рассказать обо всем. И тем более склонен сделать это потому, что, как свидетельствует содержащееся здесь, у нас с тобой общий враг. Я прочитаю письмо и дам все разъяснения, после чего ты поймешь причину моей несдержанности. Если ты решил, что я слаб и что поведение мое недостойно мужчины, думаю, тогда ты простишь меня.
    
Шейх слушал внимательно и спокойно, пока Бен-Гур не дошел до абзаца, в котором упоминался сам араб: «Я видел еврея вчера в Роще Дафны, — так начиналась эта часть, — и если сейчас он не там, то, несомненно, где-то поблизости, что делает нетрудным держать его под присмотром. Так что если бы ты спросил меня, где он в данный момент, я сказал бы с полной уверенностью, что искать его следует в Пальмовом Саду».
    
— Ах! — воскликнул Ильдерим таким тоном, что вряд ли можно было назвать его удивленым более, чем рассерженным.
    
— «В Пальмовом Саду, — повторил Бен-Гур, — под шатром этого изменника шейха Ильдерима».
    
— Изменник! Я? — завизжал старик, и, казалось, даже борода его пошла кольцами от гнева, а жилы на лбу и шее надулись так, что готовы были лопнуть.
    
— Еще минуту, шейх, — сказал Бен-Гур. — Таково мнение Мессалы, а вот — предлагаемые им меры: «под шатром этого изменника, шейха Ильдерима, которому недолго осталось ждать нашей твердой руки. Не удивляйся, если Максентий первым делом посадит араба на корабль и отправит в Рим».
    
— В Рим! Меня, Ильдерима, шейха десяти тысяч всадников с копьями — меня в Рим!
    
Он вскочил, вытянув руки с загнутыми, как орлиные когти, пальцами и по-змеиному мерцая глазами.
    
— О Бог! Нет, все боги, кроме римских! Когда кончатся эти унижения? Я свободный человек, и народ мой свободен. Должны ли мы умереть рабами? Или хуже того — должен ли я жить собакой, ползая у ног хозяина? Должен лизать бьющую руку? То, что принадлежит мне, мне не принадлежит; я сам не принадлежу себе, потому что на каждое дыхание должен испрашивать позволения у Рима. О, если бы я был снова молод! Если бы мог сбросить двадцать лет… десять… пять!
    
Он скрежетал зубами и потрясал руками над головой; потом, под влиянием новой мысли, метнулся в сторону и вернулся к Бен-Гуру, крепко ухватил его за плечо.
    
— Будь я тобой, сын Аррия — таким же молодым, сильным и так же владеющим оружием; если бы у меня была обида, зовущая к отмщению — обида, как твоя, такая большая, чтобы сделать ненависть священной. Но прочь недомолвки! Сын Гура, сын Гура, говорю я…
    
При звуках этого имени кровь остановилась в жилах Бен-Гура; остолбенев от удивления, смотрел он в глаза араба, метавшие молнии в самые его глаза.
    
— Сын Гура, говорю я, будь я тобой, имея обиду вполовину меньше, чем твоя, нося подобные твоим воспоминания, я не знал бы покоя, — слова лились потоком, захлестывая старика.
    
— К своим скорбям я прибавил бы скорби мира и посвятил себя мести. Я шел бы из страны в страну, зажигая людей. Ни одна война за свободу не обошлась бы без моего участия; ни одно сражение против Рима. Я стал бы парфянином, если бы не нашлось лучшего. Предадут люди — я бы не сдался — ха-ха-ха! Клянусь славой Божьей! я пошел бы в стаю к волкам, подружился со львами и тиграми, чтобы повести их на врага. Я не гнушался бы любыми средствами. Если жертвы — римляне, я упивался бы убийством. Я не согласился бы на малое и самого малого не уступил. В огонь все римское, на меч всякого, рожденного римлянином! Ночами я молил бы богов, равно добрых и злых, дать мне все их ужасы: бурю, наводнение, жар, холод и все безымянные яды, носящиеся в воздухе, всю бездну смертей, грозящих человеку в море и на земле. О, я не спал бы. Я… Я…
    
Шейх задохнулся, заламывая руки. По правде говоря, вся эта вспышка чувств оставила у Бен-Гура лишь смутное впечатление яростных глаз, срывающегося голоса и бешенства слишком дикого, чтобы найти выражение в словах.
    
Впервые за многие годы к юноше обращались его настоящим именем. По крайней мере, один человек знал его и верил, не требуя доказательств; и это был араб из дикой пустыни!
    
Но откуда знал? Письмо? Нет. Там рассказывалось о жестокой участи семьи, о его собственных несчастьях, но не говорилось, что он — та самая жертва, чье спасение от безжалостного рока было причиной рассказа. Он был рад и чувствовал дрожь возродившейся надежды, однако сохранял внешнее спокойствие.
    
— Добрый шейх, скажи, откуда у тебя это письмо?
    
— Мои люди следят за дорогами, — просто ответил Ильдерим. — Они захватили гонца.
    
— Известно, что это — твои люди?
    
— Нет. Для всех они — грабители, поймать и казнить которых — моя обязанность.
    
— И еще, шейх. Ты назвал меня сыном Гура — именем моего отца. Я не думал, что кто-то на земле знает меня. Откуда же узнал ты?
    
Ильдерим колебался; овладев собой, он ответил:
    
— Я знаю тебя, но не могу сейчас сказать больше.
    
— У тебя обязательства перед кем-то?
    
Шейх сомкнул губы и отошел, но, видя растерянность Бен-Гура, вернулся и сказал:
    
— Давай не будем сейчас говорить об этом. Я еду в город, а когда вернусь, смогу рассказать все. Дай письмо.
    
Ильдерим свернул папирус, уложил в конверт и вполне обрел свою решительность.
    
— Ты не ответил, — сказал он, ожидая коня и свиту. — Я говорил о том, что сделал бы на твоем месте.
    
— Я собирался ответить, шейх, и отвечу. — Лицо и голос Бен-Гура изменились под влиянием нахлынувшего чувства. — Все, о чем ты говорил, я сделаю; все, что в силах человеческих. Я очень давно посвятил себя мести. Каждый час прошедших пяти лет был наполнен только этой мыслью. Я не знал отдыха. Я не знал наслаждений юности. Соблазны Рима не трогали меня. Я хотел, чтобы он научил меня всему, что нужно для мести. Я обращался к его лучшим учителям — не риторики или философии: увы, на них у меня не было времени. Искусства, нужные бойцу, были моей целью. Я свел знакомства с гладиаторами и обладателями призов в цирке — они стали моими учителями. На плацу меня приняли в ученики и гордились моими успехами в строю. О шейх, я солдат, но для моих планов необходимо стать командиром. С этой мыслью я принял участие в кампании против Парфян; когда она закончится, тогда, если Господь сохранит мне жизнь и силу, тогда… — он вскинул кулаки и яростно проговорил: — тогда Рим найдет врага, которого сам обучил; тогда Рим заплатит мне римскими жизнями. Ты услышал мой ответ, шейх.
    
Ильдерим положил руку ему на плечо и поцеловал его.
    
— Если твой Бог не будет милостив к тебе, сын Гура, значит он умер. Слушай, и, если хочешь, я скреплю свои слова клятвой: ты получишь мои руки и все, чем они полны: людей, лошадей, верблюдов и пустыню для подготовки. Клянусь! И довольно. Ты увидишь меня — или получишь весть до наступления ночи.
    
Порывисто отвернувшись, шейх вышел и умчался по дороге к городу.
   
   
    
     
ГЛАВА VI
     
Тренировка
    
    
Письмо сказало Бен-Гуру многое. Теперь он точно знал, что автор участвовал в злодеянии, получил долю конфискованных богатств и до сих пор пользуется ею; он испуган неожиданным появлением того, кого предпочитает называть главным злоумышленником, видит угрозу для себя и готов последовать любому совету сообщника из Цезарии.
    
Письмо было не только исповедью, но и предупреждением об опасности, так что, когда Ильдерим вышел из шатра, Бен-Гуру было о чем задуматься. Враги по-восточному искусны и обладают властью. Если они боятся, то не меньше оснований для страха у него. Он пытался осмыслить ситуацию, но чувства захлестывали. Какой радостью было узнать, что мать и сестра живы, и он не смущался тем, что основывается на умозаключении. То, что есть человек, который может дать ответ, казалось обещанием близкого открытия. Это было на поверхности, а в глубине, скажем откровенно, лежало мистическое чувство, что Бог готов открыть ему свою волю.
    
Случайно вспомнив о словах Ильдерима, он задумался, откуда араб узнал имя. Не от Малуха, конечно; не от Симонида, в интересах которого хранить молчание. Мессала? Нет, нет — сейчас разоблачение могло быть опасным и для него. Ответ не находился, но Бен-Гур пришел к заключению, что кто бы ни был сообщивший, он друг, а значит, откроется в свое время. Немного терпения. Быть может, шейх отправился на встречу с ним; быть может, письмо приблизит решение.
    
И он был бы спокоен, если бы мог верить, что Тирза и мать ждут в условиях, позволяющих надеяться и им; другими словами: если бы не совесть.
    
Пытаясь уйти от нее, он углубился в Сад, проходя мимо сборщиков фиников, прерывавших работу, чтобы угостить его и поговорить; под могучими деревьями, на которых пели птицы и жужжали меж источавших сладость плодов пчелы.
    
Долее всего он простоял у озера. Блистающая рябь напоминала о прекрасной египтянке и ночном плаваний, о ее песнях и рассказах; он не мог забыть непринужденность ее манер, легкий смех и маленькую руку под его ладонью. От нее мыслям было недалеко до Балтазара и странных событий, которым тот был свидетелем, событий, нарушавших все законы природы; а от него еще ближе — к Царю Иудейскому, которого праведник ждал с таким благочестивым терпением. И там мысли остановились, найдя в таинстве обещание ответа на все вопросы. Поскольку нет ничего более легкого, чем отмести не нравящиеся нам выводы, он не признал Балтазарова определения грядущего царства. Если царство душ и не противоречило саддукейской вере, то казалось слишком абстрактным, порождением слишком мечтательной веры. Царство же Иудея было гораздо более приемлемо: оно существовало некогда и уже по этой причине могло быть создано снова. И его тщеславию льстили мысли о царстве большем и более могучем, чем прежнее; о новом царе, мудрее и могущественнее Соломона — новом царе, у которого он найдет и службу и месть. В таком настроении он вернулся в довар.
    
Совершив полуденную трапезу, он, чтобы занять себя, приказал выкатить колесницу для осмотра. Это слово едва ли передает тщательное изучение, которому подвергся экипаж. Не была упущена ни одна деталь. С удовольствием, которое станет понятным позже, Бен-Гур убедился, что повозка сделана по греческому образцу, превосходящему, по его мнению, римский во многих отношениях. Она была шире, ниже и прочнее, а недостаток большего веса с лихвой компенсировался выносливостью арабов. Римляне строили почти исключительно для игр, жертвуя безопасностью ради красоты и долговечностью ради изящества; колесницы же Ахилла и «царя людей», сконструированные для войны со всеми ее превратностями, до сих пор управляли вкусами тех, кто боролся за ишмийские и олимпийские венки.
    
Потом Бен-Гур вывел лошадей, запряг их в колесницу и поехал в поле, где час за часом тренировал четверку. Вернулся он успокоенный и с решением отложить дела с Мессалой до конца игр, каков бы ни был их исход. Он не мог отказаться от удовольствия встречи с врагом на глазах всего Востока; о других соперниках он даже не вспоминал. Уверенность в результате была абсолютной: он не сомневался в своем искусстве, а четверка поможет ему во всем.
    
— Вы покажете ему, покажете! А, Антарес, Альдебаран? Разве нет, Ригель? А ты, Альтаир, царь скакунов, разве мы не покажем ему? Эгей, славные лошадки!
    
Так он переходил от коня к коню, говоря с ними не как хозяин, а как старший из братьев.
    
После наступления темноты Бен-Гур сидел у входа в шатер, ожидая Ильдерима, все еще не вернувшегося из города. Было ли то следствие прекрасного поведения четверки, или освежающего купания после физических упражнений; ужина, съеденного с отличным аппетитом, или же реакции, которую природа милостиво дает нам после волнений и подавленности, но молодой человек был полон энтузиазма. Он чувствовал себя в руках Провидения, переставшего быть враждебным. Наконец, донесся стук конских копыт, и подскакал Малух.
    
— Сын Аррия, — весело сказал он после приветствия. — Я передаю тебе привет от шейха Ильдерима, который просит сесть на коня и ехать в город. Он ждет тебя.
    
Бен-Гур, не задавая вопросов, отправился к лошадям.
    
Подошел Альдебаран, будто предлагая свои услуги. Он приласкал коня, но выбрал другого — до скачек четверка неприкосновенна. Вскоре два всадника молча неслись по дороге.
    
Чуть ниже моста Селевкидов они пересекли реку на пароме, сделали большой крюк по правому берегу, воспользовались еще одним паромом и въехали в город с запада. Это сильно удлинило путь, но Бен-Гур был согласен с предосторожностью.
    
Малух остановился у большого склада под мостом.
    
— Приехали, — сказал он. — Слезай.
    
Бен-Гур узнал пристань Симонида.
    
— Где шейх? — спросил он.
    
— Иди за мной.
    
Привратник взял лошадей и, не успев опомниться, Бен-Гур уже стоял у дверей домика на крыше, слыша ответ изнутри:
    
— Во имя Бога, входите.
   
   
    
     
ГЛАВА VII
     
Симонид представляет отчет
    
    
Малух остановился у дверей, и Бен-Гур вошел один. Он оказался в той же комнате, где разговаривал однажды с Симонидом, и единственным изменением в ней был полированный бронзовый столб на широком деревянном пьедестале близ кресла хозяина, поднимающий на высоту более человеческого роста полдюжины или больше зажженных серебряных ламп.
    
Сделав несколько шагов, Бен-Гур остановился. На него смотрели трое: Симонид, Ильдерим и Эсфирь. Он пробежал глазами по лицам, будто ища ответа на вопрос: «Ради какого дела вызвали его эти люди?» При внешнем спокойствии все чувства его пребывали в напряжении, потому что за первым вопросом возникал второй: «Друзья они или враги?»
    
Наконец взгляд остановился на Эсфири. Если глаза мужчин отвечали ему доброжелательностью, то в девичьем лице было нечто большее — нечто слишком духовное, чтобы поддаваться определению, но без определения вошедшее в глубины его сознания.
    
Сказать ли, читатель? Его мысленный взгляд сравнивал египтянку, вставшую было перед нежной еврейкой, но тут же пропавшую, и, как обычно, сравнение не дало никакого вывода.
    
— Сын Гура…
    
Гость повернулся к говорящему.
    
— Сын Гура, — сказал Симонид, медленно и с нажимом повторяя имя, — прими мир Господа Бога наших отцов — прими от меня, — он помолчал, а затем добавил: — От меня и моих.
    
Говорящий сидел в кресле: царственная голова, бескровное лицо, властное выражение которого заставляло посетителей забыть об изломанных членах и изуродованном теле. Большие черные глаза смотрели из-под белых бровей твердо, но не сурово. Мгновенная пауза, и затем он сложил руки на груди.
    
Это действие, последовавшее за приветствием, могло быть истолковано посвященными только одним образом, и Бен-Гур понял его.
    
— Симонид, — ответил он, тронутый до глубины души, — я принимаю от тебя святой мир. Как сын отцу, возвращаю его тебе. Но нам нужно вполне понять друг друга.
    
Этим деликатным ответом он желал на место предложенных Симонидом отношений подчиненности поставить другие, более высокие и святые.
    
Симонид опустил сложенные руки и, повернувшись к Эсфири, сказал:
    
— Принеси господину сесть, дочь моя.
    
Она поспешила схватить табурет, но остановилась, вспыхнув и взглядывая то на Симонида, то на Бен-Гура; они же медлили, уступая друг другу право отдать приказание. Когда пауза стала неловкой, Бен-Гур шагнул вперед, бережно взял табурет из рук девушки и поставил у ног купца.
    
— Я буду сидеть здесь, — сказал он. Глаза юноши и девушки встретились — лишь на мгновение, — но обоим стало лучше от этого взгляда. Он прочитал благодарность, а она — великодушие и терпение.
    
Симонид поклонился.
    
— Эсфирь, дитя мое, принеси бумаги, — сказал он со вздохом облегчения.
    
Она подошла к панели стены, открыла и, достав свиток папируса, принесла отцу.
    
— Ты верно сказал, сын Гура, — начал Симонид, разворачивая листы. — Нам нужно вполне понять друг друга. Предвидя твои требования — которые, если ты откажешься, поставлю я сам, — я подготовил здесь все для необходимого взаимопонимания. Я вижу два пункта, требующие определения: собственность и наши отношения. Эти документы разъясняют оба. Угодно ли тебе прочитать их сейчас?
    
Бен-Гур взял бумаги, но вопросительно взглянул на Ильдерима.
    
— Нет, — сказал Симонид, — шейх не должен останавливать тебя. Отчет — а у тебя в руках отчет — по природе своей требует свидетеля. В конце, в месте для подписей, ты найдешь имя: шейх Ильдерим. Он знает все. Он мой друг. Всем, чем он был для меня, он будет и для тебя.
    
Симонид взглянул на араба, они обменялись кивками, и шейх заключил:
    
— Ты сказал.
    
— Я уже знаю величие его дружбы, — ответил Бен-Гур, — и еще не доказал, что достоин ее, — и тут же добавил: — Позже, Симонид, я внимательно прочту эти бумаги, а сейчас, если ты не слишком устал, изложи мне главное их содержание.
    
Симонид принял свиток обратно.
    
— Эсфирь, стой здесь и принимай у меня бумаги, чтобы они не смешались.
    
Она встала у кресла, легко положив руку на плечо отца, и когда он заговорил, казалось, что отчет молодому хозяину представляют оба.
    
— Это, — сказал Симонид, разворачивая первый лист, — деньги, полученные мной от твоего отца — все имущество досталось римлянам, за исключением денег, спасенных от грабителей только нашим еврейским обычаем векселей. Общая цифра, складывающаяся из сумм, которые я вывез из Рима, Александрии, Дамаска, Карфагена, Валенсии и отовсюду, где велась торговля, называет сто двадцать талантов еврейских денег.
    
Он отдал листок Эсфири и взял следующий.
    
— Эти деньги — сто двадцать талантов — я принял на свою ответственность. И вот полученная от них прибыль.
    
Он прочитал итоговые цифры с разных листков, что, опуская детали, сводилось к следующему: В кораблях 60 талантов.
    
— К этому, к пятистам пятидесяти трем талантам, прибавь первоначальный капитал, и ты получишь ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ТАЛАНТА — все они твои, и это делает тебя, о сын Гура, богатейшим человеком в мире.
    
Он взял у Эсфири папирусы и, оставив один листок, свернул их и подал Бен-Гуру. Гордость, звучавшая в его словах, не была оскорбительной; это была гордость за хорошо выполненное дело — это была гордость за Бен-Гура.
    
— И нет ничего, — сказал он, понижая голос, но не опуская глаз, — что ты не смог бы сделать.
    
Эти мгновения возбудили острейший интерес всех присутствующих. Симонид снова скрестил руки на груди, лицо Эсфири выражало замерший порыв, Ильдерим нервничал. Никогда человек не подвергается такому испытанию, как в момент получения огромного богатства.
    
Бен-Гур встал, принимая свиток, он явно боролся с нахлынувшими чувствами.
    
— Все это для меня подобно свету с небес, рассеявшему ночь, такую долгую, что я боялся, она никогда не кончится, и такую темную, что потерял надежду вновь обрести зрение, — сказал он хрипло. — Прежде всего, я возношу хвалы Господу нашему, который не оставил меня, а затем благодарю тебя, о Симонид. Твоя верность искупает жестокость других и возвращает веру в человеческий род. «Нет ничего, что я не мог бы сделать». Да будет так. Не мне в этот час уступать кому-либо в щедрости. Будь мне свидетелем, шейх Ильдерим. Слушай мои слова, как они будут произнесены, — выслушай и запомни. И ты, Эсфирь, добрый ангел этого доброго человека, слушай меня и ты.
    
Он протянул руку со свитком к Симониду.
    
— Перечисленное в этих бумагах имущество: корабли, дома, товары, верблюдов, лошадей, деньги — я возвращаю тебе, Симонид, и закрепляю за тобой и твоими навек.
    
Эсфирь улыбнулась сквозь слезы; Ильдерим быстро дергал бороду, и глаза его блестели, как агатовые бусины. Только Симонид сохранял спокойствие.
    
— Закрепляю их за тобой и твоими навек, — продолжал Бен-Гур, лучше владея собой, — за одним исключением и при одном условии.
    
При этих словах слушатели вновь невольно затаили дыхание.
    
— Сто двадцать талантов, принадлежавших моему отцу, ты вернешь мне.
    
Лицо Ильдерима просветлело.
    
— И ты присоединишься ко мне в поисках моих матери и сестры, предоставляя все твое для необходимых расходов, как я предоставлю все мое.
    
Эти слова произвели большое впечатление на старика Симонида.
    
Подняв руку, он сказал:
    
— Ты явил свой дух, сын Гура, и я благодарю Господа за то, что он послал тебя таким, как ты есть. Если я хорошо служил твоему отцу, пока он был жив, а потом — его памяти, то не хуже буду и для тебя; и, однако, должен сказать, что никаких исключений быть не может.
    
Показывая присудствующим оставшийся у него листок, он продолжил:
    
— Ты получил не весь отчет. Возьми это и прочти — прочти вслух.
    
Бен-Гур взял приложение и прочитал:
    
     
«Список рабов Гура, составленный Симонидом, управляющим.
     
1. Амра, египтянка, хранящая дворец в Иерусалиме.
     
2. Симонид, управляющий, в Антиохии.
     
3. Эсфирь, дочь Симонида».
    
    
Никогда прежде при мыслях о Симониде Бен-Гуру не приходило в голову, что по закону дочь наследует положение отца. Для него миловидная Эсфирь всегда была соперницей египтянки, возможным предметом любви. Он содрогнулся от неожиданного открытия и, вспыхнув, взглянул на нее; и так же вспыхнув, она опустила глаза. Тогда он сказал, присоединяя папирус к свитку:
    
— Человек, обладающий шестью сотнями талантов, в самом деле богат и может делать, что захочет; но дороже денег разум, который создал это богатство, и сердце, которое богатство, будучи накоплено, не смогло испортить. О Симонид, и ты, прекрасная Эсфирь, не бойтесь. Шейх Ильдерим будет свидетелем, что в тот самый момент, когда вы объявили меня своими рабами, я объявляю вас свободными; и что я сказал, то будет записано. Не довольно ли этого? Могу ли я сделать больше?
    
— Сын Гура, — сказал Симонид, — воистину, ты делаешь службу легкой. Я ошибся, есть вещи, которых ты не можешь сделать; ты не можешь сделать меня свободным по закону. Я твой раб навек, потому что однажды я подошел к двери с твоим отцом, и с тех пор в моем ухе след от шила.
    
— Отец сделал это?
    
— Не суди его, — поспешил воскликнуть Симонид. — Он принял меня в рабство этого рода по моей просьбе. И я никогда не жалел о своем шаге. Такова была цена, уплаченная мной за Рахиль, мать моего ребенка; ибо Рахиль не желала стать моей женой, пока я не стану тем же, кем была она.
    
— Она была вечной рабыней?
    
— Она была ею.
    
Бен-Гур мерял шагами пол, пытаясь умерить боль невыполнимого желания.
    
— Я и раньше был богат, — сказал он, внезапно останавливаясь. — Я был богат дарами великодушного Аррия; теперь пришло это огромное состояние, а с ним — ум, его создавший. Не промысел ли тут Божий? Дай мне совет, Симонид! Помоги найти правый путь и пройти им. Помоги стать достойным моего имени, и кто ты для меня по закону, тем буду я для тебя на деле. Я буду твоим вечным рабом.
    
Теперь старческое лицо Симонида просветлело по-настоящему.
    
— О сын моего покойного господина! Я не просто помогу тебе; я послужу тебе всей мощью моего ума и сердца. Тела у меня нет — оно погибло ради тебя, — но умом и сердцем я буду служить тебе. Клянусь в этом алтарем нашего Бога и дарами на алтаре! Только дай мне формально то, что я присвоил себе фактически.
    
— Назови, — с готовностью потребовал Бен-Гур.
    
— Будучи управляющим, я смогу заботиться о твоей собственности.
    
— Считай себя управляющим с этого момента; или ты хочешь письменное свидетельство?
    
— Твоего слова довольно; так было с твоим отцом, и я не хочу большего от сына. А теперь, если взаимопонимание достигнуто… — Симонид остановился.
    
— С моей стороны — да, — сказал Бен-Гур.
    
— Тогда говори ты, дочь Рахили! — сказал Симонид, снимая руку с плеча девушки.
    
Эсфирь, предоставленная самой себе, стояла, краснея и бледнея, затем она подошла к Бен-Гуру и сказала со всем обаянием женщины:
    
— Я не лучше, чем была моя мать; и поскольку она покинула нас, молю тебя, мой господин, позволь мне заботиться об отце.
    
Бен-Гур взял ее за руку и подвел обратно к креслу, произнеся: