Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Майн Рид - Всадник без головы [1866]
Язык оригинала: BRI
Известность произведения: Средняя
Метки: adventure, adv_indian, adv_western, prose_classic

Аннотация. "Всадник без головы" по праву признан самым известным произведением Томаса Майна Рида. Любовно-детективный сюжет романа держит читателя в напряжении до самых последних страниц.

Аннотация. События происходят в 1850 году в США в Техасе. Дочь богатого плантатора Пойнтдекстера, хозяина гасиенды Каса-дель-Корво, – Луиза, влюбилась в бедного мустангера Джеральда Мориса. В ночь, когда произошло их тайное свидание, пропал её брат Генри. Подозрение в убийстве падает на Джеральда, которого нашли в крови, со следами борьбы на теле и в одежде Генри. Ещё минута и разьярённая толпа линчевала бы Джеральда, но тут появляется таинственный Всадник без головы…

Полный текст. Открыть краткое содержание.

1 2 3 4 5 6 

С тех пор как Колхаун достиг совершеннолетия, он, хотя и был гражданином штата Миссисипи, большую часть времени жил в Новом Орлеане, где у него было больше возможностей для кутежей. Он очень редко заезжал в гости на луизианскую плантацию дяди; но потом, когда Луиза из ребенка превратилась в красавицу девушку, Колхаун стал наезжать все чаще и гостить все дольше. Затем Кассий около года воевал в Мексике и получил чин капитана. После военных подвигов он вернулся на родину с твердым намерением одержать победу над сердцем креолки. С этих пор Колхаун почти не покидал дома своего дяди. Если он и не очаровал молодую девушку, то, во всяком случае, стал желанным гостем ее отца, потому что обладал верным средством добиться его расположения. Когда-то богатый человек, плантатор за последние годы совсем разорился. Привычка жить на широкую ногу заставила его наделать долгов. Его племянник, наоборот, из бедняка стал богачом. Этим он был обязан случаю. Вполне естественно, что между ними возникли деловые отношения. В Луизиане мало кто догадывался, что Пойндекстер — должник своего племянника, там он пользовался всеобщим уважением; это удерживало и Колхауна от проявления его обычной надменности. Только после переезда в Техас их отношения стали принимать те характерные черты, которые обычно складываются между должником и кредитором. Эти отношения обострились еще сильнее после того, как Колхаун стал упорно ухаживать за Луизой, а она так же упорно отклонять его ухаживания. Теперь плантатор получил возможность ближе узнать характер племянника; с каждым днем со времени приезда в Каса-дель-Корво его разочарование росло все более. Ссора Колхауна с мустангером и ее развязка не увеличили уважения Пойндекстера к племяннику, хотя ему как родственнику и пришлось стать на сторону последнего. Были и другие обстоятельства, которые усиливали его неприязнь к племяннику и делали этот брак нежелательным, несмотря на всю его выгоду. Но, увы, было много причин, не позволявших отказать Колхауну наотрез. Ответ Пойндекстера был продиктован больше нерешительностью, чем горем: — Если я тебя правильно понимаю, Кассий, ты говоришь о свадьбе. Но разве время говорить об этом, когда в доме траур? Подумай, что скажут люди! — Вы не поняли меня, дядя. Я говорил не о свадьбе. То есть не о немедленной свадьбе. Мне только хотелось бы получить какую-то уверенность, и я согласен ждать более подходящего момента. — Я не понимаю тебя, Каш… — Выслушайте меня, и я вам все объясню. — Говори. — Ну, так вот. Я решил жениться. Вы знаете, что мне уже скоро тридцать. В эти годы человеку надоедает слоняться по свету. Мне это чертовски надоело, и я хочу обзавестись семьей. Я согласен, чтобы моей женой стала Луиза. Торопиться с этим не надо. Пока мне нужно только ее обещание — твердое и определенное, чтобы не оставалось никаких сомнений. Когда кончатся все эти неприятности, еще будет время поговорить о свадьбе и о прочем. Слово «неприятности», да и вся остальная речь Колхауна оскорбили слух отца, оплакивающего сына. Возмущение пробудило былую гордость Пойндекстера. Однако ненадолго. С одной стороны, ему представились плантации, рабы, богатство, положение в обществе, с другой — бедность, которая казалась гибелью. Но все же он не окончательно сдался, о чем можно было судить по его ответу. — Что же, Кассий, надо отдать тебе справедливость, ты говорил достаточно ясно. Но я не знаю, расположена ли к тебе моя дочь. Ты говоришь, что согласен, чтобы она стала твоей женой. Да, но согласна ли она? Я думаю, все зависит от этого. — Я полагаю, дядя, это в большой мере зависит от вас. Вы отец и можете уговорить ее. — Я в этом не уверен. Она не из тех, кого можно yгoворить. И ты, Кассий, знаешь это не хуже меня. — Я знаю только одно: что я твердо решил обзавестись семьей и хотел бы, чтобы хозяйкой Каса-дель-Корво стала Лу, а не какая-нибудь другая женщина. Эти грубые слова больно ранили Вудли Пойндекстера. В первый раз ему дали понять, что он больше не хозяин Каса-дель-Корво. Хотя это был только намек, он прекрасно его понял. Ему снова представились плантации, рабы, богатство, видное положение в обществе, и — бедность с ее невзгодами и унижениями. Бедность казалась ему отвратительной, хотя и не более отвратительной, чем стоявший перед ним человек — его племянник, который хотел стать его сыном. Добро в сердце Пойндекстера уступило злу. Он обещал помочь племяннику разрушить счастье своей дочери. — Лу! — Что, отец? — У меня к тебе просьба. — Какая, отец? — Ты знаешь, что твой двоюродный брат Кассий любит тебя. Он готов умереть за тебя, и больше того — он хочет на тебе жениться. — Но я не хочу выходить за него замуж. Нет, отец! Лучше умереть! Самонадеянный негодяй! Я предвижу, что это значит. И он передает мне свое предложение через тебя! Так скажи ему, что я готова бежать в прерию и зарабатывать свой хлеб охотой на диких лошадей, только бы не стать его женой! Передай ему это. — Подумай сначала, дочка. Ты, наверно, не знаешь… — …что мой двоюродный брат — твой кредитор? Я знаю это, дорогой отец. Но я знаю также, что ты — Вудли Пойндекстер, а я — твоя дочь. Этот намек попал в цель. Гордость плантатора снова проснулась, и он ответил: — Милая моя Луиза! Как ты похожа на мать! А я сомневался в тебе. Прости меня, моя гордая девочка! Забудем прошлое. Решай сама. Ты вольна отказать ему. Глава LXXXV. ДОБРЫЙ КУЗЕН Луиза Пойндекстер воспользовалась свободой, которую предоставил ей отец. Не прошло и часа, как она наотрез отказала Колхауну. Он уже в третий раз делал ей предложение. Правда, два первых раза он говорил иносказательно. Это было в третий раз, и ответ должен быть последним. Он был прост. Она коротко сказала: «Нет», и выразительно прибавила: «Никогда». Она говорила прямо, не стараясь смягчить свои слова. Колхаун выслушал ее без удивления. Вероятно, он ожидал отказа. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он не побледнел и не обнаружил никаких признаков отчаяния, естественного в такую минуту. Он стоял перед красавицей кузиной, словно ягуар, готовый прыгнуть на свою жертву. Казалось, он хотел ей сказать: «Не пройдет и минуты, как ты запоешь другое». Но он сказал: — Ты шутишь, Лу? — Нет, сэр. Разве мои слова похожи на шутку? — Ты ответила, совсем не подумав. — О чем? — О многом. — Именно? — Прежде всего о том, как я тебя люблю. Луиза промолчала. — Я люблю тебя, — продолжал Колхаун, — люблю тебя так, Лу, как любят только раз! Эта любовь может умереть только вместе со мной. С твоей смертью она не угаснет… Он замолчал, но ответа не последовало. — Зачем рассказывать тебе историю моей любви! Она вспыхнула в тот день… нет, в тот час, когда я впервые увидел тебя. Помнишь, когда я приехал в дом твоего отца, шесть лет назад! Как только я соскочил с лошади, ты пригласила меня прогуляться с тобой по саду, пока накрывают на стол. Ты тогда была девочкой, подростком, но так же прекрасна, как теперь! Ты взяла меня за руку и повела по дорожке, усыпанной гравием, под тень каштанов, не подозревая, конечно, сколько волнения вызвало во мне прикосновение твоей ручки! Твоя милая болтовня оставила в моем сердце такой глубокий след, что его не могли стереть ни время, ни расстояние, ни даже кутежи… Креолка продолжала слушать, но уже не столь безучастно. И едва ли нашлась бы женщина, которая не была бы польщена таким красноречивым и горячим признанием. Хотя в ее взгляде не было поощрения, но в нем мелькнула жалость. Но она ничего не сказала. Колхаун продолжал: — Да, Лу, это правда. Я испробовал и то, и другое, и третье. Шесть лет — это достаточно большой срок. От Миссисипи до Мексики — немалое расстояние, а я поехал туда только для того, чтобы забыть тебя. Но это не помогло. Вернувшись, я предался кутежам. Новый Орлеан это хорошо знает. Я не скажу, что чувство мое стало сильнее оттого, что я хотел заглушить его: сильнее оно стать уже не могло. С того самого часа, как ты взяла меня за руку и назвала кузеном — красивым кузеном, Лу! —я не помню, чтобы оно хоть сколько-нибудь изменилось. Только разве когда ревность заставила меня ненавидеть тебя так сильно, что я готов был убить тебя! — Как ты можешь так говорить, Кассий! Это дико! Даже просто глупо! — И в то же время это вполне серьезно. Я так ревновал тебя, что порой мне было трудно держать себя в руках. Скрыть же своего раздражения я не мог, и ты это хорошо знаешь. — Но чем же я виновата, Кассий? Ведь я никогда не давала тебе повода думать… — Я знaю, чтo ты хочешь сказать. Можешь не договаривать. Я сам договорю за тебя: «думать, что я любила тебя». Вот что ты хотела сказать. Я и не утверждаю этого, — продолжал он с возрастающим отчаянием. — Я не обвиняю тебя в том, что ты кокетничала со мной. Виноват Бог, который наградил тебя такой красотой, или дьявол, который заставил меня взглянуть на тебя! — Твои слова причиняют мне только боль. Я не думаю, что ты льстишь мне. Ты слишком горячо говоришь, чтобы подозревать тебя в этом. Но поверь Кассий, тебе это только кажется, и ты легко можешь освободиться от своей фантазии. Ведь есть же много женщин гораздо красивее меня, которые были бы польщены таким признанием. Почему бы тебе не обратиться к ним? — Почему? — с горечью повторил он. — Какой праздный вопрос! — Я повторяю его и не считаю праздным. Ведь я должна честно сказать тебе, Кассий, что не люблю тебя и никогда не полюблю. — Значит, ты не выйдешь за меня замуж? — Вот это уж совсем нелепый вопрос! Я тебе сказала, что не люблю тебя. И этого, мне кажется, достаточно. — А я сказал, что люблю тебя! Но это лишь одна из причин, почему я хочу, чтобы ты стала моей женой, — есть еще и другие. Хочешь ли ты выслушать все? Теперь Колхаун уже больше не просил. Он снова стал похож на ягуара. — Ты сказал, что есть и другие причины? Назови их, я ничего не боюсь. — Вот как! — усмехнулся он. — Ты не боишься? — Нет, не боюсь. Чего мне бояться? — Конечно, бояться надо не тебе, а твоему отцу. — Говори. Все, что относится к отцу, касается и меня. Я — его дочь. Теперь, увы, единственное дитя… Продолжай, Кассий. Что за тучи собираются над ним? — Не тучи, Лу, а нечто гораздо более серьезное и реальное. Трудности, с которыми он не в силах справиться. Ты заставляешь меня говорить о вещах, которые тебе вовсе не следует знать. — О, неужели? Ты ошибаешься, кузен. Я все уже знаю. Мне известно, что мой отец запутался в долгах и что его кредитор — ты. Как я могла не заметить этого? Та надменность, с какой ты держишься в нашем доме, твоя заносчивость, даже в присутствии слуг, достаточно ясно показали им, что за этим что-то скрывается. Ты хозяин Каса-дель-Корво, я знаю это. Но надо мной ты не властен. Колхаун был обескуражен этим смелым ответом. Карта, на которую он рассчитывал, по-видимому, не могла принести ему взятки. И он не стал с нее ходить. У него в руках был более сильный козырь. — Вот как! — насмешливо ответил он. — Ну что же, пусть я не властен над твоим сердцем, но все же твое счастье в моих руках. Я знаю, из-за какого презренного негодяя ты мне отказала… — О ком ты говоришь? — Какая ты недогадливая! — Да. Но, может быть, под презренным негодяем ты подразумеваешь себя? В таком случае, я догадаюсь легко. Описание достаточно точное. — Пусть так, — ответил Колхаун, побагровев от ярости, но все еще сдерживаясь. — Раз ты считаешь меня презренным негодяем, то вряд ли я уроню себя в твоих глазах, если расскажу, что я собираюсь с тобой сделать. — Сделать со мной? Ты слишком самоуверен, кузен. Ты разговариваешь, словно я твоя служанка или рабыня. К счастью, это не так! Колхаун не выдержал ее негодующего взгляда и промолчал. — Что же ты собираешься сделать со мной? Мне будет интересно это узнать, — продолжала она. — Ты это узнаешь. — Ты выгонишь меня в прерию или запрешь в монастырь? Или… может быть, в тюрьму? — Последнее, наверно, пришлось бы тебе по душе, при условии, что тебя заперли бы в компании с… — Продолжайте, сэр: какова будет моя судьба? Я сгораю от нетерпения, — сказала Луиза. — Не торопись. Первое действие разыграется завтра. — Так скоро? А где, можно узнать? — В суде. — Каким образом, сэр? — Очень просто: ты будешь стоять перед лицом судьи и двенадцати присяжных. — Вам угодно шутить, капитан Колхаун, но я дoлжнa сказать, что мне не нравится ваше остроумие. — Остроумие здесь ни при чем… Я говорю совершенно серьезно. Завтра суд. Мистер Морис Джеральд… или как его там… предстанет перед ним по обвинению в убийстве твоего брата. — Это ложь! Морис Джеральд не… — …не совершал этого преступления? Это надо доказать. Я же не сомневаюсь, что будет доказана его виновность. И самые веские улики против него мы услышим из твоих же уст, к полному удовлетворению присяжных. Точно испуганная газель, смотрела креолка на кузена широко раскрытыми, полными недоумения и тревоги глазами. Прошло несколько секунд, прежде чем Луиза смогла заговорить. Она молчала, охваченная внезапно нахлынувшими сомнениями, подозрениями, страхами. — Я тебя не понимаю… — сказала она наконец. — Ты говоришь, что меня вызовут в суд. Для чего? Хоть я и сестра того, кто… но я ничего не знаю и не могу ничего прибавить к тому, что известно всем. — Так ли? Нет, тебе известно гораздо больше. Например, что в ночь убийства ты назначила Джеральду свидание в нашем саду. И никто не знает лучше тебя, что произошло во время этого тайного свидания. Как Генри прервал его, как он был вне себя от возмущения при мысли о позоре, который ложится не только на его сестру, но и на всю семью, как, наконец, он грозил убить виновника и как в этом ему помешало заступничество женщины, увлеченной этим негодяем. Никому также неизвестно, что произошло потом: как Генри сдуру бросился за этим мерзавцем и зачем он это сделал. Свидетелей этого было лишь двое. — Двое? Кто же? Вопрос был задан машинально и поэтому прозвучал почти спокойно. Ответ был не менее хладнокровным: — Один был Кассий Колхаун, другая — Луиза Пойндекстер. Она не вздрогнула. Она не выразила никакого удивления. То, что было уже сказано, подготовило ее к этому. Она только вызывающе бросила: — Ну? — Ну, — подхватил Колхаун, обескураженный тем, что его слова не произвели впечатления, — теперь ты меня понимаешь… — Не больше, чем прежде. — Ты хочешь, чтобы я объяснил яснее? — Как угодно. — Хорошо. Есть только одна возможность спасти твоего отца от разорения, а тебя от позора. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Кажется, понимаю. — Теперь ты не откажешь мне? — Теперь скорее, чем когда-либо. — Пусть будет так. Значит, завтра… и это не праздные слова, — завтра в это время ты выступишь свидетелем в суде? — Гнусный шпион! Прочь с моих глаз! Сию же минуту, или я позову отца! — Не утруждай себя. Я не буду больше навязывать своего общества, если оно тебе так неприятно. Обдумай все хорошенько. Может быть, до начала суда ты еще изменишь свое решение. Если так, то, надеюсь, ты дашь мне знать вовремя. Спокойной ночи, Лу! Я иду спать с мыслью о тебе. С этой насмешкой, почти столь же горькой для него, как и для нее, Колхаун вышел из комнаты. Вид у него был далеко не торжествующий. Луиза прислушивалась, пока звук его шагов не замер. Потом она беспомощно опустилась в кресло, словно гордые и гневные мысли, которые до сих пор поддерживали ее силы, вдруг исчезли. Крепко прижав руки к груди, она старалась успокоить сердце, терзаемое новым страхом. Глава LXXXVI. ТЕХАССКИЙ СУД Наступает утро следующего дня. Румяная заря, поднявшись из волн Атлантического океана, улыбается саванне Техаса. Ее розовые лучи целуют песчаные дюны Мексиканского залива и почти в тот же миг освещают флаг форта Индж, в ста пятидесяти милях к востоку от залива Матагорда. Утренний ветерок разворачивает полотнище поднимающегося флага. Пожалуй, впервые звездному флагу предстояло развеваться над столь потрясающим спектаклем. Можно сказать, что в эти ранние часы рассвета действие уже началось. Вместе с первыми лучами зари со всех сторон появляются всадники, направляющиеся к форту. Они едут вдвоем, втроем, а иногда и группами по пять-шесть человек; прибыв на место, они спешиваются и привязывают лошадей к частоколу. Потом они собираются в кучки на плац-параде и разговаривают или отправляются в поселок; все они, раньше или позже, по очереди заходят в гостиницу, чтобы засвидетельствовать почтение хозяину, который встречает их за стойкой бара. Люди, собравшиеся здесь, принадлежат к разным национальностям — среди них можно встретить представителей почти любой страны Европы. Большинство из них — крепкий, рослый народ, потомки первых поселенцев, которые воевали с индейцами, и, вытеснив их с земли, орошенной кровью, построили бревенчатые хижины на месте, где были вигвамы, а потом занялись рубкой леса по берегам Миссисипи. Некоторые из присутствующих занимаются возделыванием кукурузы, другие предпочитают хлопок, а многие — из более южных мест — перебрались в Техас, чтобы заняться разведением сахарного тростника или табака. Больше всего здесь плантаторов по призванию и склонностям, хотя вы встретите и скотоводов, и охотников, и лавочников, и всяких других торговцев, вплоть до торговцев невольниками. Есть здесь и юристы, и землемеры, и спекулянты землей, и всяческие любители легкой наживы, готовые взяться за любое дело, будь то клеймение скота, поход против команчей или грабеж по ту сторону Рио-Гранде. Их костюмы так же разнообразны, как и их занятия. Мы уже описывали их одежду — это те самые люди, которые собрались несколько дней назад во дворе Каса-дель-Корво; разница лишь в том, что сегодня толпа многочисленнее. Впрочем, у этого собрания есть и еще одна особенность: сегодня вместе с мужчинами приехали и женщины — жены, сестры, дочери. Некоторые из них на лошадях — они остались в седлах; мягкие, с опущенными полями шляпки защищают их глаза от ярких лучей солнца. Другие расположились под парусиновыми навесами фургонов или за более элегантными занавесками карет и колясок. Все сгорают от нетерпения. На сегодня назначен суд, о котором так долго говорили во всей округе. Пожалуй, излишне говорить, что судить будут Мориса Джеральда, которого обычно называют Морисом-мустангером. Не стоит также добавлять, что его обвиняют в убийстве Генри Пойндекстера. Многочисленная толпа собралась не потому, что совершено тяжкое преступление, и не из-за интереса к убитому или предполагаемому убийце, которых почти никто не знает. Этот же суд — верховный суд округа Увальд — не раз разбирал здесь самые разнообразные преступления: воровство, мошенничество и, наконец, убийства, — но присутствовало обычно только несколько десятков человек, расходившихся еще до вынесения приговора. Что же привлекло такую большую толпу? Целый ряд странных обстоятельств, загадочных, трагических и, возможно, связанных с преступлением, о которых так много говорили. Нет необходимости перечислять эти обстоятельства: они уже известны читателю. Все собравшиеся в форте Индж пришли сюда, надеясь, что предстоящий суд бросит свет на еще не разрешенную загадку. Конечно, и среди этой толпы есть люди, которые пришли сюда не из пустого любопытства, а потому, что они искренне заинтересованы в судьбе обвиняемого. Есть здесь и другие, взволнованные более глубоким и скорбным чувством, — это друзья и родственники юноши, которого считают убитым. Не надо забывать, что это пока еще не доказано. Однако в этом никто не сомневается. Несколько не зависящих друг от друга обстоятельств позволяют предположить, что преступление было действительно совершено. Все убеждены в этом так, словно сами присутствовали при убийстве. Они ждут только, чтобы услышать подробности, узнать, как это случилось, когда и из-за чего. Десять часов. Суд уже начался. В составе толпы не произошло особых перемен, только краски стали немного ярче: среди штатских костюмов показались военные мундиры. Распущенные после утренней поверки, солдаты решили присоединиться к зрителям. Они стояли рядом, солдаты и жители поселка, драгуны, стрелки, пехотинцы, артиллеристы рядом с плантаторами, охотниками, торговцами и искателями приключений, слушая, как глашатай суда возвещает о начале разбирательства. Они решили, что не уйдут отсюда, пока судья не произнесет последнюю мрачную формулу: «Да смилуется Бог над вашей душой». Никто из присутствующих не сомневается, что еще до наступления вечера он услышит эти страшные слова, обрекающие человека на смерть. Хотят этого лишь немногие. Однако большинство зрителей уверены, что разбирательство окончится осуждением и что еще до захода солнца Морис Джеральд расстанется с жизнью. Суд уже начался. Вы, вероятно, представили себе большой зал с помостом и местом, огороженным перилами, внутри которого стоит стол, а с краю — сооружение, напоминающее кафедру в лекционном зале или в церкви. Вы видите судей в горностаевых мантиях, адвокатов в седых париках и черных одеждах, секретарей, приставов, репортеров, полисменов в синих мундирах с блестящими пуговицами, а позади целое море голов и лиц, не всегда причесанных и не всегда чистых. Вы замечаете, что присутствующие ведут себя очень сдержанно — не столько из вежливости, сколько из боязни нарушить порядок суда. Но забудьте обо всем этом, если вы хотите иметь представление о суде на границе Техаса. Здесь нет специального здания суда, хотя, правда, есть комната, в которой обычно происходят всякого рода собрания; там же устраиваются и заседания суда. День обещает быть очень жарким, и суд решил заседать под деревом. Заседание происходит под огромным дубом, украшенным бахромой испанского мха; дуб стоит на краю плац-парада, и тень от него падает далеко на зеленую прерию. Под ним поставлен большой стол и десяток стульев; на столе — бумага, чернильница, гусиные перья, два потрепанных тома свода законов, графин с коньяком, несколько рюмок, ящик гаванских сигар и коробка фосфорных спичек. За столом сидит судья. На нем нет ни горностаевой мантии, ни даже сюртука: из-за жары он решил слушать дело просто в рубашке. Вместо парика на голове у него сдвинутая набок панама, а в уголке рта с противоположной стороны лица словно для равновесия торчит наполовину выкуренная, наполовину сжеванная сигара. Остальные стулья заняты людьми, костюмы которых ничего не говорят об их профессии. Это юристы, шериф и его помощник, комендант форта, полковой священник, доктор и несколько офицеров. В стороне расположились еще двенадцать человек. Одни сидят на грубо сколоченной скамье, другие сидят или лежат на траве. Это присяжные, которые так же обязательны для техасского суда, как и для английского, но в Техасе они гораздо более самостоятельны и не следуют слепо решению судьи, что слишком часто случается в Англии. Вокруг судьи и присяжных теснится толпа, которую описать не так-то просто. Здесь охотничьи рубашки из оленьей кожи, куртки из одеял, хотя день выдался на редкость жаркий, белые полотняные блузы, а также грубые хлопчатобумажные рубашки из красной фланели и небеленого холста; драгунские, стрелковые, пехотные и артиллерийские мундиры — все сливается и смешивается в этом пестром собрании. Кое-где видны короткие куртки и широкие сомбреро мексиканцев. В большинстве собраний внутренний круг состоит из избранных. Но в этом собрании получилось наоборот. Местная аристократия расположилась по внешнему кругу. Дамы, разодетые в свои лучшие наряды, стоят в фургонах или же сидят в более изящных экипажах, устроившись достаточно высоко, чтобы иметь возможность видеть поверх голов мужчин. Их глаза устремлены не на судью — на него они бросают лишь мимолетные взгляды. Они смотрят на группу из трех человек, находящихся вблизи присяжных и не очень далеко от ствола дерева. Один из них сидит, двое стоят. Тот, который сидит, — обвиняемый; двое стоящих — стража. Первоначально за это убийство предполагали судить не только Мориса Джеральда, но и Мигуэля Диаса с его товарищами и Фелима О'Нила. Однако в процессе предварительного следствия мексиканец и его три приятеля доказали свое алиби. Они признались, что перерядились индейцами. Этот факт был уже доказан, так что ничего другого им и не оставалось делать. Но они выдали все это за шутку. А так как было установлено, что все четверо были дома в ночь исчезновения Генри Пойндекстера, а Диас к тому же мертвецки пьян, то дальше их и не допрашивали. Что же касается Фелима, то его не сочли нужным посадить на скамью подсудимых, так как считали, что он будет более полезен в качестве свидетеля. Итак, на скамье подсудимых только один Морис Джеральд, который был известен большинству присутствующих как Морис-мустангер. Глава LXXXVII. ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ Только немногие из присутствующих лично знают обвиняемого. Но, с другой стороны, здесь мало людей, которые не слыхали о нем. Возможно, таких нет вовсе. Его имя стало широко известным недавно. До дуэли с Колхауном его знали только как хорошего охотника за лошадьми. Все считали мустангера красивым, отважным юношей, любителем лошадей, всегда готовым оказать услугу хорошенькой девушке, добродушным и острым на язык, как большинство ирландцев. Но ни в хорошем, ни в дурном он не доходил до крайностей. Его отвага редко бывала безрассудной, а разговоры не превращались в пустую болтовню. Его поведение было уравновешенным, так же сдержанна была и его речь, даже за стаканом вина, — качество, редкое среди ирландцев. Никому не было известно, откуда он приехал, почему поселился в Техасе и избрал себе такое малопочтенное занятие. Это казалось особенно странным для тех, кто знал, что он не только образован, но и прирожденный джентльмен, чему, впрочем, не придавали большого значения на границах Техаса, где сплошь и рядом потомственные аристократы из Франции и Англии в поте лица добывали свой хлеб. К чему свидетельства о благородном происхождении, за исключением тех, на которые наложила свою печать сама природа? Таковы настроения этой далекой, молодой страны. Этой печатью прирожденного благородства отмечен Морис Джеральд. Вряд ли кто-нибудь мог принять его за глупца или за негодяя. И тем не менее Морис Джеральд стоит перед многочисленной толпой, заклейменный позором, обвиняемый в том, что глубокой ночью он пролил невинную кровь — убил человека! Неужели это обвинение справедливо? Если это правда, то он погиб. Вот о чем думают зрители. Некоторые глядят на него с любопытством, другие — недоумевая, но большинство — со злобой. Но вот еще одна пара глаз: они смотрят совсем не так, как другие, — в них вы прочтете и тревогу, и нежность, и вместе с тем непоколебимую твердость. Многие заметили этот взгляд, потому что слишком прекрасно бледное лицо, полускрытое за занавесками кареты, чтобы на него не обратили внимания. Но только немногие могут понять, что говорит этот взгляд. И к ним принадлежит сам обвиняемый. Когда он замечает бледную красавицу и ее взгляд, его сердце трепещет и переполняется гордостью; он даже на время забывает свое унизительное положение, грозящее ему страшной опасностью. В эту минуту он способен чувствовать только радость. Ему рассказали многое из того, что произошло, пока его сознание было омрачено. Он знает теперь, что прелестное, неземное видение было на самом деле прекрасной реальностью. Женское лицо, сиявшее ему в его бреду, — это то же лицо, которое он видит за занавесками кареты. И он знает теперь, что среди озлобленной толпы у него есть друг, который будет верен до конца. Судебное разбирательство начинается без особых формальностей. Судья снимает панаму и зажигает потухшую сигару. Затянувшись раз пять-шесть, он вынимает сигару изо рта, кладет ее на край стола и говорит: — Господа присяжные! Мы собрались здесь, чтобы рассмотреть дело, подробности которого, надо полагать, вам всем известны. Убит человек — сын одного из наших наиболее уважаемых граждан; арестованный, которого вы видите перед собой, обвиняется в этом преступлении. Моя обязанность наблюдать за правильным ходом судебной процедуры, а вы должны будете взвесить улики и решить, справедливо ли обвинение. Затем обвиняемому задают обычный вопрос: — Признаете ли вы себя виновным? — Нет, — твердо и с достоинством отвечает тот. Кассий Колхаун и несколько головорезов, стоящих рядом с ним, недоверчиво усмехаются. Судья молча берет сигару. Прокурор после нескольких предварительных замечаний приступает к опросу свидетелей обвинения. Первым вызывают Франца Обердофера. После нескольких формальных вопросов относительно его имени, возраста и профессии ему предлагают рассказать все, что он знает об этом деле. Показания Обердофера совпадают с тем, что он уже рассказывал раньше. В ночь, когда пропал молодой Пойндекстер, Морис Джеральд выехал из его гостиницы после полуночи, заплатив по счету; по-видимому, у него было много денег — Обердофер никогда раньше не видел у него такой суммы. Он направился домой — к берегам Нуэсес. Но он не сказал, куда едет. Между ним и свидетелем не было дружеских отношений. Свидетель только предполагает, что мустангер поехал в свою хижину, потому что накануне его слуга забрал вещи и увез их на муле — все, кроме того, что увез сам мустангер. — Что же он увез с собой? Свидетель точно не помнит. Он не уверен, было ли с ним ружье. Но, кажется, оно было привязано сбоку к седлу, по мексиканскому обычаю. Однако он может с уверенностью сказать, что у него был револьвер в кобуре и охотничий нож за поясом. На Джеральде, как всегда, был мексиканский костюм, на плечи было накинуто полосатое серапе. Свидетелю показалось странным, что мустангер уехал так поздно ночью, тем более что сначала он собирался уехать утром. Он отсутствовал весь вечер, но лошадь оставалась в конюшне гостиницы. Вернувшись, он немедленно расплатился по счету и уехал. Мустангер был очень возбужден и торопился, — однако он не был пьян. Он, правда, наполнил свою флягу, но в гостинице ничего не пил. Свидетель готов поклясться, что мустангер был совершенно трезв; он понял, что тот возбужден, по его поведению. Седлая коня, мустангер все время что-то говорил, и казалось, что он сердился. Свидетель не думает, что мустангер обращался к лошади, — нет, он полагает, что кто-то рассердил Джеральда и он досадовал на что-то, что произошло перед его возвращением в гостиницу. Свидетель не знал, куда ходил Джеральд, только слышал потом, что он прошел по окраине поселка и отправился вдоль реки в направлении к плантации мистера Пойндекстера. В течение последних трех-четырех дней его часто видели в тех местах — днем и ночью, верхом на лошади и пешим, по пути туда и обратно. Обердофера спрашивают о Генри Пойндекстере. Юношу он знал мало, так как в гостинице тот почти не бывал. Он заехал в ночь, когда его видели в последний раз. Свидетель был удивлен его появлением отчасти потому, что не привык видеть его у себя, отчасти потому, что было уже поздно. Молодой Пойндекстер не вошел в гостиницу, только заглянул в бар и вызвал хозяина к дверям. Он хотел видеть мистера Джеральда. Он тоже показался свидетелю трезвым и возбужденным. А когда он узнал, что мустангер уже уехал, взволновался еше больше. Сказал, что ему очень нужно повидаться с Джеральдом именно в эту ночь, и спросил, в какую сторону тот поехал. Свидетель посоветовал ему придерживаться направления на Рио-Гранде, полагая, что мустангер поехал именно туда. Молодой Пойндекстер сказал, что он знает дорогу, и сейчас же уехал, по-видимому, намереваясь догнать мустангера. Еще несколько вопросов — и допрос Обердофера заканчивается. Его показания, в общем, неблагоприятны для обвиняемого; особенно подозрительным выглядит то, что Джеральд изменил час своего отъезда. Он казался возбужденным и сердитым, хотя, возможно, человек, который сам наивно признался, что недолюбливает обвиняемого, мог и преувеличить, но, как бы то ни было, это произвело особенно неблагоприятное впечатление на зрителей, судя по ропоту, пробежавшему по толпе. Но почему же Генри Пойндекстер тоже был возбужден? Почему он так торопился догнать Джеральда и отправился за ним, невзирая на поздний час, вопреки своим привычкам? Если бы, наоборот, Джеральд расспрашивал о юноше, чтобы отправиться вслед за ним, это было бы более понятно. Но даже и это не объяснило бы мотива убийства. Вызывают еще нескольких свидетелей. Однако их показания скорее в пользу обвиняемого. Они утверждают, что отношения между ним и человеком, в убийстве которого он обвиняется, были дружескими. Наконец выступает свидетель, чьи показания бросают совсем иной свет на дело. Это капитан Кассий Колхаун. Его рассказ совершенно меняет ход следствия. Он не только раскрывает мотив убийства, но и усугубляет тяжесть преступления. После лицемерного вступления, в котором Колхаун выражает сожаление, что ему приходится говорить об этом, он рассказывает о свидании в саду, о ссоре, об уходе Джеральда, причем заявляет, что он ушел угрожая; о том, что Генри поехал догонять мустангера; он не рассказывает только об истинной причине, заставившей юношу поехать за мустангером, и о своем поведении в ту ночь. Эти скандальные разоблачения вызывают общее удивление. Поражены все — судья, присяжные и толпы зрителей. Люди перешептываются, раздаются возгласы возмущения. Гнев направлен не на того, кто дает показания, а на того, кто стоит перед ними, обвиненный теперь в двойном преступлении: он не только убил сына Пойндекстера, но и опозорил его дочь. Во время этих страшных показаний раздался стон. Он вырвался из груди удрученного горем старика, — все знают, что это отец. Однако глаза зрителей недолго, задерживаются на Пойндекстере. Взоры скользят дальше — к карете, в которой сидит поразившая всех красавица. Это странные взгляды — странные, но все же их можно объяснить, потому что в экипаже сидит Луиза Пойндекстер. Интересно, по своей ли воле она здесь, по своему ли желанию? Этот вопрос задают себе все, и в толпе снова пробегает ропот. Недоумевать им приходится недолго. Им отвечает голос глашатая, произносящего: — Луиза Пойндекстер! Глава LXXXVIII. СВИДЕТЕЛЬ ПОНЕВОЛЕ Прежде чем вызов был произнесен в третий раз, Луиза Пойндекстер уже вышла из экипажа. В сопровождении судебного пристава она подходит к месту для свидетелей. Смело, без тени страха она поворачивается к толпе. Все смотрят на нее: некоторые вопросительно, немногие, быть может, с презрением, большинство же с явным восхищением. Но один человек смотрит на нее не так, как другие. В его взгляде светится нежная любовь и едва уловимая тревога. Это сам обвиняемый. Но она не смотрит на него и ни на кого другого. Кажется, она считает достойным своего внимания только одного человека — того, чье место она сейчас заняла. Она смотрит на Кассия Колхауна, своего двоюродного брата, так, как будто хочет уничтожить его своим взглядом. Съежившись, он скрывается в толпе. — Где вы были, мисс Пойндекстер, в ночь исчезновения вашего брата? — спрашивает девушку прокурор. — Дома, в асиенде моего отца. — Разрешите вас спросить, спускались ли вы в ту ночь в сад? — Да. — Не будете ли вы так добры указать час? — В полночь, если не ошибаюсь. — Вы были одни? — Не все время. — Значит, часть времени кто-то был с вами? — Да. — Вы так откровенны, мисс Пойндекстер, что, вероятно, не откажетесь сообщить суду, кто это был. — Конечно. — Не назовете ли вы его имя? — Их было двое. Один был мой брат. — Но до прихода брата был кто-нибудь с вами в саду? — Да. — Мы хотели бы услышать его имя. Надеюсь, вы его не скроете. — Мне нечего скрывать — это был мистер Морис Джеральд. Этот ответ вызывает в толпе не только удивление, но и презрение и даже негодование. Только на одного человека эти слова производят совсем другое впечатление — на обвиняемого: у него теперь более торжествующий вид, чем у его обвинителей. — Разрешите вас спросить: была ли эта встреча случайна или же заранее условлена? — Она была условлена. — Мне придется задать вам нескромный вопрос — простите меня, мисс Пойндекстер, это мой долг. Каков был характер или, лучше сказать, какова была цель вашей встречи? Свидетельница колеблется, но лишь мгновение. Она выпрямляется и, бросив на толпу равнодушный взгляд, отвечает: — Характер или цель — это в конце концов одно и то же. Я не собираюсь ничего скрывать. Я вышла в сад, чтобы встретиться с человеком, которого любила и люблю до сих пор, несмотря на то, что он стоит здесь перед вами, обвиняемый в преступлении. Теперь, сэр, я надеюсь, вы удовлетворены? — Нет, это еще не все, — продолжает допрос прокурор, не обращая внимания на ропот в толпе. — Мне надо задать вам еще один вопрос, мисс Пойндекстер… Я несколько отступаю от установленного порядка, зато мы выиграем время; мне кажется, что никто не будет возражать против этого… Вы слышали, что говорил свидетель, опрошенный до вас? Правда ли, что ваш брат и обвиняемый расстались враждебно? — Правда. Этот ответ взволновал толпу — она негодует. Ответ подтверждает показания Колхауна. Мотив убийства ясен. Зрители не ждут объяснений, которые собирается дать свидетельница. Слышатся возгласы: «Повесить! Повесить его тут же на месте!» — Соблюдайте порядок! — кричит судья, вынимая изо рта сигару и бросая повелительный взгляд на толпу. — Когда мой брат поехал за ним, он не был охвачен гневом. Он простил мистера Джеральда, — продолжала Луиза Пойндекстер, не дожидаясь вопросов. — Он хотел догнать его, чтобы извиниться… — Я должен кое-что добавить, — вмешивается Колхаун, нарушая установленный порядок. — Они поссорились после. Я слышал их, стоя на асотее. — Мистер Колхаун, — строго останавливает его судья, — если прокурор найдет нужным, он снова вызовет вас, а пока будьте добры не мешать. Еще несколько дополнительных вопросов — и судья отпускает Луизу Пойндекстер. Она возвращается к своей карете; тяжелый гнет лежит на ее сердце. Девушка поняла, что, рассказав правду, она только повредила тому, кому хотела помочь, и себе самой; проходя сквозь толпу, она чувствует на себе презрительные взгляды. Поклонники оскорблены ее выбором; ханжи шокированы откровенным признанием о свидании в саду; не обошлось и без зависти к «счастливчику», которого она так смело защищала. Колхауна вызывают еще раз; новыми ложными показаниями он еще больше разжигает ненависть к обвиняемому. Все его показания — вымысел, но выглядят они правдоподобно. Снова взрыв негодования. Снова раздается крик: «Повесить!» — еще настойчивее, с еще большей злобой. Теперь, однако, крики сопровождаются действием. Мужчины снимают куртки, подбрасывают в воздух шляпы. Женщины в фургонах и даже те, что сидят в каретах, разделяют бешеную злобу против обвиняемого — все, за исключением одной, скрытой занавесками. Она тоже негодует, но по другой причине. И если она дрожит сейчас, то не от страха, а от горькой мысли, что сама же способствовала этому возмущению толпы. В эти тяжелые минуты Луиза вспоминает слова Колхауна: ее собственные показания докажут, что Морис Джеральд — убийца. Шум все нарастает. И там и сям раздаются выкрики — новые обвинения по адресу мустангера; их цель — разжечь страсти толпы; шум переходит в рев. В любую минуту место судьи Робертса может занять «судья Линч». И тогда? Тогда с судебным разбирательством будет покончено; а так как приговор уже ясен, то останется только привести его в исполнение. В руках опытных палачей это займет немного времени. Несколько минут — и Мориса-мустангера повесят на ветке дуба, которая простирается над его головой. Вот чего хочет толпа, и не хватает только, чтобы какой-нибудь дерзкий негодяй взял на себя инициативу. Но, к счастью для обвиняемого, среди присутствующих есть люди, настроенные иначе. Их немного, но они решили не допустить такого конца. Несколько военных обмениваются быстрыми фразами. Это офицеры форта во главе с комендантом. Это совещание длится всего несколько секунд, потом, по распоряжению майора, трубит горн. И почти немедленно из-за частокола форта Индж показывается отряд из сорока конных стрелков. Выехав из ворот, они направляются прямо к дубу. Молча, руководимые инстинктом, они развертываются в цепь и окружают место суда. Толпа утихает, ошеломленная неожиданностью. Толпа не только замолкла-она стала покорной: все прекрасно понимают значение предосторожности, заранее принятой майором. Ясно, что о суде Линча теперь нечего и думать и что закон снова вступает в свои права. Теперь уже никто не мешает судье Робертсу снова вернуться к исполнению своих обязанностей, от которых его так грубо оторвали. — Сограждане! — с упреком кричит он толпе. — Нужно подчиняться требованиям закона. Техас не составляет исключения по сравнению с другими штатами. Нужно ли мне говорить вам об этом? Так неужели же вы будете вешать человека, даже не дав ему сказать ни одного слова в свое оправдание! Это было бы незаконно, несправедливо, это, попросту говоря, убийство! — А разве он не совершил убийства? — кричит один из головорезов, стоящих вблизи Колхауна. — Надо ему отплатить тем же, что он сделал с молодым Пойндекстером. — Это не доказано. Вы еще не слышали всех показаний. Надо послушать, что говорят свидетели другой стороны… Глашатай! — продолжает он. — Вызовите свидетелей защиты. Глашатай вызывает Фелима О'Нила. Сбивчивый рассказ слуги мустангера, полный противоречий, местами совершенно неправдоподобный, мало говорит в пользу его хозяина. Адвокат из Сан-Антонио старается сократить его допрос — он возлагает больше надежд на другого свидетеля. Его вызывают следующим: — Зебулон Стумп! Не отзвучал еще голос глашатая, как из толпы появляется огромная фигура — все узнают Зеба Стумпа, лучшего на Леоне охотника. Сделав три-четыре шага вперед, Зеб занимает место, отведенное для свидетелей. Ему, согласно установленному порядку, дают Библию и предлагают ее поцеловать после того, как он произнесет слова присяги. Зеб чмокает книгу так звучно, что его поцелуй слышен даже тем, кто стоит у внешнего кольца толпы. Несмотря на торжественность момента, раздаются смешки. Судья быстро водворяет тишину, чему, возможно, способствует сам Зеб, который внимательно всматривается в лица зрителей: не видно ли на чьих-нибудь губах насмешки. Характер старого охотника хорошо известен, и все знают, что Зеб не позволит смеяться над собой. Под его пытливым взглядом толпа снова становится серьезной. После нескольких предварительных вопросов свидетелю предлагают дать показания по поводу странных обстоятельств, которые взволновали всю округу. Зрители затаили дыхание и обратились в слух. Почти все уверены, что Зеб Стумп знает разгадку тайны. — Ну что же, господин судья, — начинает старый охотник, глядя ему прямо в лицо, — я готов рассказать все, что знаю об этом деле. Но если вы и присяжные не возражаете, то я предпочел бы, чтобы сначала дал свои объяснения парень. После этого я дам свои, и это, вероятно, будет подтверждением его слов. — О каком парне вы говорите? — спрашивает судья. — О мустангере, конечно. О том самом, кого вы обвиняете в убийстве молодого Пойндекстера. — Это несколько нарушит установленный порядок, — отвечает судья, — хотя, в конце концов, основное для нас — узнать правду. Что касается меня, то я не придаю значения формальной стороне дела, и если присяжные не возражают, то пусть будет по-вашему. Двенадцать присяжных выражают согласие через своего старшину. Население пограничной полосы Техаса не придает особого значения формальностям: просьба Зеба удовлетворена. Глава LXXXIX. РАССКАЗ ОБВИНЯЕМОГО Посоветовавшись с защитником, обвиняемый соглашается воспользоваться словом, которое ему предоставляют. По знаку судьи он выходит вперед, охрана следует за ним на расстоянии двух шагов. Нужно ли говорить о том, что водворяется полное молчание? Даже древесные сверчки, которые без умолку стрекотали в зеленой листве дуба, замолкли, как будто испуганные тишиной, которая водворилась внизу. Все смотрят на мустангера, не отрывая глаз, и, затаив дыхание, напрягают слух, чтобы уловить первые слова показаний, которые можно назвать исповедью. — Господин судья, господа присяжные! — говорит Джеральд. — Я чрезвычайно признателен, что вы дали мне возможность говорить; воспользовавшись этим правом, я не стану злоупотреблять вашим вниманием. Прежде всего я должен сказать, что, несмотря на ряд упомянутых здесь обстоятельств, которые кажутся вам странными и даже необъяснимыми, мой рассказ будет очень прост и поможет кое-что понять. Не все, что вы здесь слышали, — правда. Часть показаний лживы, как лжив и человек, который их давал. Обвиняемый пристально смотрит на Кассия Колхауна; тот весь съежился от этого взгляда, как будто на него навели дуло револьвера. — Я действительно встретился с мисс Пойндекстер. Эта благородная девушка своим великодушным признанием дала и мне возможность говорить здесь совершенно искренне, иначе я не сказал бы всей правды. Прошу вас верить всему, что я буду говорить. Верно также и то, что наше свидание было тайным и что оно было прервано человеком, который уже не может рассказать вам, что произошло дальше. Верно и то, что мы с ним поссорились, или, вернее, он рассердился на меня. Но неверно, что наша ссора потом возобновилась. И тот, кто клялся в том, не посмел бы этого сказать, если бы я имел возможность ответить ему так, как он того заслуживает. Снова глаза обвиняемого устремляются на Колхауна, который все еще прячется в толпе. — Наоборот, — продолжает Джеральд, — когда мы снова встретились с Генри Пойндекстером, он извинился передо мной; у меня же к нему были самые дружеские… я бы сказал — нежные чувства. Его нельзя было не любить. Простил ли я ему те несколько слов, которые вырвались у него сгоряча? Мне кажется, что вряд ли тут могут быть сомнения, — я был от всей души благодарен ему за это примирение… — Значит, было примирение? — спрашивает судья, воспользовавшись паузой в рассказе. — Где оно произошло? — Ярдах в четырехстах от места, где было совершено убийство. Судья вскакивает. Вскакивают и присяжные. Зрители, которые стояли и раньше, выражают свое изумление по-иному; никто еще не упоминал о месте преступления и даже о том, что само преступление было совершено. — Вы имеете в виду то место, где была лужа крови? — недоуменно спрашивает судья. — Я имею в виду то место, где был убит Генри Пойндекстер. Эти слова вызывают новую волну удивления среди зрителей — слышатся перешептывание и негромкие восклицания. Громче других раздается стон. Он вырывается из груди Вудли Пойндекстера, который больше не может сомневаться в том, что у него нет сына. До этого в сердце отца все еще теплилась надежда, что Генри, может быть, еще жив, что он просто заболел или попал в плен к индейцам. До этой минуты еще не было явных доказательств смерти его сына, были лишь косвенные и не очень убедительные доводы. Но теперь слова самого обвиняемого уничтожают эту надежду. — Значит, вы уверены, что Генри Пойндекстер мертв? — спрашивает прокурор. — Совершенно уверен, — отвечает обвиняемый. — Если бы вы видели то, что видел я, вы поняли бы, насколько бесполезен ваш вопрос. — Значит, вы видели труп? — Я должен возразить против такого ведения допроса, — вмешивается защитник. — Это прямое нарушение процессуальных норм. — У нас этого не допустили бы, — добавляет ирландский юрист. — У нас прокурору не разрешили бы говорить до тех пор, пока не наступит время для перекрестного допроса. — Таковы же законы и нашей страны, — говорит судья, строго глядя на нарушителя. — Обвиняемый, вы можете продолжать рассказ. Пока вы не кончите, вопросы вам имеет право задавать только ваш защитник. Продолжайте. Говорите все, что считаете нужным. — Я говорил о примирении, — продолжает обвиняемый, — и сказал вам, где оно произошло. Я должен теперь объяснить, почему оно произошло именно там. Вы уже знаете, как мы расстались — мисс Пойндекстер, ее брат и я. Оставив их, я бросился вплавь через реку, отчасти потому, что был слишком взволнован, чтобы задумываться над тем, как мне переправиться, отчасти потому, что не хотел, чтобы стало известно, как я попал в сад. У меня были для этого свои причины. Я пошел вверх по реке — к поселку. Ночь была очень теплой, это, наверно, многие из вас помнят, и, пока я дошел до гостиницы, моя одежда почти совсем высохла. Бар был еще открыт, и хозяин стоял за стойкой. Кров этот не был для меня особенно гостеприимным, и я решил тотчас же выехать на Аламо, чтобы воспользоваться прохладными часами ночи. Я уже отослал своего слугу вперед, сам же предполагал отправиться на следующее утро; но то, что произошло в Каса-дель-Корво, заставило меня поторопиться с отъездом, насколько это было возможно. Расплатившись с мистером Обердофером, я уехал… — Откуда вы взяли деньги, которыми расплатились?.. — спрашивает прокурор. — Я протестую! — прерывает его защитник. — Вот так порядки! — восклицает ирландский юрист, вызывающе глядя на прокурора. — Если бы это происходило в нашем суде, с вами, пожалуй, поговорили бы иначе. — Тише, джентльмены! — говорит судья повелительным тоном. — Пусть обвиняемый продолжает. — Я ехал медленно. Спешить мне было незачем. Спать мне не хотелось, и было все равно, где провести ночь — в прерии или под крышей своего хакале. Я знал, что к рассвету доберусь до Аламо, и это меня вполне устраивало. Поглощенный своими мыслями, я не оглядывался назад — по правде сказать, я и не предполагал, что кто-нибудь едет за мной, — пока не проехал около полумили по лесу и не достиг дороги на Рио-Гранде. Тогда я услышал доносившийся сзади топот копыт. Я только что проехал поворот просеки, и увидеть всадника мне не удалось. Но я слышал, что он приближается рысью. Я подумал, что у догонявшего меня человека могут быть враждебные намерения, хотя это не особенно меня беспокоило. Больше по привычке, выработанной жизнью в прерии, по соседству с индейцами, я скрылся в чаще и стал ждать, пока незнакомый всадник не подъедет ближе. Скоро он появился. Можете представить мое удивление, когда вместо незнакомца я увидел человека, с которым мы только недавно поссорились! Когда я говорил о ссоре, я имею в виду не себя, а его. Я не знаю, в каком настроении он был. Возможно, тогда его удержало только присутствие сестры, а теперь он потребует от меня удовлетворения за воображаемую обиду? Господа присяжные, я не буду скрывать, что подумал именно это. Я решил, что не стану прятаться, ибо совесть моя была чиста. Правда, я виделся с его сестрой тайно, но в этом были виновны другие, а не я и не она. Я любил ее всем сердцем, самой чистой и нежной любовью, как и сейчас люблю… Хотя карета Луизы Пойндекстер стоит за кругом зрителей, девушка слышит каждое слово мустангера, а занавески задернуты неплотно, и она видит его лицо. Несмотря на печаль, сжимающую ее сердце, лицо девушки озаряется радостью, когда она слушает откровенные признания мустангера. Это — отзвук ее чувства. На бледных щеках вспыхнул яркий румянец, но это румянец не стыда, а гордого торжества. Она не пытается скрывать этого. Наоборот, глядя на нее, можно подумать, что она вот-вот выскочит из кареты, бросится к человеку, которого судят за убийство ее брата, и с презрением бросит вызов самым беспощадным обвинителям. Тень грусти снова омрачает ее лицо, но печаль эта вызвана не ревностью, — Луиза слишком хорошо помнит слова, подслушанные у постели больного. Можно ли в них сомневаться? Он повторил их теперь, когда его сознание не помрачено, когда ему грозит смерть, перед лицом которой не лгут. Глава ХС. ВНЕЗАПНЫЙ ПЕРЕРЫВ В ЗАСЕДАНИИ Последние слова мустангера, которые доставили такую радость Луизе Пойндекстер, на большинство слушателей произвели совсем иное впечатление. Такова одна из слабостей человеческой натуры: мы испытываем досаду, сталкиваясь с чужой любовью, особенно если это всепоглощающая страсть. Объяснить это нетрудно: мы знаем, что влюбленные совсем не интересуются нами. Это старая история о самолюбии, уязвленном безразличием. Даже те, кто равнодушен к чарам прелестной креолки, не могут побороть в себе зависть; те же, кто влюблен в нее не на шутку, оскорблены до глубины души тем, что они называют «наглым заявлением». Если у обвиняемого нет других доказательств его невиновности, он поступил бы благоразумнее, если бы промолчал. Пока что своими показаниями он только подлил масла в огонь и нажил себе новых недоброжелателей. Снова ропот в толпе. И опять шумят сообщники Колхауна. Снова кажется, что разбушевавшаяся толпа учинит самосуд над Морисом Джеральдом, что его повесят, не выслушав до конца. Но это только кажется. Майор бросает многозначительный взгляд в сторону своего отряда. Судья властно требует: — Тише! Шум стихает. Обвиняемый снова получает возможность говорить. Он продолжает свой рассказ: — Увидев, кто это, я выехал из чащи и остановил свою лошадь. Было достаточно светло, и он сразу узнал меня. Вместо неприятной встречи, которой я ожидал — и думаю, что имел достаточно оснований для этого, — я был очень обрадован и удивлен его приветливостью. Он дружески протянул мне руку и с первых же слов попросил у меня прощения за свою несдержанность. Нужно ли говорить, как горячо я пожал его руку! Я знал, что это рука верного друга; больше того, я лелеял надежду, что наступит день, когда она станет рукой брата. Я пожал ее тогда в предпоследний раз. В последний раз я сделал это очень скоро, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и расстались на лесной тропинке, — я не думал, что мы расстаемся навеки… Господа присяжные! Я не стану отнимать у вас время пересказом разговора, который произошел между нами, — он не имеет никакого отношения к этому судебному разбирательству. Мы проехали некоторое расстояние рядом, а потом остановились под деревом. Тут мы обменялись сигарами и выкурили их. И, чтобы закрепить нашу дружбу, мы обменялись шляпами и плащами. С этим обычаем я познакомился у команчей. Я отдал Генри Пойндекстеру свое мексиканское сомбреро и полосатое серапе, а взамен я взял его плащ и его панаму. После этого мы расстались — он уехал, а я остался. Я сам не понимаю, почему остался там… Скорее всего, потому, что это место стало мне дорого — ведь там произошло примирение, которое было для меня такой радостной неожиданностью. Мне уже не хотелось продолжать свой путь на Аламо. Я был счастлив, и мне хорошо было под деревом. Соскочив с лошади, я привязал ее, потом завернулся в плащ и, не снимая шляпы, улегся на траве. Через несколько секунд я заснул. Редко когда сон одолевал меня так быстро. Всего лишь полчаса назад это было бы невозможно. Могу приписать это только чувству приятного успокоения после всех пережитых горьких волнений. Но спал я не очень крепко и недолго. Не прошло и двух минут, как меня разбудил ружейный выстрел. Правда, я не был вполне уверен, это могло мне показаться. Но поведение моей лошади доказывало обратное. Она насторожила уши и захрапела, как будто стреляли в нее. Я вскочил на ноги и стал прислушиваться. Но так как больше ничего не было слышно и мустанг успокоился, я решил, что мы оба ошиблись. Я подумал, что лошадь почуяла близость бродившего в лесу зверя, а то, что показалось мне выстрелом, был просто треск сучка в чаще или, быть может, один из тех таинственных звуков — таинственных потому, что они остаются необъясненными, — которые так часто слышны в чаще зарослей. Я перестал об этом думать, снова лег на траву и снова заснул. На этот раз я проспал до самого утра и проснулся лишь от холодной сырости, пронизавшей меня до костей. Оставаться дольше под деревом было уже неприятно. Я стал собираться в путь. Однако выстрел все еще звучал у меня в ушах — и даже громче, чем когда я слышал его в полусне. Мне казалось, что он донесся с той стороны, куда поехал Генри Пойндекстер. Было ли это плодом фантазии или нет, но я невольно связал этот выстрел с ним и не мог преодолеть в себе желания пойти и выяснить, в чем дело. Идти пришлось недолго. Силы небесные, что я увидел! Передо мной был… — Всадник без головы! — кричит кто-то в толпе, заставляя всех невольно обернуться. — Всадник без головы! — подхватывают пятьдесят голосов. Что это, шутка, неуважение к суду? Никто так не думает: к этому времени все уже увидали всадника без головы, который скачет по прерии. — Вон он! Вон он! Туда! Туда! — Нет, он едет сюда! Смотрите! Он скачет прямо к форту! Это правда. Но уже через мгновение он останавливается прямо против толпы под деревом. Лошади, наверно, не нравится картина, которую она увидела. Она громко храпит, потом еще громче ржет и вот уже мчится во весь опор обратно в прерию. Напряженный интерес к показаниям обвиняемого сразу угасает. Всем кажется, что в таинственном всаднике, случайно представшем перед ними, кроется объяснение всего происшедшего. Большинство из присутствующих бросаются к своим лошадям. Даже присяжные не составляют исключения, и по крайней мере шестеро из двенадцати присоединяются к погоне. Преследуемая лошадь останавливается только на мгновение — лишь для того, чтобы взглянуть на приближающихся всадников. Потом она круто поворачивает, дико ржет и во весь опор мчится дальше в прерию. Преследователи с криками мчатся за ней. Глава XCI. ПОГОНЯ ПО ЗАРОСЛЯМ Всадники мчатся через прерию прямо к лесу, протянувшемуся милях в десяти от поселка. Чем ближе к лесу, тем больше вытягивается толпа преследователей, превращаясь наконец в вереницу; лошади не выдерживают длительной неистовой скачки, и всадники отстают один за другим. Лишь немногие доезжают до леса, и только двое успели увидеть, в каком месте зарослей исчез всадник без головы. Ближе всех к нему всадник на сером мустанге; он гонит своего коня, не жалея ни шпор, ни хлыста, ни голоса. Следом за ним, хотя и сильно отстав, скачет на старой кобыле высокий человек в войлочной шляпе и куртке из старого одеяла. Никто бы не подумал, что его лошадь способна бежать так быстро. Не хлыстом, не шпорами, не понуканием гонит ее всадник. Он прибегает к более жестокому способу: время от времени он вонзает ей в круп лезвие острого ножа. Эти два всадника — Кассий Колхаун и Зеб Стумп. Кассию Колхауну помогает быстрота серого мустанга, которого он погоняет с такой решимостью, словно от этого зависит его жизнь. Старый охотник, кажется, настроен не менее решительно. Вместо того чтобы ехать обычной неторопливой рысью и положиться на свое искусство следопыта, он, по-видимому, с не меньшей решимостью задался целью не выпускать Колхауна из виду. Скоро они въезжают в заросли; остальные всадники теряют их из виду. По густым зарослям мчатся три всадника — не по прямой, а по звериным тропам, то описывая кривые, то лавируя между деревьями. Вперед мчатся они через кусты и лесные чащи, не боясь ничего, не замечая колючих шипов кактуса и острых игл акаций. Ветки трещат и ломаются на их пути; а птицы, испуганные таким грубым вторжением, улетают с громким криком в более безопасное место. Высоко в небо взвилась стая черных грифов, с криком покинувших сухой сук. Инстинкт подсказывает им, что такая погоня должна кончиться чьей-нибудь смертью. Широко распластав крылья, черные птицы кружат над всадниками. Преследуемый всадник теперь в более выгодном положении, чем те, что скачут сзади. Он сам выбирает свой путь, а они должны следовать за ним. Хотя расстояние между всадниками не увеличилось, но среди деревьев преследователи скоро теряют его из виду, так же как и друг друга. Только грифы видят всех троих сразу. Находясь вне поля зрения преследователей, преследуемый оказывается в более выгодном положении. Он может мчаться во весь опор, а они теряют время на распознавание следов. Пока они могут ориентироваться по звукам — все еще слышен топот копыт и хруст веток; и, несмотря на это, передний преследователь начинает отчаиваться. Ему кажется, что при каждом повороте он проигрывает расстояние — топота копыт впереди уже не слышно. — Будь ты проклят! — восклицает Колхаун с отчаянием. — Опять уйдет! Это бы ничего, если бы, кроме меня, никого тут не было! Но теперь я не один. Этот старый черт уже в лесу. Когда я въезжал в чащу, он был всего в трехстах ярдах. Нельзя ли как-нибудь от него ускользнуть? Нет, он слишком хороший следопыт… А ведь, пожалуй, можно! При этих словах Колхаун натягивает поводья и делает полуоборот, внимательно оглядывая тропу, по которой он только что проехал. Он всматривается взглядом человека, который мысленно начертал план и подыскивает подходящее место для его выполнения. Нервно хватается он за ружье; во всех его движениях чувствуется лихорадочное нетерпение. Но он продолжает колебаться и после некоторого размышления отказывается от своего намерения. — Нет, так не годится, — бормочет он. — Слишком много народу скачет за мной, кое-кто из них умеет разбираться в следах. Они наверняка найдут труп, да и выстрел услышат. Нет! Из этого ничего не выйдет. Еще некоторое время он остается на месте и прислушивается. И впереди и позади тихо, и только вверху шуршат крылья грифов. «Как странно, что черные птицы все время парят над ним! Да, он, конечно, появится здесь. Чертовски не повезло, что остальные так близко! Если бы не это, ему уж больше не пришлось бы за мной шпионить. И так просто!» Не так просто, как вы думаете. Кассий Колхаун! И птицы, которые парят вверху-если бы только они обладали даром речи, — могли бы разуверить вас. Они видят, что Зеб Стумп приближается; но он делает это так, что шагов его не слышно. «Хорошо, если бы он сбился со следа! — продолжает размышлять Колхаун, снова поворачивая лошадь. — Во всяком случае, я сам должен идти по следу, пока не собьюсь, иначе кому-нибудь из этих дураков может повезти больше… Ну и болван же я, что потерял столько времени! Если я еще буду медлить, старый хрыч догонит меня, и тогда все будет потеряно. Черт побери, этого никак нельзя допустить!..» Пришпорив своего мустанга, Колхаун мчится вперед так быстро, как это позволяет извилистая тропа. Едва успевает он проехать двести шагов, как вдруг останавливается, вскрикнув от удивления и радости. Перед ним, на расстоянии двадцати шагов, — всадник без головы. Он неподвижно стоит среди низких кустов, которые верхушками касаются его седла. Голова лошади опущена; по-видимому, животное щиплет стручки акаций. Так, по крайней мере, кажется Колхауну. Он быстро вскидывает ружье, но сейчас же его опускает. Лошадь, в которую он было прицелился, уже больше не стоит спокойно и не щиплет акации: она судорожно дергает скрытой в ветвях головой. Колхаун догадывается, что поводья, переброшенные через седло, зацепились за ствол акации. «Наконец-то попалась! Слава Богу, слава Богу!» Колхаун бросается вперед, сдерживая торжествующий крик, чтобы его не услышали те, что позади. Через секунду капитан уже около всадника без головы — загадочного всадника, которого он так долго и тщетно преследовал! Глава ХСII. ВЫНУЖДЕННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ Колхаун хватается за поводья. Конь пробует вырваться, но не может — ему мешают зацепившиеся за акацию поводья; он только описывает круги вокруг куста, который его держит. Его всадник ничего не замечает и не делает никаких попыток, чтобы избежать плена; он неподвижно сидит в ceдле, не мешая коню вертеться. После некоторой борьбы гнедой покоряется и позволяет привязать себя. Колхаун вскрикивает от радости. Но мелькнувшая мысль заставляет его сразу замолчать: ведь он еще сделал не все, что задумал. Что же он задумал? Это известно только ему; и, судя по тому, как он озирается вокруг, нетрудно догадаться, что он не хотел бы, чтобы другие проникли в его тайну. Внимательно осмотрев окружающие заросли и прислушавшись, он приступает к делу. Человеку непосвященному его поведение показалось бы очень странным. Он достает нож, приподнимает полу серапе над грудью всадника без головы и наклоняется к нему, словно намереваясь вонзить лезвие в его сердце. Нож уже занесен… Вряд ли что-нибудь может остановить его удар… И все-таки рука не опускается. Ее останавливает раздающееся из зарослей восклицание, и на поляне появляется человек. Это Зеб Стумп. — Прекратите эту игру! — кричит охотник, быстро пробираясь на лошади через низкий кустарник. — Прекратите, я говорю! — Какую игру? — спрашивает отставной капитан в замешательстве, незаметно пряча нож. — О чем вы говорите? Эта скотина запуталась в кустах. Я боялся, что она снова удерет, и хотел перерезать ей глотку, чтобы положить конец ее штучкам. — Ах, вот оно что! Ну, а я полагаю, что резать ей глотку незачем. Можно обойтись и без этого. А впрочем, вы о какой глотке говорите — о лошадиной? — Конечно. — Само собой. Ведь над человеком эту операцию кто-то уже проделал — если это, конечно, человек. А как вам кажется, мистер Колхаун? — Черт его знает! Я ничего не могу понять. У меня еще не было времени как следует взглянуть на него. Я только что его догнал… Силы небесные! — продолжает он с притворным удивлением. — Ведь это же тело человека-мертвеца! — Последнее, пожалуй, верно. Вряд ли он может быть живым без головы на плечах. Под этой тряпкой как будто ничего не спрятано, а? — Нет. Мне кажется, там нет ничего. — Приподнимите ее немножко, и поглядим. — Мне не хочется прикасаться к нему. У него такой жуткий вид! — Странно! Минуту назад вы не были так брезгливы. Что это вдруг с вами стало? — Ну… — запинаясь, произносит Колхаун, — я был возбужден погоней. Был очень зол на эту лошадь и решил положить конец ее фокусам… — Ладно, — перебивает его Зеб, — тогда я сам этим займусь… Так, так…— продолжает охотник, подъезжая ближе и рассматривая страшную фигуру. — Да, это действительно тело человека. Мертвец, и совершенно одеревенелый… Стойте!-восклицает он, приподнимая полу серапе. — Да ведь это же труп того самого человека, убийство которого сейчас расследуется! Ваш двоюродный брат — молодой Пойндекстер. Это он! — Кажется, вы правы… О Боже, это действительно он! — Иосафат! — продолжает Зеб, прикидываясь удивленным. — Ну и загадка! Ладно, нам нечего терять здесь время в размышлениях. Лучше всего будет, если мы доставим труп на место так, как он есть, в седле, — он, видно, сидит достаточно крепко. Коня этого я знаю; думаю, что за моей кобылой он пойдет не упрямясь… Ну-ка, старушка, поздоровайся с ним! Ну, не бойся! Разве ты не видишь, что это твой старый приятель? Правда, ему туговато пришлось за последнее время. Нет ничего удивительного, что ты его не узнала, — уж сколько времени его никто не чистил! Пока охотник говорил, гнедой и старая кобыла коснулись друг друга мордами и дружелюбно фыркнули. — Я так и думал! — восклицает Зеб, освобождая запутавшиеся в акации поводья. — В обществе моей кобылы гнедой спокойно пойдет за нами. Во всяком случае, нет необходимости резать ему глотку… Ну, а теперь, мистер Колхаун, — говорит охотник, испытующе глядя на него, — не думаете ли вы, что нам пора двинуться в путь? Суд, наверно, продолжается, а если так, то, конечно, мы можем там понадобиться. Мне кажется, что с нами теперь свидетель, который может пролить свет на это дело, и мустангера либо повесят, либо оправдают. Ну как, вы готовы ехать обратно? — Разумеется! Вы правы, нам нет смысла оставаться здесь. Зеб трогается первым, ведя за собой покорного пленника. Колхаун едет сзади медленно и, по-видимому, неохотно. На крутом повороте, где тропинка огибает лесной островок, он останавливается и, кажется, колеблется — ехать ему вперед или поскакать обратно. На его лице заметно сильное волнение. Не слыша за собой топота копыт, Зеб Стумп догадывается, что его спутник остановился. Охотник натягивает поводья, поворачивает кобылу и вопросительно смотрит на Колхауна. Он видит его взволнованное лицо и сразу догадывается, в чем дело. Не говоря ни слова, старый охотник снимает ружье с левого плеча и кладет его на руку. Так он сидит, глядя в упор на отставного капитана кавалерии. Зеб молчит. Слова не нужны, достаточно его жеста. Он яснее слов говорит: «Попробуй-ка вернуться!» Колхаун, хотя и притворяется, что ничего не заметил, отлично все понял и молча продолжает путь. Но теперь ему уже не удастся ехать позади. У старого охотника возникли подозрения, и он находит предлог, чтобы ехать сзади, на что его спутнику волей-неволей приходится согласиться. Они медленно продвигаются по лесу. Приближаются к открытой прерии и наконец выезжают на нее. Что-то, замеченное вдали, вызывает у Колхауна новый прилив страха — он опять натягивает поводья и задумывается. Перед ним страшный выбор: скрыться ли в зарослях от людских глаз или же рискнуть пойти навстречу буре, которая так быстро надвигается на него? Он отдал бы все, что у него есть, все, что он надеется получить в будущем, и даже Луизу Пойндекстер, лишь бы избавиться хоть на десять минут от ненавистного Зеба Стумпа, лишь бы остаться наедине со всадником без головы. Но это невозможно. Зеб Стумп неумолим, и, хотя Колхаун старается не думать об этом, он чувствует, что старый охотник считает его настоящим пленником и при попытке бежать не задумываясь пошлет ему в спину пулю. Но что может Зеб Стумп сказать или сделать? Вряд ли он догадывается о… В конце концов, может быть, все еще обойдется благополучно? Зеб, правда, что-то подозревает. Но стоит ли опасаться этого? Бояться подозрений должны только те, у кого нет друзей, а у Кассия Колхауна их достаточно. Ему ничто не угрожает, если только не найдут… А много ли на это шансов? Один против десяти. Скорее всего, она не застряла и лежит теперь где-нибудь в чаще. Ободренный этой надеждой, Колхаун успокаивается и с видом полного безразличия, скорее притворным, чем естественным, выезжает на открытую прерию; за ним следует Зеб Стумп на своей старой кобыле, в сопровождении гнедого с трупом Генри Пойндекстера. Глава XCIII. ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ ТРУП Судебное разбирательство было прервано, потому что две трети зрителей и половина присяжных бросились в погоню за таинственным всадником. Это не отсрочка суда, а просто перерыв — неизбежный, а потому молчаливо принятый. Проходит час. Судья за это время выкурил две сигары и выпил изрядное количество коньяку. Он непринужденно болтает с прокурором, с защитниками, с оставшимися присяжными и с теми из зрителей, которые пришли пешком или не захотели загонять своих лошадей. Тему для разговоров найти нетрудно. Недавнее происшествие настолько загадочно, что о нем можно говорить не только целый час, но целую вечность. Все ищут объяснения и с большим нетерпением ждут возвращения участников погони. Они надеются, что всадник без головы будет наконец захвачен и что благодаря этому будет раскрыта не только его тайна, но в какой-то мере прояснится и тайна убийства. Среди них есть один человек, который мог бы объяснить первое, хотя второе неизвестно и ему. Это обвиняемый. Как только ему дадут возможность, он продолжит свою исповедь. А пока, по указанию судьи и по совету своего защитника, он хранит молчание. Через некоторое время участники погони возвращаются. Не все вместе — группами, по мере того как они отстают. Все говорят одно и то же: никто из них не подъехал к всаднику без головы достаточно близко, чтобы хоть что-нибудь добавить к тому, что уже известно. Его тайна так и осталась неразгаданной. Скоро обнаруживается, что двое, те, кто первыми пустились в погоню, еще не вернулись. Это старый охотник и отставной капитан; последний раз их видели далеко впереди. Продолжают ли они еще погоню? Возможно, что их старания увенчались успехом… Все вглядываются в прерию. Все надеются увидеть там двух самых упорных участников погони и с ними, может быть, всадника без головы. Проходит час, а их все нет, — они не только не привели с собой долгожданного пленника, но и сами не показываются. Следует ли дальше откладывать судебное разбирательство? Прокурор настаивает на продолжении, защитник не менее горячо требует отсрочки до завтрашнего дня, поскольку еще не допрашивали важного свидетеля — Зеба Стумпа. Раздаются голоса, требующие продолжения разбирательства. Крикуны добились своего. Решено возобновить заседание суда, поскольку можно пока обойтись без отсутствующего свидетеля. Возможно, что он еще успеет вернуться вовремя. Если же нет, то не поздно будет обсудить вопрос об отсрочке суда на потом. Так решает судья. Присяжные его поддерживают. Публика — тоже. Снова вызывают обвиняемого. Он продолжает свои показания, так неожиданно прерванные. — Вы собирались рассказать нам, что вы увидели, — говорит защитник своему клиенту. — Продолжайте. Что же вы увидели? — Я увидел человека, распростертого на траве. — Спящего? — Да, вечным сном. — Мертвого? — Больше, чем мертвого, если это возможно. Наклонившись над ним, я увидел, что у него отрублена голова. — Отрублена голова? — Да. Я этого не заметил, пока не нагнулся к нему. Он лежал ничком, и голова его находилась в самом естественном положении. Даже шляпа все еще была на ней. Я надеялся, что он спит, хотя и чувствовал, что тут что-то неладно. Руки его были безжизненно вытянуты и ноги тоже. Кроме того, на траве было что-то красное — при слабом утреннем свете я не сразу разглядел, что. Когда я наклонился, чтобы посмотреть, то почувствовал странный солоноватый запах — запах человеческой крови. Тут я уже перестал сомневаться, что передо мной труп. Я заметил глубокую рану поперек шеи с запекшейся в ней кровью. Потом я разглядел, что голова отрублена… Собравшихся охватил ужас. Раздаются выкрики, обычные в подобных случаях. — Вы узнали этого человека? — Увы, да. — Узнали, даже не посмотрев ему в лицо? — Мне не нужно было этого делать. Его одежда достаточно ясно все объяснила. — Какая одежда? — Полосатое серапе на плечах и сомбреро на голове. Они принадлежали мне. Если бы не наш обмен, я подумал бы, что это лежу я сам. Это был Генри Пойндекстер. Снова раздается душераздирающий стон — он заглушает взволнованный шепот толпы. — Продолжайте, сэр, — говорит защитник. — Скажите, что еще вам удалось обнаружить? — Когда я прикоснулся к телу, то почувствовал, что оно холодное и совершенно закоченело. Я понял, что он лежит так уже несколько часов. Кровь запеклась и почти высохла: она стала совсем черной. Так, по крайней мере, мне показалось при сером утреннем свете — солнце тогда еще не взошло. Я мог легко ошибиться относительно причины смерти и подумать, что его убили, отрубив голову, но, вспомнив услышанный ночью выстрел, я подумал, что на теле должна быть еще одна рана. Так и оказалось. Когда я повернул труп на спину, то заметил в серапе дырочку. Ткань вокруг нее была пропитана кровью. Отбросив полу серапе, я заметил на его груди синевато-багровое пятно. Нетрудно было определить, что сюда попала пуля. Но раны на спине не было. По-видимому, пуля осталась в теле. — Считаете ли вы, что причиной смерти была пуля, а не последующее отсечение головы? — Рана, несомненно, была смертельной. Если смерть и не была мгновенной, то, во всяком случае, она должна была наступить через несколько минут или даже секунд. — Вы сказали, что голова была отрублена. Что же, она была совсем отделена от тела? — Совершенно, хотя и лежала вплотную к нему — так, словно после удара ни к телу, ни к голове никто не прикасался. — Каким оружием, предполагаете вы, был нанесен этот удар? — Мне кажется, топором либо охотничьим ножом. — Не возникло ли у вас каких-нибудь подозрений, кто и почему мог совершить это гнусное преступление? — Тогда нет; я был в таком ужасе, что не мог ни о чем думать. Я не верил своим глазам. Когда же я немного успокоился и понял, что Генри Пойндекстер убит, я сначала подумал, что это сделали команчи. Но в то же время скальп не был снят, и даже шляпа осталась на голове. — Таким образом, вы решили, что индейцы к этому непричастны? — Да. — Вы заподозрили еще кого-нибудь? — В ту минуту — нет. Я никогда не слыхал, чтобы у Генри Пойндекстера были враги, ни здесь, ни вообще где бы то ни было. Но потом у меня возникли подозрения. Они остались у меня и до сих пор. — Сообщите их суду. — Я возражаю, — вмешивается прокурор. — Нам вовсе неинтересно знакомиться с подозрениями обвиняемого. Мне кажется, хватит того, что мы слушаем его весьма «правдоподобный» рассказ. — Пусть он продолжает, — распоряжается судья, зажигая новую сигару. — Расскажите, что вы делали дальше, — говорит защитник. — Потрясенный всем, что мне пришлось увидеть, я сначала сам не знал, что мне делать. Я был убежден, что юноша убит преднамеренно — убит именно тем выстрелом, который я слышал. Но кто стрелял? Не индейцы — в этом я не сомневался. Я подумал, что это был какой-нибудь грабитель. Но это казалось столь же неправдоподобным. Мое мексиканское серапе стоило не менее ста долларов. Он, конечно, взял бы его. Да и вообще ни одна вещь не была взята, даже золотые часы остались в кармане и на шее поблескивала окровавленная цепочка. Я пришел к заключению, что убийство было совершено из мести. Я стал вспоминать, не приходилось ли мне слышать о том, что молодой Пойндекстер с кем-нибудь поссорился или что у него есть враги. Но мне ничего не припомнилось. Да и, кроме того, зачем убийце понадобилось отрубать голову? Это больше всего потрясло меня. Не найдя объяснения, я стал думать, что же мне делать. Оставаться около тела не имело смысла, так же как и похоронить его. Я решил было вернуться в форт за помощью, чтобы перевезти тело в Каса-дель-Корво. Но, если бы я оставил его в лесу, койоты могли обнаружить труп и вместе с грифами растерзать его, прежде чем я успел бы вернуться. В небе уже кружили грифы. По-видимому, они заметили его. Как ни было изувечено тело юноши, я не мог допустить, чтобы его изуродовали еще больше. Я подумал о любящих глазах, которые в слезах будут смотреть на него… Глава XCIV. ТАЙНА ОТКРЫВАЕТСЯ Обвиняемый замолчал. Никто не торопит его, не задает вопросов. Все понимают, что рассказ еще не окончен, и не хотят прерывать нить повествования, которое все больше захватывает их. Судья, присяжные, зрители — все ждут затаив дыхание, не сводя глаз с обвиняемого. В торжественной тишине опять раздается его голос. — Потом мне пришла в голову мысль завернуть тело в серапе, которое все еще оставалось на нем, а сверху прикрыть моим плащом. Так я надеялся уберечь его от волков и грифов до тех пор, пока не вернусь с кем-нибудь, чтобы взять его из лесу. Я уже снял с себя плащ, но тут у меня созрел новый план, как мне показалось — более разумный. Вместо того чтобы возвращаться одному в форт, я решил взять с собой и тело покойного. Я подумал, что можно положить его поперек крупа лошади и привязать лассо. С этим намерением я привел своего коня и уже собрался было поднять труп, как вдруг заметил неподалеку другую лошадь — лошадь погибшего. Лошадь была совсем близко и спокойно паслась, словно ничего не произошло. Поводья волочились по земле, и мне нетрудно было ее поймать. Труднее было заставить лошадь стоять спокойно, особенно когда я подвел ее к тому, что лежало на траве. Держа поводья в зубах, мне удалось поднять тело юноши на лошадь и положить его поперек седла. Но труп все время соскальзывал — он уже одеревенел и не сгибался. К тому же лошадь не стояла на месте, почуяв страшную поклажу, которую она должна была везти. После нескольких неудачных попыток я увидел, что это ни к чему не приведет. Я уже готов был отказаться от своих намерений, когда мне пришла в голову еще одна, более удачная мысль. Я вспомнил то, что мне пришлось когда-то читать о гаучо Южной Америки. Когда кто-нибудь из них умирает или становится жертвой несчастного случая где-нибудь в пампасах, гаучо перевозят погибшего товарища в его дом, усадив верхом на лошадь, как живого, и привязав к седлу. Почему бы и мне не поступить так же с телом Генри Пойндекстера? Я сначала попытался усадить покойника на его собственную лошадь. Но седло оказалось недостаточно глубоким, а конь все еще не мог успокоиться, и у меня опять ничего не вышло. Оставалось только одно: чтобы добрался домой, надо было обменяться лошадьми. Я знал, что мой конь не будет сопротивляться; кроме того, глубокое мексиканское седло должно было прекрасно подойти для этой цели. Вскоре мне удалось усадить покойника в естественной позе. Одеревенелость, которая раньше мешала мне, теперь, наоборот, помогла. Я вставил его ноги в стремена и туго застегнул пряжки на гетрах — теперь устойчивость была обеспечена. После этого я отрезал кусок лассо и, опоясав им труп, прикрепил один конец к передней луке седла, а другой — к задней. Другим куском лассо я связал стремена под брюхом лошади, чтобы ноги не болтались. Оставалось придумать, как поступить с головой, которую тоже необходимо было взять. Я поднял ее с земли и попробовал снять шляпу. Но это было невозможно: кожа сильно распухла, и сомбреро туго сидело на голове. Убедившись, что шляпа не может соскочить, я привязал кусок шнура к пряжке, скреплявшей ленту, и привесил шляпу с головой к луке седла. На этом кончились мои приготовления к возвращению в форт. Не теряя времени, я вскочил на лошадь убитого и свистнул гнедому, чтобы он следовал за мной: он был к этому приучен. Так мы отправились к поселку… Не прошло и пяти минут, как я был выбит из седла и потерял сознание. Если бы не это обстоятельство, я не стоял бы здесь перед вами — во всяком случае, как обвиняемый. — Выбиты из седла? — восклицает судья. — Как это произошло? — Это была простая случайность, или, вернее, все произошло благодаря моей неосторожности. Вскочив на чужую лошадь, я не взял в руки поводья. Я привык управлять моей лошадью только голосом и коленями и пренебрег уздечкой. Я не предвидел того, что вскоре случилось. Не успели мы тронуться, как лошадь, на которой я сидел, повернула голову и вдруг, испугавшись чего-то, бросилась в сторону и помчалась бешеным галопом. Я сказал — «чего-то», но я хорошо знал, чего именно. Повернув голову, она увидела чудовищного всадника, который теперь при свете дня мог испугать не только любую лошадь, но и человека. Я схватился было за поводья; но, прежде чем я дотянулся до них, лошадь уже мчалась во весь опор. Сначала меня это мало встревожило. Я думал, что сейчас поводья будут у меня в руках и я остановлю ее. Но вскоре я обнаружил, что сделать это не так-то просто. Поводья соскользнули вперед, почти к самым ушам лошади, и, чтобы схватить их, мне нужно было лечь на ее шею. Пока я пытался поймать уздечку, я не следил за тем, куда мчала меня лошадь. Только когда меня больно хлестнула по лицу ветка, я заметил, что мы скачем уже не по просеке, а по зарослям. После этого у меня не было возможности ни смотреть по сторонам, ни ловить уздечку. Все мое внимание было поглощено тем, чтобы увертываться от веток акаций, которые, казалось, простирали свои колючие руки, чтобы стащить меня с седла. Я довольно успешно уклонялся от них, хотя и не мог избежать царапин. Но мне не удалось проскочить под суком огромного дерева, который протянулся поперек тропы так низко над землей, что приходился на уровне моей груди. Моя лошадь, видно снова чем-то испуганная, промчалась прямо под ним. Куда она ускакала дальше, я затрудняюсь сказать, — вы, наверно, знаете это лучше меня. Могу только сказать, что я остался лежать под этим деревом, с большой ссадиной на лбу и болезненной опухолью на колене. Однако я заметил это только часа два спустя. Когда ко мне вернулось сознание, я увидел, что солнце уже высоко, а надо мной кружат несколько десятков грифов. Я видел, как они вытягивали шеи, и мог сказать, кого они считают своей добычей. Это зрелище, а также мучительная жажда заставили меня подумать о том, чтобы уйти. Но когда я поднялся на ноги, то обнаружил, что не могу сделать ни шагу. Больше того — я едва мог стоять. Оставаться же на месте было равносильно смерти — так, по крайней мере, казалось мне тогда. Подгоняемый этой мыслью, я напряг все силы, чтобы добраться до воды. Мне помнилось, что где-то недалеко должен протекать ручей. То ползком на четвереньках, то опираясь на самодельный костыль, я наконец добрался до ручья. Утолив жажду, я почувствовал облегчение и скоро заснул. Проснувшись, я увидел, что окружен койотами. Их было не меньше двадцати; зная их трусость, я сначала не испугался; однако скоро мне пришлось изменить свое отношение к ним. Они увидели, что я ранен, и осмелели. Через некоторое время они накинулись на меня всей стаей. Единственное оружие, которое, по счастью, сохранилось у меня, был охотничий нож. Если бы не, он, хищники разорвали бы меня на клочки и сожрали. Некоторое время я отбивался от них ножом и убил с полдюжины. Но, несмотря на это, схватка кончилась для меня плохо. От большой потери крови я сильно ослабел и скоро упал бы в изнеможении, если бы не счастливый случай… Мустангер на минуту умолк, и зрители перевели дыхание. — Меня нашла моя верная собака Тара, — продолжал Морис. — Она убежала из дому, вероятно, чтобы искать меня; хотя я и слыхал потом другое объяснение, но не буду сейчас затруднять им вашего внимания. Так или иначе, но собака нашла меня — и как раз вовремя, чтобы спасти. При ее приближении койоты разбежались, и я был спасен от ужасной судьбы. Потом я снова уснул, а может быть, потерял сознание. Когда я очнулся, то мог уже обдумать свое положение. Я знал, что собака должна была прибежать из дому; я знал также, что мое хакале находится на расстоянии нескольких миль и что Фелим, мой слуга, отвел ее туда накануне. Я решил послать ему весточку, использовав собаку в качестве почтальона. Я написал несколько слов на визитной карточке, случайно оказавшейся со мной. Хотя мне было хорошо известно, что мой слуга неграмотен, я не сомневался, однако, что он догадается, от кого записка, увидев мою карточку, и найдет кого-нибудь, кто ее прочтет. Я был тем более уверен в этом, что писал кровью. Для большей сохранности я завернул карточку в кусочек клеенки и привязал пакетик к ошейнику Тары. Мне стоило больших усилий заставить собаку уйти от меня. Но в конце концов она ушла; я надеялся, что она побежит домой. Оказалось, что моя весточка попала по назначению; хотя об этом я узнал только вчера. Вскоре после того, как собака убежала, я еще раз заснул, а когда проснулся, увидел перед собой нового страшного врага. Это был ягуар. Между нами произошла схватка; но чем она кончилась и как долго продолжалась, я не могу сказать. Пусть это объяснит вам мой отважный спаситель — Зеб Стумп, который, надеюсь, скоро вернется и расскажет обо всем, и также о многом другом, о чем я знаю не больше вас. Больше я ничего не помню, кроме тяжелых кошмаров, которые изредка перемежались счастливыми сновидениями, — я очнулся от них только позавчера и обнаружил, что нахожусь в тюрьме и обвиняюсь в убийстве… Я кончил, господа присяжные. «Если это неправда, то хорошо придумано», — таково мнение судьи, присяжных и зрителей, когда обвиняемый кончил свой рассказ. Многие поверили обвиняемому и отбрасывают мысль о вымысле: такой простой и подробный рассказ не мог бы выдумать человек, который только что оправился от горячки. Совершенно невероятно, что он мог состряпать такую историю — вот к какому выводу приходит большинство. Исповедь обвиняемого сделала гораздо больше для его оправдания, чем самые красноречивые выступления защитника. Но все же это только его слова. Чтобы оправдать его, требуются еще подтверждающие показания свидетелей. Где же тот свидетель, от которого столь многое зависит? Где Зеб Стумп? Тысяча глаз всматривается в горизонт. Пятьсот человек нетерпеливо ждут старого охотника — с Кассием Колхауном или без него; со всадником без головы или без него — ведь он уже перестал быть загадкой. Собравшиеся здесь знают, что в случившемся нет ничего невозможного. Это обитатели юго-западного Техаса, граничащего с Льяно-Эстакадо, откуда берет начало прозрачная река Леона и где Рио-де-Нуэсес собирает воды сотни кристальных ручейков; эти люди живут в стране, где разложение не является неизменным спутником смерти, где олень, подстреленный на бегу, или же дикий конь, случайно погибший в прерии, если только он не будет растерзан, через короткий промежуток времени бросит вызов закону разрушения и зубам койотов; где непохороненный и неприкрытый труп человека через сорок восемь часов станет похожим на египетскую мумию. Мало найдется среди присутствующих людей, не знакомых с этой особенностью климата Техаса, той ее части, которая расположена вблизи горного хребта Сиерра Мадре и особенно среди отрогов Льяно-Эстакадо. Если бы всадника без головы привели под дуб, никто не удивился бы, что на трупе Генри Пойндекстера почти не заметно признаков разложения. Эта часть рассказа не вызывает у слушателей никаких сомнений. Их нетерпение вызвано другой причиной — оно вызвано подозрением, которое возникло в самом начале судебного разбирательства, и чем дальше, тем становилось сильнее, пока, наконец, не превратилось в уверенность. Почти каждый из присутствующих сгорает от нетерпения услышать свидетеля, показания которого должны вернуть обвиняемому свободу или послать его на виселицу. Вот почему все напряженно смотрят туда, где сапфировая синева неба растворяется в изумрудной зелени саванны. Глава CXV. ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ Напряженное ожидание среди торжественной тишины длится целых десять минут. Тишина время от времени нарушается отдельными восклицаниями. То тому, то другому чудится, что на горизонте показалась какая-то точка. Тогда по толпе проносится шум, и все становятся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Уже трижды тревога оказывалась ложной. Терпение зрителей иссякает, но вдруг в четвертый раз раздаются возгласы, более громкие и более уверенные. И действительно, на горизонте показываются темные точки, которые быстро вырастают в движущиеся фигуры. Громкое «ура» раздается под дубом, когда три всадника появляются из марева раскаленной солнцем прерии и приближаются к дереву. Двух из них нетрудно узнать — это Зеб Стумп и Кассий Колхаун. Еще легче узнать третьего — слишком необычен его облик. За первым возгласом толпы, приветствовавшей возвращение двух всадников, следует еще один, более бурный, вырвавшийся при виде их спутника, который так долго был предметом таинственных размышлений и странных предположений. Хотя окружавшая его тайна теперь уже рассеялась, он все еще вызывает трепетный страх. После громких приветствий наступает тишина — ее никто не нарушает до тех пор, пока всадники не подъезжают совсем близко; но и тогда раздается только робкий шепот, как будто мысли зрителей слишком сокровенны, чтобы произносить их громко. Многие бросаются навстречу вновь прибывшим и в изумлении сопровождают их к дубу. Три всадника останавливаются около толпы, которая тут же обступает их со всех сторон. Двое соскакивают с лошадей. Третий остается в седле. Колхаун отводит свою лошадь в сторону и исчезает в толпе. Его присутствие никого уже больше не интересует. Все взоры, так же как и мысли, обращены к всаднику без головы. Зеб Стумп, оставив свою старую кобылу, берет под уздцы лошадь всадника без головы и ведет ее к дубу, в тени которого заседает суд. — Вот, господин судья и вы, двенадцать присяжных… — говорит старый охотник спокойно и властно, — вот свидетель, который, может быть, прольет свет на это темное дело. Допросите-ка его. Раздается крик: «Боже мой, это он!»-и высокий старик, шатаясь, проходит вперед и останавливается около всадника без головы. Это его отец. Издали доносится крик, переходящий в подавленный стон, словно женщина упала в обморок. Это его сестpa. Вудли Пойндекстера уводят. Он не сопротивляется и, по-видимому, даже не сознает, что происходит вокруг него. Его подводят к карете и усаживают рядом с дочерью. Но карета не трогается с места. Луиза Пойндекстер сама правит лошадьми, и она не уедет отсюда до самого окончания суда, пока не будет объявлен приговор, пока не настанет час казни, — если таков будет конец. Старому охотнику предлагают занять место свидетеля. По распоряжению судьи допрос ведет защитник. Он обходится без многих формальностей. Так как Зеб Стумп уже присягал, ему просто предлагают рассказать, что он знает об этом деле; ему предоставляют возможность говорить, как он хочет. Он же говорит очень короткими фразами, видимо предполагая, что так принято в суде. — В первый раз я услыхал об этом страшном деле на второй день после исчезновения молодого Пойндекстера. Мне об этом сказали, как раз когда я возвращался с охоты. Мне сказали, что мустангера обвиняют в убийстве. Я знал, что он не такой человек, но, чтобы не думалось, поехал повидаться с ним. Дома был только один Фелим, его слуга. Парень был так напуган всякими происшествиями, что я почти ничего не мог понять из того, что он мне рассказывал. Ну, пока мы говорили, прибежала собака — у нее на шее было что-то привязано; это была карточка мустангера. На ней оказались слова, написанные красными чернилами — попросту кровью. Эти слова говорили тому, кто мог читать по-писаному, где можно найти парня. Я отправился туда, взяв с собой Фелима и собаку. Мы пришли как раз вовремя, чтобы спасти мустангера из когтей одной из тех пятнистых пантер, которых мексиканцы называют тиграми; я же слыхал, как молодой ирландец называл их ягуарами. Я пустил пулю в эту пятнистую кошку. Тут ей и был конец. Ну, мы доставили мустангера в его хижину. Нам пришлось нести его вроде как на носилках, сам он не мог и шагу сделать. Да и с мозгами у него было неладно — парень соображал не лучше индюка в весеннюю пору. Так вот, привезли мы его домой; там он и лежал, пока не явился отряд, который его разыскивал… Свидетель на минуту замолкает, как будто соображая, стоит ли ему рассказывать обо всех происшествиях, разыгравшихся в хижине мустангера. Не лучше ли будет умолчать о них? Он выбирает последнее. Однако это не нравится прокурору, и он начинает его допрашивать. В конце концов он заставляет его рассказать все, что произошло до того момента, когда Мориса Джеральда заперли на гауптвахте. — Ну, а теперь, — говорит Зеб Стумп, когда его кончают допрашивать, — вы заставили меня рассказать, что я знаю об этой стороне дела, но кое-что вам не пришло в голову спросить, и я хочу сам добавить. — Продолжайте, мистер Стумп, — говорит защитник из Сан-Антонио. — Так вот что. То, о чем я буду говорить, не столько касается подсудимого, сколько того человека, который должен занять его место. Я сейчас не стану называть его имя. Я только скажу о том, что мне удалось узнать. Вы же, присяжные, сами догадаетесь об остальном… Старый охотник на минуту останавливается и переводит дыхание, как бы готовясь к пространной речи. Никто не пытается ни прервать его, ни поторопить. Всем кажется, что он может открыть тайну убийства. Всадник без головы уже перестал быть тайной. — Что же, друзья! — продолжал Зеб. — После того, что мне пришлось слышать, а главное — видеть, я понял, что молодого Пойндекстера больше нет в живых. Так же твердо я знал, что не мустангер, не Морис Джеральд совершил это подлое убийство. Кто же тогда? Вот вопрос, который мучил меня так же, как и многих из вас, кто над этим задумался. Не сомневаясь, что ирландец невиновен, я решил выяснить всю правду. Многое, черт возьми, было против него, этого я не отрицаю. И все же это не могло убедить меня. Я решил сам изучить следы в прерии. Я знал, что найду на том месте лошадиные следы, ведущие туда и обратно. Но, черт побери, там оказалось еще множество следов, идущих в разных направлениях, — если бы не это, все было бы просто. След одной лошади казался мне особенно интересным, и я решил пойти за ним хоть на край света. Это были следы американской лошади; одна подкова у нее была сломана. Вот эта самая подкова. Свидетель запускает руку в глубокий карман своей куртки и не торопясь вытаскивает оттуда сломанную подкову. Он поднимает ее достаточно высоко, чтобы судья, присяжные и все присутствующие могли ее видеть. — Так вот, господин судья и господа присяжные, лошадь с поломанной подковой скакала по прерии в ту самую ночь, когда было совершено убийство. Она шла по следам убитого, а также и того человека, которого здесь обвиняют в убийстве. Она скакала за ними и остановилась недалеко от места преступления. Но ее хозяин пошел дальше пешком, и он шел до того места, где нашли лужу крови: пролитая кровь — это дело его рук. Убийца ехал на лошади со сломанной подковой… — Продолжайте, мистер Стумп, — говорит судья. — Объясните, что означает ваше неожиданное заявление. — А вот что: человек, о котором я говорю, спрятался в чаще и оттуда пустил пулю, от которой погиб молодой Пойндекстер. — Какой человек? Кто он? Назовите его имя! Его имя! — закричало двадцать голосов сразу. — Вы найдете его имя там. — Где? — В этом теле… Посмотрите сюда, — продолжает свидетель, указывая на труп. — Видите красное пятно на полосатом серапе? Посредине пятна — дырочка. А на спине не видно отверстия. Так вот, я думаю, что пуля застряла в теле. Давайте-ка разденем его и посмотрим. Никто не возражает. Несколько человек выступают вперед, среди них Сэм Мэнли. Они осторожно снимают серапе. Кругом царит глубокая, торжественная тишина, не нарушаемая ни одним звуком. Лишь когда серапе уже снято, по толпе проносится шепот. На трупе голубая блуза со складками на груди, застегнутая до самого верха; такого же цвета брюки с более светлой полоской вдоль шва; они видны только до колен, потому что на ногах у него — гетры из пятнистой шкуры. Талия дважды опоясана куском веревки, сплетенной из конского волоса. Концы веревки привязаны к лукам седла; благодаря этому труп удерживается в сидячем положении. Дополнительно он укреплен другим куском той же веревки, которая привязана к стременам и проходит как подпруга под животом лошади. Все так, как говорил обвиняемый, — нет только головы. Где же она? Никто не решается задать этот вопрос. Прислушиваясь к тому, что говорит Зеб Стумп, все внимательно рассматривают труп. Он прострелен в двух местах: одна пуля попала выше области сердца, другая прострелила грудную клетку как раз над брюшной полостью. Все взоры сосредоточены на нижней ране; вокруг простреленного отверстия запеклась кровь. Мягкая ткань блузы пропитана кровью. Верхняя — это даже не рана, а просто небольшая дырочка в ткани, величиной с горошину, издали почти не заметная. Вокруг нее совсем нет крови. — Это, — говорит Зеб Стумп, указывая на верхнее отверстие, — не имеет значения. Вы видите, что крови здесь нет, а это доказывает, что пуля попала уже в труп. Это я пустил ее ночью у обрыва. А вот вторая — это уже другое дело. Это и была смертельная рана. И если я не ошибаюсь, то вы найдете эту пулю здесь. Надо сделать надрез и посмотреть. Предложение старого охотника не встречает возражений. Напротив, сам судья приказывает извлечь пулю. Веревки развязаны, гетры расстегнуты, и труп снимают с седла. Он кажется очень твердым, одеревенелым — руки и ноги его совсем не сгибаются. Но все же он очень легок, как будто весь высох, — его вес почти не превышает вес мумии! Его бережно кладут на траву. Несколько человек молча склоняются над ним. Сэм Мэнли исполняет роль главного хирурга. По распоряжедию судьи он делает надрез вокруг раны — той, у которой запеклась кровь. Надрез проводится через ребра к легким. В левом легком находят то, что искали. Острие охотничьего ножа касается чего-то твердого. Это похоже на свинцовую пулю. Так и есть! Пулю вынимают, обтирают и передают присяжным. Несмотря на то что она поцарапана винтовой нарезкой ружья, несмотря на зазубрину там, где она ударила по ребру, на ней все еще можно различить изображение полумесяца и буквы «К. К.». Как много говорят эти инициалы! Среди тех, кто рассматривает их сейчас, некоторые помнят, что они слышали о них раньше. Они могут засвидетельствовать, кто хвастался такой меченой пулей во время охоты на ягуара. Тот, кто хвастался тогда, теперь, должно быть, жалеет об этом. Но где же он? Этот вопрос уже начинают задавать в толпе. — Как вы это объясните, мистер Стумп? — спрашивает защитник. — Да что тут говорить-дело простое! Всякому молокососу должно быть ясно, как день, что эта пуля убила молодого Пойндекстера. — Но кто выстрелил, как вы думаете? — Что же, это не менее ясно. Когда человек подписывает свое имя на письме, никто не ошибается, кем оно послано. Правда, здесь только первые буквы, но догадаться нетрудно — они говорят сами за себя. — Я в этом ничего особенного не вижу, — вмешивается прокурор. — Пуля меченая, это правда, — на ней стоят буквы, которые могут иметь — а могут и не иметь — отношение к уважаемому местному жителю. Предположим даже, что это его инициалы и его пуля. И все-таки этим еще ничего не доказано. Убийство, совершенное краденым оружием, — довольно обычная история. Кто станет возражать против этого? Кроме того, — продолжает прокурор, — зачем было совершать это убийство человеку, на которого вы намекаете? Мы все знаем, чьи это инициалы. Я думаю, он сам не будет этого отрицать. Однако это еще ничего не доказывает. Других улик, позволяющих связать его имя с этим преступлением, нет. — Вы так думаете? — спрашивает Зеб Стумп, который с нетерпением ждал, когда прокурор кончит. — А как вы назовете вот это? При этих словах Зеб вынимает из своего кисета клочок смятой бумаги, почерневший от пороха. — Я нашел это в зарослях около места убийства, — говорит старый охотник, передавая бумажку присяжным. — Она зацепилась за шип акации, а попала туда из дула того самого ружья, из которого вылетела и пуля. Насколько я понимаю, это клочок конверта, использованный вместо пыжа. Любопытно, что на нем стоит имя, которое вполне соответствует инициалам на пуле. Присяжные могут сами прочитать. Старшина присяжных берет бумажку и, расправив ее, читает вслух: — «Капитану Кассию Колхауну». Глава XCVI. БЕЖАЛ! Провозглашение этого имени производит на суд сильное впечатление. Одновременно раздается дружный крик толпы. Это не крик удивления. Нет! Он говорит гораздо больше. Это оправдание обвиняемому и обвинение тому, кто был самым ярым из всех обвинителей. Показания Зеба Стумпа доказали виновность Колхауна, но все заподозрили его уже раньше, и, по мере того как раскрывались факты, это подозрение росло. Теперь ни у кого нет сомнений, что Морис Джеральд невиновен и не его надо судить за убийство Генри Пойндекстера. Все верят также, что убийца — Колхаун. Клочок обожженной бумаги — последнее звено в цепи доказательств, и хотя это только косвенная улика, а мотив преступления по-прежнему остается тайной, однако среди присутствующих едва ли найдется человек, который еще сомневается, кто совершил преступление. После того как присяжные по очереди осмотрели конверт, свидетелю снова предоставили слово, поскольку он заявил, что еще не все сказал. Он говорит о том, как у него возникли подозрения, которые и заставили его искать следы в прерии; о выстреле Колхауна из чащи и о том, как после этого капитан бросился в погоню, о мене лошадьми. Наконец он подробно рассказывает о сцене в зарослях, когда был пойман всадник без головы. После этого он делает паузу, словно ждет вопросов. Но на него уже больше не смотрят. Все знают, что он закончил свой рассказ, а если и нет, то доказательств все равно достаточно. Присутствующие даже не хотят ждать, пока суд будет совещаться. Такая задержка не по вкусу людям, которые только что были свидетелями, как правосудие едва не оказалось обманутым и они вместе с ним; и теперь, чувствуя упреки совести, они громко требуют: — Освободите ирландца, он совершенно не виновен! Нам больше не нужно доказательств! Все ясно! Отпустите его! Раздаются и другие, не менее настойчивые требования: — Арестуйте Кассия Колхауна! Предайте его суду! Это он совершил преступление! Вот почему он всех натравливал на мустангера! Если он не виновен, то сможет это доказать. Его будут судить справедливо, но судить его необходимо. Мы ждем вашего слова, судья! Распорядитесь, чтобы Колхауна арестовали. Пусть место невиновного займет преступник! Сначала раздается лишь несколько голосов, но потом этот крик подхватывают все собравшиеся. Судья не смеет противиться воле подавляющего большинства, и Кассия Колхауна, вопреки установленному порядку, вызывают в суд. Глашатай трижды выкликает его имя. Ответа нет. Все ищут глазами Колхауна. Только Зеб Стумп смотрит в нужном направлении. Охотник бежит к своей старой кобыле — она по-прежнему стоит рядом с гнедым. С быстротой, поразившей всех присутствующих, Зеб вскакивает на спину своей лошади и отъезжает от дуба. Одновременно все видят, как кто-то другой пробирается между лошадьми, привязанными в прерии. Он продвигается крадучись, словно боясь, что его заметят, но быстро и, очевидно, к определенному месту. — Это он! Это Колхаун! — кричит кто-то. — Собирается удрать! — кричит другой. — За ним! — раздается строгий и повелительный голос судьи. — За ним, и приведите его сюда! Повторять не приходится: не успели прозвучать последние слова, как десятки людей бросаются к своим лошадям. Колхаун уже добежал до своего серого мустанга, который стоит с краю. Это тот самый мустанг, на котором он так недавно преследовал всадника без головы. Лошадь все еще оседлана и взнуздана. Колхаун заметил смятение под деревом, и одновременно до него донеслись крики — он понял, что его заметили. Теперь уже незачем скрываться, и капитан одним прыжком оказывается в седле. Бросив назад дикий взгляд, он мчится в прерию. Пятьдесят неистовых всадников несутся за ним, воодушевленные грозным напутствием: — Привезите его живым или мертвым! Эти суровые слова, кажется, произнес майор. Но не все ли равно, кто это сказал? Преследователям вовсе не требуется официального приказа, они возмущены гнусным преступлением и хотят отомстить за Генри Пойндекстера, которого любили и уважали. Никогда еще жизнь отставного капитана не была в такой опасности. Ни на кровавом поле боя при Буэна-Виста, ни тогда, когда он лежал в баре Обердофера и револьвер мустангера был приставлен к его виску. Капитан это знает — вот почему он так гонит коня и только изредка бросает назад взгляды, которые полны злобы и страха. Но отчаяния в его взгляде нет, хотя и странно, что вид мчавшихся за ним мстителей не лишил его последней надежды. Да, он еще надеется. Он знает, что сидит на быстром коне и что впереди лес. Правда, до него десять миль. Но что такое десять миль! Он скачет со скоростью двадцать миль в час; через полчаса он будет уже в зарослях. Не эта ли мысль поддерживает в нем бодрость? Вряд ли. Он знает, что не может скрыться в чаще леса — ведь среди его преследователей не меньше десятка опытных следопытов во главе с самим Зебом Стумпом. Что же тогда спасает его от отчаяния? Почему он не покоряется, казалось бы, неизбежной судьбе? Или это просто слепой инстинкт самосохранения? Совсем нет. Убийца Генри Пойндекстера — не сумасшедший. В своей попытке избежать страшного для него правосудия он не станет полагаться ни на своего быстроногого коня, который мчит его по прерии, ни на заросли впереди. Но за лесом проходит граница — вот почему он надеется. Собственно говоря, там две границы. Одна, которая разделяет две нации, именуемые цивилизованными. Между ними существует соглашение о выдаче преступников. Впрочем, убийца может обмануть правосудие (как это часто делается), постоянно переходя границу и меняя национальность и место жительства. Однако не этот путь избрал Колхаун. Как ни слабо соблюдается упомянутое соглашение между Техасом и Мексикой, он не решается положиться на это — он боится рисковать. Его страх понятен: это слишком опасная игра для человека, запятнанного таким ужасным преступлением. Он скачет к Рио-Гранде, но не для того, чтобы перебраться через мексиканскую границу: он вспомнил о другой границе — о той, за пределами которой кочуют дикие команчи, ненавидящие всех людей с белой кожей. Но его они встретят как друга — ведь он пролил кровь одного из их врагов! В вигваме индейца убийца может найти не только приют — он надеется на гостеприимство и на продолжение кровавой карьеры. Вот почему Колхаун не теряет надежды на спасение, а поэтому и не поддается отчаянию; и, хотя он скачет по направлению к Рио-Гранде, он хочет под прикрытием леса свернуть в сторону Льяно-Эстакадо. Он не боится опасностей этой ужасной пустыни; никакие будущие невзгоды не могут сравниться с тем, что ждет его позади. Может быть, потом он пожалеет о том, что потерял богатство, друзей, общественное положение, удобства цивилизации; больше того — ему грозит разлука с той, которую он так безумно любит и с которой, быть может, никогда больше не встретится. Но сейчас нет времени подумать даже о ней. Этому низкому человеку жизнь дороже любви. Он думает, что впереди жизнь, и он знает, что сзади надвигается смерть. Убийца мчится со всей скоростью, на которую способен его мексиканский мустанг, быстрый, как арабский конь. Серому мустангу давно уже пора устать. С утра он проделал больше двадцати миль и притом весь путь галопом. Но он не проявляет никаких признаков утомления. Как и все мустанги, он может свободно пробежать пятьдесят и, если нужно, сто миль, не замедляя шага. «Какое счастье, что я обменялся лошадью с мексиканкой! — думает Кассий Колхаун. — Если бы не ее мустанг, я уже стоял бы теперь в мрачной тени дуба, перед судьей и присяжными, слушая, как толпа требует моей смерти». Кассий Колхаун больше не боится этой участи, он думает, что опасность миновала. Он оглядывается назад и видит, что всадники остались далеко позади. Он смотрит вперед — над изумрудной зеленью саванны вырисовывается темная полоса леса. Колхаун не сомневается, что успеет достичь его и спастись. Глава XCVII. ПОГОНЯ ЗА УБИЙЦЕЙ Удастся ли преступнику спастись? Зрители наши не сомневаются в этом, видя, как Колхаун мчится прочь галопом; но в них пробуждается надежда, когда за ним бросается Зеб Стумп. Надежда эта крепнет, когда сотня всадников — военных и штатских — срывается с места и пускается в погоню. Она переходит в уверенность, когда к погоне присоединяется еще один всадник; и, хотя он выехал последним, зрители уверены, что он перегонит всех, — ведь это Морис Джеральд верхом на своем быстроногом мустанге! Все только что происшедшее под дубом означает не перерыв судебного разбирательства, но его прекращение. Хоть об этом не было объявлено, Морис Джеральд знает, что он свободен, как этого требовала толпа. Не теряя ни минуты, он бросается к гнедому мустангу, на котором еще так недавно ездил всадник без головы. Гнедой узнал хозяина и, радостно заржав, рысью бежит к нему навстречу. Как ни долга была разлука, нет времени, чтобы по-настоящему поздороваться. Только одно слово срывается с уст мустангера в ответ на приветственное ржание; в следующее мгновение он уже в седле и держит поводья. У него нет лассо; он просит тех, кто стоит поближе, не одолжит ли ему кто-нибудь свое. Вот кто-то бросает ему свернутую кольцом веревку; еще мгновение — и мустангер ускакал. Все глядят ему вслед, никто уже больше не сомневается в исходе. Преступнику не суждено скрыться, его догонят и приведут на суд в тень того самого дерева, под которым он еще недавно с таким рвением давал показания. И схватит его тот, кому его лжесвидетельство грозило смертью. Все взволнованно смотрят, как гнедой мчится по прерии. Никто не обратил внимания на маленькую сценку, разыгравшуюся в тени дуба; но не потому, что это происходило в тени, а потому, что все смотрят в прерию, следя за погоней. Кто-то смотрит туда же, в даль прерии, но не так, как другие. Это девушка напряженно глядит из-за занавесок кареты, и в ее глазах можно прочесть мысль, которой нет у других. Не простое любопытство заставляет вздыматься ее грудь. В ее грустных глазах зажигается радость, когда она следит за преследователем, и сострадание, когда она смотрит на беглеца; с ее полуоткрытых уст слетает молитва: «Боже, смилостивься над преступником!» Когда Морис выбирается из толпы, теперь рассыпавшейся по всему плац-параду, он видит, что отстал от последнего всадника на несколько сот ярдов. Но это не пугает его: Морис знает, что на своем прекрасном коне он недолго останется позади. Гнедой не обманывает его надежды. Как будто обрадованный освобождением от тяжелой, непонятной ноши, чувствуя живое прикосновение колена своего хозяина, благородный конь несется по прерии длинными прыжками, доказывая, что он по-прежнему силен, а ноги его сохранили свою гибкость. Скоро Морис приближается к тем, кто скачет последними, перегоняет одного, потом другого и еще одного, пока не оказывается впереди всех. Он мчится через холмы и овражки по мягкой траве и острым камням, пока, наконец, остальные не теряют его из виду, как давно уже потеряли Колхауна. Только один из всех участников погони все еще видит его. Он сидит верхом на самой жалкой кляче, какую только можно себе представить. Чем объяснить, что она так быстро бежит? Ее подгоняет очень странная «шпора» — охотничий нож, который время от времени вонзается ей в круп. Так жестоко подгоняет свою лошадь Зеб Стумп. И, несмотря на это, старая кобыла не в силах состязаться с конем мустангера. Зеб и не рассчитывает на это: его единственное желание — не упустить гнедого из виду, и это ему удается. И еще один человек видит мчащегося гнедого. Но он смотрит на него через плечо — это беглец. Не успел Колхаун поверить в свое спасение, как, оглянувшись назад, он увидел гнедого и на нем не изуродованный труп, а еще более страшного для него всадника: Мориса-мустангера — человека, которого он чуть было не обрек на позорную смерть. Это — мститель, от которого не уйти. Холодная дрожь пробегает по телу беглеца. Ему чудится, что он борется с самой судьбой и что нет смысла продолжать эту борьбу. Отчаявшийся преступник не погоняет коня, не веря больше в спасение. Его душа объята страхом смерти. Но тут он замечает, что заросли уже близко, и немного приободряется; он заставляет своего измученного коня сделать последнее усилие и направляется к лесу. Перед ним открывается просека. Колхаун успевает проскакать по ней полмили. Он подъезжает к повороту. Дальше легко будет скрыться в зарослях. Он слишком хорошо знает это место. Оно уже было роковым для него. Будет ли оно роковым и на этот раз? Да! Он чувствует это и окончательно теряет самообладание. Стук копыт слышен совсем близко, раздается голос мстителя, требующего, чтобы он остановился. Нет, он не успеет свернуть, не успеет скрыться! Вскрикнув, он останавливает коня. Это крик отчаяния и ненависти, подобный вою окруженного собаками ягуара. Крик сопровождается жестом, вслед за которым мелькает огонек, вырывается облачко дыма, раздается резкий треск — это выстрел из револьвера. Но пуля не попадает в цель. В ответ слышится свист, словно гибкий прут разрезает воздух, и как будто длинная змея взвивается вверх. Колхаун видит ее сквозь пелену дыма. Змея падает прямо на него. Нет уже времени второй раз спустить курок, нет даже времени увернуться от лассо: петля опускается на его плечи. Раздается крик: «Сдавайся, убийца!» Кассий Колхаун видит, что гнедой поворачивается, и в следующий миг ему кажется, словно его сбросили с эшафота. Больше он ничего не слышит, не видит и не чувствует. Он был выбит из седла и, ударившись о землю, потерял сознание. Глава XCVIII. ЕЩЕ ЖИВ Убийца неподвижно лежит на земле. Его руки стянуты петлей лассо. Он кажется мертвым. Но мустангер знает, что это лишь обморок — может быть, притворный, — и поэтому он остается в седле, держа лассо натянутым. Гнедой, послушный воле хозяина, стоит неподвижно, каждую минуту готовый либо отступить назад, либо ринуться вперед. На выстрел слетелись черные грифы — они вытянули свои голые шеи, чуя добычу. Человеку в седле достаточно сделать одно движение шпорой — и они получат то, чего хотят. — И он это заслужил, — бормочет про себя мустангер. — Страшно даже подумать, на какое преступление он решился! Убил своего двоюродного брата и отсек ему голову! Нет сомнения, и то и другое — дело его рук. Но зачем он это сделал? Это может объяснить только он сам… Я, кажется, догадываюсь. Я знаю, что он любит ее; может быть, брат мешал ему? Но как и почему? Это известно только ему. — Ошибаешься, парень, — вдруг раздается чей-то голос. — Есть человек, который может ответить на все эти вопросы. Старый Зеб Стумп к нашим услугам. Но сейчас не время об этом говорить и здесь не место для таких разговоров. Мы должны доставить его к дубу, и там он получит, что ему полагается. Стоило бы проволочить его страшную образину на конце лассо!.. Впрочем, это так, к слову пришлось. Не нам с вами мстить за Генри Пойндекстера. Я думаю, этим займутся «регулярники». — Но как мы доставим его? Серый уже ускакал. — Очень просто, мистер Джеральд. Ведь это только обморок, а может быть, молодец просто притворяется. Если он не может дойти пешком, то пусть едет верхом — моя кобыла довезет его. Мне чертовски надоело седло. Кажется, и я тоже достаточно опротивел своей старухе — во всяком случае, моя «шпора». Если он не бросит валять дурака и не захочет сидеть, как полагается, то мы его взвалим поперек лошади, как тушу оленя… Стой! Он как будто приходит в себя… Вставайте-ка, дружище! — продолжает Зеб, схватив Колхауна за ворот и как следует тряхнув его. — Вставайте, вам говорят, и поедем! Вас ждут. Кое-кто хочет потолковать с вами. — Кто? Где? — спрашивает пленник, приходя в себя и озираясь в недоумении. — Кто хочет говорить со мной? — Прежде всего я. — А! Это вы, Зеб Стумп? И… и… — И мистер Морис Джеральд, мустангер. Вы как будто встречали его раньше. Он тоже хочет потолковать с вами. А кроме того, еще много всякого народа там, около форта, ждет вас. Так что лучше вставайте поскорее, и поедемте с нами. Колхаун медленно встает на ноги. Его руки крепко стянуты лассо. — Моя лошадь? — воскликнул он, вопросительно озираясь. — Где моя лошадь? — Кто ее знает, куда она удрала. Может, вернулась к себе домой, на Рио-Гранде. Вы ее здорово загоняли; бедная скотина, видно, прокляла ваш обмен и побежала к родным пастбищам, чтобы малость отдохнуть. Колхаун с изумлением смотрит на старого охотника. Обмен? Даже это он знает! — Ну-с, — продолжает Зеб с нетерпением, — неудобно заставлять суд ждать. Вы готовы? — К чему? — Во-первых, к тому, чтобы вернуться вместе со мной и с мистером Джеральдом. Во-вторых, что особенно важно, чтобы предстать перед судом. — Перед судом? Мне предстать перед судом? — Да, вам, мистер Кассий Колхаун. — По какому обвинению? — По обвинению в убийстве Генри Пойндекстера, вашего двоюродного брата. — Это ложь! Подлая клевета! И тот, кто осмеливается утверждать это… — Молчать! — повелительно кричит Зеб. — Не утомляйте себя разговорами. Если только Зеб Стумп не ошибается, вам придется еще много говорить. Ну, а теперь поедем. Судья ждет, ждут присяжные, да и «регулярники» тоже. — Я не вернусь! — упрямо отвечает Колхаун. — Кто дал вам право приказывать мне? У вас есть приказ на арест?.. — А как же! — прерывает его Зеб. — Вот он, — продолжает охотник, берясь за свое ружье. — Вы это видите? Так что лучше бросьте болтать. Мне это надоело. Садитесь лучше на мою кобылу, и давайте спокойно двигаться в путь. А то, пожалуй, придется привязать вас к лошади, как обыкновенный тюк. Так или иначе, а вернуться вам придется. Колхаун не отвечает. Он в отчаянии смотрит то на Стумпа, то на Джеральда, то вокруг себя, потом украдкой на свой второй револьвер, торчащий из нагрудного кармана сюртука; первый он выронил, когда его захлестнула петля. Он пытается достать его. Ему мешает лассо, а кроме лассо — старый Зеб, направивший на него дуло своего ружья. — Пошевеливайтесь! — кричит охотник. — Влезайте на лошадь, мистер Колхаун! Кобыла ждет вас. В седло! С механической покорностью, словно марионетка, подчиняется Колхаун приказу охотника. Он понимает, что всякая попытка сопротивляться означает неминуемую смерть. Зеб Стумп берет кобылу под уздцы и ведет за собой. Мустангер в задумчивости едет сзади. Он думает не о своем пленнике, а о той, чье самопожертвование сковало его сердце золотой цепью, разбить которую может только смерть. Глава ХСIХ. ДВА ВЫСТРЕЛА После второго неожиданного перерыва, менее длительного, чем первый, суд снова возобновил свое заседание под огромным дубом. Наступил вечер. Косые лучи заходящего солнца проникают под густую крону. На Мориса Джеральда уже не смотрят с угрозой со всех сторон — он полностью оправдан, и теперь он только свидетель. Место обвиняемого занял Кассий Колхаун. Но это единственная перемена. Судья тот же, те же присяжные, та же толпа. Разница в их отношении к обвиняемому. Виновность подсудимого не вызывает сомнений. Все доказательства налицо; и, хотя большинство улик — косвенные, как это обычно бывает, когда разбирается дело об убийстве, они составляют неразрывную цепь, в которой не хватает только одного звена — мотива. Что заставило Кассия Колхауна застрелить человека и потом отрубить ему голову? Показания Джеральда подтвердились при обследовании трупа — хирург форта установил, что голова была отрублена уже после того, как наступила смерть, причиной которой было пулевое ранение. Почему Кассий Колхаун убил своего двоюродного брата? Почему он отрубил ему голову? Никто не может ответить на эти вопросы, кроме самого убийцы. Преступник скоро получит заслуженную кару, потому что выяснение мотива преступления не является обязательным. Судебное разбирательство закончилось быстро. Присяжные вынесли решение: «виновен». И судья, сняв панаму, уже собирается надеть черную шапочку — мрачную эмблему смерти, чтобы огласить приговор. Соблюдая формальности, осужденному предоставляют последнее слово. Он вздрагивает. Эта фраза судьи звучит в его ушах похоронным звоном. Он дико озирается, в глазах его отчаяние, но кругом он видит лишь суровые лица, на них не заметно ни сочувствия, ни сострадания. Соучастники, подкупленные негодяи, которые до последнего момента поддерживали его, теперь уже не могут помочь ему — их сочувствие бесполезно. Они отступили перед величием закона и неумолимой очевидностью преступления. Несмотря на свое богатство и высокое общественное положение, он одинок — у него нет ни друзей, ни сторонников. Такова участь убийц в Техасе. Выражение его лица резко изменилось — вместо обычной надменности и заносчивости оно отражает малодушный страх. Нужно ли этому удивляться? Он чувствует, что положение его безнадежно, что он стоит на краю могилы, перед лицом смерти, слишком страшным, чтобы взглянуть на него. И вдруг его погасшие глаза оживают, словно какая-то мысль осенила его. У него такой вид, как будто он хочет в чем-то признаться. Будет ли это признанием вины? Хочет ли он облегчить свою совесть от гнета, который давит ее? Зрители, угадывая его намерение, стоят затаив дыхание. Кажется, что даже цикады притихли. Тишина нарушена голосом судьи: — Что вы можете сказать в свое оправдание, чтобы облегчить свою участь? — спрашивает он. — Ничего, — отвечает Колхаун. — Мне нечего сказать. Приговор справедлив. Я заслуживаю смертной казни. Еще ни разу в течение дня, полного волнующих происшествий, присутствующие не были так ошеломлены, как сейчас. Они не в состоянии даже говорить. В полной тишине раздается голос осужденного; все ждут, что это будет исповедь. — Это правда, — продолжает Колхаун, — я убил Генри Пойндекстера — застрелил его в чаще леса. Зрители испускают невольный крик. Это скорее крик ужаса, чем негодования. Так же непроизвольно вырывается и стон, — все знают, что это стон отца убитого. Когда замирают эти звуки, ничто больше не мешает осужденному говорить. — Я знаю, что я должен умереть, — продолжает Колхаун с показным безразличием. — Таков ваш приговор, и, судя по вашим лицам, вы не намерены изменить свое решение. После моего признания было бы нелепо рассчитывать на помилование. Я был плохим человеком и, несомненно, заслужил свою судьбу. Но все-таки я не такой злодей, как вы думаете, и не хочу уходить из жизни с позорным клеймом братоубийцы. Правда, он пал от моей руки. Вы спрашиваете, что толкнуло меня на преступление? У меня не было причины убивать его. Зрители снова взволнованы: они удивлены, заинтригованы и недоумевают. Но все молчат, и никто не мешает преступнику говорить. — Вы удивлены? Объяснение просто: я убил его по ошибке. В толпе раздаются возгласы удивления, но все замолкают, когда Колхаун продолжает свою речь: — Да, по ошибке. Трудно передать, что я пережил, когда обнаружил это. Я узнал о своей ошибке много времени спустя… Осужденный поднимает глаза, словно надеясь на смягчение своей участи. Но на суровых лицах он не видит снисхождения. — Я не отрицаю, — говорит Колхаун, — что был человек, которого я хотел убить. Не скрою также его имени. Вот он, этот презренный негодяй! С ненавистью смотрит Колхаун на Мориса Джеральда. Тот отвечает ему спокойным и равнодушным взглядом. — Да, я его хотел убить! На это у меня были свои причины, о них я не буду говорить. Сейчас это бесполезно. Я думал, что убил его. Как мог я предположить, что эта ирландская собака обменялась плащом и шляпой с моим двоюродным братом? Остальное вам известно. Я метил в своего врага, а попал в друга. Выстрел, по-видимому, был роковым, и бедный Генри упал с лошади. Но для большей уверенности я вынул нож — проклятое серапе все еще обманывало меня — и отсек ему голову… Зрители содрогаются от ужаса и кричат, требуя возмездия, по толпе пробегает ропот — напряжение спало. Теперь уже нет ничего таинственного ни в самом убийстве, ни в мотиве, и Колхаун освобожден от дальнейших описаний своего страшного преступления. — А теперь, — кричит он, когда волнение немного стихает, — вы знаете обо всем, что произошло, но вам еще неизвестно, чем это кончится! Вы видите, что я стою на краю могилы, но я не спущусь в нее, пока и его не отправлю туда же! Понять смысл этих слов, последних в жизни Колхауна, нетрудно. Сопровождающий их поступок объясняет все… Во время своей речи Колхаун держал правую руку за левым бортом сюртука, и, кончив говорить, он выхватил револьвер. Не успели зрители заметить револьвер, блеснувший в лучах заходящего солнца, как прогремели два выстрела. Два человека падают ничком так близко, что их головы почти соприкасаются. Один из них — Морис Джеральд, мустангер, другой — Кассий Колхаун, отставной капитан кавалерии. Толпа окружает их — все думают, что оба мертвы. Среди напряженной тишины раздается крик женщины, исполненный такой безысходной тоски и горя, что, кажется, сердце ее разорвалось на части. Глава С. РАДОСТЬ Радость! Да, именно это чувство испытала Луиза в тени огромного дуба, когда оказалось, что произошло только самоубийство, убийство же не удалось, что ее возлюбленный жив. Даже печаль, вызванная трагическими происшествиями последних дней, не могла заглушить радости. И кто осудит за это молодую девушку? Только не я. И не вы, если будете искренни. Радость ее стала еще больше, когда она узнала, что сохранило жизнь ее возлюбленному. Рука убийцы не дрогнула. Он был в этом уверен, иначе он не поднес бы револьвера к своему виску и не спустил бы курка. Он целился прямо в сердце Мориса Джеральда, и пуля пронзила бы его, если бы не ударилась о медальон — подарок Луизы. Отскочив от него, она рикошетом ранила одного из зрителей. Не прошел выстрел бесследно и для Мориса Джеральда, еще неокрепшего после болезни, — новое потрясение вызвало новое помрачение рассудка. Но больной лежал теперь не в зарослях, где вокруг него рыскали койоты, а над ним кружили черные грифы, не в хижине и не в тюрьме, где за ним почти не было ухода. Когда сознание вернулось к нему, он понял, что прелестное лицо, которое грезилось ему во сне, было не видением, но принадлежало первой красавице на Леоне — во всем Техасе, если хотите, — Луизе Пойндекстер. Теперь уже никто не мешал ей ухаживать за больным. Никто, даже отец. Пережитое горе сломило ложную гордость старика плантатора. Он уже не возражал против брака дочери с любимым человеком, хотя, по правде сказать, и возражать было нечего. Его зятем стал не безвестный Морис-мустангер, а ирландский баронет сэр Морис Джеральд. Титул в Техасе не имеет никакой цены; не придавал ему значения и сам Морис. Зато он оказался обладателем большого состояния — чем не избалованы ирландские баронеты, — достаточно большого, чтобы выкупить имение Каса-дель-Корво, заложенное в свое время Вудли Пойндекстером, у наследника Кассия Колхауна. Выяснилось, что Кассий Колхаун уже был женат, и его имущество отошло к сыну, который жил в Новом Орлеане. После свадьбы Луиза и Морис Джеральд отправились путешествовать по Европе. Они побывали на родине Мориса, но снова вернулись в Техас — в асиенду Каса-дель-Корво. Голубоглазая красавица, тоскующая в замке Баллах по молодому ирландцу, существовала только в буйном воображении Фелима. Или, быть может, это было юношеское увлечение, одно из тех, которые не выдерживают испытания разлуки. Как бы то ни было, за время пребывания в Ирландии у Луизы Пойндекстер — теперь ее надо называть леди Джеральд — ни разу не проснулось чувство ревности. Только один раз это мучительное чувство снова овладело ею, но оно прошло быстро и бесследно, как тень. Это было в тот день, когда ее муж вернулся домой, неся на руках красивую женщину. Кровь струилась из рань на ее груди. Она была eще жива, но минуты ее были сочтены. На вопрос: «Кто сделал это?»-она могла ответить только: «Диас, Диас!» Это были последние слова Исидоры Коварубио де Лос Льянос. Вместе со смертью Исидоры умерло и чувство ревности Луизы. Оно больше никогда не волновало ее сердце. Ревность сменилась жалостью к несчастной. Молодая креолка сама помогала своему мужу оседлать гнедого мустанга, сама послала его в погоню за убийцей. Луиза была рада, когда увидела, что он возвращается, ведя на лассо Диаса. Она не вступилась за мексиканца, когда спешно созванные «регулярники» повесили его тут же на дереве. Была ли это жестокость? Нет, это была первобытная форма справедливости — «Око за око и зуб за зуб». Прошло десять лет. Большие перемены произошли за это время в Техасе и особенно в поселениях на Леоне и Нуэсес. Появились плантации там, где раньше были непроходимые заросли. Города выросли там, где в дикой прерии паслись когда-то табуны мустангов. Вы услышите теперь новые имена и географические названия. Но старая асиенда Каса-дель-Корво сохранила свое прежнее название. Там вы найдете и знакомых вам людей. Хозяин асиенды — один из самых красивых мужчин в Техасе, его жена — одна из самых красивых женщин этого края. И он и она еще молоды. Вы встретите там и седовласого старика аристократической внешности, очень любезного и разговорчивого. Он поведет вас к коралям, покажет вам скот и будет с гордостью рассказывать о табунах лошадей, которые пасутся на пастбищах плантации. Но больше всего он гордится своей дочерью — хозяйкой асиенды — и шестью прелестными малышами, которые льнут к нему и называют его дедушкой. Если вы заглянете в конюшню, то увидите там старого знакомого — Фелима О'Нила. Он занимает должность главного конюха Каса-дель-Корво. Здесь же вы можете встретить и чернокожего Плутона, который теперь исполняет обязанности кучера и редко когда соблаговолит взглянуть на лошадь, прежде чем взберется на козлы и возьмет в руки вожжи. Плутон женат. Его супруга — известная читателю Флоринда. За обеденным столом в Каса-дель-Корво вы непременно услышите имя некоего охотника. За обедом вам обязательно сообщат, что этот жареный индюк или оленина — результат его не знающего промаха ружья. За обедом и особенно за вином вы услышите бесчисленные истории о Зебе Стумпе. Правда, самого Зеба вы редко там встретите. Он уходит из асиенды, когда все ее обитатели еще в постели, и возвращается, когда они уже спят или ложатся спать. Но большой индюк или четверть туши оленя в кладовой доказывают, что он здесь был. Во время пребывания в Каса-дель-Корво вы, наверно, услышите обрывки загадочной истории, ставшей почти легендой. Слуги не откажутся рассказать вам ее всю — с начала до конца, но только шепотом. Это запрещенная тема, она вызывает грустные воспоминания у хозяев асиенды. Это — повесть о всаднике без головы.

The script ran 0.02 seconds.