1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Так родилась забавная история, в духе тех, что рассказывают о Норимицу.
      
Кто-то сообщил мне:
      
— Когда эту историю поведали императору в присутствии множества людей, государь соизволил заметить: «Она ответила остроумно».
      
Но довольно об этом. Восхвалять самое себя непристойно и, пожалуй, смешно.
    
    
      
        
134. Почему, спрашивается, когда надо изготовить таблицы…
      
      
Почему, спрашивается, когда надо изготовить таблицы для вновь назначенных куродо шестого ранга, так берут доски из ограды возле канцелярии императрицы всегда в одном и том же месте, в северо-восточном углу? Могли бы взять и на западной стороне и на восточной… Не все ли равно? — начала разговор одна из придворных дам.
      
— Ну, что здесь любопытного! — отозвалась другая. — Меня скорее удивляет, почему разным предметам одежды дают случайные названия, без всякого смысла… Вот что странно! Хосонага̀ — «узкие длинные платья» названы удачно, они и вправду такие. Но почему верхнюю накидку с шлейфом именуют «потником»? Надо бы «длиннохвосткой». Так же, как одежду мальчиков. А почему «китайская накидка»? Лучше бы «короткая накидка».
      
— Наверно, накидки на такой манер носят в Китае…
      
«Верхняя одежда», «верхние штаны» — это всем понятно. «Нижняя одежда» хорошее название. У о̀гути — «широкоротых штанов» — отверстия штанин невероятной ширины, значит, название подходит.
      
— А вот почему широкие штаны прозваны хакама? Неизвестно! Шаровары сасину̀ки — лучше бы назвать «одеяние для ног». А еще лучше «мешками», ведь нога в них как в мешке…
      
Так громко болтали дамы о разных пустяках.
      
— Ах, что за несносный шум! Давайте кончим. Пойдем спать! воскликнула я.
      
И тут, словно в ответ на мои слова, за соседней стеной, к нашему удивлению, раздался голос священника, отправлявшего ночную службу:
      
— О, право, это было бы жаль! Продолжайте ваши разговоры всю ночь напролет.
    
    
      
        
135. В десятый день каждого месяца…
      
      
В десятый день каждого месяца — день поминовения усопшего канцлера Мититака, по приказу императрицы совершалась заупокойная служба с приношением в дар священных сутр и изображений Будды. Когда настала девятая луна, церемония эта была совершена в собственной канцелярии императрицы при большом стечении высшей знати и придворных сановников.
      
Сэйха̀н прочел проповедь, исполненную такой скорби, что все были взволнованы до слез, даже молодые люди, которые обычно не способны глубоко почувствовать печаль нашей быстротечной жизни.
      
Когда служба кончилась, присутствовавшие на ней мужчины стали пить вино и декламировать китайские стихи.
      
То-но тюдзё, господин Таданобу, процитировал из китайской поэмы:
      
Луна и осень 
      [235]вернулись в назначенный срок,
      
Но он, куда он сокрылся?
      
Эти поэтические строки замечательно отвечают мгновению. Как только он отыскал их в своей памяти?
      
Я пробралась к государыне сквозь толпу придворных дам. Она как раз собиралась удалиться.
      
— Прекрасно! — воскликнула она, выслушав меня. — Можно подумать, что стихи эти нарочно сочинены к нынешнему дню.
      
— О да! Я хотела, чтоб вы скорей их услышали и потому покинула церемонию, не доглядев ее до конца… Я тоже думаю, что Таданобу нашел прекрасные слова!
      
— Ты, понятно, была восхищена больше всех, — заметила императрица, и вот почему она так сказала.
      
Однажды Таданобу прислал слугу нарочно, чтобы вызвать меня, но я не пошла.
      
Когда же мы с ним случайно встретились, он сказал мне:
      
— Почему вы не хотите, чтобы мы по-настоящему стали близкими друзьями? Это странно, ведь я знаю, что не противен вам. Уже много лет у нас с вами доброе знакомство. Неужели же теперь мы расстанемся, и так холодно? Скоро кончится мой срок службы при дворе, я уже не смогу видеть вас. Какие воспоминания оставите вы мне?
      
— О, разумеется, мне было бы нетрудно уступить вам, — ответила я. Но уж тогда я больше не посмею восхвалять вас. Право, это было бы жаль! А теперь, когда мы, придворные дамы, собираемся перед лицом императора, я пою вам хвалу так усердно, будто по служебной обязанности. Но разве я могла бы, если… Любите же меня, но только в глубине своей души. Иначе демон совести начнет мучить меня, и мне трудно будет по-прежнему превозносить вас до небес.
      
— Ну что вы! — возразил Таданобу. — Люди, связанные любовью, порою хвалят друг друга с большим жаром, чем если б они были просто знакомы. Тому немало примеров.
      
— Пусть себе, если им не совестно, — отвечала я. — А вот мне претит, когда кто-нибудь, мужчина или женщина, на все лады восхваляет того, с кем находится в любовной близости, и приходит в ярость, если услышит о них хоть единое слово порицания.
      
— От вас, видно, ничего не дождешься, — бросил мне Таданобу и страшно насмешил меня.
    
    
      
        
136. Однажды вечером То-но бэн Юкинари…
      
      
Однажды вечером То-но бэн Юкинари посетил апартаменты императрицы и до поздней ночи беседовал со мною.
      
— Завтра у императора День удаления от скверны и я тоже должен безвыходно оставаться во дворце. Нехорошо, если я появлюсь там уже за полночь, в час Быка 
      [236], — с этими словами он покинул меня.
      
Рано утром мне принесли несколько листков тонкой бумаги, на какой пишут куродо в дворцовом ведомстве. Вот что я прочла:
      
        
«Наступило утро, но в сердце моем теснятся воспоминания о нашей встрече. Я надеялся всю ночь провести с вами в беседах о былом, но крик петуха помешал мне…»
      
      
Письмо было пространно и красноречиво.
      
Я ответила:
      
        
«Уж не тот ли обманный крик петуха 
        [237], что глубокой ночью спас Мэнчан цзюня?»
      
      
Ответ Юкинари гласил:
      
        
«Предание повествует, что обманный крик петуха, будто бы возвестившего зарю, открыл заставу Ханьгу и помог Мэнчан цзюню бежать в последнюю минуту вместе с отрядом в три тысячи воинов, но что нам до той заставы? Перед нами „Застава встреч“».
      
      
Тогда я послала ему стихотворение:
      
        
          
Хоть всю ночь напролет
          
Подражай петушиному крику,
          
Легковерных найдешь,
          
Но «Застава встреч» никогда
          
Не откроет ворота обману.
        
      
      
Ответ пришел немедленно:
      
        
          
Пусть молчит петух,
          
Ни к чему лукавый обман
          
На «Заставе встреч».
          
Распахнув ворота свои,
          
Поджидает всю ночь любого.
        
      
      
Епископ Рюэн с низкими поклонами выпросил у меня первое стихотворное послание, а второе — с ответом Юкинари — взяла себе императрица.
      
Вот почему я не смогла одержать победы в этом поэтическом состязании, последнее слово о «Заставе встреч» осталось не за мной. Какая досада!
      
Увидев меня, Юкинари воскликнул:
      
— Ваше письмо прочитали все придворные…
      
— О, это доказывает, что вы и вправду влюблены в меня! Как не поделиться с людьми тем, что тебя радует! И наоборот, неприятные вещи незачем предавать широкой огласке. Ваше письмо я спрятала и не покажу никому на свете. Действовали мы по-разному, но намерения у нас были в равной степени хорошими.
      
— Как тонко вы все поняли и как разумно поступили! Обычная женщина стала бы всем и каждому показывать мое письмо, приговаривая: «Вот, посмотрите, до чего глупо и гадко!» Но вы не такая, — со смехом сказал Юкинари.
      
— Что вы, что вы! Я не сержусь на вас, напротив, весьма благодарна, ответила я.
      
— Как хорошо, что вы спрятали мое письмо! Если б все о нем узнали, я стал бы вам ненавистен. Позвольте мне и в будущем рассчитывать на вашу доброту.
      
Вскоре после этого я встретила второго начальника гвардии Цунэфуса.
      
— Знаете ли вы, какие хвалы пел вам господин Юкинари? Он рассказывал о той истории с письмами… Приятно, когда люди хвалят ту, которая дорога твоему сердцу, — говорил он с горячей искренностью.
      
— Выходит, я услышала сразу две радостных вести, во-первых, Юкинари лестно обо мне отзывается, а во-вторых, вы включили меня в число тех, кого любите, — сказала я.
      
— Странно! — ответил он. — Вы радуетесь, как новости, тому, что давно вам известно.
    
    
      
        
137. Темной безлунной ночью, в пятом месяце года…
      
      
Темной безлунной ночью, в пятом месяце года, вдруг раздались громкие голоса:
      
— Есть ли здесь фрейлины?
      
— Это звучит необычно! Выйди посмотреть, в чем дело, — приказала мне императрица.
      
— Кто там? Почему так оглушительно кричите? — спросила я.
      
В ответ молчание, но вдруг штора приподнялась и послышался шелест… Я увидела ветку бамбука «курэ̀» 
      [238]!
      
— О, да здесь «этот господин»! — воскликнула я.
      
— Скорей, скорей, пойдем расскажем государю, — сказал один из тех, кто принес ветку. И они поспешили бегом: Бэн-тюдзё, сын министра церемониала, и компания молодых куродо шестого ранга. Остался только То-но бэн Юкинари.
      
— Забавно, право! Вдруг все убежали… Им не терпится рассказать государю, — заметил он, глядя им вслед. — Мы ломали ветки бамбука в саду возле дворца, замыслив сочинять стихи. Кто-то предложил: «Пойдем к апартаментам императрицы, позовем фрейлин, пусть и они примут участие». Но, едва увидев бамбук «курэ». вы сразу воскликнули «этот господин». Ну не удивительно ли? От кого только вы узнали, что так зовут бамбук «курэ» в китайской поэзии? Дамы обычно и понятия о нем не имеют, а вам известны такие редкие слова…
      
— Да нет, уверяю вас, я не знаю, что бамбук «курэ» зовется в поэзии «этот господин». Просто я думала, что кто-то хочет заглянуть к нам в покои. Боюсь, сочли нескромной.
      
— Да, действительно, такие тонкости не каждый знает, — сказал Юкинари.
      
Пока мы с ним вели беседу на разные серьезные темы, придворные вновь пришли толпой, напевая:
      
Посадил бамбук в саду и дал ему прозванье «этот господин» 
      [239].
      
— Но ведь вы же условились во дворце, что будете сочинять стихи? Почему же так внезапно отказались от своей затеи? Зачем ушли? спрашивал их Юкинари. — Сомнительный поступок, как мне кажется.
      
— Нам напомнили знаменитейшие стихи о бамбуке, — стали оправдываться придворные. — Как могли мы вступить в состязание с ними? Уж лучше промолчать! Все равно дворец уже гудит от разговоров… Сам государь слышал об этой истории и нашел ее очень забавной.
      
Вместе с То-но бэном Юкинари они начали повторять снова и снова все тот же самый поэтический отрывок. Любопытная сцена! Дамы вышли на звук голосов, завязались разговоры и не замолкали до самого рассвета. Когда настало время уходить, мужчины снова стали скандировать строку о бамбуке, и хор их голосов долго слышался вдали.
      
Рано утром Сёнагон-но мёбу, дама из свиты императора, принесла императрице письмо от государя, в котором он рассказывал о вчерашней истории.
      
Государыня вызвала меня из моих покоев и спросила, правда ли это?
      
— Не ведаю, я ведь сказала случайно, не подумав, — ответила я. Наверно, это господин Юкинари подстроил.
      
— А хоть бы даже и так, — засмеялась императрица.
      
Государыня бывает очень довольна, когда при дворе хвалят одну из фрейлин, и всегда спешит поделиться с нею доброй вестью.
    
    
      
        
138. Через год после смерти императора Э̀нъю 
        [240]…
      
      
Через год после смерти императора Энъю кончился траур. Начиная с царствующего государя до последнего из слуг покойного монарха каждый, расставаясь с темными одеждами, невольно вспоминал о таком же событии в былые времена, когда поэт сказал:
      
        
          
Все люди опять 
          [241]
          
Надели цветные наряды,
          
Как в прежние дни,
          
Но что ж рукава не просохнут
          
Замшелой рясы моей?
        
      
      
Однажды, когда лил сильный дождь, к затворенным наглухо покоям, где находилась госпожа Тодза̀мми 
      [242], явился какой-то маленький слуга, похожий на миномуси — «червячка в соломенном плаще». Он принес письмо официального вида, скатанное в трубку и привязанное к большой ветке белого дуба. Можно подумать, документ из храма…
      
— Вот, пожалуйста, примите! — крикнул он.
      
— От кого письмо? — спросила служанка из глубины дома. — Сегодня и завтра у моей госпожи Дни удаления от скверны. Видишь, ситоми опущены…
      
Служанка осторожно приподняла одну из створок решетчатой рамы ситоми и, взяв это послание, подала его своей госпоже.
      
Но Тодзамми сказала:
      
— Не взгляну на него сегодня, — и воткнула письмо в решетку ситоми.
      
На другое утро Тодзамми совершила омовение рук и спросила свою служанку:
      
— Где же счет за поминальную службу, присланный вчера из храма?
      
Преклонив колена, она почтительно приняла письмо. «Что за странность!» — подумала Тодзамми, раскручивая плотный лист бумаги орехового цвета. На ней, вместо храмовой расписки, угловатым почерком, каким пишут бонзы, было начертано стихотворение:
      
        
          
Здесь еще мы храним
          
Строгий траур в память его,
          
Но в столице — увы!
          
Рукав цвета зимнего дуба
          
Уж блещет новой листвой.
        
      
      
«До чего неприятно и нелепо! — возмутилась Тодзамми. — Кто мог сочинить и послать мне такие стихи? Уж не епископ ли Нива̀дзи? Нет, разумеется, не он. Так кто же автор? Наверно, То-дайнагон! Он ведь был правителем службы двора покойного императора».
      
Тодзамми не терпелось скорее показать письмо императору с императрицей. Но что делать! Ей было строжайшим образом предписано уединение, и она не смела его нарушить.
      
На следующий день Тодзамми первым делом сочинила «ответную песню» и послала ее То-дайнагону, а он, в свою очередь, немедленно откликнулся стихами.
      
Взяв оба присланные ей письма, Тодзамми поспешила во дворец к императрице и рассказала обо всем. В покоях как раз присутствовал император.
      
Государыня взглянула на загадочное письмо так, словно видит его в первый раз.
      
— Нет, это не рука То-дайнагона. Наверно, написал какой-нибудь монах. А может быть, это проделка черта из старых легенд, — молвила она нарочито серьезным тоном.
      
— Так кто же тогда? Кто из светских модников или высшего духовенства? Тот или, возможно, этот? — терялась в догадках не на шутку смущенная Тодзамми.
      
— А я где-то видел здесь похожую бумагу, — улыбаясь, сказал император. Он вынул листок цветной бумаги и показал госпоже Тодзамми.
      
— Ах, какая жестокая насмешка! Расскажите мне все. Ох, у меня голова раскалывается от боли… Ну скорее же, я хочу знать, — приступила с расспросами Тодзамми, не помня себя от досады.
      
Высочайшие супруги смеялись от души. Наконец юный император не выдержал и признался своей молочной матери госпоже Тодзамми:
      
— Чертенок, что принес тебе письмо, на самом деле кухонная девочка. Все это, я думаю, штуки Кохёэ, она подстроила…
      
Тут императрица тоже разразилась смехом. Тодзамми схватила ее за рукав и стала дергать и трясти.
      
Ловко же вы меня провели! А я-то в невинности души омыла руки, на колени падала… — сквозь смех негодовала госпожа Тодзамми. На лице у нее было написано выражение уязвленной гордости. В эту минуту она была очень мила.
      
На дворцовой кухне стоял громкий хохот.
      
Тодзамми возвратилась в свои покои, вызвала кухонную девочку и указала на нее служанке.
      
— Да, сдается мне, это она и есть, — решила служанка.
      
— Кто дал тебе письмо? А ну, говори! — стала спрашивать Тодзамми, но девочка, не ответив ни слова, захихикала с глупым видом и бросилась бежать.
      
То-дайнагон немало смеялся, услышав об этой истории.
    
    
      
        
139. То, что наводит тоску
      
      
Проводить Дни удаления от скверны не у себя дома, а в чужом месте.
      
Когда ты не можешь продвинуть свою пешку вперед в игре «сугороку».
      
Дом человека, который не получил назначения во время раздачи официальных постов.
      
Но всего сильнее наводят тоску долгие дожди.
    
    
      
        
140. То, что разгоняет тоску
      
      
Игра в «сугороку» и «го» 
      [243].
      
Романы.
      
Милая болтовня ребенка лет трех-четырех
      
Лепет и «ладушки-ладушки» младенца.
      
Сладости.
      
Если ко мне придет мужчина, умеющий пошутить и остроумно побеседовать, я принимаю его даже в Дни удаления от скверны.
    
    
      
        
141. То, что никуда не годно
      
      
Человек дурной наружности и вдобавок с недобрым сердцем.
      
Рисовый крахмал, размокший от воды. Я знаю, многие не желают слышать о таких низменных вещах, но это не остановит меня. Да хоть бы совсем бросовая вещь, к примеру, щипцы для «прощальных огней»! 
      [244]Неужели я буду молчать о них только потому, что они слишком всем известны?
      
Мои записки не предназначены для чужих глаз, и потому я буду писать обо всем, что в голову придет, даже о странном и неприятном.
    
    
      
        
142. О самых великолепных вещах на свете
      
      
Что может быть великолепней храмовых празднеств Камо и Ивасимѝдзу? Даже репетиция священных плясок во дворце — прекрасное зрелище! Помню, накануне праздника Ивасимйдзу солнце ярко сияло на спокойном весеннем небе. В саду перед дворцом Сэйрёдэн были постланы циновки слугами ведомства дворцового обихода.
      
Императорские послы сидели лицом к северу 
      [245](если память мне не изменяет), а танцоры давали представление, обратясь лицом к императору.
      
Служители внесли высокие о-самбо 
      [246]и поставили перед каждым из присутствовавших. В этот день даже музыкантам было разрешено предстать пред высочайшими очами, но только в саду.
      
Чарка пошла по кругу. Высшие сановники и царедворцы по очереди осушали ее, а под конец выпили священного вина из раковины-якугай 
      [247]и покинули пиршество.
      
Затем, по обычаю, последовал «сбор остатков пира». Когда мужчины подбирают остатки, мне и то становится не по себе, а тут вдруг в присутствии императора появились женщины из простонародья… Некоторые из них внезапно выбегали из сторожек, где, казалось бы, никого не было, и, не помня себя от жадности, старались захватить больше других, но, толкаясь и суетясь, все рассыпали и проливали. В конце концов им доставалось меньше, чем их соперницам, которые первыми умели ловко схватить самые лакомые объедки и убежать. Забавно было видеть, как эти женщины прячут свою добычу в сторожках, словно в кладовых.
      
Не успели люди из ведомства дворцового обихода скатать циновки, как челядинцы из хозяйственной службы метлами заровняли песок в саду.
      
Со стороны дворца Дзёкёдэ̀н донеслись напевы флейты и стук барабана. Я не могла дождаться, когда же появятся танцоры. Наконец они показались возле бамбуковой ограды. Шествуя вереницей, танцоры пели старую песню страны А̀дзума 
      [248]«На берегу Удо̀» 
      [249]. Когда же заиграли цитры, я от восторга забыла все на свете.
      
И вот тогда выступили вперед двое танцоров для первой пляски. Соединив свои рукава, в точности как надлежит, они стали на западной стороне деревянного помоста, лицом к государю. Вслед за ними на помост взошли другие танцоры. Торжественно топнув ногой в такт ударам барабана, главный танцор плавным движением рук справил шнуры своей короткой безрукавки-хампи, воротник верхней одежды и шапочку… А потом началась первая пляска под звуки песни «Маленькие сосны» 
      [250]. Это было волнующе прекрасно!
      
Я была бы готова целый день без устали смотреть, как широкие рукава кружатся, словно колеса, но, к моему горю, пляска слишком скоро кончилась. Я утешала себя мыслью, что сейчас начнется другая.
      
Музыканты унесли цитры, и из-за бамбуковой ограды снова появились танцоры. Великолепная картина! Их одежды из блестящего алого шелка в вихре пляски стлались за ними, змеились и перевивались… Но когда я пытаюсь рассказать об этом словами, все — увы! — становится таким бледным и обыкновенным!
      
«Пляска кончилась, а других, уже верно, не будет», — подумала я с невыразимой грустью. Все зрители; во главе с высшими придворными покинули свои места и я осталась в одиночестве, полная сожалений.
      
На репетиции плясок для празднества Камо я не томлюсь такой печалью, меня утешает надежда, что танцоры, возвратясь из храма, еще раз исполнят во дворце священные пляски мика̀гура.
      
Помню один вечер.
      
Тонкие дымки костров в саду поднимались к небу, тонкой-тонкой трелью уносились ввысь дрожащие чистые звуки флейты, а голоса певцов глубоко трогали сердце. О, это было прекрасно! Я не замечала, что воцарился пронзительный холод, что мои платья из легкого шелка заледенели, а рука, сжимавшая веер, застыла от стужи.
      
Когда главный танцор вызывал других танцоров, его голос, разносившийся далеко вокруг раскатистым эхом, звучал радостной гордостью. Чудесные минуты!
      
Если в пору «особых празднеств» я нахожусь у себя дома, то не довольствуюсь тем, чтобы только смотреть, как проходит мимо шествие танцоров. Нет, я нередко еду в храм Камо полюбоваться на священные пляски. Экипаж мой я велю поставить в тени больших деревьев. Дымки от сосновых факелов стелются по земле, и в мерцании огней шнуры на безрукавках танцоров и блестящий глянец их верхних одежд кажутся еще прекрасней, чем при свете дня.
      
Когда танцоры пляшут под звуки песни и гулкими ударами ног заставляют гудеть доски моста перед храмом, — новое очарование!
      
Плеск бегущей воды сливается с голосом флейты. Поистине сами небесные боги, должно быть, с радостью внимают этим звукам!
      
Был среди танцоров один в звании то-но тюдзё. Он каждый год участвовал в плясках, и я особенно им восхищалась. Недавно он умер, и, говорят, дух его появляется под мостом возле верхнего святилища Камо. Мне это показалось до того страшным, что я сначала без особой охоты приготовилась смотреть танцы, но потом снова увлеклась ими до самозабвения.
      
Как грустно, когда приходит конец празднеству в храме Ивасимидзу, печалилась одна из фрейлин. А почему бы танцорам не повторить представление во дворце, как бывает после праздника Камо? Вот бы хорошо! Танцоры получат награду — и всему конец, ну не обидно?
      
Услышав это, император соизволил молвить:
      
— Я прикажу им плясать еще раз.
      
— Неужели правда, государь? — воскликнула дама. — Какая радость для нас!
      
Фрейлины окружили императрицу и стали осаждать ее шумными мольбами:
      
— О, пожалуйста, попросите государя и вы, не то, боимся, он раздумает.
      
Вот таким путем нам выпало неожиданное счастье: мы снова могли полюбоваться плясками, когда танцоры вернулись из храма Ивасимидзу.
      
Но фрейлины, по правде говоря, не очень верили что это сбудется. Вдруг нам сообщают: император в самом деле вызвал танцоров для представления! При этой вести дамы просто голову потеряли. В спешке они натыкались на все, что попадалось им на пути, и вели себя, как безумные. Те, которые находились в своих покоях, опрометью бросились во дворец… Вид у них был неописуемый! Не обращая внимания на то, что на них смотрят придворные, гвардейцы, телохранители и прочие люди, они на бегу накинули себе на голову свои длинные подолы. Зрители умирали от смеха, и не мудрено!
    
    
      
        
143. После того как канцлер Мититака покинул наш мир…
      
      
После того как канцлер Мититака покинул наш мир, во дворце произошли большие события и воцарилось смятение. Императрица больше не посещала государя и поселилась в Малом дворце на Втором проспекте.
      
Мне тоже пришлось безвинно претерпеть много неприятностей… Уже долгое время я находилась у себя дома, но меня так тревожила участь императрицы, что я не знала ни минуты покоя.
      
Меня посетил второй начальник Правой гвардии Цунэфуса и стал беседовать со мной о том, что делается на свете.
      
— Сегодня я был у государыни. Все так красиво и как печально у нее во дворце! Придворные дамы прислуживают ей, как в былые дни, в полном придворном одеянии. Шлейфы, китайские накидки — словом, весь наряд — строго соответствуют времени года. Штора с одной стороны была приподнята, и я мог заглянуть в глубину покоев. Восемь или девять фрейлин сидели там в церемониальных позах. На них были накидки цвета увядших листьев, бледно-лиловые шлейфы и платья блеклых оттенков астры-сион 
      [251]и осенних хаги.
      
Высокие травы заглушали сад перед дворцом. «Почему вы не велите срезать траву?» — спросил я. Кто-то ответил мне (я узнал голос госпожи сайсё): «Государыня желает любоваться на осенние росы…»
      
«Сколько в этом душевной тонкости!» — подумал я с восхищением.
      
Многие дамы говорили мне: «Как жаль, что Сёнагон покинула нас в такое время, когда императрица принуждена жить в этом унылом жилище. Государыня думала, что Сёнагон останется верна ей, что бы ни случилось, но, как видно, обманулась в своих надеждах».
      
Должно быть, они хотели, чтобы я передал вам их слова. Пойдите же туда! Дворец пленяет грустной красотой. Как хороши пионы, посаженные перед верандой!
      
— Ну нет, все меня там ненавидят 
      [252], и я их терпеть не могу! воскликнула я.
      
— Не горячитесь так! — усмехнулся Цунэфуса.
      
«Но правда, что думает обо мне государыня?» — встревожилась я и отправилась к ней во дворец.
      
Императрица встретила меня по-прежнему благосклонно, но я услышала, как ее приближенные дамы шепчутся между собой:
      
— Сёнагон — пособница Левого министра, тому есть доказательство…
      
Стоило мне войти в комнату, как они вдруг прерывали разговор и спешили разойтись в разные стороны. Меня явно избегали. Я не привыкла к такому отношению, и мне стало очень тяжело. Я снова вернулась домой и, хотя императрица не раз призывала меня к себе, долгое время не появлялась пред ее очами. Уж наверно, при дворе государыни рассказывали небылицы, будто я держу руку Левого министра.
      
Много дней императрица, противно своему обычаю, не посылала мне ни одной весточки. Но однажды, когда я предавалась невеселым мыслям, старшая дворцовая cлужанка принесла мне письмо:
      
— Вот вам от государыни, — шепнула она. — Императрица посылает вам это письмецо по секрету, через госпожу сайсё.
      
Даже здесь, в стенах моего дома, служанка будто пряталась от чужих глаз. Это было ужасно!
      
Похоже, что письмо написала сама государыня своей рукой. Я распечатала его с сильно бьющимся сердцем. Но листок бумаги был чист! В письме лежал лишь лепесток горной розы… На нем начертаны слова: «Я безмолвно люблю».
      
О, какое облегчение, какая радость после бесконечных дней тоски, когда я напрасно ждала вестей!
      
Служанка пристально поглядела на меня:
      
— Все наши дамы удивляются, просто в толк не возьмут, почему вы глаз к нам не кажете… Госпожа наша то и дело вспоминает вас. Отчего же вы не возвращаетесь во дворец? — И добавила: — Мне нужно побывать здесь по соседству. Я скоро приду к вам за ответом.
      
Я села писать ответ императрице, но никак не могла вспомнить, откуда взят стих: «Я безмолвно люблю».
      
— Ну не странно ли? — сокрушалась я, — Кто не знает этой старинной песни? Вертится на языке, а вот нет, не припомню…
      
Молоденькая служаночка, сидевшая передо мной, сказала:
      
— Это песня «О бегущей под землей воде».
      
В самом деле! Как же я позабыла? Смешно, что эта девочка, моя служанка, взялась меня учить!
      
Я послала ответ государыне и вскоре сама отправилась во дворец. Не зная, как императрица примет меня, я смущалась больше обычного и спряталась за церемониальным занавесом.
      
Государыня заметила это.
      
— Ты разве новенькая здесь? — спросила она с смехом. — Не люблю я это стихотворение «О бегущей под землей воде», но мне кажется, оно хорошо выражает мои чувства к тебе. Когда я не вижу тебя, ничто меня не радует.
      
В императрице я не подметила и тени перемены.
      
Я рассказала ей, как служаночка преподала мне урок поэзии, и государыня от души смеялась.
      
— Это случается нередко, — молвила она. — И чаще всего с самыми избитыми стихами.
      
— Как-то раз придворные затеяли конкурс загадок 
      [253], — поведала нам императрица. — Один человек, не входивший в число соревнующихся, был мастером этого дела. Он вдруг обратился к Левой группе с такими словами:
      
«Я хотел бы задать от вашего имени загадку — самую первую. Поручите мне это!»
      
Участники Левой группы были очень обрадованы. «Он сам вызвался помочь нам, — решили они, — и, уж верно, не выступит на состязании с какой-нибудь глупостью».
      
Все они начали придумывать загадки и потом выбрали из них самые лучшие.
      
Но их новый союзник сказал:
      
«Не спрашивайте меня ни о чем. Доверьтесь мне, и вы не пожалеете…»
      
Из уважения к нему все замолчали. Время шло, и участники Левой группы стали выражать тревогу:
      
«Скажите нам, что вы задумали. Так, на всякий случай… Вдруг кто-нибудь из нас приготовил то же самое».
      
«Ах, вот как! — воскликнул тот в гневе. — Тогда знать ничего не знаю. Не верите мне, и не надо!»
      
Он не развеял их опасений, а между тем наступил день конкурса. Участники его, мужчины и женщины, заняли свои места, разделившись на две группы: Левую и Правую. Кругом уселись рядами многочисленные зрители и ценители состязания.
      
Видно было, что мастеру загадок не терпелось выступить первым. Он был в полной боевой готовности и вполне уверен в себе. Зал замер от ожидания: что за необычайный вопрос он сейчас задаст? Все присутствующие, и сторонники и противники, уставились на него, восклицая:
      
«Загадку! Загадку!»
      
Какое нетерпение!
      
И вдруг неожиданно для всех он произнес:
      
«В небе натянут лук…»
      
Соперники воспрянули духом: вот неслыханная удача! А партнеры из Левой группы сначала ушам своим не поверили, а опомнившись, вознегодовали:
      
«Значит, он на стороне врагов! — подумали они, — Нарочно предал свой лагерь».
      
В Правой группе посмеивались:
      
«Какая нам досада! До чего трудная задача!»
      
Тот из них, кому надлежало разгадать загадку, презрительно скривил рот:
      
«Э-э, где уж мне понять! — И начал твердить: — Не знаю! Не знаю! Откуда мне догадаться, что значит: „в небе натянут лук“».
      
Левой группе засчитали очко и выдали счетный знак победы.
      
Участники Правой группы затеяли шумный спор:
      
«Что за нелепость! Кто же с малых лет не знает что это полумесяц? Детская загадка! Нельзя за нее присуждать очки!»
      
Но мастер загадок возразил:
      
«Ваш игрок сказал: „Не знаю!“ Как же вы можете утверждать, будто он не проиграл?»
      
Так пошло и дальше. Мастер загадок каждый раз побеждал в споре, и Правая группа потерпела поражение.
      
Участники ее осыпали упрямца упреками:
      
«Зачем вы говорили, что не знаете?»
      
Но уж делу не поможешь!
      
Когда императрица кончила свое повествование, дамы воскликнули, смеясь:
      
— И они были правы! Нашел время дурачиться! А их противники из Левой группы! Что они почувствовали, когда их предводитель так, казалось бы, нелепо начал состязание!.. Нет, вы только представьте себе!
      
Но рассказ этот не о тех, кто, как я, пострадал от собственной забывчивости. Скорее он о тех, кто слишком хорошо помнит и позволяет себе быть небрежным.
    
    
      
        
144. В десятых числах первой луны…
      
      
В десятых числах первой луны выпал день, когда небо застилали густые облака, но в их разрывах ярко сияло солнце.
      
Позади хижины какого-то бедняка, там, где приютилось его неухоженное поле с кривыми бороздами, юное-юное персиковое деревцо раскинуло во все стороны множество веток. Ветки в тени свежо зеленели, а на солнечной стороне листья были темные, блестящие и словно чуть-чуть отливали багрянцем.
      
Какой-то юный паж с необычайно тонким станом и прекрасными волосами, в «охотничьей одежде», сквозящей прорехами, сидел на дереве. А двое мальчуганов стояли внизу, один с подоткнутым подолом, а второй, голоногий, в невысоких башмаках. Они просили:
      
— Срежь нам хлыстики гонять мяч.
      
Пришли еще три-четыре девочки-прислужницы. У них были длинные красивые волосы. Халатики — акомэ̀ — местами распоролись по швам, складки на цветных хакама смяты, но зато нижние одежды очень нарядны.
      
— Срежь и брось нам хорошие ветки для «колотушек счастья», попросили они. — Наш господин послал нас за ними.
      
Сидевший на дереве мальчик стал бросать ветки вниз, а девочки бегом кинулись собирать их и, поглядывая вверх, кричали:
      
— Мне, кинь мне побольше!
      
Это была прелестная сцена. Но вдруг к дереву подбежал мужчина в черных заношенных штанах и потребовал:
      
— Давай мне тоже!
      
— Подожди! — отозвался мальчик, и тогда мужчина принялся трясти дерево. Мальчик, крича от страха, уцепился за ветки, как обезьянка…
      
Когда поспевают сливы, тоже можно видеть такие сцены.
    
    
      
        
145. Мужчина приятной внешности целый день играл в «сугороку»…
      
      
Мужчина приятной внешности целый день играл в «сугороку», но, видно, ему еще не прискучило.
      
В низком светильнике уже зажгли яркий огонь…
      
Шепча молитвы, чтобы выпало счастливое число очков, противник сжимает в руке игральные кости и никак не решается сунуть их в футлярчик для метания костей.
      
Первый игрок положил свой футляр и ждет… Воротник его «охотничьей одежды» мешает ему, он оправляет его одной рукой, потряхивая головой, чтобы сдвинуть на затылок свою обвисшую ненакрахмаленную шапку. И, с беспечным видом взглянув на доску, замечает:
      
— Читайте себе заклинания, сколько хотите, а вам меня не обыграть!
      
Вид у него весьма самонадеянный!
    
    
      
        
146. Знатный вельможа играет в шашки «го»…
      
      
Знатный вельможа играет в шашки «го». Распустив завязки кафтана, он небрежным движением берет шашку и делает ход.
      
А его противник невысокого звания сидит перед ним в почтительной позе на некотором расстоянии от шашечной доски. Вот он нагибается к доске, свободной рукой придерживая длинный конец рукава.
      
Любопытно глядеть на них!
    
    
      
        
147. То, что имеет пугающий вид
      
      
Чашечка желудя 
      [254].
      
Следы пожарища.
      
Чертов лотос с колючками.
      
Водяной орех.
      
Мужчина с целым лесом густых волос на голове, когда он их моет и сушит.
    
    
      
        
148. То, от чего веет чистотой
      
      
Глиняная чарка.
      
Новая металлическая чашка.
      
Стебли водяного риса, вплетенные в циновку.
      
Игра света в воде, когда наливаешь ее в сосуд.
    
    
      
        
149. То, что кажется претенциозно-пошлым
      
      
Младший секретарь департамента церемониала, отставленный от службы с повышением в ранге.
      
Пряди черных волос, когда они курчавятся.
      
Новые ширмы, обтянутые холстом. О старых, грязных и упоминать не стоит, а на новых ширмах часто намалевано белилами и киноварью множество цветов вишни. До чего же безвкусно!
      
Дверцы шкафов, переделанные в скользящие двери.
      
Толстый бонза.
      
Соломенная циновка Ѝдзумо 
      [255], если она в самом деле сделана в Идзумо.
    
    
      
        
150. То, от чего сжимается сердце
      
      
Сердце сжимается:
      
Когда глядишь на состязания всадников 
      [256].
      
Когда плетешь из бумаги шнурок 
      [257]для прически.
      
Родители твои жалуются на нездоровье и выглядят хуже обычного. А если в это время ходит дурное поветрие, тут уж тебя возьмет такая тревога, что ни о чем другом и думать не можешь.
      
А как сжимается сердце, когда маленький ребенок не берет грудь и заливается криком даже у кормилицы на руках.
      
В доме ты впервые слышишь незнакомый голос. Это одно уже волнует. И становится совсем не по себе, если кто-либо из твоих собеседников вдруг начнет разводить сплетни про того человека.
      
Войдет в комнату кто-то тебе ненавистный — и душа замирает.
      
Странная вещь — сердце, как легко его взволновать!
      
Вчера женщину в первый раз навестил возлюбленный — и вот на другое утро письмо от него запаздывает.
      
Пусть это случилось с другой, не с тобой, все равно сердце сжимается в тревоге за нее.
    
    
      
        
151. То, что умиляет
      
      
Детское личико, нарисованное на дыне.
      
Ручной воробышек, который бежит вприпрыжку за тобой, когда ты пищишь на мышиный лад: тю-тю-тю!
      
Ребенок лет двух-трех быстро-быстро ползет на чей-нибудь зов и вдруг замечает своими острыми глазками какую-нибудь крошечную безделицу на полу. Он хватает ее пухлыми пальчиками и показывает взрослым.
      
Девочка, подстриженная на манер монахини, не отбрасывает со лба длинную челку, которая мешает ей рассмотреть что-то, но наклоняет голову набок. Это прелестно!
      
Маленький придворный паж очарователен, когда проходит мимо тебя в церемониальном наряде.
      
Возьмешь ребенка на руки, чтобы немножко поиграть с ним, а он ухватился за твою шею и задремал… До чего же он мил!
      
Трогательно-милы куколки из бумаги, которыми играют девочки.
      
Сорвешь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им!
      
А мелкие листики мальвы! Вообще, все маленькое трогает своей прелестью.
      
Толстенький мальчик лет двух ползет к тебе в длинном-длинном платьице из переливчатого лилового крепа рукава подхвачены тесемками… Или другой ребенок идет вразвалочку, сам он — коротышка, а рукава долгие. Не знаю, кто из них милее.
      
Мальчик лет восьми-девяти читает книгу. Его тонкий детский голосок проникает прямо в сердце
      
Цыплята на длинных ножках с пронзительным писком бегут то впереди тебя, то за тобой, хорошенькие, белые, в своем еще куцем оперении. Люблю глядеть на них. До чего же они забавны, когда следуют толпой за курицей-мамашей.
      
Прелестны утиные яйца, а также лазуритовый 
      [258]сосуд для священных реликвий.
    
    
      
        
152. То, в чем видна невоспитанность
      
      
Заговорить первым, когда застенчивый человек наконец собрался что-то сказать.
      
Ребенок лет четырех-пяти, мать которого живет в одном из ближних покоев, отчаянно шаловлив. Он хватает твои вещи, разбрасывает, портит. Обычно приструнишь, не позволишь ему творить все, что в голову взбредет, и шалун присмиреет…
      
Но вот является его матушка, и он начинает дергать ее за рукав:
      
— Покажи мне вон то, дай, дай, мама!
      
— Погоди, я разговариваю со взрослыми, — отвечает она, не слушая его.
      
Тогда уж он сам роется в вещах, найдет что-нибудь и схватит. Очень досадно!
      
Мать запретит ему:
      
— Нельзя! — но не отнимет, а только говорит с улыбкой:
      
— Оставь! Испортишь!
      
Она тоже дурно ведет себя.
      
А ты, понятно, не можешь сказать ни слова, а только бессильно глядишь со стороны, изнывая от беспокойства.
    
    
      
        
153. То, что вызывает жуткое чувство
      
      
Зеленый омут.
      
Пещера в ущелье.
      
Забор из досок 
      [259] — «рыбьи плавники».
      
«Черный металл» — железо.
      
Комок земли.
      
Гром. Не только имя его устрашает, он сам по себе невообразимо ужасен.
      
Ураган.
      
Облако зловещего предзнаменования 
      [260].
      
Звезда Копье 
      [261].
      
Внезапный ливень — «локоть вместо зонтика».
      
Дикое поле.
      
Вор — он несет с собой множество угроз.
      
Колючий боярышник тоже всегда вызывает жуткое чувство.
      
Наваждение «живого духа» 
      [262].
      
«Гадючья земляника».
      
Чертов папоротник и чертов ямс.
      
Терновник и колючий померанец.
      
Уголек для растопки.
      
Страж адских врат Усио̀ни — демон с бычьей головой.
      
Якорь, имя его — ико̀ри — созвучно «гневу». На вид он еще страшнее своего имени.
    
    
      
        
154. То, что на слух звучит обычно, но выглядит внушительно, если написано китайскими знаками
      
      
Земляника. «Трава-роса». Чертов лотос. Паук. Каштан.
      
Ученый старшего звания. Ученый младшего звания, успешно сдавший экзамены. Почетный управитель собственного двора императрицы.
      
Горный персик.
      
Гречишник, к примеру, пишется двумя иероглифами — «тигр» и «палка». А ведь у тигра такая морда, что мог бы, кажется, обойтись и без палки…
    
    
      
        
155. То, что порождает чувство брезгливости
      
      
Изнанка вышивки.
      
Маленькие, еще совсем голые крысенята, когда они шевелящимся клубком вываливаются из гнезда.
      
Рубцы, заложенные на меховой одежде, когда она еще не подбита подкладкой.
      
Внутренность кошачьего уха.
      
Темнота в доме, не блещущем чистотой.
      
Женщина, дурная собой, с целым выводком детей.
      
Жена, и притом не особенно любимая, занемогла и долгое время хворает. Что должен испытывать ее муж? Скорее всего, чувство брезгливости,
    
    
      
        
156. То, что приобретает цену лишь в особых случаях
      
      
Редька, когда она подается на стол в первый день года — «для укрепления зубов».
      
Химэмотигѝми — девушки из императорского эскорта, когда они верхом на конях сопровождают государя.
      
Стражи у дворцовых ворот в день восшествия императора на престол.
      
Дамы-куродо, когда они ломают палочки бамбука 
      [263]накануне Охара̀и «Великого очищения» — в последние дни шестой и двенадцатой луны.
      
Блюститель благочиния во время чтения буддийских сутр во дворце весной или осенью. Он просто ослепителен, когда в своем красном оплечье — кэса — возглашает список священного клира.
      
Дворцовые служители, когда они украшают залы для церемоний «Восьми поучений сутр» или «Поминовения святых имен Будды».
      
Воины личной гвардии императора, когда они сопровождают высочайшего посла в храм Ка̀суга.
      
Юные девы, которые в первый день Нового года пробуют вино, предназначенное для императора.
      
Монах-заклинатель, когда он в день Зайца подносит государю жезлы, приносящие счастье.
      
Служанки, причесывающие танцовщиц перед репетицией плясок Госэти.
      
Дворцовые девушки — унэмэ, что подают государю кушанья во время пяти сезонных празднеств.
    
    
      
        
157. Те, у кого удрученный вид
      
      
Кормилица ребенка, который плачет всю ночь.
      
Мужчина, снедаемый вечной тревогой. У него две любовницы, одна ревнивей другой,
      
Заклинатель, который должен усмирить сильного демона. Хорошо, если молитвы сразу возымеют силу, а если нет? Он тревожится, что люди будут над ним смеяться, и вид у него как нельзя более удрученный.
      
Женщина, которую страстно любит ревнивец, склонный к напрасным подозрениям. И даже та, что в фаворе у «Первого человека в стране» самого канцлера, не знает душевного покоя. Но, правда, ей-то все равно хорошо!
      
Люди, которых раздражает любая безделица.
    
    
      
        
158. То, чему можно позавидовать
      
      
Стараясь выучить наизусть священные сутры, твердишь их с запинками, то и дело забываешь и сбиваешься. Приходится вновь и вновь перечитывать. А между тем не только монахи, но и многие миряне, как мужчины, так и женщины, бегло и без всякого труда читают по памяти святое писание. Невольно думаешь с завистью: когда же и я достигну подобного совершенства?
      
Тебе нездоровится, ты лежишь в постели… Как остро тогда завидуешь людям, которые смеются, разговаривают, прогуливаются, словно у них нет никаких забот на свете!
      
Я возгорелась желанием поклониться храмам бога Ина̀ри 
      [264]. Изнемогая на каждом шагу, я с трудом поднималась в гору к срединному святилищу, а за мной, легко и как будто совсем не чувствуя усталости, шла группа паломников. Они быстро обогнали меня и первыми достигли храма. Я смотрела на них с восхищением и завистью.
      
Случилось это в день Быка второй луны. Хотя я и поспешила отправиться на рассвете, но настал уже час Змеи 
      [265], а я все еще была на полдороге… Становилось все жарче и жарче, я выбилась из сил и присела отдохнуть. Роняя слезы, я спрашивала себя: «Зачем было мне отправляться в паломничество именно сегодня? Выбрала бы другой, более подходящий день!»
      
— Вдруг, смотрю, спускается с горы женщина лет сорока с лишним. Она даже не надела на себя наряд паломницы, лишь чуть-чуть приподняла подол платья.
      
— Я хочу совершить восхождение к храму семь раз за один день, сказала она встречным пилигримам. — Вот уже три раза побывала в святилище. Осталось еще четыре раза, а это уж дело нетрудное. Я должна спуститься вниз с горы не позже часа Овна.
      
Эта женщина не привлекла бы моего внимания, повстречайся я с нею в другое время, но если б я могла в ту минуту стать такой, как она!
      
Я завидую тем, у кого хорошие дети: сыновья или дочери, все равно! Пусть даже монахи, покинувшие родной кров…
      
Завидую счастливице, у которой длинные-длинные волосы и челка красиво спускается на лоб.
      
А еще я с завистью смотрю на высокородных господ, вечно окруженных почтительной толпой.
      
Достойны зависти придворные дамы, которые пишут изящным почерком и умеют сочинять хорошие стихи: по любому поводу их выдвигают на первое место.
      
Возле знатной особы всегда множество фрейлин. Надо написать послание какому-нибудь значительному человеку. Да разве хоть одна из придворных дам выводит каракули, похожие на следы птичьих лапок? Но нет, госпожа призывает к себе фрейлину из самых дальних покоев, передает ей свою тушечницу и к общей зависти поручает ей написать послание.
      
Если эта женщина немолодая и умудренная опытом, она пишет по всем правилам, как того требует случай, хотя вообще-то талантами не отличается и не слишком преуспела дальше начальной прописи: «В Нанивадзу здесь…»
      
Если послание предназначено высокому сановнику или если это рекомендательное письмо с просьбой принять какую-нибудь молодую девушку на службу во дворец, тут уж она, не жалея усилий, позаботится обо всем, вплоть до выбора бумаги, а другие дамы, собравшись вместе, шутливо выражают свою зависть.
      
Ты лишь начала учиться играть на флейте или цитре. Невольно мечтаешь: ах, когда же я буду играть так чудесно, как тот, кого я сейчас слушаю?
      
Достойны зависти кормилицы императора и наследника престола. А также фрейлины из свиты императора: они свободно могут посещать любую из супруг государя.
    
    
      
        
159. То, что торопишься узнать поскорее
      
      
Не терпится посмотреть, как получились ткани неровной окраски темное со светлым, — или ткани, окрашенные в туго перетянутых свертках, чтобы остался белый узор.
      
У женщины родился ребенок. Скорей бы узнать, мальчик или девочка! Если родильница — знатная особа, твой интерес понятен, но будь она хоть простолюдинкой, хоть служанкой, все равно берет любопытство.
      
Во дворце состоялось назначение губернаторов провинций. Ты едва можешь дождаться утра, так тебе хочется услышать новости. Что ж, это понятно, если один из твоих друзей надеялся получить пост. Но предположим, таких знакомых у тебя нет, а все же неймется узнать.
    
    
      
        
160. То, что вызывает тревожное нетерпение
      
      
Швее послан на дом кусок ткани для спешной работы. Сидишь, уставясь глазами в пустоту, и ждешь-не дождешься, когда же принесут шитье!
      
Женщина должна разрешиться от бремени. Уже прошли положенные сроки, а нет еще и признака приближения родов.
      
Из дальних мест пришло письмо от возлюбленного, крепко запечатанное рисовым клеем. Торопишься раскрыть его, а сердце так и замирает…
      
Хочешь посмотреть на праздничное шествие, но, на беду, запаздываешь с выездом. Все уже кончилось. Но заметишь вдали белый жезл начальника стражи, и в тебе оживет надежда. Скорей бы слуги подвезли твой экипаж к галерее для зрителей! Сгорая от нетерпения, ты готова выскочить из экипажа и идти пешком.
      
Пришел какой-то человек и ждет снаружи, позади опущенной шторы. Но ты не хочешь с ним встретиться. Пусть думает, что ты в отсутствии… Тогда он обращается к другой даме, которая сидит как раз напротив тебя, и просит ее передать, что он здесь.
      
Родители нетерпеливо ожидали ребенка. Ему исполнилось всего лишь пятьдесят или сто дней, а отца с матерью уже волнуют думы о его будущем.
      
Торопишься закончить к сроку спешное шитье, а надо в потемках вдеть нитку в иголку. Как тут быть? Нащупаешь ушко иглы и попросишь другую женщину продеть нитку. Она заспешит, но дело не ладится, никак не попадет ниткой в ушко. Скажешь ей:
      
— Бросьте, и так сойдет. — Но она с обиженным видом ни за что не хочет оставить свои попытки.
      
Чувствуешь тогда не только нетерпение, но и злость.
      
Необходимо спешно куда-то поехать, но одна из дам попросила ненадолго одолжить ей экипаж.
      
— Я только съезжу к себе домой и сейчас же вернусь, — уверяла она.
      
Ждешь в нетерпении. Вдруг на дороге показывается экипаж…
      
— Вот он наконец! — радуешься ты, но — увы! — он сворачивает в сторону. Это невыносимо!
      
Но хуже, если ты спешила поглядеть на праздничное шествие, и вдруг люди тебе говорят:
      
— Шествие уже, кажется, тронулось в путь.
      
Есть от чего прийти в отчаянье!
      
А как тревожно становится на душе, когда у женщины кончились роды, но послед не отходит…
      
Отправишься в экипаже к своим приятельницам с приглашением поглядеть вместе на какое-нибудь зрелище или посетить храм. Но они не слишком торопятся сесть в экипаж. Ждешь их долго-долго, пока не возьмет досада! Так и подмывает оставить их и уехать одной.
      
Или вот еще.
      
Торопишься поскорей развести огонь, а сухой уголек растопки, как нарочно, никак не зажигается…
      
Кто-нибудь прислал стихи, надо поскорей сочинить «ответную песню», но ничего не приходит в голову, и тебя берет тревога. Если пишешь своему возлюбленному, можно не спешить. Но бывает и так, что приходится…
      
Вообще, опасно сочинять ответные стихи — хотя бы адресованные женщине — с одной-единственной мыслью: успеть побыстрее. Можно совершить непростительный промах!
      
Нездоровится, томят ночные страхи. С каким нетерпением тогда ждешь рассвета!
    
    
      
        
161. Когда мы еще носили траур
      
      
Когда мы еще носили траур по усопшему канцлеру, государыне пришлось покинуть императорский дворец во время Охараи — «Великого очищения» — в последний день шестой луны.
      
Путь в дворцовую канцелярию императрицы лежал в направлении, которое считалось тогда зловещим, и государыня была вынуждена поселиться в Пиршественном павильоне для членов Государственного совета.
      
Первая ночь на новом месте выпала жаркая и очень темная. Мы ничего не могли разглядеть и промучились до рассвета в темноте и неустройстве.
      
Наутро мы первым делом поспешили взглянуть на наше новое жилище.