1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
    
Мачеха решалась на ещё большую откровенность с Сатико. Смешно сказать, признавалась она, но всё вокруг просто-таки обожают О-Хару. Даже сводные брат с сестрой, чуть что, сразу берут её сторону. Посмотреть со стороны, так злее мачехи, чем она, на свете нет. Когда она начинает жаловаться отцу на О-Хару, тот и слушать не хочет. Наоборот, старается всячески её выгородить. Ну не обидно ли? Одна только Сатико может понять, каково ей приходится.
    
Сатико понимала и сочувствовала, забывая о толк что сама она нуждается в сочувствии никак не меньше.
    * * *
    
— Чтобы понять, до чего неряшлива О-Хару, достаточно видеть, как она носит кимоно. Другие служанки над ней посмеиваются: «Погляди-ка, О-Хару, у тебя всё наружу», но той и дела мало. И впрямь, горбатого только могила исправит. Сколько её ни одёргивай, всё впустую.
    
— И всё-таки у неё очень милая мордашка.
    
— Да, за чем она действительно следит, так это за своим лицом. Она даже красится украдкой — берёт мой крем и помаду.
    
— Забавная девчонка!
    
— Вот ты говоришь, что О-Хиса вполне может сообразить, что подать на стол, не дожидаясь твоих распоряжений. О-Хару же, прослужив у нас пять лет, до сих пор не в состоянии ничего сделать самостоятельно. Приходишь, бывало, домой голодная и спрашиваешь её, что у нас к обеду, а у неё один ответ: извините, пока ещё ничего не готово.
    
— Подумать только, она производит впечатление такой смышлёной девушки.
    
— Она далеко не глупа и за словом в карман не полезет. Если бы только она к тому же умела ещё и работать! Ей хорошо известно, что в её обязанности входит каждый день убирать комнаты, но стоит мне отвернуться, как она об этом сразу же забывает. По утрам её не добудишься, а вечером она по-прежнему бухается в постель прямо в одежде.
    
Сатико припомнила ещё кое-какие курьёзы, связанные с О-Хару.
    
Она ужасная лакомка, и когда она несет из кухни в столовую, скажем, сладкие каштаны, можно не сомневаться, что по пути с подноса непременно исчезнут две-три штуки. Рот у неё постоянно чем-нибудь набит, и если её неожиданно окликнуть, она принимается моргать глазами и отвечает, отвернувшись в сторону. Попроси её Сатико перед сном растереть спину, так она уже через пятнадцать минут начинает клевать носом и вскоре без всякого стыда заваливается на постель рядом с нею. Сколько раз она ложилась спать, забыв выключить газ или утюг! Тут уж Сатико давала себе слово, что на сей раз окончательно выставит её за дверь. Но опять приходили отец с мачехой, и всё оставалось по-старому. Если Сатико посылает её куда-либо с поручением, то не может дождаться — она способна часами точить лясы с кем-нибудь по дороге.
    
— Не знаю, что она будет делать, когда выйдет замуж.
    
— Я думаю, выйдя замуж и родив, ребёнка, она переменится. И всё же ты не должна её прогонять, она славная девушка.
    
— За эти пять лет я так к ней привязалась, что теперь она для меня всё равно как родная. Что и говорить, она, конечно, воровата, но в ней по крайней мере нет скрытности и злобы, какие можно предположить в девушке, росшей без матери. В сущности, она довольно-таки бесхитростное и доброе существо. И хотя временами я теряю терпение, всерьёз рассердиться на неё не могу. Одним словом, при всех своих недостатках она не так уж и плоха.
   
   
    
     
18
    
    
Из ресторана сёстры вернулись в гостиницу и проговорили до вечера. Цуруко между прочим упомянула о своём намерении отправить О-Хару вместе с О-Хисой на экскурсию в Никко[76] — ей хочется хоть как-то отблагодарить девушку за помощь по хозяйству. Цуруко, давно уже обещала О-Хисе эту поездку, при условии, что та перестанет проситься в Осаку, но из-за отсутствия подходящей попутчицы путешествие пришлось отложить. И вот теперь наконец такая возможность представилась. Отчего бы девушках не поехать туда вдвоём? Сама Цуруко, правда, не была в Никко, но знает, что добраться туда можно поездом, отправляющимся от Асакусы, а потом пересесть в автобус и что, осмотрев всё тамошние достопримечательности: храмы, водопад Кэгон и озеро Тюдзэндзи, — можно в тот же день вернуться домой. Тацуо целиком и полностью одобряет эту идею и берёт на себя всё расходы.
    
Слушая сестру, Сатико подумала, что такое путешествие — слишком большая роскошь для О-Хару, но не пустить её значило бы испортить удовольствие О-Хисе. Да и сама О-Хару наверняка уже всё знает и мечтает о поездке. Отказать ей в этой радости было бы жестоко. Поразмыслив, Сатико согласилась.
    
Через два дня Цуруко позвонила Сатико по телефону и сообщила, что девушки выехали рано утром. Накануне она объявила им о поездке в Никко, и обе на радостях всю ночь не спали. Цуруко дала им денег на тот случай, если им вдруг придётся переночевать в Никко, но вообще-то она считает, что часам к восьми вечера они уже будут дома. В конце разговора Цуруко сказала сестре, что к ней собирается Юкико.
    
Вот и хорошо, подумала Сатико, они смогут втроём отправиться в Академию художеств, а потом ещё и заглянуть на одну-две выставки.
    
Не успела она повесить трубку, как горничная просунула в дверь какое-то письмо. Эцуко с озадаченных видом осмотрела конверт и молча положила его на стол перед матерью. На конверте европейского образца незнакомой рукою было выведено: «Гостиница «Хамая». Госпоже Сатико Макиока, в собственные руки». Но кто же, кроме мужа, мог ей сюда написать? — недоумевала Сатико. Перевернув конверт, она прочла, обратный адрес: «г. Осака, район Тэннодзи, улица Тяусуяма, 2–3, К. Окубата».
    
Усевшись таким образом, чтобы Эцуко не смогла ничего прочесть, Сатико торопливо надорвала конверт и извлекла оттуда сложенные вчетверо и исписанные с обеих сторон три листа плотной почтовой бумаги, которая при развёртывании издавала хруст, точь-в-точь как в озвученных кинофильмах. Содержание письма подействовало на Сатико ошеломляюще. Вот его полный текст.
    
    
     
Дорогая госпожа Макиока!
     
Прошу извинить меня за то, что я взял на себя смелость Вам написать. Понимаю, какое удивление вызовет у Вас моё письмо, но всё же не могу упустить эту возможность.
     
Признаться, я давно уже имел намерение написать Вам, но не делал этого из опасения, что моё письмо может перехватить Кой-сан. Но вот сегодня, впервые за много дней, мне удалось увидеться с Кой-сан в Сюкугаве, и я узнал от неё, что Вы вместе с Эцуко-сан находитесь в Токио и живёте в гостинице «Хамая». По счастью, мне известен адрес этой гостиницы, потому что там всегда останавливается мой приятель, когда приезжает в Токио. Отправляя письмо по этому адресу, я могу быть уверен, что оно попадёт к Вам в руки, и поэтому, отбросив всё сомнения, спешу сообщить следующее.
     
Постараюсь быть по возможности кратким и сразу же изложу Вам некоторые обстоятельства, которые внушают мне серьёзную тревогу.
     
У меня сложилось впечатление, что в последнее время между Кой-сан и Итакурой что-то происходит. Из уважения к Кой-сан я хотел бы думать, что в своих отношениях они пока ещё не переступили известной черты, и всё же мне кажется, что первые ростки взаимного влечения налицо.
     
Я начал подозревать это ещё со времени наводнения. Мне показалось странным, что Итакура бросился спасать Кой-сан, оставил на произвол судьбы свой дом и сестру. Для того чтобы так рисковать собой, одного альтруизма мало. У меня сразу же возник вопрос: откуда Итакуре было известно, где находится Кой-сан в то утро? Кроме того, меня удивило, что он так хорошо знаком с г-жой Тамаки. Судя по всему, он не раз бывал у неё, когда ему нужно было увидеться с Кой-сан или что-либо ей передать. Я навёл кое-какие справки и заручился соответствующими доказательствами, которые здесь, однако, излагать не стану. Если понадобится, я охотно поделюсь с Вами всем, что знаю, хотя, вероятно, Вам лучше выяснить всё самой. Не сомневаюсь, многое Вас удивит.
     
Я высказал свои подозрения Кой-сан и Итакуре, однако они упорно всё отрицают. В таком случае тем более странно, что после этого разговора Кой-сан начала меня избегать. У себя в студии она появляется редко, когда же я звоню в Асию, мне отвечают (уж не знаю, правда это или намеренная ложь), что её нет дома. Что же касается Итакуры, то он продолжает утверждать, будто после наводнения виделся с Кой-сан всего два или три раза, и обещает впредь не давать мне повода для подозрений. Но меня не так-то легко обмануть.
     
Думаю, Вы не станете отрицать, что после наводнения Итакура почти каждый день бывал у Вас дома и не раз ездил вдвоём с Кой-сан на пляж. У меня есть возможность узнать правду, и пытаться что-либо скрыть от меня бесполезно. Вероятно, Итакура представлял Вам дело так, будто является к Кой-сан с каким-либо поручением от меня, однако никаких поручений я ему не давал. Единственным предлогом для его встреч с Вашей сестрой могла быть работа, но с некоторых пор я запретил ему делать фотографии для Кой-сан, тем самым лишив его этого предлога. И тем не менее его визиты и Асию не только не прекратились, но стали ещё более частыми. Кой-сан же совсем перестала бывать в своей студии в Сюкугаве.
     
Я не беспокоился бы так, если бы Вы были дома, но мне страшно даже подумать о том, что может произойти сейчас, когда Ваш супруг целыми днями занят на службе, а Вы с Эцуко-сан и О-Хару находитесь в Токио. (Вы, разумеется, не можете знать, что Итакура и сейчас ежедневно бывает в Вашем доме.)
     
Конечно же, Кой-сан — девушка серьёзная и вряд ли способна совершить опрометчивый поступок, но такому человеку, как Итакура, никак нельзя доверять. Он долго скитался по Америке и сменил множество занятий. Как Вы, наверное, заметили, при весьма обширных знакомствах ему ничего не стоит втереться в доверие к кому угодно. Что же до умения делать долги и обманывать женщин, то в этом деле он непревзойдённый мастер. Я знаю его как облупленного ещё с тех пор, когда он служил мальчиком у нас в магазине.
     
Мне хотелось бы обсудить с Вами перспективы моего брака с Кой-сан, но этот вопрос приходится отложить до лучших времён. Сейчас самое главное — разлучить Вашу сестру с Итакурой. Даже если Кой-сан намерена расторгнуть помолвку со мной (сама она, впрочем, это отрицает), слухи о её связи с таким человеком, как Итакура, способны пагубно сказаться на её репутации. Откровенно говоря, я не думаю, чтобы девушка из семьи Макиока могла принимать Итакуру всерьёз, но, поскольку познакомил их именно я, мой долг — поделиться своими тревогами с Вами, человеком, которому не может быть безразлична судьба Кой-сан.
     
Я не сомневаюсь, что Вы сумеете разобраться в происходящем и принять соответствующие меры, но, если Вам будет угодно воспользоваться моими услугами, я явлюсь по первому Вашему приказанию.
     
Убедительно прошу Вас сохранить моё письмо в тайне от Кой-сан. Если она узнает о нём, отношения между нами только ухудшатся.
     
Я вынужден писать Вам в большой спешке, чтобы это письмо застало Вас в «Хамае». Надеюсь, что Вы простите мне корявый почерк и слог и не станете сердиться на меня за сумбур и бестактность, которую я, возможно, кое-где допустил.
     
С глубоким почтением,
     
Кэйсабуро Окубата.
     
3 сентября.
    
    
    
Опершись локтями о стол и загораживая письмо от дочери, Сатико ещё раз пробежала, его глазами. Затем, стараясь не замечать вопросительного взгляда Эцуко, она вложила письмо в конверт и, согнув его пополам, сунула за пояс, после чего вышла на веранду.
    
Письмо Окубаты потрясло Сатико до глубины души, она долго не могла собраться с мыслями и унять дрожь в сердце. Лишь по прошествии некоторого времени, немного придя в себя, она попыталась разобраться в сложившейся ситуации.
    
В какой степени написанное Окубатой может соответствовать действительности? Да, возможно, он прав: им не следовало так приближать к себе Итакуру. Сатико поступала неосмотрительно, позволяя молодому человеку запросто, без особой надобности являться к ним в дом. Как же она не дала себе труда задуматься над этими странными визитами? Но ведь ей и в голову не могло прийти, что Итакура способен выступить в подобной роли. Ни она, ни Юкико ничего не знали о нём, разве только, что в своё время он служил мальчиком в одном из магазинов, принадлежащих семье Окубата. Они никогда не считали его человеком своего круга. Да и сам Итакура не раз в шутку сватался к О-Хару. Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что он строит серьёзные планы в отношении Кой-сан? Или эти его шуточки были всего лишь ловким трюком для отвода глаз?
    
Но каковы бы ни были намерения Итакуры, Сатико никогда не поверила бы, что Кой-сан способна ответить ему взаимностью. Она не верила в это и сейчас, несмотря на весьма прозрачные намёки Окубаты. Какой бы опрометчивый поступок ни совершила Кой-сан в прошлом, она не смогла бы настолько уронить свою честь. Недаром же она носит фамилию Макиока! (На глазах у Сатико показались слёзы.) Уж на что никчёмный человек Окубата, но его всё-таки можно вообразить и даже признать в роли мужа Кой-сан. Но представить себе, что Кой-сан увлеклась Итакурой… Нет, этого не может быть. По тому, как всегда держалась и говорила с ним Кой-сан, было совершенно ясно, что она не считает его ровней себе. И он, казалось, воспринимал её поведение как само собой разумеющееся…
    
Значит, подозрения Окубаты беспочвенны? Он пишет, что заручился соответствующими доказательствами, однако не приводит ни одного из них, — не означает ли это, что речь идёт всего лишь о смутных догадках? Быть может, он нарочно сгустил краски? Сатико не представляла себе, какие «возможности узнать правду» имел в виду Окубата, но то, например, что Кой-сан ездила купаться вдвоём с Итакурой, явно было неправдой. При всём своём легкомыслии такого пренебрежения приличиями Сатико не допустила бы. На пляж с Итакурой ездила не Кой-сан, а Эцуко. А если ездила Кой-сан, то с нею всегда была племянница или кто-то из сестёр. Да и во всех остальных случаях у Кой-сан и Итакуры, пожалуй, не было возможности остаться наедине, и не потому, что Сатико и Юкико старались не спускать с них своего бдительного ока, просто им было любопытно послушать Итакуру, и они невольно оказывались рядом. При этом ни одна из них не заметила в поведении молодых людей ничего подозрительного. Стало быть, обвинения Окубаты — не более чем домыслы, основанные на чьей-то досужей болтовне…
    
Но как ни стремилась Сатико убедить себя в этом, в письме Окубаты было нечто такое, от чего она не могла так просто отмахнуться. При том, что Сатико всегда считала Итакуру выходцем из среды, с которой ни у неё, ни у её сестёр не может быть ничего общего, она не смогла бы положа руку на сердце утверждать, что то, о чем писал в своём письме Окубата, явилось для неё полной неожиданностью. Ведь чувствовала же она, чувствовала, что самоотверженность Итакуры и его постоянные визиты в Асию не случайны. Точно так же ей не составило особого труда догадаться, какую благодарность должна испытывать Таэко к человеку, спасшему её от гибели. Но ощущение «разницы в общественном положении» мешало ей задуматься об этом всерьёз. А точнее сказать, Сатико попросту не утруждала себя мыслями подобного рода. Письмо Окубаты привело её в такое замешательство именно потому, что в нём с обезоруживающей прямотой говорилось о том, чего она всячески старалась не замечать.
    
И без того истосковавшаяся по дому, Сатико чувствовала, что теперь не может задерживаться в Токио ни на один день. Ей надо как можно скорее попасть домой и во всём разобраться на месте. Но какие именно шаги ей следует предпринять? Как завести разговор на эту тему, чтобы не обидеть Итакуру и Кой-сан? Следует ли ей предварительно посоветоваться с Тэйноскэ? Нет, нет, она должна докопаться до истины сама, ни во что не посвящая ни мужа, ни Юкико. Если, паче чаяния, окажется, что Окубата прав в своих подозрениях, разлучить молодых людей будет тел проще, чем меньше людей будет об этом знать.
    
Прежде всего необходимо прекратить визиты Итакуры в Асию. Сатико всерьёз встревожило упоминание Окубаты о том, что Итакура и сейчас ежедневно бывает у них дома. Если «ростки взаимного влечения» действительно существовали, то теперь созданы всё условия для того, чтобы они окрепли. «…Мне страшно даже, подумать о том, что может произойти сейчас, когда Ваш супруг целыми днями занят на службе, а Вы с Эцуко-сан и О-Хару находитесь в Токио…» Эта фраза сводила Сатико с ума.
    
Как неосмотрительно она поступила! Кому, как не ей, пришла затея отправиться в Токио вместе, с дочерью, Юкико и О-Хару, оставив Таэко в доме одну? Если бы она задалась целью сблизить молодых людей, лучшего способа, пожалуй, нельзя было бы и придумать. Кого же ей теперь винить: сестру с Итакурой или себя самое?
    
Но как бы то ни было, думала Сатико, сейчас нельзя терять ни минуты. Пока она сидит и размышляет о том, что ей предпринять, время уходит… Сатико обуяла жажда деятельности. Если они с Эцуко смогут выехать домой не раньше чем дня через два, нет ли способа уже теперь помешать встречам Кой-сан и Итакуры?
    
Проще всего было бы прямо сейчас позвонить по телефону Тэйноскэ, всё ему рассказать и попросить, чтобы он запретил Таэко видеться с Итакурой. Но нет, так не годится. Сатико не хотелось посвящать мужа в интимные дела сестры. В таком случае, может быть, стоит довериться Юкико? Она могла бы сегодня же выехать в Асию и исподволь проследить за Таэко. Сатико склонилась было в пользу последнего решения, но, поразмыслив, отвергла и его. Ведь даже если Юкико согласится выполнить это поручение, Сатико будет трудно объяснить старшей сестре с зятем её внезапный отъезд в Асию.
    
Куда более естественным и безобидным было бы отправить домой О-Хару. Ей можно ничего не объяснять, присутствие же её в доме если и не воспрепятствовало бы визитам Итакуры, то, во всяком случае, в какой-то мере сдерживало бы молодых людей.
    
Однако и на этот последний вариант Сатико не могла решиться. Она знала, как невоздержанна на язык О-Хару. Если эта болтушка что-нибудь заподозрит, вскоре об этом будет знать вся округа. Кроме того, О-Хару — девушка сообразительная и сможет догадаться, почему её так спешно отправляют домой. И потом, Таэко с Итакурой ничего не стоит её подкупить — она падка на подобные соблазны. Такому краснобаю, как Итакура, не составит особого труда её уговорить.
    
Тщательно взвесив всё возможности, Сатико пришла к выводу: ни к чьей помощи в этом деле прибегать не стоит. Оставалось одно — как можно скорее возвращаться домой. После визита к профессору они с Эцуко уедут первым же поездом, даже если он будет отходить поздно ночью…
    
С веранды Сатико увидела знакомый зонтик направлявшейся к гостинице Юкико и поспешила в номер. Она прошла в соседнюю комнату и села к зеркалу. Проведя по щекам кисточкой с румянами, она, словно спохватившись, потихоньку, чтобы не слышала Эцуко, раскрыла свой несессер, извлекла оттуда бутылочку с бренди и, отвинтив крышку, наполнила её примерно на треть.
   
   
    
     
19
    
    
Никакого желания смотреть выставку у Сатико уже не было, и всё же, надеясь, что этот поход отвлечёт её от тревожных мыслей, она отправилась с сестрой и дочерью в Уэно. После посещения двух выставок Сатико едва держалась на ногах от усталости, но Эцуко упросила мать и тётку пойти с ней ещё и в зоопарк.
    
Лишь в начале седьмого в полном изнеможении они наконец вернулись в гостиницу. Сначала Сатико предполагала поужинать в каком-нибудь ресторанчике, но для этого у неё не было сил, и она распорядилась, чтобы им подали еду в номер.
    
Не успели сёстры принять ванну и сесть за стол, как на пороге появилась О-Хару. раскрасневшаяся и взмокшая, в помятом летнем кимоно. Она только что из Никко, сообщила О-Хару. В Асакусе они с О-Хисой сели в метро, та поехала прямо в Сибую, а она решила по дороге заехать сюда, чтобы поблагодарить Сатико. «А это для барышни», сказала О-Хару и протянула Эцуко три бруска фасолевого желе и набор открыток.
    
— Спасибо, О-Хару, — сказала Сатико, — только, мне кажется, тебе следовало бы отвезти всё это в Сибую.
    
— Не извольте беспокоиться, у меня и для них есть подарки. Я отправила их с О-Хисой.
    
— Вот оно что? Напрасно ты так тратилась… Ты видела водопад Кэгон? — спросила Эцуко, рассматривая открытки.
    
— Видела. Заботами вашей матушки я всё поглядела и храмы, и водопад, и озеро Тюдзэндзи…
    
И О-Хару принялась рассказывать о путешествии в Никко, не забыв упомянуть и о том, как хорошо была видна гора Фудзи.
    
— Как, ты в самом деле видела Фудзи?
    
— Да.
    
— Откуда же ты её видела?
    
— Известно откуда — из окна поезда.
    
— Не может быть, чтобы оттуда была видна Фудзи.
    
— Право же, О-Хару, наверное, ты что-то путаешь. Это была какая-нибудь другая гора.
    
— Нет, я ничего не путаю. Всё в поезде говорили: «Глядите, глядите, вон она, Фудзи!»
    
— Подумать только, выходит, её отовсюду видно…
    
Сатико, с самого утра помнившая о визите к профессору Сугиуре, велела О-Хару тут же, из гостиницы, связаться с ним по телефону, Как выяснилось, профессор уже вернулся в Токио и выразил готовность принять Сатико с дочерью у себя дома на следующий день, шестого сентября, утром. Такой исход дела обрадовал Сатико: хотя ей и сказали, что профессор должен вернуться пятого числа, она опасалась, что он может задержаться ещё на два-три дня. Она сразу же распорядилась, чтобы для неё забронировали на завтра три места в вечернем поезде, по возможности в одном купе.
    
«Как, вы уже завтра уезжаете?» — удивилась Юкико. «Да», — ответила Сатико. Если с утра они побывают у профессора, а после обеда сделают всё необходимые покупки, то вполне успеют к вечернему поезду, хотя, конечно, день будет весьма суматошный. Самой Сатико нет необходимости особенно спешить домой, но вот Эцуко давно уже пора в школу. Тянуть с отъездом больше нельзя. Если бы Юкико с О-Хару часам к двенадцати приехали в гостиницу, они могли бы вместе отправиться за покупками. Разумеется, Сатико полагалось бы напоследок заглянуть в Сибую, но она опасается, что для этого не останется времени. Она просит Юкико передать Цуруко и Тацуо её извинения.
    * * *
    
Следующий день у Сатико был и впрямь суматошный. После консультации у профессора они с дочерью зашли в аптеку поблизости за лекарствами, а потом сели в такси и поехали к себе в гостиницу. Юкико и О-Хару уже ждали их. Первым делом Юкико спросила, что сказал профессор.
    
По словам Сатико, профессор Сугиура в целом подтвердил диагноз доктора Цудзи, но при этом добавил, что заболевание такого рода часто встречается у детей одарённых и поэтому не должно внушать ей особых опасений. Весьма возможно, что у Эцуко обнаружатся незаурядные способности в той или иной области — их нужно лишь выявить и суметь развить. Профессор сказал, что девочка должна неукоснительно соблюдать диету, и прописал ей лекарства, правда, совершенно иные, чем в своё время рекомендовал доктор Цудзи.
    
После обеда Сатико с сестрой, дочерью и О-Хару отправилась за покупками. В городе, несмотря на ветерок, было душно, солнце палило немилосердно, и время от времени им приходилось искать прибежище в каком-нибудь кафе или кондитерской.
    
Обойдя несколько больших магазинов и мелких лавочек, Сатико сделала множество покупок, так что у обеих сестёр и даже у Эцуко оказалось в руках по два-три пакета об О-Хару и говорить не приходится — она была вся увешана свёртками и едва плелась позади, обливаясь потом. Когда были сделаны последние покупки в подземной галерее на улице Хаттори, наступило время ужина. Можно было бы пойти в немецкий ресторан поблизости, но там они уже были, и Сатико предложила поужинать в «Нью Гранд Отеле» у моста Скиябаси. Сатико решила ужинать в городе не только потому, что в гостинице на это ушло бы больше времени, — ей хотелось напоследок доставить удовольствие Юкико, с которой они теперь не скоро увидятся.
    
Из ресторана всё четверо, не теряя ни минуты, помчались в гостиницу, наскоро сложили вещи и поспешили на вокзал. На то, чтобы поговорить с приехавшей их проводить Цуруко, у Сатико было не более пяти минут. Поезд отправлялся в половине девятого, и вскоре пассажиров пригласили занять свои места. Пока Эцуко прогуливалась с Юкико по платформе, Цуруко поднялась к стоявшей в тамбуре Сатико и, понизив голос, спросила:
    
— Больше никаких предложений для Юкико не было?
    
— Нет, но я надеюсь, скоро что-нибудь появится…
    
— Хорошо, если бы это было ещё в нынешнем году, ведь следующий год для неё несчастливый.
    
— Я знаю. Я просила всех, кого только могла.
    
— До свиданья, сестричка! — крикнула Эцуко, вскочив в тамбур и размахивая розовым шёлковым платочком. — Когда теперь ты к нам приедешь?
    
— Не знаю…
    
— Приезжай поскорее!
    
— Ладно.
    
— Обещай, что скоро приедешь! Хорошо? Обещаешь?
    * * *
    
В распоряжении Сатико и её спутниц оказалось два нижних и одно верхнее место. Нижние полки она отдала О-Хару и Эцуко, а сама поднялась на верхнюю и, сбросив кимоно, прилегла, хотя и понимала, что всё равно не уснёт. Стоило ей закрыть глаза, как перед ней снова и снова возникали лица Цуруко и Юкико, их прощальный — сквозь слёзы — взгляд.
    
Вот и прошли одиннадцать дней, которые она провела в Токио. Более неудачной и утомительной поездки, пожалуй, невозможно и вообразить. Сначала беспрестанный детский гомон и плач в доме Цуруко, потом этот ужасный ураган… Не успела она перебраться в гостиницу и чуточку прийти в себя, как на неё, точно бомба, свалилось письмо Окубаты… За всё это время выдался единственный спокойный и приятный день — тот, что она провела вдвоём с Цуруко. Правда, главное дело, ради которого они приехали в Токио, было всё-таки сделано: они получили консультацию у профессора Сугиуры. Но побывать в театре им так и не удалось. А вчера и сегодня ей пришлось, изнемогая от жары, носиться по пыльным токийским улицам.
    
Какие же это были хлопотливые дни! Наверное, лишь в чужом городе человек способен столько успеть всего лишь за два дня! При одной мысли об этом Сатико почувствовала себя ещё более измотанной. У неё было такое ощущение, будто кто-то поднял её высоко-высоко и со всего размаха швырнул сюда, на эту полку. Спать по-прежнему не хотелось. Она понимала, что глоток бренди помог бы ей вздремнуть, но вставать за ним у неё но было сил. В её изнурённом бессонницей сознании возникал один и тот же вопрос, который ей предстояло решить сразу же по возвращении домой. Он не давал ей покоя, то облекаясь в форму новых сомнений и тревог, то вдруг теряя ясные очертания. Неужели Окубата всё-таки прав?.. Если да, то что ей следует предпринять?.. Не заподозрила ли чего-нибудь Эцуко?.. Могла ли она рассказать Юкико о письме?..
   
   
    
     
20
    
    
Отдохнув после возвращения домой всего один день, Эцуко пошла в школу. Сатико же с каждым днём чувствовала себя всё более издёрганной и усталой. Она вызывала массажистку, старалась спать после обеда и большую часть времени проводила сидя в кресле на террасе и глядя в сад.
    
Оттого, наверное, что этот сад отражал вкусы хозяйки, любившей весну больше осени, сейчас в нём не на чем было остановиться взгляду, если не считать довольно-таки невзрачных гибискусов у декоративной горки да кустов хаги, протянувших свои опушённые белыми цветами ветки к участку Штольцев. Кроны платанов и сандаловых деревьев, такие густые и пышные летом, теперь поникли, истомлённые зноем. Газон, впрочем, оставался почти таким же зелёным, как и до отъезда Сатико в Токио, но в падающих на него солнечных лучах заметно поубавилось яркости. В похолодевшем воздухе веял доносившийся откуда-то аромат душистой маслины. Первое прикосновение осени ощущалось и здесь, в этом саду.
    
«Скоро нужно будет убрать навес от солнца», — подумала Сатико. В последнее время она испытывала какую-то особую нежность к своему саду. Пожалуй, и впрямь полезно время от времена уезжать из дома. Может быть, потому, что она не привыкла к путешествиям, ей казалось, будто её не было в Асии целую вечность. До чего же радостно было сознавать, что она наконец дома! Она вспомнила, с какой затаённой нежностью и грустью глядела на этот сад Юкико, приезжая в Асию. Оказывается, не только Юкико так глубоко привязана сердцем к этим краям, — это чувство в не меньшей степени свойственно и ей, Сатико.
    
В саду не было ничего особенного, ничего такого, что может поразить воображение, и всё же, вдыхая запах этих сосен, любуясь этими простёршимися вдали горами и этим ясным небом, невольно думалось, что на всём свете не сыскать более благодатного, тихого и уютного уголка. Какой ужасный город Токио — шумный, пыльный, сумрачный. Юкико говорит, что здесь даже ветер какой-то особенный, ласковый, и она совершенно права. Как хорошо, что ей, Сатико, не нужно никуда уезжать отсюда! Насколько она счастливее своих сестёр! После возвращения домой Сатико не раз говорила О-Хару: «Не знаю, как тебе, — ты всё-таки побывала в Никко, — но мне совершенно не понравилось в Токио. Дома намного лучше!»
    
На следующий день после приезда сестры Таэко отправилась к себе в студию. Она сказала, что давно уже собиралась после летнего перерыва возобновить работу над куклами, но в отсутствие Сатико не хотела оставлять дом без присмотра. Теперь, когда Саку Ямамура уже не было в живых, а школа г-жи Тамаки не работала, у Таэко было много свободного времени, и она решила заняться французским языком.
    
— Ну что ж, — живо отозвалась Сатико, — почему бы нам не пригласить мадам Цукамото? После отъезда Юкико я забросила занятия языком, но теперь охотно к тебе присоединюсь.
    
— Нет, нет, — отшутилась Таэко, — рядом с тобой мне будет трудно блеснуть. И потом, мадам Цукамото слишком дорого берёт за уроки.
    
Как-то раз, когда Таэко не было дома, пришёл Итакура: он узнал, что Сатико вернулась домой, и решил засвидетельствовать ей своё почтение. После получасовой беседы с нею на террасе он направился в кухню к О-Хару, чтобы расспросить её о путешествии в Никко.
    
Сатико всё ещё не чувствовала себя готовой к решающему разговору. Она считала, что прежде ей надо окончательно прийти в себя, собраться с силами и, кроме того, улучить для этого подходящий момент. Но время шло, и — удивительное дело — мало-помалу Сатико стала замечать, что уже не испытывает прежнего смятения. Ощущение шока, которое вызвало в ней письмо Окубаты, тревога, сжимавшая ей сердце весь следующий день, мучительные вопросы, преследовавшие её, точно кошмар, всю ночь в поезде, сознание необходимости немедленно, сию же минуту что-то предпринять — всё это утратило остроту в тот самый миг, когда она переступила порог своего залитого ясным утренним светом дома.
    
Если бы кто-нибудь рассказал ей нечто подобное о Юкико, она с самого начала сочла бы это злостной клеветой и не поверила ни единому слову. Но с Таэко всё обстояло сложнее — Сатико знала, что она человек иной породы, нежели они с Юкико, и в прошлом однажды уже совершила ошибку. Быть столь же безоговорочно уверенной в ней Сатико не могла. Именно поэтому письмо Окубаты и привело её в такую растерянность. Однако, вернувшись домой, она застала Таэко весёлой и жизнерадостной, как обычно. Одного взгляда на неё было довольно Сатико, чтобы понять всю нелепость своих опасений.
    
Не может быть, чтобы Кой-сан носила в себе какую-то мрачную тайну, подумала она. Скорее всего в Токио ей просто передалась нервозность Эцуко. Да и вообще было бы странно, если бы в этом ужасном городе у неё не расходились нервы. Значит, тогдашние её страхи были всего лишь плодом больного воображения и только теперь она обрела способность видеть всё в истинном свете?..
    
В таком благодушном настроении примерно неделю спустя после своего приезда она и завела разговор с Таэко.
    
В тот день Таэко вернулась из студии раньше обычного. Она сидела в своей комнате наверху перед куклой, которую принесла с собой. Это была фигурка старухи в тёмном кимоно и сандалиях, опустившейся на корточки возле каменного фонаря. Таэко назвала эту работу «Цикады поют». Ей пришлось затратить немало усилий, чтобы у каждого, кто остановит взгляд на этой фигурке, сразу же возникало впечатление, что старуха слушает пение цикад.
    
— Какая прелесть! — воскликнула Сатико, войдя к ней в комнату.
    
— Правда? Мне тоже нравится.
    
— Это — лучшее из всего, что ты создала в последнее время… И как хорошо, что ты догадалась изобразить именно старуху. От её фигуры веет какой-то щемящей грустью.
    
Сделав ещё несколько замечаний по поводу этой работы, Сатико немного помолчала, а потом сказала:
    
— Кой-сан, я получила в Токио довольно странное письмо.
    
— От кого? — рассеянно спросила Таэко, всё ещё сосредоточенно разглядывая свою работу.
    
— От Окубаты.
    
— Неужели? — Таэко резко повернулась к сестре.
    
— Взгляни, если хочешь… — Сатико протянула ей конверт. — Ты знаешь, что там написано?
    
— Догадываюсь. Наверное, речь идёт об Итакуре.
    
Таэко умела, когда нужно, придать своему лицу такое непроницаемое, бесстрастное выражение, что было невозможно понять, какие чувства, владеют ею в эту минуту. Вот и сейчас она торопливо развернула письмо и принялась спокойно читать его, листок за листком.
    
— Ну и болван! Он уже давно грозился тебе написать.
    
— Для меня это письмо было словно гром среди ясного неба.
    
— Не стоит придавать ему значение.
    
— Окубата просил не говорить тебе о письме, но я подумала, что будет правильней и проще прямо спросить тебя обо всём, чем искать каких-то окольных путей. Так могу я считать, что то, о чем он пишет, не соответствует действительности?
    
— Кэй-тян судит о людях по себе. Если сам он ветреник и лгун, то и других считает такими же.
    
— И всё же как ты относишься к Итакуре?
    
— Во всяком случае, не так, как думает Кэй-тян. Я благодарна Итакуре, ведь он спас мне жизнь.
    
— Ну что ж, если речь идёт только об этом, я вполне тебя понимаю. Впрочем, я так и думала.
    
Хотя Окубата пишет, что стал подозревать, будто между нею и Итакурой возникли какие-то особые отношения после наводнения, рассказала Таэко, на самом деле всё это началось гораздо раньше, просто на первых порах он не осмеливался высказывать ей свои подозрения и осыпал упрёками одного Итакуру.
    
Поначалу Итакура не принимал его нападки всерьёз, считая, что Окубата по-ребячески завидует и злится на него за то, что он может бывать в Асии, когда ему заблагорассудится, в то время как Окубате в этом праве отказано.
    
Но после наводнения Окубата совсем обнаглел и не только позволял себе грубости по отношению к Итакуре, но и выразил своё недовольство Таэко. При этом он просил сохранить их разговор в тайне от Итакуры, с которым, дескать, считает ниже своего достоинства что-либо обсуждать. Таэко так и сделала, полагая, что Окубата при его самолюбии вряд ли станет выяснять отношения с Итакурой. Итакура, со своей стороны, тоже ничего не говорил ей о нападках Окубаты.
    
Подозрения Окубаты обидели Таэко. Она перестала подходить к телефону, когда он звонил, и избегала встреч с ним. Но страдания Окубаты казались настолько искренними, что в конце концов она сжалилась над ним и позволила ему приехать в Сюкугаву; это было как раз третьего числа. (Очевидно, Таэко имела обыкновение встречаться с Окубатой по пути в студию или обратно. В своём письме Окубата. упоминал о том, что они виделись в Сюкугаве, но где именно, оставалось неясным. Сатико спросила об этом у сестры, и та сказала, что они разговаривали, прогуливаясь в сосновой роще неподалёку от студии.)
    
В тот день Окубата заявил ей, что располагает всеми необходимыми доказательствами, и потребовал, чтобы она прекратила всякое общение с Итакурой. Таэко возразила: это несправедливо по отношению к человеку, которому она обязана своим спасением, — но Окубата не пожелал её слушать. Он взял с неё слово, что отныне она ни при каких обстоятельствах не будет встречаться с Итакурой, запретит ему бывать у себя дома и перестанет заказывать ему рекламные фотографии.
    
Но, чтобы выполнить данное Окубате обещание, Таэко нужно было объясниться с Итакурой, и она по собственной инициативе решила с пим поговорить. Тут-то и выяснилось, что Окубата взял с Итакуры точно такое же обещание и велел ему держать это в тайне от Таэко.
    
С тех пор, а именно с третьего числа нынешнего месяца, Таэко ни разу не виделась с Итакурой, и он к ней не приходил. За всё это время он появился в Асии лишь однажды, после возвращения Сатико, чтобы засвидетельствовать ей почтение — в противном случае, посчитал он, у неё может возникнуть недоумение: отчего он вдруг перестал у них бывать? При этом он нарочно выбрал для своего визита время, когда Таэко не было дома.
    
Итак, если верить Таэко, никаких романтических чувств к Итакуре она не питала. Но как обстояло дело с Итакурой? Даже если в отношении Таэко подозрения Окубаты беспочвенны, про Итакуру этого не скажешь.
    
Окубата считает, что Итакура ничем не заслужил благодарности Таэко. Его геройский поступок, дескать, был отнюдь не бескорыстным. Такой хитрец не стал бы рисковать жизнью, если бы не знал, что будет за это вознаграждён сторицей. Хотя Итакура и утверждает, что оказался рядом со школой случайно, у него, по мнению Окубаты, всё было рассчитано заранее. За что же быть благодарной этому честолюбивому выскочке, который, позабыв о долге перед своим бывшим хозяином, смеет отбивать у него невесту?
    
Итакура начисто отметает всё эти обвинения. По его словам, он бросился спасать Таэко именно потому, что она невеста Окубаты. Он рисковал собою, потому что хотел доказать свою преданность бывшему хозяину, и ему горько сознавать, что его поступок истолкован превратно. К тому же, сказал Итакура, он не настолько глуп, чтобы не понимать, что Кой-сан никогда не согласилась бы стать его женой.
    
Какую же из этих двух версий принимает сама Таэко?
    
Если быть до конца откровенной, сказала Таэко, она подозревает, что дело обстоит не вполне так, как представляет его Итакура. Он достаточно умён, чтобы не показывать вида, но Таэко считает, что Итакура вряд ли стал бы рисковать собой из одного лишь стремления доказать преданность своему бывшему хозяину. Сознательно или бессознательно, но в тот день он старался, конечно же, не ради Окубаты, а ради неё, Таэко. Но это не меняет существа дела.
    
До тех пор пока Итакура держится в соответствующих рамках, она могла бы делать вид, что ничего не замечает. Такого человека, как Итакура, удобно держать при себе. Ради неё он готов разбиться в лепёшку. Она может дать ему какое угодно поручение, и он почтёт для себя за честь его выполнить. Поэтому, собственно, она и не препятствовала тому, чтобы между ними установились короткие отношения. Но Окубата с его подозрительностью и ревностью не в состоянии этого понять. Вот почему они с Итакурой договорились, что некоторое время совсем не будут встречаться. Надо думать, Окубата теперь успокоился и жалеет о своём письме…
    
— Странный всё-таки Кэй-тян. И что ему дался этот Итакура… — заключила она.
    
— То, что тебе, Кой-сан, кажется пустяком, он может воспринимать совсем иначе…
    
Таэко, с некоторых пор уже не стеснявшаяся курить при сестре, вынула из-за пояса белый черепаховый портсигар, достала оттуда заграничную сигарету — по тем временам большая редкость! — и поднесла к ней зажигалку. Некоторое время она задумчиво молчала, пуская пухлыми губами колечки дыма. Не глядя на сестру, спросила:
    
— Кстати, ты не забыла о моей просьбе?.. Я имею в виду поездку во Францию…
    
— Нет, не забыла…
    
— А у тебя не было случая поговорить об этом с Цуруко?
    
— Видишь ли, я собиралась ей сказать, но потом передумала. Всё упирается в деньги, и тут требуется особая щепетильность. Я думаю, этот разговор лучше поручить Тэйноскэ.
    
— А как он сам относится к моей затее?
    
— Он считает, что, если твои намерения действительно серьёзны, мы должны тебе помочь. Но Тэйноскэ боится, что в Европе не сегодня-завтра начнётся война.
    
— Неужели всё-таки начнётся?
    
— Кто знает? Во всяком случае, Тэйноскэ говорит, что пока с твоей поездкой следует повременить.
    
— Да, но госпожа Тамаки собирается ехать совсем скоро. Она готова взять меня с собой…
    
Сатико с самого начала одобряла намерение сестры поехать во Францию — главных! образом потому, что тогда сами собой решились бы многие проблемы, связанные не только с Итакурой, но и с Окубатой. Её смущало только одно: ситуация в Европе, как было совершенно ясно из газет, приобретала всё более угрожающий характер. В этих условиях отпустить Таэко одну было бы слишком рискованно, да и в «главном доме» вряд ли согласились бы на это. Возможность отправить Таэко вместе с г-жой Тамаки несколько меняла дело.
    
По словам Таэко, госпожа Тамаки не собиралась задерживаться в Париже слишком долго. Со времени её прошлой поездки минуло уже много лет, и она давно хотела побывать во Франции ещё раз, чтобы ознакомиться с новыми направлениями в моде. После наводнения школа госпожи Тамаки требует основательного ремонта, и она решила, воспользовавшись вынужденным перерывом в занятиях, осуществить своё заветное желание.
    
Госпожа Тамаки рассчитывает пробыть во Франции около полугода. Хотя, по её мнению, Таэко следовало бы поехать туда на более длительный срок — скажем, на год или на два, — при желании она смогла бы вернуться в Японию вместе с нею. За полгода тоже можно кое-чему научиться, а она уж позаботится о том, чтобы Таэко получила там какой-нибудь солидный диплом.
    
Госпожа Тамаки намерена выехать во Францию в самом начале января, а в июле или в августе уже вернуться домой. Вряд ли за это время начнётся война. Ну а если начнётся — что ж, им придётся положиться на волю провидения. Всё-таки Таэко едет не одна, кролю того, у госпожи Тамаки есть друзья в Германии и Англии, так что в крайнем случае им будет к кому обратиться за помощью. Другая такая возможность вряд ли ещё когда-нибудь представится, сказала Таэко. Да, конечно, это путешествие связано с определённым риском, но она всё равно хочет ехать.
    
— Сейчас, даже Кэй-тян не возражает против моей поездки. Вот до чего насолил ему Итакура!
    
— Да я и сама, в общем, не возражаю. Но мне, конечно, нужно посоветоваться с Тэйноскэ.
    
— Пожалуйста, уговори его замолвить за меня словечко перед «главным домом».
    
— Поскольку речь идёт о начале будущего года, особой спешки, как я понимаю, нет.
    
— И всё же чем скорее состоится этот разговор, тем лучше. Когда Тэйноскэ собирается в Токио?
    
— Думаю, до конца года он успеет побывать там не один раз. А тебе, Кой-сан, всё-таки стоит заняться французским.
   
   
    
     
21
    
    
Госпожа Штольц с детьми отплывала в Манилу пятнадцатого сентября на пароходе «Президент Кулидж».
    
В отсутствие Эцуко Роземари каждый день осаждала Таэко и прислуг вопросами: «Когда же вернётся Эцуко-сан? Почему она так долго не приезжает?»
    
Но вот Эцуко наконец вернулась, и за исключением тех часов, что она проводила в школе, подружки были неразлучны. Бросив ранец в гостиной, Эцуко мчалась к проволочной сетке: «Руми-сан, комм!» Роземари тотчас же откликалась на её зов, одним махом преодолевала проволочную сетку и оказывалась на соседнем участке. Девочки бежали на лужайку, где, скинув туфли, прыгали через верёвочку. Иногда к ним присоединялся Фриц, а порой даже и Сатико с Таэко.
    
— Айн, цвай, драй, фир… — звонко выкрикивала Эцуко. Она выучилась считать по-немецки до тридцати и усвоила несколько новых слов вроде «Шнэлль, шнэлль!», «Биттэ», «Нох нихт».
    
Однажды, когда дети по обыкновению резвились в саду, до Сатико донёсся голос Роземари:
    
— Эцуко-сан, счастливо оставаться!
    
— Ауф видерзеен! — откликнулась Эцуко. — Когда приедешь в Гамбург, напиши мне.
    
— И ты тоже мне напиши!
    
— Обязательно напишу. Передай привет Петеру!
    
— Прощай, Эцуко!
    
— Прощайте, Руми и Фриц!
    
Вслед за этим Роземари и Фриц в два голоса запели «Дойчланд юбер аллес».
    
Сатико вышла на террасу посмотреть, что происходит у детей. Руми и Фриц, забравшись на дерево, махали оттуда платками. Эцуко тоже махала им в ответ. «Корабль», надо понимать, только что отчалил от пристани.
    
Сатико подошла к платану и тоже стала махать платком.
    
— Руми, Фриц, до свидания!
    
— Ауф видерзеен, мама Эцуко!
    
— Ауф видерзеен! Счастливого пути! Приезжайте снова в Японию!
    
— А вы с Эцуко приезжайте к нам в Гамбург!
    
— Обязательно приедем, как только Эцуко подрастёт. Вы тоже растите здоровыми и крепкими.
    
Это была всего-навсего игра, но Сатико вдруг почувствовала, как на глаза у неё навернулись слёзы.
    
Госпожа Штольц воспитывала своих детей в строгости. Стоило Роземари задержаться в долге подруги позже положенного часа, как слышалось неизменное: «Руми, домой!» В последние, дни, однако, всё было иначе, — видя, как дорог девочкам каждый час, который они могут провести вместе, г-жа Штольц разрешала дочери играть с Эцуко до позднего вечера.
    
Расположившись в гостиной, девочки усаживали перед собой кукол и без конца их переодевали. Когда же это им наскучивало, они ловили кошку и принимались наряжать её. В иные дни они по очереди играли на пианино, и тогда Роземари всякий раз просила подругу: «Эцуко, сделай ещё что-нибудь», что означало: «Эцуко, сыграй ещё что-нибудь».
    
Отъезд г-на Штольца был столь внезапным, что всё заботы, связанные со сборами, распродажей домашнего имущества и прочими делами, легли на его жену. Каждый день Сатико заставала соседку в неустанных хлопотах. Со второго этажа дома Макиока задний двор Штольцев был виден как на ладони, и всякий раз, выходя на веранду, Сатико становилась невольной свидетельницей всего, что там происходило. Она всегда поражалась безукоризненному порядку, царящему на соседской кухне. Кастрюли и сковороды были не только начищены до блеска, но и расставлены на полках строго по ранжиру. Всё домашние дела: стирка, уборка, готовка, нагревание ванны — делались всегда в одно и то же время. Зная, чем занимаются у Штольцев, можно было не смотреть на часы.
    
Госпожа Штольц держала в прислугах двух молоденьких японок. Из-за них, вернее, из-за их предшественниц однажды вышла неловкая история, в какой-то мере коснувшаяся и Сатико.
    
Служанки г-жи Штольц казались Сатико образцом трудолюбия и добросовестности, но г-жа Штольц держалась на этот счёт иного мнения. Порой девушки жаловались прислугам Сатико на свою хозяйку — уж больно та придирчива. Сама ни минуты не потратит впустую и от них требует того же. Не успеют они кончить одну работу, как она тут же находит для них новую. Конечно, здесь им платят больше, чем в любом японском доме, да и у барыни есть чему поучиться, но за весь день они не могут присесть ни на минуту. Слов нет, их барыня превосходная хозяйка и достойна всяческого уважения, но быть у неё в услужении ох как нелегко…
    
Помимо всего прочего, в обязанности прислуги г-жи Штольц входило ежедневное подметание улицы перед домом. Однажды утром О-Аки, подметая улицу перед домом своей хозяйки, решила заодно подмести и перед домом Штольцев. В этом не было ничего особенного, поскольку соседская прислуга сплошь да рядом делали то же самое. Увидев О-Аки, г-жа Штольц, однако, сурово отчитала своих девушек. Что за безобразие?! Как могли они допустить, чтобы эту работу выполнял за них кто-то другой?
    
Служанки принялись оправдываться: они-де и не думали отлынивать от работы, О-Аки сделала это по собственному почину, и притом один-единственный раз, но, если барыня недовольна, они обещают, что впредь это не повторится…
    
Госпожа Штольц, как видно попросту не понявшая этих объяснений, не спешила сменить гнев на милость, и тогда девушки заявили, что берут у неё расчёт. Ну что ж, она не намерена их удерживать, отрезала г-жа Штольц.
    
Узнав от О-Аки о случившемся, Сатико подумала было вмешаться, но девушки были настроены решительно. Они очень благодарны госпоже Макиока за сочувствие, но просят её не беспокоиться. Если бы этот случай был единственным, ещё куда, ни шло. Они трудятся в поте лица, а барыня этого ни капельки не ценит и через каждое слово называет их дурёхами. Может, по уму им и правда далеко до барыни, но такие преданные и работящие служанки, как они, тоже на дороге не валяются. Когда-нибудь она это поймёт. Если барыня спохватится и извинится, дело другое, а так они ни за что не останутся в её доме.
    
Госпожа Штольц не сделала попытки к примирению, и обе девушки в один день взяли расчёт. Вскоре их место заняли нынешние служанки, которые и в самом деле не шли ни в какое сравнение с прежними. Даже г-жа Штольц однажды призналась Сатико, что совершила ошибку, отпустив их.
    
Эта история давала достаточно хорошее представление о крутом характере г-жи Штольц, однако во время наводнения Сатико имела возможность убедиться, что эта женщина умеет быть не только суровой и требовательной, но и доброй, отзывчивой, любящей. Узнав, что в полицейском участке поблизости нашли прибежище пострадавшие от наводнения, она сразу же собрала для них рубашки мужа и кое-что из белья. И служанок своих она просила поискать, не найдётся ли у них какой-нибудь ненужной одежды. Как тревожилась она в тот страшный день о своих близких, с каким сочувствием спрашивала про Эцуко, какое у неё было тогда бледное и заплаканное лицо! И какой безумный вопль радости вырвался у неё, когда муж и дети наконец вернулись домой! Сатико до сих пор помнила порывистое объятие, в котором г-жа Штольц припала к мужу. Разве способность к таким глубоким переживаниям не достойна восхищения? Сатико слышала, что немецкие женщины во многих отношениях незаурядны, но такие, как Хильда Штольц, даже среди них, должно быть, встречаются редко.
    
Да, Сатико действительно повезло с соседкой. Обидно только, что они так мало общались между собой. Большинство живущих в Японии иностранцев, как правило, держится с высокомерной отчуждённостью, но Штольцы были совсем не такие. Поселившись в Асии, они первым делом послали семье Макиока великолепный торт. Как жаль, думала Сатико, что она не последовала, примеру дочери и не завязала более короткого знакомства с соседним семейством. Помимо всего прочего она могла бы позаимствовать у г-жи Штольц множество кулинарных рецептов.
    
Отъезд г-жи Штольц огорчал не только Сатико, но и других соседок по улице. Если кто и радовался, то, пожалуй, только те из местных торговцев, которым посчастливилось перекупить у неё холодильник или швейную машинку по баснословно низкой цене. Ненужное имущество г-жа Штольц старалась пристроить знакомым за мизерную плату, а те вещи, на которые охотников не нашлось, забрал у неё владелец небольшого мебельного магазина поблизости.
    
— Дом стал совсем пустой. Теперь мы кушать вот из это, — сказала как-то г-жа Штольц, со смехом продемонстрировав Сатико корзинку с посудой для пикника.
    
Зная о том, что, вернувшись в Германию, г-жа Штольц собирается устроить в своём доме комнату в японском стиле, знакомые японцы дарили ей кто картину, кто каллиграфический свиток, кто какую-нибудь антикварную вещицу. Сатико преподнесла ей оставшийся ещё от бабушки шёлковый платок с вышитой на нём старинной колесницей. Роземари оставила на память Эцуко свою любимую куклу с коляской, а Эцуко вручила подруге фотографическую карточку, на которой она была запечатлена во время танца, и нарядное шёлковое кимоно с узором из цветных зонтиков по светло-розовому фону.
    
Последнюю ночь перед отъездом Роземари в порядке исключения было позволено провести в доме Эцуко. Что там творилось! Эцуко уступила подруге свою кровать, а сама устроилась на кушетке Юкико, но обеим было не до сна.
    
— Когда же они наконец угомонятся? — вздохнул Тэйноскэ, натягивая на голову одеяло. Беспрестанные крики, смех и возня в коридоре мешали ему спать. В конце концов, видя, что девочки расшалились ещё пуще, он высунулся из-под одеяла и зажёг лампу у изголовья.
    
— Ты знаешь, который час? Два часа ночи!
    
— Неужели? — удивилась Сатико.
    
— Мне кажется, они уж чересчур расшалились. Госпожа Штольц будет недовольна.
    
— Не думаю. Пусть пошалят напоследок.
    
— Привидение!.. — За дверью послышался топот и громкий голос Эцуко. — Папа, как по-немецки «привидение»?
    
— Скажи ей, пожалуйста, как по-немецки «привидение».
    
— Гешпэнст! — ответил Тэйноскэ, сам удивляясь тому, что смог вспомнить это слово. — По-немецки «привидение» — «гешпэнст».
    
— Гешпэнст, — повторила Эцуко. — Руми, ты слышишь? Гешпэнст!
    
— А-а, тогда я тоже «гешпэнст»!
    
— Привидение!
    
— Гешпэнст!
    
Выкрикивая эти слова, девочки некоторое время носились по коридору, пока наконец, укутанные в белые простыни, не ворвались в спальню Тэйноскэ и Сатико. Давясь от хохота, они трижды обежали вокруг постели, после чего снова выскочили в коридор.
    
Только часа в три ночи девочки улеглись в, свои кровати, но были слишком возбуждены, чтобы уснуть. Роземари вдруг начала хныкать: ей хочется домой, к маме, — и Сатико с Тэйноскэ пришлось по очереди её успокаивать. За окнами уже светало, когда в доме наконец воцарилась тишина.
    
На следующий день Эцуко с букетом цветов отправилась на пристань в сопровождении матери и Таэко. Корабль отплывал в начале восьмого вечера, поэтому детей среди провожающих было совсем мало — только Эцуко да ещё одна девочка по имени Инге, которую Эцуко несколько раз видела у Штольцев и за глаза называла «ингэн-мамэ» — «фасолинка».
    
Госпожа Штольц с детьми погрузились на корабль ещё в середине дня, а Эцуко с матерью и тёткой выехали в порт после ужина. Они добрались до Санномии поездом, а там пересели в такси. Как только машина миновала здание таможни, перед ними, весь в огнях иллюминации, точно сказочный замок, возник «Президент Кулидж». Каюта, которую занимали Штольцы, была выдержана в благородных бледно-зелёных тонах — стены, потолок, шторы и покрывала были одного цветя. На постели ярким ворохом громоздились букеты цветов. Г-жа Штольц позвала дочь и велела ей показать Эцуко корабль. На эту экскурсию у девочек было всего каких-нибудь пятнадцать минут, и впоследствии Эцуко могла вспомнить лишь, что на корабле было ужасно красиво и что им всё время приходилось подниматься и спускаться по лестницам. Вернувшись в каюту, Эцуко застала г-жу Штольц и мать в слезах. Вскоре прозвучал гонг, и они сошли на берег.
    
— До чего красиво! Как будто по воде движется целый универмаг, — сказала Таэко, поёживаясь на осеннем ветру.
    
Корабль удалялся от пристани, но фигуры стоявших на ярко освещённой палубе г-жи Штольц, Роземари и Фрица были ещё долго видны с берега, пока наконец не уменьшились настолько, что стали неразличимы. Но и тогда из мглистой морской дали всё ещё доносился звонкий голосок Роземари: «Эцуко-о-о!..»
   
   
    
     
22
    
    
    
     
Дорогая госпожа Макиока!
     
     
В Японии наступила пора тайфунов, и я очень тревожусь о Вас. Хочется надеяться, что после стольких испытаний, обрушившихся на Вашу семью за последнее время, у Вас всё благополучно.
     
Как Вы поживаете? Наверное, улицы в Асии и шоссе уже расчищены от камней и песка, движение наладилось, и люди снова могут радоваться жизни. Наш дом, должно быть, уже пе пустует, и у Вас появились новые приятные соседи. Я часто вспоминаю наш прелестный маленький сад и тихие улочки, по которым дети катались на велосипедах. Как весело и привольно им жилось в Асии! Как правилось им бывать в Вашем доме! Мне хочется ещё раз поблагодарить всё Ваше милое семейство за доброе внимание к ним. Руми и Фриц постоянно вспоминают Вас и Эцуко и очень скучают.
     
Петер написал мне с корабля о том, какой чудесный день они провели в Токио в обществе Вашей сестры и Эцуко. Передайте им, пожалуйста, мою искреннюю благодарность, на днях я получила от мужа телеграмму из Гамбурга. Они добрались благополучно и пока живут у моей сестры. У неё трое своих детей, Петер, стало быть, четвёртый.
     
Здесь, в Маниле, у нас ещё более многочисленное семейство. С Руми и Фрицем детей стало восемь человек, и на весь этот курятник всего одна наседка — я. Порой дети ссорятся между собой, но, в основном, живут дружно, Руми — самая старшая из них и вполне сознаёт это. Каждый день после обеда мы садимся на велосипеды и едем на эспланаду есть мороженое.
     
Будьте здоровы и счастливы. Передайте, пожалуйста, от меня сердечный привет Вашему супругу, сёстрам и, конечно же, милой Эцуко. Вы должны непременно приехать к нам в Германию, когда в Европе снова станет спокойно. Сейчас там повсюду слышно бряцанье оружия, и всё-таки я надеюсь, что войны не будет. Она никому не нужна. Я верю, что Гитлер уладит проблему Чехословакии.
     
Снова и снова желаю Вам здоровья.
     
Сердечно любящая Вас Хильда Штольц.
     
     
P. S. Посылаю Вам филиппинскую вышивку. Буду рада, если она Вам понравится.
     
30 сентября 1938 года,
     
Манила.
    
    
    
Письмо г-жи Штольц, написанное по-английски, пришло в десятых числах октября. А спустя несколько дней Сатико получила и подарок — прелестную салфетку тонкой ручной работы. Полагалось бы сразу же написать г-же Штольц ответное письмо, но Сатико мешкала: кто-нибудь должен перевести её письмо на английский язык, — но Тэйноскэ счёл эту задачу совершенно непосильной для себя, а больше ей просить было некого.
    
Но вот однажды, прогуливаясь вдоль реки, Сатико встретила г-жу Хенинг, японку, которая была замужем за немцем, — их когда-то познакомила г-жа Штольц. Сатико рассказала ей о своём затруднении с письмом, и та охотно согласилась помочь. Сама она, правда, плохо пишет по-немецки, сказала г-жа Хенинг, но её дочь прекрасно знает и немецкий и английский, так что перевод вполне, можно поручить ей. Но и после этого разговора Сатико не сразу взялась за письмо — писать иностранке, да ещё в далёкую страну, было непросто. Лишь по прошествии нескольких дней она наконец села за письмо к г-же Штольц, одновременно велев Эцуко написать Роземари, а затем переправила оба письма г-же Хенинг.
    
Вскоре после этого из Нью-Йорка от Петера пришла посылка с туфлями для Эцуко. Хотя Петер предусмотрительно снял мерку, эти прекрасные лакированные, туфельки, которые, так хорошо было бы надеть по какому-нибудь торжественному случаю, оказались ей малы. Как ни пыталась Эцуко втиснуть в них ноги, было совершенно очевидно, что носить их она не сможет.
    
— Какая жалость! Если бы они были как угодно велики…
    
— Но почему же так вышло, мама? Что, Петер неправильно снял мерку?
    
— Вероятно, у тебя просто выросла нога. Детскую обувь полагается покупать на размер больше. Будь с Петером его мама, она наверняка подсказала бы ему это.
    
— У-у, как жалко…
    
— Ну, довольно, Эттян. Сколько бы ты ни старалась, они тебе малы, — с улыбкой сказала Сатико, видя, что девочка снова принялась натягивать туфли.
    
Без сомнения, Петер старался порадовать Эцуко, но как в этой ситуации благодарить его за подарок, Сатико не знала и в конце концов решила вообще ничего ему не писать.
    * * *
    
Таэко целыми днями пропадала, у себя в студии — ей хотелось до отъезда за границу выполнить всё заказы. Кроме того, по протекции г-жи Тамаки она начала брать уроки французского языка у жены некоего художника, которая шесть лет прожила в Париже. Плата за эти уроки составляла всего десять иен в месяц.
    
Возвращаясь из школы, Эцуко каждый день шла к проволочной сетке и с грустью глядела на опустевший соседний двор, где в зарослях бурьяна одиноко стрекотали сверчки. До сих пор, имея под боком Руми, она мало общалась с одноклассницами, и теперь ей было не так-то просто найти себе подругу по душе. Она всё надеялась, что в доме Штольцев поселится какая-нибудь новая семья и у неё появится подружка вроде Руми, но, судя по всему, охотников нанять этот дом не находилось: он был построен в расчёте на иностранцев, а в нынешней обстановке большинство иностранцев, подобно Штольцам, покидало Японию.
    
Сатико тоже скучала. От нечего делать она занималась каллиграфией и обучала О-Хару игре на кото. «Грустит не одна Эцуко. Этой осенью мне тоже во всём чудится какая-то щемящая грусть. До сих пор я любила весну и только теперь поняла, что в осенней печали есть своя прелесть. Должно быть, я старею…» — как-то призналась она в письме к Юкико.
    
Что и говорить, для семьи Сатико нынешний год был щедр на события и потрясения. Смотрины Юкико весной, концерт учениц Саку Ямамура в июне, потом это ужасное наводнение, чуть не отнявшее у них Таэко, а вслед за ним — смерть Саку Ямамура, отъезд Штольцев, поездка в Токио, тайфун, переживания, связанные с письмом Окубаты… Теперь, когда всё это миновало и наступило затишье, у Сатико возникло ощущение непонятной пустоты и неприкаянности. И яснее, чем когда бы то ни было, она осознала, как много значат для неё младшие сёстры.
    
Семейная жизнь Сатико протекала счастливо — в добром согласии с мужем, да и с дочерью тоже, хотя временами та доставляла ей немало хлопот. Если в размеренной и безмятежной жизни Сатико порою случались сбои, то виновницами этого, как правило, были её младшие сёстры. Но Сатико отнюдь не досадовала на них, — напротив, она всегда радовалась, видя, как в их присутствии оживает её дом. Истинная дочь своего отца, Сатико не выносила скуки и однообразия, ей нравилось ощущать шумное, молодое движение жизни. Разумеется, она никогда не стала бы прибегать к каким-либо уловкам, чтобы залучить незамужних сестёр к себе, но в душе ей было очень приятно, что Юкико и Таэко предпочитают жить в Асии, а не с семьёй Цуруко. Впрочем, это казалось ей вполне естественным, она считала, что младшие сёстры должны жить там, где для них могут быть созданы лучшие условия. Понимая чувства жены, Тэйноскэ с неизменным радушием принимал своячениц в Асии, хотя и опасался недовольства со стороны старших Макиока.
    
Отношение Сатико к младшим сёстрам отнюдь не укладывалось в рамки того, что принято именовать родственными чувствами. Она не раз ловила себя на том, что тревожится о них даже больше, чем о муже или о дочери. Но они и были для неё всё равно что дочери, которых она любила, пожалуй, не меньше, чем Эцуко. И в то же время они были её самыми задушевными подругами. Сейчас, лишившись их общества, Сатико с удивлением обнаружила, что других подруг у неё, по существу, нет. Её отношения с приятельницами всегда оставались довольно поверхностными, а всё потому, что сёстры заменяли ей подруг.
    
Сатико вдруг ощутила себя такой же одинокой и покинутой, как Эцуко.
    
Подавленное настроение жены не ускользнуло от внимания Тэйноскэ. Однажды, просматривая театральную колонку в газете, он сказал:
    
— Знаешь, в ноябре, в Осаку приезжает Кикугоро! Почему бы нам не пойти на его выступление, скажем, пятого числа? Кой-сан наверняка составит нам компанию, тем более, что в программу включён её любимый «Кагами дзиси».[77]
    
Таэко, однако, сказала, что пятого числа никак не сможет выбраться в театр и пойдёт на представление в какой-нибудь другой день. Вместо неё Тэйноскэ и Сатико взяли с собой Эцуко.
    
Итак, у Сатико появилась возможность наверстать упущенное и повести Эцуко на выступление великого актёра. Во время антракта в фойе Тэйноскэ, однако, заметил на глазах у жены слёзы. При всей её чувствительности это было неожиданно и странно.
    
— Что с тобой? — спросил Тэйноскэ, отведя Сатико в сторонку. Слёзы уже ручьями текли у неё по щекам.
    
— Разве ты не помнишь? Это случилось как раз в этот день в марте… — сказала Сатико и поднесла руки к глазам.
   
   
    
     
23
    
    
Подошла середина ноября. До отъезда г-жи Тамаки в Париж оставалось всего полтора месяца, Таэко нервничала и при каждом удобном случае спрашивала сестру: «Когда же Тэйноскэ поедет в Токио?»
    
До сих пор Тэйноскэ приходилось ездить по служебным делам в Токио почти каждые два месяца, но в последнее время, как назло, такая возможность долго не представлялась. Через несколько дней после посещения театра Сатико наконец услышала долгожданную весть: Тэйноскэ предстоит очередная поездка в Токио.
    
Узнав об этом накануне из телефонного разговора с мужем, Сатико сразу же вызвала сестру из студии, чтобы обсудить с нею, в какой форме следует преподнести «главному дому» её просьбу.
    
Если она правильно её понимает, сказала Сатико, то намерение Таэко ехать учиться во Францию в конечном счёте определяется стремлением к материальной независимости, которая, в свою очередь, необходима ей для того, чтобы, выйдя замуж за Окубату, быть в состоянии, если понадобится, его содержать.
    
Но в таком случае, прежде чем заводить разговор с «главным домом» о поездке за границу, пришлось бы решить вопрос о её браке с Окубатой, а для этого, конечно же, потребовалась бы уйма времени, да к тому же и Тэйноскэ вряд ли согласился бы взять на себя такое поручение. Сейчас для Таэко самое главное — получить разрешение на поездку во Францию, не так ли? Стало быть, пока что лучше вообще не касаться её отношений с Окубатой. Но чем тогда объяснить её желание ехать за границу? Быть может, стоит представить дело так: в своё время имя Таэко попало в газету в связи с весьма неблаговидной историей и, хотя она не считает, что для неё всё потеряно, рассчитывать на блестящую партию ей всё-таки не приходится. Поэтому она должна позаботиться о том, чтобы в будущем иметь возможность себя содержать. Разумеется, если какой-нибудь достойный человек сделает ей предложение, она охотно его примет, но и с этой точки зрения для неё важно прочно встать на ноги. Если она вернётся из-за границы с солидным дипломом, многие из тех, кто сейчас относятся к ней с предубеждением, изменят своё мнение о ней, и это только увеличит её шансы на счастливое замужество…
    
Обосновав таким образом решение Таэко ехать во Францию, можно было бы перейти к вопросу о деньгах, объяснить «главному дому», что она хотела бы сейчас получить сумму, предназначенную на свадебные расходы.
    
Таково было предложение Сатико, с которым Таэко полностью согласилась, добавив, что в этом вопросе целиком полагается на её мнение.
    
Разговаривая вечером с мужем, Сатико, однако, привела ещё кое-какие аргументы в пользу поездки Таэко во Францию. Главным из них была необходимость разлучить Таэко с Итакурой и Окубатой. Но поскольку Сатико тщательно скрывала отношения сестры с Итакурой ото всех, в том числе и от Тэйноскэ, она просила его рассказать Цуруко с мужем только об Окубате — о том, что тот дважды появлялся в Асии с явным намерением добиться разрешения на брак с Таэко, что, хотя это намерение кажется вполне серьёзным, он уже далеко не тот чистый юноша, за которого они держали его до сих пор, что, по сведениям Тэйноскэ, в последнее время он пустился в разгульную жизнь и поэтому никак не может считаться хорошей партией для Таэко.
    
В этой связи, мог бы сказать Тэйноскэ, желание Таэко ехать во Францию следует всячески приветствовать. Хотя она уже не в том возрасте, когда делают глупости, было бы всё же спокойнее, если бы на некоторое время она была от Окубаты подальше. Что же касается денег, то, в конце концов, речь идёт лишь о сумме, которую рано или поздно Таэко всё равно получила бы, таким образом, по мнению Сатико, эта просьба не способна серьёзно ущемить интересы «главного дома».
    
Но Цуруко и Тацуо с их старомодными взглядами, конечно же, будут возражать против того, чтобы незамужняя Таэко ехала за границу одна, поэтому было бы неплохо чуточку их припугнуть, намекнув, что Таэко может снова сбежать с Окубатой.
    * * *
    
Чтобы выполнить поручение жены, Тэйноскэ нарочно задержался в Токио ещё на один день. Полагая, что договориться с Цуруко будет проще, нежели с Тацуо, он приехал в Сибую в два часа дня.
    
Выслушав Тэйноскэ, Цуруко сказала, что, прежде чем дать ответ, должна посоветоваться с Тацуо. Она сообщит обо всём Сатико в письме, причём постарается сделать это как можно скорее. Ей очень неловко, что Тэйноскэ вынужден столь часто обременять себя хлопотами о её сёстрах. Ничего более вразумительного Тэйноскэ от неё не услышал, да, откровенно говоря, и не рассчитывал услышать.
    
Сатико не льстила себя надеждой на скорый ответ: она знала, сколь медлительна Цуруко, да и Тацуо наверняка потребуется всё хорошенько взвесить, прежде чем принять то или иное решение.
    
Но вот прошло десять дней, ноября, был уже на исходе, а вестей из «главного дома» по-прежнему не было. «Быть может, ты поторопишь их с ответом?» — как-то сказала Сатико мужу, но Тэйноскэ дал ей понять, что после разговора с Цуруко считает свою миссию выполненной и возвращаться к этой теме не желает. В конце концов Сатико написала в Токио сама: к какому решению пришли в «главном доме» по поводу поездки Кой-сан? Она хотела бы выехать уже в январе…
    
Но и на это письмо ответа не последовало. «Ну что же, Кой-сан, наверное, тебе стоит самой отправиться к Токио и выяснить всё на месте», — сказала Сатико сестре, и та собралась уже было в дорогу, но тридцатого ноября от Цуруко наконец пришло долгожданное письмо.
    
    
     
Дорогая Сатико!
     
     
Извини, что так задержалась с ответом. Как вы поживаете? Мне было приятно узнать, что Эттян здорова и её недомогания остались позади.
     
Приближается Новый год, мой второй Новый год в Токио, и мне становится не по себе при одной мысли о том, что снова наступает зима. Моя невестка из Адзабу говорит, чти привыкнуть к токийским холодам можно, лишь прожив здесь три года. Первые три зимы в Токио она тоже, беспрерывно хворала. Ты должна благословлять судьбу за то, что имеешь возможность жить в Асии.
     
Теперь по поводу планов Кой-сан. Я очень благодарна Тэйноскэ, который при всей его занятости нашёл время для того, чтобы побывать у нас и со всей обстоятельностью объяснить мне смысл её намерений, хотя мне и неловко оттого, что он принуждён постоянно обременять себя заботами такого рода.
     
Я понимаю, что давно уже должна была тебе написать, но, как всегда, дети и домашние хлопоты помешали мне сделать это. Взяться за письмо мне было трудно ещё и потому, что мнение Тацуо коренным образом расходится с вашим, и я невольно откладывала эту неприятную обязанность со дня на день. Надеюсь, что ты не очень на меня сердишься.
     
Коротко говоря, позиция Тацуо сводится к следующему. Он считает, что Кой-сан нет нужды придавать так много значения той давней истории, С тех пор прошло девять лет, и о ней всё уже забыли. У Кой-сан нет никаких оснований считать, что после случившегося она не сможет выйти замуж и должна позаботиться о том, чтобы себя содержать. При её внешности, образовании, способностях, наконец, она вправе рассчитывать на самый блестящий брак и должна отбросить всё сомнения на этот счёт.
     
Далее, нам кажется странной просьба Кой-сан о деньгах. Дело в том, что никакой суммы, записанной на её имя, у нас нет. Разумеется, в случае замужества Кой-сан мы готовы взять на себя всё свадебные расходы, но, повторяю, денег, которые мы должны были бы передать ей ко первому требованию, не существует. Тацуо категорически возражает против намерения Кой-сан стать профессиональной модисткой. Он считает, что всё её помыслы должны быть обращены к тому, чтобы выйти замуж за достойного человека и стать примерной женой и матерью. Если ей требуется занятие для души, Тацуо не возражает против того, чтобы она мастерила кукол, но о шитье не может быть и речи.
     
Что же касается Окубаты, то сейчас, по-видимому, ещё не время думать о его браке с Кой-сан, и поэтому я не стяну касаться этой темы. Скажу лить, что Кой-сан уже взрослый человек и мы не считаем себя вправе вмешиваться в её дела, как это было прежде. Думаю, что при наличии соответствующего контроля с вашей стороны она может время от времени встречаться с Окубатой. Куда большее беспокойство нам внушает её намерение стать модисткой.
     
Надеюсь, что наша позиция тебе ясна и ты сможешь объяснить её Кой-сан. Мне кажется, все её беды происходят оттого, что она до сих пор не обзавелась семьёй. В этой связи тем более важно поскорее выдать замуж Юкико. Неужели и этот год ничего не изменит в её судьбе?
     
Хотелось бы ещё о многом тебе написать, но, пожалуй, на этом я закончу. Сердечный привет Эттян и Кой-сан.
     
Твоя Цуруко.
     
28 ноября.
    
    
    
— Ну, как тебе правится это письмо? — спросила Сатико. Она дала прочитать его мужу, прежде чем говорить с Таэко.
    
— Похоже, что в отношении денег между Кой-сан и «главным домом» вышло какое-то непонимание.
    
— В том-то и дело.
    
— А самой тебе что-нибудь известно по этому поводу?
    
— Видишь ли, теперь я уже не могу понять, кто из них прав. Но когда-то я слышала, будто отец оставил Тацуо какую-то сумму для Кой-сан… Может быть, пока не стоит ей ничего говорить?
    
— Нет, это важный вопрос, и ты должна не откладывая рассказать Кой-сан всё как есть, чтобы у неё не было на этот счёт никаких иллюзий.
    
— А что ты сказал Цуруко об Окубате? Тебе удалось внушить ей, что он уже не тот милый юноша, каким был когда-то?
    
— Да, я высказал ей своё мнение о нём. Но у меня сложилось впечатление, что Цуруко не хочет касаться этой темы. Разумеется, я дал ей понять, что Кой-сан исследует с ним встречаться. Я собирался сказать и о том, что мы против брака с Окубатой, но Цуруко ушла от этого разговора…
    
— Не кажется ли тебе, что они хотят, чтобы Кой-сан вышла, за Окубату?
    
— Пожалуй.
    
— В таком случае тебе, наверное, следовало начать с вопроса об Окубате.
    
— Не знаю. Тогда они сказали бы, что Кой-сан тем более незачем ехать за границу.
    
— Да, вероятно, ты прав.
    
— Во всяком случае, теперь я считаю свою миссию оконченной. Пусть Кой-сан едет в Токио и разговаривает с ними сама.
    
Зная о неприязни, которую Таэко ещё в большей степени, чем Юкико, питает к «главному дому», Сатико поначалу сомневалась, стоит ли говорить ей всю правду, но Тэйноскэ советовал ничего не скрывать, и на следующий день она всё-таки показала письмо сестре. Реакция Таэко была в точности такой, какую она и предвидела.
    
— Я уже не маленькая, — вспыхнула Таэко, — и не нуждаюсь в чьих бы то ни было поучениях! Я сама знаю, что мне нужно! Почему женщина не имеет права работать? Наверное, Тацуо и Цуруко всё ещё носятся со своими глупыми амбициями и не могут допустить, чтобы в семье Макиока(!) появилась простая модистка. Ну ничего, раз такое дело, я поеду в Токио и выскажу им всё, что думаю!
    
Больше всего, однако, Таэко возмутила та часть письма, в которой говорилось о деньгах. Причём, если раньше, обрушиваясь на «главный дом», она имела в виду прежде всего Тацуо, то теперь её гнев был обращён главным образом против Цуруко. Может быть, эта сумма и вправду не записана на её имя, кипятилась Таэко, но она существует. Об этом ей известно со слов тётушки Томинага, да и сама Цуруко когда-то упомянула об этих деньгах. Почему теперь она прикидывается, будто знать ничего не знает? Да это просто бессовестно! Конечно, с тех пор их семья увеличилась, расходы на жизнь возросли, и Тацуо жаль расставаться с этими денежками. Но как могла Цуруко пойти на такую низость? Ну что ж, Таэко не желает оставаться в дураках. Она свои деньги получит!
    
Таэко плакала, вне себя от обиды и досады, и Сатико не знала, как её успокоить. Должно быть, говорила она, Тэйноскэ просто не сумел объяснить Цуруко всё как следует. Нельзя приходить в такое отчаяние. Да, всё вышло действительно глупо и обидно, но Таэко не должна терять голову. Она обязана подумать и о них с Тэйноскэ. Разумеется, она может поехать в Токио и высказать сестре с зятем всё, что думает, но делать это нужно спокойно, по-хорошему. Если она затеет свару, они с Тэйноскэ окажутся в очень трудном положении. Ведь не для этого же они всё время её поддерживали…
    
Сатико пыталась, как могла, образумить сестру, и та, дав выход гневу, со временем успокоилась и уже не заговаривала о поездке в Токио. Как видно, у неё попросту не хватило смелости осуществить свою угрозу. Сёстры больше не возвращались к этому разговору, и всё же в глубине души Сатико испытывала тревогу.
    
И вот однажды — дело было в середине декабря — Таэко вернулась домой раньше обычного и сказала:
    
— Я бросила занятия французским.
    
— Неужели? — спросила Сатико так, будто эта новость не слишком её взволновала.
    
— И во Францию я тоже не еду…
    
— Вот как? Мне казалось, ты твёрдо решила ехать… Впрочем, наверное, это к лучшему, ведь в «главном доме» твою затею приняли в штыки.
    
— Мне безразлично, как относятся к этому в «главном доме». Дело в том, что госпожа Тамаки раздумала ехать.
    
— Да? А почему?
    
— Сразу после Нового года в её школе снова начнутся занятия, и у неё нет времени на поездку.
    
Поначалу, объяснила Таэко, госпожа Тамаки рассчитывала употребить на поездку во Францию время, которое потребуется для ремонта её школы. Однако, как выяснилось, здание настолько пострадало от наводнения, что, по существу, его нужно перестраивать заново, а в условиях нехватки рабочих рук и материалов это и трудно и накладно. Госпожа Тамаки долго ломала себе голову, как быть, и тут вдруг, на её счастье, она узнала, что неподалёку, в Рокко, недорого продаётся европейский домик, который можно без особых затрат оборудовать под школу. Она решила его купить, а раз так, у неё появилась возможность не откладывая возобновить занятия. Это — во-первых. Во-вторых, муж госпожи Тамаки, обеспокоенный положением в Европе, всячески отговаривает её от этой поездки. Его знакомый, военный атташе, только что вернулся оттуда и рассказывает, что, хотя после сентябрьского совещания в Мюнхене[78] отношения между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой, выглядят достаточно дружественными, полного согласия между ними достигнуто не было. Англия ещё не готова к войне и поэтому пошла на некоторые уступки, чтобы усыпить бдительность Германии. Германия, в свою очередь, раскусила замысел англичан и намерена их перехитрить. Одним словом, похоже, войны не избежать, причём она может вспыхнуть в любой момент. Всё это вместе взятое и заставило госпожу Тамаки отказаться от своих планов. А стало быть, и Таэко приходится забыть о поездке в Европу. Но занятия шитьём она оставлять не намерена, что бы ни говорили по этому поводу в «главном доме». Как только школа откроется, она первой начнёт её посещать. Теперь она окончательно поняла, что должна как можно скорее стать на ноги, чтобы освободить Тацуо от необходимости ей помогать. И в этом смысле для неё тем более важно приобрести профессию модистки.
    
— Тебе-то, Кой-сан, легко рассуждать, но подумай обо мне. Что я скажу Тацуо с Цуруко, если ты не бросишь занятия шитьём?
    
— Ты можешь сделать вид, будто ничего не знаешь.
    
— Ты думаешь, это так просто?
    
— Но ведь я ещё продолжаю заниматься куклами, и ты вполне можешь сказать: похоже, мысли о шитьё она оставила…
    
— А что, если они узнают правду? Смотри, Кой-сан, смотри…
    
Настойчивость, с которой Таэко стремилась к материальной независимости, её решимость любой ценой вырвать у «главного дома» причитающиеся ей деньги пугали Сатико. Она понимала, что всё это чревато скандалом, в который поневоле будут втянуты и они с Тэйноскэ. Поэтому в ответ на запальчивые тирады Таэко она повторяла только одно: «Смотри, Кой-сан, смотри…»
   
   
    
     
24
    
    
И всё-таки в чем же кроется истинная причина, побуждающая Таэко во что бы то ни стало приобрести профессию и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь? Если она по-прежнему намерена соединить свою судьбу с Окубатой (а по её словам, это именно так), то зачем ей работать? Таэко говорит, что, выйдя замуж за такого ненадёжного человека, она должна быть готова к тому, чтобы в крайних обстоятельствах иметь возможность его содержать. Но к чему думать о каких-то «крайних обстоятельствах»? Трудно представить себе, чтобы отпрыск столь богатой семьи мог впасть в безысходную нужду. Во всяком случае, вероятность этого слишком ничтожна, чтобы оправдать намерение Таэко обучаться шитью и ехать ради этого за границу. Куда более естественным для неё сейчас было бы думать о том, как поскорее выйти замуж за любимого человека. Спору нет, Таэко, не по летам рассудительная, практичная, привыкла всё обдумывать наперёд, и тем не менее многое в её нынешнем поведении озадачивало Сатико. Она не могла отделаться от мысли, что сестра не любит Окубату и только ищет предлога, чтобы порвать с ним. Если это действительно так, то всё становилось на свои места — и поездка за границу, и стремление Таэко к материальной независимости.
    
В отношении Итакуры многое для Сатико тоже оставалось неясным. В Асии он больше не появлялся и, насколько ей было известно, не звонил и не писал Таэко. Но из этого ничего не следовало: большую часть времени Таэко проводила вне дома, и они вполне могли встречаться тайком. Судя по тому, что Итакура совсем перестал у них бывать, думала Сатико, дело обстоит именно так. Её подозрения, поначалу смутные и неопределённые, постепенно начали превращаться в уверенность.
    
С некоторых пор Сатико стала замечать, что в облике сестры, её повадках, речи, манере одеваться, наконец, произошли перемены. В отличие от своих сестёр Таэко всегда держалась несколько раскованно и, мягко говоря, «современно», но в последнее время в ней стало проскальзывать что-то откровенно грубое и вульгарное. Ей ничего не стоило, например, появиться перед сёстрами обнажённой или, не смущаясь присутствием служанок, усесться перед вентилятором в распахнутом на груди кимоно. После ванны она ходила по дому неприбранная, на циновках сидела развалясь, в самой небрежной позе. Она словно забыла, что садиться за стол и приступать к еде прежде старших сестёр считается неприличным.
    
Принимая у себя гостей или отправляясь куда-либо с Таэко, Сатико теперь всегда со страхом ждала, какой очередной фортель выкинет её сестра. Во время последней поездки в Киото, когда они пришли в ресторан «Хётэй», Таэко первой ринулась к столику, уселась на место, которое по праву старшинства полагалось занять Юкико, и принялась за еду, не дожидаясь остальных. «Больше я никогда не пойду с ней в ресторан…» — шепнула потом Сатико на ухо Юкико. В другой раз, летом, они всей семьёй отправились в театр «Китано». Во время антракта в буфете Юкико стала разливать чай, Таэко же сидела как ни в чем не бывало и даже не предложила ей свою помощь. Разумеется, она и прежде не могла похвастаться изысканными манерами, но в последнее время её невоспитанность стала бросаться в глаза.
    
Как-то вечером Сатико проходила по коридору и вдруг обратила внимание на то, что дверь в ванную наполовину раскрыта. Увидев, что там моется Таэко, Сатико велела О-Хару прикрыть дверь.
    
— Не смей закрывать дверь! — закричала из ванной Таэко.
    
— Вы нарочно оставили её открытой? — удивилась О-Хару.
    
— Да. Я слушаю радио.
    
По радио передавали симфонический концерт, и Таэко желала слушать его, сидя в ванне.
    
Ещё как-то — кажется, это было в августе, — Сатико пила в столовой чай, когда служанка доложила, что из магазина «Кодзутия» прибыли кимоно для них с Таэко, их принёс сын хозяина. Сатико попросила сестру выйти к нему в гостиную, пока она допьёт чай. Из столовой ей было хорошо слышно, о чем они говорят.
    
— А вы пополнели, госпожа Таэко, — сказал сын хозяина «Кодзутии». — Это кимоно того и гляди разойдётся у вас на бёдрах по швам.
    
— Не бойтесь, не разойдётся, — усмехнулась Таэко. — Но вот от поклонников у меня действительно не будет отбою.
    
— Это точно! — согласился молодой человек и захохотал.
    
Сатико было отвратительно слушать этот диалог. Она давно уже заметила, что Таэко не очень-то стесняется в выражениях, но ей и в голову не приходило, что её сестра способна опуститься до такого рода шуток. Молодой человек был не из тех, кто позволяет себе фамильярничать с заказчицами, стало быть, Таэко сама спровоцировала его на это. Судя по всему, вне дома она нередко ведёт разговор в такой вульгарной манере.
    
Что и говорить, Таэко с её многочисленными занятиями и увлечениями (куклы, танцы, шитьё) приходилось общаться с разными людьми и видеть многое из того, о чем её рафинированные сёстры не имели ни малейшего представления. Это внушало ей чувство известного превосходства даже с Сатико она зачастую говорила так, словно та была несмышлёной девочкой. Но если прежде Сатико слушала её со снисходительной улыбкой, то теперь она вдруг поняла, что время умиляться прошло. Она вовсе не хотела уподобляться Цуруко с её старомодными взглядами и предрассудками, но ей было неприятно, что её младшая сестра способна вести разговор в столь развязной манере. Чутьё подсказывало Сатико, что дело не обходится без чьего-то влияния, и стоило ей задуматься над этим, как она стала улавливать в высказываниях и поведении Таэко отголосок грубоватых шуток Итакуры.
    
И всё же в том, что Таэко стала такой, была не только её вина. Для этого существовали и другие причины. Она была единственной из сестёр, которой не довелось в полной мере ощутить атмосферу довольства и благополучия, некогда царившую в доме Макиока. Она почти не помнила мать, которая умерла, едва Таэко пошла в школу Отец, с его привычкой жить на широкую попу, ничего не жалел для дочерей. Юкико, хоть и была ненамного старше её, сохранила ясные воспоминания об отце и о тех благодеяниях, которыми он её осыпал, Таэко же в ту пору была слишком мала, чтобы обратить себе на пользу отцовское внимание и щедрость. Взять хотя бы её занятия танцами. Вскоре после смерти матери она их забросила, хотя, намекни она отцу, что ей нравится танцевать, он, конечно же, не поскупился бы пригласить к ней самую лучшую учительницу.
    
Об отце Таэко помнила главным образом то, что он считал её чумазой дурнушкой, прямой противоположностью другим своим дочерям. По-видимому, так оно и было на самом деле. В те годы она и впрямь была довольно невзрачным ребёнком и к тому же так одета, что её вполне можно было принять за мальчишку. Как хотелось ей поскорее вырасти, окончить школу и стать такой же красивой и нарядной, как старшие сёстры! Тогда и у неё будет много хорошей одежды! Но осуществиться её мечтам было не суждено: отец умер и процветанию дома Макиока пришёл конец. А вскоре после этого произошла злополучная история с её побегом из дома.
    
Юкико считала такой финал вполне закономерным для пылкой, впечатлительной девушки, которой не довелось в полной мере изведать родительскую любовь и которая не находила понимания со стороны своих близких. В случившемся, говорила она, нужно винить не столько саму Таэко, сколько обстоятельства её жизни. Ведь она вполне серьёзный и разумный человек. В школе училась не хуже других сестёр, а в математике даже превосходила их…
    
Но что бы ни говорила Юкико, история с побегом легла несмываемым пятном на репутацию Таэко и не могла не повлиять на её дальнейшую судьбу. Даже Тацуо относился к младшим сёстрам жены далеко не одинаково. Хотя ни с одной из них полного взаимопонимания у него не возникло, к Юкико он всё же питал определённую теплоту, в то время как Таэко всегда была для него отрезанным ломтём, обузой. Он отдавал явное предпочтение Юкико, и это проявлялось во всём — и в размерах ежемесячных денежных пособий, которые каждая из них получала от «главного дома», и в одежде и прочих вещах, которые для них покупались.
    
Для Юкико давно уже было приготовлено хорошее приданое, Таэко же за всё время не было куплено ни одной стоящей вещи, всё, что у неё было, она либо приобрела на собственные деньги, либо получила в подарок от Сатико. Как видно, в «главном доме» сочли возможным урезать пособие Таэко на том основании, что, в отличие от Юкико, у неё имеется дополнительный источник доходов, и Таэко считала это справедливым. По сути дела, «главный дом» тратил на Таэко чуть ли не вдвое меньше, чем на Юкико.
    
При том, что Таэко зарабатывала отнюдь не мало, Сатико не переставала удивляться тому, как ей удаётся и одеваться по последней моде, и покупать дорогие украшения, и к тому же ещё регулярно переводить деньги на чековую книжку. (Впрочем, она подозревала, что кое-какие драгоценности перекочевали к ней с витрин ювелирного магазина Окубата.) По-видимому, она лучше своих сестёр знала цену деньгам. И не потому ли, что в большей степени, чем они, ощутила весь ужас безденежья, когда выяснилось, что их отец разорён?
    
Опасаясь, что рано или поздно её взбалмошная, легкомысленная сестра попадёт в очередную скандальную историю, Сатико невольно склонялась к мысли, что ей следовало бы жить с семьёй Цуруко. Таэко, разумеется, никогда не согласилась бы на это, да и в «главном доме», как ни странно, не выказывали особого желания принять её в своё лоно. Было бы логично предположить, что после разговора с Тэйноскэ старшие Макиока потребуют, чтобы Таэко немедленно ехала в Токио, где они смогут должным образом за ней присмотреть, однако ничего подобного не случилось. Быть может, Тацуо перестал обращать внимание на пересуды и уже не возражает, чтобы незамужние свояченицы жили в Асии. Известную роль могли играть и соображения материального свойства: для Тацуо, давно уже считавшего Таэко наполовину самостоятельным человеком, было удобнее переводить ей каждый месяц небольшую сумму, нежели принимать её на полное обеспечение. Размышляя об этом, Сатико не столько досадовала на свою младшую сестру, сколько жалела её.
    
Итак, рассчитывать на то, что проблемами Таэко займётся «главный дом», не приходилось, и Сатико решила ещё раз поговорить с сестрой начистоту.
    
Прошли новогодние праздники. В школе г-жи Тамаки, судя по всему, возобновились занятия, и Таэко их посещала. Однажды утром, когда она собралась выходить из дома, Сатико окликнула её:
    
— Что, школа госпожи Тамаки уже открылась?
    
— Да, — ответила Таэко, надевая туфли в прихожей.
    
— Мне нужно поговорить с тобой, Кой-сан, — сказала Сатико.
    
Сёстры прошли в гостиную и сели у камина друг против друга.
    
— Речь пойдёт не только о твоих занятиях шитьём. Я хочу спросить тебя ещё кое о чем и надеюсь, что ты будешь со мной предельно откровенна.
    
На лице Таэко играли отблески пламени. Затаив дыхание, она не сводила глаз с горящих поленьев.
    
— Начнём с Окубаты. Ты по-прежнему намереваешься выйти за него замуж?
    
Таэко молчала, погруженная в свои мысли. Когда Сатико принялась объяснять ей, чем, собственно, вызван этот вопрос, на глазах у Таэко выступили слёзы…
    
— Кэй-тян обманывал меня, — утирая слёзы, тихо проговорила она и, всхлипнув, продолжала: — Помнишь, ты в своё время сказала мне, что у него есть какая-то гейша?
    
— Да, конечно.
    
— Так вот — это правда…
    
И Таэко рассказала сестре следующее.
    
Узнав от Сатико во время того памятного разговора о связи Окубаты с гейшей, Таэко постаралась представить дело так, будто ничего подобного нет и быть не может и она считает всё это досужими сплетнями, на самом же деле это известие глубоко задело её. Она, конечно, знала о пристрастии Окубаты к «весёлых» кварталах, но он просил её не придавать этому значения — дескать, если он когда и наведывается к гейшам, то только потому, что ему опротивела его холостяцкая жизнь, а жениться на Таэко ему не позволяют. Его развлечения в «весёлых» кварталах, уверял Окубата, совершенно невинны. Ну что, спрашивается, предосудительного в том, если он изредка позволит себе выпить чарочку-другую сакэ в обществе гейш?
    
Таэко верила ему на слово, тем более что, как она и сказала тогда Сатико, в семье Кэй-тяна всё мужчины — и брат его, и дядя — водили дружбу с гейшами. Да и отец самой Таэко вовсе не чурался их общества. Одним словом, Таэко примирилась с тем, что впредь ей придётся закрывать глаза на развлечения Окубаты в чайных домиках, если, конечно, они будут оставаться «совершенно невинными».
    
Но, как выяснилось, всё уверения Окубаты были бессовестной ложью. Совершенно случайно Таэко узнала, что помимо гейши из квартала Соэмон-тё он поддерживает близкие отношения с некой танцовщицей, у которой даже есть от него ребёнок. Поняв, что Таэко всё известно, он начал оправдываться и выкручиваться: с танцовщицей, мол, он давно уже порвал, что же касается ребёнка, то надо ещё выяснить, кто его отец. Если он в чем-то и виноват, то только в связи с гейшей, сказал Окубата и поклялся никогда впредь с ней не встречаться.
    
Слушая разглагольствования Окубаты, Таэко поняла, что перед ней человек до крайности непорядочный и бесчестный. Она больше не верила ему. Допустим, в отношении танцовщицы он не лгал (по-видимому, это было действительно так, потому что Таэко видела расписку танцовщицы в получении отступных), но как она может проверить, порвал он с гейшей или нет? И вообще, где гарантия, что у него нет других любовниц?
    
Хотя Окубата всячески клялся, что по-прежнему намерен на ней жениться и что чувство, которое он к ней питает, не имеет ничего общего с прошлыми мимолётными увлечениями, Таэко не покидала мысль, что он и с ней может поступить точно так же, как с этими женщинами. Одним словом, она поняла, что больше не любит Окубату. Но решиться на окончательный разрыв с ним ей было непросто. Ведь всё вокруг, в том числе и её сёстры, стали бы говорить: наша Кой-сан так верила Окубате, а он только и знал, что её обманывать. Поэтому Таэко решила временно расстаться с Окубатой и хорошенько всё обдумать. Таким образом, предположения Сатико относительно того, зачем сестре понадобилось ехать за границу и заниматься шитьём, оказались верны.
    
Итак, в глубине души Таэко была уже готова к разрыву. Но тут произошло наводнение. До той поры она видела в Итакуре — как бы это лучше выразиться? — всего лишь преданного слугу, не более того, но после наводнения её отношение к нему неожиданно изменилось. Конечно, Сатико вольна считать её легкомысленной и ветреной, но она не представляет себе, что значит быть спасённой в тот момент, когда никакой надежды выжить, казалось бы, уже нет. Кэй-тян утверждает, что поступок Итакуры не был бескорыстным. Пусть так, но ведь, спасая её, он и в самом деле рисковал жизнью. А как повёл себя в тот день Кэй-тян? Не говоря уж о том, что ему даже в голову не пришло поспешить ей на помощь, он не счёл возможным хотя бы на словах выразить ей сочувствие. В тот самый день в её сердце порвались последние тоненькие нити, связывавшие её с Окубатой.
    
Сатико, должно быть, помнит, что он появился в Асии лишь после того, как возобновилось движение поездов. Не застав Таэко дома и якобы беспокоясь о ней, он отправился её разыскивать, однако, испугавшись воды, не рискнул идти дальше Танаки и решил заглянуть к Итакуре, а узнав от него, что Таэко жива и невредима, сразу же поспешил к себе в Осаку.
    
Окубата явился к Итакуре в щегольском костюме, в панаме, с тросточкой в руке и фотоаппаратом через плечо. Нечего сказать, нашёл время для развлекательной прогулки. И как только этот франт не побоялся, что его поколотят за столь неуместный наряд! Ясно, что и вернулся-то он с полдороги главным, образом из опасения запачкать свой костюм. И это при том, что всё остальные мужчины — и Тэйноскэ, и Итакура, и Сёкити — были в грязи с ног до головы. Ну хорошо, положим, барахтаться в грязи, да ещё в новом костюме, действительно неприятно. Но как мог он не проявить к ней элементарного человеческого участия? Если бы он действительно тревожился о ней, то, узнав от Итакуры, что ей пришлось пережить, он наверняка появился бы в тот вечер в Асии, хотя бы для того, чтобы просто её увидеть. Ведь он обещал Сатико зайти снова, и Сатико его ждала, не допуская и мысли, что может быть иначе. А он поговорил с Итакурой и, как видно, решив, что тем самым свой долг выполнил, не стал больше себя утруждать. Верно говорят, что люди познаются в беде, Таэко была готова многое ему простить: и мотовство, и легкомыслие, и безответственность, — но если человеку складка на брюках дороже будущей жены, о чем вообще, говорить?
   
   
    
     
25
    
    
По щекам Таэко катились слёзы, она то и дело всхлипывала, но говорила спокойно и уверенно, не упуская из виду даже малейших подробностей. Когда же речь зашла об её отношениях с Итакурой, Таэко перешла на более сдержанный тон.
    
На вопросы сестры она отвечала односложно, а то и вовсе уклонялась от ответа, ставя Сатико перед необходимостью строить те или иные догадки. Но так или иначе, в конце концов Сатико смогла составить более или менее точное представление, о том, как складывались отношения Таэко с Итакурой.
    
Итак, постепенно Таэко стала замечать, что Итакура во многих отношениях выгодно отличается от Окубаты и что сама она смотрит на него уже иными глазами, чем прежде.
    
Но, хотя она всегда и подсмеивалась над чванством Цуруко и Тацуо, такие вещи, как происхождение и престиж не были совсем безразличны и для неё, и она старалась, как могла, сдерживать свои чувства. Рассудком она понимала, что Итакура ей не пара, но сердцем всё больше тянулась к нему. Нет, она не потеряла голову от любви — не такой у неё характер. Наоборот, наученная горьким опытом с Окубатой, она всё хладнокровно и тщательно обдумала и, взвесив всё «за» и «против», пришла к выводу, что сможет быть счастлива, лишь выйдя замуж за Итакуру.
    
Это признание ошеломило Сатико: хотя она о многом догадывалась, ей в голову не приходило, что сестра может всерьёз думать о браке с Итакурой.
    
Таэко отнюдь не закрывала глаза на недостатки своего избранника: она прекрасно знала, что Итакура не может похвастаться ни солидным образованием, ни воспитанием, что он выходец из семьи мелкого крестьянина-арендатора, что в прошлом он был мальчиком на побегушках в магазине семейства Окубата, что ему, наконец, присущи грубоватость и неотёсанность, свойственные переселенцам, из Америки.
    
Всё это так, но по своим человеческим качествам Итакура на несколько голов выше избалованного Окубаты. Он сильный и смелый, он из тех, кто, не раздумывая, бросится в огонь, если нужно. А главное — он в состоянии обеспечить себя, и не только себя, но и сестру, не то, что Окубата, который только и умеет, что тянуть деньги из матушки и брата. Итакура рискнул отправиться в Америку, не имея ни гроша за душой, и добился цели — освоил ремесло фотографа. Занятие художественной фотографией — дело совсем не простое, и, если он сумел утвердиться на этом поприще, значит, ума и способностей ему не занимать.
    
И вообще, Таэко убедилась, что Итакура во многих вопросах разбирается гораздо лучше Окубаты с его университетским дипломом. Такие вещи, как родовитость, богатство и дипломы, уже не прельщают Таэко. Окубата — наглядное свидетельство тому, что сами по себе они ничего не стоят. Нет, теперь у неё выработался реалистический взгляд на жизнь. В мужчине, с которым она хотела бы соединить свою судьбу, для неё важны в первую очередь физическая сила и выносливость, владение каким-нибудь ремеслом и способность пожертвовать жизнью ради любимой женщины. Всё остальное не имеет для неё никакого значения. Итакура полностью отвечает её требованиям. Кроме того, Таэко прельщает ещё одно обстоятельство: на родине у Итакуры осталось три старших брата, так что он полностью свободен от каких бы то ни было обязательств перед своей семьёй. (Сейчас с ним живёт сестра, но после женитьбы он намерен отправить её в деревню к родителям.) Таким образом, всё заботы и вся любовь Итакуры будут отданы ей, Таэко. А это значит для неё куда больше, чем возможность породниться со сколь угодно знатной и состоятельной семьёй.
    
Итакура, с его острым чутьём, довольно скоро догадался о чувствах Таэко — это было ясно по его обращению с ней, — но объяснение между ними произошло сравнительно недавно. Это случилось в начале сентября, когда Сатико была в Токио, а Окубата потребовал, чтобы они прекратили всякое общение. Им нужно было договориться, как вести себя дальше, и тогда Таэко впервые открыла Итакуре свои чувства. Таким образом, своими преследованиями Окубата лишь способствовал сближению Таэко и Итакуры.
    
Слушая Таэко, Итакура, казалось, не верил своим ушам. Возможно, это была всего лишь поза, но, скорее всего, он действительно ничего подобного не ожидал. Он сказал Таэко, что даже в самых дерзких мечтах не смел надеяться на такое счастье, но, поскольку всё это произошло так неожиданно, ему нужно несколько дней, чтобы всё хорошенько обдумать. То есть, поспешил поправиться он, что касается его собственных чувств, то тут всё ясно, но не станет ли Кой-сан впоследствии жалеть, что решилась на этот шаг?
    
Если они поженятся, продолжал Итакура, он не сможет больше бывать в доме Окубаты, а от Кой-сан, возможно, отрекутся её родственники не только в Токио, но и в Асии. Не исключено, что они станут объектом всеобщего любопытства и порицания. Его, Итакуру, это нисколько не страшит, но готова ли Кой-сан к подобному испытанию?
    
О нём наверняка будут говорить: вот-де ловкий малый, сумел окрутить девушку из благородной семьи. Досаднее всего, что именно так расценит всё это Кэй-тян. Впрочем, возразил сам себе Итакура, Кэй-тяна всё равно не переубедить, и к тому же если он и считает себя кому-либо обязанным в этой семье, то как раз не Кэй-тяну, а его родителям и брату. Кэй-тян, конечно же, придёт в бешенство, узнав о его женитьбе на Таэко, но его матушка и брат, наверное, даже обрадуются. У Итакуры сложилось впечатление, что они по-прежнему не желают брака Кэй-тяна с Таэко. Короче говоря, поколебавшись для виду, Итакура в конце концов согласился, что то, о чем говорит Таэко, не так уж и невозможно.
    
Молодые люди выработали план действий: своё решение пожениться они до времени будут хранить в тайне, а сейчас надо как можно скорее, расторгнуть помолвку Таэко с Окубатой. Причём горячку пороть не следует, надо постараться сделать так, чтобы инициатива исходила от Окубаты, — пусть он сам откажется от женитьбы на Кой-сан. В этом смысле, поездка Таэко за границу была бы как нельзя более кстати. Что же касается их женитьбы, то с этим, возможно, придётся повременить года два, а то и три. Нам необходимо твёрдо стать на ноги, а для этого Таэко должна в совершенстве овладеть профессией модистки.
    
Жизнь, однако, внесла в эти планы существенные поправки.
    
«Главный дом» недвусмысленно дал понять, что не позволит Таэко ехать во Францию, к тому же изменились планы и у г-жи Тамаки. Между тем Окубата преследовал Таэко буквально по пятам, отчасти, по-видимому, для того, чтобы досадить Итакуре. Было совершенно ясно, что он не оставит Таэко в покое. Если бы она уехала, во Францию, рассуждала Таэко, и написала оттуда Окубате, что просит предоставить ей свободу, он рано или поздно, наверное, смирился бы. Но теперь, когда Таэко вынуждена отказаться от этой поездки, он, конечно же, решит, что она осталась из-за Итакуры, и станет докучать ей пуще прежнего.
    
Далее. Находясь вдали от родины полгода, даже год, она сумела бы выдержать разлуку с Итакурой, но знать, что любимый человек находится рядом, и не видеться с ним — выше её сил. В таком случае, у них остаётся единственный выход — перестать таиться от Окубаты и всех остальных и, не задумываясь о последствиях, пожениться. Если их сейчас что-то и останавливает, то только два обстоятельства: во-первых, ни она, ни Итакура пока не располагают материальными возможностями для вступления в брак, и, во-вторых, Таэко не хочет, чтобы из-за её брака с Итакурой, который, безусловно, вызовет всеобщее осуждение, пострадала Юкико. Поэтому они намерены ждать со своей женитьбой до тех пор, пока не решится судьба Юкико.
    
— Значит, ни о чем конкретном пока ещё речь не идёт?
    
— Нет…
    
— Это правда?
    
— Да. Ни о чем конкретном речь пока не идёт.
    
— Ты можешь обещать мне, что ещё раз хорошенько подумаешь, прежде чем предпринять тот или иной практический шаг?
    
Таэко не ответила.
    
— Послушай, Кой-сан… Ведь я не смогу глядеть людям в глаза. Что я скажу Цуруко и Тацуо?..
    
Голос Сатико дрожал от волнения, ей казалось, будто под ногами у неё разверзлась пропасть. Таэко же была на удивление спокойна.
   
   
    
     
26
    
    
В последующие дни, как только Тэйноскэ и Эцуко уходили утром из дома, Сатико звала сестру в гостиную, пытаясь выяснить, насколько твёрдо та всё для себя решила.
    
Сатико была готова пойти на любой компромисс, лишь бы заставить Таэко отказаться от брака с Итакурой. Какова бы ни была реакция «главного дома», говорила Сатико, они с Тэйноскэ поддержат её в намерении порвать с Окубатой и, если понадобится, постараются сделать так, чтобы он оставил её в покое. Что касается занятий Таэко шитьём, то, хотя им трудно открыто принять её сторону, они не станут чинить ей никаких препятствий. Они не будут возражать даже против того, чтобы она стала модисткой. Наконец, они готовы — не сейчас, но со временем — добиться, чтобы Таэко получила от старшей сестры с зятем причитающиеся ей деньги.
    
В ответ на это Таэко заявила, что может пойти лишь на одну-единственную уступку — подождать с замужеством до тех пор, пока не будет просватана Юкико, однако она надеется, что это время не за горами.
    
Сатико не сдавалась. Даже если оставить в стороне вопрос о родословной и положении в обществе, говорила она, Итакура не тот человек, которому можно безоговорочно верить. Да, он действительно сумел выбиться в люди и этим выгодно отличается от избалованных барчуков вроде Окубаты, но при всём при том — возможно, ей не следует этого говорить — в нём чувствуется хитрость и изворотливость человека, слишком искушённого в жизни. Таэко уверяет, что он умён, но ей, Сатико, кажется, что его самодовольство и мелкое тщеславие свидетельствуют как раз об обратном. Нет, Итакура достаточно прост и примитивен, а его вкусы и воспитание оставляют желать лучшего. Спору нет, он хороший фотограф — ну и что же? Для этого требуются всего лишь профессиональное чутьё и соответствующие навыки.
    
Сейчас Кой-сан отказывается видеть в нём какие-либо недостатки, но она, Сатико, советует ей ещё раз как следует обо всём поразмыслить. Насколько ей известно, подобные браки распадаются довольно скоро Честно говоря, она просто не в состоянии понять, как Кой-сан, с её умом, могла выбрать себе в мужья такого недалёкого человека. Да она и оглянуться не успеет, как разочаруется в нём. Итакура занятный собеседник, этого у него не отнимешь, но выносить его болтовню больше часа она, Сатико, например, не в силах.
    
Да, согласилась Таэко, выслушав сестру, Итакуре в самом деле свойственна, некоторая хитрость и изворотливость, но этому научила его жизнь. И потом, он вовсе не такой ловкач, каким кажется, — в глубине души он простодушен и бесхитростен. Да, он не прочь прихвастнуть, и многие недолюбливают его за это, но разве это опять-таки не доказывает, что в душе он наивен, как ребёнок? Да, возможно, ему не хватает хороших манер, возможно, его вкусы оставляют желать лучшего. Сатико может не беспокоиться: она не хуже её знает о его недостатках. Но она и не требует от него изысканного вкуса и необыкновенного ума. Пусть Итакура недалёк, пусть болтлив, он вполне устраивает её такой, какой есть.
    
Что же касается его невысокого происхождения, то Таэко склонна усматривать в этом даже некое преимущество — с таким человеком проще иметь дело и меньше хлопот. Итакура — да будет Сатико известно — считает для себя великой честью жениться на ней. А его родные — и сестра, и родители, и братья, — узнав, что он берёт в жены девушку из такой хорошей семьи, чуть не плакали от радости. Когда Таэко бывает в доме Итакуры в Танаке, они с сестрой не знают, куда её усадить. Итакура постоянно одёргивает сестру: не смей, мол, фамильярничать с Кой-сан, в прежние времена тебе вообще не полагалось бы находиться с ней в одной комнате.
    
Судя по всему, такое отношение со стороны Итакуры льстило самолюбию Таэко. Слушая сестру, Сатико без труда представляла себе, с каким торжествующим видом Итакура разглагольствует о том, что собирается жениться на девушке из дома Макиока. Несмотря на договорённость хранить в тайне их намерение пожениться, он уже успел растрезвонить об этом своим деревенским родственникам, с неприязнью подумала она.
    
И всё-таки обещание Таэко не спешить с замужеством в какой-то мере успокаивало Сатико. Пока удастся просватать Юкико, пройдёт не меньше полугода. Стало быть, время ещё терпит. Запретами и угрозами всё равно ничего не добьёшься — Таэко может лишь взбунтоваться. Нет, решила Сатико, надо терпеливо, исподволь убеждать Таэко в абсурдности её решения. А пока что пусть делает что хочет.
    
Но как нехорошо всё складывается для бедной Юкико! Своим решением ждать, пока Юкико выйдет замуж, Таэко фактически ставит её в зависимое положение, а это наверняка будет Юкико неприятно. После истории с газетой, которая, безусловно, сыграла определённую роль в том, что Юкико до сих пор не замужем, ей не за что испытывать благодарность к Таэко. Но она, конечно же, никогда не скажет ничего подобного. Наоборот, она будет уверять, что ничуть не в обиде на Таэко за ту давнюю историю, что такой пустяк не мог повлиять на её судьбу и что Таэко нет нужды откладывать из-за неё свою свадьбу. Таэко, со своей стороны, тоже ни словом, ни намёком не даст Юкико почувствовать, будто та ей чем-то обязана, и всё же факт остаётся фактом: Таэко досадует на сестру за то, что та никак не может выйти замуж. При всей своей молодости Таэко никогда не решилась бы на побег с Окубатой, будь Юкико в ту пору уже просватана. Хотя Юкико и Таэко никогда не ссорились между собой, было совершенно очевидно, что их отношения чреваты конфликтом.
    
До сих пор Сатико никого не посвящала в тайну отношений сестры с Итакурой, пыталась во всём разобраться сама, но теперь она чувствовала, что дальше уже не в силах одна нести бремя этой тайны. До сих пор она всегда и во всём выступала на стороне Таэко, не только сочувствовала ей, но и помогала всем, чем могла. В своё время она поддержала Таэко в её намерении заниматься куклами, помогла ей обзавестись студией, она не препятствовала её встречам с Окубатой, и, наконец, она считала своим домом лишний раз замолвить за неё словечко перед «главным домом». И вот награда за всё.
    
Впрочем, думала Сатико, возможно, именно благодаря её вмешательству дело не приняло худшего оборота — кто знает, какой ещё скандал мог бы разразиться. Но так считает одна Сатико. А всё вокруг, включая сестру с зятем, могут придерживаться иного мнения на этот счёт. Более всего Сатико опасалась, что когда очередной претендент на руку Юкико примется наводить справки об их семье, нынешний роман Таэко обязательно всплывёт наружу. Сатико не знала, как далеко зашла Таэко в своих отношениях с Итакурой, но ей было ясно одно: постороннему человеку поведение Таэко может показаться весьма предосудительным. Репутация Юкико безупречна, это известно всем, и семье Макиока было бы нечего опасаться, если бы не Таэко: она всегда на виду и всегда даст пищу для слухов. Возможно даже, кое-кто из знакомых знает о Таэко куда больше, чем её близкие.
    
С прошлой весны Юкико не получила ни одного предложения, хотя Сатико просила всех, кого только могла, подыскать для неё подходящую партию. Уж не потому ли, что опять пошли слухи о Таэко? Если так, то необходимо что-то предпринять. Пока люди шушукаются у них за спиной, ещё полбеды, но если эти разговоры дойдут до «главного дома», отвечать за всё придётся Сатико. Да и Тэйноскэ, и Юкико наверняка спросят у неё, почему она так долго молчала. К тому же с помощью Тэйноскэ и Юкико ей было бы, наверное, проще отговорить Таэко от брака с Итакурой.
    
Однажды вечером — дело было в конце января, — когда Тэйноскэ, сидя в своём кабинете, просматривал свежий номер журнала, к нему вошла Сатико, всем своим видом показывая, что разговор предстоит серьёзный.
    
— Та-ак, и когда, же они всё это решили? — спросил Тэйноскэ, выслушав жену.
    
— Ещё осенью, когда я была в Токио. Похоже, Итакура приходил сюда чуть ли не каждый день…
    
— Ты хочешь сказать, что в этом есть доля моей вины?
    
— Нет. Но неужели ты ничего не замечал?
    
— Ровным счётом ничего… Впрочем, мне давно уже кажется, что он держится с Кой-сан более фамильярно, чем следовало бы.
    
— Он со всеми так держится, не только с Кой-сан.
    
— Да, пожалуй.
    
— А как он вёл себя во время наводнения?
    
— Как настоящий мужчина. Кой-сан была до глубины души тронута его преданностью.
    
— И всё же, как она могла увлечься Итакурой? Неужели она не видит, какой он неотёсанный и вульгарный? Стоит мне заговорить об этом, как она сразу же встаёт на дыбы и принимается перечислять его добродетели. Какой-то бред, да и только… Конечно, она ещё плохо знает жизнь, и таким, как Итакура, ничего не стоит обвести её вокруг пальца.
    
— Нет, она знает, на что идёт. Я думаю, она видит всё его недостатки, но для неё важнее другое, а именно то, что на Итакуру можно положиться. Что ж, она смотрит на вещи вполне реалистически.
    
— Вот-вот, именно так она и выразилась…
    
— Разве она не права?
    
— Так что же, ты хочешь сказать, что ей следует выходить за Итакуру?
    
— Едет, этого я не хочу сказать, но если из двух зол выбирать меньшее, то Итакура — меньшее зло, чем Окубата.
    
— А по-моему, совсем наоборот!
    
Сатико никак не предполагала, что они с мужем настолько разойдутся в своих оценках. Нет, она ничуть не симпатизировала Окубате (в том, что он не достоин ни малейшей симпатии, её убедил никто иной, как Тэйноскэ), и всё же в роли зятя он устраивал её больше, чем Итакура. Каким бы распущенным, никчёмным, беспутным он ни был, Окубата — выходец из старинной семьи, которую Сатико знала с детства. Хорош он или плох, он — человек их круга. Разумеется, вздумай Таэко выйти за него замуж, они натолкнулись бы на множество преград, но по крайней мере им не пришлось бы стыдиться людей. Став женой Итакуры, Таэко в глазах всех без исключения будет выглядеть посмешищем, да и только. Конечно, сам по себе Окубата отнюдь не тот человек, за которого Сатико мечтала бы выдать сестру, но она была готова всячески приветствовать этот брак, лишь бы не допустить брака с Итакурой.
    
Тэйноскэ же старался быть объективным в своих суждениях. Если отвлечься от вопроса о происхождении, говорил он, то Окубата, по его мнению, ничем не лучше Итакуры. Кой-сан абсолютно права. Каковы требования женщины к мужу? Чтобы он её любил, чтобы был выносливым и крепким и чтобы мог самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Если Итакура отвечает всем этим требованиям, стоит ли говорить о происхождении и воспитании? Дело вовсе не в том, что Итакура ему нравится, просто если выбирать между ним и Окубатой, то преимущество окажется на стороне Итакуры. Разумеется, «главный дом» никогда не согласится на этот брак, и Тэйноскэ не собирается из-за этого ломать с Тацуо копья. Но он понимает Кой-сан не из тех, кто безропотно согласится выйти замуж за того человека, которого ей укажут родственники. Она должна сделать выбор сама, иначе попросту не сможет быть счастлива. Кой-сан прекрасно это сознаёт, и поэтому им с Сатико лучше не вмешиваться. Юкико — та не способна самостоятельно плыть по житейскому морю. Без их заботы и помощи ей никак не обойтись. И они должны приложить всё старания, чтобы найти для неё подходящего человека, из хорошей семьи и с соответствующим достатком. Другое дело Таэко — в любой ситуации она сумеет за себя постоять.
    
Откровенно изложив жене свою точку зрения, Тэйноскэ попросил, чтобы этот разговор остался между ними. На сей раз он намерен занять позицию стороннего наблюдателя и ни во что не вмешиваться.
    
— Но почему?
    
— Видишь ли… Кой-сан — человек сложный, — с запинкой произнёс Тэйноскэ. — Я не могу понять её до конца…
    
— Это верно… Я всегда и во всём старалась ей помочь, иной раз даже ставила себя в нелепое положение. И вот теперь получить такой удар в спину…
    
— Ничего не поделаешь, такой уж у неё характер. Но, может быть, именно в этом и заключается привлекательность её натуры…
    
— Она должна, обязана была сказать обо всём этом раньше. Подумать только, как ловко она меня обманывала! Нет, этого я ей не прощу, никогда не прощу…
    
В минуты гнева Сатико напоминала капризного ребёнка. Глядя на раскрасневшееся от обиды и досады лицо жены, на брызжущие у неё из глаз слёзы, он всегда живо представлял себе, как она в детстве ссорилась со своими сёстрами.
   
   
    
     
27
    
    
Сатико всё чаще с тревогой думала о Юкико, тоскующей в Токио и такой беспомощной в сравнении со своей младшей сестрой, привыкшей поступать, как ей вздумается, не считаясь с тем, что скажут люди и к каким последствиям это может привести.
    
В сентябре в Токио, провожая Сатико, Цуруко просила её сделать всё возможное, чтобы поскорее выдать Юкико замуж, ведь следующий год по гороскопу был для неё несчастливым. И Сатико надеялась, что до наступления нового года или хотя бы до праздника Сэцубун непременно поступит какое-нибудь предложение, но, увы, — этого не произошло. Если её предположения верны и виною всему — слухи о легкомыслии Таэко, думала Сатико, значит, ответственность за это лежит и на ней самой.
    
Зная, что Юкико, как никто другой, способна понять её тревогу и озабоченность в связи с делами Таэко, Сатико давно уже подумывала, о том, чтобы вызвать сестру в Асию, и если она до сих пор не сделала этого, то только потому, что боялась причинить ей боль. Однако до бесконечности держать Юкико в неведении тоже было невозможно: слухи могли дойти до неё каким-нибудь окольным путём. После того как Тэйноскэ, на помощь которого так рассчитывала Сатико, занял столь неожиданную для неё позицию, ей было не с кем посоветоваться, кроле Юкико. Одним словом, Сатико ждала, лишь подходящего случая, чтобы залучить сестру в Асию. И такой случай вскоре представился — Сатико получила открытку, извещавшую о концерте в память Саку Ямамура.
    
    
     
Вечер
     
старинных танцев
     
в стиле «Ямамура»,
     
посвящённый памяти Саку Ямамура,
     
состоится 21 февраля 1939 г, в 1 час дня
     
в концертном зале универмага «Мицукоси»,
     
ул. Корайбаси.
     
     
Программа:
     
«Благоухающие рукава» («Элегия»),
     
«Трава наноха»,
     
«Чёрные волосы»,
     
«Глиняная ступка»,
     
«Ясима», «Подарок из Эдо»,
     
«Птицы из Мияко»,
     
«Восемь прекрасных видов»,
     
«Луна воспоминаний»,
     
«Девушка у колодца» и другие.
     
     
Порядок танцев может быть изменён.
     
Программу с именами, исполнительниц
     
можно получить в день концерта.
     
Вход бесплатный
     
по пригласительным билетам.
     
Заявки принимаются в письменном виде
     
до 19 февраля.
     
Просьба вложить в конверт
     
открытку с обратным адресом,
     
которая после регистрации
     
будет служить пригласительным билетом.
     
«Дочери Осаки»
     
(ученицы Саку Ямамура),
     
общество «Осака».
    
    
    
Это извещение Сатико сразу же отослала в Токио, приложив к нему два письма — для Цуруко и Юкико.
    
Цуруко она написала, всего несколько слов: всё это время она не переставала надеяться, что для Юкико сыщется какая-нибудь хорошая партия, но вот уже февраль, а дело по-прежнему не сдвинулось с места. Никаких особых причин для приезда Юкико в Асию, таким образом, нет, но всё они очень соскучились по ней, да и самой Юкико, должно быть, захочется с ними повидаться. Не могли бы Цуруко и Тацуо ненадолго отпустить её в Асию? В конце февраля в Осаке состоится вечер танцев в стиле «Ямамура». В нём примет участие и Кой-сан. Ей будет очень приятно, если Юкико увидит её выступление.
    
Письмо к Юкико было более подробным.
    
По нынешним временам, писала Сатико, такие танцевальные вечера — большая редкость, и она хочет, чтобы Юкико непременно присутствовала на концерт.
    
Кой-сан, давно уже забросившая занятия танцами, поначалу отказалась в нём участвовать, но потом всё же согласилась, учитывая, что другой такой случай может не представиться. К тому же ей хотелось почтить память своей покойной учительницы. Одних словом, будет очень обидно, если Юкико упустит такую возможность. На этом вечере Кой-сан исполнит свой прошлогодний номер — «Снег». Приготовить что-либо новое она уже не успеет. Но вот наряд на ней будет другой, не тот, что в прошлый раз. Недавно Сатико заказала у «Кодзутии» кимоно с нежным, неброским рисунком, оно пришлось как нельзя кстати. Сейчас Кой-сан репетирует с одной из лучших учениц покойной Саку Ямамура, которая открыла собственную студию в районе Симмати. Кой-сан каждый день ездит к ней в Осаку. Кроме того, она не оставляет работы над куклами, так что каждый её день заполнен до предела.
    
Сатико тоже не сидит без дела — ей пришлось разучить мелодию «Снега» на кото. Конечно, полагалось бы аккомпанировать Кой-сан на сямисэне, но для этого Сатико не хватает умения. Кой-сан так усердно готовится к предстоящему выступлению, что бранить её язык не поворачивается, но в последнее время она причинила Сатико немало огорчений. Впрочем, писать об этом ей не хочется, лучше она всё расскажет Юкико при встрече. Эцуко, сообщалось далее в письме, с нетерпением ждёт приезда Юкико и говорит, что на сей раз она непременно должна посмотреть выступление Кой-сан…
    
Ни Цуруко, ни Юкико не откликнулись на эти письма. В Асии решили, что Юкико, как и в прошлый раз, приедет без предупреждения. И правда: одиннадцатого февраля, в День основания Империи, когда Таэко в гостиной репетировала свой танец, у входной двери неожиданно раздался звонок.
    
— Это Юкико! — воскликнула Эцуко и первой бросилась в прихожую.
    
— Входите, пожалуйста. С приездом вас! — приветствовала Юкико поспешившая вслед за девочкой О-Хару. — Всё как раз дома.
    * * *
    
Из гостиной была вынесена вся мебель, за исключением дивана, ковёр скатан и подвинут к стене. Посреди комнаты, подняв над головой зонтик, стояла Таэко в коричневато-лиловом кимоно с узором в виде припорошенных снегом веток сливы и магнолии (именно о нём упоминала в своём письме Сатико), со старинной причёской, украшенной розовой лентой. В углу на подушке сидела Сатико, склонившись над кото, — его лакированная поверхность была расписана цветами хризантем.
    
— Я так и подумала, что у вас идёт репетиция, — сказала Юкико, приветствуя глазами Тэйноскэ. Он сидел на диване в зимнем кимоно, из-под которого выглядывало тёплое нижнее бельё. — Звуки кото слышны ещё с улицы.
    
— А мы как раз говорили о тебе, приедешь ты, нет ли… — произнесла Сатико, опустив пальцы на струны.
    
Юкико была бледна и казалась усталой с дороги, но от внимательного взгляда Сатико не ускользнуло, как просветлело её лицо, едва она вошла в гостиную. И впрямь — такая задумчивая и грустная на вид, Юкико любила, когда в доме празднично и оживлённо.