1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
 Глава тридцатая      

       

У Кирши было в городе много знакомых мальчиков. Некоторые из   них учились в гимназии, другие в городском училище. Знаком был Кирша и с   девочками местными, которые учились в женской гимназии. Он много рассказывал   Триродову о делах и о порядках в этих училищах. Много было в этих делах   странностей и неожиданностей.      

Особенно интересовала в последнее время Триродова личность   директора народных училищ Дулебова. В ведении этого человека числилась и школа,   устроенная Триродовым. Числилась, хотя пользы никакой Дулебов школе не   приносил. Он совершенно безучастно относился к тем наветам, которые возводились   на священника Закрасина, и не защищал его перед епархиальным архиереем. Он и   подчиненный ему инспектор народных училищ засыпали Триродова бумагами,   требованиями разных отчетов по установленной форме, так что Триродову пришлось   приговорить маленького чиновника из казначейства приходить по вечерам строчить   всю эту вздорную ерунду. Но ни Дулебов, ни Шабалов ни разу не заглядывали в   триродовскую школу. Когда Триродову случалось быть в канцелярии директора, то   разговор шел больше о документах учительниц и о других пустых формальностях или   о личных отношениях.      

Наговоры Острова или его черносотенных друзей встревожили   Дулебова. Во избежание неприятностей Дулебов решил воспользоваться первым же   случаем, чтобы закрыть школу Триродова.      

Директор народных училищ действительный статский советниц   Григорий Владимирович Дулебов метил на более высокое место в учебном ведомстве.   Поэтому он старался зарекомендовать себя выдающеюся трудоспособностью и знанием   дела. Усидчивость его была изумительная. Казалось, что он никогда и никуда не   торопился. Приемы подчиненных и просителей, бывавшие у него по четвергам от   часу до трех, как было написано на бумажке на дверях его канцелярии, на самом   деле начинались иногда в одиннадцать утра и продолжались до позднего вечера. С   каждым посетителем Дулебов разговаривал неторопливо, вникая в малейшие   подробности.      

Но Дулебов, конечно, очень хорошо знал, что с одною   трудоспособностью, хотя бы и выдающеюся, далеко не уйдешь. Необходимо   культивировать связи и отношения. Влиятельных тетушек и бабушек у Дулебова не   было. Потому связи и отношения приходилось заводить ему самому. И вот в течение   всей своей двадцатипятилетней службы на должностях сначала учителя гимназии и   учительской семинарии, а потом директора народных училищ, Дулебов непрерывно и   умело заботился о том, чтобы вставать в наилучшие отношения со всеми, кто стоял   по службе выше его или вровень с ним. При этом старался он не портить отношений   и с младшими, — на всякий случай: младшие становятся иногда старше   старших; да и в младших оставаясь, могут повредить при случае или оказать   пользу.      

Никогда не сделать ни одного бестактного поступка — в этом   была главная заповедь всей жизни Дулебова. Он очень хорошо знал, что те или   иные поступки хороши не сами по себе и что самое главное — это «как там   посмотрят». Там, то есть у начальства. Начальство благоволило к Дулебову. Ему   уже почти обещано было место помощника попечителя учебного округа.      

Сообразно своим воззрениям на существо личных отношений   Дулебов смотрел и на своих подчиненных. Тем, кто был почтителен к нему и к его   жене, он покровительствовал, старался устроить получше. В случае неприятностей   таких он защищал, хотя и очень осторожно, чтобы не повредить своему   собственному положению. Непочтительных же и независимых Дулебов недолюбливал и   ходу им не давал.      

Усмотревши восходящее светило в новом вице-губернаторе,   только что назначенном на эту должность из советников губернского правления,   Дулебов постарался встать и к нему в приятные отношения. Однако с ним Дулебов   держался так осторожно, чтобы его нельзя было заподозрить в излишней близости к   этому злому, угрюмому и плохо воспитанному человеку и к его вульгарной жене.      

Дулебов имел приятные манеры, моложавое лицо и тонкий голос,   похожий на поросячий визг. В движениях был он легок и ловок. Никто не видел его   пьяным, и в гостях он или не пил совсем, или ограничивался рюмкою мадеры. Он   всюду ездил со своею женою. Говорили, что она управляет всеми делами и что   Дулебов во всем ее слушается.      

Жена директора Зинаида Григорьевна была полная, энергичная и   сердитая дама. Ее остриженные волосы начинали седеть. Она очень ревниво   относилась к своему влиянию и отстаивала его энергично.      

По приглашению Дулебова вице-губернатор посетил городское   училище. Приглашая вице-губернатора, Дулебов имел в виду собственно привезти   его в триродовскую школу. Он хотел, в случае закрытия этой школы, иметь право   говорить, что почин закрытия этой школы исходил от губернского начальства. Но   Дулебов не хотел приглашать вице-губернатора прямо в триродовскую школу, чтобы   не могли сказать, что он сделал это нарочно. Поэтому он уговорил   вице-губернатора приехать на экзамен в городское училище накануне того дня,   который назначен был для экзамена в триродовской школе.      

Городское училище стояло на одной из захолустных, грязных   улиц. Внешний вид его был очень непривлекателен. Грязный, обшарпанный   деревянный дом казался построенным скорее для трактира, чем для школы. Это не   помешало Дулебову сказать встретившему его инспектору училища:      

— У вас сегодня будет новый вице-губернатор. Я его   пригласил к вам потому, что у вас хорошее училище.      

Инспектор Потерин, увиваясь вокруг Дулебова и его жены,   растерянно говорил:      

— Здание у нас уж очень неказистое.      

Дулебов ласково улыбнулся и благосклонно отвечал:      

— А уж не в здании дело, — самое училище хорошее.   Ценится постановка учебной части, а не стены.      

Вице-губернатор приехал попозже, часов в одиннадцать, вместе   с Жербеневым, который был почетным смотрителем училища.      

В училище было напряженное настроение. Учителя и ученики   одинаково дрожали перед начальством. Глупые и пошлые сцены с директором в   городском училище были Дулебову привычны и не смущали его. И Дулебов, и его   жена топорщились от важности. Они получили на днях известие, что назначение   Дулебова помощником попечителя — вопрос решенный.      

Инспектор Шабалов был в училище уже с утра. Занялся тем, что   пристроился к Зинаиде Григорьевне Дулебовой и с неожиданною, грубоватою   любезностью оказывал ей разные услуги.      

Учитель-инспектор Михаил Прокопьевич Потерин держал себя как   лакей. Иногда даже видимо было, как он дрожал перед Дулебовыми. А чего бы,   казалось, ему бояться? Он был большой патриот; был членом черносотенного союза.   Брал взятки, поколачивал учеников, сильно выпивал, — все ему с рук   сходило.      

Зинаида Григорьевна Дулебова экзаменовала выпускных учеников   по французскому и немецкому языкам. Этим предметам учились только желающие.   Уроки французского языка давала жена инспектора Потерина. Она еще не очень   хорошо усвоила методу Берлина и глядела на Дулебова подобострастно. Но втайне была   озлоблена — своею бедностью, приниженностью, зависимостью.      

Потерин языков не знал. Но он сидел тут же и злобно шипел на   отвечавших небойко или вовсе молчавших на вопросы:      

— Этакий пень! Остолоп! Дубина!      

Дулебова сидела неподвижно и словно не слышала этого   усердного шипения и этих грубых слов. Она даст волю своему языку попозже, во   время завтрака.      

Для начальства и для учителей был приготовлен завтрак. Он   стоил много забот и волнений жене Потерина. Стол был накрыт в зале. Здесь в   обычные дни возились и дрались на переменах мальчишки. Сегодня их сюда не   пускали. Они шумели и озорничали на дворе.      

На почетном месте сидела Дулебова, по обе ее стороны   вице-губернатор и Жербенев; Дулебов поместился рядом с вице-губернатором. Был   подан пирог. Потом разносили чай. Зинаида Григорьевна жучила учительских жен и   учительниц. Она любила сплетни. Впрочем, кто же их не любит! Учительские жены   сплетничали ей.      

Во время завтрака мальчишки, поместившись в соседнем классе,   распевали:      

       

Что за песни, что за песни      

Распевает наша Русь!      

Уж что хочешь, хоть ты тресни,      

Так не спеть тебе, француз.      

       

И другие песни в том же духе.      

Дулебов обтер лицо правою рукою, — словно кот лапкою   умылся, — и завизжал:      

— А уж вот слышно, что к нам скоро приедет маркиз   Телятников.      

Потерин сказал:      

— Он не по нашему ведомству.      

Но все его лицо перекосилось от ужаса.      

Дулебов говорил тоненько:      

— Все равно, у него большие полномочия. Он все может.      

Вице-губернатор сумрачно глянул на Потерина и сказал угрюмо:      

— Он вас всех подтянет.      

Потерин помертвел и взмок. Начался разговор о маркизе   Телятникове. Заговорили в связи с этим о революционном настроении в той   местности.      

Везде в окрестных лесах появились революционные прокламации.   На дереве срезывали кусок коры величиною с лист бумаги и на это место   наклеивали прокламацию. Снять такой лист было невозможно: он заплывал   прозрачным тонким слоем смолы. Усердным блюстителям порядка приходилось   вырубать или соскабливать ножом преступные места.      

Зинаида Григорьевна Дулебова сказала:      

— Надо полагать, что это выдумка нашего химика,   господина Триродова.      

— Конечно, — поддакнула подобострастная сухая   девица, учительница немецкого языка.      

Зинаида Григорьевна повернулась к Потериной, чтобы оказать   особую любезность хозяйке своим разговором, и спросила ее с насмешливою   улыбкою:      

— Как вам нравится наш пресловутый декадент?      

Учительница попыталась понять. На ее тупом, плоском лице   появилось выражение испуга. Она робко спросила:      

— Это кто же, Зинаида Григорьевна?      

— Кто же, как не господин Триродов! — злобно   ответила Дулебова.      

Злость была по адресу Триродова, но Потерина все же   струхнула.      

— Ах, да, Триродов, как же, как же, — суетливо и   растерянно повторяла она и уже не знала, что сказать.      

Дулебова язвительно говорила:      

— Вот уж, кажется, не скоро рассмеется. Вполне в вашем   вкусе.      

Потерина покраснела и воскликнула:      

— В моем вкусе! Ой, что вы, Зинаида Григорьевна! Вот-то   уж, по пословице, царского слугу согнуло в дугу.      

Жена учителя Кроликова сказала:      

— Да, он всегда смотрит исподлобья и ни с кем не   разговаривает. Но он очень добрый человек.      

Дулебова метнула на нее злой взор. Кроликова помертвела от   страха и догадалась, что надо было сказать не то.      

Поправилась:      

— Добрый человек на словах.      

Дулебова улыбнулась ей благосклонно.      

Жербенев говорил Дулебовой:      

— А знаете, что я вам скажу? Я таки повидал людей на   своем веку, скажу не хвастаясь. И по-моему, это очень плохая примета, что он   исподлобья глядит.      

— Конечно, — согласилась Потерина. — Вот уж   истинная правда!      

Жербенев говорил:      

— Пусть человек смотрит мне прямо в лицо. А эти — в   тихом омуте…      

Полковник не договорил. Дулебова сказала:      

— Откровенно скажу, не люблю я этого вашего поэта. Не   могу я его понять. Какой-то он странный. Что-нибудь есть за ним скверное.      

— Все у него подозрительное, — сказал Жербенев с   видом человека, знающего многое.      

Говорили, что у Триродова и у других ведется сбор денег на   восстание. При этом выразительно поглядывали на учителя Воронка. Воронок   возражал. Но уже его не слушали. Злые речи о Триродове полились рекою.   Говорили, что в доме Триродова притаилась подпольная типография и что там   работали не только учительницы, но даже и воспитанники Триродова. Дамы с ужасом   восклицали:      

— Малыши-то такие!      

— Да, вот вам и малыши!      

— Нынче нет детей.      

Воронок сказал:      

— Вот, говорят, при полиции девятилетний сидит.      

— Бунтовщик, — свирепо сказал вице-губернатор.      

Потерин сказал:      

— Да, я вот еще слышал, что один тринадцатилетний   мальчишка арестован. Такой маленький поганец, а он бунтует, шалыган!      

Вице-губернатор сказал угрюмо:      

— Этот с дедом в Сибирь идет.      

Воронок весь покраснел и спросил:      

— За что же это?      

— Смеялся, — угрюмо буркнул вице-губернатор.      

Дулебов поспешно и громко спросил Потерина:      

— А уж у вас, надеюсь, бунтовщиков нет?      

Потерин говорил:      

— Нет, сохранил Бог, ничего такого. А только надо   правду сказать, уж очень распущенные нонче дети.      

Дулебов с покровительственною ласковостью опять сказал ему:      

— А уж у вас хорошее училище. Порядок образцовый!      

Потерин расцвел. Расхвастался:      

— Да уж я умею подтянуть. Держу их строго.      

— Спасительная строгость, — сказал директор.      

Поощренный этими словами, учитель-инспектор спросил:      

— Можно бы и посечь?      

Дулебов увильнул от прямого ответа. Отер лицо ладонью, как   кошка лапкою, и заговорил о другом.      

Начались умилительные воспоминания о добром старом времени.   Рассказывали, как, когда и кого секли.      

— Секут и нонче, — с тихою радостью сказал   Шабалов.      

 Глава тридцать первая      

       

После завтрака перешли в учительскую комнату. Курящие   закурили. Жена учителя Муралова улучила минуту, когда Дулебова отошла в   сторону. Она бочком, осторожно, подобралась к Дулебовой и шепотом рассказывала   ей о том, как Потерин берет взятки. Из разговора шепотом выделялись отдельные   фразы и слова:      

— Заметили, Зинаида Григорьевна?      

— А что?      

— Наш-то инспектор щеголяет в перчатках.      

— Да?      

— Перчатки! Желтые!      

— А что?      

— На взятки.      

Зинаида Григорьевна обрадовалась, оживилась. Долго было   слышно шушуканье злых баб, и раздавался их змеиный шип-смех.      

Потом дамы с Шабаловым и с Воронком пошли кончать экзамен.   Дулебов с вице-губернатором отправились ревизовать библиотеку. Их сопровождал   Потерин. Все было в исправности. Толстые томы Каткова мирно дремали (пыль на   них была стерта накануне). Только вот смирдинские издания сороковых годов   заподозрил Дулебов.      

— А уж это неудобно, — визжал он, косясь на   вице-губернатора. — Нигде в каталогах одобренных книг нет их.      

Потерин воспользовался случаем поинсинуировать на учителей.   Доносил, что Воронок в церковь не ходит и для каких-то чтений учеников к себе   собирает.      

— А уж надо с ним поговорить, — сказал   Дулебов. — Пригласите его в ваш кабинет, я с ним поговорю. А вы пока   покажите Ардальону Борисовичу кабинет учебных пособий.      

В кабинете Потерина Дулебов и Воронок долго разговаривали.      

— Я не касаюсь ваших убеждений, — говорил   директор, — но я должен поставить вам на вид, что вносить политику в школы   невозможно. Дети не могут в этих вопросах разобраться. Это их развращает.      

Воронок сказал сдержанно:      

— Агентурным сведениям не всегда можно верить.      

Дулебов слегка покраснел. Сказал досадливо:      

— Мы не заводим агентов, но у нас много знакомых. Мы   здесь давно живем. Мы не можем не слушать того, что нам рассказывают.      

       

Всех бывших на экзамене почетный смотритель Жербенев   пригласил к себе на обед. Только один Воронок отказался. Пришли и приехали и   все, кто был в училище, и еще многие, кого Жербенев пригласил по этому случаю.   Были Глафира Павловна и Кербах. Обед был долгий и обильный. За обедом и после   обеда было много выпито. И все опьянели. Один Дулебов был трезв. Только слегка   разрумянился от ликеров, — он очень их любил.      

Члены черносотенного союза воспользовались случаем сказать   Дулебову и вице-губернатору злое о Триродове. Заговорили о триродовской   школе, — и разговоры были пошлые.      

— Фотографией занимается, — большой любитель.      

— Зазовет к себе детей, разденет догола и снимает.      

— Да у него и в лесу ребятишки нагишом бегают.      

— Что ребятишки! И учительницы.      

— Голые не голые, а босиком так они постоянно.      

Жербенев сказал:      

— Как простые бабы.      

— Да, — сказал вице-губернатор, — бабы   босиком ходят, а это очень безнравственно. Надо запретить.      

— Бедные люди, — сказал кто-то.      

Вице-губернатор сердито сказал:      

— Это — порнография.      

И все ему вдруг поверили. Вице-губернатор угрюмо говорил:      

— Он на нас жалуется, что будто бы мы его учительницу   выдрали. Но это он врет. Это он сам ее выдрал. Нам не нужно девок драть, —   это ему нужно, потому что он очень развратный.      

Говорили, что Триродов с хлыстами очень дружит. Кербах   говорил:      

— Лошадей завел, экипажи, а я знаю человека, который   его голяком знал. Подозрительно, откуда у него деньги.      

Глафира Павловна смотрела на Шабалова и шептала Дулебову:      

— Он, я знаю, патриот, но у него ужасные манеры.      

Дулебов говорил:      

— Он очень глуп и неразвит, но усерден. Если его   направлять как следует, то он может быть полезен.      

       

Утром директор народных училищ поехал в триродовскую школу в   Просяных Полянах. Поехали еще вице-губернатор и Шабалов. Собрались все в доме   дирекции. Уселись в разные экипажи. Все после вчерашней выпивки были еще   немного под парами. Среди прекрасной природы вели пошлые, полупьяные разговоры.   Все это имело вид прогулки на пикник.      

Зинаида Григорьевна Дулебова ехала с Кербахом. Они вели   язвительные разговоры. Перемывали косточки всем знакомым. Госпожа Дулебова   рассказывала о перчатках Потерина. Потом рассказала о самоубийстве свояченицы   другого инспектора. Она утопилась будто бы потому, что боялась, как бы у нее от   него не родился ребенок. Потом рассказала, как третий инспектор напился в бане   и там подрался с городским головою.      

Шабалов ехал с Жербеневым в его коляске. Говорил:      

— Закусить бы теперь хорошо.      

Жербенев уверенно ответил:      

— Там дадут.      

Гости были уверены, что их ждут. Зинаида Григорьевна   Дулебова говорила:      

— Самое интересное припрятано.      

Кербах сказал:      

— Ну, мы разведаем.      

Было раннее, свежее утро. Дорога шла лесом. Ехали уже долго.   Стало казаться, что без конца повторяются все одни и те же полянки и перелески,   холмы, ручьи, мосты. Стали спрашивать кучеров:      

— Да туда ли ты едешь?      

— Да, никак, ты с дороги сбился?      

— Кажись, туда.      

Над домом Триродова видны были две башенки. Они остались   вправо. И все никак было не найти дороги. И уже долго плутали. Дороги   извивались и разветвлялись. Наконец кучер переднего экипажа остановил лошадей.   За ним остановилась и вся вереница экипажей.      

— Надо поспрошать кого-нибудь, — сказал   кучер. — Вон мальчуган какой-то идет.      

Из лесу по дороге шел лет десяти босоногий мальчик. Шабалов   закричал ему свирепым голосом:      

— Стой!      

Мальчик глянул на экипажи. Спокойно продолжал свой путь.   Шабалов заорал неистово:      

— Стой, паршивец! Шапку сними! Видишь, господа   едут, — что не кланяешься?      

Мальчик остановился. С удивлением смотрел на этот ряд   разнокалиберных экипажей, не снимая шапки. Дулебова решила:      

— Да это просто идиот какой-то!      

— А вот мы его разговорим, — сказал Кербах.      

Он вышел из экипажа и пошел к мальчику, спрашивая:      

— Ты знаешь, где школа Триродова?      

Мальчик молча показал рукою одну из дорог. Быстро убежал,   скрывшись где-то в кустах.      

И вот наконец дорога пошла вдоль забора. Все вокруг было   пустынно и тихо. Никто не ждал, по-видимому, гостей и не думал встречать их.      

Наконец подъехали к воротам в ограде. Осмотрелись. Было   очень тихо. Никого нигде не было видно. Шабалов соскочил с дрожек и принялся   искать звонок. Госпожа Дулебова, раздражаясь, говорила:      

— Да что это такое!      

Попытались сами открыть калитку и не смогли. Шабалов   закричал:      

— Отворите! Черти, дьяволы, чего вы там заперлись,   окаянные!      

Госпожа Дулебова унимала Шабалова. Шабалов оправдывался:      

— Извините, Зинаида Григорьевна. Да ведь досадно. Если   бы я приехал, ну, подождал бы. Хотя и со мной было бы невежливо, — я им   начальник. А то ведь досадно. Высшее начальство пожаловало, а они и ухом не   ведут.      

Наконец калитка открылась, вдруг и бесшумно. Мальчик в белой   рубашке и белых коротких панталонах, загорелый, с голыми ногами, стоял на   пороге. Рассерженный Дулебов завизжал:      

— Здесь помещается школа Триродова?      

— Здесь, — сказал мальчик.      

Гости вошли и очутились на лесной лужайке. Три босые девушки   неторопливо шли им навстречу. Это были учительницы. Надежда Вещезерова смотрела   на Дулебову черными, широкими глазами. Дулебова шептала вице-губернатору:      

— Вот, полюбуйтесь. С этой девицей скандальная история   была, а он ее взял.      

Дулебова знала всех в городе и особенно хорошо знала всех, с   кем случилась какая-нибудь неприятность.      

Вышел и Триродов, в летней белой одежде. Он с усмешкою   смотрел на пеструю орду гостей.      

Гостей встретили вежливо. Но директору не понравилось, что   не было никакой почтительности и незаметно было никаких приготовлений.   Учительницы были просты, как всегда. Дети и учительницы были босые — и это   очень не понравилось Дулебову. Наивности детей раздражали посетителей. Дети   простодушно смотрели на посетителей. Некоторые кланялись, другие — нет.      

Шабалов крикнул:      

— Сними шапку!      

Мальчик снял шапку и протянул ее Шабалову. Сказал:      

— На.      

Шабалов сердито проворчал:      

— Болван.      

И отвернулся. Мальчик с удивлением смотрел на него.      

Дулебову и особенно его жене было досадно, что для них не   приоделись и даже не обулись. Вице-губернатор смотрел тупо и злобно. Ему все   сразу не понравилось. Дулебов, морщась, спрашивал:      

— Неужели они так всегда?      

— Всегда, Владимир Григорьевич, — ответил   Триродов. — Они привыкли.      

— Но это неприлично! — сказала Дулебова.      

— Только это и прилично, — возразил Триродов.      

 Глава тридцать вторая      

       

В доме на лесной полянке окна были открыты настежь.   Щебетание птиц было слышно, и доносились свежие и сладостные запахи цветущих   трав. Туда собрались дети, пришли взрослые, и началась глупая комедия экзамена.   Дулебов стал перед образом с краю скамеек, принял величественный вид и   воскликнул:      

— Дети, встаньте на молитву.      

Дети встали. Дулебов ткнул пальцем в грудь черноглазого   малыша и крикнул:      

— Читай ты.      

Этот резкий, тонкий вскрик и это движение пальцем в детскую   грудь так были неожиданны для мальчугана, что он вздрогнул и икнул. Кто-то   засмеялся сзади. Кто-то зашикал на смешливого. Дулебова переглянулась с   Кербахом, пожала плечами и изобразила на своем лице ужас.      

Мальчик быстро оправился и прочитал молитву перед учением.   Дулебов приказал:      

— Садитесь, дети.      

Дети сели на свои места, и взрослые важно уселись за стол,   по чинам. Посередине вице-губернатор и Дулебов, остальные справа и слева.   Дулебова беспокойно оглядывалась. Лицо у нее было очень сердитое. Наконец она   сказала басистым, странно для дамы грубым голосом:      

— Закройте окна, — птицы кричат и ветер.   Невозможно заниматься.      

Триродов посмотрел на нее с удивлением. Потом тихо сказал   Надежде:      

— Закройте окна. Гости наши не выносят свежего воздуха.      

Окна были закрыты. Дети с досадливою печалью посмотрели на   докучные стекла.      

Задана была письменная работа. Для нее прочли рассказец из   детской хрестоматии, которую Шабалов привез с собою. Дулебов приказал:      

— Изложите своими словами.      

Мальчики и девочки потянулись было к своим перьям, но   Дулебов остановил их и сказал длинное и скучное наставление, как следует писать   заданное сочинение. Потом сказал:      

— Пишите.      

Дети писали. Было тихо. Написавшие отдавали свои листки   учительницам. Дулебов и Шабалов тут же просматривали эти листки. Старались   найти ошибки. Но ошибок было мало. Потом была диктовка.      

Дулебова все время смотрела угрюмо и моргала часто. Триродов   пытался заговорить с нею. Но сердитая дама отвечала так неласково, что Триродов   с трудом воздерживался от улыбки. И наконец оставил злую бабу в покое.      

После письменных работ Триродов предложил непрошеным гостям   завтрак.      

— Мы к вам так долго ехали, — визжал Дулебов,   словно объясняя, почему не отказывается от завтрака.      

Дети разбежались в лесу недалеко и играли. А большие перешли   в соседний дом, где приготовлен был завтрак. Во время завтрака разговоры были   напряженные и придирчивые. Дулебовы придумывали глупые шпильки и грубые намеки.   Их спутники старались не отставать от них в этом. И каждый упражнялся по-своему   в злых и колких словах.      

Тут же было несколько триродовских учительниц. Дулебова   смотрела на них с притворным ужасом и шептала Кербаху:      

— У них ноги в земле запачканы.      

После затрака вернулись в школу. Расселись на те же места.   Начали устный экзамен. Дулебов наклонился к списку и вызвал сразу трех   мальчиков. Каждого спрашивали сначала по Закону Божию, потом сразу же по   русскому языку и по арифметике.      

Все очень придирались ко всему. Дулебов был все недоволен.   Он задавал такие вопросы, чтобы из ответов было видно, внушены ли детям высокие   чувства любви к отечеству, верности монарху и преданности православной церкви.   Одного мальчика он спросил:      

— Какая страна лучше, Россия или Франция?      

Мальчик подумал немного и сказал:      

— Не знаю. Кто где привык, тому там и лучше.      

Дулебова язвительно засмеялась. Шабалов наставительно   говорил:      

— Матушка-Россия православная! Разве можно какое-нибудь   государство равнять с нашим! Слышал, как нашу родину называют? Святая Русь,   мать-Россия, святорусская земля, а ты — болван, остолоп и свиненыш. Если ты   своего отечества не любишь, то куда же ты годишься?      

Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов   спросил:      

— Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая?      

Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:      

— Неужели и этого не можешь сказать?      

Мальчик сказал:      

— Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.      

— Этакий пень! — с убеждением сказал Шабалов.      

Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:      

— Искренность религиозного настроения, конечно, лучший   признак спасающей веры.      

— Об этом мы поговорим после, — строго завизжал   Дулебов. — А уж теперь неудобно препираться.      

Триродов улыбнулся и сказал:      

— Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.      

Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла и   подошел к Триродову. Сказал:      

— Мне с вами необходимо переговорить.      

— Пожалуйста, — с некоторым удивлением сказал   Триродов.      

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Дулебов   Шабалову.      

Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень   скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил   запальчиво:      

— Я много дурного слышал, но действительность   превосходит все ожидания.      

— Что же именно дурного? — спросил   Триродов. — И в чем действительность превзошла сплетню?      

— Я не собираю сплетен, — взволнованно визжал   Дулебов. — Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!      

Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул   ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:      

— Я вот тоже слышал, что вы — человек сдержанный. Но   сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.      

Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:      

— Да ведь это возмутительная порнография!      

— А что вы называете порнографиею? — спросил   Триродов.      

— А уж вы не знаете? — с насмешливою улыбкою   отвечал Дулебов.      

— Я-то знаю, — сказал Триродов. — По моему   разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной   истины в угоду низким инстинктам человека-зверя — вот что такое порнография.   Ваша казенная трижды проклятая школа — вот истинный образец порнографии.      

— Они у вас голые ходят! — визжал Дулебов.      

Триродов возразил:      

— Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят   из ваших школ.      

Дулебов кричал:      

— У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в   учительницы распутных девчонок.      

Триродов спокойно сказал:      

— Это — ложь!      

Директор говорил резко и взволнованно:      

— Ваша школа, — если это ужасное, невозможное   учреждение позволительно называть школою, — будет немедленно же закрыта. Я   сегодня же сделаю представление в Округ.      

Триродов резко возразил:      

— Закрывать школы вы умеете.      

Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и   негодовала.      

— Субъект явно неблагонадежный, — говорил Кербах.      

 Глава тридцать третья      

       

Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз   говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь   загладить. Петр соглашался очень неохотно.      

Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:      

— Вы, кажется, видите в этой войне только политический   смысл?      

— А вы его разве отрицаете? — спросил Рамеев.      

— Нет, — сказал Триродов, — очень признаю.   Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более   общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы,   все равно, в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение,   начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей,   Будды и Христа.      

— В учении буддизма есть много сходства с   христианством, — сказал Петр, — только тем оно и ценно.      

— Да, — сказал Триродов, — на первый взгляд   немало сходного. Но в существенном эти два учения — полярно противоположны. Это   — утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение,   да, — христианство; отрицание, нет, — буддизм.      

— Мне кажется, что это слишком схематично, —   сказал Рамеев.      

Триродов продолжал:      

— Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории   для этого особенно удобен. Это — зенитный час истории. Теперь, когда   христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная   борьба этих двух миропониманий.      

— А не борьба классов? — спросил Рамеев.      

— Да, — сказал Триродов, — и борьба классов,   насколько в социальную борьбу входят два враждебные фактора — социальная   справедливость и реальное соотношение сил, — общественная мораль, —   она всегда статична, — и общественная динамика. В морали — христианский   элемент, в динамике — буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь   давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.      

Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:      

— В этом поединке восторжествует христианство. Не   историческое, конечно, не теперешнее, — а христианство Иоанна и   апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться   погибшим и мир будет во власти желтого антихриста.      

— Я думаю, это не так будет, — тихо сказал   Триродов.      

— Что же, по-вашему, восторжествует Будда? —   досадливо спросил Петр.      

— Нет, — спокойно возразил Триродов.      

— Дьявол, может быть? — воскликнул Петр.      

— Петя! — укоризненно сказал Рамеев.      

Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал   спокойно:      

— Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать,   что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей   исторической энергии.      

— Однако, — сказал Петр, — если не победит ни   Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о   безверии будущих поколений?      

— Будет синтез, — возразил Триродов. — Вы его   примете за дьявола.      

— Это противуестественное смешение хуже сорока   дьяволов! — воскликнул Петр.      

Скоро гости уехали.      

Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то   неопределенно. Он молчал, — и черные глаза его горели тоскою и страхом.   Подошел к окну, смотрел, — и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он   видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным,   далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.      

Кирша обернулся к отцу и тихо сказал, странно бледнея:      

— Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как   странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде! Зачем же он сюда   приехал?      

Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во   двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, —   упрек? удивление? ужас?      

Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет   сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда   узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Знал его   хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его   почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения   через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.      

Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело   и жутко. Он думал:      

«Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог   вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому».      

И было волнующее любопытство:      

«Увижу и услышу его в первый раз».      

И бунтующий протест:      

«Слова его ложь! Проповедь его — бред отчаяния! Не было   чуда, и нет, и не будет!»      

Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое   ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым   заткало взоры.      

Вошел тихий мальчик и, улыбаясь, подал карточку — большой   кусок картона и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:      

       

ЭММАНУИЛ ОСИПОВИЧ      

ДАВИДОВ      

       

Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения,   Триродов сказал мальчику:      

— Проси.      

Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, —   безответный:      

«Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?»      

Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на двор.   Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, — как будто судьба идет.      

Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович   Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и   демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного   обаяния, влекущего к нему сердца.      

Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная   черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, остро-обрезанная, рыжеватая   бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно   коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с   длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко   затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое   невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и   безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в   большом обществе, даже в толпе.      

Он спокойно подошел к Триродову и сказал, протягивая ему   руку:      

— Я хотел вас увидеть. Уже давно я слежу за вами и вот   наконец пришел к вам.      

Триродов, с усилием преодолевая волнение и темную чувствуя в   себе досаду, говорил принужденно любезным голосом:      

— Я очень рад приветствовать вас в моем доме. Я много   слышал о вас от Пирожковских. Вы знаете, конечно, — они вас очень любят и   ценят.      

Князь Давидов смотрел проницательно, но спокойно, слишком,   может быть, спокойно. Казалось странным, что он ничего не ответил на слова о   Пирожковских, как будто бы слова Триродова прошли, как мимолетные тени легких   снов, мимо него, даже не задев ничего в его душе. А между тем супруги   Пирожковские всегда говорили о князе Давидове, как о хорошем знакомом. «Вчера   мы обедали у князя», «князь кончает новую поэму», просто «князь», давая понять,   что речь идет об их друге, князе Давидове. Впрочем, вспомнил Триродов, у князя   Давидова много знакомых и собрания в его доме всегда многолюдны.      

Триродов спросил гостя:      

— Позвольте предложить вам что-нибудь съесть или   выпить. Вина?      

Триродов нажал кнопку электрического звонка. Князь Давидов   говорил все тем же спокойным голосом, слишком спокойным:      

— В этом городе живет моя невеста. Я приехал к ней и   воспользовался случаем побеседовать с вами. О многом хотел бы говорить с вами,   но не успею сказать всего. Поговорим только о наиболее существенном.      

И он заговорил, не ожидая ответов или возражений. Пламенная   лилась речь, — о вере, о чуде, о чаемом и неизбежном преображении мира   посредством чуда, о победе над оковами времени и над самою смертью.      

Тихий мальчик Гриша принес чай и печенье и неторопливыми   движениями расставлял их на столе, часто взглядывая на гостя, синеглазый,   тихий.      

Князь Давидов с укором взглянул на Триродова. Сдержанная   усмешка дрожала на губах Триродова, и упрямый вызов светился в его глазах.   Гость ласково привлек к себе Гришу и нежно ласкал его. Спокойно стоял тихий   Гриша, и мрачен был Триродов. Он сказал гостю:      

— Вы любите детей. Это и понятно. Ангелоподобные   создания хоть иногда и несносны. Жаль только, что мрут они уж очень на этой   проклятой земле. Рождаются, чтобы умереть.      

Князь Давидов спокойным движением отстранил от себя Гришу.   Положил на его голову руку, словно благословляя мальчика, и отпустил. Гриша   ушел.      

Князь Давидов перевел на Триродова взор, внезапно   сделавшийся тяжелым и суровым, и тихо спросил:      

— Зачем вы это делаете?      

Он спрашивал с большим напряжением воли, как желающий иметь   власть. Триродов улыбнулся.      

— Вам это не нравится? — спросил он. — Ну что   ж, с вашими обширными связями вы этому легко могли бы помешать.      

Тон его слов дышал надменною ирониею. Так говорил бы сатана,   искушая постящегося в пустыне.      

Князь Давидов нахмурился. Черные глаза его засверкали. Он   опять спросил:      

— Зачем вы все это сделали? И тело злодея, и душа   невинного, — зачем все это вам?      

Триродов решительно сказал, гневно глядя на гостя:      

— Дерзок и труден мой замысел, — но разве я один   тосковал от уныния, тосковал до кровавого пота? Разве я один ношу в своем теле   двойственную душу? и два соединяю в себе мира? Разве я один измучен кошмарами,   тяжелыми, как вселенское бремя. Разве я один в трагические мгновения жизни   чувствовал себя одиноким и оставленным?      

Гость улыбался странною, грустною, спокойною улыбкою.   Триродов продолжал:      

— Знайте, что я никогда не буду с вами, не приму ваших   утешительных теорий. Вся ваша литературная и проповедническая деятельность в   моих глазах — сплошная ошибка. Роковая ошибка. Я не верю ни во что из того, о   чем вы так красноречиво говорите, прельщая слабых. Не верю.      

Гость молчал.      

— Оставьте меня! — решительно сказал   Триродов. — Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над   косным, безобразным миром восставить единую волю — подвиг, еще не свершенный.      

Князь Давидов встал и сказал печально:      

— Я оставлю вас, если хотите. Но вы пожалеете о том,   что отвергли путь, который я указываю. Единственный путь.      

Триродов надменно возразил:      

— Я знаю верный путь. Мой путь.      

— Прощайте, — просто и спокойно сказал князь   Давидов.      

Он ушел, — и уже казалось, словно и не было его здесь.   Погруженный в тягостное раздумье, Триродов не слышал стука отъезжающего   экипажа, и неожиданное посещение смуглого, обаятельного гостя с пламенною   речью, с огненными глазами вспоминалось, как полдневная греза, как внезапная   галлюцинация.      

«Кто же его невеста? И почему она здесь?» — подумал   Триродов.      

Странная, невозможная мысль пришла ему в голову. Разве   Елисавета не говорила о нем когда-то с восторгом? Может быть, неожиданный гость   отнимет от него Елисавету, как он отнял ее у Петра?      

Было мучительно сомнение. Но Триродов всмотрелся в ясность   ее очей на портрете, снятом им недавно, в стройность и прелесть ее тела, —   и вдруг утешился. И думал:      

«Она — моя».      

А Елисавета, мечтая и горя, томилась знойными снами. И   скучна была ей серая повседневность тусклой жизни. Странное видение, вдруг   представшее ей тогда, в страшные минуты, в лесу, повторялось все   настойчивее, — и казалось, что не иная, что это она сама переживает   параллельную жизнь, проходит высокий, яркий, радостный и скорбный путь королевы   Ортруды.      

       

 Королева Ортруда      

       

Глава тридцать четвертая      

       

Обычность, — она злая и назойливая, и ползет, и силится   оклеветать сладкие вымыслы, и брызнуть исподтишка гнусною грязью шумных улиц на   прекрасное, кроткое, задумчивое лицо твое, мечта! Кто же победит в земных   веках? Она ли, отравленная всеми гнилыми ядами прошлого обычность, лицемерная,   трусливая, тусклая, облеченная в черную мантию обвинителя, мантию изношенную,   покрытую пылью старых книг? Или ты, милая, с розами улыбок на благоуханных   устах, ты, роняющая один за другим легкие, полупрозрачные, многоцветные свои   покровы, чтобы предстать в озарении торжественной, вечной красоты?      

Мы только верим, мы только ждем. Вы, рожденные после нас,   созидайте.      

Вот уже не серая, не мглистая страна, не наша милая родина,   где обычное становится ужасным, а ужасное обыкновенным, — иная страна,   далекий край, и там синее море, голубое небо, изумрудные травы, черные волосы,   знойные глаза. В этой яркой стране сочетается фантазия с обычностью и к   воплощениям стремятся утопии.      

Уже на этот скрытый путь по серым, пыльным проселкам, —   высокий, радостный и потом скорбный путь королевы Ортруды в счастливом, далеком   краю, под лазурным небом, на островах среди лазурных волн. Но все еще путь   омраченный и все еще страна необрадованная.      

Эта страна — Соединенные Острова, где царствовала Ортруда,   рожденная, чтобы царствовать. Острова, где она насладилась счастием, истомилась   печалями, на страстные всходила костры и погибла. На переломе двух эпох горела   ее жизнь факелом, горящим напрасно, когда уже солнце близко и белый свет под   землею, и отвращаются от факела людские утомленные взоры, но еще когда солнца   нет, и мглистый передрассветный холод объемлет долины.      

События в Королевстве Соединенных Островов, некогда   знаменитом и сильном, ныне же заключенном в скромные пределы двух групп   островов на Средиземном море, уже несколько лет тому назад стали привлекать к   себе внимание широких кругов общества в Европе.      

Ортруда Первая, королева Соединенных Островов, молодая,   прекрасная, очаровательная женщина, не была счастлива в семейной жизни. Легкий   шелест наглого скандала, притаившийся в багряных складках ее королевской   мантии, уже давно радовал международную публику, жестокое чудовище смеха и   злословия.      

Ортруда имела редкое счастие наследовать престол еще до   своего появления на свет и родилась королевою. Ее отец, король Роланд Седьмой,   умер за несколько недель до ее рождения. Смерть его была неожиданная, загадочная.   Говорили даже, что он был отравлен.      

Партия церковников и крупных землевладельцев возлагала   большие надежды на его вдову, королеву Клару, женщину очень преданную интересам   церкви, очень набожную, владелицу крупной земельной собственности. Изящные патеры   и красноречивые епископы католической церкви были постоянными посетителями   королевы Клары. Взгляды ее были строго консервативны. Она всегда стояла на   страже добрых нравов и сама усердно предавалась духовным упражнениям, покорно   подчиняясь дисциплине отцов иезуитов. Полумонашеская община благочестивых дам и   девиц лучшего общества, «Дом Любви Христовой», в уединенном квартале столицы,   основанные отчасти на ее средства, находилась под особенным ее   покровительством.      

Сделавшись после смерти Роланда Седьмого правительницею   королевства, королева Клара употребляла постоянно все свое влияние в пользу   клерикалов и аграриев. Реакционные министерства были ей радостны; она проливала   горькие слезы, когда состав парламента изменялся и вынуждал ее вручать власть   буржуазно-радикальному министерству.      

Королева-мать тщательно воспитала Ортруду при помощи   знаменитых в том королевстве ученых и педагогов. Да и не одна вдовствующая   королева заботилась о воспитании Ортруды. Каждое министерство, вступая во   власть, принимало на себя вместе с другими национальными делами также и заботу   о воспитании Ортруды. Все политические партии, кроме самой непримиримой части   социалистов, ревниво следили за тем, как Ортруда воспитывалась. Воспитанию   маленькой королевы придавалось особое значение, потому что вражда партий и   классов в это время достигла значительного напряжения. Высшие классы жадно   цеплялись за то, что осталось от их ветхих привилегий. Буржуазия стала очень   сильна, но уже и рабочий класс приобрел влияние на законодательство и политику   и добился довольно сносных законов о труде и о синдикатах.      

Ничто не было упущено, чтобы образовать из маленькой   резвушки с быстрыми черными глазенками и миленьким смугленьким личиком   конституционную государыню, любезную и просвещенную. Труд воспитателей не был   тяжел. Они имели дело с весьма благодарным материалом. Ортруда обладала   способностями и талантами, редкими даже и в высокой среде, — а ведь где же   и не быть высоким талантам, как не там, где живут повелители мира и владыки   людей? Притом же в вопросах воспитания в этой стране было нечто единящее   аристократию и народ: эллинская, мудрая любовь ко всему прекрасному, любовь к   человеческому радостно-сильному телу; из этой всенародной, простодушной любви   рождались стремление к воспитанию простому, суровому, близкому к природе, к   дружеству свободных, чистых стихий.      

Веселые, обнаженные дети радовали взоры и сердца жителей   Соединенных Островов, и сами они, красивые, стройные, смелые, не испытывали в   такой степени, как их европейские соседи, стыдливого ужаса перед своим телом.   Смуглое тело Ортруды любило знойные лобзания и пламенные ласки высокого в   небесах Змия. Ее сильно дышащая грудь радовалась ветру с лазурного моря и   глубокой прохладе морских волн. Ее стройные ноги радостно приникали к изумрудам   теплых трав и к хрупкому песку взморий.      

Ортруда была красива, умна, добра, талантлива. Живо   усваивала она знания, которые ей преподавались, и хотела узнавать еще новое.   Она любила искусство и сама хорошо рисовала и писала красками.      

Буржуа, сидя в кафе и любуясь последним портретом маленькой   королевы или улыбаясь напечатанному в его газете новому анекдоту из ее жизни,   говорил:      

— Ортруда щедро одарена природою.      

Клерикал благочестиво говорил:      

— Ортруда щедро одарена Богом.      

Придворный льстец говорил:      

— Любовь народа окружает счастливое, безоблачное   детство нашей возлюбленной королевы.      

А народ, как и всякий почти народ в мире, любил всяких   детей, простых и знатных одинаково. Любил поэтому и Ортруду.      

Наконец королеве Ортруде исполнилось шестнадцать лет.      

С великим торжеством, привлекательным для толпы, при   стечении народа, в кафедральном соборе столицы, в кругу высоких иноземных   гостей, придворной знати, военных начальников и народных представителей,   шестнадцатилетняя девушка Ортруда была коронована. Гладко бритый, седой, розовый   кардинал в треугольной раздвоенной митре помазал ее лоб сладко-благоухающим   мирром, потом возложил на ее смоляно-черные кудри королевскую золотую корону,   сверкающую переливными огнями бриллиантов, изумрудов, яхонтов и   сапфиров, — и на плечи Ортруды упала тяжелая багряница, и в маленьких   полудетских руках засверкали скипетр и золотое яблоко царской власти. Ортруда   по-детски радостно улыбалась.      

Жителям столицы и Соединенных Островов надолго остался   памятен этот день, не только воспоминанием о пышном трржестве, но и по   зловеще-странному совпадению — в этот самый день, в час торжества жители   столицы узнали о первых признаках того явления, которое, все усиливаясь во   время правления Ортруды, разрешилось наконец ужаснувшею весь цивилизованный мир   катастрофою.      

Очаровательная Ортруда в сияющем венце и в тяжелой порфире,   конец которой несли за нею шесть раззолоченных камергеров, вышла из собора,   осененная балдахином, сопровождаемая блестящим двором. С радостною и   благосклонною улыбкою поклонилась она своему народу и потом села в золоченую   парадную карету. Восторженные крики толпившегося по пути народа сопровождали   Ортруду до дворца. Длинный кортеж великолепных экипажей тянулся за ее каретою.   День был ясен. Улыбки Змия переливно играли на золоте и на бриллиантах. Легкий   бриз развевал разноцветные флаги. Благоуханием цветов был сладостно напоен   воздух радостной столицы, веселого города Пальмы.      

Как очаровательное видение, мелькнувшее, обольстившее и   скрывшееся, Ортруда исчезла для толпы в дверях дворца. Но люди не расходились.   Ждали, что Ортруда еще покажется в королеском одеянии, выйдет на балкон,   вознесет над толпою свою нежную, увенчанную красоту. Стояли, глазели, кричали,   пели. В толпе шныряли бронзово-загорелые, смуглые, красивые мальчишки, и   веселые их смехи и вскрики резали знойный воздух, как звонкие птичьи голоса.      

Вдруг на площади раздался крик мальчишки-газетчика:      

— Телеграмма! Вулкан дымится!      

Толпа бросилась к разносчикам газет. Листки с тревожною   новостью раскупались нарасхват. Узнали: на острове Драгонера над вулканом,   который давно считался погасшим, сегодня утром показался легкий дым.      

Толпа волновалась. А при дворе говорили:      

— Это не опасно.      

— Пустяки.      

— Да еще и верно ли?      

— Газеты так легко преувеличивают.      

— Из-за розничной продажи гонятся за сенсационными новостями.      

— Министерство знало это еще рано утром, но, конечно,   не придавало никакого значения. Даже не говорили королевам.      

— И правильно.      

— Но какая бестактность — пустить теперь в продажу эти   листки!      

— Хоть бы до завтра подождали.      

Блестящее течение придворных торжеств не прерывалось.   Королева Ортруда три раза выходила на балкон. Ее радостная улыбка и увенчанное   блеском короны безоблачное чело очаровали опять толпу и успокоили ее минутную   тревогу.      

Потом был, как полагалось по церемониалу, торжественный обед   у королевы, пышный, с положенными тостами, после которых палили из пушек по   многу раз. Юная королева очень устала, потому что должна была сидеть в короне и   с порфирою на плечах. Но она улыбалась. Смотрела на принца Танкреда   Бургундского и улыбалась.      

Ортруда только три дня тому назад познакомилась с ним и уже   влюбилась. Она любовалась его высоким ростом, стройным станом, белым тевтонским   лицом, синими глазами.      

Ах, как сладко быть влюбленною королевою!      

И принц Танкред любовался Ортрудою. И он влюбился.      

Что-то говорила Ортруде мать, королева Клара. В ответ ей   нежно улыбалась Ортруда. Но только одно услышала слово, — милое имя:      

— Танкред.      

И были многие блистающие очи, — но только синие глаза   Танкреда мерцали перед нею.      

Потом Ортруда отдыхала одна, мечтая, в тихом сумраке   опочивальни. А на улицах веяли флаги, шумел народ, смеялись дети, гремела   музыка и танцевали на перекрестках и на площадях. Радовались.      

Вечером был у королевы бал. Опять нарядная толпа, и высокие   гости, и Танкред между ними, — и опять улыбалась и радовалась Ортруда.      

Она танцевала. Сияла радостью, когда порядок этикета дал ей   возможность подать руку Танкреду.      

В промежутке между двумя танцами королева Ортруда легким   движением кружевного веера показала Танкреду место рядом. Он сел, склоняясь к   ее плечу, чуть-чуть свободнее, чем следовало бы, и тихо спросил:      

— Вы очень устали, ваше величество?      

И еще тише сказал, совсем едва слышно:      

— Вы очаровательны, Ортруда.      

Ортруда вспыхнула, радостно улыбнулась и сказала:      

— Да, устала, но не очень. Совсем немножко. И я уже   отдохнула. И мне очень весело.      

Взглянула прямо в его синие глаза, —   влюбленно-стыдливый взгляд. Принц Танкред говорил тихо и нежно:      

— Я очень рад, что имел счастие познакомиться с вами.      

И опять совсем тихо:      

— Милая Ортруда!      

Ортруда зарадовалась, засияла улыбками, сказала с детскою   живостью:      

— О, это я рада этому.      

Танкред говорил, и как музыка был его глубокий голос:      

— Я особенно рад потому, что это в ваши торжественные   дни я узнал вас, увенчанную короною ваших предков. Она так идет к вашим черным,   как ночь, волосам.      

Шепнул ли совсем тихо? Послышалось ли ей?      

— Люблю вас, Ортруда.      

Она очень покраснела. Слезинки блеснули на глазах.   Притворно-безмятежным голосом она сказала:      

— Корона тяжелая и порфира тяжелая. Хорошо, что я   сильная. Но мне весело. Я рада. Я не боюсь тяжелого в моей судьбе, на моем   королевском пути. Я — королева, я выбираю.      

И все тише и тише:      

— Я хочу выбрать вас. Я хочу полюбить вас.      

И совсем тихо:      

— Я вас люблю.      

В это время гофмаршал Теобальд Нерита говорил королеве   Кларе:      

— Кому же, как не вашему величеству, знать сердце вашей   дочери? Молодой человек очарован, и не скрывает этого.      

Тихо ответила королева Клара:      

— Очарование здесь взаимное.      

 Глава тридцать пятая      

       

Высокие и знатные гости смотрели издали на беседу   влюбленных, несколько более долгую, чем следовало бы. Ни для кого не было в   этом ничего неожиданного. Это была приличная, одобренная, предначертанная   любовь. Немножко слишком скоро, — ну что ж! Королева Ортруда так еще   молода, так наивна, принц Танкред так очарователен. Судьба молодых людей была   окончательно решена в эти дни. В конце коронационных торжеств было официально   объявлено о помолвке королевы Ортруды и принца Танкреда Бургундского.      

В предположенном союзе счастливо сочетались и законы   сладостной любви, и суровые требования высшей политики. Принц Танкред был   красивый, стройный, надменный молодой человек, командир кавалерийского полка на   своей родине. Он много путешествовал, бывал во всех частях света, видел многое   и многих. Образование он получил довольно поверхностное, но умел говорить   легко, свободно и просто, порассказать о многом виденном и слышанном, о своих   приключениях и встречах. Он был очаровательно любезен, когда хотел.      

На его родине и во многих иных странах в него влюблялись, и   нередко искренно и бескорыстно, многие девушки и женщины, знатные и простые.   Мимолетные связи с женщинами всех рас и наций, всякого цвета и всякого   состояния еще не утомили ни его сильного тела, ни его души, ненасытно жаждущей   и все не находящей любви, а множество приключений под всеми небесами земли   закалили его неугомонный характер предприимчивого человека.      

Как многие другие, молодые и прекрасные, влюбилась в него и   Ортруда. Так открыта была для любви ее юная душа, еще солнечно-ясная, — и   она полюбила.      

Для династии и для буржуазного правительства в Королевстве   Соединенных Островов это казалось очень кстати. Принц Танкред имел обширное   родство среди европейских династий. Хотя его лицо и вся фигура носили ясно   выраженный германский характер, хотя на тех языках, которыми он владел, он   говорил с легким, но все-таки заметным немецким акцентом, хотя он сам считал   себя немцем и гордился славными победами Германии, — но в жилах его текла   очень смешанная кровь. Он принадлежал к тому маленькому царствующему народу,   который целыми столетиями стоял во главе европейских наций, одинаково близкий   всем им и одинаково от всех их далекий, как бы символизирующий единство   европейской истории. Члены его легко, как и подобает людям высокой   космополитической культуры, переменяли язык, нравы и отечество и в новой обстановке   чувствовали себя так же хорошо и свободно, как и в старой, — повелителями   людей, верными интересам своей новой родины, насколько они понимали эти   интересы. Не было никаких оснований сомневаться и в том, что принц Танкред   будет хорошим патриотом в государстве Соединенных Островов.      

Свадьба назначена была, однако, только через год после   коронования Ортруды. Королева Ортруда была еще так молода. Считали неприличным   торопиться. Находили более удобным, чтобы юная королева имела достаточно   времени войти в понимание государственных дел до своего бракосочетания. В этом   политические деятели видели некоторую гарантию того, что государственные дела   не будут решаться под влиянием чужестранца, и двор по представлению   министерства не мог отказать в этой гарантии.      

Этот год длился для Ортруды медленно-сладкою,   влюбленно-нежною сказкою. Письма Танкреда радовали ее, — они были частые,   остроумные, легкие, нежные, пересыпанные изящно-забавными рассказами. И она   писала ему часто, доверчиво открывала ему свои мечтания, рассказывала все, что   вокруг нее случалось, что она сама делала. Иногда были встречи, — краткие,   всегда при посторонних, но все же солнечно-радостные.      

За этот год королева Ортруда ознакомилась с высокою властью,   с очаровательною магиею повелевающих, но таких неизбежных, предначертанных   слов, с великим могуществом всегда осторожно подсказанных Да и Нет. И познала   королева Ортруда сладости королевской власти и ее тягости. Она скоро научилась   понимать, что высокая королевская власть — цепь, гипнотизирующая своим блеском   умы народных множеств, цепь, носимая с горделивою улыбкою торжества, но   тяжелая, как монашеские вериги, и так же режущая нежное тело слабой женщины.      

Тяжелый призрак власти! Его обманчивый блеск издевался над   бессилием коронованной девушки, над ее сентиментальными мечтами о всеобщем   благе, над ее наивными намерениями осчастливить свой народ.      

Большинство в парламенте в это время, как и во все правление   королевы Ортруды, принадлежало партиям буржуазным. Две крупные партии   парламентского центра, называвшиеся прогрессистами и радикалами, поочередно   сменялись у власти. Но разница между ними была очень малая. Оппозицию   составляли с одной стороны небольшая, но буйная группа аграриев, с другой —   социалисты; к социалистическим фракциям принадлежали самые образованные и   красноречивые ораторы парламента. Их блестящие речи были полны неотразимою   убедительностью; в комиссиях они были превосходными работниками, и порою им   удавалось кое-что сделать для рабочих, когда осторожные буржуа бывали напуганы   манифестациями рабочих и грозным призраком всеобщей забастовки.      

       

Наконец настал радостный для юной королевы день, —   королева Ортруда была обвенчана с принцем Танкредом.      

Парламент ассигновал Танкреду, как принцу-супругу,   совершенно приличный цивильный лист. Только малая часть оппозиции резко   протестовала против этого ассигнования.      

В первое время принцу Танкреду было достаточно его   цивильного листа, и он не испытывал нужды в деньгах. Но положением своим он   скоро стал недоволен.      

В конституционном государстве положение принца-супруга очень   щекотливо. Народное представительство ревниво охраняет источники высокой власти   от тайных, неответственных влияний. Ревниво, но не всегда успешно.      

На поверхностный взгляд могло показаться, что после первых   легких неловкостей принц Танкред быстро освоился с положением принца-супруга.   Освоился, но в душе не примирился. В политику принц Танкред, по-видимому, не   вмешивался. Он даже не входил никогда и на короткое время в кабинет королевы,   когда она принимала первого министра или работала с одним из своих секретарей.      

С парламентскими деятелями при необходимых встречах при   дворе или в обществе принц Танкред держался превосходно. Его обращение с ними   было великолепною смесью уверенного превосходства и чрезвычайной любезности.   Блистательный пример этой манеры вести себя подавал европейским принцам   царственный лондонский джентльмен, издавна признанный законодатель мод и   приличий, — и принц Танкред был одним из удачнейших его подражателей.      

В день бракосочетания принц Танкред был зачислен в ряды   армии королевства Островов. Но и в военной службе вначале принц Танкред не   искал видного положения и даже решительно отклонял попытки военного   министерства ускорить его карьеру. Казалось, что он вполне доволен тою же, как   и на родине, ролью полкового командира, и спокойно ожидает своей очереди, чтобы   после старших чином полковников получить чин генерала-майора и кавалерийскую   бригаду в командование. Служебные свои обязанности он исполнял не очень   ревностно, но и не лениво; он держался той благоразумной середины, на которой   им были одинаково довольны и подчиненные и начальники. Офицеры и генералы   говорили про него:      

— Отличный офицер и славный товарищ.      

А иногда, в своем кругу, говорили тихо:      

— Он был бы хорошим королем.      

Говорили так в те минуты, когда почему-нибудь были недовольны   правительством.      

Думали, что народ в первые годы был доволен принцем   Танкредом. Вернее, население Соединенных Островов было к нему совершенно   равнодушно, и простые люди ничего о нем не думали. Да вначале и не было никаких   причин к неудовольствию принцем Танкредом, как не было и оснований для народной   любви к нему. Но прошли годы, и принц Танкред стал непопулярен.      

На это были две причины: его любовные похождения, чрезмерно   многочисленные, и его слишком аристократические и реакционные взгляды, которых   он не сумел скрыть, да, может быть, и не хотел. Впоследствии присоединилась и   третья причина. Его стали обвинять в воинственных замыслах и в том, будто бы он   старается внушить королеве и министерству мнение о необходимости заключить   союзы с группою великих держав. Это могло привести к войне. Война была в   интересах высшего дворянства; буржуазия войны боялась, рабочим война была   ненавистна.      

Как могла произойти такая перемена в отношениях к Танкреду?      

Всегда спокойный и сдержанный в обыкновенном состоянии, принц   Танкред имел печальную слабость, в товарищеских кружках однополчан или   патрициев, под влиянием излишне выпитого вина давать волю языку. Кое-какие   острые словечки, неосторожно сказанные принцем Танкредом против   парламентаризма, получили широкую огласку. По их поводу столичные газеты   напечатали несколько сдержанно-укоризненных статей; сдержанных, чтобы не   обидеть любимую в народе королеву Ортруду. Но так как она и после нескольких   лет жизни с Танкредом все еще была влюблена в него, то эти статьи больно ее ранили.   Еще большее огорчение причинил ей сатирический журнал «Sancta Simplicitas»; на   его страницах был помещен ряд карикатур, в которых узнавали намеки на принца   Танкреда.      

Положение принца Танкреда становилось двусмысленным,   неловким. Прошло десять лет со дня его торжественного въезда в город Пальму,   столицу Соединенных Островов, — и он очутился в центре сложной сети   запутанных отношений и интриг. Ортруда все еще любила его нежно, с тем большею   страстностью, что детей у них пока еще не было. О его любовных похождениях она   почти ничего не знала, а если и слышала иногда что-нибудь, то объясняла это   минутною прихотью, капризом избалованного жизнью и путешествиями человека. А   принца Танкреда его прихоти и капризы разоряли, и он наделал долгов.      

Много планов составляли его друзья, чтобы помочь ему   распутаться с долгами. Близость принца Танкреда к королеве внушала им мысль   сделать политику орудием личного обогащения и самого Танкреда, и его друзей.   Мечтали о постройке сильного флота, о приобретении колоний в Африке; завязывали   тайные сношения с честолюбивыми неудачниками в южно-американских республиках. В   консервативной прессе стали появляться статьи об экзотических предприятиях.   Несколько богатых аристократов сложились и образовали фонд для покупки и   эксплуатации земель в Африке. Были горячие головы, мечтавшие о создании великой   империи, которая должна была объединить все народы латинской расы. Более   умеренные довольствовались планами домашнего государственного   переворота, — парламент распустить, конституцию отменить, Танкреда   объявить королем и соправителем Ортруды.      

Все эти преступные планы держались, конечно, в строгой   тайне. Поэтому Ортруда наслаждалась еще семейным счастьем. Оно омрачалось   только все учащавшимися с течением времени приступами странной слабости Танкреда   и его непонятного равнодушия к ласкам молодой жены.      

Милые женщины, как сладостны ваши ласки! как широк и   разнообразен круг ваших очаровательных слабостей и несовершенств! От одной к   другой бежал бы неутомимо и к прежним подругам не забывал бы вернуться, —   но так мало, так мало у человека сил! Сорок поколений предков, необузданно   ласкавших жен, любовниц, пленниц, рабынь, служанок и случайных очаровательниц,   как мало, как мало вы оставили сил вашему наследнику!      

Так еще счастлива была Ортруда, но уже множились мрачные   предзнаменования. Вулкан на острове Драгонера продолжал дымиться с того дня,   когда Ортруда была коронована. Легкий, полупрозрачный на лазурном небе дымок   над двойною вершиною зеленовато-серой горы не усиливался за эти десять лет, но   и не ослабевал. Среди радостного сверкания оранжевых скал, яркой многотонной   зелени трав, пурпура и синели пышных цветений, лазури легких волн и ласковых   небес, снежной белизны каменных построек и национальных одежд, таилась легкая,   слабая, полупризрачная грусть зловещего, серого дыма. Легкий запах гари   вмешивался порою в слитное, нежное благоухание роз и лимонов.      

Грусть этого предзнаменования была близка Ортруде.   Утомленная бессилиями королевской власти, она все чаще искала отдыха в   очарованиях искусства, красоты и простой жизни; все чаще удалялась в одно из   своих имений, к успокоениям радостной природы. И в милой тишине зловещий,   легкий дым.      

Еще зловещее предзнаменование: в одиннадцатый год правления   Ортруды стал появляться призрак белого короля.      

Была таинственная комната в королевском замке, известная под   именем опочивальни белого короля. Туда входили редко, только по необходимости,   и всегда со страхом. С этою комнатою была связана легенда. Верили, что иногда   возникает в ней белый призрак, выходит из нее ночью и, обойдя залы и коридоры   старого замка, опять туда возвращается. Это бывает, верили все, в те дни, когда   королевскому дому грозит опасность. То был призрак короля Арнульфа Второго,   изменнически, из засады убитого в 1527 году, на пятнадцатом году жизни. Убийца,   его дядя, захватил престол и царствовал под именем Роланда Пятого. Начатое   преступлением, то было бурное и кровавое царствование.      

 Глава тридцать шестая      

       

В неисчислимой повторяемости скучных земных времен, опять   повторяясь беспощадно, длился багряный, знойный, непонятно почему   радостно-яркий день. Он слепил глаза и гнал под соломенные желтые навесы   полуобнаженных работников и работниц с полей и плантаций. На пыльных дорогах он   воздвигал ярко-фиолетовые мароки, и они стекались к перекресткам, махая призрачными   рукавами на бесплотных руках и пугая темноглазых ребятишек, зашалившихся в   поле, вдали от дома. Над яркою синевою лазурного моря он поднимал от мглистого   горизонта миражи белых башен, оранжевых равнин и стройных зелено-золотых пальм.      

Только лес хранил прохладу, тишину и покой. Молодая женщина,   очарованная его тишиною, уже давно шла одна в его задумчивых сенях, улыбаясь   чему-то и сладко мечтая.      

Она была одета в легкий и простой, но красивый наряд, какой   носили местные простые женщины. Белое короткое платье с зеленою вышивкою, с   широко вырезанном воротом и узкими лямками на плечах, широкими и свободными   складками опускалось немного ниже колен и было схвачено под грудью широким   поясом, — зеленою лентою, скрепленною на левом боку двойным бантом, продетым   в матовую белую квадратную пряжку. Из-под платья был виден шитый ворот тонкой   сорочки и ее совсем короткие рукава. Белая с зеленым шитьем и красными бусами   повязка обхватывала сложенные на голове смоляно-черные косы молодой красавицы.   Легкие сандалии из светлой кожи были прикреплены своими двойными тонкими   ремешками к пряжке пояса и висели праздно, оставив ноги молодой женщины   открытыми для теплых, ласковых прикосновений родной земли; только узкими   розовыми ленточками были охвачены тонкие щиколотки загорелых, легких ног.      

Лицо и все манеры молодой женщины обличали ее принадлежность   к тому классу, который только правит и распоряжается, не утомляя рук работою,   длящеюся до утомления. Привыкшие к раздумьям складочки на коже красиво   развитого лба, привычно-внимательный взор, привычно-сдержанная улыбка, налитые   соком счастливой жизни плечи, руки, тонкие, легкие пальцы, эластичная кожа   которых не знает черных точек от уколов швейной, вечно сердитой иглы, и другие   приметы говорили все о том же. Переодевание радовало ее, очевидно, как радовал   и этот дикий, яркий и мрачный вместе вид природы. Это чувство радостного   освобождения от каких-то условных пут и радостной близости к милой земле   бросало на ее лицо ясный, счастливый свет.      

Узкая тропинка, то мягкая от ярко-зеленых мхов, то   рассыпчато-сухая под ногами, вилась совсем, по-видимому, ненужными, слабыми   извивами ленивой змеи среди густого, темного, но и в прохладных мраках своих   все же яркого леса. Порою она выбегала к подножиям белых и зеленых скал,   взбиралась косо на их крутые склоны, то голые, то заросшие колючими, ветвистыми   травами с багряными и фиолетовыми цветами, от которых пахло странно и душно,   или хитрым ужом вползала в узкие расселины скал и скользила на дне глубокого   провала, сжатого теснотою темных и высоких стен. Порою тропинка почти совсем   терялась в гуще диких зарослей, и молодой женщине приходилось пробираться с   трудом, отстраняя руками от смуглого, прекрасного лица упрямые ветки буйных на   воле кустарников. Если бы не ее зоркая и внимательная осторожность, то не раз   были бы поранены ее стройные руки и ноги зазубренными толстыми краями   голубовато-зеленых, сочных листьев агав. Но напрасною свирепостью томились их   громадные, желтовато-зеленые цветы.      

Встречались порою странные цветы с пряным и резким запахом; качаясь   на длинных, крепких стеблях, они раскрывали перед молодою женщиною свои   багряные, огромные пасти. Их длинные красные и лиловые тычинки напоминали   змеиные языки, и казалось, что они источают из себя липкую, ядовитую пыль. Но   молодая женщина смело склонялась к этим жутким цветам и вдыхала их душный   аромат, хотя кружилась от него голова, и кровь стучала тонкими, жидкими   молоточками, как ртуть, в виски.      

Когда ручей, возникший из плескучих струй, под скалою,   раскрыл в бассейне из пестрых, золотистых кремней свое прозрачное зеркало,   молодая женщина застоялась на его хрупком берегу, наклонившись к изображению   своего прекрасного лица, улыбаясь, любуясь яркими розами смуглых щек и   улыбающихся нежно уст. И казалось, что вокруг ее безоблачного чела вились мечты   жужжащим роем, — мечты о возлюбленном, о милом.      

Пошла дальше, за собою оставив звонкий смех холодных струй,   мимоходом поцеловавших ее колени. Тропинка подымалась в гору. Все более редкими   становились обставшие ее деревья. Все круче поднимались острые ребра молчаливых   скал, из-за которых, казалось, кто-то чужой и равнодушно-суровый следил   тяжелыми взорами за идущею беспечно и смело красавицею. Был странно-резок   контраст между ясными, невинными просветами высокой лазури и неподвижною   зеленовато-белою мрачностью камня. Молодой женщине было жутко и весело.      

Вдали, между деревьями и скалами, блеснуло голубою, узкою,   но радостною ленточкою море. Впечатление исхода из иного, древнего и темного   бытия к светлым, звучным очарованиям жизни неотразимо овладело молодою женщиною.   Ее слух жадно ловил далекие, еле слышные здесь, на высоте скал, шумы и голоса   вечно беспокойных волн милого, непокорного моря. Она пошла прямо к морю, с   привычною внимательностью выбирая путь.      

Вдруг за скалою на повороте тропы она увидела впереди себя,   не очень далеко, три медленно и осторожно подвигавшиеся фигуры. Шли трое мужчин   с большими на плечах узлами, по-видимому, тяжелыми, как можно было судить по их   тяжело согнутым спинам.      

Молодая женщина приостановилась и, прячась за выступом   скалы, смотрела на путников. По их медленным движениям, сторожким взглядам по   сторонам и по тому, как они выбирали наиболее закрытые снизу, от моря, места,   она догадалась, что это — контрабандисты. Она удивилась, что они вышли на   опасный свой промысел днем. Движениями осторожными и легкими она пошла за ними,   отклоняясь от принятого прежде направления. Прошла за ними с полсотни шагов и   вдруг догадалась, что они заметили ее. Нерешительно сделала она еще несколько   шагов, остановилась, опять пошла, увлекаемая любопытством, меж тем как рассудок   говорил ей, что идти за ними опасно, что следует поскорее удалиться от них,   притворяясь, что и не видела их.      

Впрочем, чего ей бояться? Но, впрочем, на что же ей   смотреть? Пусть эти бедные люди идут куда хотят, — ей-то что за дело! И она   повернулась было уходить, но в это время трое контрабандистов вдруг сбросили с   плеч свою ношу и остановились, всматриваясь во что-то. В руках их были теперь   карабины, которых молодая женщина раньше не заметила.      

Вдруг она увидела, что все трое пристально смотрят на нее.   Теперь, когда и они, и она стояли, было видно, что расстояние между ними и   молодою женщиною гораздо меньше, чем раньше казалось ей. Своими зоркими глазами   она различала теперь каждую складку их пыльных одежд. Двое были постарше, с   короткими полуседыми бородами; третий, бритый и краснолицый, был помоложе; но   глаза у них у всех были одинаково пламенно-жгучи и горели волчьею голодною   угрюмостью. Их мрачные лица обвеяли было молодую женщину внезапным, но   мгновенным испугом.      

«Что же они со мною сделают? — думала она. —   Неужели убьют?»      

Но любопытство было сильнее страха, — непобедимый   инстинкт женщины.      

Откуда-то из-за скал, скользя, как изворотливая зеленая на   песке ящерица, выбежал четвертый, — совсем еще мальчишка, лет пятнадцати,   в заломленной набок шапчонке, украшенной для чего-то петушиным крылом, с   исцарапанными икрами проворных ног, с громадными на темном лице белками   испуганных глаз. Подбегая к своим старшим товарищам, он бросил им гортанным   резким звуком какое-то незнакомое молодой женщине слово, очевидно, на воровском   условном языке. Потом, подойдя к ним вплотную, он принялся что-то быстро и тихо   рассказывать им, отчаянно жестикулируя, и на его худощавом, подвижном лице   смешивались выражения страха, гордости принесшего важную новость и отчаянной   решимости драчливого мальчишки. Суетливый и нервный, едва прикрытый лохмотьями   изношенной одежды, из дыр которой сквозило тело, он казался похожим на   рассерженную чем-то обезьянку. По тому, как он вертелся на месте, тыкая пальцем   в разные стороны, и по тому круговому движению рукою, которым он закончил свой   рассказ, молодая женщина догадалась, что контрабандисты окружены пограничною   стражею.      

Выслушав рассказ, старший из контрабандистов хлопнул его по   плечу широкою ладонью и сказал спокойным, тихим, но внятным голосом, как   говорят люди с очень властным характером:      

— Молодец, Лансеоль!      

Лицо зоркого мальчишки багряно запылало от гордости. Он   поправил свою шапчонку, со скромным достоинством, отодвинулся шага на два от   старших товарищей и, скрестив ногу на ногу, прислонился к стволу чахлой горной   пинии в небрежно-красивой позе человека, исполнившего свой долг. Он был   маленький, гордый, немножко забавный и трогательный, — и молодая женщина   невольно залюбовалась им.