1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Жак  Ферран, будучи бедняком, купил нотариальную контору за триста пятьдесят тысяч  франков. Деньги на покупку были ему даны под солидную гарантию господином  Шарлем Робером, штабным офицером городской полиции, красивым молодым человеком,  пользующимся большим успехом в обществе. Он делит с нотариусом доходы от его  конторы, которые оцениваются в пятьдесят тысяч франков, не принимая,  разумеется, ни малейшего участия в нотариальных делах. Злые языки утверждают,  будто удачные спекуляции и игра на бирже так обогатили нотариуса, что он в  состоянии выплатить свой долг господину Шарлю Роберу; но господин Жак Ферран  пользуется такой хорошей репутацией, что его доброжелатели считают эти слухи  грязной клеветой. Итак, госпожа Серафен, экономка этого святого человека,  располагает, по-видимому, ценными сведениями о происхождении Певуньи».    

     

– Превосходно,  дорогой барон! – воскликнул Мэрф. – В заявлениях Турнемина есть видимость  правды. Быть может, с помощью нотариуса мы сумеем отыскать родителей этой  бедной девочки. А что, справки о сыне Грамотея так же хороши?    

– Пожалуй,  хотя и менее подробны…    

– Право,  ваш Бадино сущее сокровище.    

– Как  видно, Краснорукий – главная пружина всего этого дела. Господин Бадино (а у  него, видимо, имеются связи с полицией) порекомендовал нам Краснорукого,  служившего посредником многих каторжан еще до того, как монсеньор предпринял  первые шаги, чтобы разыскать сына госпожи Жорж, несчастной жены этого мерзавца  Грамотея.    

– Очевидно,  так оно и есть; и, отправляясь в логово Краснорукого на Бобовой улице, номер  тридцать, монсеньор встретил там Поножовщика и Певунью. Его высочество  непременно пожелал воспользоваться случаем, чтобы посетить гнусные тамошние  притоны в надежде вызволить из грязи каких-нибудь горемык; но ценой каких  опасностей, боже мой!    

– Опасностей,  которые вы разделили с ним, дорогой Мэрф…    

– Недаром  я состою угольщиком при особе его высочества, – ответил, улыбаясь,  эсквайр.    

– Скажите  лучше, бесстрашным телохранителем, мой достойный друг. Но говорить о вашей  смелости и преданности значило бы повторять избитые истины… Итак, я продолжаю  свой ответ… Вот записи о Франсуа Жермене, сыне госпожи Жорж и Грамотея, иными  словами – Дюренеля.    

 Глава V

  СВЕДЕНИЯ О ФРАНСУА ЖЕРМЕНЕ    

     

Барон  фон Граун продолжал:    

     

«Около  полутора лет тому назад молодой человек по имени Франсуа Жермен прибыл в Париж  из Нанта, где он служил в банке „Ноэль и компания“.    

Как  следует из признаний Грамотея и из нескольких найденных у него писем, он  поручил своего сына сообщнику, чтобы тот воспитал его для выполнения преступных  замыслов шайки; настало время и негодяй воспитатель открыл этот мерзкий заговор  юноше, предложив ему способствовать подделке банкнотов и ограблению банка „Ноэль“,  где служил Франсуа Жермен.    

Этот  последний возмущенно отверг сделанное ему предложение; но, не желая выдавать  своего воспитателя, он написал анонимное письмо директору банка о готовящемся  заговоре и тайно покинул Нант, чтобы избежать мести тех, кто попытался сделать  его орудием и сообщником готовящихся преступлений.    

Узнав  о бегстве Жермена, негодяи приехали в Париж, где они, свидевшись с Красноруким,  стали разыскивать сына Грамотея, видимо, с самыми зловещими намерениями, ибо  юноше были известны их планы. После долгих поисков им удалось узнать его адрес,  но было слишком поздно: встретив невзначай того, кто пытался его совратить, он  догадался о том, что привело этого человека в Париж, и неожиданно съехал с  квартиры. Таким образом сын Грамотея еще раз ускользнул от своих преследователей.    

Однако  полтора месяца тому назад удалось узнать, что он живет на улице Тампль, номер  семнадцать. Как-то вечером, возвращаясь домой, он едва не попал в расставленную  ему ловушку. (Грамотей скрыл это обстоятельство от монсеньора.)    

Жермен  догадался, от кого исходит этот удар, покинул свою квартиру и снова скрылся.  Поиски находились на этой стадии, когда Грамотей был наказан за свои  преступления.    

И  как раз тогда поиски Жермена были снова предприняты по приказанию монсеньора.    

Вот  и результат!    

Франсуа  Жермен прожил около трех месяцев на улице Тампль, в доме номер семнадцать, доме  чрезвычайно любопытном как по нравам, так и по занятиям большинства своих  жильцов. Жермена там очень любили за услужливость, за веселый и открытый нрав.  Хотя юноша жил, видимо, на весьма скромный доход или жалованье, он с  трогательной заботливостью отнесся к неимущему семейству, ютившемуся в мансарде  этого дома. Справки, наведенные на улице Тампль о новом адресе Франсуа Жермена  и о его занятиях, ничего не дали; предполагают, что он служил в какой-нибудь  конторе или торговой фирме, ибо обычно уходил утром и возвращался около десяти  часов вечера.    

Где  теперь поселился молодой человек, должна знать некая девушка из того же дома;  это очень хорошенькая гризетка, по прозвищу Хохотушка, состоявшая, по-видимому,  в любовной связи с Жерменом. Она живет рядом с комнатой, которую занимал  Жермен; после его отъезда комната сдается внаем. Все эти сведения были добыты  под предлогом, что явившийся туда человек желал бы снять ее».    

     

– Хохотушка? –  неожиданно воскликнул Мэрф, который, казалось, силился что-то припомнить. –  Хохотушка? Мне знакомо это имя.    

– Что  я слышу, сэр Вальтер Мэрф, – воскликнул, смеясь, барон, – неужели  такой достойный и уважаемый отец семейства, как вы, знаком с гризетками?  Неужели это прозвище не ново для вашего слуха? Как не стыдно! Фу! Фу!    

– Черт  возьми! Монсеньор свел меня с такими странными людьми, что вы не вправе удивляться  этому знакомству, барон. Но погодите, погодите… Да, теперь… я вспомнил:  рассказывая мне историю Певуньи, монсеньор не мог удержаться от смеха при этом  нелепом прозвище. Насколько мне помнится, так звали одну из подруг по  заключению бедной Лилии-Марии.    

– Так  вот, в настоящее время Хохотушка может оказать нам неоценимую услугу. Итак, я  заканчиваю свой доклад:    

     

«По  всей вероятности, было бы небесполезно снять свободную комнату в доме на улице  Тампль. Однако у нас нет приказа продолжать начатое расследование; если судить  по некоторым словам, оброненным привратницей, имеются основания считать, что в  том доме можно узнать при содействии Хохотушки достоверные сведения о сыне  Грамотея, кроме того, монсеньор получил бы возможность наблюдать там нравы, занятия  и, главное, беды, о существовании которых, он даже не подозревает».    

     

 Глава VI

  МАРКИЗ Д’АРВИЛЬ    

     

– Как  видите, дорогой Мэрф, – сказал барон фон Граун, закончив чтение отчета и  вручая его эсквайру, – след родителей Певуньи надо искать у нотариуса Жака  Феррана, а о теперешнем адресе Франсуа Жермена расспросить Хохотушку. По-моему,  дела наши не так уж плохи, когда знаешь, где надо искать то… что ищешь.    

– Несомненно,  барон; кроме того, монсеньор найдет, я уверен, богатую пищу для наблюдений в  доме, о котором идет речь. Но это еще не все: удалось ли вам навести справки о  маркизе д’Арвиле?    

– Да,  по крайней мере, в том, что касается денежных дел, опасения его высочества  безосновательны. Господин Бадино утверждает – а я считаю его человеком хорошо  осведомленным, – что никогда еще материальное благополучие маркиза не было  прочнее, а его дела в лучшем порядке.    

– Не  допытавшись причины глубокого горя, которое подтачивает здоровье господина  д’Арвиля, монсеньор приписал его денежным затруднениям; в этом случае он пришел  бы ему на помощь с известной вам редкой щепетильностью… но, поскольку его  высочество ошибся в своих предположениях, ему придется, к своему великому  огорчению, ибо он очень любит господина д’Арвиля, отказаться от попыток  проникнуть в его тайну.    

– Чувства  его высочества легко понять. Он всегда помнит, скольким был обязан его батюшка  отцу маркиза. Известно ли вам, дорогой Мэрф, что в тысяча восемьсот пятнадцатом  году, когда основался Германский союз, отцу его высочества грозило отторжение  от этого союза из-за его нескрываемой привязанности к Наполеону? Старый маркиз  д’Арвиль, ныне покойный, оказал в этих условиях огромную услугу отцу нашего  повелителя, воспользовавшись дружбой, которой его удостаивал император  Александр, когда маркиз жил эмигрантом в России; ссылка на эту дружбу оказала  огромное влияние на прения в конгрессе, где дебатировались интересы владетельных  князей Германского союза.    

– Подумайте,  барон, как часто один благородный поступок влечет за собой другой; в девяносто  втором году отец маркиза выслан; он находит в Германии у отца монсеньора самое  радушное гостеприимство; после трехлетнего пребывания при нашем дворе он  уезжает в Россию, заслуживает там царскую милость и с помощью этой милости  оказывает в свою очередь большое одолжение князю, так благородно поступившему с  ним когда-то.    

– Не  в тысяча ли восемьсот пятнадцатом году во время пребывания старого маркиза  д’Арвиля при дворе тогдашнего великого герцога и зародилась дружба между  монсеньором и молодым д’Арвилем?    

– Да,  у них остались самые приятные воспоминания об этой счастливой поре их юности.  Это еще не все: монсеньор относится с таким пиететом к памяти человека, который  оказал некогда дружескую услугу его батюшке, что относится с величайшим  благоволением ко всем членам этого семейства… Таким образом, постоянные  щедроты, которыми монсеньор осыпает несчастную госпожу Жорж, объясняются не  столько ее бедами и добродетелью, сколько принадлежностью к этому семейству.    

– Вы  говорите о госпоже Жорж, о жене Дюренеля! Каторжника, прозванного  Грамотеем! – вскричал барон.    

– Да,  и она же мать Франсуа Жермена, которого мы разыскиваем и, надеюсь, найдем…    

– И  родственница господина д’Арвиля?    

– И  двоюродная сестра его матери и ее близкая подруга. Престарелый маркиз всегда  питал к госпоже Жорж самые дружеские чувства.    

– Но  как могло семейство д’Арвиль согласиться на ее брак с этим мерзавцем Дюренелем,  дорогой Мэрф?    

– Отец  этой несчастной женщины, господин де Леньи, управитель Лангедока, был до революции  богатым человеком; в грозные революционные годы ему удалось избежать изгнания,  а как только в стране наступило успокоение, он стал подумывать о выдаче замуж  своей дочери. Дюренель попросил ее руки; он принадлежал к известной  парламентской семье, был богат и до поры до времени умело скрывал свои дурные  наклонности; его предложение было принято. Вскоре после женитьбы выявились  скрытые пороки этого человека: мот, страстный игрок, водивший компанию с  отъявленными негодяями, он сделал свою жену очень несчастной. Она не  жаловалась, скрывала свои огорчения, а когда отец ее умер, удалилась в свое  поместье и стала управлять им, чтобы немного рассеяться. Спустя некоторое время  господин Дюренель растратил их общее состояние на азартные игры и распутство;  поместье было продано. Тогда госпожа Дюренель уехала к своей родственнице  маркизе д’Арвиль, которую она любила как сестру. Пустив все по ветру, Дюренель  был вынужден искать средств к существованию и стал преступником – фальшивомонетчиком,  вором, убийцей, был приговорен навечно к каторжным работам, выкрал сына у своей  жены и поручил его воспитание такому же мерзавцу, как и он сам. Остальное вам  известно.    

– Но  как удалось монсеньору отыскать госпожу Дюренель?    

– Когда  Дюренель был отправлен на каторгу, его жена, впав в нищету, приняла фамилию  Жорж.    

– Неужели  в столь тяжелом положении она не обратилась к госпоже д’Арвиль, своей родственнице  и лучшей подруге?    

– Маркиза  умерла до приговора, вынесенного Дюренелю, а из-за необоримого чувства стыда  госпожа Жорж не посмела просить о помощи своих родных, которые, конечно, не  отказали бы ей после стольких мужественно перенесенных бед… Однажды, доведенная  до крайности нищетой и болезнью, она отважилась молить о помощи господина  д’Арвиля, сына своей лучшей подруги… Таким образом монсеньор и встретился с  ней.    

– Как  же это произошло?    

– Монсеньор  отправился однажды к господину д’Арвилю; впереди него шла бедно одетая женщина,  бледная, больная, подавленная. Подойдя к двери особняка д’Арвиля, она остановилась,  долго не решалась позвонить, затем резко повернула обратно, словно у нее не  хватило смелости сделать это. Этот поступок весьма удивил монсеньора, и,  заинтригованный видом этой женщины, выражением кротости и горя на ее лице, он  последовал за ней. Она вошла в неказистый на вид дом. Монсеньор разузнал о ней;  все отзывы были в ее пользу. Она вынуждена была трудиться, но недостаток работы  и расшатанное здоровье довели ее до полной нищеты. На следующий день мы  отправились к ней вместе с монсеньером. Мы пришли вовремя, чтобы помешать ей  умереть с голоду.    

После  долгой болезни, во время которой она пользовалась самым заботливым уходом, госпожа  Жорж в порыве благодарности, поведала свою жизнь монсеньору, не зная ни имени  его, ни ранга, поведала также о приговоре, вынесенном Дюренелю, и о похищении  своего сына.    

– И  таким образом его высочество узнал, что госпожа Жорж принадлежит к семейству  д’Арвилей?    

– Да,  после чего монсеньор, который сумел оценить достоинства госпожи Жорж, уговорил  ее уехать из Парижа на букевальскую ферму, где она находится и по сей день  вместе с Певуньей. В этом тихом убежище она нашла если не счастье, то  спокойствие и смогла отвлечься от всех своих несчастий, взявшись за управление  фермой… Монсеньор скрыл от господина д’Арвиля, что он вызволил его родственницу  из беды, отчасти щадя больное самолюбие госпожи Жорж, отчасти потому, что он не  любит распространяться о своих добрых делах.    

– Понимаю,  что монсеньор вдвойне заинтересован в том, чтобы разыскать сына этой бедной  женщины.    

– Можете  теперь судить, дорогой барон, о привязанности его высочества ко всему этому  семейству и о том, как его огорчает грусть молодого маркиза, у которого имеются  все основания чувствовать себя счастливым.    

– В  самом деле, чего не достает господину д’Арвилю? У него есть все, чего может пожелать  человек: знатность, богатство, молодость, жена его прелестна, столь же скромна,  сколь красива.    

– Вы  правы, вот почему, отчаявшись выяснить причину черной меланхолии господина  д’Арвиля, его высочество велел навести справки, о которых мы только что  говорили; тревога и участие монсеньора глубоко трогают его друга, но он  по-прежнему хранит молчание о снедающем его горе. Быть может, у него  какие-нибудь любовные огорчения?    

– Вряд  ли, говорят, что он очень влюблен в свою жену, которая не дает ему ни малейшего  повода для ревности. Я часто встречаю ее в свете; она имеет большой успех, как  всякая молодая и прелестная женщина, но ее репутация безупречна.    

– Да,  маркиз живет душа в душу со своей женой… Между ними произошла лишь небольшая  размолвка по поводу графини Сары Мак-Грегор!    

– Так  значит эти дамы знакомы между собой?    

– По  несчастной случайности, отец маркиза д’Арвиля познакомился лет семнадцать – восемнадцать  тому назад с Сарой Сейтон оф Холсбери и ее братом Томом во время их пребывания  в Париже, где они пользовались покровительством жены английского посла. Узнав,  что брат с сестрой отправляются в Германию, старый маркиз дал им  рекомендательное письмо к отцу монсеньора, с которым он постоянно  переписывался. Увы, дорогой Граун, не будь этого письма, удалось бы избежать  многих бед, ибо монсеньор вряд ли познакомился бы с этой женщиной. Наконец по  возвращении в Париж графиня Сара, осведомленная о дружеских чувствах его высочества  к молодому маркизу, добилась приглашения в особняк д’Арвиля с явной надеждой  встретить там монсеньора, ибо она преследует его с таким же упорством, с каким  он бежит от нее.    

– Подумать  только, переодеться мужчиной, чтобы перехватить его высочество в дебрях Сите!..  Такая мысль могла прийти в голову только графине Саре.    

– Быть  может, она надеялась тронуть своей настойчивостью монсеньора и заставить его согласиться  на встречу, от которой он всегда отказывался. Но вернемся к госпоже д’Арвиль;  ее муж, с которым монсеньор говорил о Саре в надлежащем тоне, посоветовал своей  жене видеться с ней как можно реже; но молодая маркиза, польщенная лицемерной  лестью графини, не послушалась советов господина д’Арвиля. Произошла небольшая  размолвка, которая, впрочем, не могла вызвать мрачную подавленность маркиза.    

– О,  женщины… женщины! Дорогой Мэрф! Я очень сожалею, что госпожа д’Арвиль поддерживает  знакомство с Сарой. Молодая и прелестная маркиза может только проиграть от дружбы  с этой ведьмой.    

– Кстати,  по поводу ведьм, – заметил Мэрф, – вот депеша о Сесили, недостойной  супруге достойного Давида.    

– Говоря  между нами, дорогой Мэрф, эта предприимчивая метиска[78] вполне заслуживает  ужасного наказания, которому ее муж, наш милый доктор-негр, подверг Грамотея по  приказанию монсеньора. Из-за нее тоже пролилась кровь, а ее извращенность не  поддается описанию.    

– И  несмотря на это, как же она хороша, как соблазнительна! Порочная душа при  очаровательной внешности всегда вызывает у меня глубочайшее отвращение. В этом  отношении Сесили вдвойне омерзительна; но в последней депеше отменяется  приказание, отданное монсеньером по поводу этой презренной женщины.    

– Как  раз наоборот.    

– И  монсеньор по-прежнему желает устроить ей побег из крепости, куда ее заточили  навечно?    

– Да.    

– И  чтобы ее так называемый похититель привез ее во Францию? В Париж?    

– Да,  и более того, депеша содержит приказ насколько возможно ускорить побег и приезд  Сесили, с тем чтобы она прибыла сюда самое позднее через две недели.    

– Ничего  не понимаю… монсеньор всегда относился к ней с явным омерзением.    

– Его  чувство к ней еще усилилось, если это только возможно.    

– И  все же он призывает ее к себе! Впрочем, будет нетрудно, по мнению его  высочества, добиться высылки Сесили, если она не выполнит того, что от нее  требуется. А покамест сыну тюремного смотрителя крепости Герольштейна отдан  приказ похитить эту женщину, притворившись, что он от нее без ума; ему  предоставляются наиболее благоприятные условия для выполнения этого плана. С  великой радостью воспользовавшись подвернувшейся возможностью, метиска последует  за своим предполагаемым похитителем и приедет в Париж; пусть так, но она все же  остается преступницей, ведь судимость с нее не снята; она всего лишь сбежавшая  узница, и я вполне могу, как только это потребуется монсеньору, потребовать и  добиться ее высылки.    

– Поживем  – увидим, дорогой барон; я попрошу вас также затребовать с обратной почтой  заверенную копию брачного свидетельства Давида, ибо он женился в княжеском  дворце в качестве врача, принадлежавшего к штату монсеньора.    

– Запросив  это свидетельство с сегодняшней почтой, мы получим его самое позднее через  неделю.    

– Когда  Давид узнал от монсеньора о скором прибытии Сесили, его как громом поразило;  затем он воскликнул: «Надеюсь, что ваше высочество не заставит меня встретиться  с этой мегерой?» – «Будьте спокойны, – ответил монсеньор, – вы ее не  увидите… Но она нужна мне для некоторых моих планов». Огромная тяжесть спала с  души Давида. Я уверен, однако, что этот приезд пробудит в нем много горестных  воспоминаний.    

– Бедный  негр!.. Он способен до сих пор любить ее. Говорят, она прехорошенькая!    

– Прелестна…  Чересчур прелестна… Только безжалостный взгляд креола может обнаружить в ней  женщину смешанной крови по едва заметному темному ободку, который оттеняет  розовые ноготки этой метиски; нежным цветом лица, белизной кожи, золотистым  оттенком каштановых волос она может поспорить с нашими яркими северными  красавицами.    

– Я  был во Франции, когда монсеньор вернулся из Америки с Давидом и Сесили; мне известно,  что с тех пор этот превосходный человек привязан к его высочеству узами  глубочайшей благодарности, но я до сих пор не знаю, вследствие каких перипетий  он оказался на службе нашего повелителя и каким образом стал мужем Сесили,  которую я увидел впервые через год после ее замужества; одному богу известно,  какую бурю возмущения она вызвала тогда!..    

– Могу  сообщить вам то, что вас интересует, дорогой барон; я сопровождал монсеньора во  время его путешествия в Америку, где он спас Давида и метиску от поистине  страшной участи.    

– Вы  бесконечно любезны, дорогой Мэрф, я слушаю вас, – ответил барон.    

 Глава VII

  ИСТОРИЯ ДАВИДА И СЕСИЛИ    

     

– Мистер  Уиллис, богатый американский плантатор во Флориде, – начал свой рассказ  Мэрф, – заметил в одном из своих молодых черных рабов по имени Давид,  работавшем в лазарете его поместья, выдающийся ум, глубокое и действенное  сострадание к больным, за которыми он ухаживал с любовью, выполняя все  предписания врачей, а также его необычайный интерес к растениям, применяемым в  медицине; в самом деле, не имея специального образования, он сумел  классифицировать местную флору и составить нечто вроде гербария. Плантация  мистера Уиллиса, расположенная на берегу моря, находилась в пятнадцати –  двадцати лье от ближайшего города; тамошние врачи – люди довольно  невежественные, к тому же они неохотно приезжали на вызова из-за больших  расстояний и плохих дорог. Чтобы устранить столь серьезное неудобство в стране,  подверженной эпидемиям, и иметь под рукой умелого врача, колонист решил послать  Давида во Францию для изучения медицины и, в частности, хирургии. Молодой негр  с восторгом принял это предложение и уехал в Париж, причем плантатор оплатил  все расходы по его обучению. После восьми лет упорного труда Давид с блеском  окончил медицинский факультет и вернулся в Америку, чтобы поставить  приобретенные им знания на службу своего господина.    

– Да,  но, ступив на французскую землю, Давид мог считать себя свободным и фактически  и юридически.    

– Конечно,  но Давид человек редкой честности; он обещал мистеру Уиллису вернуться и  вернулся, так как не считал своей собственностью знания, приобретенные на чужие  деньги. В довершение всего он надеялся облегчить моральные и физические  страдания рабов, своих прежних товарищей по несчастью. Он намеревался стать не  только врачом, но их поддержкой и заступником перед колонистом.    

– В  самом деле, надо обладать редкой честностью и святой любовью к своим соплеменникам,  чтобы вернуться к хозяину после восьмилетнего пребывания в Париже… среди самой  демократической молодежи Европы.    

– По  этой черте характера… вы можете судить о человеке. Итак, он вновь во Флориде и,  надо сказать, пользуется уважением и приязнью мистера Уиллиса, живет под его  крышей, ест за его столом; впрочем, этот колонист, тупой, злой и чувственный  деспот, как и все креолы, счел себя весьма щедрым, положив Давиду шестьсот  франков жалования. По истечении нескольких месяцев в поместье вспыхивает  страшная эпидемия тифа, заболевает и господин Уиллис, но вскоре выздоравливает  благодаря превосходному уходу Давида; из тридцати тяжело заболевших негров умирают  только двое. Мистер Уиллис приходит в восторг от услуг Давида и повышает его  жалованье до тысячи двухсот франков. Врач-негр чувствовал себя счастливейшим  человеком на свете, собратья смотрели на него как на провидение; в самом деле,  хотя и с большим трудом, он добился небольшого улучшения их участи и надеялся  достигнуть большего в будущем; а пока что он наставлял, утешал этих  обездоленных людей, призывал их к смирению, говорил им о боге, который  заботится как о неграх, так и о белых; о другом мире, в котором живут не  хозяева и рабы, а праведники и грешники; об иной жизни… жизни вечной, где рабы  уже не были скотом, вещью хозяев, где угнетенные на земле люди чувствовали бы  себя такими счастливыми, что молились за своих палачей… Что еще сказать вам?  Этим страдальцам, которые, в отличие от других людей, считали с горькой  радостью дни, которые приближают их к могиле, этим горемыкам, надеявшимся  только на небытие, Давид обещал вечную свободу, после чего цепи казались им  менее тяжкими, труд менее утомительным. Давид был их кумиром. Около года прошло  без особых изменений. Среди наиболее хорошеньких рабынь плантатора выделялась  метиска пятнадцати лет по имени Сесили. Мистеру Уиллису приглянулась эта  девушка; быть может, впервые в жизни деспот натолкнулся на отказ, на упорное  сопротивление. Сесили любила… любила Давида, который во время последней  эпидемии с редкой самоотверженностью лечил ее и спас от смерти; после выздоровления  девушка отдала Давиду первое целомудренное чувство, невольно уплатив ему таким  образом долг благодарности. Давид, как человек щепетильный, никому не говорил о  своем счастье: он ждал шестнадцатилетия Сесили, когда он сможет жениться на  ней.    

Ничего  не зная об этой любви, господин Уиллис величественно бросил платок хорошенькой  метиске; обливаясь слезами, девушка рассказала Давиду о грубых притязаниях  хозяина, от которого ей с трудом удалось вырваться. Негр успокоил ее и тут же  попросил руки Сесили у мистера Уиллиса.    

– Черт  возьми! Я боюсь строить догадки об ответе американского султана… Он отказал?    

– Отказал.  По его словам, эта девушка была ему по вкусу; за всю жизнь он ни разу не  встречал пренебрежения со стороны рабыни. Он желает ее и своего добьется. Давид  найдет себе другую любовницу или жену. В поместье имеется десять мулаток или  метисок таких же хорошеньких, как Сесили. Давид заговорил о своей давнишней  любви, разделенной девушкой; плантатор пожал плечами. Давид стал настаивать.  Все было напрасно. Хозяин нагло сказал ему, что было бы дурным примером для  остальных рабов, если бы он спасовал перед Сесили, и что такой пример он не  даст им ради прихоти Давида. Последний стал его умолять, хозяин вышел из терпения;  краснея при мысли о своем унижении, Давид заговорил решительным тоном о своих  услугах и о своем бескорыстии, ибо получаемое им скромное жалованье уже не  удовлетворяло его. Разгневанный мистер Уиллис презрительно ответил, что с ним и  так слишком хорошо обращаются, ибо он был и остается рабом. При этих словах  возмущение Давида вырвалось наружу. Впервые он заговорил как человек,  осознавший свои права благодаря восьми годам, проведенным во Франции.  Взбешенный хозяин обозвал его бунтовщиком и пригрозил заковать в цепи. Давид  произнес несколько горьких и резких слов… Два часа спустя он был привязан к  столбу, исхлестан плетью, тогда как на его глазах рабы тащили Сесили в сераль  плантатора.    

– Вел  себя этот плантатор глупо и безобразно… Что за бессмысленная жестокость!..  Ведь, в конце концов, он нуждался в услугах доктора…    

– Да  как еще нуждался!.. Ярость, в которую он пришел, и состояние опьянения, ибо  этот зверь напивался каждый вечер, вызвали у него сильнейшую лихорадку,  симптомы которой появились почти сразу, как это свойственно такого рода  заболеваниям. Плантатору пришлось лечь в постель с очень высокой температурой.  Он срочно вызывает городского врача, но из-за дальности расстояния тот может  приехать лишь через полтора суток.    

– Право,  этот случай словно ниспослан богом… Трагическое положение этого человека было  им вполне заслужено…    

– Состояние  больного быстро ухудшилось… Один Давид мог спасти колониста; но Уиллис,  недоверчивый, как все подлецы, был уверен, что негр из мести отравит его  какой-нибудь микстурой… ибо Давид был не только избит, но и брошен в темницу.  Наконец, испуганный резким ухудшением болезни, сломленный страданиями, Уиллис  подумал, что ему так и этак крышка и что можно, пожалуй, сделать ставку на  благородство своего раба; после мучительных колебаний Уиллис приказал снять  цепи с Давида.    

– И  Давид спас плантатора?    

– Пять  дней и пять ночей он ухаживал за ним, как за родным отцом, шаг за шагом заставляя  отступать болезнь с умением и искусством, достойным удивления; в конце концов  он победил лихорадку, к глубокому удивлению вызванного из города врача, который  прибыл лишь на второй день.    

– Но  что же сделал колонист, когда поправился?    

– Он  не пожелал краснеть перед рабом, постоянно унижавшим его своим поразительным  благородством, и ценою огромной жертвы заменил его вызванным из города врачом,  а Давид был снова отправлен в карцер.    

– Какой  ужас! Но это не удивляет меня: Давид был бы живым укором для этого человека.    

– К  тому же бесчеловечный поступок колониста был продиктован не только местью и ревностью.  Чернокожие рабы господина Уиллиса преклонялись, благоговели перед Давидом: он  был для них целителем души и тела. Они знали, как самоотверженно ухаживал Давид  за хозяином во время его болезни… И, чудом стряхнув с себя отупляющее  равнодушие, в которое рабство погружает человека, эти несчастные громогласно  высказали свое возмущение или, точнее, горе, когда на их глазах Давида избили  плетью. Господину Уиллису почудились в их недовольстве зачатки бунта,  вызванного пагубным влиянием Давида. Он подумал, что впоследствии Давид может  стать во главе рабов, чтобы отомстить хозяину за его вопиющую неблагодарность…  Эти вздорные страхи послужили причиной новых притеснений, направленных против  Давида, дабы помешать его злокозненным планам.    

– Даже  с точки зрения безжалостного произвола такое поведение кажется мне менее абсурдным…  Но что за нравы!    

– Вскоре  после этих событий мы прибываем в Америку. Монсеньор зафрахтовал датский бриг  на острове Сент-Томас; и, плывя вдоль американского побережья, мы посещали  инкогнито все поместья, бросавшиеся нам в глаза. Мы были великолепно приняты  господином Уиллисом. Вечером, на следующий день после нашего прибытия, господин  Уиллис, возбужденный выпитым вином, рассказал нам с циничным бахвальством  историю Давида и Сесили, сопровождая свой рассказ омерзительными шутками; я  забыл вам сказать, что он велел посадить в темницу и эту несчастную девушку,  чтобы наказать ее за пренебрежительное к нему отношение. Выслушав этот гнусный  рассказ, его высочество подумал, что Уиллис прихвастнул спьяну… Тот был действительно  пьян, но не солгал. Чтобы рассеять недоверие своего гостя, колонист встал из-за  стола, приказал одному из рабов взять фонарь и провести нас в карцер Давида.    

– И  что же?    

– За  всю свою жизнь я не видел более душераздирающего зрелища. Бледные, истощенные,  полуголые, покрытые ранами Давид и несчастная девушка, прикованные цепью к  стене в разных концах темницы, походили на привидения. Осветивший помещение  фонарь придавал этому зрелищу еще более зловещий характер. При нашем появлении  Давид ничего не сказал; его взгляд поражал своей пугающей неподвижностью.  Колонист обратился к нему с жестокой иронией: «Как поживаешь, доктор?.. Ты ведь  человек ученый! Так попробуй спасти самого себя!..»    

Негр  ответил лишь одним словом и одним жестом, исполненным благородства и величия;  он медленно поднял указательный палец к потолку и, не смотря на колониста,  произнес торжественно: «Бог!»    

И умолк.    

«Бог? –  подхватил колонист, расхохотавшись. – Так скажи своему богу, чтобы он  вырвал тебя из моих рук! Пусть попробует!»    

Затем  Уиллис, рассудок которого помутился от гнева и вина показал кулак небу и кощунственно  воскликнул:    

«Да, я  бросаю вызов богу; пусть попробует отнять у меня этих рабов до их смерти. Если  он этого не сделает, я перестану верить в его существование».    

– Какой  идиот, какой безумец!    

Вызов  это возбудил в нас глубокое отвращение… Монсеньор не произнес ни единого слова.  Мы вышли из темницы… Она находилась, как и жилище колониста, у самого моря. Мы  возвращаемся на бриг, стоящий на якоре у побережья. В час ночи, когда все в  доме спали глубоким сном, монсеньор сходит на берег с восемью хорошо  вооруженными матросами, направляется прямо к темнице, взламывает ее дверь и  похищает Давида и Сесили. Обе жертвы колониста перенесены на борт брига; все  сошло хорошо, и наша экспедиция осталась незамеченной; затем мы с монсеньером  идем к плантатору.    

Странное  поведение! Эти люди измываются над своими рабами и не принимают против них  никаких мер предосторожности: они спят с открытыми дверями и окнами. Мы  беспрепятственно входим в слабо освещенную ночником спальню, плантатор садится  в кровати, ничего не соображая, ибо мозг его еще затуманен винными парами.    

«Сегодня  вечером вы бросили вызов богу, не поверили, что он может отнять у вас двух рабов  до их смерти. Он отнимает их у вас, – проговорил монсеньор. Затем, взяв у  меня из рук мешок с двадцатью пятью тысячами золотых франков, он бросил его на  кровать колониста. – Эти деньги вознаградят вас за убыток от потери двух  рабов. Вашему насилию, которое убивает, я противопоставлю насилие, которое  спасает. Бог нас рассудит!» Тут мы ушли, оставив господина Уиллиса  растерянного, неподвижного, он, очевидно, считал, что все это ему приснилось. Несколько  минут спустя мы поднялись на бриг и подняли паруса.    

– Мне  кажется, дорогой Мэрф, что его высочество слишком щедро расплатился с этим  негодяем за потерю рабов; ибо, в сущности, Давид уже не принадлежал ему.    

– Мы  приблизительно подсчитали стоимость обучения Давида в течение восьми лет и  утроили цену Сесили против цены обычной рабыни. Я знаю, наше поведение было  противозаконно; но если бы вы только видели, в каком ужасном состоянии были эти  несчастные люди, находившиеся на грани смерти, если бы слышали кощунственный  вызов, брошенный богу колонистом, опьяневшим от вина и жестокости, вы поняли  бы, что монсеньор, по его словам, пожелал в этом случае «сыграть роль  провидения».    

– Вероятно,  Давид женился на Сесили по приезде в Европу?    

– Да,  их бракосочетание, обещавшее столько счастья жениху и невесте, состоялось в дворцовом  храме монсеньора; но, заняв в силу необычайного стечения обстоятельств  положение, о котором она даже не могла мечтать, Сесили позабыла все, что Давид  выстрадал из-за нее и что она сама выстрадала из-за него. В этом новом для нее  мире ей стало стыдно, что муж у нее черный; вскоре Сесили, соблазненная неким  развратником, совершила свой первый проступок. Можно было подумать, что ее  врожденная порочность, дремавшая до поры до времени, ждала лишь этого толчка,  чтобы пробудиться с невероятной силой. Вам известно остальное – ее похождения и  вызванный ими скандал. После двух лет брака Давид, который слепо верил жене и  так же слепо любил ее, узнал об ее изменах; для него это было словно гром среди  ясного неба.    

– Говорят,  он хотел убить жену?    

– Да,  но благодаря настояниям монсеньора он согласился на ее пожизненное заточение в  крепости. И вот эту темницу монсеньор только что распахнул перед ней… как к  вашему, так и к моему удивлению, дорогой барон.    

– Откровенно  говоря, решение монсеньора тем более поражает меня, что начальник крепости  много раз предупреждал его высочество, что справиться с этой женщиной  невозможно; ничто не могло укротить ее необузданный, закоренелый в пороках  нрав; и несмотря на это, монсеньор настойчиво вызывает ее сюда. По какой  причине? С какой целью?    

– Я  этого не знаю, как и вы, дорогой барон. Но время идет, а его высочество желает,  чтобы почта была отправлена как можно скорее в Герольштейн.    

– Еще  один вопрос: скажите, дорогой Мэрф, ваше американское приключение не имело последствий?  Ведь этот поступок его высочества столь же сомнителен и противозаконен, как и  наказание Грамотея.    

– Оно  и не могло их иметь. На бриге был датский флаг, а инкогнито его высочества соблюдалось  строжайшим образом; все считали нас англичанами. И если бы господин Уиллис  посмел жаловаться, к кому бы он обратился со своими претензиями? В самом деле,  монсеньор сам нам говорил, да и его врач записал это в медицинском заключении,  что оба раба не прожили бы и недели в этой страшной темнице. Потребовался очень  длительный уход, чтобы спасти Сесили от почти неизбежной смерти. Наконец оба  они были возвращены к жизни. С тех пор Давид состоит врачом его высочества и  безгранично предан ему.    

– Итак,  дорогой Мэрф, до вечера!    

– До  вечера?    

– Разве  вы забыли, что в посольстве *** сегодня грандиозный бал и что его высочество  должен быть на нем.    

– Вы  правы, я вечно забываю, что в отсутствие полковника Варнера и графа фон  Харнейма я исполняю функции камергера и адъютанта.    

– Кстати,  о графе и полковнике… когда они приедут сюда? Скоро ли закончат свои дела?    

– Как  вам известно, монсеньор держит их в отдалении, чтобы пользоваться одиночеством  и свободой. Что касается поручений, которые он им дал, дабы вежливо отделаться  от обоих, послав одного в Авиньон, а другого в Страсбург, я расскажу вам об  этом, когда у нас с вами будет мрачное настроение; готов побиться об заклад,  что самый угрюмый ипохондрик разразится смехом не только при моем рассказе, но  и при чтении некоторых депеш этих достойных джентльменов, которые вполне  серьезно относятся к своим так называемым поручениям.    

– По  правде говоря, я никогда не мог понять, почему его высочество приблизил полковника  и графа к своей особе.    

– Как,  разве полковник Варнер не является законченным типом военного? Во всем Германском  союзе вы не найдете человека такого роста, с такими великолепными усами и более  воинственным видом! И когда он разодет, напыщен, подтянут, затянут, украшен  султаном, трудно встретить более победоносное, блистательное, гордое и  красивое… животное.    

– Что  правда, то правда; но как раз эта внешность мешает ему казаться чрезмерно  умным.    

– Так  вот, монсеньор считает, что благодаря полковнику он привык выносить самых надоедливых  людей. Перед скучнейшей аудиенцией он запирается на четверть часика с  полковником и выходит от него свежий, бодрый, готовый встретить лицом к лицу  олицетворенную скуку.    

– Так  же поступал римский солдат перед форсированным маршем: он надевал свинцовые  сандалии, дабы, сняв их, испытать облегчение и не чувствовать усталости.  Понимаю теперь всю полезность полковника. Ну а граф фон Харнейм?    

– Он  тоже весьма полезен монсеньору: постоянно слыша эту старую пустозвонную погремушку,  блестящую и громкую, видя этот надутый мыльный пузырь, великолепно разукрашенный,  но никчемный, который являет собой театральную и ребячливую сторону верховной  власти, монсеньор еще острее чувствует всю тщету этого бесплодного великолепия  и, в силу контраста, ему приходят при созерцании блистательного камергера самые  серьезные и плодотворные мысли.    

– Впрочем,  надо быть справедливым, дорогой Мэрф, при каком дворе вы найдете более совершенный  образец камергера? Кто знает лучше нашего милейшего фон Харнейма бесчисленные  правила и традиции этикета? Кто умеет носить с большим достоинством эмалевый  крест на шее и с большим величием золотой ключ на спине?    

– Кстати,  барон, по словам монсеньора, спина нашего камергера имеет особое выражение,  одновременно вымученное и возмущенное, на которое бывает больно смотреть, ибо,  о горе! именно на спине камергера сверкает символическое изображение его  звания; поэтому так и кажется, что достойному фон Харнейму все время хочется  повернуться к людям спиной, чтобы они сразу могли судить о его высоком ранге.    

– В  самом деле, граф постоянно размышляет над вопросом, из-за какой роковой причуды  ключ камергера красуется на его спине, и говорит вполне разумно, с чувством  гнева и боли: «Черт возьми! Ведь никто не открывает дверь спиной!»    

– Барон,  а наша почта, наша почта? – воскликнул Мэрф, указывая барону на часы.    

– Треклятый  болтун, это ваша вина, это вы заставляете меня говорить! Засвидетельствуйте,  пожалуйста, мое почтение его высочеству, – сказал барон фон Граун,  поспешно берясь за шляпу. – До вечера, дорогой Мэрф.    

– До  вечера, дорогой барон; я немного опоздаю; уверен, что монсеньор пожелает  сегодня же посетить таинственный дом на улице Тампль.    

 Глава VIII

  ДОМ НА УЛИЦЕ ТАМПЛЬ    

     

Дабы  пополнить сведения, полученные бароном фон Грауном о Певунье и о Жермене, сыне  Грамотея, Родольф решил побывать сперва на улице Тампль, а затем в нотариальной  конторе Жака Феррана и расспросить г-жу Серафен, экономку нотариуса, о семье  Лилии-Марии.    

В доме  на улице Тампль, где жил сначала Жермен, предстояло выведать у Хохотушки, где  теперь нашел приют этот молодой человек, – задача довольно трудная, ибо,  по всей вероятности, гризетка обещала своему дружку сохранить в тайне его новый  адрес.    

Сняв  комнату, некогда занимаемую Жерменом, Родольф не только продвинул бы свои поиски,  но и понаблюдал бы вблизи населяющих его жильцов.    

В день  затянувшейся беседы барона фон Грауна с Мэрфом Родольф отправился часа в три  пополудни на улицу Тампль; стояла унылая зимняя погода.    

Дом  этот, расположенный в центре густо населенного торгового квартала, ничем не выделялся  среди прочих зданий; первый этаж его был занят ликерщиком, дальше шли четыре  жилых этажа, а над ними помещались мансарды.    

Узкий,  сумрачный проход вел в маленький дворик или, точнее, в колодец, величиной в  пять-шесть квадратных футов, – смрадное вместилище всевозможных отбросов,  которые летели вниз со всех этажей, ибо на каждой лестничной площадке под  незастекленным духовым окном стояло помойное ведро.    

Внизу  сырой, темной лестницы красноватый огонек указывал на местонахождение привратницкой  с закоптелым потолком, ибо лампа горела даже днем в этом мрачном логовище, куда  мы последуем с вами вслед за Родольфом, одетым как коммивояжер в будний день.    

На нем  было пальто непонятного цвета, старая, потерявшая форму шляпа, красный галстук  и огромные допотопные галоши; в руке он нес зонтик, а чтобы выглядеть  убедительнее в своей роли, держал под мышкой большой сверток тканей.    

Он вошел  к привратнику, чтобы тот показал ему свободную комнату.    

Привратницкую  освещает кенкет, стоящий за своеобразным рефлектором – стеклянным шаром, наполненным  водой. В глубине комнаты видна кровать под пестрым лоскутным одеялом; слева  стоит ореховый комод, на мраморной доске которого расположены всевозможные безделушки:  маленький восковой Иоанн Креститель в белокуром парике и его белый барашек,  покрытые стеклянным колпаком, трещины которого заклеены полосками голубой  бумаги, два светильника из покрасневшего от времени накладного серебра, свечи в  которых заменены осыпанными блестками апельсинами, видимо, только что  преподнесенными привратнице на Новый год, две коробки – одна из разноцветной  соломы, другая – украшенная раковинами; от этих произведений искусства за  версту несет тюрьмой или каторгой.[79]  (Будем надеяться ради нравственности привратника с улицы Тампль, что этот  подарок не был преподнесен ему в знак искреннего уважения.)    

Наконец,  между этими коробками стоит под стеклянным колпаком от часов пара крошечных  сафьяновых сапожек, кукольных сапожек, искусно сшитых и отделанных.    

Этот  шедевр, как говорили в старину ремесленники, а также омерзительный запах множества  старых башмаков, в беспорядке выстроившихся вдоль стен, ясно говорят о том, что  здешний привратник шил новую обувь, пока не опустился до починки старой. Когда  Родольф отважился войти в этот вертеп, привратника заменяла его жена, г-жа  Пипле. Она сидела посреди комнаты и, казалось, внимательно слушала, как ворчит  на печурке (принятое в этой среде выражение) чугунок, в котором тушится к обеду  мясное рагу.    

Анри  Монье, этот французский Хогарт, так превосходно изобразил тип французской привратницы,  что попросим читателя, пожелавшего представить себе г-жу Пипле, вызвать в своей  памяти самую безобразную, морщинистую, прыщавую, неряшливую, злобную и ядовитую  из привратниц, которых обессмертил этот выдающийся художник.    

Мы  позволим себе добавить к этому «идеалу» одну-единственную характерную черту –  странную прическу в стиле императора Тита, а именно, некогда белокурый парик,  расцвеченный временем множеством желтоватых, коричневых и огненных тонов,  который венчал голову шестидесятилетней привратницы копной грубых, жестких,  спутанных волос.    

При виде  Родольфа привратница произнесла довольно неприветливо следующую сакраментальную  фразу:    

– Куда  вам?    

– Скажите,  сударыня, не в этом ли доме сдается комната с чуланом? – спросил Родольф с  ударением на слове сударыня, чтонемало польстило г-же Пипле.    

– На  четвертом этаже как раз сдается комната, но посмотреть ее нельзя… Альфред  вышел.    

– Это  ваш сын? А скоро он вернется?    

– Нет,  сударь, это мой муж!.. Почему бы Пипле не зваться Альфредом?    

– Без  сомнения, сударыня, это его право; но если вы разрешите, я подожду его. Мне хотелось  бы снять эту комнату: квартал и улица мне подходят; дом мне нравится, ибо, как  мне кажется, он содержится в образцовом порядке. Но прежде нежели осмотреть  комнату, мне хотелось бы знать, не согласитесь ли вы, сударыня, вести мое  хозяйство? Я всегда договариваюсь об этом с женами швейцаров.    

Это  предложение, высказанное в столь лестных выражениях (подумать только, жена швейцара!),  окончательно расположило г-жу Пипле в пользу Родольфа.    

– Конечно,  сударь… я согласна и почту это за честь для себя, – ответила г-жа  Пипле. – За шесть франков в месяц вы будете обихожены, как принц.    

– По  рукам, сударыня… ваше имя?    

– Помона-Фортюне-Анастази  Пипле.    

– Так  вот, госпожа Пипле, я согласен платить вам за услугу шесть франков в месяц.  Конечно, если комната мне подойдет… Какова ее цена?    

– Вместе  с чуланом сто пятьдесят франков, сударь, и ни лиарда меньше. Главный съемщик  такой сквалыга, что готов с вас шкуру содрать.    

– Как  его зовут?    

– Господин  Краснорукий.    

Это имя  и вызванные им воспоминания заставили вздрогнуть Родольфа.    

– Вы  говорите, госпожа Пипле, что фамилия главного съемщика Краснорукий?    

– Ну  да… Краснорукий.    

– А  где он живет?    

– На  Бобовой улице, дом номер тринадцать; кроме того, он имеет кабачок в низине на  Елисейских полях.    

Все  сомнения Родольфа рассеялись, это был тот самый человек… Такое совпадение показалось  ему знаменательным.    

– Но  если главный съемщик дома господин Краснорукий, то кто же владелец дома? –  спросил он.    

– Господин  Бурден, но я имею дело лишь с Красноруким.    

Желая  расположить к себе привратницу, Родольф продолжал:    

– Вот  что, милая госпожа Пипле, я немного устал да и промерз на улице… Зайдите, пожалуйста,  к ликерщику, что живет в вашем доме, и принесите мне бутылку черносмородиновой  наливки и два стакана… нет, три, ведь муж ваш скоро вернется.    

И он дал  сто су привратнице.    

– Что  это, сударь? Вы хотите, чтобы с первых же слов вас полюбили до обожания?! –  воскликнула привратница, прыщавый нос которой загорелся всеми цветами истинно  вакхического вожделения.    

– Да,  сударыня, я хочу быть обожаемым.    

– Это  мне по душе, но я принесу лишь два стакана, мы с Альфредом всегда пьем из  одного. Бедный мой дорогуша, он так падок до женщин!!!    

– Ступайте,  госпожа Пипле, мы подождем Альфреда.    

– А  что, если кто-нибудь придет?.. Вы постережете привратницкую?    

– Будьте  спокойны.    

Старуха  вышла.    

Оставшись  один, Родольф задумался о странном случае, который приблизил его к Краснорукому;  одно его удивляло: как мог Франсуа Жермен прожить целых три месяца в этом доме  до того, как его обнаружили сообщники Грамотея, тесно связанные с Красноруким?    

В эту  минуту в застекленную дверь привратницкой постучал почтальон и, приоткрыв ее,  протянул два письма.    

– С  вас три су! – буркнул он.    

– Шесть  су, ведь письма-то два, – сказал Родольф.    

– Одно  оплачено, – отвечал почтальон.    

Расплатившись,  Родольф бросил сперва рассеянный взгляд на письма, но затем они показались ему  достойными внимания.    

Одно,  адресованное г-же Пипле, было вложено в конверт из атласной бумаги, источавшей  запах дешевых духов. На его красной восковой печати выделялись буквы Ш. Р.,  увенчанные шлемом, которые опирались на усеянную звездами подставку креста  Почетного легиона; адрес был начертан твердой рукой. Геральдические притязания,  о которых свидетельствовали шлем и крест, заставили улыбнуться Родольфа и  подтвердили его догадку, что письмо это не от женщины.    

Но кто  же надушенный аристократический корреспондент г-жи Пипле?    

Другое  письмо на грубой, серой бумаге, запечатанное облаткой, было адресовано хирургу-дантисту  г-ну Брадаманти. Адрес на конверте, явно написанный измененным почерком,  состоял из одних заглавных букв.    

Было ли  это предчувствие, плод фантазии или факт, но письмо навеяло грустные мысли на  Родольфа. Он заметил, что несколько букв на адресе полустерты и бумага в этом  месте съежилась: здесь, видно, упала слеза.    

Вернулась  г-жа Пипле с бутылкой черносмородиновой наливки и двумя стаканами.    

– Я  замешкалась, правда, сударь? Но стоит войти в лавочку папаши Жозефа, как оттуда  нипочем не вырвешься. Старый шалун! Поверите ли, он позволяет себе вольные  шутки с такой пожилой женщиной, как я!    

– Черт  возьми! А что, если бы Альфред узнал!    

– И  не говорите, у меня кровь стынет в жилах, стоит только подумать об этом.  Альфред ревнив, как бедуин; а между тем папаша Жозеф отпускает свои шуточки только  смеха ради, промеж нас ровно ничего нет, все по-хорошему, по-честному.    

– Вот  два письма, их только что принес почтальон, – сказал Родольф.    

– Ах,  боже мой… извините, сударь… И вы уплатили?    

– Да.    

– Вы  очень любезны. В таком случае я вычту эти деньги из сдачи, которую вам  принесла… Сколько там?..    

– Три  су, – ответил Родольф, улыбаясь при мысли о странном способе расчета г-жи  Пипле.    

– Почему  три су… Вы, верно, заплатили шесть су, тут же два письма.    

– Я  мог бы злоупотребить вашим доверием, удержав с причитающейся мне сдачи шесть су  вместо трех, но я не способен на это, госпожа Пипле… Одно из двух писем  оплачено. Не хочу быть нескромным. И все же должен обратить ваше внимание на  то, что любовные записки вашего корреспондента очень хорошо пахнут.    

– Посмотрим,  что это такое, – проговорила привратница, беря конверт из атласной бумаги. –  Признаться… похоже на любовное письмо. Подумайте, сударь, любовное письмо! Вот  те на… Какой это шалопай осмелился?..    

– А  что, если бы Альфред был здесь, госпожа Пипле?    

– И  не говорите, я лишилась бы чувств в ваших объятиях.    

– Молчу,  молчу, госпожа Пипле!    

– Какая  же я дура!.. – сказала привратница, пожав плечами. – Знаю… знаю…  письмо от офицера… Ах, как я испугалась! Но это не помешает мне рассчитаться с  вами: итак, три су за одно из писем, да? Пятнадцать су за наливку и три су за  доставку обоих писем, итого восемнадцать су; восемнадцать плюс два – двадцать  су, прибавляем к двадцати су четыре франка, итого сто су. Счет дружбы не  портит.    

– А  вот еще двадцать су, госпожа Пипле; у вас такой замечательный способ сводить  счеты за выданные авансом деньги, что мне хочется поблагодарить вас за него.    

– Двадцать  су! Вы дарите мне двадцать су!.. Но за что же? – воскликнула г-жа Пипле, испуганная  и удивленная столь неслыханной щедростью.    

– Примите  эти деньги как часть задатка за комнату, если я ее сниму.    

– В  таком случае я согласна, но я предупрежу Альфреда.    

– Разумеется,  а вот и второе письмо: оно адресовано господину Сезару Брадаманти.    

– Да…  это зубодер с третьего этажа… Я положу конверт в письменный сапог.    

Родольфу  показалось, что он ослышался, но г-жа Пипле пресерьезно бросила письмо в старый  сапог с отворотами, висящий на стене.    

Родольф  с удивлением взглянул на нее.    

– Что  это? – сказал он. – Вы кладете письмо в…    

– Ну  да, сударь, я кладу его в письменный сапог. Таким манером ни одна записка не  потеряется; когда жильцы приходят домой, Альфред или я вытряхиваем сапог,  сортируем корреспонденцию и каждый получает свое любовное письмецо.    

– В  вашем доме все так хорошо устроено, что мне еще больше захотелось поселиться в  нем; этот сапог для писем особенно восхищает меня.    

– Бог  ты мой, все очень просто, – скромно сказала г-жа Пипле. – У Альфреда  остался старый непарный сапог, и мы почли за лучшее использовать его на благо  жильцов.    

С этими  словами привратница распечатала письмо, которое было ей адресовано; повернув  его и так и этак, она в замешательстве обратилась к Родольфу:    

– Обычно  Альфред читает мои письма вслух, я-то читать не умею; не могли бы вы, сударь…  быть для меня тем, чем бывает Альфред?    

– С  удовольствием, если дело касается этого письма, – ответил Родольф,  которому очень хотелось узнать, что представляет собой корреспондент г-жи  Пипле.    

     

«Завтра  в пятницу, в одиннадцать часов утра, хорошенько протопите камин в обеих  комнатах, протрите зеркала и снимите чехлы с мебели и, главное, не поцарапайте  позолоту, когда будете вытирать пыль.    

Если  я случайно задержусь и некая дама зайдет сюда с прогулки и спросит меня под  именем г-на Шарля, проводите ее в мою квартиру, ключ от которой возьмите с  собой и отдадите мне, когда я приду».    

     

Несмотря  на довольно неуклюже составленную записку, Родольф прекрасно понял суть дела и  спросил у привратницы:    

– А  кто занимает второй этаж?    

Старуха  приложила желтый морщинистый палец к своей отвислой губе.    

– Молчок…  это все любовные шашни, – ответила она с лукавым смешком.    

– Я  спрашиваю вас об этом, милая госпожа Пипле… ведь, прежде чем поселиться в доме…  хочется знать…    

– Понятно…  Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу, кто ты.    

– Я  как раз хотел привести эту пословицу.    

– Впрочем,  могу вам сообщить все, что об этом знаю, а знаю я не так уж много… Месяца  полтора тому назад пришел обойщик, осмотрел второй этаж, который как раз  пустовал, спросил его цену и на следующий день вернулся с красивым молодым  блондином: маленькие усики, крест Почетного легиона, хорошая белая рубашка.  Обращаясь к нему, обойщик говорил «ваше благородие».    

– Так,  значит, он военный?    

– Военный! –  сказала г-жа Пипле, пожимая плечами. – Полноте! С таким же успехом Альфред  мог бы выдавать себя за швейцара.    

– Так  кто же он?    

– Да  состоит кем-то при штабе городской полиции; обойщик величал его «благородием»  из подхалимства. Ведь и Альфреду льстит, когда его называют швейцаром. Наконец,  когда офицер (мы знаем его только под этим именем) все осмотрел, он сказал  обойщику: «Ладно, мне это подходит, повидайтесь с хозяином. И отделайте  комнаты». – «Да, ваше благородие…» И обойщик подписал с Красноруким  арендный договор на свое имя, уплатив ему за полгода вперед: видно, молодой  человек не хочет, чтобы знали, кто он такой. Тут же пришли рабочие, все  перевернули вверх дном, привезли диваны, шелковые занавески, зеркала в  позолоченных рамах, великолепную мебель; теперь на втором этаже стало так же  красиво, как в каком-нибудь кафе на бульварах! Не считая ковров, да таких  толстых, мягких, что ходишь по ним, точно по звериным шкурам… Когда все было  закончено, офицер пришел взглянуть, что получилось, и сказал Альфреду: «Не  возьметесь ли вы содержать в порядке эту квартиру, протапливать ее время от  времени и особенно к моему приходу, о котором я предупрежу вас письмом: бывать  здесь я буду не часто». – «Да, ваше благородие», – ответил ему  подлипала Альфред. «Скажите, сколько вы с меня возьмете?» – «Двадцать франков в  месяц, ваше благородие». – «Двадцать франков, полноте, вы шутите,  привратник!» И вот этот красавчик начинает торговаться, как какой-нибудь  сквалыга, и мытарить простой народ из-за паршивой пятифранковой монеты, хотя  только что выложил, не моргнув глазом, кучу денег за квартиру, в которой и  жить-то не будет! Наконец мы все-таки выжали из него двенадцать франков! Право,  тут поневоле взбеленишься! Грошовый офицеришка, чтоб тебе!.. Какая разница с  вами, сударь! – продолжала привратница, с приятной улыбкой обращаясь к  Родольфу. – Вы не выдаете себя за офицера, вид у вас самый неказистый, и  все же вы сразу договорились со мной о шести франках.    

– И  с тех пор этот молодой человек больше не появлялся?    

– Погодите,  самое забавное то, что дама здорово промариновала офицера. Он уже трижды  просил, как сегодня, протопить камины и прибрать комнаты в ожидании дамы.  Небось все глаза проглядел!    

– Никто  не явился?    

– Слушайте  дальше. В первый раз офицер пришел разодетый, что-то напевая сквозь зубы с  этаким победительным видом; он прождал добрых два часа… никого; когда он вновь  проходил мимо привратницкой, мы с Пипле ждали, чтобы взглянуть на его рожу и  посмеяться над ним. «Ваше благородие, – сказала я, – решительно никто  не приходил к вам, ни одна дама не спрашивала вас». – «Ладно, ладно!» –  пробурчал он и быстро зашагал прочь; вид у него был пристыженный, разъяренный,  и от злости он грыз ногти. Во второй раз посыльный приносит записку,  адресованную господину Шарлю; я заподозрила, что и на этот раз вышла осечка; мы  с Пипле как раз потешались над офицером, когда он появился. «Ваше  благородие, – говорю я и как заправский служака прикладываю руку к  парику, – вам письмо; видно, вам и сегодня придется бить отбой!» Он  смотрит на меня гордый, как Артабан, вскрывает письмо, читает его и краснеет  как рак; затем, стараясь не показать вида, что раздосадован, говорит нам: «Я  знал, что никто не придет, и зашел лишь для того, чтобы попросить вас получше  убирать помещение». Офицер лгал, хотел скрыть, что дамочка водит его за нос;  затем он ушел, поводя плечами и напевая сквозь зубы, но по всему было видно,  что он донельзя раздосадован, уж поверьте мне… Поделом тебе, поделом, грошовый  офицеришка! Пусть это послужит тебе уроком, когда вздумаешь выгадать на уборке  квартиры.    

– Ну  а в третий раз?    

– В  третий раз я подумала, что дело в шляпе. Офицер пришел расфуфыренный; глаза  прямо из орбит вылезали, таким он казался довольным и самоуверенным. Ничего не  скажешь, красивый молодой человек… прекрасно одетый и надушенный мускусом… Он  не шел, а словно летел на радостях. Берет свой ключ и говорит нам с видом  насмешливым и чванным: «Предупредите даму, что моя дверь против лестницы…» Хотя  мы и не рассчитывали на приезд дамы, но у нас с Пипле так разгорелось  любопытство, что мы вышли из привратницкой и стали у порога входной двери. На  этот раз у нашего дома остановилась синяя извозчичья карета с зашторенными окнами.  «Понятное дело, это она, – говорю я Альфреду. – Давай отойдем  немного, чтобы не вспугнуть ее». Извозчик отворяет дверцу кареты. Тут мы  увидели даму с муфтой на коленях; лицо ее было скрыто под черной вуалеткой и  носовым платком, который она прижимала ко рту; видимо, она плакала; но едва  подножка была опущена, дама, вместо того чтобы выйти, сказала несколько слов  удивленному кучеру, который захлопнул дверцу.    

– И  дама не вышла из экипажа?    

– Нет,  сударь, она забилась в угол и закрыла глаза руками. Я подбегаю к извозчику, который  уже влез на сиденье, и говорю ему: «Что это, приятель? Вы как будто  возвращаетесь?» – «Да», – отвечает он мне. «А куда?» – спрашиваю я. «Туда,  откуда приехал». – «А откуда вы приехали?» – «С угла улиц Святого Доминика  и Удачной Охоты».    

При этих  словах Родольф вздрогнул.    

Маркиз  д’Арвиль, один из лучших его друзей, находившийся ныне в состоянии глубокой  меланхолии, жил как раз на углу этих двух улиц.    

Неужели  эта женщина, шедшая навстречу своей погибели, была маркизой д’Арвиль? Подозревает  ли ее муж в измене? Измена жены была, вероятно, единственной причиной  снедавшего его отчаяния.    

Эти  догадки, сомнения не давали покоя Родольфу. Хотя он и бывал в обществе  ближайших друзей маркиза, но не видел там ни одного человека, напоминающего  красавца офицера. В конце концов, женщина, о которой шла речь, могла нанять  извозчика на углу этих улиц, хотя и жила в другом квартале, ничто не указывало  на то, что это была маркиза д’Арвиль. И все же смутны, тяжелые подозрения не  покидали Родольфа.    

Его  беспокойный, озабоченный вид не укрылся от привратницы.    

– В  чем дело, сударь? О чем задумались? – спросила она.    

– Не  могу понять, почему эта женщина, доехавшая до двери вашего дома… вдруг переменила  решение.    

– Что  поделаешь, сударь, мы, бедные женщины, так слабы, так боязливы: какая-нибудь  мысль, неожиданность, суеверие – все пугает нас, – сказала омерзительная  баба, скромно и стыдливо опуская глаза. – Мне кажется, вздумай я наставить  рога Альфреду, я долго не могла бы собраться с духом. Но со мной такого никогда  не было! Бедный мой дорогуша! Ни один мужчина на свете не может похвастать…    

– Охотно  верю, госпожа Пипле… Но эта молодая женщина…    

– Не  знаю, молода ли она; я видела только кончик ее носа. Знаю только, что она  приехала тайком и тайком же уехала. Если бы нам с Альфредом дали десять  франков, мы и то не были бы так довольны.    

– Почему?    

– Из-за  мины, которую должен был скорчить офицер; ей-богу, из-за одного этого можно  было бы лопнуть со смеху. Сначала мы больше часа заставили его потомиться,  помариноваться. После чего я поднялась к нему: на моих бедных больных ногах  были только мягкие туфли без каблука; подхожу к двери, она в двух шагах отсюда.  Толкнула ее, она скрипнула; на лестнице темно, как в печке, в передней квартиры  тоже темно. Как только я вошла, офицер сжимает меня в объятиях и говорит этаким  ласковым голосом: «Ангел мой, ангел мой, как поздно ты приехала!..»    

Несмотря  на обуревавшие его тягостные мысли, Родольф не мог удержаться от смеха, особенно  при взгляде на безобразный парик и на отвратительную морщинистую, прыщавую физиономию  героини этого нелепого недоразумения.    

– Хе-хе-хе,  ну и положение! – продолжала г-жа Пипле, хохоча, от чего ее лицо, сморщившись,  стало еще безобразнее. – Послушайте, что было дальше. Я ничего не отвечаю,  задерживаю дыхание и не мешаю офицеру обнимать меня; вдруг этот грубиян  вскрикивает и отталкивает меня, да еще с таким отвращением, словно дотронулся  до паука: «Но, черт побери, кто вы такая?» – «Это я, господин офицер, госпожа  Пипле, привратница, а потому вы должны убрать руки, не обнимать меня за талию,  не называть своим ангелом и не говорить, что я пришла слишком поздно. А что,  если бы Альфред видел все это?» – «Что вам здесь понадобилось?» – воскликнул он  в ярости. «Ваше благородие, только что на извозчике приехала дамочка». –  «Ну так проводите ее ко мне! Вы идиотка! Разве я не велел вам проводить ее ко  мне?» Я не прерываю его, а он все говорит, говорит. «Да, это правда, –  отвечаю я наконец. – Вы приказали проводить ее к вам». – «Ну, а вы?» –  «Дело в том, что дамочка…» – «Да отвечайте же!» – «Дело в том, что дамочка  уехала». – «Конечно, вы сказали или сделали какую-нибудь глупость!» –  вскричал он, все более кипятясь. «Нет, ваше благородие, дамочка не вышла из  кареты; когда извозчик открыл дверцу, она велела отвезти ее обратно». –  «Извозчик, верно, недалеко!» – воскликнул он, бросаясь к двери. «Как бы не так!  Она уехала больше часа назад», – отвечаю я. «Больше часа! Больше часа!  Почему же вы сразу не предупредили меня!» – вскричал он, трясясь от гнева. «Как  вам сказать… мы боялись вас расстроить, ведь вы опять не окупили своих  расходов». Вот тебе, щеголь, подумала я, теперь ты уж не скажешь, что тебе  тошнит от прикосновения ко мне. «Убирайтесь отсюда и перестаньте делать и  болтать глупости!» – в бешенстве проговорил он, расстегивая свой татарский  халат и бросая на пол шитый золотом бархатный греческий колпак… Красивый  колпак, ей-богу… А халат-то! От него глаза слепило, и офицер походил в нем на  светляка…    

– И  с тех пор ни он, ни эта дама не появлялись здесь?    

– Нет,  но подождите конца истории, – проговорила г-жа Пипле.    

 Глава IX

  ТРИ ЭТАЖА    

     

– А  конец этой истории, – продолжала г-жа Пипле, – вот какой: я мигом  сбегаю по лестнице, чтобы обо всем рассказать Альфреду. У нас в комнате как раз  собрались привратница из дома девятнадцать и торговка устрицами, она живет  рядом с ликерщиком; я рассказываю им о том, как офицер называл меня ангелом и  брал за талию. Что тут смеха было! Даже Альфред смеялся, хотя он и стал мелан…  да, меланхоликом, сам так говорит, после выходок этого чудища Кабриона…    

Родольф  удивленно взглянул на привратницу.    

– Да,  попозже, когда мы с вами еще крепче сдружимся, вы узнаете об этой истории. Тут,  несмотря на свою меланхолию, Альфред принимается звать меня «ангелом». В эту  минуту офицер выходит из своей квартиры и запирает ее на ключ; но, услышав наш  смех, он не решается пройти мимо привратницкой от страха перед нашими  насмешками. Мы мигом смекнули, в чем дело, и торговка устрицами принялась  кричать своим грубым голосом: «Пипле, как поздно ты пришел, мой ангел!» Тут  офицер возвращается обратно, с грохотом захлопывает дверь: по всему видно, что  он зол как черт… Даже кончик носа у него побелел… Затем он раз десять приоткрывал  дверь, слушал, остался ли народ в привратницкой.    

Мы все  еще были там, даже с места не двинулись. Видя, что нас не переждешь, он взял себя  в руки, мигом спустился с лестницы, бросил мне ключ, а торговка тем временем  повторяла: «Как поздно ты пришла, мой ангел!»    

– Но  офицер мог отказаться от ваших услуг.    

– Как  бы не так! Он не посмел бы. Он у нас в руках. Мы знаем, где живет его зазноба;  стоит ему нагрубить нам, мы выведем его шашни на чистую воду. Да и, кроме того,  за какие-то дрянные двенадцать франков никто не возьмется убирать его квартиру!  Ну, а если он найдет женщину со стороны, мы ее так допечем, что она жизни не  будет рада. Скаред несчастный! И поверите ли, сударь, он дошел в своей  мелочности до того, что проверяет, сколько поленьев мы сожгли в ожидании его  прихода. Он выскочка, разбогатевший проходимец. Голова у него вельможи, а сердце  проходимца; истратил деньги на одно, а на другом хочет сэкономить, вот и  скряжничает. Я не желаю ему зла, но уж очень забавно смотреть, как его милка  водит этого офицеришку за нос. Пари держу, что завтра повторится то же самое. Я  позову торговку устрицами, которая была с нами в тот раз: это ее позабавит.  Если дамочка придет, мы узнаем, брюнетка она или блондинка и смазливая ли у нее  рожица. Подумать только, что за простофиля ее муж! Умора, да и только! Не  правда ли, сударь? Но это уже дело самого бедняги рогоносца. Завтра мы наконец  увидим дамочку; и несмотря на ее вуалетку, ей придется низко-низко опустить  головку, чтобы мы не разглядели, какого цвета у нее глаза. Вот еще одна «дважды  потерявшая стыд», как говорят у меня на родине; она идет к мужчине и  притворяется, будто ей страшно. Но простите-извините, мне надо снять с огня  рагу. Слышу, оно само просится в рот. Сегодня у меня рубец, это немного  развеселит Альфреда; как говорит мой старый дорогуша, ради рубца он готов продать  Францию… свою прекрасную Францию!..    

В то  время, как г-жа Пипле занималась своими кулинарными делами, Родольф предавался  грустным размышлениям.    

Эта  молодая женщина (не важно, шла ли речь о маркизе д’Арвиль или о ком-нибудь другом),  конечно, долго колебалась, долго боролась с собой, прежде чем согласиться на  первое и на второе свидание, но спасительные укоры совести, наверно, помешали  ей сдержать свое роковое обещание.    

Наконец,  уступая необоримому влечению, она подъезжает в слезах, дрожа от страха, к порогу  этого дома; однако в ту самую минуту, когда несчастная готова навеки погубить  себя, в душе ее раздается голос долга, и она снова избегает бесчестья.    

Но ради  кого пренебрегает она стыдом и опасностями?    

Родольф  знал свет и человеческое сердце; он довольно верно определил характер офицера  по нескольким штрихам, грубо, наивно приведенным привратницей.    

По-видимому,  этот человек был настолько глуп и тщеславен, что кичился своим ничтожным, с  военной точки зрения, чином, и настолько лишен такта, что не подумал скрыть  свою особу под непроницаемым инкогнито, дабы окружить глубокой тайной поступки  женщины, которая всем рисковала ради него; и, наконец, до того туп и жаден, что  из-за нескольких луидоров подверг свою любовницу наглым гнусным насмешкам  обитателей этого дома!    

Итак,  завтра эта молодая женщина приедет, трепещущая, потерянная, на свиданье, влекомая  роковым соблазном, сознавая всю величину совершаемого проступка и не имея иной  поддержки среди обуревающего ее сомнения, кроме слепой веры в скромность,  порядочность избранника своего сердца, которому она отдает больше нежели жизнь;  и кроме того, ей предстоит преодолеть наглое любопытство нескольких мерзавцев,  а может быть, и услышать их грязные шутки.    

Какой  стыд. Какой жестокий урок, какое откровение для сбившейся с пути женщины, которая  жила до тех пор лишь среди самых пленительных, поэтичных иллюзий любви!    

А  мужчина, ради которого она рискует бесчестьем, пренебрегает опасностями, будет  ли он хотя бы тронут теми мучительными тревогами, которые она переносит из-за  него?    

Нет…    

Бедная  женщина! Слепая страсть в последний раз увлекает ее на край пропасти. Мужественным  усилием воли она снова спасает свою добродетель. Что почувствует ее герой,  подумав об этой тягостной, об этой святой борьбе?    

Он  почувствует досаду, злобу, гнев при мысли, что трижды напрасно потревожил себя  и что его дурацкому чванству нанесен серьезный ущерб в глазах… привратника.    

Наконец,  последний штрих его неслыханно грубого поведения: для первого свидания человек  этот говорит и одевается так, что он должен вызвать растерянность, замешательство  у женщины, и без того подавленной смятением и стыдом!    

«О, –  думал Родольф, – какой бы страшный урок был бы преподан этой женщине  (надеюсь, мне незнакомой), если бы она услышала, в каких мерзких выражениях  говорилось здесь о ее поведении, несомненно, преступном, но которое стоило ей  стольких слез, опасений и таких жгучих угрызений совести!»    

И,  представив себе, что героиней этой печальной истории могла быть маркиза  д’Арвиль, Родольф задумался о том, в силу какого ослепления, какого рока она  могла предпочесть г-ну д’Арвилю, молодому, умному, преданному, щедрому и,  главное, нежно ее любящему, этого недалекого, скупого, заядлого эгоиста?  Неужели она влюбилась во внешность офицера, как говорят, очень красивого?    

Однако  Родольф знал г-жу д’Арвиль как женщину со вкусом, сердечную, умную, с возвышенным  характером и незапятнанной репутацией. Где она познакомилась с этим человеком?  Родольф довольно часто бывал в ее доме и не мог припомнить, чтобы ему  доводилось встречать там молодого человека, похожего на этого военного. По  зрелом размышлении он почти убедил себя, что речь шла не о маркизе.    

Госпожа  Пипле, закончив свои кулинарные хлопоты, снова подошла к Родольфу.    

– Кто  живет на третьем этаже? – спросил он.    

– Мамаша  Бюрет, редкостная гадалка. Она читает по вашей руке как по открытой книге. У  нее бывают очень приличные люди с просьбой погадать им… Она загребает большущие  деньги. Дак тому же гадание не единственное ее ремесло.    

– Чем  же она еще занимается?    

– У  нее на дому имеется, так сказать, ссудная касса.    

– Что  такое?    

– Я  говорю вам об этом, потому что вы еще молодой человек, а такая касса может  побудить снять у нас комнату.    

– Почему?    

– Скоро  масленица, на улицах появятся ряженые: пьеро и пьеретты, грузчики, турки, дикари;  в эти дни даже зажиточные люди бывают стеснены в деньгах… Подумайте, как удобно  найти выход из положения в своем же доме, вместо того чтобы бежать к «моей  тетушке», что гораздо унизительнее, ведь от правительства такого шага не  скроешь.    

– К  вашей тетушке? Значит, она ссужает деньги под залог?    

– Неужели  вы этого не знаете?.. Полноте, шутник этакий!.. Не прикидывайтесь простаком!    

– Я  вовсе не прикидываюсь простаком! Почему вы так думаете, госпожа Пипле?    

– Спрашиваете,  дает ли «моя тетушка» деньги под залог.    

– Потому  что…    

– Потому  что все люди, вышедшие из детского возраста, знают, что сходить к «моей тетушке»  значит отнести что-нибудь в ссудную кассу.    

– А  понимаю… жилица с третьего этажа тоже ссужает деньги под залог.    

– Ну  и притворщик! Конечно, и гораздо дешевле, чем в большой кассе. Да и, кроме того,  иметь с ней дело очень просто… Вы не обременены кучей бумаг, расписок, цифр…  ничего такого вам не требуется. Возьмем такой пример: вы приносите мамаше Бюрет  рубашку, которая стоит три франка, она дает вам на руки десять су, через неделю  вы уплачиваете ей двадцать су, в противном случае ваша рубашка остается у нее.  Это же проще простого, правда? Расчет идет в круглых цифрах! Ребенок и тот  поймет это.    

– В  самом деле, все очень просто; но я полагал, что давать деньги под залог  запрещено законом.    

– Ха!  ха! ха! – громко расхохоталась г-жа Пипле. – Вы что, недавно из  деревни приехали, молодой человек?.. Простите, я разговариваю с вами так, как  если бы была вашей матерью.    

– Вы  очень добры.    

– Понятное  дело, запрещено; но если бы люди делали только то, что дозволено, многим  пришлось бы потуже затянуть пояс. Мамаша Бюрет ничего не записывает, не дает  никаких квитанций, против нее нет улик, и ей плевать на полицию. Вы бы  посмотрели, чего только ей не приносят, можно животики надорвать! Я видела, что  она ссужала деньги под залог серого попугая, который ругался как одержимый,  негодник эдакий!    

– Под  залог попугая? Сколько же он стоил?    

– Погодите…  Его здесь все знают: это попугай госпожи Эрбело, вдовы почтальона, которая  живет неподалеку отсюда, на улице Сент-Авуа; она дорожит им больше жизни;  мамаша Бюрет говорит ей: «Я вам ссужу десять франков под вашу птицу, но если  через неделю, в полдень, я не получу своих двадцати франков…»    

– Десяти  франков…    

– Вместе  с процентами выходило ровно двадцать франков плюс расходы на кормежку, –  «я дам Жако несколько листиков петрушки, приправленных мышьяком». Можете не  сомневаться, она прекрасно знает своих клиентов. Ровно через неделю напуганная  госпожа Эрбело принесла требуемые двадцать франков и получила обратно свою  противную птицу, которая с утра до ночи выкрикивала ругательства. Да такие, что  они заставляют краснеть Альфреда, человека донельзя стыдливого. Оно и понятно:  его отец был священником… а в революцию, знаете… иные священники женились на  монахинях.    

– Полагаю,  у мамаши Бюрет нет другого ремесла?    

– Другого  нет, если хотите. Не знаю только, чем они иной раз занимаются с одноглазой по  прозвищу Сычиха, запершись в комнатушке, куда никто не входит, за исключением  Краснорукого.    

Родольф  в изумлении взглянул на привратницу.    

Последняя  по-своему объяснила удивление своего будущего жильца.    

– Странное  прозвище, правда?    

– Да…  И эта женщина часто сюда приходит?    

– Она  не появлялась полтора месяца; но позавчера мы видели ее, она стала немного прихрамывать.    

– Чем  же она занимается со здешней гадалкой?    

– Чего  не знаю, того не знаю. Видела только, что в комнатушку, о которой я вам  говорила, Сычиха входит не иначе как с господином Красноруким и с мамашей  Бюрет; я заметила также, что в эти дни одноглазая что-то приносит в своей  корзине, а господин Краснорукий прячет какой-то сверток под плащом, но обратно  они ничего не выносят.    

– А  что может быть в этих свертках?    

– Кто  его знает, но из всего этого они приготовляют какое-то зелье, так как на  лестнице чувствуется запах серы, угля и расплавленного олова; а потом слышишь,  что у них в комнате что-то пыхтит, пыхтит, пыхтит… словно кузнечные мехи. Ясное  дело, мамаша Бюрет либо ворожит, либо колдовством занимается… Так говорит, по  крайней мере, жилец с четвертого этажа, господин Сезар Брадаманти. Ну и тип, я вам  доложу! Я называю его типом, по-настоящему же он итальянец, хоть и говорит  по-французски, как мы с вами, только с сильным акцентом. Главное, он очень  ученый: всякие лекарственные растения знает и зубы умеет рвать, и делает это не  за деньги, а чтобы заслужить уважение людей. Скажем, у вас есть шесть гнилых  зубов, он вырвет вам пять задаром, а плату возьмет лишь за шестой, сам об этом  говорит встречным и поперечным. И не его это вина, если у вас нет шестого  испорченного зуба.    

– Как  это великодушно с его стороны!    

– Кроме  того, он торгует превосходной водой: она помогает при выпадении волос, вылечивает  глазные болезни, мозоли на ногах, расстройство желудка и уничтожает крыс лучше  всякого мышьяка.    

– И  этой же водой он лечит расстройство желудка?    

– Да.    

– И  ею же убивает крыс?    

– Да,  всех до единой, потому что лекарство, полезное человеку, бывает вредно  животным.    

– Вы  правы, госпожа Пипле, я не подумал об этом.    

– А  вода эта очень хороша, ведь она настояна на травах, которые господин Брадаманти  собрал в горах Ливана, там, где живут люди, похожие на американцев; оттуда он  вывез и своего злющего коня, белого с коричневатыми пятнами. Знаете, когда  господин Сезар Брадаманти, одетый в красный костюм с желтыми отворотами и в  шляпе с пером, сидит в седле, стоит раскошелиться, чтобы взглянуть на него. Не  в обиду будь ему сказано, он походит тогда со своей рыжей бородой на Иуду  Искариота. Месяц тому назад он нанял Хромулю, сына господина Краснорукого, и  одел его на манер трубадура: черная шапочка, белый воротничок и абрикосовая  курточка; мальчишка бьет в барабан возле господина Сезара, чтобы привлечь к  нему клиентов. И кроме того, ухаживает за пятнистым конем дантиста.    

– По-моему,  сын вашего главного съемщика занимает весьма скромную должность.    

– Отец  говорит, что мальчишка должен узнать почем фунт лиха, иначе он кончит жизнь на  эшафоте. В самом деле Хромуля хитер, как обезьяна… и злюка при этом. Он не одну  шутку сыграл с бедным господином Сезаром, честнейшим из людей. Подумайте  только, он вылечил Альфреда от ревматизма, после чего мы оба питаем к нему  слабость. А некоторые зловредные люди утверждают, сударь… но нет, от таких слов  волосы встают дыбом. Альфред говорит, что, если это правда, дело могло бы  обернуться каторгой.    

– Скажите  же, в чем тут дело?    

– Не  смею, язык не повернется.    

– Ну  так забудем об этом.    

– Видите  ли, честное слово, сказать такое молодому человеку…    

– Не  будем говорить об этом, госпожа Пипле.    

– Но  поскольку вы будете жить в нашем доме, лучше предупредить вас об этих сплетнях.  Ведь вы можете зайти к господину Брадаманти, подружиться с ним, а стоит вам  поверить таким слухам, и они помешают вашему знакомству.    

– Говорите,  я слушаю.    

– Болтают,  что когда… девушке случится сделать глупость… понимаете? И она боится последствий…    

– И  что же?    

– Право  не смею.    

– Ну  же!..    

– Нет,  к тому же это глупости…    

– Скажите  все-таки.    

– Враки.    

– Скажите,  какие именно?    

– Это  говорят люди, завидующие пятнистому коню господина Сезара.    

– Отлично,  но что же они говорят, в конце концов?    

– Язык  не поворачивается.    

– Но  какое может быть отношение между девушкой, сделавшей глупость, и шарлатаном?    

– Я  не говорю, что это правда!    

– Но,  ради бога, в чем тут дело? – воскликнул Родольф, выведенный из терпения  странными недомолвками г-жи Пипле.    

– Послушайте,  молодой человек, – продолжала привратница торжественным тоном, –  дайте мне честное слово, что никогда, никому не повторите моих слов!    

– Прежде  чем дать вам такую клятву, я должен знать, в чем дело.    

– Если  я расскажу вам об этом, то не из-за шести франков, которые вы мне обещали, не  из-за черносмородиновой настойки…    

– Хорошо,  хорошо.    

– А  только из-за доверия, которое вы мне внушаете.    

– Пусть  так.    

– И  чтобы оказать услугу этому бедному господину Брадаманти, оправдать его в ваших  глазах.    

– Ваши  намерения превосходны, не сомневаюсь, итак…    

– Ну  вот, опять у меня язык не поворачивается. Знаете, я вам скажу это на ушко, мне  будет не так стыдно… Подумать только, какой я ребенок, а?    

И  старуха шепотом сказала несколько слов Родольфу, который вздрогнул от  омерзения.    

– Но  это ужасно! – воскликнул он, невольно вскакивая на ноги и чуть ли не со  страхом смотря вокруг себя, словно этот дом был проклят. – Боже мой, боже  мой! – прошептал он в горестном недоумении. – Так, значит, такие  чудовищные преступления возможны! И эта омерзительная старуха чуть ли не  равнодушно отнеслась к сделанному ею гнусному признанию.    

Привратница,  продолжавшая заниматься хозяйством, не услышала этих слов Родольфа.    

– Такие  пакости могут говорить лишь злостные сплетники, – проговорила она. –  Как они смеют чернить человека, вылечившего Альфреда от ревматизма, привезшего  из Ливана пятнистую лошадь, бесплатно удаляющего пять зубов из шести, имеющего  аттестаты со всей Европы, который день в день вносит квартирную плату? Ей-богу,  лучше умереть, чем поверить подобным россказням!    

В то  время как г-жа Пипле кипела негодованием против клеветников шарлатана, Родольф  вспомнил письмо, адресованное этому человеку, которое было написано на толстой  бумаге, измененным почерком, со слезами слез, размывших иные буквы.    

Родольф  почувствовал драму в этих слезах, в этом таинственном послании.    

Страшную  драму.    

Предчувствие  подсказало ему, что жуткие слухи, ходившие об итальянце, не лишены основания.    

– А  вот и Альфред, – вскричала привратница, – он скажет вам, как и я, что  только злые языки могут обвинять во всяких ужасах этого бедного господина  Сезара Брадаманти, который вылечил его от ревматизма.    

 Глава Х

  ГОСПОДИН ПИПЛЕ    

     

Считаем  нужным напомнить читателю, что все, эти факты относятся к 1838 году…    

     

Господин  Пипле вошел в привратницкую с видом серьезным, осанистым; у этого человека, лет  шестидесяти от роду, был огромный нос, внушительная полнота, большое лицо,  вылепленное и раскрашенное в роде нюрнбергских щелкунчиков. Над этим странным и  неподвижным лицом возвышался расширяющийся кверху широкополый и порыжевший от  старости цилиндр.    

На  Альфреде, не расстававшемся с этой шляпой так же, как его жена не расставалась  со своим причудливым париком, был старый зеленый костюм с длинными полами и  словно свинцовыми отворотами, ибо они лоснились от грязи. Несмотря на цилиндр и  зеленый костюм, не лишенный парадности, он не снял скромной эмблемы своего  ремесла – кожаного фартука, рыжеватый треугольник которого выделялся на фоне  жилета, такого же пестрого, как лоскутное одеяло г-жи Пипле.    

Привратник  довольно приветливо раскланялся с Родольфом, но, увы, улыбка его была преисполнена  горечи. Кроме того, в ней сквозила та глубокая меланхолия, о которой говорила Родольфу  г-жа Пипле.    

– Альфред,  этот господин хочет снять комнату с чуланом на пятом этаже, – сказала г-жа  Пипле, представляя Родольфа своему мужу, – и мы ждали тебя, чтобы вместе  распить по стаканчику черносмородиновой наливки, которую он заказал.    

Эта  любезность сразу расположила г-на Пипле к Родольфу: он поднес руку к своей  шляпе и произнес голосом, достойным певчего из кафедрального собора:    

– Уверен,  сударь, мы ублаготворим вас как привратники, а вы ублаготворите нас как жилец:  ведь кто на кого похож, тот с тем и схож. Если только, – с тревогой  добавил г-н Пипле, – вы не художник.    

– Нет,  я коммивояжер.    

– В  таком случае, сударь, разрешите засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.  Я счастлив, что природа не создала вас художником – все они исчадья ада!    

– Художники  – исчадья ада? – переспросил Родольф.    

Вместо  ответа господин Пипле поднял руку к потолку и издал нечто вроде негодующего  стенания.    

– Именно  художники отравили жизнь Альфреду. Это они вызвали у него меланхолию, о которой  я вам говорила, – тихо сказала г-жа Пипле Родольфу.    

И  продолжала громче ласковым тоном:    

– Полно,  Альфред, будь благоразумен, не думай об этих повесах… иначе ты вконец расстроишься  и не станешь обедать.    

– Нет,  я возьму себя в руки и буду благоразумен, – ответил г-н Пипле с печальным  достоинством человека, смирившегося со своей участью. – Некий художник  сделал мне много зла: он был моим преследователем, моим палачом, но теперь я  презираю его. Поверьте, сударь, – продолжал он, повернувшись лицом к  Родольфу, – художники – хуже чумы: они пачкают, разрушают дома.    

– У  вас снимал комнату художник?    

– Увы,  сударь, был у нас один такой! – с горечью молвил г-н Пипле. – Звали  его Кабрионом!    

При этом  воспоминании привратник судорожно сжал кулаки, несмотря на свою кажущуюся  сдержанность.    

– Не  он ли был последним жильцом комнаты, которую я собираюсь снять? – спросил  Родольф.    

– Нет,  нет, последний был славным парнем по имени Жермен, а до него ее занимал Кабрион.  Можете мне поверить, сударь, до того, как этот Кабрион съехал с квартиры, он  чуть не довел меня до болезни, до сумасшествия.    

– Неужели  вы так сожалели об его отъезде? – спросил Родольф.    

– Сожалеть  о Кабрионе! – изумленно воскликнул привратник. – Сожалеть о Кабрионе!  Представьте себе, сударь, господин Краснорукий уплатил ему двухмесячную  квартирную плату, чтобы заставить его убраться отсюда; ибо, на наше несчастье,  с ним был заключен договор на целый год. Ну и сорванец! Уму непостижимо, какие  фортели он выкидывал с нами и с жильцами этого дома. Приведу вам один пример:  не было такого духового инструмента, от охотничьего рожка до серпента, которым  не воспользовался бы этот мерзавец! Да еще нарочно фальшивил при игре или  повторял целыми часами одну и ту же ноту. От этого у всех нас голова раскалывалась.  Мы больше двадцати раз подавали прошение господину Краснорукому, главному съемщику,  прося его выгнать этого прощелыгу. Наконец мы добились своего, уплатив ему  двухмесячную квартирную плату. Что за несуразица, сударь, платить съемщику за  два месяца вперед! Но мы готовы были уплатить ему за три месяца, лишь бы  избавиться от него. Наконец он уезжает… Вы, может быть, думаете, что с  Кабрионом покончено? Ничего подобного. На следующий день в одиннадцать часов  вечера я уже успел лечь спать. Бум, бум, бум! Кто-то стучит. Я дергаю за веревку.  Какой-то мужчина входит в привратницкую. «Добрый вечер, привратник, –  говорит незнакомый голос, – будьте так любезны, дайте мне прядь своих  волос!» Супруга говорит мне: «Этот человек ошибся дверью!» И я отвечаю  неизвестному: «Это не здесь, обратитесь рядом». – «Но ведь это дом  семнадцать? И фамилия его привратника Пипле?» – «Да, говорю я, моя фамилия  Пипле». – «Дружище, я попрошу прядь ваших волос для Кабриона; это его  желание, личная его просьба, она ему необходима».    

Господин  Пипле взглянул на Родольфа, покачал головой и скрестил на груди руки в поистине  скульптурной позе.    

– Понимаете,  сударь? Он бесстыдно просил у меня, своего смертельного врага, которого поносил  на все лады, прядь моих волос – милость, в которой дамы отказывают иной раз  даже своему возлюбленному.    

– Куда  бы еще ни шло, будь этот Кабрион хорошим жильцом вроде господина Жермена, –  заметил Родольф с невозмутимым хладнокровием.    

– Даже  в этом случае я не дал бы ему пряди своих волос, – величественно сказал  человек в цилиндре, – это не в моих принципах, не в моих привычках; но с  другим человеком я счел бы своим долгом облечь отказ в вежливую форму.    

– Это  еще не все, – подхватила привратница. – Представьте себе, сударь, что  с того самого дня, в любой час – утром, вечером, ночью, этот мерзкий человек  подсылал к Альфреду кучу молоденьких мазил, которые являлись один за другим и  требовали у Альфреда прядь его волос для Кабриона!    

– Вы,  может быть, думаете, что я сдался? – возмущенно заявил г-н Пипле. –  Как бы не так! Меня скорее бы отправили на эшафот! После трех-четырех месяцев  упорства с их стороны и сопротивления с моей я восторжествовал благодаря  энергии и выдержке над этими негодяями. Они поняли, что натолкнулись на  железную волю, и отказались от своих наглых выходок. Но все же, сударь, я  получил удар вот сюда. – Альфред поднес руку к сердцу. – Сон у меня  сделался тревожным, словно я совершил преступление. Я поминутно просыпался, так  как мне чудился голос этого проклятого Кабриона. Я опасался всех и каждого, в  любом человеке видел врага; я потерял свою обычную приветливость. Когда в окне  привратницкой появлялось чужое лицо, я вздрагивал, опасаясь, что это кто-нибудь  из банды Кабриона. Я стал подозрительным, хмурым, злоязычным, словно  преступник… Я боялся открыть свою душу при первом знакомстве из страха, что  этот человек подослан Кабрионом; я потерял вкус ко всему на свете.    

Тут г-жа  Пипле поднесла указательный палец к своему левому глазу, словно для того, чтобы  смахнуть набежавшую слезу, и утвердительно кивнула.    

– В  конце концов я замкнулся в себе, – продолжал Альфред все более жалобным  тоном, – и равнодушно смотрю, как течет река жизни. Разве я был неправ,  говоря, Что Кабрион, это исчадие ада, отравил мое существование?    

И г-н  Пипле, глубоко вздохнув, склонил свой высокий цилиндр, словно под гнетом огромного  несчастья.    

– Понимаю  теперь, почему вы не любите художников, – заметил Родольф, – но,  надеюсь, господин Жермен, о котором вы упоминали, сгладил неприятное  впечатление, оставленное Кабрионом?    

– О  да, сударь! Вот поистине добрый и достойный молодой человек, бесхитростный,  услужливый, не гордый и по-настоящему веселый, так как его шутки никого не  задевали, он полная противоположность нахальному и насмешливому Кабриону, да  покарает его господь!    

– Полно,  успокойтесь, дорогой господин Пипле, не произносите больше его имени. А какого  же домовладельца осчастливил теперь господин Жермен, этот перл всех жильцов?    

– О  господине Жермене нет ни слуху ни духу… Никто не знает, куда он переехал… Никто…  За исключением мамзель Хохотушки.    

– Хохотушки?  Кто она такая? – спросил Родольф.    

– Простая  работница и тоже живет на пятом этаже, – подхватила г-жа Пипле. – Она  настоящая жемчужина: за квартиру платит загодя, и такая чистюля, такая любезная  и веселая… ласковая, радостная, точно птичка божия. И прилежная, как Золушка;  иной раз она зарабатывает до двух франков в день, но, понятно, для этого ей  приходится здорово гнуть спину.    

– Но  почему мадемуазель Хохотушка одна знает, где живет Жермен?    

– Прежде  чем выехать из нашего дома, – продолжала г-жа Пипле, – он сказал нам:  «Писем я не жду, но если случайно придет письмо на мое имя, отдайте его мамзель  Хохотушке». Ведь правда, Альфред, ей вполне можно доверить даже ценное письмо?    

– Да,  насчет мамзель Хохотушки ничего дурного не скажешь, – сурово заметил  привратник, – если бы не ее слабость к этому прохвосту Кабриону.    

– Что  до этого, Альфред, – проговорила привратница, – Хохотушка тут ни при  чем, все зависит от помещения. Ведь то же самое было с коммивояжером, который  жил в этой комнате до Кабриона, и с господином Жерменом, поселившимся там после  подлеца Кабриона; ей-богу, иначе и быть не может, все зависит от воздуха этого  этажа.    

– Значит,  все жильцы комнаты, которую я собираюсь занять, ухаживают за мадемуазель  Хохотушкой?    

– Да,  сударь, и это нетрудно понять: обе комнаты находятся рядом; жилец оказывается соседом  Хохотушки; знаете, как это бывает с молодежью… то надо лампу зажечь, то занять  раскаленных угольков или же воды. О, что до воды, ее всегда найдешь у  Хохотушки, чего другого, а в воде у девушки не бывает недостатка: это ее  роскошь, она настоящая утка. Как только у нее выдается свободная минутка, она  принимается мыть окна, пол, все свое помещение. Потому-то у нее всегда так  чисто!.. Впрочем, вы сами убедитесь в этом.    

– Итак,  господин Жермен тоже испытал на себе влияние мадемуазель Хохотушки и стал ее  добрым другом?    

– Да,  сударь, и надо сказать, что они прямо-таки были рождены друг для друга. Такие  оба красивенькие, молодые; одно удовольствие было смотреть, как они спускаются  по лестнице в воскресенье, единственный свободный день этих бедных детей! Она  принаряженная, в хорошеньком чепчике и хорошеньком платьице из ткани по  двадцать пять су за локоть, в котором она выглядела королевой, он же одет как  настоящий щеголь!    

– И  господин Жермен больше не виделся с девушкой с тех пор, как выехал из этого  дома?    

– Нет,  сударь, если только они не встречаются по воскресеньям, потому что в другие дни  Хохотушке некогда думать о любовниках, ей-богу! Она встает в пять или шесть  утра и работает до десяти, а иной раз до одиннадцати вечера; она никогда не  выходит из своей комнаты, разве что утром, чтобы купить провизии для себя и  своих двух канареек, втроем они, право, не так много едят: на два су молока, немного  хлеба, салата, пшена, зернышек для птиц и свежей чистой воды. Но это не мешает  девушке и двум канарейкам петь и щебетать так, что слушать их одно  удовольствие!.. Да и девушка она добрая, сострадательная; правда, деньгами она  никому не может помочь; бедняжка работает иной раз по двенадцати часов в день и  еле сводит концы с концами, но она недосыпает ночей, чтобы уделить внимание  обездоленным, позаботиться о них… Возьмем хотя бы несчастных людей, что ютятся  на мансарде, как раз их-то господин Краснорукий и собирается выкинуть на улицу  через три-четыре дня. Так вот мамзель Хохотушка и господин Жермен несколько  ночей кряду ухаживали за их больными детьми!    

– Значит,  в этом доме живет нуждающаяся семья?    

– Нуждающаяся,  сударь? Бог ты мой! Несчастнее их трудно сыскать! Пятеро малолетних детей,  тяжело больная мать и полоумная бабка; а кормит всю эту ораву единственный в  семье мужчина, работяга, каких мало, но он даже хлеба не ест досыта, хотя  трудится, как негр. Спит три часа в сутки, да и какой это сон, когда дети  просят: «Хлеба, хлеба!» – больная жена стонет на своем соломенном тюфяке, а  старая идиотка принимается иной раз выть, как волчица… тоже, понятно, от  голода, потому что разума у нее не больше, чем у скотины. Когда у нее живот подводит,  по всей лестнице раздаются ее вопли.    

– Какой  ужас! – воскликнул Родольф. – И никто им не помогает.    

– Как  вам сказать, сударь, такие бедняки, как мы, выручаем друг друга по силе возможности.  С тех пор как офицер платит мне двенадцать франков в месяц за уборку, я раз в  неделю варю мясо и отношу этим горемыкам кастрюльку бульона. Мамзель Хохотушка  недосыпает ночей и шьет из оставшихся лоскутов чепчики и распашонки для  малышей, но, разумеется, в такие вечера ей приходится платить лишку за  освещение… А бедный господин Жермен, который тоже не был богачом, притворялся,  будто получает время от времени из деревни несколько бутылок хорошего вина, и  тогда Морель (так зовут этого рабочего) выпивал стакан или два, что хоть ненадолго  подбадривало его.    

– А  шарлатан не помогал этим бедным людям?    

– Господин  Брадаманти? – переспросил привратник. – Он вылечил меня от  ревматизма, что правда, то правда, я уважаю его за это; но я тогда же сказал  своей, подруге: «Анастази, господин Брадаманти…» Гм, гм! Я ведь кое-что сказал  тебе о нем, Анастази?    

– Да,  правда, но он любит пошутить! По крайней мере, на свой лад, почти не раскрывая  рта.    

– Но  что он сделал для Морелей?    

– Видите  ли, сударь. Когда я заговорила с ним о бедственном положении Морелей, а заговорила  я в ответ на его жалобу, что старуха выла всю ночь и не давала ему спать, он  ответил: «Если они такие несчастные, я готов бесплатно вырвать у одного из них  шестой зуб, если он у него испорчен, и уступить им за полцены бутылку моей  целебной воды».    

– Так  вот, хоть он и вылечил меня от ревматизма, – воскликнул господин  Пипле, – я утверждаю, что говорить так нехорошо, но он вечно такие шутки  шутит. Будь они только непристойные!..    

– Подумай,  Альфред, ведь он итальянец, быть может, у них принято так шутить.    

– Право,  госпожа Пипле, – сказал Родольф, – у меня создается дурное  впечатление об этом человеке, и я не стану ни заходить к нему, ни, как вы  говорите, водить с ним компанию… А женщина, что дает деньги под залог,  оказалась более щедрой?    

– Гм!  Не больше чем господин Брадаманти, – сказала привратница, – она дала  Морелям денег под залог их тряпья… Все, что у них было, перекочевало к ней,  вплоть до последнего тюфяка… Дело не затянулось, так как больше двух тюфяков у  них никогда не было.    

– А  теперь она им не помогает?    

– Мамаша  Бюрет? Как бы не так: в своем роде она такая же сквалыга, как и ее любовник;  можете мне поверить: господин Краснорукий и мамаша Бюрет… – заметила  привратница, с необыкновенным лукавством сощурив глаза и покачав головой.    

– Неужели? –  спросил Родольф.    

– Еще  бы… любовь до гроба!.. Ничего не поделаешь! Ночи бабьего лета так же горячи,  как и летние ночи, правда, старый дорогуша?    

Вместо  ответа г-н Пипле меланхолически покачал своим цилиндром.    

– Чем  занимается этот несчастный рабочий? Какое у него ремесло?    

– Он  гранильщик фальшивых камней; работает сдельно и так много сидит сгорбившись,  что весь скособочился. Вы сами убедитесь в этом… Впрочем, выше головы не  прыгнешь, а когда надо прокормить, кроме себя, ораву из семи человек, вот и  приходится тянуть лямку! Хорошо еще, что старшая дочь помогает ему по силе  возможности, да возможности-то у нее не больно велики.    

– А  сколько лет девочке?    

– Семнадцать,  и хороша при этом, как картинка; она работает служанкой у старого скряги и  такого богача, что он мог бы скупить весь Париж; это нотариус по имени Жак Ферран.    

– Жак  Ферран! – воскликнул Родольф, удивленный этим новым совпадением, ибо у нотариуса  Феррана или, по крайней мере, у его экономки он должен был получить сведения о  Певунье. – Это тот самый Жак Ферран, что живет на Пешеходной улице?    

– Правильно!..  Вы его знаете?    

– Он  нотариус того торгового дома, где я работаю.    

– Значит,  вам известно, что он скряга, каких мало; но, надо сказать, человек он честный и  богомольный… По воскресеньям ходит к обедне и к вечерне, исповедуется и  причащается на страстной неделе; если он и устраивает застолье, то для одних  только священников, пьет святую воду и ест благословенный хлеб… Принимает  скудные сбережения от бедноты. Словом, он праведник! А вместе с тем скуп и  безжалостен и к другим и к себе. Уже полтора года, как несчастная Луиза, дочка  Мореля, служит у него в прислугах. Девушка сущая овечка по характеру, а работает  как лошадь и за какие-то жалкие восемнадцать франков в месяц делает всю работу  по дому; шесть франков оставляет себе, а все остальное отдает родителям. Конечно,  это подспорье в хозяйстве, но ведь в семье-то восемь ртов!..    

– И  все же отец что-то зарабатывает, если он трудолюбив.    

– Такого  работягу, как он, поискать! За всю жизнь даже не притронулся к спиртному. Человек  он порядочный, добрый, как Иисус Христос. За свое усердие он готов просить у  господа бога лишь одного: чтобы в сутках было сорок восемь часов. Тогда он  заработал бы побольше денег для своей ребятни.    

– Неужели  у него такая невыгодная работа?    

– Он  три месяца проболел, и это выбило его из колеи; жена погубила свое здоровье,  ухаживая за ним, и теперь сама дышит на ладан; последние три месяца им пришлось  жить на двенадцать франков Луизы, на то, что они получали под залог у мамаши  Бюрет, и на несколько экю, которые им ссудила посредница, доставляющая ему  работу. Но подумать только, ведь их восемь человек. Они у меня из головы не  выходят, а посмотрели бы вы на их трущобу!.. Но довольно говорить об этом: мой  обед готов, а при мысли об их мансарде у меня тошнота подступает к горлу. К  счастью, господин краснорукий скоро выселит их из дома. Я говорю это не по  злобе, поверьте, но если уж так повелось, что кто-то должен прозябать в нищете,  как эти несчастные Морели, пусть лучше прозябают в другом месте, мы все равно  не можем им помочь. Зато перед глазами у нас одной бедой будет меньше.    

– Но  если он выгонит их, куда же они пойдут?    

– Почем  я знаю.    

– А  сколько зарабатывает в день этот рабочий?    

– Если  бы ему не приходилось ухаживать за матерью, женой и детьми, он зарабатывал бы  четыре-пять франков, уж больно он старательный, но три четверти времени бедняга  занят хозяйством, а потому выгоняет не больше сорока су.    

– Это  не густо. Несчастные люди!    

– Да  уж несчастнее быть некуда! Вы правильно сказали. Но на свете столько горемык, которым  мы все равно не можем помочь, что приходится в чем-то искать утешение, не  правда ли, Альфред? Кстати, мы совсем забыли про черносмородиновую наливку.    

– По  правде говоря, госпожа Пипле, то, что вы мне рассказали, расстроило меня – вы  выпьете наливку за мое здоровье вместе с господином Пипле.    

– Вы  очень любезны, сударь, – проговорил привратник, – но скажите, вы  по-прежнему хотите посмотреть комнату на пятом этаже?    

– Охотно,  и, если она мне подойдет, я тут же дам вам задаток.    

Привратник  вышел из своего логова. Родольф последовал за ним.    

 Глава XI

  ЧЕТЫРЕ ЭТАЖА    

     

Темная  сырая лестница казалась еще мрачнее в этот печальный зимний день.    

Для  человека наблюдательного каждая дверь, ведущая в одну из квартир дома, имела  свой неповторимый вид.    

Так,  дверь в холостяцкую квартиру офицера была только что выкрашена в коричневый  цвет с прожилками под стать палисандровому дереву; медная позолоченная ручка  сверкала над замочной скважиной, а великолепный шнур звонка с красной шелковой  кистью контрастировал с грязными облупленными стенами.    

Дверь  третьего этажа, занимаемого гадалкой, которая давала деньги под залог, являла  еще более странное зрелище: чучело совы, птицы в высшей степени символической и  загадочной, было прибито за крылья и лапки к дверной раме, а зарешеченное  окошечко позволяло гадалке рассмотреть посетителя, прежде нежели впустить его.    

Жилище  итальянского шарлатана, подозреваемого в том, чтоон занимается недозволенным  ремеслом, тоже выделялось своим необычным входом, ибо его фамилия была выведена  из лошадиных зубов, вделанных в прибитую к двери черную деревянную доску.    

Шнур от  звонка не заканчивался, как обычно, лапкой зайца или копытцем косули, а мумифицированной  рукой обезьяны.    

Вид  ссохшейся ручки с пятью маленькими пальчиками и ноготками был омерзителен.    

Казалось,  будто это ручка ребенка.    

В ту  минуту, когда Родольф проходил мимо этой, показавшейся ему зловещей двери, за  ней послышались сдерживаемые рыдания, затем тишину дома внезапно нарушил крик  боли, крик судорожный, пугающий, словно исторгнутый из глубины человеческого  сердца.    

Родольф  вздрогнул.    

Чувство  опередило сознание, он подбежал к двери и резко позвонил.    

– Что  с вами, сударь? – спросил удивленный привратник.    

– Какой  жуткий крик, – проговорил Родольф, – разве вы не слышали?    

– Понятно,  слышал. Кричал, верно, какой-нибудь пациент господина Сезара Брадаманти,  которому он вырвал зуб или два.