1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
И вот только что показался этот скверный князишка, этот  дрянной идиотишка, и всё опять взбаламутилось, всё в доме вверх дном пошло!    

Что же, однако, случилось?    

Для других бы ничего не случилось, наверно. Но тем-то и  отличалась Лизавета Прокофьевна, что в комбинации и в путанице самых  обыкновенных вещей, сквозь присущее ей всегда беспокойство, — она успевала  всегда разглядеть что-то такое, что пугало ее иногда до болезни, самым  мнительным, самым необъяснимым страхом, а, стало быть, и самым тяжелым. Каково  же ей было, когда вдруг теперь, сквозь всю бестолочь смешных и неосновательных  беспокойств, действительно стало проглядывать нечто как будто и в самом деле  важное, нечто как будто и в самом деле стоившее и тревог, и сомнений, и  подозрений.    

“И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо  написать про эту тварь,  что она с Аглаей в сношениях?” думала Лизавета  Прокофьевна всю дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда усадила его  за круглым столом, около которого было в сборе всё семейство; “как смели  подумать только об этом? Да я бы умерла со стыда, если бы поверила хоть  капельку, или Аглае это письмо показала! Этакие насмешки на нас, на Епанчиных!  И всё, всё чрез Ивана Федорыча, всё чрез вас, Иван Федорыч! Ах, зачем не  переехали на Елагин: я ведь говорила, что на Елагин! Это, может быть, Варька  письмо написала, я знаю, или, может быть… во всем, во всем Иван Федорыч  виноват! Это над ним эта тварь  эту штуку выкинула, в память прежних  связей, чтобы в дураки его выставить, точно так, как прежде над ним, как над  дураком, хохотала, за нос водила, когда еще он ей жемчуги возил… А в конце  концов всё-таки мы замешаны, всё-таки дочки ваши замешаны, Иван Федорыч, девицы,  барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут стояли, всё  выслушали, да и в истории с мальчишками тоже замешаны, радуйтесь, тоже тут были  и слушали! Не прощу же, не прощу же я этому князишке, никогда не прощу! И  почему Аглая три дня в истерике, почему с сестрами чуть не перессорилась, даже  с Александрой, у которой всегда целовала руки, как у матери — так уважала?  Почему она три дня всем загадки загадывает? Что тут за Гаврила Иволгин? Почему  она вчера и сегодня Гаврилу Иволгина хвалить принималась и расплакалась? Почему  про этого проклятого “рыцаря бедного” в этом анонимном письме упомянуто, тогда  как она письмо от князя даже сестрам не показала? И почему… зачем, зачем я к  нему, как угорелая кошка, теперь прибежала, и сама же его сюда притащила?  Господи, с ума я сошла, что я теперь наделала! С молодым человеком про секреты  дочери говорить, да еще… да еще про такие секреты, которые чуть не самого его  касаются! Господи, хорошо еще, что он идиот и… и… друг дома! Только неужели ж  Аглая прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу! Оригиналы мы…  под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход. Не  прощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И почему она теперь его не  шпигует? Обещалась шпиговать, и вот не шпигует! Вон — вон, во все глаза на него  смотрит, молчит, не уходит, стоит, а сама же не велела ему приходить… Он весь  бледный сидит. И проклятый, проклятый этот болтун Евгений Павлыч, всем  разговором один завладел! Ишь разливается, слова вставить не дает. Я бы сейчас  про всё узнала, только бы речь навести…”    

Князь и действительно сидел, чуть не бледный, за круглым  столом и, казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и,  мгновениями, в непонятном ему самому и захватывающем душу восторге. О, как он  боялся взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на него  два знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия, что  сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос — после того, что она ему  написала. “Господи, что-то она скажет теперь!” Сам он не выговорил еще ни  одного слова и с напряжением слушал “разливавшегося” Евгения Павловича, который  редко бывал в таком довольном и возбужденном состоянии духа, как теперь, в этот  вечер. Князь слушал его и долго не понимал почти ни слова. Кроме Ивана  Федоровича, который не возвращался еще из Петербурга, все были в сборе. Князь  Щ. был тоже тут. Кажется, сбирались немного погодя, до чаю, идти слушать  музыку. Теперешний разговор завязался, повидимому, до прихода князя. Скоро  проскользнул на террасу вдруг откуда-то явившийся Коля. “Стало быть, его  принимают здесь попрежнему”, подумал князь про себя.    

Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской  хижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее  окружал небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе, как и у  князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.    

Тема завязавшегося разговора, казалось, была немногим по  сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора  и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось,  тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто  возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала.  Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.    

— Позвольте, — с жаром возражал Евгений  Павлович, — я ничего и не говорю против либерализма. Либерализм не есть  грех; это необходимая составная часть всего целого, которое без него распадется  или замертвеет; либерализм имеет такое же право существовать, как и самый  благонравный консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки  повторяю, что за то собственно и нападаю на него, что русский либерал не есть русский   либерал, а есть не русский  либерал. Дайте мне русского либерала, и я  его сейчас же при вас поцелую.    

— Если только он захочет вас целовать, — сказала  Александра Ивановна, бывшая в необыкновенном возбуждении. Даже щеки ее  разрумянились более обыкновенного.    

“Ведь вот, — подумала про себя Лизавета  Прокофьевна, — то спит да ест, не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в  год и заговорит так, что только руки на нее разведешь”.    

Князь заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется,  очень не нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на  серьезную тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.    

— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом,  князь, — продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы  были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского.  А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто  совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к  поколению, то, стало быть, и всё то, что они делали и делают, было совершенно  не национальное…    

— Как? Стало быть, всё что сделано — всё не  русское? — возразил князь Щ.    

— Не национальное; хоть и по-русски, но не  национальное; и либералы у нас не русские, и консерваторы не русские, всё… И  будьте уверены, что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и  семинаристами, ни теперь, ни после…    

— Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой  парадокс, если только это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет  русского помещика; вы сами русский помещик, — горячо возражал князь Щ.    

— Да ведь я и не в том смысле о русском помещике  говорю, как вы принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к  нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…    

— Неужели и в литературе ничего не было  национального? — перебила Александра Ивановна.    

— Я в литературе не мастер, но и русская литература,  по-моему, вся не русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.    

— Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа,  а другие два — помещики, — засмеялась Аделаида.    

— Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только  троим до сих пор из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто  действительно свое,  свое собственное, ни у кого не заимствованное, то  тем самым эти трое и стали тотчас национальными. Кто из русских людей скажет,  напишет или сделает что-нибудь свое, свое  неотъемлемое и  незаимствованное, тот неминуемо становится национальным, хотя бы он и по-русски  плохо говорил. Это для меня аксиома. Но мы не об литературе начали говорить, мы  заговорили о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у  нас нет ни одного русского социалиста; нет и не было, потому что все наши  социалисты тоже из помещиков или семинаристов. Все наши отъявленные,  афишованные социалисты, как здешние, так и заграничные, больше ничего как  либералы из помещиков времен крепостного права. Что вы смеетесь? Дайте мне их  книги, дайте мне их учения, их мемуары, и я, не будучи литературным критиком,  берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в которой докажу ясно  как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде всего  прежним русским помещиком. Их злоба, негодование, остроумие — помещичьи (даже  до-Фамусовские!); их восторг, их слезы, настоящие, может быть, искренние слезы,  но — помещичьи! Помещичьи или семинарские… Вы опять смеетесь, и вы смеетесь,  князь? Тоже не согласны?    

Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.    

— Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или не  согласен, — произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом  пойманного школьника, — но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным  удовольствием…    

Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот  выступил у него на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как  он тут сидел. Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений  Павлович поймал его жест и улыбнулся.    

— Я вам, господа, скажу факт, — продолжал он  прежним тоном, то-есть как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же  время чуть не смеясь, может быть, над своими же собственными словами, —  факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе и даже  одному себе; по крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В  факте этом выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я  говорю. Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не  нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки  вещей? Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть  нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность  наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки,  а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию,  то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт  возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую  историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не  понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный  либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют  остальные, и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и  опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России, еще не так  давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и  хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже  стали откровеннее и даже слова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже  понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою  за это и… надобно же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и  откровенно; но факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда,  спокон-веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось, а, стало быть, факт  этот случайный и может пройти, я согласен. Такого не может быть либерала нигде,  который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем  самым, что и прежде, — тем, что русский либерал есть покамест еще  нерусский либерал; больше ничем, по-моему.    

— Я принимаю всё, что ты сказал, за шутку, Евгений  Павлыч, — серьезно возразил князь Щ.    

— Я всех либералов не видала и судить не берусь, —  сказала Александра Ивановна, — но с негодованием вашу мысль выслушала: вы  взяли частный случай и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.    

— Частный случай? А-а! Слово произнесено, —  подхватил Евгений Павлович. — Князь, как вы думаете: частный это случай  или нет?    

— Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был… с  либералами, — сказал князь, — но мне кажется, что вы, может быть,  несколько правы, и что тот русский либерализм, о котором вы говорили,  действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее  порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак не может быть  для всех справедливо…    

Он замялся и не докончил. Несмотря на всё волнение свое, он  был чрезвычайно заинтересован разговором. В князе была одна особенная черта,  состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал  что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему  обращались с вопросами. В его лице и даже в положении его корпуса как-то  отражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни юмора. Но  хоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему не иначе как с некоторою  особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно посмотрел  на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.    

— Так… вот вы как однако странно, — проговорил  он, — и вправду, вы серьезно отвечали мне, князь?    

— Да разве вы не серьезно спрашивали? — возразил  тот в удивлении.    

Все засмеялись.    

— Верьте ему, — сказала Аделаида, — Евгений  Павлыч всегда и всех дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно  рассказывает!    

— По-моему, это тяжелый разговор, и не заводить бы его  совсем, — резко заметила Александра, — хотели идти гулять…    

— И пойдемте, вечер прелестный! — вскричал Евгений  Павлыч; — но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно  серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня  заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек, каким  непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой человек!), и…  если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из  собственного любопытства, им и кончим. Этот вопрос мне, как нарочно, два часа  тому назад пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи  обдумываю); я его решил, но посмотрим, что скажет князь. Сейчас сказали про  “частный случай”. Словцо это очень у нас знаменательное, его часто слышишь.  Недавно все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим…  молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном  состоянии преступника ему естественно  должно было придти в голову убить  этих шесть человек. Это не буквально, но смысл, кажется, тот, или подходит к  тому. По-моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в  полнейшем убеждении, что он говорит самую либеральную, самую гуманную и  прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше время. Ну, так как  по-вашему будет: это извращение понятий и убеждений, эта возможность такого  кривого и замечательного взгляда на дело, есть ли это случай частный, или  общий?    

Все захохотали.    

— Частный, разумеется, частный, — засмеялись  Александра и Аделаида.    

— И позволь опять напомнить, Евгений Павлыч, —  прибавил князь Ц., — что шутка твоя слишком уже износилась.    

— Как вы думаете, князь? — не дослушал Евгений  Павлович, поймав на себе любопытный и серьезный взгляд князя Льва  Николаевича. — Как вам кажется: частный это случай, или общий? Я,  признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос.    

— Нет, не частный, — тихо, но твердо проговорил  князь.    

— Помилуйте, Лев Николаевич, — с некоторою досадой  вскричал князь Щ., — разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно  смеется и именно вас предположил поймать на зубок.    

— Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно, —  покраснел князь и потупил глаза.    

— Милый князь, — продолжал князь Щ., — да  вспомните, о чем мы с вами говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно  говорили о том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на  столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени  замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу  радость тогда радовался… мы говорили, что гордиться можем… А эта неловкая  защита, этот странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.    

Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом,  хотя тихо и даже как будто робко выговаривая, ответил:    

— Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий  (как выразился Евгений Павлыч) встречается очень часто, есть гораздо более  общий, чем частный случай, к несчастию. И до того, что если б это искажение не  было таким общим случаем, то, может быть, не было бы и таких невозможных  преступлений, как эти…    

— Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно  такие же преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда  были, и не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут  повторяться. Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь  стали вслух говорить и даже писать о них, потому-то и кажется, что эти  преступники теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно  наивная ошибка, князь, уверяю вас, — насмешливо улыбнулся князь Щ.    

— Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень  много, и таких же ужасных; я еще недавно в острогах был, и с некоторыми  преступниками и подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее  преступники, чем этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я  вот что заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца всё-таки  знает, что он преступник,  то-есть по совести считает, что он не хорошо  поступил, хоть и безо всякого раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о  которых Евгений Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать преступниками и  думают про себя, что право имели и… даже хорошо поступили, то-есть почти ведь  так. Вот в этом-то и состоит, по-моему, ужасная разница. И заметьте, всё это  молодежь, то-есть именно такой возраст, в котором всего легче и беззащитнее  можно подпасть под извращение идей.    

Князь Щ. уже не смеялся и с недоумением выслушал князя.  Александра Ивановна, давно уже хотевшая что-то заметить, замолчала, точно  какая-то особенная мысль остановила ее. Евгений же Павлович смотрел на князя в  решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.    

— Да вы что так на него удивляетесь, государь мой, —  неожиданно вступилась Лизавета Прокофьевна, — что он, глупее вас что ли,  что не мог по-вашему рассудить?    

— Нет-с, я не про то, — сказал Евгений  Павлович, — но только как же вы, князь (извините за вопрос), если вы так  это видите и замечаете, то как же вы (извините меня опять) в этом странном  деле… вот что на-днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого  же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне  тогда показалось, что вы совсем не заметили?    

— А вот что, батюшка. — разгорячилась Лизавета  Прокофьевна, — мы вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот  он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого,  помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему  манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то  тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит. Ну,  а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним  подымать.    

— А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! —  крикнул Коля.    

— Как! уже здесь? — встревожился князь.    

— Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, — и  пожаловал; я его перевез!    

— Ну бьюсь же об заклад, — так и вскипела вдруг  Лизавета Прокофьевна, совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, — об  заклад бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях  просил, чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь  признавался давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?    

— Совсем не стоял, — крикну и Коля, — а  совсем напротив: Ипполит у князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам  видел, тем и кончилось всё объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что  ему легче будет на даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет  легче.    

— Вы напрасно, Коля… — пробормотал князь, вставая и  хватаясь за шляпу, — зачем вы рассказываете, я…    

— Куда это? — остановила Лизавета Прокофьевна.    

— Не беспокойтесь, князь, — продолжал  воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул;  он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче  встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром  говорил, что уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже  кашляет втрое меньше.    

Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и  подошла к столу. Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом,  что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в  черных глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.    

— А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его  напрасно сюда перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда  заплакал и к себе звал на похороны, — заметил Евгений Павлович; — он  так красноречиво тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно  взгрустнется по этой стене, будьте уверены.    

— Правду сказал: рассорится, подерется с тобой и  уедет, — вот тебе сказ!    

И Лизавета Прокофьевна с достоинством придвинула к себе  корзинку с своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.    

— Я припоминаю, что он стеной этой очень  хвастался, — подхватил опять Евгений Павлыч, — без этой стены ему  нельзя будет красноречиво умереть, а ему очень хочется красноречива умереть.    

— Так что же? — пробормотал князь. — Если вы  не захотите ему простить, так он и без вас помрет… Теперь он для деревьев  переехал.    

— О, с моей стороны я ему всё прощаю: можете ему это  передать.    

— Это не так надо понимать, — тихо и как бы нехотя  ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая  глаз, — надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.    

— Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?    

— Если не понимаете, так… но вы ведь понимаете; ему хотелось  тогда… всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и всё…    

— Милый князь, — как-то опасливо подхватил  поскорее князь Щ., переглянувшись кое с кем из присутствовавших, — рай на  земле не легко достается; а вы всё-таки несколько на рай рассчитываете; рай  вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу.  Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…    

— Пойдемте на музыку, — резко проговорила Лизавета  Прокофьевна, сердито подымаясь с места. За нею встали все.    

 II.    

     

Князь вдруг подошел к Евгению Павловичу.    

— Евгений Павлыч, — сказал он с странною  горячностью, схватив его за руку, — будьте уверены, что я вас считаю за  самого благороднейшего и лучшего человека, несмотря ни на что; будьте в этом уверены…    

Евгений Павлович даже отступил на шаг от удивления.  Мгновение он удерживался от нестерпимого припадка смеха; но, приглядевшись  ближе, он заметил, что князь был как бы не в себе, по крайней мере в каком-то  особенном состоянии.    

— Бьюсь об заклад, — вскричал он, — что вы,  князь, хотели совсем не то сказать и, может быть, совсем и не мне… Но что с  вами? Не дурно ли вам?    

— Может быть, очень может быть, и вы очень тонко  заметили, что, может быть, я не к вам хотел подойти.    

Сказав это, он как-то странно и даже смешно улыбнулся, но  вдруг, как бы разгорячившись, воскликнул:    

— Не напоминайте мне про мой поступок три дня назад!  Мне очень стыдно было эти три дня… Я знаю, что я виноват…    

— Да… да что же вы такого ужасного сделали?    

— Я вижу, что вам, может быть, за меня всех стыднее,  Евгений Павлович; вы краснеете, это черта прекрасного сердца. Я сейчас уйду,  будьте уверены.    

— Да что это он? Припадки что ли у него так  начинаются? — испуганно обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле.    

— Не обращайте внимания, Лизавета Прокофьевна, у меня  не припадок; я сейчас уйду. Я знаю, что я… обижен природой. Я был двадцать  четыре года болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же  как от больного и теперь. Я сейчас уйду, сейчас, будьте уверены. Я не  краснею, — потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда  ли? — но в обществе я лишний… Я не от самолюбия… Я в эти три дня передумал  и решил, что я вас искренно и благородно должен уведомить при первом случае.  Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить,  потому что я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас  напомнил… У меня нет жеста приличного, чувства меры нет; у меня слова другие, а  не соответственные мысли, а это унижение для этих мыслей. И потому я не имею  права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут  обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю и ведь наверно знаю), что  после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так  что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?    

Он как бы ждал ответа и решения, озираясь кругом. Все стояли  в тяжелом недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во всяком  случае беспричинной выходки. Но эта выходка подала повод к странному эпизоду.    

— Для чего вы это здесь говорите? — вдруг  вскричала Аглая: — для чего вы это им  говорите? Им! Им!    

Казалось, она была в последней степени негодования: глаза ее  метали искры. Князь стоял пред ней немой и безгласный и вдруг побледнел.    

— Здесь ни одного нет, который бы стоил таких  слов! — разразилась Аглая: — здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни  ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее  всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы  сейчас уронили…. Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё  в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?    

— Господи, можно ли было подумать? — всплеснула  руками Лизавета Прокофьевна.    

— Рыцарь бедный! Ура! — крикнул в упоении Коля.    

— Молчите!.. Как смеют меня здесь обижать в вашем  доме! — набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том  истерическом состоянии, когда не смотрят ни на какую черту и переходят всякое  препятствие. — Зачем меня все, все до единого мучают! Зачем они, князь,  все три дня пристают ко мне из-за вас? Я ни за что за вас не выйду замуж!  Знайте, что ни за что и никогда! Знайте это! Разве можно выйти за такого  смешного, как вы? Вы посмотрите теперь в зеркало на себя, какой вы стоите  теперь!.. Зачем, зачем они дразнят меня, что я за вас выйду замуж? Вы должны  это знать! Вы тоже в заговоре с ними!    

— Никто никогда не дразнил! — пробормотала в  испуге Аделаида.    

— На уме ни у кого не было, слова такого не было  сказано! — вскричала Александра Ивановна.    

— Кто ее дразнил? Когда ее дразнили? Кто мог ей это  сказать? Бредит она, или нет? — трепеща от гнева, обращалась ко всем  Лизавета Прокофьевна.    

— Все говорили, все до одного, все три дня! Я никогда,  никогда не выйду за него замуж!    

Прокричав это, Аглая залилась горькими слезами, закрыла лицо  платком и упала на стул.    

— Да он тебя еще и не прос…    

— Я вас не просил, Аглая Ивановна, — вырвалось  вдруг у князя.    

— Что-о? — в удивлении, в негодовании, в ужасе  протянула вдруг Лизавета Прокофьевна, — что та-а-кое?    

Она ушам своим не хотела верить.    

— Я хотел сказать… я хотел сказать, — затрепетал  князь, — я хотел только изъяснить Аглае Ивановне… иметь такую честь  объяснить, что я вовсе не имел намерения… иметь честь просить ее руки… даже  когда-нибудь… Я тут ни в чем не виноват, ей богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я  никогда не хотел, и никогда у меня в уме не было, никогда не захочу, вы сами  увидите; будьте уверены! Тут какой-нибудь злой человек меня оклеветал пред  вами! Будьте спокойны!    

Говоря это, он приблизился к Аглае. Она отняла платок,  которым закрывала лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную  фигуру, сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в  глаза, — таким веселым и неудержимым хохотом, таким смешным и насмешливым  хохотом, что Аделаида первая не выдержала, особенно когда тоже поглядела на  князя, бросилась к сестре, обняла ее и захохотала таким же неудержимым,  школьнически-веселым смехом, как и та. Глядя на них, вдруг стал улыбаться и  князь, и с радостным и счастливым выражением стал повторять:    

— Ну, слава богу, слава богу!    

Тут уже не выдержала и Александра и захохотала от всего  сердца. Казалось, этому хохоту всех трех и конца не будет.    

— Ну, сумасшедшие! — пробормотала Лизавета  Прокофьевна: — то напугают, а то…    

Но смеялся уже и князь Щ., смеялся и Евгений Павлович,  хохотал Коля без умолку, хохотал, глядя на всех, и князь.    

— Пойдемте гулять, пойдемте гулять! — кричала  Аделаида: — все вместе и непременно князь с нами; не за чем вам уходить, милый  вы человек! Что за милый он человек, Аглая! Не правда ли, мамаша? К тому же я  непременно, непременно должна его поцеловать и обнять за… за его объяснение  сейчас с Аглаей. Maman, милая, позвольте мне поцеловать его? Аглая! позволь мне  поцеловать твоего  князя! — крикнула шалунья и действительно подскочила  к князю и поцеловала его в лоб. Тот схватил ее руки, крепко сжал, так что  Аделаида чуть не вскрикнула, с бесконечною радостию поглядел на нее и вдруг  быстро поднес ее руку к губам и поцеловал три раза.    

— Идемте же! — звала Аглая. — Князь, вы меня  поведете. Можно это, maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня  отказались навеки, князь? Да не так, не так подают руку даме, разве вы не  знаете, как надо взять под руку даму? вот так, пойдемте, мы пойдем впереди  всех; хотите вы идти впереди всех, tête-а-tête?[28]    

Она говорила без умолку, всё еще смеясь порывами.    

— Слава богу! Слава богу! — твердила Лизавета  Прокофьевна, сама не зная чему радуясь.    

“Чрезвычайно странные люди!” — подумал князь Щ., может быть,  в сотый уже раз с тех пор как сошелся с ними, но… ему нравились эти странные  люди. Что же касается до князя, то, может быть, он ему и не слишком нравился;  князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на прогулку.    

Евгений Павлович, казалось, был в самом веселом  расположении, всю дорогу до воксала смешил Александру и Аделаиду, которые с  какою-то уже слишком особенною готовностию смеялись его шуткам, до того, что он  стал мельком подозревать, что они, может быть, совсем его и не слушают. От этой  мысли он вдруг, и не объясняя причины, расхохотался, наконец, чрезвычайно и  совершенно искренно (таков уже был характер!). Сестры, бывшие, впрочем, в самом  праздничном настроении, беспрерывно поглядывали на Аглаю и князя, шедших  впереди; видно было, что младшая сестрица задала им большую загадку. Князь Щ.  всё старался заговаривать с Лизаветой Прокофьевной о вещах посторонних, может  быть, чтобы развлечь ее, и надоел ей ужасно. Она, казалось, была совсем с  разбитыми мыслями, отвечала невпопад и не отвечала иной раз совсем. Но загадки  Аглаи Ивановны еще не кончились в этот вечер. Последняя пришлась на долю уже  одного князя. Когда отошли шагов сто от дачи, Аглая быстрым полушепотом сказала  своему упорно молчавшему кавалеру:    

— Поглядите направо.    

Князь взглянул.    

— Глядите внимательнее. Видите вы ту скамейку, в парке,  вон где эти три большие дерева… зеленая скамейка?    

Князь ответил, что видит.    

— Нравится вам местоположение? Я иногда рано, часов в  семь утра, когда все еще спят, сюда одна прихожу сидеть.    

Князь пробормотал, что местоположение прекрасное.    

— А теперь идите от меня, я не хочу с вами больше идти  под руку. Или лучше идите под руку, но не говорите со мной ни слова. Я хочу  одна думать про себя…    

Предупреждение во всяком случае напрасное: князь наверно не  выговорил бы ни одного слова во всю дорогу и без приказания. Сердце его  застучало ужасно, когда он выслушал о скамейке. Чрез минуту он одумался и со  стыдом прогнал свою нелепую мысль.    

В Павловском воксале по будням, как известно и как все, по  крайней мере, утверждают, публика собирается “избраннее” чем по воскресеньям и  по праздникам, когда наезжают “всякие люди” из города. Туалеты не праздничные,  но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть, действительно  лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность  чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже  интимности. Знакомые, всё дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие  исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть и  такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя  однако же бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно.    

На этот раз вечер был прелестный, да и публики было довольно.  Все места около игравшего оркестра были заняты. Наша компания уселась на  стульях несколько в стороне, близ самого левого выхода из воксала. Толпа,  музыка несколько оживили Лизавету Прокофьевну и развлекли барышень; они успели  переглянуться кое с кем из знакомых и издали любезно кивнуть кой-кому головой;  успели оглядеть костюмы, заметить кой-какие странности, переговорить о них,  насмешливо улыбнуться. Евгений Павлович тоже очень часто раскланивался. На  Аглаю и князя, которые всё еще были вместе, кое-кто уже обратили внимание.  Скоро к маменьке и к барышням подошли кое-кто из знакомых молодых людей; двое  или трое остались разговаривать; все были приятели с Евгением Павловичем. Между  ними находился один молодой и очень красивый собой офицер, очень веселый, очень  разговорчивый; он поспешил заговорить с Аглаей и всеми силами старался обратить  на себя ее внимание. Аглая была с ним очень милостива и чрезвычайно смешлива.  Евгений Павлович попросил у князя позволения познакомить его с этим приятелем;  князь едва понял, что с ним хотят делать, но знакомство состоялось, оба  раскланялись и подали друг другу руки. Приятель Евгения Павловича сделал один  вопрос, но князь, кажется, на него не ответил или до того странно промямлил  что-то про себя, что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом  на Евгения Павловича, тотчас понял для чего тот выдумал это знакомство,  чуть-чуть усмехнулся и обратился опять к Аглае. Один Евгений Павлович заметил,  что Аглая внезапно при этом покраснела.    

Князь даже и не замечал того, что другие разговаривают и  любезничают с Аглаей, даже чуть не забывал минутами, что и сам сидит подле нее.  Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы  нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями,  и чтобы никто не знал, где он находится. Или, по крайней мере, быть у себя  дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни детей;  броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом день,  ночь, еще день. Мгновениями ему мечтались и горы, и именно одна знакомая точка  в горах, которую он всегда любил припоминать, и куда он любил ходить, когда еще  жил там, и смотреть оттуда вниз на деревню, на чуть мелькавшую внизу белую  нитку водопада, на белые облака, на заброшенный старый замок. О, как бы он  хотел очутиться теперь там и думать об одном, — о! всю жизнь об этом  только — и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь совсем забудут его.  О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его, и всё это видение  было бы в одном только сне. Да и не всё ли равно, что во сне, что наяву! —  Иногда вдруг он начинал приглядываться к Аглае и по пяти минут не отрывался  взглядом от ее лица; но взгляд его был слишком странен: казалось, он глядел на  нее как на предмет, находящийся от него за две версты, или как бы на портрет  ее, а не на нее самоё.    

— Что вы на меня так смотрите, князь? — сказала  она вдруг, прерывая веселый разговор и смех с окружающими. — Я вас боюсь;  мне всё кажется, что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица  пальцем, чтоб его пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?    

Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему  обратились, сообразил, хотя, может быть, и не совсем понял, не ответил, но  видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и начал смеяться и сам. Смех  кругом усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул со  смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя:    

— Идиот!    

— Господи! Да неужели она такого… неужели ж она совсем  помешается! — проскрежетала про себя Лизавета Прокофьевна.    

— Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с “бедным  рыцарем”, — твердо прошептала ей на ухо Александра, — и ничего  больше! Она, по-своему, его опять на зубок подняла. Только слишком далеко зашла  эта шутка; это надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас  из-за шалости напугала…    

— Еще хорошо, что на такого идиота напала, —  перешепнулась с ней Лизавета Прокофьевна. Замечание дочери всё-таки облегчило  ее.    

Князь однако же слышал, как его назвали идиотом, и  вздрогнул, но не от того, что его назвали идиотом. “Идиота” он тотчас забыл. Но  в толпе, недалеко от того места, где он сидел, откуда-то сбоку — он бы никак не  указал, в каком именно месте и в какой точке — мелькнуло одно лицо, бледное  лицо, с курчавыми темными волосами, с знакомыми, очень знакомыми улыбкой и  взглядом, — мелькнуло и исчезло. Очень могло быть, что это только  вообразилось ему; от всего видения остались у него во впечатлении кривая  улыбка, глаза и светлозеленый франтовской шейный галстук, бывший на  промелькнувшем господине. Исчез ли этот господин в толпе, или прошмыгнул в  воксал, князь тоже не мог бы определить.    

Но минуту спустя он вдруг быстро и беспокойно стал озираться  кругом; это первое видение могло быть предвестником и предшественником второго  видения. Это должно было быть наверно. Неужели он забыл о возможной встрече,  когда отправлялись в воксал? Правда, когда он шел в воксал, то, кажется, и не  знал совсем, что идет сюда, — в таком он был состоянии. Если б он умел или  мог быть внимательнее, то он еще четверть часа назад мог бы заметить, что Аглая  изредка и тоже как бы с беспокойством мельком оглядывается, тоже точно ищет  чего-то кругом себя. Теперь, когда беспокойство его стало сильно заметно,  возросло волнение и беспокойство Аглаи, и лишь только он оглядывался назад,  почти тотчас же оглядывалась и она. Разрешение тревоги скоро последовало.    

Из того самого бокового выхода из воксала, близ которого  помещались князь и вся компания Епанчиных, вдруг показалась целая толпа,  человек, по крайней мере, в десять. Впереди толпы были три женщины; две из них  были удивительно хороши собой, и не было ничего странного, что, за ними  двигается столько поклонников. Но и поклонники, и женщины, — всё это было  нечто особенное, нечто совсем не такое как остальная публика, собравшаяся на  музыку. Их тотчас заметили почти все, но большею частию старались показывать  вид, что совершенно их не видят, и только разве некоторые из молодежи  улыбнулись на них, передавая друг другу что-то вполголоса. Не видеть их совсем было  нельзя: они явно заявляли себя, говорили громко, смеялись. Можно было  предположить, что между ними многие и хмельные, хотя на вид некоторые были в  франтовских и изящных костюмах; но тут же были люди и весьма странного вида, в  странном платье, с странно-воспламененными лицами; между ними было несколько  военных; были и не из молодежи; были комфортно одетые, в широко и изящно сшитом  платье, с перстнями и запонками, в великолепных смоляно-черных париках и  бакенбардах и с особенно благородною, хотя несколько брезгливою осанкой в лице,  но от которых, впрочем, сторонятся в обществе как от чумы. Между нашими  загородными собраниями, конечно, есть и отличающиеся необыкновенною чинностию и  имеющие особенно хорошую репутацию; но самый осторожный человек не может всякую  минуту защититься от кирпича, падающего с соседнего дома. Этот кирпич готовился  теперь упасть и на чинную публику, собравшуюся у музыки.    

Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположен  оркестр, надобно сойти три ступеньки. У самых этих ступенек и остановилась  толпа; сходить не решались, но одна из женщин выдвинулась вперед; за нею  осмелились последовать только двое из ее свиты. Один был довольно скромного  вида человек средних лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но  имевший вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда никого не  знают, и которых никто не знает. Другой, не отставший от своей дамы, был совсем  оборванец, самого двусмысленного вида. Никто больше не последовал за  эксцентричною дамой; но сходя вниз, она даже и не оглянулась назад, как будто  ей решительно всё равно было, следуют ли за ней или нет. Она смеялась и громко  разговаривала попрежнему; одета была с чрезвычайным вкусом и богато, но  несколько пышнее, чем следовало. Она направилась мимо оркестра на другую сторону  площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.    

Князь не видал ее  уже слишком три месяца. Все эти  дни по приезде в Петербург он собирался быть у нее; но, может быть, тайное  предчувствие останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадать  предстоящее ему впечатление при встрече с нею, а он со страхом старался иногда  представить его. Одно было ясно ему, — что встреча будет тяжелая.  Несколько раз припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое  произвело на него лицо этой женщины, еще когда он увидал его только на  портрете; но даже во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много  тяжелого. Тот месяц в провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею,  произвел на него действие ужасное, до того, что князь отгонял иногда даже  воспоминания об этом еще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда  было для него что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это  ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это еще с  портрета вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление  сострадания и даже страдания за это существо не оставляло никогда его сердца,  не оставило и теперь. О, нет, даже было еще сильнее. Но тем, что он говорил  Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее  внезапного появления, он понял, может быть, непосредственным ощущением, чего  недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы выразить  ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он был уверен, был  вполне убежден, по своим особым причинам, что эта женщина — помешанная. Если  бы, любя женщину более всего на свете, или предвкушая возможность такой любви,  вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя, —  то такое впечатление было бы несколько сходно с тем, что ощутил теперь князь.    

— Что с вами? — быстро прошептала Аглая,  оглядываясь на него и наивно дергая его за руку.    

Он повернул к ней голову, поглядел на нее, взглянул в ее  черные, непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал  усмехнуться ей, но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и  опять стал следить за своим чрезвычайным видением. Настасья Филипповна  проходила в эту минуту мимо самых стульев барышень. Евгений Павлович продолжал  рассказывать что-то, должно быть, очень смешное и интересное, Александре  Ивановне, говорил быстро и одушевленно. Князь помнил, что Аглая вдруг  произнесла полушепотом: “Какая…”    

Слово неопределенное и недоговоренное; она мигом удержалась  и не прибавила ничего более, но этого было уже довольно. Настасья Филипповна,  проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг обернулась в их  сторону и как будто только теперь приметила Евгения Павловича.    

— Б-ба! Да ведь вот он! — воскликнула она, вдруг  останавливаясь: — то ни с какими курьерами не отыщешь, то как нарочно там  сидит, где и не вообразишь… Я ведь думала, что ты там… у дяди!    

Евгений Павлович вспыхнул, бешено посмотрел на Настасью  Филипповну, но поскорей опять от нее отвернулся.    

— Что?! Разве не знаешь? Он еще не знает, представьте  себе! Застрелился! Давеча утром дядя твой застрелился! Мне еще давеча в два  часа сказывали; да уж полгорода теперь знает; трехсот пятидесяти тысяч казенных  нет, говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то всё рассчитывала, что он тебе  еще наследство оставит; всё просвистал. Развратнейший был старикашка… Ну,  прощай, bonne chance![29] Так  неужели не съездишь? То-то ты в отставку заблаговременно вышел, хитрец! Да  вздор, знал, знал заране: может, вчера еще знал…    

Хотя в наглом приставании, в афишевании знакомства и  короткости, которых не было, заключалась непременно цель, и в этом уже не могло  быть теперь никакого сомнения, — но Евгений Павлович думал сначала  отделаться как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но слова  Настасьи Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти дяди, он  побледнел как платок, и повернулся к вестовщице. В эту минуту Лизавета  Прокофьевна быстро поднялась с места, подняла всех за собой и чуть не побежала  оттуда. Только князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте, как бы в  нерешимости, да Евгений Павлович всё еще стоял, не опомнившись. Но Епанчины не  успели отойти и двадцати шагов, как разразился страшный скандал.    

Офицер, большой приятель Евгения Павловича, разговаривавший  с Аглаей, был в высшей степени негодования:    

— Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этою  тварью! — почти громко проговорил он. (Он, кажется, был и прежде  конфидентом Евгения Павловича.)    

Настасья Филипповна мигом обернулась к нему. Глаза ее  сверкнули; она бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому  ей молодому человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала  ее у него из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу.  Всё это произошло в одно мгновение… Офицер, не помня себя, бросился на нее;  около Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет  уже успел стушеваться совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и хохотал  что было мочи. Чрез минуту, конечно, явилась бы полиция, но в эту минуту горько  пришлось бы Настасье Филипповне, если бы не подоспела неожиданная помощь:  князь, остановившийся тоже в двух шагах, успел схватить сзади за руки офицера.  Вырывая свою руку, офицер сильно оттолкнул его в грудь; князь отлетел шага на  три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже явились еще два защитника.  Пред нападавшим офицером стоял боксер, автор знакомой читателю статьи и  действительный член прежней Рогожинской компании.    

— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался  он с форсом. — Угодно в рукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к  вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан;  сочувствую кровавой  обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной  в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой  манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…    

Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту  появившийся из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и  повел ее за собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным ужасно, был  бледен и дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться в  глаза офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:    

— Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!    

Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело,  офицер вежливо (закрывая впрочем лицо платком) обратился к князю, уже вставшему  со стула.    

— Князь Мышкин, с которым я имел удовольствие  познакомиться?    

— Она сумасшедшая! Помешанная! Уверяю вас! —  отвечал князь дрожащим голосом, протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.    

— Я, конечно, не могу похвалиться такими сведениями; но  мне надо знать ваше имя.    

Он кивнул головой и отошел. Полиция подоспела ровно пять  секунд спустя после того, как скрылись последние действующие лица. Впрочем,  скандал продолжался никак не долее двух минут. Кое-кто из публики встали со  стульев и ушли, другие только пересели с одних мест на другие; третьи были  очень рады скандалу; четвертые сильно заговорили и заинтересовались. Одним  словом, дело кончилось по обыкновению. Оркестр заиграл снова. Князь пошел вслед  за Епанчиными. Если б он догадался, или успел взглянуть налево, когда сидел на  стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати от  него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов  матери и сестер, отошедших уже далее. Князь Щ., подбежав к ней, уговорил ее  наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что Аглая воротилась к  ним в таком волнении, что вряд ли и слышала их призывы. Но ровно чрез две  минуты, когда только вошли в парк, Аглая проговорила своим обыкновенным  равнодушным и капризным голосом:    

— Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.    

 III.    

     

Происшествие в воксале поразило и мамашу, и дочек почти  ужасом. В тревоге и в волнении, Лизавета Прокофьевна буквально чуть не бежала с  дочерьми из воксала всю дорогу домой. По ее взгляду и понятиям, слишком много  произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в голове ее, несмотря на  весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные. Но и все понимали,  что случилось нечто особенное, и что, может быть, еще и к счастию, начинает  обнаруживаться какая-то чрезвычайная тайна. Несмотря на прежние заверения и  объяснения князя Щ., Евгений Павлович “выведен был теперь наружу”, обличен,  открыт и “обнаружен формально в своих связях с этою тварью”. Так думала  Лизавета Прокофьевна и даже обе старшие дочери. Выигрыш из этого вывода был  тот, Что еще больше накопилось загадок. Девицы хоть и негодовали отчасти про  себя на слишком уже сильный испуг и такое явное бегство мамаши, но, в первое  время сумятицы, беспокоить ее вопросами не решались. Кроме того, почему-то  казалось им, что сестрица их, Аглая Ивановна, может быть, знает в этом деле  более, чем все они трое с мамашей. Князь Щ. был тоже мрачен как ночь и тоже  очень задумчив. Лизавета Прокофьевна не сказала с ним во всю дорогу ни слова, а  он, кажется, и не заметил того. Аделаида попробовала было у него спросить: “О  каком это дяде сейчас говорили и что там такое в Петербурге случилось?” Но он  пробормотал ей в ответ с самою кислою миной что-то очень неопределенное о  каких-то справках, и что все это, конечно, одна нелепость. “В этом нет  сомнения!” ответила Аделаида и уже более ни о чем не спрашивала. Аглая же стала  что-то необыкновенно спокойна и заметила только дорогой, что слишком уже скоро  бегут. Раз она обернулась и увидела князя, который их догонял; заметив его  усилия их догнать, она насмешливо улыбнулась и уже более на него не  оглядывалась.    

Наконец, почти у самой дачи, повстречался шедший им  навстречу Иван Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас же,  с первого слова, осведомился об Евгении Павловиче. Но супруга грозно прошла  мимо него, не ответив и даже не поглядев на него. По глазам дочерей и князя Щ.  он тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого его собственное лицо  отражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он тотчас взял под руку князя  Щ., остановил его у входа в дом и почти шопотом переговорил с ним несколько слов.  По тревожному виду обоих, когда взошли потом на террасу и прошли к Лизавете  Прокофьевне, можно было подумать, что они оба услыхали какое-нибудь  чрезвычайное известие. Мало-по-малу все собрались у Лизаветы Прокофьевны  наверху, и на террасе остался наконец один только князь. Он сидел в углу, как  бы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем; ему и в голову не приходило  уйти, видя суматоху в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов был  высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили. Сверху слышались ему  иногда отголоски тревожного разговора. Он сам бы не сказал, сколько просидел  тут. Становилось поздно и совсем смерклось. На террасу вдруг вышла Аглая; с  виду она была спокойна, хотя несколько бледна. Увидев князя, которого “очевидно  не ожидала” встретить здесь на стуле, в углу, Аглая улыбнулась как бы в  недоумении.    

— Что вы тут делаете? — подошла она к нему.    

Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; но  Аглая тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно его  осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на  него. “Может быть, ей хочется засмеяться”, подумалось князю, “но нет, ведь она  бы тогда засмеялась”.    

— Может быть, вы чаю хотите, так я велю, — сказала  она, после некоторого молчания.    

— Н-нет… Я не знаю…    

— Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы  вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела  спросить.    

— Да… кто же… меня никто не вызовет на дуэль.    

— Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?    

— Я думаю, что я очень… боялся бы.    

— Серьезно? Так вы трус?    

— Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и  бежит; а кто боится и не бежит, тот еще не трус, — улыбнулся князь,  пообдумав.    

— А вы не убежите?    

— Может быть, и не убегу, — засмеялся он наконец  вопросам Аглаи.    

— Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, —  заметила она чуть не обидчиво. — А впрочем, вы надо мной смеетесь и  кривляетесь по вашему обыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите:  стреляют обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало быть, это  наверно быть убитым или раненым?    

— На дуэлях, должно быть, редко попадают.    

— Как редко? Пушкина же убили.    

— Это, может быть, случайно.    

— Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и  убили.    

— Пуля попала так низко, что верно Дантес целил  куда-нибудь выше, в грудь или в голову; а так, как она попала, никто не целит,  стало быть, скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне это  компетентные люди говорили.    

— А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала,  что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в  полчеловека; так и сказано у них: “в полчеловека”. Вот уже, стало быть, не в  грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала  потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.    

— Это верно, потому что с дальнего расстояния.    

— А вы умеете стрелять?    

— Я никогда не стрелял.    

— Неужели и зарядить пистолет не умеете?    

— Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но я  никогда сам не заряжал.    

— Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна  практика! Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного  пороху, не мокрого (говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то  мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю,  говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?    

— Нет, и не надо, — засмеялся вдруг князь.    

— Ах, какой вздор! непременно купите, хорошие,  французские или английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с  наперсток, может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше. Прибейте  войлоком (говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь  достать, из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда оживают войлоком. Потом,  когда всунете войлок, вложите пулю, — слышите же, пулю потом, а порох  прежде, а то не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день  стреляли по нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?    

Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный  вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что  ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком  случае про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело  у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а  о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.    

Сверху на террасу сошел наконец сам Иван Федорович; он  куда-то отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.    

— А, Лев Николаич, ты… Куда теперь? — спросил он,  несмотря на то, что Лев Николаевич и не думал двигаться с места: — пойдем-ка, я  тебе словцо скажу.    

— До свидания, — сказала Аглая и протянула князю  руку.    

На террасе уже было довольно темно, князь не разглядел бы в  это мгновение ее лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже они с генералом  выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.    

Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним по пути; Иван  Федорович, несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить. Но  покамест он вдруг заговорил с князем быстро, тревожно, довольно бессвязно,  часто поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну. Если бы князь мог быть в эту  минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что Ивану Федоровичу  хочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше сказать, прямо и  открыто о чем-то спросить его, но всё не удается дотронуться до самой главной  точки. К стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале даже  ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим  вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.    

Генерал пожал плечами.    

— Странные вы всё какие-то люди стали, со всех  сторон, — пустился он опять говорить. — Говорю тебе, что я совсем не  понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит,  что нас осрамили и опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь,  виноват (в этом я сознаюсь), много виноват, но домогательства этой… беспокойной  женщины (и дурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены наконец полицией,  и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Всё можно устроить  тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже,  что будущность чревата событиями, и что много неразъясненного; тут есть и  интрига; но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не умеют;  если я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то  кто же наконец и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме  того, что наполовину дело — мираж, не существует, в роде того, как, например,  свет луны… или другие привидения.    

— Она  помешанная, — пробормотал князь,  вдруг припомнив, с болью, всё давешнее.    

— В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же  идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают  правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом  даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка на счет Капитона  Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то-есть, по  крайней мере, иезуитское, для особых целей.    

— Какого Капитона Алексеича?    

— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я  с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что  даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон  Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…    

— Ну! — вскричал князь.    

— Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов.  Старичок, почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, — и точь-в-точь как она  говорила, — казенная сумма, знатная сумма!    

— Откуда же она…    

— Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб  образовался, только что появилась. Знаешь какие лица теперь ее посещают и ищут  этой “чести знакомства”. Натурально, давеча могла что-нибудь услышать от  приходивших, потому что теперь весь Петербург уже знает, и здесь пол-Павловска  или и весь уже Павловск. Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как  мне пересказали, то-есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел  выйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это не выражает сумасшествия. Я,  конечно, отказываюсь верить, что Евгений Павлыч мог знать заранее про  катастрофу, то-есть, что такого-то числа, в семь часов и т. д. Но он мог всё  это предчувствовать. А я-то, а мы-то все и князь Щ. рассчитывали, что еще тот  ему наследство оставит! Ужас! Ужас! Пойми, впрочем, я Евгения Павлыча не  обвиняю ни в чем, и спешу объяснить тебе, но всё-таки, однако ж, подозрительно.  Князь Щ. поражен чрезвычайно. Всё это как-то странно стряслось.    

— Но что же в поведении Евгения Павлыча  подозрительного?    

— Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и  не намекал ни на что. Свое-то состояние, я думаю, у него в целости. Лизавета  Прокофьевна, разумеется, и слышать не хочет… Но главное — все эти семейные  катастрофы или, лучше сказать, все эти дрязги, так что даже не знаешь, как и  назвать… Ты, подлинно сказать, друг дома. Лев Николаич, и вообрази, сейчас  оказывается, хоть впрочем и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше  месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.    

— Быть не может! — с жаром вскричал князь.    

— Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь,  дражайший, — встрепенулся и удивился генерал, останавливаясь на месте как  вкопаный, — я, может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но  ведь это потому, что ты… что ты… можно сказать, такой человек. Может быть, ты  знаешь что-нибудь особенное?    

— Я ничего не знаю… об Евгении Павлыче, —  пробормотал князь.    

— И я не знаю! Меня… меня, брат, хотят решительно  закопать в землю и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело  человеку, и что я этого не вынесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как  родному сыну, тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью. Про то,  что она, кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад, и что было у них  объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки… впрочем,  твердой догадки. Но ведь это такое самовольное и фантастическое создание, что и  рассказать нельзя! Все великодушия, все блестящие качества сердца и ума, —  это всё, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки. — словом,  характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в  глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она  редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она  смеется, — и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то-есть  больше всех других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой уже в  чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней грозы  наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.    

Князь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.    

— Милый, добрый мой Лев Николаич! — с чувством и с  жаром сказал вдруг генерал: — я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая,  впрочем, тебя опять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю  только за что), мы всё-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже  ни на что, то-есть на все видимости. Но согласись, милый друг, согласись сам,  какова вдруг загадка, и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный  бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко  всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, чорт возьми,  сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну,  и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что  эта “помешанная” (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с  тобой: “разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться”), что эта помешанная  “забрала себе в голову, во что бы то ни стало, меня замуж за князя Льва  Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…”; только  и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули,  хлопнула дверью и вышла. Потом мне рассказали о давешнем пассаже с нею и с  тобой… и… и… послушай, милый князь, ты человек необидчивый и очень  рассудительный, я это в тебе заметил, но… не рассердись: ей богу, она над тобой  смеется. Как ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительно  так. Не думай чего-нибудь, — она просто дурачит и тебя, и нас всех, от  безделья. Ну, прощай! Ты знаешь наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они  неизменны, никогда и ни в чем… но… мне теперь сюда, до свиданья! Редко я до  такой степени сидел плохо в тарелке (как это говорится-то?), как теперь сижу…  Ай да дача!    

Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом,  быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи,  развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время  разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света:    

     

“Завтра в семь часов утра я буду на  зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об  одном чрезвычайно важном деле, которое касается прямо до вас.    

Р. S. Надеюсь, вы никому не покажете  этой записки. Хоть мне и совестно писать вам такое наставление, но я рассудила,  что вы того стоите, и написала, — краснея от стыда за ваш смешной  характер.    

PP. SS. Это та самая зеленая скамейка,  которую я вам давеча показала. Стыдитесь! Я принуждена была и это приписать”.    

     

Записка была написана на-скоро и сложена кое-как, всего  вероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем  на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна,  от света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся с  одним господином, который очутился прямо у него за плечами.    

— Я за вами слежу, князь, — проговорил господин.    

— Это вы, Келлер? — вскричал князь в удивлении.    

— Ищу вас, князь. Поджидал вас у дачи Епанчиных,  разумеется, не мог войти. Шел за вами, пока вы шли с генералом. К вашим  услугам, князь, располагайте Келлером. Готов жертвовать и даже умереть, если  понадобится.    

— Да… зачем?    

— Ну, уж наверно последует вызов. Этот поручик  Моловцов, я его знаю, то-есть не лично… он не перенесет оскорбления. Нашего  брата, то-есть меня да Рогожина, он, разумеется, наклонен почесть за шваль, и  может быть заслуженно, таким образом в ответе вы один и приходитесь. Придется  заплатить за бутылки, князь. Он про вас осведомлялся, я слышал, и уж наверно  завтра его приятель к вам пожалует, а может, и теперь уже ждет. Если удостоите  чести выбрать в секунданты, то за вас готов и под красную шапку; затем и искал  вас, князь.    

— Так и вы тоже про дуэль! — захохотал вдруг князь  к чрезвычайному удивлению Келлера. Он хохотал ужасно. Келлер, действительно  бывший чуть не на иголках, до тех пор пока не удовлетворился, предложив себя в  секунданты, почти обиделся, смотря на такой развеселый смех князя.    

— Вы, однако ж, князь, за руки его давеча схватили.  Благородному лицу и при публике это трудно перенести.    

— А он меня в грудь толкнул! — смеясь вскричал  князь: — не за что нам драться! Я у него прощения попрошу, вот и всё. А коли  драться, так драться! пусть стреляет, я даже хочу. Ха-ха! Я теперь умею  пистолет заряжать! Знаете ли, что меня сейчас учили, как пистолет зарядить. Вы  умеете пистолет заряжать, Келлер? Надо прежде пороху купить, пистолетного, не  мокрого и не такого крупного, которым из пушек палят; а потом сначала пороху  положить, войлоку откуда-нибудь из двери достать, и потом уже пулю вкатить, а  не пулю прежде пороха, потому что не выстрелит. Слышите, Келлер: потому что не  выстрелит. Ха-ха! Разве это не великолепнейший резон, друг Келлер? Ах, Келлер,  знаете ли, что я вас сейчас обниму и поцелую. Ха-ха-ха! Как вы это давеча  очутились так вдруг пред ним? Приходите ко мне как-нибудь поскорее пить  шампанское. Все напьемся пьяны! Знаете ли вы, что у меня двенадцать бутылок  шампанского есть, у Лебедева на погребе? Лебедев мне “по случаю” продал  третьего дня, на другой же день, как я к нему переехал, я все и купил! Я всю  компанию соберу! А что, вы будете спать эту ночь?    

— Как и всякую, князь.    

— Ну, так спокойных снов! Ха-ха!    

Князь перешел через дорогу и исчез в парке, оставив в  раздумьи несколько озадаченного Келлера. Он еще не видывал князя в таком  странном настроении, да и вообразить до сих пор не мог.    

“Лихорадка, может быть, потому что нервный человек, и всё  это подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей  богу!” думал про себя Келлер. “Гм! шампанское! Интересное однако ж известие. Двенадцать  бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об заклад, что Лебедев  под заклад от кого-нибудь это шампанское принял. Гм… он однако ж довольно мил,  этот князь; право, я люблю этаких; терять однако же времени нечего и… если  шампанское, то самое время и есть…”    

Что князь был как в лихорадке, это, разумеется, было  справедливо.    

Он долго бродил по темному парку и, наконец, “нашел себя”  расхаживающим по одной аллее. В сознании его оставалось воспоминание, что по  этой аллее он уже прошел, начиная от скамейки до одного старого дерева,  высокого и заметного, всего шагов сотню, раз тридцать или сорок взад и вперед.  Припомнить то, что он думал в этот по крайней мере целый час в парке, он бы  никак не смог, если бы даже и захотел. Он уловил себя, впрочем, на одной мысли,  от которой покатился вдруг со смеху; хотя смеяться было и нечему, но ему всё  хотелось смеяться. Ему вообразилось, что предположение о дуэли могло зародиться  и не в одной голове Келлера, и что, стало быть, история о том, как заряжают пистолет,  могла быть и не случайная… “Ба!” — остановился он вдруг, озаренный другою  идеей: — “давеча она сошла на террасу, когда я сидел в углу, и ужасно  удивилась, найдя меня там, и — так смеялась… о чае заговорила; а ведь у ней в  это время уже была эта бумажка в руках, стало быть, она непременно знала, что я  сижу на террасе, так зачем же она удивилась? Ха-ха-ха!”    

Он выхватил записку из кармана и поцеловал ее, но тотчас же  остановился и задумался:    

“Как это странно! Как это странно!” проговорил он чрез  минуту даже с какою-то грустью: в сильные минуты ощущения радости ему всегда  становилось грустно, он сам не знал отчего. Он пристально осмотрелся кругом и  удивился, что зашел сюда. Он очень устал, подошел к скамейке и сел на нее.  Кругом была чрезвычайная тишина. Музыка уже кончилась в воксале. В парке уже,  может быть, не было никого; конечно, было не меньше половины двенадцатого. Ночь  была тихая, теплая, светлая, — петербургская ночь начала июня месяца, но в  густом, тенистом парке, в аллее, где он находился, было почти уже совсем темно.    

Если бы кто сказал ему в эту минуту, что он влюбился,  влюблен страстною любовью, то он с удивлением отверг бы эту мысль и, может  быть, даже с негодованием. И если бы кто прибавил к тому, что записка Аглаи  есть записка любовная, назначение любовного свидания, то он сгорел бы со стыда  за того человека и, может быть, вызвал бы его на дуэль. Всё это было вполне  искренне, и он ни разу не усомнился и не допустил ни малейшей “двойной” мысли о  возможности любви к нему этой девушки, или даже о возможности своей любви к  этой девушке. Возможность любви к нему, “к такому человеку, как он”, он почел  бы делом чудовищным. Ему мерещилось, что это была просто шалость с ее стороны,  если, действительно, тут что-нибудь есть; но он как-то слишком был равнодушен  собственно к шалости и находил ее слишком в порядке вещей; сам же был занят и  озабочен чем-то совершенно другим. Словам, проскочившим давеча у взволнованного  генерала на счет того, что она смеется над всеми, а над ним, над князем, в  особенности, он поверил вполне. Ни малейшего оскорбления не почувствовал он при  этом; по его мнению, так и должно было быть. Всё состояло для него главным  образом в том, что завтра он опять увидит ее, рано утром, будет сидеть с нею  рядом на зеленой скамейке, слушать как заряжают пистолет и глядеть на нее.  Больше ему ничего и не надо было. Вопрос о том, — что такое она ему  намерена сказать, и какое такое это важное дело, до него прямо  касающееся? — раз или два тоже мелькнул в его голове. Кроме того, в  действительном существовании этого “важного дела”, по которому звали его, он не  усомнился ни на одну минуту, но совсем почти не думал об этом важном деле  теперь, до того, что даже не чувствовал ни малейшего побуждения думать о нем.    

Скрип тихих шагов на песке аллеи заставил его поднять  голову. Человек, лицо которого трудно было различить в темноте, подошел к  скамейке и сел подле него. Князь быстро придвинулся к нему, почти вплоть, и  различил бледное лицо Рогожина.    

— Так и знал, что где-нибудь здесь бродишь, не долго и  проискал, — пробормотал сквозь зубы Рогожин.    

В первый раз сходились они после встречи их в коридоре  трактира. Пораженный внезапным появлением Рогожина, князь некоторое время не  мог собраться с мыслями, и мучительное ощущение воскресло в его сердце. Рогожин  видимо понимал впечатление, которое производил; но хоть он и сбивался вначале,  говорил как бы с видом какой-то заученной развязности, но князю скоро  показалось, что в нем не было ничего заученного и даже никакого особенного  смущения: если была какая неловкость в его жестах и разговоре, то разве только  снаружи; в душе этот человек не мог измениться.    

— Как ты… отыскал меня здесь? — спросил князь,  чтобы что-нибудь выговорить.    

— От Келлера слышал (я к тебе заходил), “в парк-де  пошел”: ну, думаю, так оно и есть.    

— Что такое “есть”? — тревожно подхватил князь  выскочившее слово.    

Рогожин усмехнулся, но объяснения не дал.    

— Я получил твое письмо, Лев Николаич; ты это всё  напрасно… и охота тебе!.. А теперь я к тебе от нее:  беспременно велит  тебя звать; что-то сказать тебе очень надо. Сегодня же и просила.    

— Я приду завтра. Я сейчас домой иду; ты… ко мне?    

— Зачем? Я тебе всё сказал; прощай.    

— Не зайдешь разве? — тихо спросил его князь.    

— Чуден ты человек, Лев Николаич, на тебя подивиться  надо.    

Рогожин язвительно усмехнулся.    

— Почему? С чего у тебя такая злоба теперь на  меня? — грустно и с жаром подхватил князь. — Ведь ты сам знаешь  теперь, что всё, что ты думал, не правда. А ведь я, впрочем, так и думал, что  злоба в тебе до сих пор на меня не прошла, и знаешь почему? Потому что ты же на  меня посягнул, оттого и злоба твоя не проходит. Говорю тебе, что помню одного  того Парфена Рогожина, с которым я крестами в тот день побратался; писал я это  тебе во вчерашнем письме, чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и  говорить об этом не зачинал со мной. Чего ты сторонишься от меня? Чего руку от  меня прячешь? Говорю тебе, что всё это, что было тогда, за один только бред  почитаю: я тебя наизусть во весь тогдашний день теперь знаю, как себя самого.  То, что ты вообразил, не существовало и не могло существовать. Для чего же  злоба наша будет существовать?    

— Какая у тебя будет злоба! — засмеялся опять  Рогожин в ответ на горячую, внезапную речь князя. Он действительно стоял  сторонясь от него, отступив шага на два и пряча свои руки.    

— Теперь мне не стать к тебе вовсе ходить, Лев  Николаич, — медленно и сентенциозно прибавил он в заключение.    

— До того уж меня ненавидишь, что ли?    

— Я тебя не люблю, Лев Николаич, так зачем я к тебе  пойду? Эх, князь, ты точно как ребенок какой, захотелось игрушки — вынь да  положь, а дела не понимаешь. Это ты всё точно так в письме отписал, что и  теперь говоришь, да разве я не верю тебе? Каждому твоему слову верю и знаю, что  ты меня не обманывал никогда и впредь не обманешь; а я тебя всё-таки не люблю.  Ты вот пишешь, что ты всё забыл, и что одного только крестового брата Рогожина  помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож подымал. Да почему ты-то  мои чувства знаешь? (Рогожин опять усмехнулся.) Да я, может, в том ни разу с  тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение мне прислал. Может, я в  тот же вечер о другом совсем уже думал, а об этом…    

— И думать забыл! — подхватил князь: — да еще бы!  И бьюсь об заклад, что ты прямо тогда на чугунку и сюда в Павловск на музыку  прикатил, и в толпе ее точно так же как и сегодня следил да высматривал. Эк чем  удивил! Да не был бы ты тогда в таком положении, что об одном только и способен  был думать, так, может быть, и ножа бы на меня не поднял. Предчувствие тогда я  с утра еще имел, на тебя глядя; ты знаешь ли, каков ты тогда был? Как крестами  менялись, тут, может, и зашевелилась во мне эта мысль. Для чего ты меня к  старушке тогда водил? Свою руку этим думал сдержать? Да и не может быть, чтобы  подумал, а так только почувствовал, как и я… Мы тогда в одно слово  почувствовали. Не подыми ты руку тогда на меня (которую бог отвел), чем бы я  теперь пред тобой оказался? Ведь я ж тебя всё равно в этом подозревал, один наш  грех, в одно слово! (Да не морщись! Ну, и чего ты смеешься?) “Не каялся!” Да  если б и хотел, то, может быть, не смог бы покаяться, потому что и не любишь  меня вдобавок. И будь я как ангел пред тобою невинен, ты всё-таки терпеть меня  не будешь, пока будешь думать, что она не тебя, а меня любит. Вот это ревность,  стало быть, и есть. А только вот что я в эту неделю надумал, Парфен, и скажу  тебе: знаешь ли ты, что она тебя теперь, может больше всех любит, и так даже,  что чем больше мучает, тем больше и любит. Она этого не скажет тебе, да надо  видеть уметь. Для чего она в конце-концов за тебя всё-таки замуж идет?  Когда-нибудь скажет это тебе самому. Иные женщины даже хотят, чтоб их так  любили, а она именно такого характера! А твой характер и любовь твоя должны ее  поразить! Знаешь ли, что женщина способна замучить человека жестокостями и  насмешками, и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя  каждый раз будет думать, смотря на тебя: “вот теперь я его измучаю до смерти,  да зато потом ему любовью моею наверстаю…” Рогожин захохотал, выслушав князя.    

— Да что, князь, ты и сам как-нибудь к этакой не попал  ли? Я кое-что слышал про тебя, если правда?    

— Что, что ты мог слышать? — вздрогнул вдруг князь  и остановился в чрезвычайном смущении.    

Рогожин продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может  быть, не без удовольствия выслушал князя; радостное и горячее увлечение князя  очень поразило и ободрило его.    

— Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что  правда, — прибавил он; — ну когда ты так говорил, как теперь? Ведь  этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не  пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.    

— Я тебя совсем не понимаю, Парфен Семеныч.    

— Она-то давно еще мне про тебя разъясняла, а теперь я  давеча и сам рассмотрел, как ты на музыке с тою сидел. Божилась мне, вчера и  сегодня божилась, что ты в Аглаю Епанчину как кошка влюблен. Мне это, князь,  всё равно, да и дело оно не мое: если ты ее разлюбил, так она еще не разлюбила  тебя. Ты ведь знаешь, что она тебя с тою непременно повенчать хочет, слово  такое дала, хе-хе! Говорит мне: “без евтого за тебя не выйду, они в церковь, и  мы в церковь”. Что тут такое, я понять не могу и ни разу не понимал: или любит  тебя без предела, или… коли любит, так как же с другою тебя венчать хочет?  Говорит: “хочу его счастливым видеть”, значит, стало быть, любит.    

— Я говорил и писал тебе, что она… не в своем  уме, — сказал князь, с мучением выслушав Рогожина.    

— Господь знает! Это ты, может, и ошибся… она мне,  впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а  может, и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла,  поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!    

— Это всё бред! Этому, что ты про меня говоришь,  никогда, никогда не бывать! Завтра я к вам приду…    

— Какая же сумасшедшая? — заметил Рогожин: — как  же она для всех прочих в уме, а только для тебя одного как помешанная? Как же  она письма-то пишет туда? Коли сумасшедшая, так и там бы по письмам заметили.    

— Какие письма? — спросил князь в испуге.    

— Туда пишет, к той,  а та читает. Аль не  знаешь? Ну, так узнаешь; наверно покажет тебе сама.    

— Этому верить нельзя! — вскричал князь.    

— Эх! Да ты, Лев Николаич, знать, немного этой дорожки  еще прошел, сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало: будешь свою  собственную полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда  знать, коли только…    

— Оставь и не говори про это никогда! — вскричал  князь. — Слушай, Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал  смеяться, чему не знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний  день — день моего рождения как нарочно приходится. Теперь чуть ли не двенадцать  часов, Пойдем, встретим день! У меня вино есть, выпьем вина, пожелай мне того,  чего я и сам не знаю теперь пожелать, и именно ты пожелай, а я тебе твоего  счастья полного пожелаю. Не то подавай назад крест! Ведь не прислал же мне  крест на другой-то день! Ведь на тебе? На тебе и теперь?    

— На мне, — проговорил Рогожин.    

— Ну, и пойдем. Я без тебя не хочу мою новую жизнь  встречать, потому что новая моя жизнь началась! Ты не знаешь, Парфен, что моя  новая жизнь сегодня началась?    

— Теперь сам вижу и сам знаю, что началась; так и ей  донесу. Не в себе ты совсем, Лев Николаич!    

 IV.    

     

С чрезвычайным удивлением заметил князь, подходя к своей  даче с Рогожиным, что на его террасе, ярко освещенной, собралось шумное и  многочисленное общество. Веселая компания хохотала, голосила; кажется, даже  спорила до крику; подозревалось с первого взгляда самое радостное  препровождение времени. И действительно, поднявшись на террасу, он увидел, что  все пили, и пили шампанское, и, кажется, уже довольно давно, так что многие из  пирующих успели весьма приятно одушевиться. Гости были всё знакомые князя, но  странно было, что они собрались разом все, точно по зову, хотя князь никого не  звал, а про день своего рождения он и сам только-что вспомнил нечаянно.    

— Объявил, знать, кому, что шампанского выставишь, вот  они и сбежались, — пробормотал Рогожин, всходя вслед за князем на  террасу, — мы эвтот пункт знаем; им только “свистни… — прибавил он почти  со злобой, конечно припоминая свое недавнее прошлое.    

Все встретили князя криками и пожеланиями, окружили его.  Иные были очень шумны, другие гораздо спокойнее, но все торопились поздравить,  прослышав о дне рождения, и всякий ждал своей очереди. Присутствие некоторых  лиц заинтересовало князя, например, Бурдовского; но всего удивительнее было,  что среди этой компании очутился вдруг и Евгений Павлович; князь почти верить  себе не хотел и чуть не испугался, увидев его.    

Тем временем Лебедев, раскрасневшийся и почти восторженный,  подбежал с объяснениями; он был довольно сильно готов.  Из болтовни его  оказалось, что все собрались совершенно натурально и даже нечаянно. Прежде всех,  перед вечером, приехал Ипполит, и, чувствуя себя гораздо лучше, пожелал  подождать князя на террасе. Он расположился на диване; потом к нему сошел  Лебедев, затем всё его семейство, то-есть генерал Иволгин и дочери. Бурдовский  приехал с Ипполитом, сопровождая его. Ганя и Птицын зашли, кажется, недавно,  проходя мимо (их появление совпадало с происшествием в воксале); затем явился  Келлер, объявил о дне рождения и потребовал шампанского. Евгений Павлович зашел  всего с полчаса назад. На шампанском и чтоб устроить праздник настаивал изо  всех сил и Коля. Лебедев с готовностью подал вина.    

— Но своего, своего! — лепетал он князю: — на  собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет,  закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в  ходу. Помните у Гамлета: “быть или не быть?” Современная тема-с, современная!  Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать не хочет! А  шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь, князь, и  решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…    

Князь заметил милый, ласковый взгляд Веры Лебедевой, тоже  торопившейся пробраться к нему сквозь толпу. Мимо всех, он протянул руку ей  первой; она вспыхнула от удовольствия и пожелала ему “счастливой жизни с этого  самого дня”.  Затем стремглав побежала на кухню; там она готовила закуску;  но и до прихода князя, — только что на минуту могла оторваться от  дела, — являлась на террасу и изо всех сил слушала горячие споры о самых  отвлеченных и странных для нее вещах, не умолкавших между подпившими гостями.  Младшая сестра ее, разевавшая рот, заснула в следующей комнате, на сундуке, но  мальчик, сын Лебедева, стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его  одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте,  наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.    

— Я вас особенно ждал и ужасно рад, что вы пришли такой  счастливый, — проговорил Ипполит, когда князь, тотчас после Веры, подошел  пожать ему руку.    

— А почему вы знаете, что я “такой счастливый”?    

— По лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте  к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно  напирая на то, что он ждал. На замечание князя: “не повредило бы ему так поздно  сидеть?” — он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад  умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше, как в этот вечер.    

Бурдовский вскочил и пробормотал, что он “так…”, что он с  Ипполитом “сопровождал”, и что тоже рад; что в письме он “написал вздор”, а  теперь “рад просто…”. Не договорив, он крепко сжал руку князя и сел на стул.    

После всех князь подошел и к Евгению Павловичу. Тот тотчас  же взял его под руку.    

— Мне вам только два слова сказать, — прошептал он  вполголоса, — и по чрезвычайно важному обстоятельству; отойдемте на  минуту.    

— Два слова, — прошептал другой голос в другое ухо  князя, и другая рука взяла его с другой стороны под руку. Князь с удивлением  заметил страшно взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру,  в которой в ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.    

— Фердыщенка помните? — спросил тот.    

— Откуда вы взялись? — вскричал князь.    

— Он раскаивается! — вскричал подбежавший Келлер:  — он спрятался, он не хотел к вам выходить, он там в углу спрятался, он  раскаивается, князь, он чувствует себя виноватым.    

— Да в чем же, в чем же?    

— Это я его встретил, князь, я его сейчас встретил и  привел; это редкий из моих друзей; но он раскаивается.    

— Очень рад, господа; ступайте, садитесь туда ко всем,  я сейчас приду, — отделался наконец князь, торопясь к Евгению Павловичу.    

— Здесь у вас занимательно, — заметил тот, —  и я с удовольствием прождал вас с полчаса. Вот что, любезнейший Лев Николаевич,  я всё устроил с Курмышевым, и зашел вас успокоить; вам нечего беспокоиться, он  очень, очень рассудительно принял дело, тем более, что, по-моему, скорее сам  виноват.    

— С каким Курмышевым?    

— Да вот, которого вы за руки давеча схватили… Он был  так взбешен, что хотел уже к вам завтра прислать за объяснениями.    

— Полноте, какой вздор!    

— Разумеется, вздор, и вздором наверно бы кончилось; но  у нас эти люди…    

— Вы, может быть, и еще за чем-нибудь пришли, Евгений  Павлыч?    

— О, разумеется, еще за чем-нибудь, — рассмеялся  тот. — Я, милый князь, завтра чем свет еду по этому несчастному делу (ну  вот, о дяде-то) в Петербург; представьте себе: всё это верно, и все уже знают,  кроме меня. Меня так это всё поразило, что я туда  и не поспел зайти (к  Епанчиным); завтра тоже не буду, потому что буду в Петербурге, понимаете?  Может, дня три здесь не буду, — одним словом, дела мои захромали. Хоть  дело и не бесконечно важное, но я рассудил, что мне нужно кое в чем  откровеннейшим образом объясниться с вами, и не пропуская времени, то-есть до  отъезда. Я теперь посижу и подожду, если велите, пока разойдется компания; при  том же мне некуда более деваться: я так взволнован, что и спать не лягу.  Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так прямо преследовать человека, но я  вам прямо скажу: я пришел искать вашей дружбы, милый мой князь; вы человек бесподобнейший,  то-есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном деле  нужен друг и советник, потому что я решительно теперь из числа несчастных…    

Он опять засмеялся.    

— Вот в чем беда, — задумался на минуту  князь, — вы хотите подождать пока они разойдутся, а ведь бог знает, когда  это будет. Не лучше ли нам теперь сойти в парк; они, право, подождут; я  извинюсь.    

— Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас не заподозрили  в экстренном разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими  отношениями, — вы не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если  увидят, что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только  отношениях, — понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму  минут двадцать, ну — полчаса…    

— Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без  объяснений; а за ваше доброе слово о дружеских отношениях очень вас благодарю.  Вы извините, что я сегодня рассеян; знаете, я как-то никак не могу быть в эту  минуту внимательным.    

— Вижу, вижу, — пробормотал Евгений Павлович с  легкою усмешкой. Он был очень смешлив в этот вечер.    

— Что вы видите? — встрепенулся князь.    

— А вы и не подозреваете, милый князь, — продолжал  усмехаться Евгений Павлович, не отвечая на прямой вопрос, — вы не  подозреваете, что я просто пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь  выпытать, а?    

— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, —  засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и  обмануть. Но ведь что ж, я вас не боюсь; при том же мне теперь как-то всё равно,  поверите ли? И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы человек всё-таки  превосходный, то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески  сойдемся. Вы мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень  порядочный, по-моему, человек!    

— Ну, с вами во всяком случае премило дело иметь, даже  какое бы ни было, — заключил Евгений Павлович; — пойдемте, я за ваше  здоровье бокал выпью; я ужасно доволен, что к вам пристал. А! —  остановился он вдруг: — этот господин Ипполит к вам жить переехал?    

— Да.    

— Он ведь не сейчас умрет, я думаю?    

— А что?    

— Так, ничего; я полчаса здесь с ним пробыл…    

Ипполит всё это время ждал князя и беспрерывно поглядывал на  него и на Евгения Павловича, когда они разговаривали в стороне. Он лихорадочно  оживился, когда они подошли к столу. Он был беспокоен и возбужден; пот выступал  на его лбу. В сверкавших глазах его высказывалось, кроме какого-то блуждающего,  постоянного беспокойства, и какое-то неопределенное нетерпение; взгляд его  переходил без цели с предмета на предмет, с одного лица на другое. Хотя во  всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но  одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был  невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал  и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить с горячечным жаром. Князь с  удивлением и сожалением узнал, что ему позволили в этот вечер беспрепятственно  выпить полные два бокала шампанского, и что початый стоявший перед ним бокал  был уже третий. Но он узнал это только потом; в настоящую же минуту был не  очень заметлив.    

— А знаете, что я ужасно рад тому, что именно сегодня  день вашего рождения, — прокричал Ипполит.    

— Почему?    

— Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому,  что собрался весь этот ваш… народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в  первый раз в жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а  то бы приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до  света?    

— До рассвета и двух часов не осталось, — заметил  Птицын, посмотрев на часы.    

— Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него  читать можно? — заметил кто-то.    

— Затем, что мне надо краюшек солнца увидеть. Можно  пить за здоровье солнца, князь, как вы думаете?    

Ипполит спрашивал резко, обращаясь ко всем без церемонии,  точно командовал, но, кажется, сам не замечал того.    

— Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит,  а?    

— Вы всё про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только  солнце покажется и “зазвучит” на небе (кто это сказал в стихах: “на небе солнце  зазвучало”? бессмысленно, но хорошо!) — так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь  источник жизни? Что значат “источники жизни” в Апокалипсисе? Вы слыхали о  “звезде Полынь”, князь?    

— Я слышал, что Лебедев признает эту “звезду Полынь”  сетью железных дорог, распространившихся по Европе.    

— Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! — закричал  Лебедев, вскакивая и махая руками, как будто желая остановить начинавшийся  всеобщий смех: — позвольте-с! С этими господами… эти все господа, —  обернулся он вдруг к князю, — ведь это, в известных пунктах, вот что-с… —  и он без церемонии постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.    

Лебедев был хотя и в обыкновенном “вечернем” состоянии  своем, но на этот раз он был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим  долгим “ученым” спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с  бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.    

— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился  уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему  свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают;  мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно  сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…    

— Да говорите, говорите: никто не сбивает! —  раздались голоса.    

— Говорите, да не заговаривайтесь.    

— Что за “звезда Полынь” такая? — осведомился  кто-то.    

— Понятия не имею! — ответил генерал Иволгин, с  важным видом занимая свое недавнее место председателя.    

— Я удивительно люблю все эти споры и раздражения,  князь, ученые, разумеется, — пробормотал между тем Келлер в решительном  упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, — ученые и политические, —  обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с  ним. — Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты,  то-есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а  в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики:  “благородный виконт, сидящий напротив”, “благородный граф, разделяющий мысль  мою”, “благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением”, то-есть  все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что  для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине  души, клянусь вам, Евгений Павлыч.    

— Так что же после этого, — горячился в другом  углу Ганя, — выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они  гибель человечеству, что они язва, упавшая на землю, чтобы замутить “источники  жизни”?    

Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении  в этот вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось  князю. С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам  разгорячился.    

— Не железные дороги, нет-с! — возражал Лебедев, в  одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение: —  собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а всё это в  целом-с проклято, всё это настроение наших последних веков, в его общем целом,  научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.    

— Наверно проклято или только может быть? Это ведь  важно в этом случае, — справился Евгений Павлович.    

— Проклято, проклято, наверно проклято! — с  азартом подтвердил Лебедев.    

— Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо  добрее, — заметил, улыбаясь, Птицын.    

— А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее  и откровеннее! — с жаром обернулся к нему Лебедев: — простодушнее и  определительнее, честнее и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но  наплевать-с; я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и  нормальную дорогу ему в чем отыскали, — вы, люди науки, промышленности,  ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему  приведет вас кредит?    

— Эк ведь у вас любопытство-то! — заметил Евгений  Павлович.    

— А мое мнение то, что кто такими вопросами не  интересуется, тот великосветский шенапан-с!    

— Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию  интересов приведет, — заметил Птицын.    

— И только, только! Не принимая никакого нравственного  основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости?  Всеобщий мир, всеобщее счастье — из необходимости! Так ли-с, если смею  спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?    

— Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а  полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой  необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется,  достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и “источником жизни”  для будущих веков человечества, — заметил уже серьезно разгорячившийся  Ганя.    

— Необходимость пить и есть, то-есть одно только  чувство самосохранения…    

— Да разве мало одного только чувства самосохранения?  Ведь чувство самосохранения — нормальный закон человечества…    

— Кто это вам сказал? — крикнул вдруг Евгений  Павлович: — закон — это правда, но столько же нормальный, сколько и закон  разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь  нормальный закон человечества?    

— Эге! — вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к  Евгению Павловичу и с диким любопытством оглядывая его; но увидев, что он  смеется, засмеялся и сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его,  который час, даже сам притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на  стрелку. Затем, точно всё забыв, он протянулся на диване, закинул руки за  голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом,  выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени  Лебедева.    

— Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! —  с жадностью подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича: — мысль высказанная с  целью подзадорить в драку противников, но мысль верная! Потому что вы, светский  пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до  какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон  саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве! Дьявол  одинаково владычествует человечеством до предела времен еще нам неизвестного.  Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть французская мысль,  есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему имя? И не  зная даже имени его, вы смеетесь над формой его, по примеру Вольтерову, над  копытами, хвостом и рогами его, вами же изобретенными; ибо нечистый дух есть  великий и грозный дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретенными. Но  не в нем теперь дело!..    

— Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? —  крикнул вдруг Ипполит и захохотал как будто в припадке.    

— Мысль ловкая и намекающая! — похвалил Лебедев: —  но опять-таки дело не в том, а вопрос у нас в том, что не ослабели ли  “источники жизни” с усилением…    

— Железных-то дорог? — крикнул Коля.    

— Не железных путей сообщения, молодой, но азартный  подросток, а всего того направления, которому железные дороги могут послужить,  так сказать, картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и  торопятся для счастия, говорят, человечества! “Слишком шумно и промышленно  становится в человечестве, мало спокойствия духовного”, жалуется один  удалившийся мыслитель. “Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному  человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного”, отвечает тому  победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с  тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству!  Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания  поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым  значительную часть человечества, что уже и было…    

— Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? —  подхватил кто-то.    

— Что уже и было, — подтвердил Лебедев, не  удостоивая вниманием вопроса, — уже был Мальтус, друг человечества. Но  друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества,  не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих  бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех  концов из мелкого мщения, — впрочем, также точно как и всякий из нас,  говоря по справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть,  первый и дров принесу, а сам прочь убегу. Но не в том опять дело!    

— Да в чем же наконец?    

— Надоел!    

— Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я в  необходимости рассказать анекдот из прошедших веков. В наше время, в нашем  отечестве, которое, надеюсь, вы любите одинаково со мной, господа, ибо я, с  своей стороны, готов излить из себя даже всю кровь мою…    

— Дальше! Дальше!    

— В нашем отечестве, равно как и в Европе, всеобщие,  повсеместные и ужасные голода посещают человечество, по возможному исчислению и  сколько запомнить могу, не чаще теперь как один раз в четверть столетия,  другими словами, однажды в каждое двадцатипятилетие. Не спорю за точную цифру,  но весьма редко, сравнительно.    

— С чем сравнительно?    

— С двенадцатым столетием и с соседними ему столетиями  с той и с другой стороны. Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие  голода в человечестве посещали его в два года раз или, по крайней мере, в три  года раз, так что при таком положении вещей человек прибегал даже к  антропофагии, хотя и сохраняя секрет. Один из таких тунеядцев, приближаясь к  старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение  долгой и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете  шестьдесят монахов и несколько светских младенцев, — штук шесть, но не  более, то-есть необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им  духовенства. До светских же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью  никогда не дотрогивался.    

— Этого быть не может! — крикнул сам председатель,  генерал, чуть даже не обиженным голосом: — я часто с ним, господа, рассуждаю и  спорю, и всё о подобных мыслях; но всего чаще он выставляет такие нелепости,  что уши даже вянут, ни на грош правдоподобия!    

— Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа, узнайте,  что анекдот мой голая истина. От себя же замечу, что всякая почти  действительность, хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда и  невероятна, и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и  неправдоподобнее.    

— Да разве можно съесть шестьдесят монахов? —  смеялись кругом.    

— Хоть он и съел их не вдруг, что очевидно, а, может  быть, в пятнадцать или в двадцать лет, что уже совершенно понятно и натурально…    

— И натурально?    

— И натурально! — с педантским упорством  отгрызался Лебедев: — да и кроме всего, католический монах уже по самой натуре  своей повадлив и любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в  какое-нибудь укромное место и там поступить с ним по вышесказанному, — но  я всё-таки не оспариваю, что количество съеденных лиц оказалось чрезвычайное,  даже до невоздержности.    

— Может быть, это и правда, господа, — заметил  вдруг князь.    

До сих пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался в  разговор; часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было,  что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так много  пьют. Может быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг как-то  вздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию, так что все вдруг  обратились к нему с любопытством.    

— Я, господа, про то собственно, что тогда бывали такие  частые голода. Про это и я слышал, хотя и плохо знаю историю. Но, кажется, так  и должно было быть. Когда я попал в Швейцарские горы, я ужасно дивился  развалинам старых рыцарских замков, построенных на склонах гор, по крутым  скалам, и по крайней мере на полверсте отвесной высоты (это значит несколько  верст тропинками). Замок известно что: это целая гора камней. Работа ужасная,  невозможная! И это уж, конечно, построили все эти бедные люди, вассалы. Кроме  того, они должны были платить всякие подати и содержать духовенство. Где же тут  было себя пропитать и землю обрабатывать? Их же тогда было мало, должно быть  ужасно умирали с голоду, и есть буквально, может быть, было нечего. Я иногда  даже думал; как это не пресекся тогда совсем этот народ и что-нибудь с ним не  случилось, как он мог устоять и вынести? Что были людоеды и, может быть, очень  много, то в этом Лебедев, без сомнения, прав; только вот я не знаю, почему  именно он замешал тут монахов, и что хочет этим сказать?    

— Наверно то, что в двенадцатом столетии только монахов  и можно было есть, потому что только одни монахи и были жирны, — заметил  Гаврила Ардалионович.    

— Великолепнейшая и вернейшая мысль! — крикнул  Лебедев: — ибо до светских он даже и не прикоснулся. Ни единого светского на  шестьдесят нумеров духовенства, и это страшная мысль, историческая мысль,  статистическая мысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у умеющего;  ибо до цифирной точности возводится, что духовенство, по крайней мере в  шестьдесят раз жило счастливее и привольнее, чем всё остальное тогдашнее  человечество. И, может быть, по крайней мере, в шестьдесят раз было жирнее  всего остального человечества…    

— Преувеличенье, преувеличенье, Лебедев! —  хохотали кругом.    

— Я согласен, что историческая мысль, но к чему вы  ведете? — продолжал спрашивать князь. (Он говорил с такою серьезностию и с  таким отсутствием всякой шутки и насмешки над Лебедевым, над которым все смеялись,  что тон его, среди общего тона всей компании, невольно становился комическим  еще немного, и стали бы подсмеиваться и над ним, но он не замечал этого.)    

— Разве вы не видите, князь, что это помешанный? —  нагнулся к нему Евгений Павлович. — Мне давеча сказали здесь, что он  помешался на адвокатстве и на речах адвокатских и хочет экзамен держать. Я жду  славной пародии.    

— Я веду к громадному выводу, — гремел между тем  Лебедев. — Но разберем прежде всего психологическое и юридическое  состояние преступника. Мы видим, что преступник или, так сказать, мой клиент,  несмотря на всю невозможность найти другое съедобное, несколько раз, в  продолжение любопытной карьеры свой обнаруживает желание раскаяться и отклоняет  от себя духовенство. Мы видим это ясно из фактов: упоминается, что он всё-таки  съел же пять или шесть младенцев, сравнительно, цифра ничтожная, но зато  знаменательная в другом отношении. Видно, что мучимый страшными угрызениями  (ибо клиент мой — человек религиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить  по возможности грех свой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую  на пищу светскую. Что в виде пробы, то это опять несомненно; ибо если бы только  для гастрономической вариации, то цифра шесть была бы слишком ничтожною: почему  только шесть нумеров, а не тридцать? (Я беру половину, половину на половину.)  Но если это была только проба, из одного отчаяния пред страхом кощунства и  оскорбления церковного, то тогда цифра шесть становится слишком понятною; ибо  шесть проб, чтоб удовлетворить угрызениям совести, слишком достаточно, так как  пробы не могли же быть удачными. И во-первых, по моему мнению, младенец слишком  мал, то-есть не крупен, так что за известное время светских младенцев  потребовалось бы втрое, впятеро большая цифра нежели духовных, так что и грех,  если и уменьшался с одной стороны, то в конце концов увеличивался с другой, не  качеством, так количеством. Рассуждая так, господа, я, конечно, снисхожу в  сердце преступника двенадцатого столетия. Что же касается до меня, человека  столетия девятнадцатого, то я, может быть, рассудил бы и иначе, о чем вас и  уведомляю, так что нечего вам на меня, господа, зубы скалить, а вам, генерал,  уж и совсем неприлично. Во-вторых, младенец, по моему личному мнению,  непитателен, может быть, даже слишком сладок и приторен, так что, не  удовлетворяя потребности, оставляет одни угрызения совести. Теперь заключение,  финал, господа, финал, в котором заключается разгадка одного из величайших  вопросов тогдашнего и нашего времени! Преступник кончает тем, что идет и  доносит на себя духовенству и предает себя в руки правительству. Спрашивается,  какие муки ожидали его по тогдашнему времени, какие колеса, костры и огни? Кто  же толкал его идти доносить на себя? Почему не просто остановиться на цифре  шестьдесят, сохраняя секрет до последнего своего издыхания? Почему не просто  бросить монашество и жить в покаянии пустынником? Почему, наконец, не поступить  самому в монашество? Вот тут и разгадка! Стало быть, было же нечто сильнейшее  костров и огней и даже двадцатилетней привычки! Стало быть, была же мысль  сильнейшая всех несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и всего того  ада, которого бы и не вынесло то человечество без той связующей, направляющей  сердце и оплодотворяющей источники жизни мысли! Покажите же вы мне что-нибудь  подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог… то-есть, надо бы  сказать: в наш век пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков и  железных дорог, потому что я пьян, но справедлив! Покажите мне связующую  настоящее человечество мысль хоть в половину такой силы как в тех столетиях. И  осмельтесь сказать, наконец, что не ослабели, не помутились источники жизни под  этою “звездой”, под этою сетью, опутавшею людей. И не пугайте меня вашим  благосостоянием, вашими богатствами, редкостью голода и быстротой путей  сообщений! Богатства больше, но силы меньше; связующей мысли не стало; всё  размягчилось, всё упрело, и все упрели! Все, все, все мы упрели!.. Но довольно,  и не в том теперь дело, а в том, что не распорядиться ли нам, достопочтенный  князь, насчет приготовленной для гостей закусочки?    

Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до  настоящего негодования (надо заметить, что бутылки всё время не переставали  откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил с  собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение “ловким,  адвокатским оборотом дела”. Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все  встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по террасе. Только Келлер  остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном волнении.    

— Нападает на просвещение, проповедует изуверство  двенадцатого столетия, кривляется и даже безо всякой сердечной невинности:  сам-то чем он дом нажил? позвольте спросить, — говорил он вслух,  останавливая всех и каждого.    

— Я видел настоящего толкователя Апокалипсиса, —  говорил генерал в другом углу, другим слушателям и между прочим Птицыну,  которого ухватил за пуговицу, — покойного Григория Семеновича Бурмистрова:  тот, так сказать, прожигал сердца. И во-первых, надевал очки, развертывал  большую старинную книгу в черном кожаном переплете, ну, и при этом седая  борода, две медали за пожертвования. Начинал сурово и строго, пред ним  склонялись генералы, а дамы в обморок падали, ну — а этот заключает закуской!  Ни на что не похоже!    

Птицын, слушавший генерала, улыбался и как будто собирался  взяться за шляпу, но точно не решался или беспрерывно забывал о своем  намерении. Ганя, еще до того времени, как встали из-за стола, вдруг перестал  пить и отодвинул от себя бокал; что-то мрачное прошло по лицу его. Когда встали  из-за стола, он подошел к Рогожину и сед с ним рядом. Можно было подумать, что  они в самых приятельских отношениях. Рогожин, который вначале тоже несколько  раз было собирался потихоньку уйти, сидел теперь неподвижно, потупив голову и  как бы тоже забыв, что хотел уходить. Во весь вечер он не выпил ни одной капли  вина и был очень задумчив; изредка только поднимал глаза и оглядывал всех и  каждого. Теперь же можно было подумать, что он чего-то здесь ждет, чрезвычайно  для него важного, и до времени решился не уходить.    

Князь выпил всего два или три бокала и был только весел.  Привстав из-за стола, он встретил взгляд Евгения Павловича, вспомнил о  предстоящем между ними объяснении и улыбнулся приветливо. Евгений Павлович кивнул  ему головой и вдруг показал на Ипполита, которого пристально наблюдал в эту  самую минуту. Ипполит спал, протянувшись на диване.    

— Зачем, скажите, затесался к вам этот мальчишка,  князь? — сказал он вдруг с такою явною досадой и даже со злобой, что князь  удивился. — Бьюсь об заклад, у него недоброе на уме!    

— Я заметил, — сказал князь, — мне  показалось, по крайней мере, что он вас слишком интересует сегодня, Евгений  Павлыч; это правда?    

— И прибавьте: при моих собственных обстоятельствах мне  и самому есть о чем задуматься, так что я сам себе удивляюсь, что весь вечер не  могу оторваться от этой противной физиономии!    

— У него лицо красивое…    

— Вот, вот, смотрите! — крикнул Евгений Павлович,  дернув за руку князя: — вот!..    

Князь еще раз с удивлением оглядел Евгения Павловича.    

 V.    

     

Ипполит, под конец диссертации Лебедева вдруг заснувший на  диване, теперь вдруг проснулся, точно кто его толкнул в бок, вздрогнул,  приподнялся, осмотрелся кругом и побледнел; в каком-то даже испуге озирался он  кругом; но почти ужас выразился в его лице, когда он всё припомнил и сообразил:    

— Что, они расходятся? Кончено? всё кончено? Взошло  солнце? — спрашивал он тревожно, хватая за руку князя: — который час? Ради  бога: час? Я проспал. Долго я спал? — прибавил он чуть не с отчаянным  видом, точно он проспал что-то такое, от чего, по крайней мере, зависела вся  судьба его.    

— Вы спали семь или восемь минут, — ответил  Евгений Павлович.    

Ипполит жадно посмотрел на него и несколько мгновений  соображал.    

— А… только! Стало быть, я…    

И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив с себя  чрезвычайную тягость. Он догадался, наконец, что ничего “не кончено”, что еще  не рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски, и что кончилась  всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный румянец, в виде  двух ярких пятен, заиграл на щеках его.    

— А вы уж и минуты считали, пока я спал, Евгений  Павлыч, — подхватил он насмешливо, — вы целый вечер от меня не  отрывались, я видел… А! Рогожин! Я видел его сейчас во сне, — прошептал он  князю, нахмурившись и кивая на сидевшего у стола Рогожина; — ах,  да, — перескочил он вдруг опять, — где же оратор, где ж Лебедев?  Лебедев, стало быть, кончил? О чем он говорил? Правда, князь, что вы раз  говорили, что мир спасет “красота”? Господа, — закричал он громко  всем, — князь утверждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у  него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен;  давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко  станет. Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный  христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.    

Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.    

— Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я  вас очень люблю? — прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.    

— Нет, не думаю. Я знаю, что вы меня не любите.    

— Как! Даже после вчерашнего? Вчера я был искренен с  вами?    

— Я и вчера знал, что вы меня не любите.    

— То-есть, потому что я вам завидую, завидую? Вы всегда  это думали и думаете теперь, но… но зачем я говорю вам об этом? Я хочу выпить  еще шампанского; налейте мне, Келлер.    

— Вам нельзя больше пить, Ипполит, я вам не дам… И  князь отодвинул от него бокал.    

— И впрямь… — согласился он тотчас же, как бы  задумываясь, — пожалуй, еще скажут… да черт ли мне в том, что они скажут!  Не правда ли, не правда ли? Пускай их потом говорят, так ли, князь? И какое нам  всем до того дело, что будет потом!..  Я, впрочем, спросонья. Какой я  ужасный сон видел, теперь только припомнил… Я вам не желаю таких снов, князь,  хоть я вас действительно, может быть, не люблю. Впрочем, если не любишь  человека, зачем ему дурного желать, не правда ли? Что это я всё спрашиваю;  всё-то я спрашиваю! Дайте мне вашу руку; я вам крепко пожму ее, вот так… Вы однако  ж протянули мне руку? Стало быть, знаете, что я вам искренно ее пожимаю?..  Пожалуй, я не буду больше пить. Который час? Впрочем, не надо, я знаю который  час. Пришел час! Теперь самое время. Что это, там в углу закуску ставят? Стало  быть, этот стол свободен? прекрасно! Господа, я… однако все эти господа и не  слушают… я намерен прочесть одну статью, князь; закуска, конечно, интереснее,  но…    

И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из своего верхнего  бокового кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный большою  красною печатью. Он положил его на стол пред собой.    

Эта неожиданность произвела эффект в неготовом к тому, или,  лучше сказать в готовом,  но не к тому, обществе. Евгений Павлович даже  привскочил на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с  какою-то брюзгливою досадой, как бы понимая в чем дело. Случившийся вблизи  Лебедев подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь угадать в  чем дело.    

— Что это у вас? — спросил с беспокойством князь.    

— С первым краюшком солнца я улягусь, князь, я сказал;  честное слово: увидите! — вскричал Ипполит: — но… но… неужели вы думаете,  что я не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил он, с каким-то  вызовом обводя всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично.  Князь заметил, что он весь дрожал.    

— Мы никто этого и не думаем, — ответил князь за  всех, — и почему вы думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что…  что у вас за странная идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?    

— Что тут такое? Что с ним опять приключилось? —  спрашивали кругом. Все подходили, иные еще закусывая; пакет с красною печатью  всех притягивал, точно магнит.    

— Это я сам вчера написал, сейчас после того, как дал  вам слово, что приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь  и кончил сегодня утром; ночью под утро я видел сон…    

— Не лучше ли завтра? — робко перебил князь.    

— Завтра “времени больше не будет”! — истерически  усмехнулся Ипполит. — Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну  — в час… И видите как все интересуются; все подошли; все на мою печать смотрят,  и ведь не запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот  что она значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? — крикнул  он, смеясь своим странным смехом и сверкая глазами. — Тайна! Тайна! А  помните, князь, кто провозгласил, что “времени больше не будет”? Это  провозглашает огромный и могучий ангел в Апокалипсисе.    

— Лучше не читать! — воскликнул вдруг Евгений  Павлович, но с таким нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось  это странным.    

— Не читайте! — крикнул и князь, положив на пакет  руку.    

— Какое чтение? теперь закуска, — заметил  кто-то. — Статья? В журнал что ли? — осведомился другой. —  Может, скучно? — прибавил третий. — Да что тут такое? —  осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и самого  Ипполита.    

— Так… не читать? — прошептал он ему как-то  опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах: — не читать? —  пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто  цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех  экспансивностью: — вы… боитесь? — повернулся он опять к князю.    

— Чего? — спросил тот, всё более и более  изменяясь.    

— Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать  копеек? — вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули: —  какая-нибудь монетка?    

— Вот! — подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула  мысль, что больной Ипполит помешался.    

— Вера Лукьяновна! — торопливо пригласил Ипполит:  — возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел — так читать!    

Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на  отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей  самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.    

— Читать! — прошептал Ипполит, как будто  раздавленный решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли  смертный приговор. — А впрочем, — вздрогнул он вдруг, помолчав с  полминуты, — что это? Неужели я бросал сейчас жребий? — с тою же  напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех кругом. — Но ведь это  удивительная психологическая черта! — вскричал он вдруг, обращаясь к  князю, в искреннем изумлении: — это… это непостижимая черта, князь! —  подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: — это вы запишите, князь,  запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни… Мне  говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость! — Он сел на диван,  облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову. — Ведь это  даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, — поднял он почти тотчас  же голову. — Господа! Господа, я распечатываю пакет, — провозгласил  он с какою-то внезапною решимостию, — я… я, впрочем, не принуждаю  слушать!..    

Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из  него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред  собой и стал расправлять их.    

— Да что это? Да что тут такое? Что будут  читать? — мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и  смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то  необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти  в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся,  схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.    

— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, —  прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: “Необходимое объяснение”.  Эпиграф: “Après moi le déluge”…[30] Фу, чорт возьми! — вскрикнул он, точно  обжегшись: — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?..  Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце-концов, может быть,  ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут…  что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…    

— Читали бы без предисловий, — перебил Ганя.    

— Завилял! — прибавил кто-то.    

— Разговору много, — ввернул молчавший всё время  Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин  горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова:    

— Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так…    

Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова  его произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком  какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление  ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и  он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую  минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина.  Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:    

— Так это вы… вы были, вы?    

— Что был? Что я? — ответил, недоумевая. Рогожин,  но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно  вскричал:    

— Вы  были у меня на прошлой неделе, ночью, во  втором часу, в тот день, когда я к вам приходил утром, вы!!   Признавайтесь, вы?    

— На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь  с ума, парень?    

“Парень” опять с минуту помолчал, приставив указательный  палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, всё так же кривившейся от страха  улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.    

— Это были вы! — повторил он наконец чуть не  шепотом, но с чрезвычайным убеждением: — вы  приходили ко мне и сидели  молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу  пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы  пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, — не понимаю, но это были вы!    

И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть,  несмотря на всё еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.    

— Вы сейчас, господа, всё это узнаете, я… я… слушайте…    

Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; они  расползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его дрожавших  руках; долго он не мог устроиться.    

Чтение наконец началось. В начале, минут с пять, автор  неожиданной статьи  всё еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но  потом голос его отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда  только довольно сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип;  чрезвычайное одушевление, овладевавшее им всё более и более по мере чтения, под  конец достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вот  вся эта “статья”:    

     

     

“МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ”.    

     

“Après moi le  déluge!”[31]    

     

“Вчера утром был у меня князь; между  прочим он уговорил меня переехать на свою дачу. Я так и знал, что он непременно  будет на этом настаивать, и уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне  на даче будет “легче умирать между людьми и деревьями”, как он выражается. Но  сегодня он не сказал умереть,  а сказал “будет легче прожить”, что  однако же почти всё равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что он  подразумевает под своими беспрерывными “деревьями”, и почему он мне так  навязывает эти “деревья”, и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы на  том вечере выразился, что приезжал в Павловск в последний раз посмотреть на  деревья. Когда я заметил ему, что ведь всё равно умирать, что под деревьями,  что смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так  церемониться, то он тотчас же согласился; но зелень и чистый воздух, по его  мнению, непременно произведут во мне какую-нибудь физическую перемену, и мое  волнение и мои сны  переменятся и, может быть, облегчатся. Я опять  заметил ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею  улыбкой, что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет, то эти  слова что-нибудь да означают. Улыбка его хороша; я разглядел его теперь  внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда с  этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему, надо заметить, в последний  месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в Павловск,  главное, чтоб его увидать. Но… зачем я оставлял тогда мою комнату?  Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бы теперь я не  принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать до последнего  часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не принял бы  предложения переселиться к нему “умирать” в Павловск.    

Мне нужно поспешить и кончить всё это  “объяснение” непременно до завтра. Стало быть, у меня не будет времени  перечитать и поправить; перечту завтра, когда буду читать князю и двум, трем  свидетелям, которых намерен найти у него. Так как тут не будет ни одного слова  лжи, а всё одна правда, последняя и торжественная, то мне заранее любопытно,  какое впечатление она произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда  я стану перечитывать? Впрочем, я напрасно написал слова: “правда последняя и  торжественная”; для двух недель и без того лгать не стоит, потому что жить две недели  не стоит; это самое лучшее доказательство, что я напишу одну правду. (NB. Не  забыть мысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то-есть минутами? Мне сказали  утвердительно, что чахоточные в последней степени иногда сходят с ума на время.  Проверить это завтра за чтением, по впечатлению на слушателей. Этот вопрос  непременно разрешить в полной точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)    

Мне кажется, я написал сейчас ужасную  глупость; но переправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово  нарочно не переправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам  заметил, что противоречу себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить  завтра за чтением, правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я  ошибки мои, и верно ли, стало быть, всё то, что я в этой комнате в эти шесть  месяцев передумал, или только один бред.    

Если б еще, два месяца тому назад мне  пришлось, как теперь, оставлять совсем мою комнату и проститься с Мейеровою  стеной, то я уверен, мне было бы грустно, Теперь же я ничего не ощущаю, а между  тем завтра оставляю и комнату, и стену, на веки!  Стало быть, убеждение  мое, что для двух недель не стоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь  ощущениям, одолело моею природой и может уже теперь приказывать всем моим  чувствам. Но правда ли это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь  совершенно? Если бы меня стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не  сказал бы, что не стоит кричать и чувствовать боль, потому что две недели  только осталось жить.    

Но правда ли то, что мне только две  недели жить остается, а не больше? Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и  говорил и никогда не видал меня; но с неделю назад ко мне приводили студента  Кислородова; по убеждениям своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему  я именно его и позвал: мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую  правду, не нежничая и без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию  и без церемонии, но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее).  Он брякнул мне прямо, что мне осталось около месяца; может быть, несколько  больше, если будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше  умру. По его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра: такие  факты бывали, и не далее как третьего дня одна молодая дама, в чахотке и в  положении, сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать  провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла на диван, вздохнула и  умерла. Всё это Кислородов сообщил мне даже с некоторою щеголеватостию бесчувствия  и неосторожности, и как будто делая мне тем честь, то-есть показывая тем, что  принимает и меня за такое же всеотрицающее высшее существо, как и сам он,  которому умереть, разумеется, ничего не стоит. В конце-концов всё-таки факт  облиневанный: месяц и никак не более! Что он не ошибся в том, я совершенно  уверен.    

Удивило меня очень, почему князь так  угадал давеча, что я вижу “дурные сны”; он сказал буквально, что в Павловске  “мое волнение и сны”  переменятся. И почему же сны? Он или медик, или в  самом деле необыкновенного ума и может очень многое угадывать. (Но что он в  конце-концов “идиот”, в этом нет никакого сомнения.) Как нарочно пред самым его  приходом я видел один хорошенький сон (впрочем из тех, которые мне теперь  снятся сотнями). Я заснул, — я думаю за час до его прихода, — и  видел, что я в одной комнате (но не в моей). Комната больше и выше моей, лучше  меблирована, светлая, шкаф, комод, диван и моя кровать, большая и широкая и  покрытая зеленым шелковым стеганым одеялом. Но в этой комнате я заметил одно  ужасное животное, какое-то чудовище. Оно было в роде скорпиона, но не скорпион,  а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе  нет, и что оно нарочно  у меня явилось, и что в этом самом заключается  будто бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и  скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы толщиной в  два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста толщиной не  больше десятой доли вершка. На вершок от головы, из туловища выходят, под углом  в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой стороны, вершка по два  длиной, так что всё животное представляется, если смотреть сверху, в виде  трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в виде двух  крепких игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и на конце  каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало по комнате  очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловище и лапы  извивались как змейки, с необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу, и на  это было очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне  сказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его прислал в мою  комнату, что хотят мне сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под  шкаф, заползало в углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстро  перебежало наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхе  осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно не  всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-то  трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже  наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся и  извивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На кровать я  боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку. В комнату пришли моя мать и  какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и даже  не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять; он полз в этот  раз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением, медленно извиваясь,  что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя мать  отворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, — огромный тернёф, черный и  лохматый; умерла пять лет тому назад. Она бросилась в комнату и стала над  гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но всё еще извиваясь и пощелкивая по  полу концами лап и хвоста. Животные не могут чувствовать мистического испуга,  если не ошибаюсь; но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы было  что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и что  она, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-то  роковое и какая-то тайна. Она медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и  осторожно ползшим на нее; он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить.  Но несмотря на весь испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми  членами. Вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю свою  огромную красную пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватила  гада зубами. Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что  Норма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в  себя, всё на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик  животного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг  Норма жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воем  она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у  нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык  множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана… Тут я  проснулся, и вошел князь”.    

     

— Господа, — сказал Ипполит, вдруг отрываясь от  чтения и даже почти застыдившись, — я не перечитывал, но, кажется, я,  действительно, много лишнего написал. Этот сон…    

— Есть-таки, — поспешил ввернуть Ганя.    

— Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть  собственно обо мне…    

Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и  обтирал пот с своего лба платком.    

— Да-с, слишком уж собой интересуетесь, — прошипел  Лебедев.    

— Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не  хочет, тот может и удалиться.    

— Прогоняет… из чужого дома, — чуть слышно проворчал  Рогожин.    

— А как мы все вдруг встанем и удалимся? —  проговорил внезапно Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух  говорить.    

Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту  же секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на  щеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:    

— Вы меня совсем не любите!    

Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось, Ипполит  покраснел ужасно.    

— Ипполит, — сказал князь, — закройте вашу  рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы  поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти  листы. Хотите?    

— Разве это возможно? — посмотрел на него Ипполит  в решительном удивлении. — Господа! — крикнул он, опять лихорадочно  оживляясь, — глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более  прерывать чтение не буду. Кто хочет слушать — слушай…    

Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на  стол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд  скоро, впрочем, прошел…    

     

“Идея о том (продолжал он читать), что  не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я  думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить еще четыре недели, но  совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с того  вечера в Павловске. Первый момент полного, непосредственного проникновения этою  мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я  вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это  я сам говорил), горячился, настаивал на праве Бурдовского, “моего ближнего”, и  мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и  попросят у меня в чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как  бездарный дурак. И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне “последнее убеждение”.  Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого  “убеждения”! Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не  обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее  мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало.  Согласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся  раздавить меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил  одною злостью? Зачем я действительно начинал  жить, зная, что мне уже  нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я  даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на  шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.    

Да, эта Мейерова стена может много  пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене,  которого бы я не заучил. Проклятая стена! А всё-таки она мне дороже всех  Павловских деревьев, то-есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было  теперь всё равно.    

Припоминаю теперь, с каким жадным  интересом я стал следить тогда за ихнею  жизнью; такого интереса прежде  не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился  так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи,  интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал,  например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами  (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом  рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы  можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда  становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала  наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел  взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего,  суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который  сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и  суета; вечная, угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват,  что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем  Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И  каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: “мы  работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! другие не  работают и не трудятся, а они богаты!” (Вечный припев!) Рядом с ними бегает и  суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок “из благородных”, Иван  Фомич Суриков, — в нашем доме, над нами живет, — вечно с продранными  локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь  поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: “беден, нищ и убог,  умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка;  старшая дочь на содержанье пошла…”; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой,  никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни прежде, — я с  гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет  миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и  наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на Маслянице под  балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он  этого не понимает?    

О, теперь мне уже всё равно, теперь уже  мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою  подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как  нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого,  выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы,  без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем  городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал…    

Что показал?    

О, неужели вы полагаете, что я не знаю,  как унизил себя и без того уже моим “Объяснением”! Ну, кто же не сочтет меня за  сморчка, не знающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что  так жить, как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но  пусть смеются и говорят, что всё это сказки. Я и вправду рассказывал себе  сказки. Я наполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.    

Но неужели же мне их теперь опять  пересказывать, — теперь, когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому  же! Ведь я тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику  греческую запрещено изучать, как раз было мне и вздумалось: “еще до синтаксиса  не дойду, как помру”, подумал я с первой страницы и бросил книгу под стол. Она  и теперь там валяется; я запретил Матрене ее подымать.    

Пусть тот, кому попадется в руки мое  “Объяснение”, и у кого станет терпения прочесть его, сочтет меня за  помешанного, или даже за гимназиста, а вернее всего за приговоренного к смерти,  которому естественно стало казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью  не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком  бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого не достойны ее! И что  же? я объявляю, что читатель мой ошибется, и что убеждение мое совершенно  независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их только, как они  все, сплошь до единого, понимают в чем счастье? О, будьте уверены, что Колумб  был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте  уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня  до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил  корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился.  Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл? Дело в  жизни, в одной жизни, — в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем  не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что всё что я говорю теперь так  похоже на самые общие фразы, что меня наверно сочтут за ученика низшего класса,  представляющего свое сочинение на “восход солнца”, или скажут, что я, может  быть, и хотел что-то высказать, но при всем моем желании не сумел… “развиться”.  Но, однако ж, прибавлю, что во всякой гениальной или новой человеческой мысли,  или просто даже во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в  чьей-нибудь голове, всегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать  другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль  тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти  из-под вашего черепа и останется при вас на веки? с тем вы и умрете, не передав  никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи. Но если и я теперь тоже  не сумел передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по  крайней мере поймут, что, достигнув моего теперешнего “последнего убеждения”, я  слишком, может быть, дорого заплатил за него; вот это-то я и считал  необходимым, для известных мне целей, выставить на вид в моем “Объяснении”.    

Но однако ж я продолжаю”.    

     

 VI.    

     

     

“Не хочу солгать: действительность  ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я  забывал о моем приговоре или, лучше, не хотел о нем думать и даже делал дела.  Кстати о тогдашней моей обстановке. Когда я, месяцев восемь назад, стал уж  очень болен, то прекратил все мои сношения и оставил всех бывших моих  товарищей. Так как я и всегда был человек довольно угрюмый, то товарищи легко  забыли меня; конечно, они забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка  моя дома, то-есть в семействе”, была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз  навсегда заперся изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно. Меня  постоянно слушались, и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час  убрать комнату и принести мне обедать. Мать трепетала пред моими приказаниями и  даже не смела предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать ее к себе.  Детей она постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня не беспокоили; я  таки часто на их крик жаловался; то-то, должно быть, они меня теперь любят!  “Верного Колю”, как я его прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно. В последнее  время и он меня мучил: всё это было натурально, люди и созданы, чтобы друг  друга мучить. Но я заметил, что он переносит мою раздражительность так, как  будто заранее дал себе слово щадить больного. Естественно, это меня раздражало;  но, кажется, он вздумал подражать князю в “христианском смирении”, что было уже  несколько смешно. Это мальчик, молодой и горячий и, конечно, всему подражает;  но мне казалось иногда, что ему пора бы жить и своим умом. Я его очень люблю.  Мучил я тоже и Сурикова, жившего над нами и бегавшего с утра до ночи по чьим-то  поручениям; я постоянно доказывал ему, что он сам виноват в своей бедности, так  что он наконец испугался и ходить ко мне перестал. Это очень смиренный человек,  смиреннейшее существо. (NB. Говорят, смирение есть страшная сила; надо  справиться об этом у князя, это его собственное выражение.) Но когда я, в марте  месяце, поднялся к нему на верх, чтобы посмотреть как они там “заморозили”, по  его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что  стал опять объяснять Сурикову, что он “сам виноват”, то у этого сморчка вдруг  задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне  дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом, проговорил мне: “ступайте-с!” Я вышел, и  мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он  меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании,  тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы  я вовсе не хотел ощущать. Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же,  что я оскорбил его, хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот  человек не мог разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я  клятву даю: схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное “ступайте-с”  решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к лицу  (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было. Может  быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза два, три, как я  встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего никогда  прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал,  сконфузившись, мимо. Если он и презирал меня, то всё-таки по-своему: он “смиренно   презирал”. А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей  кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и никак не в силах  выкарабкаться из долгов. И даже это всего вероятнее. Я хотел было с ним  объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня  прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать.    

В это самое время, то-есть около того  времени, как Суриков “заморозил” ребенка, около половины марта, мне стало вдруг  почему-то гораздо легче, и так продолжалось недели две. Я стал выходить, всего  чаще под сумерки. Я любил мартовские сумерки, когда начинало морозить, и когда  зажигали газ; ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в Темноте  какой-то “из благородных”, я его не разглядел хорошенько; он нес что-то  завернутое в бумаге и одет был в каком-то кургузом и безобразном  пальтишке, — не по сезону легко. Когда он поровнялся с фонарем, шагах  предо мной в десяти, я заметил, что у него что-то выпало из кармана. Я поспешил  поднять — и было время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане,  но, увидев вещь в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул мне в руки и  проскользнул мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства и туго  набитый бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем было что  угодно, но только не деньги. Потерявший прохожий шел уже шагах в сорока предо  мной и Скоро за толпой пропал из виду. Я побежал и стал ему кричать; но так как  кроме “эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся. Вдруг он шмыгнул  налево, в ворота одного дома. Когда я вбежал в ворота, под которыми было очень  темно, уже никого не было. Дом был огромной величины, одна из тех громадин,  которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных из таких домов бывает  иногда нумеров до ста. Когда я пробежал ворота, мне показалось, что в правом,  заднем углу огромного двора, как будто идет человек, хотя в темноте я едва лишь  мог различать. Добежав до угла, я увидел вход на лестницу; лестница была узкая,  чрезвычайно грязная и совсем не освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал  еще по ступенькам человек, и я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест  ему где-нибудь отопрут, я его догоню. Так и вышло. Лестницы были  прекоротенькие, число их было бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь  отворили и затворили опять в пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами  ниже. Покамест я взбежал, пока отдышался на площадке, пока искал звонка, прошло  несколько минут. Мне отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне  вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и  молча отворила мне дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую,  с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками,  на которой лежал “Терентьич” (так кликнула баба), мне показалось, хмельной. На  столе догорал огарок в железном ночнике и стоял полуштоф, почти опорожненный.  Терентьич что-то промычал мне, лежа, и махнул на следующую дверь, а баба ушла,  так что мне ничего не оставалось, как отворить эту дверь. Я так и сделал, и  вошел в следующую комнату.    

Эта комната была еще уже и теснее  предыдущей, так что я не знал даже, где повернуться; узкая, односпальная  кровать в углу занимала ужасно много места; прочей мебели было всего три  простые стула, загроможденные всякими лохмотьями, и самый простой кухонный,  деревянный стол пред стареньким клеенчатым диваном, так что между столом и  кроватью почти уже нельзя было пройти. На столе горел такой же железный ночник  с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок,  всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его “переменяла”, то-есть  перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже  и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался  и кричал, в ожидании тощей груди. На диване спал другой ребенок, трехлетняя  девочка, прикрытая, кажется, фраком. У стола стоял господин в очень истрепанном  сюртуке (он уже снял пальто, и оно лежало на кровати) и развертывал синюю  бумагу, в которой было завернуто фунта два пшеничного хлеба и две маленькие  колбасы, На столе, кроме того, был чайник с чаем, и валялись куски черного  хлеба. Из-под кровати высовывался незапертый чемодан, и торчали два узла с  каким-то тряпьем.    

Одним словом, был страшный беспорядок.  Мне показалось с первого взгляда, что оба они, и господин, и дама — люди  порядочные, но доведенные бедностью до того унизительного состояния, в котором  беспорядок одолевает наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит людей  до горькой потребности находить в самом беспорядке этом, каждый день  увеличивающемся, какое-то горькое и как будто мстительное ощущение  удовольствия.    

Когда я вошел, господин этот, тоже  только что предо мною вошедший и развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и  горячо переговаривался с женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже  успела занюнить; известия были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо  этого господина, которому было лет двадцать восемь на вид, смуглое и сухое,  обрамленное черными бакенбардами, с выбритым до лоску подбородком, показалось  мне довольно приличным и даже приятным; оно было угрюмо, с угрюмым взглядом, но  с каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся. Когда я  вошел, произошла странная сцена.    

Есть люди, которые в своей  раздражительной обидчивости находят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда  она в них доходит (что случается всегда очень быстро) до последнего предела; в  это мгновение им даже, кажется, приятнее быть обиженными чем необиженными. Эти  раздражающиеся всегда потом ужасно мучатся раскаянием, если они умны,  разумеется, и в состоянии сообразить, что разгорячились в десять раз более, чем  следовало. Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с  испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог  войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще  пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел,  должно быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть  в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился.  Конечно, он обрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою злость на все  свои неудачи. Одну минуту я даже думал, что он бросится в драку; он побледнел  точно в женской истерике и ужасно испугал жену.    

— Как вы смели так войти?  Вон! — кричал он, дрожа и даже едва выговаривая слова. Но вдруг он увидал  в руках моих свой бумажник.    

— Кажется, вы обронили, —  сказал я, как можно спокойнее и суше. (Так, впрочем, и следовало.)    

Тот стоял предо мной в совершенном  испуге и некоторое время как будто понять ничего не мог; потом быстро схватился  за свой боковой карман, разинул рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.    

— Боже! Где вы нашли? Каким  образом?    

Я объяснил в самых коротких словах и по  возможности еще суше, как я поднял бумажник, как я бежал и звал его и как,  наконец, по догадке и почти ощупью, взбежал за ним по лестнице.    

— О, боже! — вскрикнул он,  обращаясь к жене: — тут все наши документы, тут мои последние инструменты, тут  всё… о, милостивый государь, знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы  пропал!    

Я схватился между тем за ручку двери,  чтобы, не отвечая, уйти; но я сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось  таким сильнейшим припадком кашля, что я едва мог устоять. Я видел, как господин  бросался во все стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил,  наконец, с одного стула лохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул,  осторожно меня усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты  три. Когда я очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с которого тоже,  вероятно, сбросил лохмотья на пол, и пристально в меня всматривался.    

— Вы, кажется… страдаете? —  проговорил он тем тоном, каким обыкновенно говорят доктора, приступая к  больному. — Я сам… медик (он не сказал: доктор), — и, проговорив это,  он для чего-то указал мне рукой на комнату, как бы протестуя против своего  теперешнего положения, — я вижу, что вы…    

— У меня чахотка, —  проговорил я как можно короче и встал.    

Вскочил тотчас и он.    

— Может быть, вы преувеличиваете  и… приняв средства…    

Он был очень сбит с толку и как будто  всё еще не мог придти в себя; бумажник торчал у него в левой руке.    

— О, не беспокоитесь, —  перебил я опять, хватаясь за ручку двери, — меня смотрел на прошлой неделе  Б-н (опять я ввернул тут Б-на), — и дело мое решенное. Извините…    

Я было опять хотел отворить дверь и  оставить моего сконфузившегося, благодарного и раздавленного стыдом доктора, но  проклятый кашель как раз опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я  опять присел отдохнуть; он обратился к жене, и та, не оставляя своего места,  проговорила мне несколько благодарных и приветливых слов. При этом она очень  сконфузилась, так что даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я  остался, но с таким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно боюсь  их стеснить (так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило его,  я это видел.