1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
44 (1). Самым завидным в жизни Лукулла можно, пожалуй,  считать ее завершение: он успел умереть раньше, чем в жизни римского государства  настали те перемены, которые уже тогда уготовлялись ему роком в междоусобных  войнах, и окончил дни свои в отечестве, пораженном недугом, но еще свободном. В  этом у него особенно много общего с Кимоном – и тому суждено было умереть в  пору, когда эллинское могущество, еще не ослабленное раздорами, находилось в  расцвете. Впрочем, есть здесь и разница: Кимон умер в походе, пал смертью  полководца, не отказавшись от дел и не предаваясь праздности, он не искал  награды за бранные труды в пиршествах и попойках – наподобие тех Орфеевых  учеников, которых высмеивает Платон[1035] за  их утверждения, будто награда, ожидающая праведников в Аиде, состоит в вечном  пьянстве. В самом деле, если мирный досуг и занятия, дающие радость умозрения,  представляют собой самое пристойное отдохновение для человека, который в  преклонных летах расстается с военными и государственными заботами, то  завершить свои славные подвиги чувственными удовольствиями, перейти от войн и  походов к любовным утехам и предаваться забавам и роскоши – все это уже  недостойно прославленной Академии и прилично не подражателю Ксенократа, но  скорее тому, кто склоняется к Эпикуру. При этом вот что удивительно: как раз  смолоду Кимон вел себя предосудительно и невоздержно, в то время как молодость  Лукулла была благопристойной и целомудренной. В этом отношении выше из них тот,  кто менялся к лучшему: более похвальным является такой душевный склад, худшие  свойства которого с годами дряхлеют, а прекрасные – расцветают.    

Если и Кимон, и Лукулл были в равной мере богатыми, то  пользовались своим богатством они по-разному: в самом деле, нельзя помещать в  один ряд строительство южной стены афинского Акрополя, которое было закончено  на деньги, предоставленные Кимоном, и те чертоги в Неаполе, те омываемые морем  башни, которые воздвигал Лукулл на свою восточную добычу. Нельзя сравнивать и  обеды Кимона, простые и радушные, с сатраповской роскошью пиров Лукулла: стол  Кимона ценой малых издержек ежедневно питал толпы, стол Лукулла с огромными  затратами служил немногим любителям роскоши. Возможно, впрочем, что различие в  их поведении вызвано только обстоятельствами: кто знает, если бы Кимону  довелось после трудов и походов дожить до старости, чуждой военным и  гражданским занятиям, не предался ли бы он еще более разнузданной жизни, не знающей  удержа в наслаждениях? Ведь он, как я уже говорил, любил вино и веселье и  подвергался нареканиям молвы из-за женщин. С другой стороны, успехи в серьезных  делах, принося с собой иные, высшие наслаждения, так действуют на души, от  природы способные к государственной деятельности и жадные до славы, что не  оставляют им досуга для низких страстей и побуждают вовсе забывать о них;  поэтому если бы Лукулл окончил век в бранях и походах, то даже самый злоречивый  и склонный к порицаниям человек, мне кажется, не нашел бы случая осудить его.  Вот все, что я хотел сказать относительно их образа жизни.    

45 (2). Что касается их бранных дел, то нет сомнения, что  оба выказали себя славными воителями и на суше, и на море. Однако если мы зовем  «победителями сверх ожидания» тех атлетов, которые в один день увенчали себя  победой в борьбе и в панкратии[1036],  то и Кимон, в один день увенчавший Элладу венками победы на суше и на море,  заслуживает особого места среди полководцев. Кроме того, Лукуллу вручила  верховное предводительство его родина, а Кимон сам добыл его своей родине: если  первый покорял земли врагов в такое время, когда его отечество уже имело  главенство над союзниками, то второй, застав родной город в подчиненном  положении, дал ему разом и владычество над союзниками и победу над врагами:  персов он силой принудил очистить море, спартанцев убедил покинуть его  добровольно.    

Если величайшее достоинство полководца состоит в умении  добиться, чтобы ему повиновались охотно, из преданности, то следует сказать,  что Лукулла ни во что не ставило его собственное войско, Кимон же вызывал  восхищение у союзников; от первого солдаты ушли к другим, ко второму перешли от  других. Один вернулся из похода, брошенный теми, кого он повел с собой, а  другой возвратился из плавания, уже повелевая теми, с кем вместе его отправили  в поход, чтобы исполнять чужие приказания, и оказал своему отечеству три  важнейших услуги сразу: достиг с врагами мира, над союзниками – главенства, с  лакедемонянами – согласия.    

Оба пытались ниспровергнуть великие царства и покорить всю  Азию, и оба – безуспешно. С Кимоном это случилось единственно по воле судьбы –  ведь он умер посреди походов и побед; что касается Лукулла, то с него нельзя  вполне снять вину за то, что он, по неведению или по небрежности, не принимал  мер против того солдатского недовольства и ропота, из которых родилась столь  великая ненависть к нему. Быть может, впрочем, и в этом у него есть что-то  общее с Кимоном. Ведь и Кимона граждане привлекали к суду и в конце концов  подвергли остракизму, чтобы десять лет, как говорит Платон[1037], и голоса его не слышать. Люди, от природы  склонные к аристократическому образу мыслей, редко попадают в тон народу и не  умеют ему угождать: обычно они действуют силой и, стремясь вразумить и  исправить распущенную толпу, вызывают у нее озлобление, подобно тому как  повязки тяготят больных, хотя и возвращают к природному состоянию вывихнутые  члены. Итак, это обвинение следует, пожалуй, снять с обоих.    

46 (3). С другой стороны, Лукулл прошел в своих походах  гораздо дальше Кимона. Он первым из римлян перевалил с войском через Тавр и  переправился через Тигр; он взял и сжег азийские столицы – Тигранокерты и  Кабиры, Синопу и Нисибиду – на глазах их государей; земли, простирающиеся к  северу до Фасиса и к востоку до Мидии, а также на юг до Красного моря, он  покорил при помощи арабских царьков и вконец сокрушил мощь азийских владык, так  что оставалось только переловить их самих, убегавших, словно звери, в пустыни и  непроходимые леса. Веским доказательством тому служит вот что: если персы,  словно они не столь уж и пострадали от Кимона, вскоре вооружились против греков  и наголову разбили их сильный отряд в Египте, то после побед Лукулла уже ни  Митридат, ни Тигран ничего не смогли совершить. Митридат, обессилевший и  измотанный в прежних сражениях, ни разу не осмелился показать Помпею свое  войско за пределами лагерного частокола, а затем бежал в Боспор и там окончил  свою жизнь; что касается Тиграна, то он сам явился к Помпею совершенно  безоружный, повергся перед ним и, сняв со своей головы диадему, сложил ее к его  ногам, льстиво поднося Помпею то, что ему уже не принадлежало, но было в  триумфальном шествии провезено Лукуллом. Он радовался, получая обратно знаки  царского достоинства, и тем самым признал, что лишился их прежде. Выше следует  поставить того полководца, – как и того атлета, – которому удастся  больше измотать силы противника, прежде чем он передаст его своему преемнику в  борьбе. Вдобавок, если Кимону пришлось воевать с персами после того, как их  непрестанно обращал в бегство то Фемистокл, то Павсаний, то Леотихид, когда  мощь царя была уже ослаблена и гордыня персов сломлена великими поражениями,  так что ему нетрудно было их одолеть, поскольку дух их уже прежде был сломлен и  подавлен, то Лукулл столкнулся с Тиграном в пору, когда тот еще не испытал поражения  ни в одной из множества данных им битв и был преисполнен заносчивости. По  численности также нельзя и сравнивать силы, разбитые Кимоном, с теми, которые  объединились против Лукулла.    

Таким образом, если все принять во внимание, нелегко решить,  кому же следует отдать предпочтение, – тем более, что и божество,  по-видимому, проявляло благосклонность к обоим, открывая одному, что следует  делать, другому – чего нужно беречься. Сами боги, стало быть своим приговором  обоих признают людьми достойными и по природе своей им близкими.    

     

 НИКИЙ И КРАСС    

     

Никий    

     

[перевод Т.А. Миллер]    

     

     

1. Нам представляется целесообразным сравнить Никия с  Крассом и парфянские бедствия с сицилийскими, и мы должны сразу же настоятельно  просить тех, пред кем лежит наше сочинение, не думать, будто, повествуя о  событиях, с недосягаемым мастерством изложенных у Фукидида[1038], превзошедшего самого себя в силе, ясности  и красочности описаний, мы поддались тому же соблазну, что и Тимей, который,  надеясь затмить Фукидида выразительностью, Филиста же выставить полным невеждой  и неучем, погружается в описание боев, морских сражений и выступлений в  Народном собрании, про которые по большей части уже существует удачный рассказ  у этих историков. Тимей при этом, клянусь Зевсом, отнюдь не похож на того, кто,  по слову Пиндара[1039],    

     

За Лидийскою колесницею пешком  поспевал,    

     

скорее он напоминает невежественного недоучку и, как говорит  Дифил,    

     

Раздувшись весь от сала сицилийского,    

     

во многих местах близок к Ксенарху. Так, например, он видит  чудесное знамение афинянам в том, что полководец, носящий имя победы[1040], отказался взять на себя  командование, он находит, что изувечением герм божество указывало на великие  страдания, которые во время войны принесет афинянам Гермократ, сын Гермона, он  пишет, что Геракл, видимо, помогал сиракузянам ради Коры, от которой он получил  Кербера, и гневался на афинян за то, что они оказывали помощь гражданам Эгесты,  отпрыскам троянцев, тогда как сам Геракл[1041] за  обиду, нанесенную ему Лаомедонтом, разрушил Трою. Пожалуй, Тимей из одних и тех  же побуждений писал подобные вещи, исправлял слог Филиста, бранил  последователей Платона и Аристотеля. А на мой взгляд, соперничать и состязаться  в слоге – затея по сути своей ничтожная и софистическая, а если речь идет о  вещах неподражаемых, то и просто глупая.    

Нельзя, конечно, обойти молчанием события, описанные у  Фукидида и Филиста, а потому я вынужден бегло коснуться их, и прежде всего тех,  которые выявляют характер и природные качества Никия, трудно распознаваемые в  пучине бедствий; во избежание упреков в небрежности и лени я попытался собрать  то, что большинству остается неизвестным, – беглые упоминания,  содержащиеся в разных сочинениях, надписи на древних памятниках, решения  Народных собраний. Я старался избежать нагромождения бессвязных историй, а изложить  то, что необходимо для понимания образа мыслей и характера человека.    

2. Итак, рассказ о Никии можно начать словами Аристотеля[1042], писавшего, что было три  лучших гражданина, питавших отеческую благожелательность к народу, – это  Никий, сын Никерата, Фукидид, сын Мелесия, и Ферамен, сын Гагнона, последний в  меньшей степени, чем два первых, Ферамена, уроженца Коса, корили его  происхождением, а за непостоянство политических привязанностей прозвали  Котурном[1043]. Старший из них,  Фукидид, возглавлял сторонников аристократии, и его деятельность во многом была  направлена против Перикла, вождя народа. Самым молодым был Никий. Он  пользовался почетом еще при жизни Перикла, был вместе с ним стратегом и сам  занимал многие высшие должности, а после смерти Перикла сразу выдвинулся на  первое место. Богатые и знатные граждане выставили его противником наглому и  дерзкому Клеону, но это не мешало ему пользоваться благосклонностью и уважением  народа. Ведь Клеон вошел в силу,    

     

Обхаживая старца и доход суля[1044].    

     

Однако алчность, бесстыдство, чванство Клеона заставили  очень многих из тех, кому он старался угодить, перейти на сторону Никия. Никий  в своем величии не был ни строгим, ни придирчивым, ему присуща была какая-то  осторожность, и эта видимость робости привлекала к нему народ. Пугливый и  нерешительный от природы, он удачно скрывал свое малодушие во время военных  действий, так что походы завершал неизменной победой. Осмотрительность в  государственных делах и страх перед доносчиками казались свойствами  демократическими и чрезвычайно усилили Никия, расположив в его пользу народ,  который боится презирающих его и возвышает боящихся. Ведь для простого народа  величайшая честь, если люди высокопоставленные им не пренебрегают.    

3. Перикл, обладавший и силой слова, и истинной доблестью,  руководил государством, не приспосабливаясь к черни, не ища ее доверия. У Никия  же не было этих качеств, но было богатство, которое помогало ему вести за собой  народ. Афиняне привыкли находить удовольствие в легкомысленных и пошлых  выходках Клеона, и в этом Никий не мог с ним соперничать, зато он принимал на  себя хорегии, гимнасиархии и другие затраты, всех своих предшественников и  современников затмевая щедростью и тонким вкусом и тем склоняя на свою сторону  народ. Из сделанных Никием приношений богам до наших дней продолжают стоять  статуя Паллады на Акрополе, с которой уже сползла позолота, и поставленный на  священном участке Диониса[1045] храм  для треножников, которые получали в награду хореги-победители. Ведь победы он  одерживал часто, поражений же не терпел никогда. Рассказывают, что во время  какого-то представления роль Диониса играл его раб – огромного роста красавец,  еще безбородый, Афиняне пришли в восторг от этого зрелища и долго рукоплескали,  а Никий, поднявшись, сказал, что нечестиво было бы удерживать в неволе тело,  посвященное богу, и отпустил юношу на свободу. Также и Делос хранит память о  честолюбии Никия, о его великолепных и достойных бога дарах. Ведь посылавшиеся  городами хоры для пения гимнов в честь бога[1046] приставали к берегу как попало, а толпа встречала  их прямо у кораблей и сразу же заставляла петь, хотя и нестройно, без всякого  порядка, меж тем как они поспешно выходили на берег, возлагали на себя венки и  переодевались – все одновременно. Когда же священное посольство повел Никий, то  он вместе с хором, жертвенными животными и утварью высадился на Рении, а  неширокий пролив между Ренией и Делосом ночью перекрыл мостом, который по  заданному размеру был уже изготовлен в Афинах, великолепно позолочен,  раскрашен, убран венками и коврами. На рассвете он провел через мост  торжественное шествие в честь бога при звуках песен, исполнявшихся богато  наряженным хором. После жертвоприношения, состязания и угощений он поставил в  дар богу медную пальму и посвятил ему участок, за который уплатил десять тысяч  драхм. Доходы с этой земли делосцы должны были тратить на жертвы и угощения,  испрашивая при этом у богов многие блага для Никия. Это условие было записано  на каменной плите, которую Никий оставил как бы стражем своего дара на Делосе.  Пальма впоследствии сломалась от ветра, упала и опрокинула большую статую,  воздвигнутую наксосцами.    

4. В этих поступках многое, на первый взгляд, вызвано жаждой  славы и показною щедростью, однако все остальное поведение Никия и его привычки  позволяют верить, что подобная широта и желание угодить народу были плодами его  благочестия. Ведь он, по словам Фукидида[1047],  благоговел перед богами и верил прорицаниям.    

В одном из диалогов Пасифонта написано, что Никий ежедневно  приносил жертвы богам и, держа у себя в доме гадателя, делал вид, что постоянно  спрашивает у него совета насчет общественных дел, в действительности же  совещался с ним о своих личных делах, главным образом о серебряных рудниках. У  него было в Лавриотике много копей, и весьма доходных, однако разработка их  была делом небезопасным. Там у него находилось множество рабов, и большая часть  его имущества заключалась в серебре. Немало людей поэтому просило и получало у  него деньги в долг. Он с одинаковой готовностью давал как тем, кто мог  причинить ему вред, так и тем, кто заслуживал хорошего отношения к себе.  Злодеям на руку было его малодушие, порядочным людям – его человечность.  Свидетелями этого могут служить даже комические поэты. Телеклид, например, на  какого-то доносчика сочинил такие стихи:    

     

Мину дал Харикл намедни, чтобы я не  говорил,    

Что у матери родился первым он из...  кошелька[1048].    

И четыре дал мне мины Никий,  Никератов сын.    

А за что я получил их, это знаем я да  он;    

Я ж молчу; он мне приятель и, как  видно, не дурак.    

     

Лицо, выведенное Эвполидом в комедии «Марика», толкует на свой  лад слова какого-то далекого от общественных дел бедняка и говорит:    

     

– Скажи, а ты давно ли видел Никия?    

– Совсем не видел – разве что на  площади.    

– Ага! признался он, что видел Никия!    

А для чего? Конечно, для  предательства!    

– Слышите, приятели?    

Уже с поличным изловили Никия!    

– Вам ли, полоумные,    

Ловить с поличным мужа столь  достойного!    

     

У Аристофана[1049] Клеон  грозится:    

     

Взъерошу всех говорунов и Никия  взлохмачу.    

     

И Фриних тоже смотрит на Никия как на человека запуганного и  боязливого:    

     

Он гражданином видным был, – я  знал его, –     

Он не ходил, как Никий, вечно  съежившись.    

     

5. Итак, остерегаясь доносчиков, Никий избегал и общих  трапез, и бесед с согражданами, да и вообще был далек от подобного  времяпрепровождения. Когда он бывал занят делами управления, то просиживал до  поздней ночи в стратегии[1050] и  уходил последним из Совета, придя туда первым, а когда общественных дел не  было, он становился необщителен, неразговорчив и сидел у себя взаперти. Друзья  Никия встречали посетителей в дверях и просили извинить его, так как, по их  словам, он и дома занят какими-то необходимыми для государства делами. Чаще  всего участвовал в этой игре и окружал громкой славой имя Никия его воспитанник  Гиерон, обученный им грамоте и музыке, который выдавал себя за сына Дионисия,  прозванного Медяком – того, кто вывел переселенцев в Италию и основал Турии и  чьи стихи дошли до нас. Этот Гиерон устраивал Никию тайные свидания с  гадателями и распускал в народе слухи о непомерных трудах Никия, живущего  исключительно интересами своего города. «И в бане, и за обедом, – говорил  Гиерон, – его постоянно беспокоит какое-нибудь государственное дело;  забросив в заботах об общественном благе свои собственные дела, он едва  успевает лечь, когда другие уже крепко спят. Поэтому у него расстроено здоровье,  он неласков и нелюбезен с друзьями, которых, как и денег, лишился, занимаясь  государственными делами. А другие и друзей приобретают, и себя обогащают,  благоденствуют на общественный счет и плюют на интересы государства».  Действительно, жизнь Никия была такова, что он мог сказать о себе словами  Агамемнона[1051]:    

     

Защитою нам спесь, но перед чернью мы    

Являемся рабами...    

     

6. Никий видел, что народ в некоторых случаях с  удовольствием использует опытных, сильных в красноречии и рассудительных людей,  однако всегда с подозрением и страхом относится к их таланту, старается унизить  их славу и гордость, что проявилось и в осуждении Перикла, и в изгнании Дамона,  и в недоверии к Антифонту из Рамнунта, и особенно на примере Пахета, который,  после того как взял Лесбос, при сдаче отчета о своем походе, тут же, не выходя  из судилища, выхватил меч и заколол себя. Поэтому Никий старательно уклонялся  от руководства длительными и тяжелыми походами, а когда принимал на себя  командование, то прежде всего думал о безопасности и, как и следовало ожидать,  в большинстве случаев с успехом завершал начатое, однако подвиги свои  приписывал не собственной мудрости, силе или доблести, но все относил на счет  судьбы и ссылался на волю богов, дабы избегнуть зависти, которую навлекает на  себя слава. Об этом говорят сами события. Ведь Никий не был причастен ни к  одному из множества великих бедствий, которые обрушились тогда на Афины:  поражение от халкидян[1052] во  Фракии потерпели командующие Каллий и Ксенофонт, несчастье в Этолии произошло в  архонтство Демосфена, предводителем тысячи афинян, павших при Делии, был  Гиппократ, Перикла, который во время войны запер в городе сельское население,  называли главным виновником моровой язвы, вспыхнувшей из-за переселения на  новое место[1053],  при котором нарушился обычный уклад жизни.    

Никий остался в стороне от всех этих бед. Напротив, командуя  войском, он захватил Киферу, остров с лаконским населением, выгодно  расположенный против Лаконии; во Фракии он занял и подчинил Афинам многие из  отпавших городов, запер мегарян в их городе и тотчас же взял остров Миною,  затем, через некоторое время выступив оттуда, покорил Нисею, высадился на  коринфской земле и выиграл сражение, убив многих коринфян и среди них  военачальника Ликофрона. Случилось так, что афиняне оставили там непогребенными  трупы двоих воинов. Как только Никий об этом узнал, он остановил флот и послал  к врагам договориться о погребении. А между тем существовал закон и обычай, по  которому тот, кому по договоренности выдавали тела убитых, тем самым как бы  отказывался от победы и лишался права ставить трофей – ведь побеждает тот, кто  сильнее, а просители, которые иначе, чем просьбами, не могут достигнуть своего,  силой не обладают. И все же Никий предпочитал лишиться награды и славы  победителя, чем оставить непохороненными двух своих сограждан. Опустошив  прибрежную область Лаконии, обратив в бегство выступивших против него  лакедемонян, Никий занял Фирею, которой владели эгинцы[1054], и отправил пленных в Афины.    

7. Когда Демосфен укрепил стеною Пилос, пелопоннесцы начали  войну одновременно на суше и на море. Произошло сражение, и около четырехсот  спартанцев оказались запертыми на острове Сфактерии. Для афинян, как они  справедливо полагали, было очень важно их захватить, но тяжко и мучительно было  вести осаду в безводной местности, куда возить издалека продовольствие летом  дорого, а зимой опасно или даже вообще невозможно. Афиняне раскаивались и  досадовали, что отвергли посольство лакедемонян, приезжавшее к ним для  переговоров о мире. Эти переговоры расстроил Клеон, в значительной мере из-за  ненависти к Никию. Он был его врагом и, видя готовность Никия содействовать  лакедемонянам, убедил народ голосовать против перемирия. Осада затянулась,  стали приходить известия о страшных лишениях в лагере, и тогда гнев афинян  обрушился на Клеона. Клеон принялся укорять Никия в трусости и вялости, винить  его в том, что он щадит врагов, хвалился, что если бы командование было  поручено ему, Клеону, то неприятель не держался бы так долго. Афиняне поймали  его на слове: «Что же ты сам не выходишь в море, и притом немедленно?» –  спросили его. И Никий, поднявшись, уступил ему командование войском при Пилосе,  советуя не хвастаться своей храбростью в безопасном месте, а на деле оказать  городу какую-нибудь серьезную услугу. Клеон, смутившись от неожиданности, начал  отнекиваться, но афиняне стояли на своем, и Никий так горячо его упрекал, что  честолюбие Клеона распалилось и он принял на себя командование, пообещав через  двадцать дней либо перебить врагов на месте, либо доставить их живыми в Афины.  Афиняне больше смеялись, чем верили, ведь они вообще охотно шутили над его  легкомыслием и сумасбродством. Как-то раз, говорят, было созвано Народное  собрание, и народ долгое время сидел на Пниксе в ожидании Клеона. Наконец тот  пришел с венком на голове и предложил перенести собрание на завтра. «Сегодня  мне некогда, – сказал он, – я собираюсь потчевать гостей и уже успел  принести жертву богам». С хохотом афиняне встали со своих мест и распустили  собрание.    

8. Однако на сей раз судьба была на его стороне. Военные  действия, которые Клеон вел вместе с Демосфеном, завершились блестяще: за тот  срок, который он себе назначил, оставшиеся в живых спартанцы сложили оружие и  были взяты в плен. Никию это событие принесло дурную славу. Добровольно, из  трусости, отказаться от командования и дать своему врагу возможность совершить  столь блестящий подвиг было в глазах афинян хуже и позорнее, чем бросить щит.  Аристофан[1055] не  упустил случая посмеяться над ним за это в «Птицах»:    

     

Свидетель Зевс, дремать теперь не  время нам,    

Как сонный Никий колебаться некогда.    

     

А в «Земледельцах» он пишет так:    

     

– Пахать хочу! – А кто тебе  препятствует?    

– Вы сами! Драхм я отсчитаю тысячу,    

Коль снимете с меня правленья тяготы.    

– Идет! А вместе с Никиевой взяткою    

Две тысячи их будет...    

     

И государству, конечно, Никий причинил немалый вред тем, что  позволил Клеону прославиться и усилить свое влияние. Теперь Клеон раздулся от  гордости, наглость его стала беспредельной, и он принес городу множество  бедствий, которые в немалой степени коснулись и самого Никия. Клеон перестал  соблюдать всякие приличия на возвышении для оратора: он был первым, кто, говоря  перед народом, стал вопить, скидывать с плеч плащ, бить себя по ляжкам, бегать  во время речи; так он заразил государственных деятелей распущенностью и  презрением к долгу, которые вскоре погубили все.    

9. В ту пору афинян начал привлекать к себе Алкивиад – тоже  своекорыстный искатель народной благосклонности, но не столь откровенно наглый,  как Клеон. Он подобен был плодородной египетской земле, которая, говорят,    

     

...много    

Злаков рождает и добрых, целебных, и  злых, ядовитых[1056].    

     

Щедро одаренный от природы, он кидался из одной крайности в  другую и был охвачен страстью к переворотам. Поэтому, даже отделавшись от  Клеона, Никий не успел водворить в городе тишину и спокойствие: едва направив  дела по спасительному пути, он вынужден был отступить от него, ибо из-за  неистового честолюбия Алкивиада был втянут в новую войну. Произошло это так.    

Самыми заядлыми врагами мира в Греции были Клеон и Брасид.  Война делала незаметным ничтожество первого из них и придавала блеск доблести  второго. Одному она открывала простор для великих беззаконий, другому – для  подвигов. Оба они погибли при Амфиполе, и Никий, чувствуя, что спартанцы хотят  мира и афиняне уже не отваживаются продолжать войну, что и те и другие как бы  опустили руки в изнеможении, сразу же постарался наладить добрые отношения  между обоими государствами, избавить от бед и умиротворить остальных греков и  этим обеспечить счастье на будущее время. Люди зажиточные и пожилые, а также  большинство земледельцев были настроены мирно. Из остальных многие охладели к  войне после личных встреч с Никием и его наставлений. Таким образом, Никий мог  уже обнадежить спартанцев, приглашая и склоняя их подумать о мирном договоре.  Они доверяли ему, зная его порядочность и видя его заботу о брошенных в тюрьму  пилосских пленных, которым его доброта облегчала их горькую участь. Уже раньше  афиняне и спартанцы договорились о прекращении военных действий сроком на год.  В течение этого года они встречались друг с другом, общались с чужеземцами и  близкими, избавились от страха, и вновь вкусили покоя и жаждали и впредь жить  без кровопролитий и войн. Им приятно было слушать, как хор поет:    

     

Пусть копья лежат паутиной, как  тканью, обвиты[1057],    

     

приятно было вспоминать изречение, что во время мира  пробуждают спящих не трубы, а петухи. С бранью отшатывались от тех, кто  говорил, что войне суждено тянуться три девятилетия[1058]. Договорившись по всем спорным вопросам,  они заключили мир. Большинство граждан верило, что пришел конец несчастьям. Про  Никия все твердили, что он муж, угодный богам, и что по их воле в награду за  благочестие его именем нарекли величайшее и самое прекрасное из благ. И  действительно, мир называли делом рук Никия, войну – Перикла. Ведь последний  из-за ничтожного повода вверг греков в великие бедствия, первый же сделал их  друзьями, заставив забыть о величайших бедствиях. Вот почему и поныне этот мир  зовется Никиевым.    

10. По условиям договора укрепления, города и пленные,  захваченные обеими сторонами, подлежали возврату. Поскольку вопрос, какая  сторона будет первой возвращать захваченное, решался жребием, Никий тайно купил  счастливый жребий, и, таким образом, первыми стали выполнять договор  лакедемоняне. Это рассказано у Феофраста. Когда коринфяне и беотийцы,  недовольные происходящим, снова чуть было не вызвали войну своими обвинениями и  нападками, Никий убедил афинян и лакедемонян дополнить мирное соглашение  военным союзом: миру это придаст особую прочность, говорил он, а их сделает  более грозными для изменников, более верными друг другу.    

Между тем Алкивиад, самой природой не созданный для покоя, в  гневе на лакедемонян, относившихся к Никию с уважением и почтительностью, а к  нему с пренебрежением и презрением, вначале открыто выступил и восстал против  мира, но безуспешно. Потом, замечая, что поведение лакедемонян начинает  раздражать афинян, которых оскорблял их союз с Беотией и нарушение уговора о  возврате Панакта и Амфиполя[1059],  Алкивиад, пользуясь настроением сограждан, по любому поводу подстрекал народ  против лакедемонян. В конце концов, он уговорил аргивян прислать в Афины  посольство и хлопотал о заключении с ними военного союза. Когда же послы,  прибывшие из Лакедемона с неограниченными полномочиями, на предварительной  встрече в Совете доказали, что явились со справедливыми предложениями,  Алкивиад, испугавшись, как бы их доводы не оказались убедительными и для  народа, завлек послов в ловушку, поклявшись помочь им в их деле, если они  скроют, что облечены полномочиями, ибо таким путем будто бы легче достигнуть  цели. Убедив их покинуть Никия и перейти на его сторону, Алкивиад ввел послов в  Народное собрание и, прежде всего, спросил, облечены ли они неограниченными  полномочиями. Послы ответили отрицательно, и тут Алкивиад, изменив своим  обещаниям, призвал Совет в свидетели их слов, заклиная народ не внимать и не  верить тем, кто так бесстыдно лжет и представляет дело то так, то этак. Послы,  разумеется, растерялись от неожиданности, Никий, повергнутый в огорчение и  замешательство, ничего не мог сказать, а народ уже готов был призвать аргивян и  заключить с ними союз, однако тут Никия выручило землетрясение, заставившее  всех разойтись. На следующий день народ вновь собрался, и Никию нелегко было  убедить афинян воздержаться ненадолго от переговоров с аргивянами, а его  послать к лакедемонянам в надежде, что все уладится. Спартанцы встретили его с  почетом, как человека достойного и благожелательно к ним относящегося, но  отпустили ни с чем, поскольку верх взяли сторонники беотийцев[1060]. Никий не только был опозорен и  обесславлен, – он боялся афинян, их огорчения и гнева за то, что, поверив  ему, они вернули Спарте столь многих важных лиц. Ведь доставленные из Пилоса  пленные принадлежали к лучшим семействам Спарты, и их друзья и родственники  были людьми чрезвычайно влиятельными. Правда, гнев не заставил афинян обойтись  с Никием слишком сурово, они только выбрали Алкивиада в стратеги и, наряду с  аргивянами, сделали своими союзниками отколовшихся от лакедемонян элейцев и  мантинейцев, а также послали отряд в Пилос, чтобы грабить Лаконию. Так они  снова втянулись в войну.    

11. Наступал срок суда черепков, к которому время от времени  прибегает народ, изгоняя на десять лет кого-нибудь из лиц, вызывающих либо  зависть из-за своей славы и богатства, либо подозрение. Раздор между Никием и  Алкивиадом был в самом разгаре, положение обоих было шатким и опасным, ибо один  из них непременно должен был подпасть под остракизм. Алкивиада ненавидели за  его поведение и опасались его наглости, о чем подробнее говорится в его  жизнеописании; Никию же завидовали из-за богатства, и самое главное – весь  уклад его жизни заставлял думать, что в этом человеке нет ни доброты, ни любви  к народу, что его неуживчивость и все его странности проистекают от сочувствия  олигархии; он вызывал ненависть к себе тем, что приносил пользу насильно, вопреки  желаниям и вкусам сограждан. Одним словом, задорная молодежь спорила с людьми  миролюбивыми и степенными, и одни собирались изгнать Никия, другие – Алкивиада.    

     

Часто при распрях почет достается в  удел негодяю[1061].    

     

Так вышло и тогда: народ, расколовшись на две партии,  развязал руки самым отъявленным негодяям, в числе которых был Гипербол из  Перитед. Не сила делала этого человека дерзким, но дерзость дала ему силу, и  слава, которой он достиг, была бесславием для города. Гипербол полагал, что  остракизм ему не грозит, понимая, что ему подобает скорее колодка. Он надеялся,  что после изгнания одного из двух мужей он, как равный, выступит соперником  другого; было известно, что он радуется раздору между ними и восстанавливает  народ против обоих. Сторонники Никия и Алкивиада поняли этого негодяя и, тайно  сговорившись между собой, уладили разногласия, объединились и победили, так что  от остракизма пострадал не Никий и не Алкивиад, а Гипербол. Народ сначала  весело смеялся, но затем вознегодовал, находя оскорбительным злоупотреблением  применять такую меру к человеку бесчестному: ведь и наказанию присуща своего  рода честь. Считали, что для Фукидида, Аристида и подобных им лиц остракизм –  наказание, для Гипербола же – почесть и лишний повод к хвастовству, поскольку  негодяй испытал ту же участь, что и самые достойные. У комика Платона где-то  так и сказано про него.    

     

Хоть подлость в нем достойна  наказания,    

Да слишком много чести для  клейменого:    

Суд черепков не для таких был  выдуман.    

     

С тех пор вообще никого не подвергали остракизму, Гипербол  был последним, первым – Гиппарх из Холарга, состоявший в каком-то родстве с  тиранном[1062].    

Но судьба – вещь загадочная и разумом не постижимая. Ведь  если бы во время суда черепков Никий отважился выступить против Алкивиада, то  либо победил бы и жил без тревог, изгнав соперника, либо, побежденный, удалился  бы, не дожидаясь бедствий, постигших его потом, и слава отличного полководца  осталась бы при нем. Я знаю, что, по словам Феофраста, Гипербол отправился в  изгнание из-за ссоры Алкивиада с Феаком, а не с Никием, однако большинство  писателей излагает эту историю именно так, как я здесь.    

12. Никию не удалось отговорить афинян от похода в Сицилию,  к которому их склоняли послы Эгесты и Леонтин. Сильнее Никия оказался  честолюбивый Алкивиад, который еще до созыва Собрания воодушевил толпу своими  многообещающими планами и расчетами, так что и юноши в палестрах, и старики,  собираясь в мастерских и на полукружных скамьях, рисовали карту Сицилии,  омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки. На  Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт для  нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых столпов.  Все настолько увлеклись этим, что мало кто из влиятельных лиц выражал сочувствие  доводам Никия. Люди обеспеченные не высказывали вслух своих мыслей из страха,  что их упрекнут в нежелании нести расходы по снаряжению судов. Никий, однако,  не отказывался от борьбы, и даже после того, как афиняне проголосовали за войну  и выбрали его первым стратегом вместе с Алкивиадом и Ламахом, он, выступив на  следующем заседании Народного собрания, с мольбой отговаривал их и, заканчивая  речь, упрекал Алкивиада в том, что ради личных выгод, из честолюбия тот  ввергает свой город в грозные опасности войны за морем. Но все было напрасно.  Опытность Никия казалась афинянам важным залогом безопасности: смелость  Алкивиада и горячность Ламаха соединялись с его осторожностью, и в глазах  сограждан это делало выбор стратегов весьма удачным. Демострат, больше всех народных  вожаков подстрекавший афинян к войне, встал тогда и, пообещав разом положить  конец отговоркам Никия, предложил облечь стратегов неограниченной властью, дав  им право решать дела, как им угодно, и дома и в походе. Народ проголосовал за  его предложение.    

13. Рассказывают, однако, что и жрецы сообщали о многих  неблагоприятных для похода предзнаменованиях. Тем не менее, Алкивиад, полагаясь  на других гадателей, из каких-то древних оракулов выводил заключение, что в  Сицилии афинян ждет громкая слава. И от Аммона к нему явились какие-то провидцы  передать предсказание, что афиняне захватят всех сиракузян, о дурных же  приметах не говорили из страха произнести зловещее слово. Афинян не могли  заставить опомниться даже явные и очевидные знамения, такие, как случай с  гермами, когда все они за одну ночь были изуродованы (кроме одной – ее зовут  гермой Андокида, она была приношением филы Эгеиды и находилась против дома,  принадлежавшего тогда Андокиду), или то, что произошло у алтаря двенадцати  богов: какой-то человек вдруг вскочил на алтарь, уселся на него и камнем отсек  себе детородный член. В Дельфах на медной пальме стояло золотое изображение  Паллады – дар Афин из добычи, захваченной у персов. Много дней подряд вороны  клевали статую, а сделанные из золота плоды пальмы откусывали и бросали вниз.  Но афиняне говорили, что все это выдумки дельфийских жрецов, подученных  сиракузянами. Оракул велел доставить из Клазомен в Афины жрицу, за нею послали,  и оказалось, что имя привезенной Гесихия, т.е. Тишина. Беречь именно ее, тишину,  божество наставляло тогда афинян. То ли напуганный этим знамением, то ли чисто  по-человечески все взвесив и обдумав, астролог Метон, уже назначенный  начальником какой-то части войска, прикинулся безумным и сделал вид, будто  пытается поджечь свой дом. Некоторые сообщают, что он не разыгрывал  сумасшествия, но действительно ночью сжег дом и, выйдя на площадь, жалостно  упрашивал сограждан посочувствовать такой беде и не посылать в поход его сына,  уже назначенного в Сицилию командиром триеры. Мудрецу Сократу его гений обычным  условным знаком возвестил, что морской поход затевается на гибель городу.  Сократ рассказал об этом своим знакомым и друзьям, и слова его стали известны  многим. Немало людей было встревожено и самым сроком, на который было назначено  отплытие. Женщины в те дни справляли праздник Адониса, и повсюду в городе  лежали его статуи, а женщины били себя в грудь, совершая обряд погребения бога,  так что те, кто сколько-нибудь считается с приметами, горевали о снаряженном  тогда отряде, опасаясь, как бы столь яркий блеск его в скором времени не  померк.    

14. Когда Никий противился Народному собранию, когда он  твердо стоял на своем, не поддаваясь соблазну власти и приносимого ею величия,  он вел себя как человек дельный и благоразумный. Однако после того, как он не  смог ни отговорить народ от войны, ни сам уклониться от командования, но как бы  силой взят был народом, возвышен и облечен званием стратега, уже не время было  озираться, медлить, как ребенку смотреть с корабля назад, терзать и  расхолаживать даже своих товарищей по командованию, беспрестанно твердя о своем  несогласии, и тем губить все дело – подобало, наоборот, преследовать врага по  пятам и в битвах искать счастья. Никий же отверг как предложение Ламаха плыть  против сиракузян и дать бой у самого города, так и план Алкивиада, замышлявшего  поднять против сиракузян другие города и уже потом выступить против Сиракуз;  наперекор им Никий советовал спокойно плавать вдоль берегов Сицилии, блеснуть  оружием и показать триеры, а потом вернуться в Афины, выделив небольшие силы в  помощь Эгесте; этим Никий сразу разрушил замыслы своих товарищей и поверг их в  уныние. Алкивиада вскоре вызвали на суд в Афины, и Никий, считавшийся вторым  полководцем, на деле же – главнокомандующий, продолжал попусту тратить время,  то плавая вокруг острова, то устраивая совещания, пока у солдат не пропала  надежда, а у врагов не прошли изумление и ужас, в которые сначала их поверг вид  вражеской мощи. Еще прежде, чем Алкивиад покинул войско, афиняне подошли к  Сиракузам на шестидесяти кораблях. Они встали в боевой готовности у выхода из  гавани, и десять кораблей было послано в гавань на разведку. Подойдя к берегу,  они через глашатая потребовали возвратить леонтинцев в родной город, а в гавани  им удалось захватить вражеский корабль и на нем таблицы с перечнем имен всех  сиракузян по филам. Хранились эти таблицы за городом, в святилище Зевса  Олимпийского, и их перевозили тогда для подсчета взрослого населения. Когда  таблицы были взяты и принесены афинским стратегам и те увидели множество имен,  гадатели забеспокоились – не есть ли это исполнение предсказания, что афиняне  захватят всех сиракузян. Впрочем, передают, что таблицы достались афинянам  иначе, – когда афинянин Каллипп, убив Диона, завладел Сиракузами[1063].    

15. Вскоре после отплытия Алкивиада из Сицилии верховное  командование целиком перешло к Никию. Ламах был человеком мужественным и  справедливым, в сражениях рука его рубила без устали, но жил он в такой  бедности и простоте, что всякий раз, как его назначали стратегом, он предъявлял  афинянам счет на небольшую сумму для покупки себе одежды и обуви. Влияние же  Никия, наряду со многими другими причинами, объяснялось и его богатством.  Существует рассказ, что однажды военачальники совещались о чем-то в палатке  полководца, и на приглашение высказать свое мнение первым поэт Софокл ответил  Никию: «Я самый старый, ты самый старший». Так и теперь Никий держал в  подчинении Ламаха, полководца более талантливого, чем он сам, и действовал  осторожно и медлительно. Плавая сначала вдоль берега Сицилии на далеком расстоянии  от врагов, он придал им этим храбрости, потом, не сумев захватить маленький  город Гиблу и отступив от него ни с чем, покрыл себя позором. В конце концов он  отошел к Катане, покорив лишь Гиккары, варварский городок, из которого, как  рассказывают, среди прочих пленных была вывезена и продана в Пелопоннес гетера  Лаида, в ту пору еще маленькая девочка.    

16. Лето кончилось[1064],  и Никий уже понимал, что сиракузяне, победившие свой страх, первыми выступят  против афинян; вражеские всадники дерзко приближались к самому лагерю и  спрашивали афинян, для чего они явились – поселиться вместе с катанцами или  водворить на прежнее место леонтинцев. Тут Никий, наконец, повел флот против  Сиракуз. Желая без страха и беспокойства разбить свой лагерь, Никий из Катаны  тайно послал к сиракузянам человека, чтобы тот дал совет, если они хотят голыми  руками захватить лагерь и оружие афинян, в условленный день подступить к Катане  со всем войском. Подосланный Никием человек рассказал сиракузянам, что афиняне  почти весь день проводят в городе и что сторонники сиракузян в Катане  сговорились при первом известии о приближении сиракузян запереть ворота и  немедленно поджечь стоящие на якоре корабли; заговорщиков, по его словам, уже  много, и они ждут сиракузян. Это было лучшим военным успехом Никия в Сицилии.  Он заставил врага вывести все войско и оставить город почти без защитников, а  сам, покинув Катану, занял гавани и разместил войско в таком месте, откуда  рассчитывал беспрепятственно вести военные действия, применяя средства, в которых  он был силен, и терпя самый незначительный урон от того, в чем был слабее  врагов. Когда сиракузяне вернулись из Катаны и выстроились в боевой порядок у  стен города, Никий немедленно повел афинян в наступление и победил. Убитыми  враг потерял немного, так как бегство его прикрывала конница. Никий приказал  разрушить мосты через реку и тем доставил Гермократу, который произносил речь,  ободряя сиракузян, повод заявить, что Никий просто смешон: все его замыслы  направлены к тому, чтобы уклониться от боя, как будто не для боя приплыл он в  Сицилию. Тем не менее, сиракузяне пришли в такой ужас и смятение, что вместо  бывших у них тогда пятнадцати стратегов выбрали трех других, которым народ  поклялся в верности и дал неограниченные полномочия.    

Афиняне рвались к близлежащему храму Зевса Олимпийского, где  находилось множество золотых и серебряных приношений. Но Никий нарочно  оттягивал захват святилища и не помешал сиракузскому караулу занять его; он  рассудил, что если сокровища разграбят солдаты, то государству это впрок не  пойдет, а ответственность за святотатство будет нести он.    

Никий никак не воспользовался своей славной победой: через  несколько дней он возвратился в Наксос, где и провел зиму, много тратя на  содержание огромного войска, но ничего не достигнув, если не считать союза с  немногими перешедшими на его сторону сицилийскими городами, так что сиракузяне  опять воспрянули духом, послали войско в Катану, разорили окрестности города и  сожгли афинский лагерь. За это, конечно, все упрекали Никия, находя, что пока  он раздумывал, собирался и выжидал, оказался упущенным благоприятный для  действий момент. Надо сказать, что сами действия его никогда не вызывали  нареканий. Раз начавши, он становился затем бесстрашен и решителен, но, когда  надо было решиться, медлил и робел.    

17. Когда он снова двинулся с войском против Сиракуз, то  сделал это столь стремительно и в то же время с такой осторожностью, что,  незаметно причалив к Тапсу и высадившись, успел занять Эпиполы, а из  подоспевшего на помощь отряда отборных воинов взял в плен триста человек и  обратил в бегство вражескую конницу, до тех пор не знавшую поражений. В  особенности поразило сицилийцев, а грекам показалось сказкою то, что в короткий  срок Никий окружил стеной Сиракузы – город, по величине не уступавший Афинам,  но гораздо менее удобный для постройки вокруг него такой длинной стены из-за  неровной местности, окрестных болот и близости моря. Никий лишь немного не  закончил строительство, хотя эти заботы легли на него, когда он уже потерял  здоровье и страдал болезнью почек, в которой и следует искать причину того, что  работы остались незавершенными. Меня восхищает заботливость полководца и отвага  воинов, с успехом выполнявших свое дело. Уже после их поражения и гибели  Эврипид сочинил такую эпитафию:    

     

Эти мужи восемь раз сиракузян в бою  побеждали;    

Равными были тогда жребии волей богов[1065].    

     

Но можно было бы показать, что не восемь, а значительно  большее число раз сиракузяне терпели поражение, пока, и в самом деле, то ли  боги, то ли судьба не отвернулись от афинян именно в тот миг, когда они были на  вершине своего могущества.    

18. Несмотря на недуг, Никий участвовал почти в каждом деле.  Как-то раз болезнь особенно мучила его, он не мог встать и остался в лагере с  небольшим числом слуг. Ламах же принял командование и вступил в бой с сиракузянами,  которые со стороны города воздвигали стену наперерез той, которую строили  афиняне; таким путем сиракузяне должны были помешать врагу замкнуть кольцо  вокруг города.    

Почувствовав себя победителями, афиняне расстроили ряды и  бросились преследовать врага, и Ламаху чуть ли не одному пришлось встретить  натиск неприятельской конницы. Вел ее Калликрат, человек воинственный и  горячий. Вызванный на единоборство, Ламах вступил с ним в поединок, первый  получил удар, затем ударил сам, упал и умер вместе с Калликратом. Завладев его  телом и оружием, сиракузяне бросились к афинской стене, подле которой лежал  беспомощный Никий. Беда, однако, заставила его подняться. Понимая опасность,  Никий приказал бывшим при нем слугам поджечь около стен все бревна, предназначенные  для сооружения машин, да и сами машины тоже. Это остановило сиракузян и спасло  как Никия, так и стену и имущество афинян: увидев огромное пламя, отделявшее их  от вражеского лагеря, сиракузяне отступили.    

Теперь единственным стратегом оставался Никий, и он надеялся  на успех. Ведь города переходили на его сторону, груженные хлебом суда отовсюду  прибывали к его лагерю, все искали союза с тем, кому сопутствовала удача.  Сиракузяне, отчаявшись, стали поговаривать о сдаче города. Тогда и Гилипп,  спешивший из Лакедемона к ним на помощь, узнав о возводимой афинянами стене и о  безвыходном положении Сиракуз, решил, что Сицилия уже захвачена неприятелем, и  плыл теперь лишь для того, чтобы оборонять италийские города, если это удастся.  Громкая молва шла о том, что афиняне сильнее всех и что их полководца делает  непобедимым его счастливая судьба и разум.    

Даже самому Никию, несмотря на его характер, сила и удача  придали бодрости. Полагаясь на тайные донесения из Сиракуз, гласившие, что  город вот-вот начнет переговоры о сдаче, Никий не принял в расчет приближение  Гилиппа, не выставил своевременно караулов. Такая беззаботность со стороны  врага предоставила Гилиппу случай незаметно переплыть пролив[1066], высадиться вдали от Сиракуз и собрать  большое войско. Сиракузянам ничего не было известно о его прибытии, и они вовсе  не ждали его. Назначено было Народное собрание для обсуждения условий договора  с Никием, и кое-кто уже направлялся на площадь с мыслью, что надо решить вопрос  прежде, чем афиняне успеют окончательно запереть город стеной. Недостроенным  оставался небольшой участок ее, и весь материал для окончания работ был  заготовлен.    

19. В этот решающий миг из Коринфа прибыл на одной триере  Гонгил, и сбежавшиеся к нему сиракузяне узнали, что на помощь им скоро подойдет  Гилипп и приплывут еще корабли. Гонгилу не решались еще поверить, как уже  явился гонец от Гилиппа с наказом встречать спартанцев. Воспрянув духом,  сиракузяне взялись за оружие, а Гилипп прямо с дороги выстроил воинов в боевой  порядок и повел их на афинян. Когда Никий тоже привел своих в боевую  готовность, Гилипп остановился против афинян и послал глашатая передать, что  позволяет им беспрепятственно уйти из Сицилии. Никий не счел нужным отвечать  ему. Некоторые воины со смехом спрашивали, неужели один спартанский плащ и  палка так усилили сиракузян, что им уже не страшны афиняне, которые держали в  оковах и вернули лакедемонянам триста человек посильнее Гилиппа и носивших  более длинные волосы, чем он. Тимей передает, что и сицилийцы не уважали  Гилиппа; в его алчности и скупости они убедились позднее, при первом же  знакомстве подшучивали над его волосами и потертым плащом. Тот же писатель  далее сообщает, что к Гилиппу, как к внезапно появившейся сове, слетелись очень  многие и охотно встали под его команду. Это последнее известие более  правдоподобно, чем первое. Ведь к нему шли потому, что смотрели на палку и на  плащ[1067], как на символы  спартанского достоинства. Что все последующее развитие событий в Сицилии –  заслуга Гилиппа, считал не только Фукидид, но и сиракузянин Филист, очевидец  этих событий.    

В первом сражении перевес остался на стороне афинян, убивших  нескольких сиракузян и коринфянина Гонгила. Но уже на следующий день Гилипп  показал, на что способен опытный полководец. Он начал битву тем же самым  оружием, на тех же конях, в том же самом месте – лишь иначе расставил своих  людей, и победа досталась ему. Афиняне бежали в свой лагерь, а Гилипп приказал  сиракузянам воспользоваться афинскими запасами камня и леса и воздвиг  укрепление, перерезавшее стену афинян так, чтобы она не могла им уже  пригодиться даже в случае победы. Осмелевшие после этого успеха сиракузяне  стали пополнять экипажи кораблей и, делая набеги силами своей и союзнической  конницы, захватывали многих афинян в плен. Гилипп сам ездил по городам, вселял  в жителей мужество и добился повиновения и надежной поддержки, так что Никий,  при изменившемся положении дел возвращаясь к прежнему образу мыслей, приходил в  уныние и писал в Афины, настаивая, чтобы в Сицилию выслали новое войско или  отозвали бы и прежнее, а себя, ссылаясь на болезнь, настойчиво просил избавить  от командования.    

20. Афиняне и раньше хотели послать подкрепление в Сицилию,  но из зависти к первым и столь многообещающим успехам Никия долго откладывали  решение, теперь же, наконец, поспешили помочь. Весною в Сицилию должен был  отплыть с большим флотом Демосфен, а еще зимой отплыл туда Эвримедонт, чтобы  передать Никию деньги и объявить о назначении стратегами Эвфидема и Менандра –  из числа тех, кто воевал вместе с ним.    

Тем временем Никию был нанесен внезапный удар с суши и с  моря; хотя коpaбли его сначала не выдержали натиска, он все же отогнал и  потопил много неприятельских судов, однако прийти на помощь пехоте не успел, и  Племмирий оказался в руках неожиданно появившегося Гилиппа, который завладел  всем хранившимся там морским снаряжением и большой суммой денег, перебив и  забрав в плен немало людей, Но самое важное было то, что он отрезал Никия от  подвоза продовольствия. Ведь через Племмирий, пока в нем стояли афиняне,  провизия доставлялась быстро и беспрепятственно, когда же мыс перешел в руки  Гилиппа, дело осложнилось, ибо приходилось отбиваться от вражеских кораблей,  стоявших там на якоре. К тому же сиракузянам теперь казалось, что и флот их  побежден был не силой противника, а из-за недостатка порядка у них самих во  время бегства. Они опять снаряжали корабли и рвались в бой. Никий уклонялся от  битвы на море, считая величайшей глупостью с малым числом кораблей, да к тому  же плохо оснащенных, ввязываться в сражение, когда уже совсем близко Демосфен с  большим флотом и свежими силами. Но Менандр и Эвфидем, только что получившие  командные посты, были охвачены духом соперничества и зависти к обоим  полководцам, желая опередить в подвигах Демосфена и затмить славу Никия. Говоря  о величии родного города, которое-де померкнет и рассеется, если афиняне будут  страшиться плывущих на них сиракузских кораблей, они принудили Никия дать  морское сражение. Придуманная коринфским кормчим Аристоном хитрость с завтраком  привела, как пишет Фукидид[1068],  к тому, что афиняне оказались полностью разбитыми и понесли большие потери.  Глубочайшее уныние охватило Никия, ведь и при единоличном командовании его  постигали несчастья, и теперь он вновь потерпел неудачу по вине своих  товарищей.    

21. В это время у входа в гавань показался флот Демосфена, сверкая  вооружением и ужасая врагов видом семидесяти трех кораблей с пятью тысячами  гоплитов и не менее чем тремя тысячами копейщиков, лучников и пращников.  Демосфен сумел, как в театре, ошеломить врагов блеском оружия, отличительными  знаками на триерах, великим множеством начальников над гребцами и флейтистов[1069]. Сиракузяне, как и  следовало ожидать, снова были в большом страхе за свою судьбу, понимая, что  мучаются и гибнут напрасно, без надежды увидеть конец и прекращение бедствий.  Но недолго радовало Никия прибытие подкрепления, при первой же встрече с ним  Демосфен предложил либо немедленно идти на врагов, возможно скорее дать  решающий бой и захватить Сиракузы, либо плыть назад. В страхе и изумлении перед  такой безрассудной стремительностью Никий просил Демосфена не поступать  необдуманно и опрометчиво. Время, утверждал он, действует против неприятеля, не  имеющего больших запасов и не надеющегося на длительную поддержку союзников.  Теснимые нуждой, враги скоро, как уже было однажды, обратятся к нему для переговоров.  И действительно, в Сиракузах было немало людей, тайно сносившихся с Никием и  советовавших ему выжидать: сиракузяне, дескать, уже теперь истомленные войной и  недовольные Гилиппом, окончательно лишатся сил, если нужда сдавит их еще  немного. Кое о чем Никий говорил намеками, кое-чего вообще не захотел высказать  и дал остальным стратегам повод обвинить его в трусости. Они заявляли, что  Никий возвращается к старому – к своим проволочкам, затяжкам, мелочной  осторожности, из-за которых у неприятеля первое впечатление от мощи афинян  притупилось и, когда они, наконец, ударили на врага, страх успел смениться  презрением. Стратеги присоединились к мнению Демосфена, и Никий волей-неволей  вынужден был уступить.    

Итак, Демосфен ночью ударил с пехотой на Эпиполы, часть  врагов истребил, не дав им опомниться, обороняющихся же обратил в бегство. Не  довольствуясь достигнутым, он продвигался дальше, пока не столкнулся с  беотийцами; сомкнутым строем, выставив копья, беотийцы первыми с криком  бросились на афинян и многих сразили. Во всем войске Демосфена сразу поднялись  страх и смятение. Обратившиеся в бегство смешались с теми, кто еще теснил  противника, тем, кто рвался вперед, путь преграждали свои же, охваченные  ужасом, и они сбивали друг друга с ног, и падали друг на друга, и принимали  бегущих за преследующих и друзей за врагов. Все смешалось, всеми владел страх и  неуверенность, обманчиво мерцала ночь, не беспроглядно темная, но и не  достаточно светлая, как всегда бывает при заходе луны, движущаяся масса  человеческих тел бросала густую тень, тусклый свет, в котором ничего нельзя  было толком разглядеть, заставлял из страха перед врагом с подозрением  всматриваться в лицо друга, – все это, вместе взятое, привело афинян к  страшной, гибельной развязке. Случилось так, что луна светила им в спину и они  все время оставались скрытыми собственной тенью, так что неприятель не видел ни  мощи их оружия, ни его великолепия, щиты же врагов, отражая сияние луны,  сверкали ярче, и казалось, что их больше, чем было на самом деле. Враги  продолжали теснить со всех сторон, и кончилось тем, что, когда силы афинян  иссякли, они предались бегству, и одни были сражены врагами, другие – своими  же, третьи погибли, сорвавшись с кручи. Тех, которые рассеялись и блуждали по  округе, с наступлением дня догнала и перебила вражеская конница. Афинян пало  две тысячи, а из уцелевших лишь немногие сохранили свое оружие.    

22. Никий, предвидевший этот удар, винил Демосфена в  опрометчивости, а тот, кое-как оправдавшись, советовал как можно скорее плыть  на родину. Ведь нового подкрепления им уже не получить, говорил он, а имеющихся  сил недостаточно для победы над врагами; даже и в случае победы им следовало бы  уехать, бежать из этой местности, всегда опасной и нездоровой, а теперь, в это  время года, как они видят, просто губительной (как раз начиналась осень, и уже  многие в войске недомогали, а приуныли все). Никий с тяжелым сердцем слушал  слова о бегстве и отплытии – и не потому, что не страшился сиракузян, а потому,  что еще больший страх внушали ему афиняне, их суды и доносы. Он возражал, что  не ждет здесь никакой беды, а если бы она и случилась, то легче умереть от руки  врагов, чем сограждан. Мысль эта противоположна тому, что позднее сказал своим  согражданам Леонт Византийский: «Мне приятнее принять смерть от ваших рук, чем  разделить ее с вами». О том, в какое место перенести лагерь, Никий обещал  подумать на досуге. Выслушав его возражения, Демосфен, первый план которого так  позорно провалился, не стал настаивать, остальные же, уверенные, что Никий  выжидает, полагаясь на своих сторонников в Сиракузах, и поэтому противится  отплытию, приняли его сторону. Однако, когда к сиракузянам прибыло  подкрепление, в то время как среди афинян все росло число больных, Никий тоже  решился отступать и приказал солдатам готовиться к отплытию.    

23. Все приготовления были окончены, а враги, ни о чем не  подозревавшие, не выставили никакого караула, но вдруг случалось лунное  затмение[1070], вселившее великий страх  в Никия и в остальных, – во всех, кто по своему невежеству или суеверию  привык с трепетом взирать на подобные явления. Что солнце может иногда  затмиться в тридцатый день месяца и что затмевает его луна, – это было уже  понятно и толпе. Но трудно было постичь, с чем встречается сама луна и отчего в  полнолуние она вдруг теряет свой блеск и меняет цвет. В этом видели нечто  сверхъестественное, некое божественное знамение, возвещающее великие бедствия.  Первым, кто создал чрезвычайно ясное и смелое учение о луне, об ее сиянии и  затмениях, был Анаксагор, но и сам он не принадлежал к числу древних писателей,  и сочинение его еще не было широко известно, но считалось не подлежащим огласке  и лишь тайно, с осторожностью передавалось из рук в руки отдельными лицами. В  те времена не терпели естествоиспытателей и любителей потолковать о делах  заоблачных – так называемых метеоролесхов [meteōroléschai]. В  них видели людей, которые унижают божественное начало, сводят его к слепым  неразумным причинам, к неизъяснимым силам, к неизбежной последовательности  событий. И Протагор был изгнан, и Анаксагора Периклу едва удалось освободить из  темницы, и Сократ, непричастный ни в коей мере ни к чему подобному, все-таки  погиб из-за философии. В дальнейшем Платон, прославившись и самою своею жизнью,  и тем, что естественную необходимость он поставил ниже божественных и более  важных начал, рассеял ложное мнение о такого рода сочинениях и сделал эти науки  достоянием всех. Так, например, его друга Диона не смутило наступление лунного  затмения в тот момент, когда он собирался сняться с якоря в Закинфе и плыть  против Дионисия: он вышел в открытое море и, достигнув Сиракуз, низложил  тиранна[1071].    

По несчастливому стечению обстоятельств подле Никия тогда не  было толкового прорицателя, так как незадолго до того умер его близкий товарищ  Стилбид, избавлявший Никия от многих суеверных страхов. По словам Филохора,  правда, это знамение отнюдь не дурное, а, напротив, даже благоприятное для  убегающих, поскольку дела, совершаемые с опаской, должны быть скрыты и свет им  помеха. И вообще, как написано в «Толкованиях» Автоклида, злотворного воздействия  солнца или луны следует ожидать лишь в первые три дня после затмения.    

Но Никий уговорил афинян дождаться конца следующего оборота  луны, так как, по его наблюдениям, она стала чистой не сразу после того, как  прошла темное место, заслоненное землей.    

24. Отложив чуть ли не все дела, Никий приносил жертвы и  гадал, а тем временем враги подступили вплотную, осадили стены и лагерь афинян,  заперли своими кораблями гавань, и теперь уже не только триеры, но и мальчишки  на рыбацких лодках подплывали к афинянам, дразнили их и кричали обидные слова.  Одного из этих мальчишек, Гераклида, сына уважаемых родителей, далеко  заплывшего на своем челноке, настиг и захватил афинский корабль. В страхе за  мальчика его дядя Поллих повел на афинян десять вверенных ему триер, остальные  же, опасаясь гибели Поллиха, последовали за ним. Произошла ожесточенная морская  битва, победили сиракузяне, среди многих погибших был и Эвримедонт.    

Держаться дольше афиняне не могли, они осыпали бранью  стратегов, требуя, чтобы те начинали отступать сушей: дело в том, что, одержав  верх, сиракузяне сразу же загородили и отрезали выход из гавани. Но Никий не  согласился на это требование. Бросить множество грузовых судов и около двухсот  триер представлялось делом неслыханным, поэтому отборных пехотинцев и самых  лучших копейщиков посадили на суда, приведя таким образом в боевую готовность  сто десять триер – для остальных недостало весел. Прочих солдат Никий расставил  вдоль морского берега, окончательно уйдя из большого лагеря и от стен,  тянувшихся вплоть до святилища Геракла, так что сиракузские жрецы и полководцы  вошли в храм и сразу принесли обычную жертву Гераклу, которая долгое время не  приносилась.    

25. Моряки уже поднимались на суда когда гадатели,  рассмотрев внутренности жертвенных животных, обещали сиракузянам блестящую  победу, если они не станут затевать боя, а будут лишь обороняться: ведь и  Геракл выходил победителем тогда, когда защищался и первый принимал на себя  удар. Корабли вышли в море, и завязалась битва, необыкновенно жестокая и  упорная, причем очевидцы сражения не в меньшей мере, чем его участники,  терзались волнением, наблюдая за частыми и неожиданными поворотами в ходе боя.  Собственное снаряжение причиняло афинянам не меньший вред, чем неприятель, ибо  тяжелые корабли афинян шли сомкнутым строем и с разных сторон на них кидались  легкие суда неприятеля, а на град камней, которые поражают с одинаковой силой,  как бы они ни упали, афиняне отвечали дротиками и стрелами, которые из-за качки  невозможно было метнуть точно, так что далеко не все они летели острием вперед.  Это предусмотрел и растолковал сиракузянам коринфский кормчий Аристон; сам он  пал в этой битве, в яростной схватке, когда победа клонилась уже на сторону  сиракузян.    

Разгром был полный и окончательный, путь к бегству морем был  закрыт, и, сознавая, что на суше им также будет нелегко спастись, афиняне  позволяли врагам у себя на глазах уводить корабли, не просили для погребения  тела убитых, так как еще печальнее, чем не похоронить погибших, было бросить на  произвол судьбы больных и раненых, а эта картина носилась уже перед их взором.  Впрочем, и их самих, полагали они, после многих бед ждет такой же плачевный  конец.    

26. Ночью афиняне приготовились бежать. Гилипп, наблюдая,  как сиракузяне устраивали жертвоприношения и попойки в честь победы и праздника,  предвидел, что их невозможно будет ни уговорить, ни заставить ударить на  удаляющегося неприятеля. Но Гермократ задумал хитрость и послал к Никию своих  товарищей, которые сказали, что они явились по поручению тех, кто с самого  начала войны тайно сносился с Никием, чтобы передать совет не выступать ночью,  так как сиракузяне приготовили неприятелю засады и заранее заняли дороги.  Введенный в заблуждение, Никий не тронулся с места, пока действительно не  случилось то, чего он ложно опасался. На рассвете сиракузяне поспешили занять  выгодные позиции на дорогах, выстроили преграды у переправ через реки,  разрушили мосты, расставили всадников на равнинах и полях, так что афиняне  теперь уже нигде не могли пройти без боя. После целого дня и ночи ожидания афиняне  двинулись в путь, рыдая и сетуя так, словно покидали не вражескую, а родную  землю. Они страдали от отсутствия самого необходимого, от того, что приходилось  бросать беспомощных друзей и близких. А впереди, по их расчетам, предвиделись  бедствия, еще более тяжелые.    

Среди многих ужасов, которые можно было наблюдать в лагере,  самое жалкое зрелище являл собою сам Никий, удрученный недугом и вынужденный,  несмотря на свое звание, довольствоваться скудным дорожным пайком, хотя больное  тело требовало несравненно большего; обессиленный, он выдерживал то, что было  не под силу многим здоровым; все видели, что не ради себя, не из привязанности  к жизни он терпит муки, но ради своих воинов не позволяет себе впадать в  отчаяние. Ведь если другие плакали и стенали от страха и горя, то слезы Никия,  несомненно, были вызваны тем, что он сравнивал постыдный провал похода с теми  великими и славными подвигами, которые он надеялся совершить. Глядя на него, а  еще больше вспоминая его слова, его увещания, которыми он пытался не допустить  отплытия в Сицилию, афиняне все больше проникались мыслью, что Никий наказан  незаслуженно. У них пропадала всякая надежда на богов при виде того, как мужа  благочестивого, принесшего столько прекрасных даров божеству, постигает участь,  ничуть не лучшая, чем самых негодных и малодушных солдат.    

27. Несмотря ни на что, Никий своими речами, выражением лица  и обхождением с воинами старался показать, что он выше постигшего их несчастья.  В течение всех восьми дней пути, когда неприятель преследовал их и наносил удар  за ударом, Никий берег от разгрома свое войско, пока у Полизеловой усадьбы не  попал в окружение отряд Демосфена, оторвавшийся от своих во время схватки с  врагом. Демосфен тогда сам пронзил себя мечом, но не умер, так как враги тут же  обступили и удержали его. Никию эту весть принесли подскакавшие сиракузяне;  узнав же от посланных им самим всадников, что отряд Демосфена захвачен врагом,  он счел нужным предложить Гилиппу перемирие с тем, чтобы афиняне получили  возможность уйти из Сицилии, оставив заложников впредь до возмещения  сиракузянам убытков, которые принесла им война. Но сиракузяне отвергли эти  условия, с яростной бранью, издевательствами и угрозами они продолжали метать  копья и пускать стрелы в афинян, уже оставшихся без воды и без пищи. Тем не менее,  Никий продержался всю ночь и на следующий день, теснимый врагом, подошел к реке  Асинару. И здесь одних столкнули в поток враги, других заставила прыгнуть туда  жажда. Началось чудовищное в своей жестокости избиение, когда глоток воды  оказывался последним в жизни, пока Никий не пал перед Гилиппом со словами:  «Пощады, Гилипп, вы победили! Нет, не за себя прошу, прославившего свое имя  столь великими несчастьями, а за остальных афинян. Вспомните, что на войне беда  может случиться со всяким и что афиняне, когда им сопутствовала удача, обошлись  с вами благосклонно и мягко». Гилиппа тронули и слова и вид Никия. Он знал,  сколько добра сделал Никий лакедемонянам при заключении мира, к тому же захват  живыми стратегов противника сулил еще большую славу. Подняв Никия с земли,  Гилипп старался его успокоить и отдал приказ прекратить резню. Распоряжение это  доходило до солдат медленно, так что оставшихся в живых было гораздо меньше,  чем убитых. Многих, впрочем, незаметно увели к себе сами солдаты[1072]. Оставшихся пленных сиракузяне  свели в одно место, все вооружение, снятое с афинян, развесили вдоль реки на  самых больших и красивых деревьях. Возложив на себя венки, нарядно украсив  своих коней, а афинским остригши гривы, они повернули назад, к Сиракузам. Ценой  величайшего напряжения всех сил, небывалого мужества и отваги они одержали  полную победу в самой знаменитой из войн, какая велась между греками.    

28. В совместном собрании сиракузян и союзников народный  главарь Эврикл предложил объявить день захвата Никия в плен праздником и  отмечать его принесением жертв и отдыхом от трудов, праздник же именовать  Асинарией в честь реки. День этот пришелся на двадцать шестое число месяца  карнея, который у афинян называется метагитнионом. С афинянами же Эврикл  предлагал поступить так: рабов и союзников продать, самих же афинян и  перешедших на их сторону сицилийцев послать под охраной в каменоломни, за  исключением стратегов, которых надлежит казнить. Сиракузяне одобряли его  мнение, и слова Гермократа, что хорошо использовать победу важнее, чем  победить, были встречены возмущенным криком, а Гилиппу, который настаивал,  чтобы стратеги живыми были увезены в Лакедемон, граждане, уже раздувшиеся от  гордости своими победами, ответили бранью. Впрочем, еще во время войны  сиракузяне тяготились грубостью Гилиппа и его лаконскоц манерой командования;  как сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную  болезнь, из-за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был  покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание,  когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома тридцать  талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту. Подробнее об этом  говорится в жизнеописании Лисандра[1073].    

Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены по  приказу сиракузян, как утверждают Филист и Фукидид, но, предупрежденные  Гермократом, воспользовались отсутствием караульных и покончили с собою, пока  еще шло Народное собрание. Тела их были выброшены к воротам и лежали там,  доступные взорам всех любопытствовавших. Мне приходилось слышать, что в  Сиракузах, в одном из храмов, до сих пор показывают искусно отделанный золотом  и пурпуром щит, якобы принадлежавший Никию.    

29. Множество афинян погибло в каменоломнях от болезней и  скверной пищи: им давали в день две котилы ячменя и котилу воды, но немалое их  число, – те, кто был похищен или выдавал себя за раба, – было  продано. Их продавали в рабство и ставили на лбу клеймо в виде лошади. Да, были  и такие, кому вдобавок к неволе привелось терпеть еще и это. Но даже в такой  крайности им приносило пользу чувство собственного достоинства и умение себя  держать. Владельцы либо отпускали их на свободу, либо высоко ценили. А  некоторых спас Эврипид. Дело в том, что сицилийцы, вероятно, больше всех  греков, живущих за пределами Аттики, чтили талант Эврипида. Когда приезжающие  доставляли им небольшие отрывки из его произведений, сицилийцы с наслаждением  вытверживали их наизусть и повторяли друг другу. Говорят, что в ту пору многие  из благополучно возвратившихся домой горячо приветствовали Эврипида и  рассказывали ему, как они получали свободу, обучив хозяина тому, что осталось в  памяти из его стихов, или как, блуждая после битвы, зарабатывали себе пищу и  воду пением песен из его трагедий. Нет, стало быть, ничего невероятного в  рассказе о том, что в Кавне какому-то судну сначала не позволяли укрыться в  гавани от пиратов, а затем впустили его, когда после расспросов удостоверились,  что моряки помнят наизусть стихи Эврипида.    

30. В Афинах, как рассказывают, не поверили вести о беде,  главным образом из-за того, кто эту весть принес. По-видимому, какой-то  чужеземец сошел на берег в Пирее и, сидя у цирюльника, заговорил о случившемся,  как о чем-то для афинян хорошо известном. Выслушав его, цирюльник, пока еще  никто ничего не узнал, помчался в город и, прибежав к архонтам, прямо на  площади пересказал им слова чужеземца. Как и следовало ожидать, все были  испуганы и смущены, архонты созвали Народное собрание и пригласили цирюльника.  Он не смог ответить вразумительно на вопрос, кто сообщил ему эту новость. Его  сочли выдумщиком и смутьяном и долго пытали, привязав к колесу, пока не прибыли  люди, во всех подробностях поведавшие о несчастье. Лишь тогда афиняне поверили,  что Никий на себе испытал то, о чем так часто их предупреждал.    

 Красс    

 [перевод биографии – В.В. Петуховой; перевод сопоставления –  Т.А. Миллер]    

     

     

1. Марк Красс, отец которого был цензором и триумфатором[1074], воспитывался в  небольшом доме вместе с двумя братьями. Те женились еще при жизни родителей, и  все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка, по-видимому, весьма  содействовала тому, что Красс в течение всей жизни оставался воздержным и  умеренным. После смерти одного из братьев он женился на его вдове, имел от нее  детей и с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян. В более  зрелом возрасте, однако, он был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок  – Лицинией. Лициния также подверглась судебному преследованию со стороны  некоего Плотина. У Лицинии было прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красс,  желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем  навлек на себя подозрения. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои  побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От  Лицинии же он отстал не раньше, чем завладел ее имением.    

2. Римляне утверждают, что блеск его многочисленных  добродетелей омрачается лишь одним пороком – жаждой наживы. А я думаю, что этот  порок, взяв верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными.  Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он добывал  деньги, и огромные размеры его состояния. Ибо первоначально Красс имел не более  трехсот талантов, а когда он стал во главе государства, то, посвятив Геркулесу  десятую часть своего имущества, устроив угощение для народа, выдав каждому  римлянину из своих средств на три месяца продовольствия, – при подсчете  своих богатств перед парфянским походом все же нашел, что стоимость их равна  семи тысячам ста талантам. Если говорить правду, далеко не делающую ему чести,  то бо льшую часть этих богатств он извлек из пламени пожаров и бедствий  войны, использовав общественные несчастья как средство для получения  огромнейших барышей. Ибо, когда Сулла, овладев Римом, стал распродавать  имущество казненных, считая и называя его своей добычей, и стремился сделать  соучастниками своего преступления возможно большее число лиц, и притом самых  влиятельных, Красс не отказывался ни брать от него, ни покупать. Кроме того,  имея перед глазами постоянный бич Рима – пожары и осадку зданий, вызываемую их  громоздкостью и скученностью, он стал приобретать рабов-архитекторов и  строителей, а затем, когда их набралось у него более пятисот, начал скупать  горевшие и смежные с ними постройки, которые задешево продавались хозяевами,  побуждаемыми к тому страхом и неуверенностью. Таким-то образом большая часть  Рима стала его собственностью. Располагая столь значительным числом мастеров,  сам он, однако: кроме собственного дома, не выстроил ничего, а о любителях  строиться говорил, что они помимо всяких врагов сами себя разоряют. Он владел  также великим множеством серебряных рудников, богатых земель, обеспеченных  работниками, но все это можно было считать ничтожным по сравнению со стоимостью  его рабов – столько их у него было, да притом таких, как чтецы, писцы,  пробирщики серебра, домоправители, подавальщики. За обучением их он надзирал  сам, внимательно наблюдая и давая указания, и вообще держался того мнения, что  господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как об одушевленных  хозяйственных орудиях. Красс был, конечно, прав, полагая, что всем прочим в  хозяйстве следует, как он говорил, распоряжаться через рабов, а рабами должно  управлять самому. Ибо мы видим, что умение вести хозяйство, в том, что касается  неодушевленных предметов, сводится к увеличению доходов, когда же дело касается  людей, – это уже искусство управления. Но неумно было с его стороны не  признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии содержать на свои  средства целое войско[1075].  Ибо, как сказал Архидам, война питается не по норме, а потому денежные  средства, которых она требует, неограниченны. И здесь Красс сильно расходится  во взглядах с Марием, который, наделив солдат землей по четырнадцати югеров на  каждого и узнав, что они требуют больше, сказал: «Да не будет впредь ни одного  римлянина, который считал бы малым надел, достаточный для его пропитания».    

3. Красс любил показывать свою щедрость гостям. Дом его был  открыт для всех, а своим друзьям он даже давал деньги взаймы без процентов, но  вместе с тем по истечении срока требовал их от должников без снисхождения, так  что бескорыстие его становилось тяжелее высоких процентов. На обедах его  приглашенными были преимущественно люди из народа, простота стола соединялась с  опрятностью и радушием, более приятным, чем роскошь.    

Что касается умственных занятий, то он упражнялся главным  образом в ораторском искусстве, стремясь завоевать известность у народа. Будучи  от природы одним из первых ораторов среди римлян, Красс старанием и трудом  достиг того, что превзошел даровитейших мастеров красноречия. Не было, говорят,  такого мелкого и ничтожного дела, за которое он взялся бы не подготовясь. И не  раз, когда Цезарь, Помпей или Цицерон не решались взять на себя защиту, Красс  проводил ее успешно. Этим-то всего больше он и нравился народу, прослыв  человеком, заботящимся о других и готовым помочь. Нравились также его  обходительность и доступность, проявлявшиеся в том, как он здоровался с  приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного  человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие, не назвал бы по  имени. Говорят еще, что Красс был сведущ в истории и не чужд философии.  Следовал он учению Аристотеля, наставником же его был Александр, который  совместною жизнью с Крассом доказал свою непритязательность и кротость, ибо  трудно сказать, был ли он беднее до того, как пришел к Крассу, или, напротив,  стал еще беднее после этого. Так, хотя из всех друзей Красса только Александр  сопровождал его в путешествиях, он получал в дорогу кожаный плащ, который по  возвращении у него требовали обратно. Но об этом ниже.    

4. Вскоре после того, как Цинна и Марий взяли верх, с полной  очевидностью выяснилось, что возвращаются они не на благо отечества, а с  неприкрытым намерением казнить и губить знатных: те, кого они захватили, были  умерщвлены, в числе их отец и брат Красса. Сам он, тогда еще молодой человек,  избежал непосредственной опасности, но, видя, что он окружен со всех сторон и  что тиранны его выслеживают, Красс взял с собой троих друзей и десять слуг и с  величайшей поспешностью бежал в Испанию, где прежде, в бытность отца его  наместником, он жил и приобрел друзей. Там он застал всех в великом страхе и  трепете перед жестокостью Мария, как будто тот находился среди них, и, не  решившись кому-либо открыться, кинулся в приморское поместье Вибия Пациана, где  была большая пещера, спрятался в ней, а к Вибию послал одного из своих рабов на  разведку, так как и припасы его были уже на исходе. Вибий же, услышав о Крассе,  обрадовался его спасению, спросил о числе его спутников и где они находятся. От  личного свидания он воздержался, но, тотчас проведя к тому месту управляющего  имением, приказал ежедневно носить Крассу готовый обед, ставить его на камень и  молча удаляться, не любопытствуя и ничего не высматривая. За излишнее любопытство  Вибий пригрозил ему смертью, а за верную службу обещал свободу.    

Пещера эта находится неподалеку от моря. Замыкающие ее со  всех сторон скалы оставляют проход – узкую, едва заметную расщелину, ведущую  внутрь. Всякого входящего туда поражает необычайная высота пещеры, а в ширину  она расходится в виде просторных, сообщающихся между собой гротов. Здесь нет  недостатка ни в воде, ни в свете, так как под самой скалой бьет источник  чрезвычайно приятной на вкус воды, а природные трещины, обращенные в ту сторону,  где скалы всего ярче освещены, пропускают в пещеру свет, так что днем в ней  бывает светло. Воздух внутри не влажен и чист, потому что благодаря плотности  своей скала не впитывает струящуюся влагу, а дает ей стекать в источник.    

5. Все время, пока Красс с товарищами жил здесь, ежедневно  появлялся человек, приносивший еду. Он их не видел и не знал; им же он был  виден, так как они поджидали его, зная время его прихода. Кушанья к обеду  бывали приготовлены в изобилии и не только удовлетворяли их потребности, но и  доставляли удовольствие, ибо Вибий решил в заботах своих о Крассе всячески  выказывать ему радушие. Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса[1076], о том, что он еще молод  и что следует подумать о приличествующих его годам удовольствиях, ибо, как полагал  Вибий, удовлетворять только насущные нужды – значит служить скорее по  необходимости, чем из расположения. Итак, взяв с собою двух красивых  прислужниц, он пошел к морю, а придя на место, указал им вход в пещеру и велел  войти туда, откинув страх. При виде вошедших Красс испугался, полагая, что  убежище его выслежено и обнаружено, и спросил девушек, кто они и что им нужно.  Когда же те, наученные Вибием, ответили, что ищут скрывающегося здесь своего  господина, Красс, поняв любезную шутку Вибия, принял девушек, и они жили с ним  все остальное время, осведомляя о его нуждах Вибия. Фенестелла говорит, что  видел одну из них уже старухой и не раз слышал, как она охотно вспоминала и  рассказывала об этом случае.    

6. Так прожил Красс, скрываясь, восемь месяцев и вышел лишь  после того, как узнал о смерти Цинны. К нему стеклось немало людей. Красс  отобрал из них две тысячи пятьсот человек и выступил, держа путь через города.  По свидетельству многих писателей, он разграбил один из них – Малаку, но сам  он, говорят, отрицал это и опровергал тех, кто заводил об этом речь.    

Собрав затем несколько грузовых судов и переправившись в  Африку, Красс явился к Метеллу Пию, знатному мужу, собравшему немалое войско.  Пробыл здесь Красс, однако, недолго. Поссорившись с Метеллом, он уехал к Сулле  и оставался среди его приверженцев, пользуясь величайшим почетом. После  переправы в Италию Сулла, желая использовать всю бывшую с ним молодежь как  усердных соратников, каждого из них приставил к какому-нибудь делу. Красс,  которому поручено было отправиться в землю марсов для набора войска, просил  дать ему охрану, так как дорога проходила вблизи неприятеля. Сулла же,  разгневавшись на него, резко ответил: «Я даю тебе в провожатые твоего отца,  брата, друзей, родных – за них, незаконно и без вины казненных, я мщу  убийцам!». Получив такую отповедь, Красс, задетый за живое, тотчас же  отправился и, отважно пробившись сквозь неприятельское расположение, собрал  многочисленное войско, а затем ревностно помогал Сулле в его борьбе. После  этих-то успехов, говорят, и зародились в нем впервые честолюбивые замыслы и  стремление соперничать в славе с Помпеем. Помпей, хотя и годами был моложе  Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурною репутацией, навлекшего  на себя глубокую ненависть сограждан, уже покрыл себя блеском побед в тогдашних  войнах и выказал себя поистине великим, так что Сулла вставал при его  появлении, обнажал голову и называл его императором – такой чести он не часто  удостаивал даже и старших по возрасту и равных себе по положению людей. Это раззадоривало  и раздражало Красса, которого не без основания ставили ниже Помпея. Ему  недоставало опытности, а красоту его подвигов губили владевшие им от природы  злые силы – корыстолюбие и скаредность. Так, после взятия умбрийского города  Тудертии он был заподозрен в присвоении большей части ценностей, и об этом  донесли Сулле. Но в сражении под Римом, оказавшемся самым большим из всех и  последним, в то время как Сулла потерпел поражение и его войска были отброшены  и частью перебиты, Красс, начальствовавший над правым крылом, одержал победу и  преследовал неприятеля до самой ночи, после чего послал к Сулле сообщить об  успехе и просить обеда для воинов.    

Во время казней и конфискаций о нем опять пошла дурная слава  – что он скупает за бесценок богатейшие имущества или выпрашивает их себе в  дар. Говорят также, что в Бруттии он кого-то внес в списки не по приказу Суллы,  а из корыстных побуждений и что возмущенный этим Сулла уже больше не  пользовался его услугами ни для каких общественных дел. Красс был очень силен в  умении уловлять людей лестью, но и в свою очередь легко уловлялся льстивыми  речами. Отмечают в нем еще одну особенность: будучи сам до последней степени  алчен, он терпеть не мог себе подобных и всячески поносил их.    

7. Его мучило, что Помпей достиг замечательных успехов,  предводительствуя войсками, что он получил триумф до того, как стал сенатором,  и что сограждане прозвали его Магном [Magnus], т.е. Великим. И когда однажды  кто-то сказал, что пришел Помпей Великий, Красс со смехом спросил, какой же он  величины. Отчаявшись сравняться с Помпеем на военном поприще, он погрузился в  гражданские дела и ценою больших усилий, ведя судебные защиты, ссужая деньгами  и поддерживая тех, кто домогался чего-либо у народа, приобрел влияние и славу,  равную той, какую снискал себе Помпей многими великими походами. В результате  же с ними происходило нечто неожиданное: пока Помпея не было в Риме, влияние и  известность его были преобладающими благодаря славе его походов. Когда же  Помпей сам был в Риме, в борьбе за влияние его часто побеждал Красс, причиною  чего было высокомерие Помпея и его недоступность в обхождении: он избегал  народа, держался вдали от форума, а из просивших о поддержке помогал лишь  немногим и то неохотно, предпочитая в полной мере сохранить влияние, которым он  располагал, на случай, если придется использовать его для самого себя. Красс же  постоянно оказывал всем содействие, не был ни нелюдимым, ни недоступным и, живя  среди непрерывных хлопот, обходительностью своей и доброжелательством брал верх  над чванным Помпеем. Что касается внешней представительности, убедительности  речи и привлекательности черт лица, то качества эти, как говорят, были  одинаково присущи обоим.    

Соперничество не увлекало, однако, Красса на путь вражды или  какого-нибудь недоброжелательства; его огорчало, что Помпей и Цезарь почитались  стоящими выше его, но к честолюбию не присоединялось ни враждебности, ни  коварства. Правда, Цезарь, взятый в плен пиратами[1077], находясь под стражей, воскликнул: «Какую  радость вкусишь ты, Красс, когда узнаешь о моем пленении!» Но позже они  по-дружески сблизились между собой, и, когда Цезарь собирался отправиться в  Испанию в качестве претора, денег же не имел, а кредиторы донимали его и  задерживали отъезд, Красс не остался в стороне и выручил Цезаря, поручившись за  него на сумму в восемьсот тридцать талантов.    

Между тем Рим разделился на три стана – Помпея, Цезаря и  Красса (ибо слава Катона была больше его влияния и сила его заключалась главным  образом в том, что им восхищались), причем разумная, положительная часть граждан  почитала Помпея, люди пылкие и неуравновешенные воспламенялись надеждами,  внушаемыми Цезарем, Красс же, занимая промежуточную позицию, с выгодой  пользовался поддержкой и тех и других. Постоянно меняя свои взгляды на дела  управления, он не был ни надежным другом, ни непримиримым врагом, а легко  отказывался ради личной выгоды как от расположения, так и от вражды, так что в  короткое время много раз был то сторонником, то противником одних и тех же  людей либо одних и тех же законов. Сила его заключалась и в умении угождать, но  прежде всего – во внушаемом им страхе. Недаром Сициний, человек, доставлявший  немало хлопот тогдашним должностным лицам и вожакам народа, на вопрос, почему  он одного лишь Красса не трогает и оставляет в покое, ответил: «У него сено на рогах».  Дело в том, что римляне имели обыкновение навязывать бодливому быку на рога  сено для предостережения прохожих.    

8. Восстание гладиаторов, известное также под названием  Спартаковой войны и сопровождавшееся разграблением всей Италии, было вызвано  следующими обстоятельствами.    

Некий Лентул Батиат содержал в Капуе школу гладиаторов,  большинство которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за  какие-нибудь преступления, но исключительно из-за жестокости хозяина, насильно  заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них сговорились бежать.  Замысел был обнаружен, но наиболее дальновидные, в числе семидесяти восьми, все  же успели убежать, запасшись захваченными где-то кухонными ножами и вертелами.  По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское  снаряжение, расхитили груз и вооружились. Заняв затем укрепленное место,  гладиаторы выбрали себе трех предводителей. Первым из них был Спартак, фракиец,  происходивший из племени медов, – человек, не только отличавшийся  выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший  выше своего положения и вообще более походивший на эллина, чем можно было  ожидать от человека его племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак  впервые был приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал,  обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная  однако же даром пророчества и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что  это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к  злополучному концу. Жена и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве.    

9. Прежде всего гладиаторы отбили нападение отрядов,  пришедших из Капуи, и, захватив большое количество воинского снаряжения, с  радостью заменили им гладиаторское оружие, которое и бросили как позорное и  варварское. После этого для борьбы с ними был послан из Рима претор Клавдий с  трехтысячным отрядом. Клавдий осадил их на горе[1078], взобраться на которую можно было только  по одной узкой и чрезвычайно крутой тропинке. Единственный этот путь Клавдий  приказал стеречь; со всех остальных сторон были отвесные гладкие скалы, густо  заросшие сверху диким виноградом. Нарезав подходящих для этого лоз, гладиаторы  сплели из них прочные лестницы такой длины, чтобы те могли достать с верхнего  края скал до подножия, и затем благополучно спустились все, кроме одного,  оставшегося наверху с оружием. Когда прочие оказались внизу, он спустил к ним  все оружие и, кончив это дело, благополучно спустился и сам. Римляне этого не  заметили, и гладиаторы, обойдя их с тыла, обратили пораженных неожиданностью  врагов в бегство и захватили их лагерь. Тогда к ним присоединились многие из  местных волопасов и овчаров – народ все крепкий и проворный. Одни из этих  пастухов стали тяжеловооруженными воинами, из других гладиаторы составили  отряды лазутчиков и легковооруженных.    

Вторым против гладиаторов был послан претор Публий Вариний.  Вступив сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом  в три тысячи человек, гладиаторы обратили его в бегство, а затем Спартак  подстерег явившегося с большими силами Коссиния, советника Вариния и его  товарища по должности, в то время как он купался близ Салин[1079], и едва не взял его в плен. Коссинию  удалось спастись с величайшим трудом, Спартак же, овладев его снаряжением, стал  немедленно преследовать его по пятам и после кровопролитного боя захватил его  лагерь. В битве погиб и Коссиний. Вскоре Спартак, разбив в нескольких сражениях  самого претора, в конце концов взял в плен его ликторов и захватил его коня.    

Теперь Спартак стал уже великой и грозной силой, но как  здравомыслящий человек ясно понимал, что ему все же не сломить могущества  римлян, и повел свое войско к Альпам, рассчитывая перейти через горы и, таким  образом, дать каждому возможность вернуться домой – иным во Фракию, другим в  Галлию. Но люди его, полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не  послушались и на пути стали опустошать Италию.    

Раздражение, вызванное в сенате низким и недостойным  характером восстания, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат  отправил против восставших, как на одну из труднейших и величайших войн, обоих  консулов разом. Один из них, Геллий, неожиданно напав на отряд германцев, из  высокомерия и заносчивости отделившихся от Спартака, уничтожил его целиком.  Другой, Лентул, с большими силами окружил самого Спартака, но тот, перейдя в  наступление, разбил его легатов и захватил весь обоз. Затем он двинулся к  Альпам, навстречу же ему во главе десятитысячного войска выступил Кассий,  наместник той части Галлии, что лежит по реке Паду. В завязавшемся сражении  претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и сам едва спасся  бегством.    

10. Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам  не трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. За Крассом  последовали многие представители знати, увлеченные его славой и чувством личной  дружбы к нему. Сам он расположился у границы Пицена, рассчитывая захватить  направлявшегося туда Спартака, а легата своего Муммия во главе двух легионов  послал в обход с приказанием следовать за неприятелем, не вступая, однако, в  сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий, при первом же случае,  позволявшем рассчитывать на успех, начал бой и потерпел поражение, причем  многие из его людей были убиты, другие спаслись бегством, побросав оружие.  Оказав Муммию суровый прием, Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал  от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав  затем пятьсот человек – зачинщиков бегства и разделив их на пятьдесят десятков,  он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку – на кого  укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже  не применявшееся наказание воинов[1080],  этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами,  совершающимися у всех на глазах.    

Восстановив порядок в войсках, Красс повел их на врагов, а  Спартак тем временем отступил через Луканию и вышел к морю. Встретив в проливе  киликийских пиратов, он решил перебраться с их помощью в Сицилию, высадить на  острове две тысячи человек и снова разжечь восстание сицилийских рабов, едва  затухшее незадолго перед тем[1081]:  достаточно было бы искры, чтобы оно вспыхнуло с новой силой. Но киликийцы,  условившись со Спартаком о перевозке и приняв дары, обманули его и ушли из  пролива. Вынужденный отступить от побережья, Спартак расположился с войском на  Регийском полуострове. Сюда же подошел и Красс. Сама природа этого места  подсказала ему, что надо делать. Он решил прекратить сообщение через перешеек,  имея в виду двоякую цель: уберечь солдат от вредного безделья и в то же время  лишить врагов подвоза продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс  выполнил ее до конца и сверх ожидания быстро. Поперек перешейка, от одного моря  до другого, вырыл он ров длиной в триста стадиев[1082], шириною и глубиною в пятнадцать футов, а  вдоль всего рва возвел стену, поражавшую своей высотой и прочностью. Сначала  сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к ним с полным  пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было перебираться в  другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где ничего нельзя было  достать. Тогда Спартак, дождавшись снежной и бурной зимней ночи, засыпал  небольшую часть рва землей, хворостом и ветками и перевел через него третью  часть своего войска.    

11. Красс испугался; его встревожила мысль, как бы Спартак  не вздумал двинуться прямо на Рим. Вскоре, однако, он ободрился, узнав, что  среди восставших возникли раздоры и многие, отпав от Спартака, расположились  отдельным лагерем у Луканского озера. (Вода в этом озере, как говорят, время от  времени меняет свои свойства, становясь то пресной, то соленой и негодной для  питья). Напав на этот отряд, Красс прогнал его от озера, но не смог  преследовать и истреблять врагов, так как внезапное появление Спартака  остановило их бегство. Раньше Красс писал сенату о необходимости вызвать и  Лукулла из Фракии[10—11]  и Помпея из Испании, но теперь сожалел о своем шаге и спешил окончить войну до  прибытия этих полководцев, так как предвидел, что весь успех будет приписан не  ему, Крассу, а тому из них, который явится к нему на помощь. По этим  соображениям он решил, не медля, напасть на те неприятельские части, которые,  отделившись, действовали самостоятельно под предводительством Гая Канниция и  Каста. Намереваясь занять один из окрестных холмов, он отрядил туда шесть тысяч  человек с приказанием сделать все возможное, чтобы пробраться незаметно.  Стараясь ничем себя не обнаружить, люди эти прикрыли свои шлемы. Тем не менее  их увидели две женщины, приносившие жертвы перед неприятельским лагерем, и  отряд оказался бы в опасном положении, если бы Красс не подоспел вовремя и не  дал врагам сражения – самого кровопролитного за всю войну. Положив на месте  двенадцать тысяч триста неприятелей, он нашел среди них только двоих, раненных  в спину, все остальные пали, оставаясь в строю и сражаясь против римлян.    

За Спартаком, отступавшим после этого поражения к  Петелийским горам, следовали по пятам Квинтий, один из легатов Красса, и  квестор Скрофа. Но когда Спартак обернулся против римлян, они бежали без  оглядки и едва спаслись, с большим трудом вынеся из битвы раненого квестора.  Этот успех и погубил Спартака, вскружив головы беглым рабам. Они теперь и  слышать не хотели об отступлении и не только отказывались повиноваться своим  начальникам, но, окружив их на пути, с оружием в руках принудили вести войско  назад через Луканию на римлян. Шли они туда же, куда спешил и Красс, до  которого стали доходить вести о приближавшемся Помпее; да и в дни выборов было  много толков о том, что победа над врагами должна быть делом Помпея: стоит ему  явиться – и с войной будет покончено одним ударом. Итак, Красс, желая возможно  скорее сразиться с врагами, расположился рядом с ними и начал рыть ров. В то  время как его люди были заняты этим делом, рабы тревожили их своими налетами. С  той и другой стороны стали подходить все бо льшие подкрепления, и  Спартак был, наконец, поставлен в необходимость выстроить все свое войско.  Перед началом боя ему подвели коня, но он выхватил меч и убил его, говоря, что в  случае победы получит много хороших коней от врагов, а в случае поражения не  будет нуждаться и в своем. С этими словами он устремился на самого Красса; ни  вражеское оружие, ни раны не могли его остановить, и все же к Крассу он не  пробился и лишь убил двух столкнувшихся с ним центурионов. Наконец, покинутый  своими соратниками, бежавшими с поля битвы, окруженный врагами, он пал под их  ударами, не отступая ни на шаг и сражаясь до конца.    

Хотя Красс умело использовал случай, предводительствовал  успешно и лично подвергался опасности, все же счастье его не устояло перед  славой Помпея. Ибо те рабы, которые ускользнули от него, были истреблены  Помпеем, и последний писал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил  Красс, а он уничтожил самый корень войны. Помпей, конечно, со славою  отпраздновал триумф как победитель Сертория и покоритель Испании. Красс и не  пытался требовать большого триумфа за победу в войне с рабами, но даже и пеший  триумф, называемый овацией, который ему предоставили, был сочтен неуместным и унижающим  достоинство этого почетного отличия. Чем пеший триумф отличается от большого и  о названии его говорится в жизнеописании Марцелла[1083].    

12. Тотчас же вслед за этим Помпею было предложено  консульство, а Красс, надеясь стать его товарищем по должности, не задумался  просить Помпея о содействии, и тот с радостью выразил свою полную на то  готовность, ибо ему хотелось, чтобы Красс так или иначе всегда был обязан ему  за какую-нибудь любезность; он стал усердно хлопотать и, наконец, заявил в  Народном собрании, что он будет столь же благодарен за товарища по должности,  как и за само консульство. Однако, находясь у власти, Красс и Помпей не  сохранили дружеских отношений. Расходясь почти во всем, ожесточаясь друг против  друга и соперничая между собой, они сделали свое консульство бесполезным для  государства и ничем его не ознаменовали, если не считать того, что Красс,  совершив грандиозное жертвоприношение Гераклу, угостил народ на десяти тысячах  столов и дал каждому хлеба на три месяца. Уже консульство их подходило к концу,  когда однажды в Народном собрании римский всадник Гай Аврелий, человек не  знатный, по образу жизни сельский житель, общественными делами не занимавшийся,  поднявшись на возвышение для оратора, рассказал о бывшем ему во сне видении:  «Сам Юпитер, – сказал он, – явился мне и велел объявить всенародно  его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с себя власть, чем они  станут друзьями». В то время как человек этот говорил, а народ призывал  консулов к примирению, Помпей стоял молча, а Красс первый, подав ему руку,  сказал: «Полагаю, сограждане, что я не совершаю ничего низкого или недостойного  себя, делая первый шаг и предлагая любовь и дружбу Помпею, которого вы, когда  он еще был безбородым, провозгласили Великим и еще не участвующего в сенате признали  заслуживающим триумфа».    

13. Вот все, что в консульстве Красса достойно упоминания,  цензорство же его оказалось совершенно бесцельным и безрезультатным, ибо он не  произвел ни пересмотра списков сената, ни обследования всадников, ни оценки  имущества граждан. Товарищем его по должности был Лутаций Катул, человек самый  кроткий из всех римлян, и все же, когда Красс затеял опасное и несправедливое  дело, намереваясь превратить Египет в данника римлян, Катул, говорят,  воспротивился этому самым решительным образом. Отсюда возникло разногласие  между ними, и они добровольно сложили с себя власть.    

Во время важных событий, связанных с заговором Катилины и  едва не приведших к ниспровержению государственного порядка в Риме, некоторое  подозрение коснулось и Красса: нашелся человек, назвавший его заговорщиком, но  никто этому не поверил. Правда, и Цицерон[1084] в  одном из своих сочинений недвусмысленно винит Красса и Цезаря, но это сочинение  было издано лишь после смерти их обоих. В другом же сочинении – «О консульстве»  – Цицерон рассказывает, как Красс, явившись к нему ночью, принес письмо,  касавшееся дела Катилины, и уже тогда подтвердил, что заговор существует. Как  бы то ни было, Красс с тех пор питал постоянную ненависть к Цицерону, но  открыто вредить последнему мешал ему сын. Ибо Публий, начитанный и  любознательный, был привязан к Цицерону в такой степени, что, когда тот  подвергся судебному преследованию, он вместе с ним сменил одежду на траурную и  заставил сделать то же и других молодых людей. В конце концов он убедил отца  примириться с Цицероном.    

14. Цезарь же, едва возвратившись из провинции, стал  готовиться к соисканию консульской должности. Он видел, что Красс и Помпей  снова не ладят друг с другом, и не хотел просьбами, обращенными к одному,  сделать себя врагом другого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддержки  обоих. Тогда он занялся их примирением, постоянно внушая им, что, вредя друг  другу, они лишь усиливают Цицеронов, Катулов и Катонов, влияние которых  обратится в ничто, если они, Красс и Помпей, соединившись в дружеский союз,  будут править совместными силами и по единому плану. Убедив и примирив их,  Цезарь составил и слил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и  сенат и народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через  другого, но сам он через них приобрел силу и вскоре при поддержке того и  другого блистательно прошел в консулы. Цезарь превосходно управлял делами, и  постановлением Народного собрания Красс и Помпей дали ему войско и послали в  Галлию, засадив его таким образом как бы в крепость и полагая, что, закрепив за  ним власть над доставшейся ему провинцией, они смогут без помехи поделить между  собой все остальное. Помпея на этот шаг толкнуло его безмерное честолюбие, а к  старой болезни Красса – корыстолюбию – из-за подвигов Цезаря присоединилась  новая неудержимая страсть к трофеям и триумфам. Уступая Цезарю в этом одном и  считая себя в остальном выше него, Красс не успокоился до тех пор, пока замыслы  его не привели к его бесславной смерти и к народному бедствию.    

Цезарь приехал из Галлии в город Луку, и туда же собрались  многие из римлян, в том числе Красс и Помпей, которые частным образом  сговорились с ним крепко держаться за власть и подчинить себе все управление:  Цезарю предстояло остаться во главе своего войска, а Красс и Помпей должны были  взять себе другие провинции и войска. Путь к этому был один – искать второго  консульства, а для этого нужно было, чтобы Цезарь, в то время как они будут  домогаться власти, помогал им, переписываясь с друзьями и посылая побольше  воинов для подачи голосов в их пользу.    

15. Вернувшись после этого в Рим, Красс и его сторонники  встретили общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к  добру было то свидание. Когда в сенате Марцеллин и Домиций спросили Помпея,  намерен ли он выставить свою кандидатуру, тот ответил, что, быть может, он ее и  выставит, а может быть, и нет. На вторичный вопрос о том же он сказал, что  сделает это для добрых граждан, но не сделает для дурных. Помпей в ответах  своих показался всем надменным и чванным, Красс же ответил скромнее, заявив,  что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти,  в противном случае – воздержится. После такого ответа искать консульства  решились и некоторые другие, в том числе Домиций. Но когда Красс и Помпей явно  обнаружили свои намерения, иные из соискателей, испугавшись, отступили, Домиция  же, своего родственника и друга, подбодрял Катон, увещая и побуждая не  отказываться от надежды, так как ему предстоит бороться за общую свободу; ибо  Помпею и Крассу нужна не консульская должность, а тиранния, и то, что ими  делается, – не соискание консульства, а захват провинций и войск. Внушая  все это и сам думая так, Катон привел Домиция на форум едва ли не против его  воли, причем многие к ним примкнули. И немало удивлялись люди: «Почему Помпей и  Красс вторично ищут консульства, почему опять оба вместе, почему не с кем-либо  другим? Ведь у нас есть много мужей, несомненно достойных управлять делами  вместе с Крассом или вместе с Помпеем». Устрашившись этих толков, пособники  Помпея не остановились ни перед какими бесчинствами и насилиями и в довершение  всего устроили засаду Домицию, еще до света спускавшемуся на форум в  сопровождении других лиц, убили несшего перед ним факел, многих ранили, в том  числе Катона, а прочих обратили в бегство и заперли в доме, после чего Помпей и  Красс были избраны консулами. Вскоре они опять окружили курию вооруженными  людьми, прогнали с форума Катона и убили нескольких человек, оказавших  сопротивление; Цезарю они продлили власть на второе пятилетие, а себе из  провинций выбрали Сирию и обе Испании. Был брошен жребий: Сирия досталась  Крассу, испанские же провинции – Помпею.    

16. Жеребьевка эта удовлетворила всех. Большинство народа  желало, чтобы Помпей находился поблизости от города, да и Помпей, влюбленный в  свою жену[1085],  намерен был проводить здесь бо льшую часть времени. Красс же, как только  выпал ему жребий, не мог скрыть своей радости, считая, что более блестящей  удачи, чем на этот раз, у него еще не бывало. Перед народом и посторонними он  еще как-то себя сдерживал, но среди близких ему людей говорил много пустого и  ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни характеру, ибо вообще-то  он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда, возгордясь безмерно и утратив  рассудок, уже не Сирией и не парфянами ограничивал он поле своих успехов,  называл детскими забавами походы Лукулла против Тиграна и Помпея против  Митридата, и мечты его простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними  лежащего. Хотя в постановлении Народного собрания, касавшемся Красса, ничего не  было сказано о парфянской войне, но все знали, что Красс к ней неудержимо  стремится. К тому же Цезарь написал ему из Галлии, одобряя его намерения и  поощряя его к войне. Так как народный трибун Атей обнаружил намерение  препятствовать походу Красса и многие к нему присоединились, считая  недопустимым, чтобы кто-либо пошел войной против людей, ни в чем не  провинившихся, да притом еще связанных с Римом договором, Красс, испугавшись,  обратился к Помпею с просьбой оказать ему поддержку и проводить его из города.  Ибо велик был почет, каким пользовался Помпей среди простого народа. И на этот  раз вид Помпея, идущего впереди со спокойным взором и спокойным лицом, успокоил  толпу, собравшуюся было поднять крик и задержать Красса: люди молча расступились  и дали им дорогу. Но навстречу выступил Атей и начал с того, что обратился к  Крассу, умоляя не идти дальше, а затем приказал ликтору схватить и остановить  его. Однако другие трибуны этому воспротивились, и ликтор отпустил Красса, Атей  же подбежал к городским воротам, поставил там пылающую жаровню, и, когда Красс  подошел, Атей, воскуряя фимиам и совершая возлияния, начал изрекать страшные,  приводящие в трепет заклятия и призывать, произнося их имена, каких-то ужасных,  неведомых богов. По словам римлян, эти таинственные древние заклинания имеют  такую силу, что никто из подвергшихся им не избежал их действия, да и сам  произносящий навлекает на себя несчастье, а потому изрекают их лишь немногие и  в исключительных случаях. Поэтому и Атея порицали за то, что он, вознегодовав  на Красса ради государства, на это же государство наложил такие заклятия и  навел такой страх.    

17. Красс прибыл в Брундизий. Море, как всегда зимою, было  неспокойно, но Красс ждать не стал, отплыл и потерял в пути много судов. Собрав  уцелевшую часть войска, он спешно двинулся сушей, через Галатию. Здесь застал  он царя Дейотара, человека очень старого, занятого тогда основанием нового  города. «Царь! – сказал он ему шутя, – в двенадцатом часу[1086] начинаешь ты строить». А  галат, засмеявшись, ответил: «Да и ты, император, как я вижу, не слишком-то  рано идешь на парфян». Крассу было за шестьдесят, а выглядел он еще старше  своих лет.    

На первых порах по прибытии на место течение дел отвечало  надеждам Красса. Ибо он без труда навел мост через Евфрат, спокойно переправил  войско и занял многие города в Месопотамии, сдавшиеся ему добровольно. В одном  из них, где неограниченно правил некий Аполлоний, было убито сто римских  солдат, после чего Красс привел к городу войско и, овладев им, разграбил все  ценности, а жителей продал в рабство. Греки называли этот город Зенодотией. По  случаю покорения его Красс позволил войску провозгласить себя императором, чем  навлек на себя великий стыд, так как, удовлетворившись столь малым, показал,  что у него нет никакой надежды совершить что-либо большее. Оставив в покоренных  городах караульные отряды, общим числом в семь тысяч пехотинцев и тысячу  всадников, сам Красс ушел в Сирию на зимние квартиры и, кроме того, –  чтобы встретиться с сыном, который во главе тысячи отборных всадников прибыл от  Цезаря из Галлии, украшенный знаками отличия за доблесть.    

Можно полагать, что это было первой его ошибкой (если не  считать самого похода, оказавшегося величайшей из ошибок): вместо того, чтобы  идти вперед и занять Вавилон и Селевкию, города, неизменно враждебные парфянам,  он дал врагам время подготовиться. Обвиняли Красса и за дела его в Сирии,  которые подобали скорее дельцу, чем полководцу. Ибо не проверкою своих  вооруженных сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а  исчислял доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища  богини в Иераполе[1087],  предписывал городам и правителям производить набор воинов, а потом за деньги  освобождал их от этой повинности. Всем этим Красс обесславил себя и заслужил  презрение. И вот от этой самой богини, которую иные называют Афродитой, иные  Герой, а иные считают причиной и естественной силой, породившей из влаги начала  и зачатки всего и открывшей людям первоисточник всех благ, было ему первое  знамение: при выходе из храма первым упал молодой Красс, а затем, запнувшись за  него, упал и старший.    

18. В то время как Красс стал уже стягивать войска, снимая  их с зимних стоянок, к нему явились послы от Арсака с кратким извещением: они  заявили, что если войско послано римским народом, то война будет жестокой и  непримиримой, если же, как слышно, Красс поднял на парфян оружие и захватил их  земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то Арсак воздерживается  от войны и, снисходя к годам Красса, отпускает римлянам их солдат, которые  находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе. Когда же Красс стал  хвастаться, что даст ответ в Селевкии, старший из послов, Вагиз, засмеялся и,  показав ему на обращенную вверх ладонь, ответил: «Скорее тут вырастут волосы,  Красс, чем ты увидишь Селевкию». Затем послы возвратились к царю Гироду и  объявили, что предстоит война.    

Между тем из городов Месопотамии, в которых стояли римские  гарнизоны, явились, насилу вырвавшись оттуда, несколько солдат с тревожными  вестями. Они видели собственными глазами целые скопища врагов и были  свидетелями сражений, данных неприятелем при штурмах городов. Все это они  передавали, как водится, в преувеличенно страшном виде, уверяя, будто от  преследующих парфян убежать невозможно, сами же они в бегстве неуловимы, будто  их диковинные стрелы невидимы в полете и раньше, чем заметишь стрелка, пронзают  насквозь все, что ни попадается на пути, а вооружение закованных в броню  всадников такой работы, что копья их все пробивают, а панцири выдерживают любой  удар. Солдаты слышали это, и мужество их таяло. Раньше они были уверены, что  парфяне ничем не отличаются ни от армян, ни от каппадокийцев, которых Лукулл  бил и грабил, сколько хотел, считали, что самое трудное в этой войне –  предстоящий долгий путь и преследование беглецов, ускользающих из рук, а  теперь, вопреки надеждам, предвидели борьбу и большие опасности, так что даже  некоторые из начальников полагали, что Крассу следовало бы остановиться и  созвать совет, чтобы вновь обсудить общее положение дел. В числе их был и квестор  Кассий[1088]. Да и гадатели тайно  давали знать, что при жертвоприношениях Крассу постоянно выходят дурные и  неотвратимые предзнаменования. Но Красс не обращал внимания ни на гадателей, ни  на тех, кто советовал ему что-либо другое, кроме как торопиться.    

19. В особенности же ободрил Красса Артабаз, царь армянский.  Он прибыл в лагерь с шестью тысячами всадников – то были, как их называли,  царские стражи и провожатые. Артабаз обещал еще десять тысяч конных латников и  три тысячи пехоты, беря их содержание на себя. Царь убеждал Красса вторгнуться  в Парфию через Армению, так как там он не только будет иметь в изобилии все  необходимое для войска, – об этом позаботится сам царь, – но и  совершит путь в безопасности, будучи защищен он врага горами, непрерывной  чередой холмов, словом местностью, неудобопроходимой для конницы – единственной  силы парфян. Красс остался очень доволен расположением царя и его щедрой  помощью, но сказал, что пойдет через Месопотамию, где оставлено много храбрых  римских воинов. После этого царь армянский уехал.    

В то время как Красс переправлял войско через реку[1089] у Зевгмы, много раз  прогрохотал небывалой силы гром, частые молнии засверкали навстречу войску, и  ветер, сопровождаемый тучами и грозой, налетев на понтонный мост, разрушил и  разметал бо льшую его часть. Место, где Красс предполагал разбить  лагерь, было дважды поражено молнией. Одна из лошадей полководца в блестящей  сбруе увлекла возничего к реке и исчезла под водою. Говорят также, что первый  орел, который был поднят, сам собою повернулся назад. И еще совпадение: когда  после переправы солдатам стали раздавать еду, в первую очередь были выданы  чечевица и соль, которые у римлян считаются знаками траура и ставятся перед  умершими. Затем у самого Красса, когда он произносил речь, вырвались слова, страшно  смутившие войско. Ибо он сказал, что мост через реку он приказывает разрушить,  дабы никто из солдат не вернулся назад. Он должен был бы, почувствовав  неуместность этих слов, взять их обратно или объяснить их смысл оробевшим  людям. Но Красс со свойственной ему самоуверенностью пренебрег этим. Наконец, в  то время как он приносил очистительную жертву и жрец подал ему внутренности  животного, он выронил их из рук. Видя опечаленные лица присутствующих, Красс,  улыбнувшись, сказал: «Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят».    

20. С этого места он двинулся вдоль реки с семью легионами,  без малого четырьмя тысячами всадников и легковооруженными в числе,  приблизительно равном числу всадников. Несколько лазутчиков, вернувшись из  разведки, донесли, что местность совершенно безлюдна, но замечены следы  множества лошадей, как бы совершивших поворот и уходящих от преследования.  После этого и сам Красс еще больше утвердился в своих надеждах на успех, и  воины прониклись пренебрежением к парфянам, думая, что те даже не вступят в  бой. Кассий же вновь обратился к Крассу с советом, говоря, что лучше всего было  бы ему задержать войско в одном из охраняемых караульными отрядами городов,  пока он не узнает о неприятеле чего-либо достоверного, если же не узнает, то  двигаться на Селевкию вдоль реки. В этом случае суда с продовольствием, идя  рядом с войском, смогут в изобилии доставлять продукты, и к тому же река  защитит войско от обходов с фланга, и оно будет в постоянной готовности  встретить противника лицом к лицу и вступить в бой на равных условиях.    

21. Пока Красс все это обдумывал и взвешивал, явился вождь  арабского племени по имени Абгар, человек лукавый и коварный, ставший для  Красса и его войска самым большим и решающим злом из всех, какие судьба  соединила для их погибели. Некоторые из тех, кто участвовал в походах Помпея,  знали его как человека, в какой-то мере пользовавшегося вниманием римского  полководца и прослывшего другом римского народа. А теперь он был подослан  военачальниками парфянского царя с тем, чтобы, сопутствуя Крассу, попытаться  завлечь его как можно дальше от реки и холмов на необъятную равнину, где можно  было бы его окружить, ибо парфяне решили пойти на все, лишь бы избежать встречи  с римлянами лицом к лицу. Итак, явившись к Крассу, варвар (а речь его обладала  силою убеждения) стал превозносить Помпея как своего благодетеля, выразил  восхищение воинской мощью Красса, но вместе с тем порицал его за  медлительность, за то, что он чего-то ждет и все готовится, как будто ему нужно  оружие, а не проворность рук и ног для борьбы против людей, которые давно  только о том и помышляют, как бы, забрав наиболее ценные вещи и тех, кто им  дорог, умчаться к скифам и гирканам. «Но все же, если ты намерен  сразиться, – говорил он, – следует поспешить, пока царь не собрал в одно  место все свои силы, потому что теперь против вас брошены только Сурена[1090] и Силлак с наказом  отвлечь на себя ваше внимание, самого же царя нигде не видно».    

Все это была ложь: Гирод, разделив с самого начала свои силы  на две части, сам в отместку Артабазу разорял Армению, Сурену же послал против  римлян – и поступил он так отнюдь не из высокомерия, как говорят иные. Ибо не  подобало бы тому, кто даже Красса, первого человека в Риме, считает недостойным  себя противником, идти войной на Артабаза, нападать на армянские села и  опустошать их. На самом деле царь, как видно, испугался опасности и словно бы  засел в засаде в ожидании будущего, а Сурену послал вперед помериться с  неприятелем силами в бою и сбивать его с пути. Сурена же был человек далеко  недюжинный: по богатству, знатности рода и славе он занимал второе место после  царя, мужеством же и талантом превосходил среди парфян всех своих  современников; к тому же никто не мог сравняться с ним ни ростом, ни красотою.  В поход выступал он не иначе, как везя за собой припасы на тысяче верблюдов и  двести повозок с наложницами; тысячи конников, закованных в броню, и еще  большее число легковооруженных сопровождали его особу; всех же всадников,  прислужников и рабов было у него не менее десяти тысяч. По происхождению своему  он владел наследственным правом первым возложить на царя диадему при вступлении  его на престол. А того же Гирода, находившегося в изгнании, он вернул парфянам  и овладел для него великою Селевкией, первым взойдя на стену и собственной  рукою обратив в бегство противников. В ту пору ему не было еще и тридцати лет,  а он заслужил уже величайшую славу своей рассудительностью и умом. Ими-то  главным образом он и погубил Красса, ибо тот, отуманенный сначала  самонадеянностью и гордыней, а позже под влиянием страхов и несчастий стал  легко поддаваться на обманы.    

22. Итак, варвар, убедив Красса и отвлекши его от реки, вел  римлян по равнине – дорогой, сначала удобной и легкой, а затем крайне тяжелой:  на пути лежали глубокие пески, и трудно было идти по безлесным и безводным  равнинам, уходившим из глаз в беспредельную даль. Воины не только изнемогали от  жажды и трудностей пути, но и впадали в уныние от безотрадных картин: они не  видели ни куста, ни ручья, ни горного склона, ни зеленеющих трав – их взорам  представлялись морю подобные волны песков, окружавшие войско со всех сторон.  Уже в этом проглядывал коварный замысел, а тут явились и послы от Артабаза  Армянского и рассказали о том, как жестоко страдает он в напряженной борьбе с  обрушившимся на него Гиродом; лишенный возможности послать подмогу Крассу, он  советует ему либо – что лучше всего – повернуть и, соединясь с армянами, сообща  бороться против Гирода, либо идти дальше, но при этом всегда становиться  лагерем на высотах, избегая мест, удобных для конницы. Однако Красс, в гневе и  безрассудстве своем, ничего в ответ не написал и велел лишь сказать, что теперь  у него нет времени для Армении, а позже он явится туда для расправы с Артабазом  за его предательство.    

Кассий вознегодовал и на этот раз, но Красса, не желавшего  его слушать, перестал переубеждать, варвара же наедине осыпа л бранью:  «Какой злой дух, сквернейший из людей, привел тебя к нам? Какими зельями и  приворотами соблазнил ты Красса, ввергнув войско в разверстую глубь пустыни,  идти путем, приличествующим скорее главарю разбойничьей шайки кочевников, чем  римскому полководцу?» А лукавый варвар униженно просил и уговаривал потерпеть  еще немного, а над воинами, идя рядом и оказывая им помощь, подшучивал и  говорил со смехом: «Вы, должно быть, воображаете себя шагающими по родной  Кампании, если так тоскуете по воде ключей и ручьев, по тени деревьев, по баням  и гостиницам, забывая, что вы уже переступили границы арабов и ассирийцев!»  Так-то Абгар поучал римлян и, прежде чем его предательство обнаружилось,  ускакал, не таясь от Красса, а уверив его в том, что хочет подготовить ему  успех и спутать все расчеты неприятеля.    

23. В тот день Красс, говорят, вышел не в пурпурном плаще,  как это в обычае у римских полководцев, а в черном, спохватившись же, тотчас  его сменил; затем, некоторые из знамен были подняты знаменосцами с таким трудом  и после столь долгих усилий, будто они вросли в землю. Красс, однако, смеялся  над этим и спешил в путь, принуждая пехоту поспевать за конницей. Но тут  несколько человек из числа посланных в разведку вернулись с известием, что  остальные перебиты неприятелем, что сами они с трудом спаслись бегством, а  враги в великом множестве смело идут на римлян. Все встревожились, Красс же,  совершенно ошеломленный, еще не совсем придя в себя, стал наспех строить войско  в боевой порядок. Сначала он, как предлагал Кассий, растянул пеший строй по  равнине на возможно большее расстояние в предупреждение обходов, конницу же  распределил по обоим крыльям, но потом изменил свое решение и, сомкнув ряды,  построил войско в глубокое каре, причем с каждой стороны выставил по двенадцати  когорт, а каждой когорте придал по отряду всадников, дабы ни одна из частей  войска не осталась без прикрытия конницы и можно было бы ударить на врага в  любом направлении, не страшась за собственную безопасность. Один из флангов он  поручил Кассию, другой – молодому Крассу, а сам стал в центре. Продвигаясь в  таком порядке, они подошли к речке, название которой Баллис. Река была невелика  и не обильна водой, но в эту сушь и зной, после трудностей безводного, полного  тягот пути, воины очень ей обрадовались. Бо льшая часть начальников  полагала, что здесь и надлежит расположиться на отдых и ночевку, разузнать,  насколько это возможно, какова численность и боевое построение врагов, а с  рассветом двинуться против них. Но, побуждаемый сыном и его всадниками, которые  советовали идти вперед и вступить в бой, Красс приказал, чтобы, кто хочет, ели  и пили, оставаясь в строю, и, не дав людям как следует утолить голод и жажду,  повел их не ровным шагом, с передышками, как это делается перед битвой, а  быстро, без остановок, до тех пор, пока они не увидели неприятеля, который,  против ожидания, не показался римлянам ни многочисленным, ни грозным: Сурена  заслонил передовыми отрядами основные свои силы и скрыл блеск вооружения,  приказав воинам заслониться плащами и кожами. Когда же парфяне подошли ближе,  их военачальник подал знак, и вся равнина сразу огласилась глухим гулом и  наводящим трепет шумом. Ибо парфяне, воодушевляя себя перед боем, не трубят в  рога и трубы, а поднимают шум, колотя в обтянутые кожей полые инструменты,  которые обвешиваются кругом медными погремками. Эти инструменты издают какой-то  низкий, устрашающий звук, смешанный как бы со звериным ревом и раскатами грома;  парфяне хорошо знают, что из всех чувствований слух особенно легко приводит  душу в замешательство, скорее всех других возбуждает в ней страсти и лишает ее  способности к здравому суждению.    

24. Устрашив римлян этими звуками, парфяне вдруг сбросили с  доспехов покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные – сами в шлемах  и латах из маргианской, ослепительно сверкавшей стали, кони же их в латах  медных и железных. Явился и сам Сурена, огромный ростом и самый красивый из  всех; его женственная красота, казалось, не соответствовала молве об его мужестве  – по обычаю мидян, он притирал лицо румянами и разделял волосы пробором, тогда  как прочие парфяне, чтобы казаться страшнее, носят волосы на скифский лад,  опуская их на лоб. Первым намерением парфян было прорваться с копьями,  расстроить и оттеснить передние ряды, но, когда они распознали глубину  сомкнутого строя, стойкость и сплоченность воинов, то отступили назад и, делая  вид, будто в смятении рассеиваются кто куда, незаметно для римлян охватывали  каре кольцом. Красс приказал легковооруженным броситься на неприятеля, но не  успели они пробежать и нескольких шагов, как были встречены тучей стрел; они  отступили назад, в ряды тяжелой пехоты и положили начало беспорядку и смятению  в войске, видевшем, с какой скоростью и силой летят парфянские стрелы, ломая оружие  и пронзая все защитные покровы – и жесткие и мягкие – одинаково. А парфяне,  разомкнувшись, начали издали со всех сторон пускать стрелы, почти не целясь  (римляне стояли так скученно и тесно, что и умышленно трудно было  промахнуться), круто сгибая свои тугие большие луки и тем придавая стреле  огромную силу удара. Уже тогда положение римлян становилось бедственным:  оставаясь в строю, они получали рану за раной, а пытаясь перейти в наступление,  были бессильны уравнять условия боя, так как парфяне убегали, не прекращая  пускать стрелы. В этом они после скифов искуснее всех; да и нет ничего  разумнее, как, спасаясь, защищаться и тем снимать с себя позор бегства.    

25. Пока римляне надеялись, что парфяне, истощив запас  стрел, либо воздержатся от сражения, либо вступят в рукопашный бой, они все же  не теряли мужества. Но когда стало известно, что поблизости стоит множество  верблюдов, навьюченных стрелами, откуда, подъезжая, их берут передовые воины,  Красс, не видя этому конца, стал падать духом. Через посланных он велел своему  сыну постараться заставить неприятелей принять бой раньше, чем они его окружат:  ибо парфянская конница устремлялась главным образом на него, чтобы обойти  крыло, которым он командовал, и ударить ему в тыл. Итак, молодой Красс, взяв  тысячу триста всадников, в том числе тысячу прибывших от Цезаря, пятьсот  лучников, а из тяжеловооруженных – ближайшие восемь когорт, повел их обходным  движением в атаку. Но стремившиеся окружить его парфяне, потому ли, что попали  в болото[1091], как некоторые полагают,  или же замышляя захватить Красса как можно дальше от отца, повернули назад и  поспешно ускакали. Красс, крича, что враги дрогнули, погнался за ними, а с ним  вместе Цензорин и Мегабакх. Последний выдавался мужеством и силой, Цензорин же  был удостоен сенаторского звания и отличался как оратор; оба были товарищи  Красса и его сверстники. Они увлекли за собой конницу, пехота тоже не  отставала, в надежде на победу охваченная рвением и радостью.    

Римлянам представлялось, что они одерживают верх и гонятся  за неприятелем, пока, продвинувшись далеко вперед, они не поняли обмана: враги,  которых они считали убегающими, повернули против них, и сюда же устремились  другие, в еще большем числе. Римляне остановились в расчете, что, видя их  малочисленность, парфяне вступят в рукопашный бой. Но те выстроили против  римлян лишь своих броненосных конников, остальную же конницу не построили в  боевой порядок, а пустили скакать вокруг них. Взрывая копытами равнину,  парфянские кони подняли такое огромное облако песчаной пыли, что римляне не могли  ни ясно видеть, ни свободно говорить. Стиснутые на небольшом пространстве, они  сталкивались друг с другом и, поражаемые врагами, умирали не легкою и не скорою  смертью, но корчились от нестерпимой боли, и, катаясь с вонзившимися в тело  стрелами по земле, обламывали их в самих ранах, пытаясь же вытащить зубчатые  острия, проникшие сквозь жилы и вены, рвали и терзали самих себя. Так умирали  многие, но и остальные не были в состоянии защищаться. И когда Публий призывал  их ударить на броненосных конников, они показывали ему свои руки, приколотые к  щитам, и ноги, насквозь пробитые и пригвожденные к земле, так что они не были  способны ни к бегству, ни к защите. Тогда Публий, ободрив конницу, стремительно  ринулся на врагов и схватился с ними врукопашную. Но не равны были его силы с  неприятельскими ни в нападении, ни в обороне: галлы били легкими, коротенькими  дротиками в панцири из сыромятной кожи или железные, а сами получали удары  копьем в слабо защищенные, обнаженные тела. Публий же больше всего полагался именно  на них и с ними показал чудеса храбрости. Галлы хватались за вражеские копья и,  сходясь вплотную с врагами, стесненными в движениях тяжестью доспехов,  сбрасывали их с коней. Многие же из них, спешившись и подлезая под брюхо  неприятельским коням, поражали их в живот. Лошади вздымались на дыбы от боли и  умирали, давя и седоков своих и противников, перемешавшихся друг с другом. Но  галлов жестоко мучила непривычная для них жажда и зной. Да и лошадей своих они  чуть ли не всех потеряли, когда устремлялись на парфянские копья. Итак, им  поневоле пришлось отступить к тяжелой пехоте, ведя с собой Публия, уже  изнемогавшего от ран. Увидя поблизости песчаный холм, римляне отошли к нему;  внутри образовавшегося круга они поместили лошадей, а сами сомкнули щиты, рассчитывая,  что так им легче будет отражать варваров. Но на деле произошло обратное. Ибо на  ровном месте находящиеся в первых рядах до известной степени облегчают участь  стоящих за ними, а на склоне холма, где все стоят один над другим и те, что  сзади, возвышаются над остальными, они не могли спастись и все одинаково  подвергались обстрелу, оплакивая свое бессилие и свой бесславный конец.    

При Публии находились двое греков из числа жителей соседнего  города Карры – Иероним и Никомах. Они убеждали его тайно уйти с ними и бежать в  Ихны – лежащий поблизости город, принявший сторону римлян. Но он ответил, что  нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей,  погибающих по его вине, а грекам приказал спасаться и, попрощавшись, расстался  с ними. Сам же он, не владея рукой, которую пронзила стрела, велел оруженосцу  ударить его мечом и подставил ему бок. Говорят, что и Цензорин умер подобным же  образом, а Мегабакх сам покончил с собою, как и другие виднейшие сподвижники  Публия. Остальных, продолжавших еще сражаться, парфяне, поднимаясь по склону,  пронзали копьями, а живыми, как говорят, взяли не более пятисот человек. Затем,  отрезав головы Публию и его товарищам, они тотчас же поскакали к Крассу.    

26. А положение Красса было вот какое. После того как он приказал  сыну напасть на парфян, кто-то принес ему известие, что неприятель обращен в  бегство и римляне, не щадя сил, пустились в погоню. Заметив вдобавок, что и те  парфяне, которые действовали против него, уже не так настойчиво нападают (ведь  бо льшая их часть ушла вслед за Публием), Красс несколько ободрился,  собрал свое войско и отвел его на возвышенность в надежде, что скоро вернется и  сын. Из людей, которых Публий, очутившись в опасности, отправлял к нему,  посланные первыми погибли, наткнувшись на варваров, а другие, с великим трудом  проскользнув, сообщали, что Публий пропал, если ему не будет скорой и сильной  подмоги. Тогда Крассом овладели одновременно многие чувства, и он уже ни в чем  не отдавал себе ясного отчета. Терзаемый разом и беспокойством за исход всего  дела и страстным желанием прийти на помощь сыну, он, в конце концов, сделал  попытку двинуть войско вперед. Но в это самое время стали подходить враги, еще  больше прежнего нагоняя страх своими криками и победными песнями, и опять  бесчисленные литавры загремели вокруг римлян, ожидавших начала новой битвы. Те  из парфян, которые несли воткнутую на копье голову Публия, подъехали ближе,  показали ее врагам и, издеваясь, спрашивали, кто его родители и какого он роду,  ибо ни с чем не сообразно, чтобы от такого отца, как Красс, –  малодушнейшего и худшего из людей, мог родиться столь благородный и блистающий  доблестью сын. Зрелище это сильнее всех прочих бед сокрушило и расслабило души  римлян, и не жажда отмщения, как следовало бы ожидать, охватила их всех, а  трепет и ужас. Однако же Красс, как сообщают, в этом несчастье превзошел  мужеством самого себя. Вот что говорил он, обходя ряды: «Римляне, меня одного  касается это горе! А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не  поколебленные, зиждутся на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь  жалости ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом  против врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не  смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому должно при случае и  терпеть. Не без пролития крови низвергнул Лукулл Тиграна и Сципион Антиоха;  тысячу кораблей потеряли предки наши в Сицилии, в Италии же – многих  полководцев и военачальников, но ведь ни один из них своим поражением не  помешал впоследствии одолеть победителей. Ибо не только счастьем, а стойким и  доблестным преодолением несчастий достигло римское государство столь великого  могущества».    

27. Так говорил Красс, ободряя своих солдат, но тут же  убедился, что лишь немногие из них мужественно внимали ему. Приказав им издать  боевой клич, он сразу обнаружил унылое настроение войска – так слаб, разрознен  и неровен был этот клич, тогда как крики варваров раздавались по-прежнему  отчетливо и смело. Между тем враги перешли к действиям. Прислужники и  оруженосцы, разъезжая вдоль флангов, стали пускать стрелы, а передовые бойцы,  действуя копьями, стеснили римлян на малом пространстве – исключая тех  немногих, которые решались, дабы избегнуть гибели от стрел, бросаться на  врагов, но, не причинив им большого вреда, сами умирали скорой смертью от  тяжких ран: парфяне вонзали во всадников тяжелые, с железным острием копья,  часто с одного удара пробивавшие двух человек. Так сражались они, а с  наступлением ночи удалились, говоря, что даруют Крассу одну ночь для  оплакивания сына – разве что он предпочтет сам прийти к Арсаку, не дожидаясь,  пока его приведут силой.    

Итак, парфяне, расположившись поблизости, были преисполнены  надежд. Для римлян же наступила ужасная ночь; никто не думал ни о погребении  умерших, ни об уходе за ранеными и умирающими, но всякий оплакивал лишь самого  себя. Ибо, казалось, не было никакого исхода – все равно, будут ли они тут  дожидаться дня или бросятся ночью в беспредельную равнину. Притом и раненые  сильно обременяли войско: если нести их, то они будут помехой при поспешном  отступлении, а если оставить, то криком своим они дадут знать о бегстве. И хотя  Красса считали виновником всех бед, воины все же хотели видеть его и слышать  его голос. Но он, закутавшись, лежал в темноте, служа для толпы примером непостоянства  судьбы, для людей же здравомыслящих – примером безрассудного честолюбия; ибо  Красс не удовольствовался тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди  тысяч и тысяч людей, но считал себя совсем обездоленным только потому, что его  ставили ниже тех двоих. Легат Октавий и Кассий пытались поднять и ободрить его,  но он наотрез отказался, после чего те по собственному почину созвали на  совещание центурионов и остальных начальников и, когда выяснилось, что никто не  хочет оставаться на месте, подняли войско, не подавая трубных сигналов, в  полной тишине. Но лишь только неспособные двигаться поняли, что их бросают,  лагерем овладели страшный беспорядок и смятение, сопровождавшиеся воплями и  криками, и это вызвало сильную тревогу и среди тех, кто уже двинулся  вперед, – им показалось, что нападают враги. И много раз сходили они с  дороги, много раз снова строились в ряды, одних из следовавших за ними раненых  брали с собой, других бросали и таким образом потеряли много времени – все,  если не считать трехсот всадников, которых начальник их Эгнатий привел глубокой  ночью к Каррам. Окликнув на латинском языке охранявшую стены стражу, Эгнатий,  как только караульные отозвались, приказал передать начальнику отряда Копонию,  что между Крассом и парфянами произошло большое сражение. Ничего не прибавив к  этому и не сказав, кто он, Эгнатий поскакал дальше к Зевгме и спас свой отряд,  но заслужил худую славу тем, что покинул своего полководца. Впрочем, брошенные  им тогда Копонию слова оказались полезными для Красса. Сообразив, что такая  поспешность и неясность в речи изобличают человека, не имеющего сообщить ничего  хорошего, Копоний приказал солдатам вооружиться и, лишь только услышал, что  Красс двинулся в путь, вышел к нему навстречу и проводил войско в город.    

28. Парфяне, заметив бегство римлян, не стали, однако, их  преследовать ночью, но с наступлением дня, подъехав к лагерю, перебили  оставшихся в нем, в числе не менее четырех тысяч человек, а многих, блуждавших  по равнине, захватили, догнав на конях. Легат же Варгунтей еще ночью оторвался  от войска с четырьмя когортами, но сбился с дороги. Окружив их на каком-то  холме, враги, хоть те и защищались, истребили всех, за исключением двадцати,  пробившихся сквозь их ряды с обнаженными мечами, – этих они отпустили  живыми, дивясь их мужеству, и дали им спокойно уйти в Карры.    

До Сурены дошло ложное известие, будто Красс с лучшей частью  войска бежал, а толпа, которая стеклась в Карры, – не что иное, как не  стоящий внимания сброд. Итак, полагая, что плоды победы потеряны, но все еще  сомневаясь и желая узнать истину, дабы решить, оставаться ли ему на месте и  осадить город или преследовать Красса, оставив жителей Карр в покое, –  Сурена подослал к городским стенам одного из бывших при нем переводчиков с  поручением вызвать, изъясняясь по-латински, самого Красса или Кассия и  передать, что Сурена желает с ними встретиться для переговоров. Переводчик  сказал, что требовалось, слова его были переданы Крассу, и тот принял  предложение, а вскоре явились от варваров арабы, хорошо знавшие в лицо и Красса  и Кассия, так как до сражения они побывали в римском лагере. Увидев стоящего на  стене Кассия, они сообщили, что Сурена готов заключить с римлянами перемирие и  дать им беспрепятственно уйти, если они дружественно относятся к царю и покинут  Месопотамию: он уверен, что это будет для обеих сторон выгоднее, чем доводить  дело до последней крайности. Кассий согласился и потребовал, чтобы было  назначено место и время для свидания Красса с Суреною. Арабы, пообещав все  исполнить, ускакали.    

29. Сурена, обрадованный тем, что противники попали в  положение осажденных, на следующий же день привел к городу парфян, которые вели  себя дерзко и требовали, чтобы римляне, если хотят получить мир, выдали им  Красса и Кассия заключенными в оковы. Осажденные досадовали на то, что поддались  обману, и, советуя Крассу отбросить отдаленные и напрасные надежды на армян,  держались того мнения, что нужно бежать, но так, чтобы никто из жителей Карр не  узнал о том до времени. Но обо всем узнал Андромах, из них самый  вероломный, – Красс не только открыл ему тайну, но и доверил быть  проводником в пути. Таким образом, ничто не укрылось от парфян: Андромах  осведомлял их о каждом шаге римлян. Но так как парфянам было трудно сражаться  ночью[1092] и это вообще не в их  обычае, Красс же выступил именно ночью, чтобы погоня не слишком отстала,  Андромах пустился на хитрости: он шел то по одной, то по другой дороге и,  наконец, после долгих и изнурительных блужданий завел тех, кто за ним следовал,  в болотистое, пересеченное многочисленными рвами место. Нашлись, впрочем, среди  римлян и такие, которые догадались, что не к добру кружит и путает их Андромах,  и отказались за ним следовать. Кассий снова вернулся в Карры. Проводники его  (они были арабы) советовали переждать там, пока луна не пройдет через созвездие  Скорпиона, но Кассий ответил им: «А я вот еще более того опасаюсь  Стрельца», – и с пятьюстами всадников уехал в Сирию. Те римляне, которых  вели надежные проводники, достигли гористой местности, называемой Синнаками, и  еще до рассвета оказались в безопасности. Их было до пяти тысяч, а  предводительствовал ими доблестный Октавий. Красса же, опутанного сетями  Андромаха, день застал в непроходимой местности, среди болот. С ним было четыре  когорты, совсем немного всадников и пять ликторов. С большим трудом попав на дорогу,  в то время как враги уже наседали, а, чтобы соединиться с Октавием, оставалось  пройти еще двенадцать стадиев, он взобрался на холм, не слишком недоступный для  конницы и малонадежный, расположенный под Синнаками и соединенный с ними  длинной грядой, которая тянется через равнину. Октавий видел всю опасность его  положения и первый устремился к нему на выручку с горстью людей, а затем,  укоряя самих себя, помчались вслед за ним и остальные. Они отбросили врагов от  холма, окружили Красса и оградили его щитами, похваляясь, что нет такой  парфянской стрелы, которая коснулась бы полководца прежде, чем все они умрут,  сражаясь за него.    

30. Сурена, видя, что парфяне уже не с прежним пылом идут  навстречу опасности, и сообразив, что если с наступлением ночи римляне окажутся  среди гор, то задержать их будет невозможно, решил взять Красса хитростью. А  именно, он отпустил часть пленных, слышавших в лагере варваров преднамеренные  разговоры о том, что царь совсем не хочет непримиримой вражды с римлянами, а  желал бы, великодушно обойдясь с Крассом, приобрести их дружбу. Варвары  прекратили бой, и Сурена, в сопровождении высших начальников спокойно подъехав  к холму, спустил тетиву лука и протянул правую руку. Он приглашал Красса  обсудить условия перемирия, говоря, что мужество и мощь царя испытаны римлянами  против его воли, кротость же свою и доброжелательство царь выказывает по  собственному желанию, ныне, когда они отступают, заключая мир и не препятствуя  им спастись. Эти слова Сурены все приняли с удовлетворением и были ими чрезвычайно  обрадованы. Но Красс, терпевший беды не от чего иного, как от обманов парфян,  считая столь внезапную перемену невероятной, не поверил и стал совещаться.  Между тем воины подняли крик, требуя переговоров с врагом, и затем стали  поносить и хулить Красса за то, что он бросает их в бой против тех, с кем сам  он не решается даже вступить в переговоры, хотя они и безоружны. Красс сделал  было попытку их убедить, говорил, что, проведя остаток дня в гористой,  пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им дорогу и  уговаривал не терять надежды, когда спасение уже близко. Но так как те пришли в  неистовство и, гремя оружием, стали угрожать ему, Красс, испугавшись, уступил  и, обратясь к своим, сказал только: «Октавий и Петроний и вы все, сколько вас  здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я вынужден идти, и сами  хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы  спасетесь, скажите всем, что Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный  своими согражданами».    

31. Октавий не остался на холме, но спустился вместе с  Крассом; ликторов же, которые было двинулись за ним, Красс отослал обратно.  Первыми из варваров, встретивших его, были двое полуэллинов. Соскочив с коней,  они поклонились Крассу и, изъясняясь по-гречески, просили его послать вперед  несколько человек, которым Сурена покажет, что и сам он и те, кто с ним, едут,  сняв доспехи и безоружные. На это Красс ответил, что если бы он хоть  сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, то не отдался бы им в руки.  Все же он послал двух братьев Росциев узнать, на каких условиях должна  состояться встреча и сколько человек отправляются на переговоры. Сурена тотчас  же схватил и задержал их, а затем с высшими начальниками подъехал на коне к  римлянам: «Что это? – молвил он. – Римский император идет пеший, а мы  едем верхами!» – и приказал подвести Крассу коня. Красс же на это заметил, что  ни он, ни Сурена не погрешат, поступая при свидании каждый по обычаю своей  страны. Затем Сурена заявил, что, хотя военные действия между римлянами и царем  Гиродом прекращены и вражда сменилась миром, все же следует, доехав до реки,  написать его условия. «Ибо, – добавил он, – вы, римляне, вовсе не  помните о договорах», – и протянул Крассу руку. Когда же Красс приказал привести  свою лошадь, Сурена сказал: «Не надо, царь дарит тебе вот эту», – и в ту  же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный золотой уздой. Конюшие,  подсадив Красса и окружив его, начали подгонять лошадь ударами. Первым  схватился за поводья Октавий, за ним военный трибун Петроний, а затем и прочие  стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттолкнуть парфян, теснивших Красса с  обеих сторон. Началась сумятица, затем посыпались и удары; Октавий, выхватив  меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой конюх – самого Октавия,  поразив его сзади. Петроний был безоружен, он получил удар в панцирь, но  соскочил с лошади невредимый. Красса же убил парфянин по имени Эксатр. Иные  говорят, что это неверно, что умертвил его другой, а Эксатр лишь отсек голову и  руку у трупа. Впрочем, об этом скорее догадываются, чем судят наверняка, ибо  одни из находившихся там римлян погибли, сражаясь вокруг Красса, другие же  поспешили ускакать на холм. Подъехавшие к холму парфяне объявили, что Красс  наказан по заслугам, а прочим Сурена предлагает смело сойти вниз. Одни сдались,  спустившись с холма, другие ночью рассеялись, но спаслись из них лишь немногие,  остальных же выследили, захватили и убили арабы. Говорят, что погибло здесь  двадцать тысяч, а живыми было взято десять тысяч человек.    

32. Сурена послал Гироду в Армению голову и руку Красса, а  сам, передав через гонцов в Селевкию весть, что везет туда Красса живого,  устроил нечто вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом.  Один из военнопленных, Гай Пакциан, очень похожий на Красса, одетый в  парфянское женское платье и наученный откликаться на имя Красса и титул  императора, ехал верхом на лошади; впереди его ехали на верблюдах несколько  трубачей и ликторов, к их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены  свежеотрубленные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, в  шутовских песнях на все лады издевавшиеся над слабостью и малодушием Красса. А  народ смотрел на это. Сурена же, собрав селевкийский совет старейшин,  представил ему срамные книги «Милетских рассказов» Аристида[1093]. На этот раз он не солгал: рассказы были  действительно найдены в поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать  римлян за то, что они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и  книг. Но мудрым показался селевкийцам Эзоп[1094],  когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами  спереди, а за собой везущего целый парфянский Сибарис в виде длинной вереницы  повозок с наложницами. Все в целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу[1095]: передняя и бросавшаяся  в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас своими копьями,  луками и конницей, а кончалось оно – у хвоста походной колонны – блудницами,  погремками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания  Рустий, но наглы и хулившие его за «Милетские рассказы» парфяне – те самые, над  которыми не раз царствовали «Арсакиды», родившиеся от милетских и ионийских  гетер[1096].    

33. В то время, как все это происходило, Гирод уже  примирился с Артабазом Армянским и согласился на брак его сестры и своего сына  Пакора. Они задавали друг другу пиры и попойки, часто устраивали и греческие  представления, ибо Гироду были не чужды греческий язык и литература, Артабаз же  даже сочинял трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых часть  сохранилась. Когда ко двору привезли голову Красса, со столов было уже убрано и  трагический актер Ясон из Тралл декламировал из «Вакханок» Эврипида стихи, в  которых говорится об Агаве[1097].  В то время как ему рукоплескали, в залу вошел Силлак, пал ниц перед царем и  затем бросил на середину залы голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными  криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Ясон же  передал одному из актеров костюм Пенфея, схватил голову Красса и, впав в  состояние вакхического исступления, начал восторженно декламировать следующие  стихи:    

     

Только что срезанный плющ –     

Нашей охоты добычу счастливую –     

С гор несем мы в чертог.    

     

Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он  дошел до стихов, где хор и Агава поют, чередуясь друг с другом:    

     

«Кем же убит он?»    

«Мой это подвиг!» –     

     

то Эксатр, который присутствовал на пире, вскочил с места и  выхватил у Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее  ему, чем Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону  дал талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым, словно трагедия,  завершился поход Красса.    

Но и жестокосердие Гирода и вероломство Сурены получили  достойное возмездие. Сурену Гирод вскоре умертвил из зависти к его славе, а сам  потерял своего сына Пакора, побежденного римлянами в сражении. Затем, когда его  постиг недуг, перешедший в водянку, другой сын его, Фраат, со злым умыслом дал  отцу акониту. Но яд подействовал, как лекарство, и вышел вместе с водой, так  что больному стало легче, и тогда Фраат, избрав самый верный путь, задушил  отца.    

     

     [Сопоставление ]         

34. (1). Приступая к сравнению, надо прежде всего сказать,  что Никий нажил свое богатство менее постыдным путем, что Красс. Вообще говоря,  трудно одобрить доходы от рудников, в которых работают главным образом  преступники или варвары, причем некоторые из них заключены в оковы и гибнут в  опасных и вредных для здоровья местах, однако рядом с барышами, которые  извлечены из пожаров и распродаж конфискованного Суллой имущества, они кажутся  более пристойными. А ведь Красс использовал эти способы обогащения столь же  открыто, как земледелие и ростовщичество. Красса изобличали в том, что он берет  взятки за свои выступления в сенате, оскорбляет союзников, заискивает перед  женщинами, укрывает негодяев. Сам он решительно отвергал такие обвинения, но  Никия ни в чем подобном никто не упрекал, хотя бы и ложно. Правда, вызывало  насмешки его малодушие, когда он задабривал деньгами доносчиков, что было бы  недостойно, конечно, Перикла и Аристида, но неизбежно для него, от природы  лишенного храбрости. В более позднее время оратор Ликург, которому вменяли в  вину подкуп какого-то доносчика, не смущаясь, оправдывался в Народном собрании:  «Я доволен, что после столь долгого исполнения государственных обязанностей, вы  ловите меня на том, что я давал, а не брал».    

В расходах Никий проявил больше здравого смысла, ища себе  славы в щедрых приношениях богам, устройстве гимнастических состязаний и  театральных зрелищ. Однако по сравнению с тем, что тратил Красс на угощение  многих десятков тысяч людей или даже на полный их прокорм, все имущество Никия  вместе с его расходами представляется каплей в море. Поэтому мне удивительно,  как люди могут не понимать, что с известной точки зрения порок есть не что  иное, как разноречивость и непоследовательность, – коль скоро они видят,  как нажитое нечестным путем тратится затем без всякой пользы.    

35. (2). Сказанного о богатстве достаточно. В  государственных делах Никию и на волос не было свойственно ни коварство, ни  несправедливость, ни насилие, ни наглость. Напротив, он сам оказывался жертвой  Алкивиадовых хитростей и перед народом всегда выступал с уважением и  осторожностью. Крассу же ставят в вину страшное вероломство и низость, имея в  виду его непостоянство и во вражде и в дружбе. Он сам не отрицал, что пришел к  консульству путем насилия, наняв людей, которые покушались на Катона и Домиция.  Когда народ голосованием решал вопрос о распределении провинций, многие тогда  получили раны, четверо были убиты, и Красс сам, – о чем я не упомянул в  его жизнеописании, – ударом кулака разбил в кровь лицо Луцию Аннию и  выгнал прочь этого сенатора, перечившего ему. Но если Красс был склонен к  насилию и тираннии, то Никий заслуживает самого сурового порицания за  нерешительность в государственных делах, за малодушие и попустительство самым  последним мерзавцам. Красс в подобных случаях выказывал мужество и величие  духа, и соперниками его были, клянусь Зевсом, не какие-нибудь там Клеон и  Гипербол, а прославленный Цезарь и трижды триумфатор Помпей. Ни перед одним из  них он не отступил, но с обоими сравнялся могуществом, а добившись избрания на  должность цензора, достиг даже большего, чем Помпей. Занимаясь делами  величайшей государственной важности, нужно думать не о том, что может избавить  тебя от завистников, а о том, как стяжать славу, которая своим величием  способна ослабить зависть. Если тебе дороже всего безопасность и тишина, если  на ораторском возвышении ты робеешь перед Алкивиадом, в Пилосе – перед  лакедемонянами, перед Пердиккой – во Фракии, то в Афинах было много удобных для  отдыха мест, чтобы вдали от забот сплетать себе венок безмятежности, как  говорят некоторые философы. Страстное влечение Никия к миру было поистине  божественным качеством, а прекращение войны – самым высоким проявлением эллинского  духа на государственном поприще. В этом отношении Красс недостоин, чтобы его  сравнивали с Никием, хотя бы он подчинил Риму Каспийское море и Индийский  океан.    

36. (3). В государстве, где живо понятие о нравственном  совершенстве, лицо, облеченное высшими полномочиями, не вправе уступать дорогу  негодяям, власть – людям беспринципным и оказывать доверие лицам, не  заслуживающим его, как это сделал Никий, когда сам передал командование Клеону,  который в государстве был никем и лишь без всякого стыда горланил с возвышения  для ораторов. Я не хвалю Красса, который во время Спартаковой войны торопился  дать решительное сражение, забывая об осторожности. Однако его толкало на это  честолюбивое опасение, как бы не подоспел Помпей и не лишил его славы, как  Муммий – Метелла в Коринфе[1098].  Но совершенно нелепо и непростительно вел себя Никий. Ведь не честь, не власть,  сопряженную с надеждами на легкий успех, уступил он врагу, но, предвидя  огромные трудности, грозящие командующему под Пилосом, пожертвовал общим благом  ради собственного спокойствия и безопасности. Не в пример ему Фемистокл[1099] во время Персидских  войн, чтобы не допустить к командованию человека никчемного и не погубить  государство, подкупом убедил его отказаться от должности, и Катон выступил  соискателем на выборах народных трибунов именно тогда, когда увидел, что  государство стоит перед величайшими затруднениями и опасностями. Тот же, кто  сберегает свое военное искусство для борьбы против Минои, Киферы и жалких  мелосцев[1100], а когда нужно дать бой  лакедемонянам, снимает с себя воинский плащ и передает неопытному и  самонадеянному Клеону корабли, людей, оружие и командование в походе, требующем  особой, чрезвычайной опытности, – тот губит не свою личную славу, а  свободу и независимость отечества. В дальнейшем его насильно, вопреки  собственному желанию, заставили воевать с сиракузянами, и было похоже, что он  дал Сицилии уйти из рук афинян по своей слабохарактерности и малодушию, а не  потому, что находил захват острова бесполезным.    

Однако он неизменно пользовался благоволением сограждан –  недаром афиняне постоянно голосовали за него, как за самого опытного и лучшего  полководца, хотя он никогда не любил воевать и уклонялся от поста командующего.  Крассу же, который все время рвался к должности командующего, никак не удавалось  ее получить, если не считать войны против рабов, когда в Риме не было ни  Помпея, ни Метелла, ни обоих Лукуллов и у римлян не было иного выбора. А ведь  именно в ту пору Красс пользовался наибольшим почетом и влиянием, но даже  ревностные его приверженцы понимали, что, как говорит комический поэт,    

     

Он доблестен везде, где нет оружия[1101].    

     

Разумеется, никакого проку от его добрых качеств не было тем  римлянам, которых, вопреки их желанию, повели в поход властолюбие и честолюбие  Красса. Если афиняне насильно послали на войну Никия, то Красс насильно повел в  бой римлян, и по вине Красса пострадало государство, а Никий сам пострадал по  вине государства.    

37. (4). Впрочем, если судить о событиях, которыми  завершается их жизнь, Никий больше заслуживает похвалы, чем Красс порицания.  Ведь Никий, полагаясь на свой опыт и расчеты, как и подобает мудрому  полководцу, не увлекся надеждами сограждан, но решительно отверг план захвата  Сицилии, Красс же повинен в том, что к Парфянской войне, им же самим затеянной,  относился с крайним легкомыслием. У Красса были далеко идущие замыслы: пока  Цезарь покорял западные области – кельтов, германцев, Британию, Красс рвался на  восток, к Индийскому океану, желая присоединить к римской державе всю Азию, что  уже пытался исполнить Помпей, а до него – Лукулл, мужи, неизменно  пользовавшиеся доброй славой, однако домогавшиеся того же, что и Красс, и  следовавшие тем же побуждениям. Сенат противился назначению Помпея на должность  командующего, а когда Цезарь разбил триста тысяч германцев, Катон советовал[1102] выдать его побежденным и  тем самым гнев богов за вероломство обратить на него одного. Но народ  отвернулся от Катона и пятнадцать дней приносил благодарственные жертвы за  победу, всецело отдавшись ликованию. А какие чувства возникли бы и сколько дней  сжигались бы жертвы, если бы Красс из Вавилона послал весть о победе, а затем  двинулся бы дальше и сделал римскими владениями Мидию, Персиду, Гирканию, Сузы,  Бактры! Если, по слову Эврипида[1103],  «неизбежно творит беззаконие» тот, кому в тягость мирная жизнь и кто не умеет  довольствоваться тем, что есть, – тогда уж, по крайней мере, подобало не  Скандию, не Менду[1104] разрушать  до основания, не за беглецами-эгинцами, покинувшими родину и прятавшимися в  чужой стране, охотиться, словно за дичью. Нет, отступая от справедливости, надо  и к самой несправедливости относиться с уважением и не чинить ее по случайному  поводу, не обращать на предметы нестоящие и ничтожные. Те, которые одобряют  намерения, вызвавшие поход Александра, намерения же, руководившие Крассом,  порицают, неправильно судят о начале дела по его исходу.    

38. (5). В самих военных действиях Никия немало доблестного.  Он побеждал врага во многих битвах и чуть было не взял Сиракузы. Не он один  несет ответственность за все бедствия, тут можно винить и его болезнь и зависть  сограждан в Афинах. Красс же множеством своих ошибок отпугнул от себя счастье,  и поразительно не то, что этот глупец оказался слабее парфян, а то, что перед  его глупостью не устояла даже удачливость римлян. Никий благоговел перед наукой  прорицания, Красс смеялся надо всем, что к ней относится, однако обоих постиг  один конец, поэтому трудно судить, какой путь надежнее. Лучше все же ошибиться  из осторожности, следуя старинным убеждениям и обычаям, чем самонадеянно их  преступать. Если, наконец, сопоставить гибель того и другого, то Красс  заслуживает меньше упреков: ведь он не сдался в плен, не был ни связан, ни  введен в заблуждение ложными упованиями, но уступил просьбе друзей и пал  жертвой вероломства врагов; Никий же, в надежде ценою позора и бесславия  получить спасение, сдался врагам – и сделал свою смерть особенно позорной.    

     

 СЕРТОРИЙ И ЭВМЕН    

     

Серторий    

     

[перевод А.П. Каждана]    

     

     

1. Поскольку поток времени бесконечен, а судьба изменчива,  не приходится, пожалуй, удивляться тому, что часто происходят сходные между  собой события. Действительно, если количество основных частиц мироздания  неограниченно велико, то в самом богатстве своего материала судьба находит  щедрый источник для созидания подобий; если же, напротив, события сплетаются из  ограниченного числа начальных частиц, то неминуемо должны по многу раз  происходить сходные события, порожденные одними и теми же причинами. Иные люди  охотно отыскивают в исторических книгах и устных преданиях примеры случайного  сходства, которые могут показаться порождением разумной воли и провидения.  Таковы истории двух Аттисов – сирийского и аркадского (оба они были убиты  вепрем), такова судьба двух Актеонов[1105] (одного  из них растерзали собаки, а другого – любовники) или двух Сципионов: сперва  один Сципион одержал победу над карфагенянами, а затем второй окончательно  разгромил их. Илион был взят Гераклом[1106] из-за  коней Лаомедонта и затем Агамемноном при помощи так называемого деревянного  коня, а в третий раз город занял Харидем – и опять-таки потому, что какой-то  конь оказался в воротах и жители Илиона не смогли достаточно быстро их  запереть. Есть два города, носящих имена самых благоуханных растений: Иос и  Смирна[1107] – и говорят, что поэт  Гомер родился в одном из них и умер в другом. К этому я прибавил бы еще одно  наблюдение: среди полководцев самыми воинственными, самыми хитроумными и  решительными были одноглазые, а именно Филипп, Антигон, Ганнибал и, наконец,  тот, о ком пойдет речь в этом жизнеописании, – Серторий. Его можно было бы  назвать более целомудренным, чем Филипп, более верным к друзьям, чем Антигон,  более мягким к врагам, нежели Ганнибал. Ни одному из них он не уступал умом, но  всех их превзошел своими несчастьями, ибо судьба была к нему более суровой, чем  откровенные враги. Он сравнялся военным опытом с Метеллом, отвагой – с Помпеем,  удачей – с Суллой; его отряды соперничали с римским войском – а был он всего  лишь беглецом, нашедшим приют у варваров и ставшим их предводителем.    

Среди греков я уподобил бы ему скорее всего Эвмена  Кардийского: оба были прирожденными военачальниками, изобретательно  действовавшими против неприятеля; оба стали изгнанниками и имели под своим  началом чужеземцев; обоим судьба сулила кончину горестную и насильственную: они  стали жертвой заговора, погибли от руки тех, с кем вместе одерживали победы над  врагом.    

2. Квинт Серторий принадлежал к видному роду сабинского  города Нурсия. Он рано потерял отца и получил достойное воспитание под  наблюдением матери, которую, кажется, любил очень сильно. Есть сведения, что  его мать звали Реей. Он отдавал много сил изучению права и, будучи еще совсем  юношей, благодаря своему красноречию приобрел некоторое влияние в городе,  однако блестящие военные успехи направили честолюбие Сертория по иному пути.    

3. Первый подвиг он совершил, когда кимвры и тевтоны  вторглись в Галлию, разгромили римлян и обратили их в бегство. Серторий (он  служил под начальством Цепиона), потерявший коня и раненный, все же  переправился через Родан вплавь и, несмотря на сильное течение, не бросил ни  панциря, ни щита – настолько был он крепок и закален упражнениями. Второй раз  он отличился во время нового наступления этих варваров; собрались такие полчища  их и столь грозными они казались, что в ту пору считалось великим подвигом,  если римлянин оставался в строю и повиновался полководцу. Войсками командовал  Марий, а Серторий был послан на разведку во вражеский стан. Одевшись  по-кельтски и усвоив наиболее ходовые выражения, необходимые, если придется  поддерживать разговор, Серторий смешался с варварами; кое-что важное увидев  своими глазами, а о другом узнав по рассказам, он возвратился к Марию. Уже на  этот раз Серторий был удостоен награды, а так как и во время дальнейших военных  действий неоднократно проявлял разум и отвагу, то приобрел славу и стал  пользоваться доверием полководца.    

Когда кончилась война с кимврами и тевтонами, Серторий был  послан в Испанию военным трибуном при полководце Дидии и проводил зиму в  кельтиберийском городе Кастулоне. Так как воины, живя в роскоши, распустились и  без просыпа пьянствовали, варвары стали относиться к ним с пренебрежением и,  призвав на помощь своих соседей истургийцев, напали ночью на жилища римлян.  Многие были убиты. Серторию вместе с некоторыми другими удалось ускользнуть;  собрав уцелевших воинов, он обошел вокруг города. Найдя открытыми ворота, через  которые варвары тайно прокрались внутрь, Серторий не повторил их небрежности –  напротив, он установил стражу у ворот и, овладев городом, перебил всех  способных носить оружие. Когда резня закончилась, он приказал воинам сбросить  одежды и сложить оружие и, облачившись во все варварское, двинуться против того  города, откуда пришли люди, ночью напавшие на римлян. Вид воинов Сертория  обманул варваров, и они не стали запирать ворота; перед Серторием оказалось  множество людей, полагавших, что они встречают друзей и сограждан,  возвращающихся с победой. В результате бо льшую часть жителей римляне  перебили у ворот, а остальные сдались и были проданы в рабство.    

4. Эти события принесли Серторию известность в Испании, и  едва он вернулся в Рим, как был назначен на должность квестора той Галлии, что  лежит по реке Паду, – и это было весьма ко времени. Уже назревала  Марсийская война, и Серторий получил приказание собирать воинов и готовить  оружие; он проявил в этом деле такое рвение и стремительность (особенно если  сравнивать с медлительностью и вялостью других молодых военачальников), что  приобрел добрую славу человека деятельного. Даже став начальником, Серторий не  забывал о воинской отваге и сам творил в бою чудеса; он не щадил себя в  сражениях и, в конце концов, потерял один глаз – чем, впрочем, неизменно  гордился. По его словам, другие не могут всегда носить на себе награды,  полученные за подвиги, но снимают почетные цепи, убирают копья и венки – он же  постоянно сохраняет свое отличие, напоминающее всем, кто видит Сертория, о его  доблести и вместе с тем о его потере. И народ воздал ему соответствующие  почести: когда Серторий появился в театре, его встретили шумными  приветственными кликами – а это нелегко было заслужить даже людям, которые  намного превосходили его и возрастом и славой. Однако когда он стал добиваться  трибуната, Сулла противодействовал ему, и попытка Сертория закончилась  неудачей; по-видимому, из-за этого он и возненавидел Суллу.    

Когда Марий, потерпев поражение от Суллы, бежал, а сам Сулла  отправился на войну против Митридата, когда из двух консулов Октавий  поддерживал Суллу, а Цинна задумывал переворот и старался возродить ослабленную  группировку приверженцев Мария, – тогда Серторий примкнул к сторонникам  Цинны, видя, помимо всего прочего, что Октавий – человек вялый и к тому же  недоверчиво относится к друзьям Мария. Из большого сражения между консулами,  которое произошло на форуме, победителем вышел Октавий, Цинна же и Серторий  бежали, потеряв чуть ли не десять тысяч своих приверженцев. Но затем им удалось  склонить на свою сторону бо льшую часть стоявших в разных частях Италии  войск, и, таким образом, они уже вскоре показали себя достойными противниками  Октавия.    

5. Когда Марий приплыл из Африки и предложил, что он как  обыкновенный гражданин встанет под командование Цинны – консула, все готовы  были его принять. Только Серторий выступил против этого, то ли полагая, что  присутствие столь опытного полководца, как Марий, неблагоприятно скажется на  отношении Цинны к самому Серторию, то ли боясь тяжелого характера Мария и опасаясь,  что тот, не зная меры в своем гневе, вызовет ужасные беспорядки и в час победы  преступит пределы права и законности. Серторий говорил, что уже почти все  сделано, что они и так уже добились победы, но если они примут Мария, их успех  послужит на пользу его славе и могуществу, а он человек недоверчивый и  неспособный делить власть с другими. Цинна отвечал, что соображения Сертория  основательны, но что ему совесть не позволяет оттолкнуть Мария, которого он сам  призывал принять участие в их борьбе. На это Серторий заметил: «В своем решении  я исходил из того, что Марий явился в Италию по собственному почину. Что же  касается тебя, твоя ошибка уже в том, что ты стал обсуждать вопрос о человеке,  которого сам пригласил: конечно, его нужно принять, ибо верность своим  обязательствам не подлежит обсуждению». Итак, Цинна призвал Мария; войска были  разделены на три части, и во главе их стояли три командира.    

Когда военные действия кончились, Цинна и Марий поступали  так нагло и злобно, что римляне готовы были счесть золотыми дарами испытанные  ими во время войны бедствия. Передают, что в ту пору один Серторий не  поддавался чувству гнева и никого не убивал, что он не пользовался правом  победителя и не творил насилий; напротив, он возмущался Марием и в частных  беседах уговаривал Цинну действовать мягче. Рабы, ставшие соратниками Мария на  поле боя и опорой его тираннии, превратились во влиятельных и богатых людей:  они то получали награды по приказанию Мария, то насильственно присваивали добро  своих господ, убивая их самих, сходясь с их женами, насилуя их детей; в конце  концов Серторий счел их действия нетерпимыми и перебил их, когда все они  находились в одном лагере, – а было всех рабов не менее четырех тысяч.    

6. Когда Марий умер, а Цинна вскоре после того был убит,  когда Марий Младший присвоил консульскую власть вопреки воле Сертория и в  нарушение законов, а разные Карбоны, Норбаны и Сципионы плохо вели войну против  наступавшего Суллы, дела приняли дурной оборот частично из-за трусости и  распущенности командиров, частично же из-за прямого предательства. Серторию  было уже бессмысленно оставаться и наблюдать, как положение становится все хуже  из-за бездарности высших командиров. Поэтому, когда, в конце концов, Сулла,  став лагерем возле лагеря Сципиона и разыгрывая из себя друга, ищущего мира,  подкупом перетянул на свою сторону войска противника – Серторий заранее  предупреждал Сципиона, чем все это кончится, но тот не прислушался к его  словам, – Серторий, окончательно потеряв надежду удержаться в городе,  отправился в Испанию. Его целью было превратить эту страну, коль скоро удастся  овладеть ею, в убежище для друзей, разбитых в Италии. В горах его встретила  непогода, а варвары требовали уплаты дани и пошлины за проход через их  владения. Спутники Сертория негодовали и возмущались, что римлянину,  облеченному консульским достоинством, приходится платить дань жалким варварам,  но сам он не придавал значения тому, что им казалось позорным, и говорил, что  он покупает время, а время особенно дорого человеку, стремящемуся к великой  цели.    

Успокоив варваров выплатой денег, он быстро подчинил себе  Испанию. Серторий встретил здесь племена многолюдные и воинственные, но  относившиеся ко всему связанному с Римом враждебно – из-за постоянных  вымогательств и высокомерия наместников, которых сюда присылали; знать он  привлек на свою сторону обходительностью, а народ – снижением податей; особое  расположение он завоевал, отменив постой: он принуждал воинов устраивать зимние  квартиры в пригородах и сам первый показал пример. Впрочем, он строил свои  расчеты не на одном только расположении варваров: он вооружил способных носить  оружие римских поселенцев, а также приказал изготовить всевозможные военные  машины и построить триеры. Города он держал под пристальным наблюдением. Он был  мягок в решении гражданских дел, враги же испытывали ужас, видя его военные  приготовления.    

7. Когда Серторию стало известно, что Сулла овладел Римом, а  сторонники Мария и Карбона разбиты, он стал ожидать, что в Испанию будет послан  полководец с войсками для решительной войны против серторианцев. Поэтому он  сразу же приказал Ливию Салинатору с шестью тысячами тяжеловооруженных воинов  занять проходы в Пиренейских горах. И действительно, Гай Анний, который  некоторое время спустя был послан Суллой в Испанию, убедился, что Ливий  недосягаем, и не зная, что предпринять, медлил у подножия гор. Лишь после того,  как некто Кальпурний, по прозвищу Ланарий, коварно убил Ливия и воины покинули  высоты Пиренеев, Анний перевалил через горы и двинулся вперед с большим  войском, сокрушая сопротивление противника. Серторий, который был не в  состоянии принять бой, бежал с тремя тысячами воинов в Новый Карфаген; там они  сели на корабли, пересекли море и высадились в Африке, в стране мавританцев.  Варвары напали на них в тот момент, когда воины, не выставив охранения, таскали  воду; и вот Серторий, потеряв многих, вновь поплыл в Испанию. Оттуда он тоже  был отброшен, но тут к нему присоединились пираты-киликийцы, и он высадился на  острове Пифиуса и занял его, сломив сопротивление оставленного Аннием  караульного отряда. Немного спустя, однако, явился Анний с большим числом  кораблей и пятью тысячами тяжеловооруженных воинов; Серторий предпринял попытку  дать решительное сражение, несмотря на то, что его суда были легкими,  пригодными для быстрого плавания, но не для битвы. Но тут подул сильный  западный ветер, на море поднялась буря, и бо льшая часть неустойчивых  судов Сертория была отнесена в сторону, к скалистому берегу; сам Серторий, уйдя  с немногими кораблями, десять дней провел в труднейших условиях, гонимый  встречным прибоем и суровыми волнами; буря не давала ему выйти в открытое море,  а враги – пристать к берегу.    

8. Ветер спал, и Сертория отнесло к каким-то разбросанным по  морю безводным островам, где он провел ночь; оттуда, пройдя Гадесский пролив,  он двинулся, имея по правому борту омываемые Океаном берега Испании. Тут он и  высадился, чуть выше устья Бетиса – реки, которая изливается в Атлантический  океан и дает имя окрестным областям Испании[1108].    

Там ему повстречались какие-то моряки, которые недавно  приплыли с Атлантических островов; этих островов два; они разделены совсем  узким проливом и отстоят на десять тысяч стадиев от Африки; имя их – Острова  блаженных[1109].  Там изредка выпадают слабые дожди, постоянно дуют мягкие и влажные ветры; на  этих островах не только можно сеять и сажать на доброй и тучной земле – нет,  народ там, не обременяя себя ни трудами, ни хлопотами, в изобилии собирает  сладкие плоды, которые растут сами по себе. Воздух на островах животворен  благодаря мягкости климата и отсутствию резкой разницы меж временами года, ибо  северные и восточные вихри, рожденные в наших пределах, из-за дальности  расстояния слабеют, рассеиваются на бескрайних просторах и теряют мощь, а  дующие с моря южные и западные ветры изредка приносят слабый дождь, чаще же их  влажное и прохладное дыхание только смягчает зной и питает землю. Недаром даже  среди варваров укрепилось твердое убеждение, что там – Елисейские поля и  обиталище блаженных, воспетое Гомером[1110].    

9. Когда Серторий услышал этот рассказ, у него родилось  страстное желание поселиться на Островах блаженных и жить там безмятежно, не  ведая ни тираннии, ни бесконечных войн. Зато киликийцы, узнав о его стремлении,  отплыли в Африку, намереваясь вернуть Аскалиду, сыну Ифты, мавританский  престол, – ведь киликийцы жаждали богатства и добычи, а не покоя и мира.  Тем не менее Серторий не отчаивался, напротив, он решил оказать помощь тем, кто  сражался против Аскалида; он рассчитывал, что его соратники, ободренные новыми  успехами, увидят в них залог дальнейших подвигов и потому не рассеются, охваченные  унынием. Радостно принятый мавританцами, он тут же принялся за дело, разбил  Аскалида и осадил его. Сулла послал на помощь Аскалиду Пакциана с войском, но  Серторий убил его в сражении, а побежденных воинов привлек на свою сторону;  затем он взял Тингис, где Аскалид с братьями искали убежища. Ливийцы  рассказывали, что в этом городе был похоронен Антей[1111]. Серторий приказал раскопать его гробницу,  не веря рассказам варваров о росте Антея. Но, обнаружив тело длиной в  шестьдесят локтей, он, как передают, был поражен и, заклав жертвенное животное,  велел засыпать могилу; и этим Серторий способствовал еще большему почитанию и  славе Антея. По преданиям тингитов, после смерти Антея его вдова Тингис сошлась  с Гераклом и родила от него сына по имени Софак, который стал царем этой страны  и дал основанному им городу имя своей матери. Сыном Софака был Диодор, которому  подчинились многие ливийские племена – ведь у него было греческое войско из  поселенных там Гераклом ольвийцев и микенцев. Мы рассказали здесь об этом ради  Юбы, который более всех царей любил историю: ибо передают, что предки Юбы были  потомками Софака и Диодора.    

Серторий, оказавшись господином положения, не был  несправедлив к тем, кто призвал его и доверял ему, – он отдал им и деньги,  и города, и власть и взял себе лишь то, что они дали ему добровольно.    

10. В то время как Серторий раздумывал, куда ему теперь  устремиться, лузитанцы отправили к нему послов, приглашая его стать их вождем;  опасаясь римлян, они искали себе предводителя, который был бы человеком достойным  и опытным; узнав о характере Сертория от его спутников, лузитанцы желали  доверить свои дела ему и только ему.    

Современники рассказывают, что Серторию не свойственна была  ни жажда наслаждений, ни чувство страха и сама природа наделила его даром и  тягости переносить не дрогнув, и не зазнаваться от удачи. Не было среди  полководцев того времени более отважного, чем он, в открытом бою и вместе с тем  более изобретательного во всем, что касалось военных хитростей и умения занять  выгодную позицию или осуществить переправу, что требовало быстроты,  притворства, а если надо, то и лжи. Он был щедр, раздавая награды за подвиги,  но оставался умеренным, карая проступки. Возможно, однако, что подлинную его  натуру выдает проявленная им в конце жизни жестокость и мстительность по  отношению к заложникам: он не был добрым по природе, но, руководствуясь  необходимостью и расчетом, надевал личину доброты. По-моему, добродетель  истинная и основанная на разуме ни в коем случае не может превратиться в свою  противоположность, но вполне вероятно, что честные характеры и натуры  становятся хуже под влиянием больших и незаслуженных невзгод; их свойства  меняются вместе с изменением их судьбы. Думаю, что именно это и произошло с  Серторием, когда счастье уже стало покидать его: дурной оборот дела сделал его  жестоким к тем, кто выступал против него.    

11. Итак, в ту пору Серторий покинул Африку, приглашенный  лузитанцами. Он сразу же навел у них порядок, действуя как главнокомандующий с  неограниченными полномочиями, и подчинил ближайшие области Испании. Бо  льшая часть покоренных перешла на его сторону добровольно, привлекаемая прежде  всего мягкостью и отвагой Сертория; однако в некоторых случаях он прибегал к  хитроумным проделкам, чтобы прельстить и обмануть варваров. В важнейшей из его  выдумок главная роль принадлежала лани. Дело происходило таким образом. На  Спана, простолюдина из местных жителей, случайно выбежала самка оленя, вместе с  новорожденным детенышем уходившая от охотников; мать он не смог схватить, но  олененка, поразившего его необычайной мастью (он был совершенно белый), Спан  стал преследовать и поймал. Случилось так, что Серторий как раз находился в  этих краях; а так как он с удовольствием принимал в дар любые плоды охоты или  земледелия и щедро вознаграждал тех, кто хотел ему услужить, то Спан привел  олененка и вручил ему. Серторий принял дар. На первых порах он не видел в  подарке ничего необычайного. Однако прошло некоторое время, лань стала ручной и  так привыкла к людям, что откликалась на зов и повсюду ходила за Серторием, не обращая  внимания на толпу и шум военного лагеря. Затем Серторий объявил лань  божественным даром Дианы, утверждая, будто не раз это животное раскрывало ему  неведомое: он хорошо знал, сколь суеверны варвары по своей природе. Немногим  позже Серторий придумал еще вот что. Если он получал тайное извещение, что  враги напали на какую-либо часть его страны или побуждали отложиться какой-либо  город, он притворялся, что это открыла ему во сне лань, наказывая держать  войска в боевой готовности. И точно так же, если Серторий получал известие о  победе кого-нибудь из своих полководцев, он никому не сообщал о приходе гонца,  а выводил лань, украшенную венками в знак добрых вестей, и приказывал  радоваться и приносить жертвы богам, уверяя, что скоро все узнают о каком-то  счастливом событии.    

12. Благодаря этому варвары стали охотнее подчиняться  Серторию; они благосклоннее относились ко всем его замыслам, считая, что  повинуются не воле какого-то чужака, но божеству. К тому же самый ход событий  укреплял их в этом убеждении, ибо могущество Сертория необычайно возрастало. В  его распоряжении было две тысячи шестьсот человек, которых он называл римлянами[1112], да еще семьсот  ливийцев, переправившихся вместе с ним в Лузитанию, а самих лузитанцев – четыре  тысячи легкой пехоты и семьсот всадников; и с этими силами он воевал против  четырех римских полководцев, которые имели в своем подчинении сто двадцать  тысяч пехотинцев, шесть тысяч всадников, две тысячи лучников и пращников; к  тому же у них было бесчисленное множество городов, тогда как Серторий  первоначально располагал всего двадцатью. И вот, начав с незначительными,  ничтожными силами, он не только подчинил себе большие племена и взял много  городов, но одного из посланных против него полководцев – Котту – разгромил в  морском сражении в проливе у Менарии, наместника Бетики Фуфидия обратил в  бегство в битве на Бетисе, где в сражении пало две тысячи римлян, а Домиций  Кальвин, наместник другой Испании, был разбит квестором Сертория[1113]; Торий, посланный  Метеллом во главе войска, пал в битве, а самому Метеллу, одному из величайших и  знаменитейших римлян того времени, Серторий нанес немало поражений и поставил  его в положение столь безвыходное, что ему на помощь должен был прийти Луций  Манлий из Нарбонской Галлии; в то же самое время из Рима был поспешно отправлен  Помпей Магн с войсками. Да, Метелл был бессилен что-либо сделать, ибо ему  приходилось вести войну с человеком отважным, избегавшим открытого сражения и к  тому же чрезвычайно быстро передвигавшимся благодаря подвижности  легковооруженного испанского войска. Тактика, к которой привык сам Метелл, была  рассчитана на столкновения регулярных тяжеловооруженных отрядов. Он командовал  плотной и малоподвижной фалангой, которая была прекрасно обучена отражать и  опрокидывать врага в рукопашной схватке, но оказалась непригодной для горных  переходов и для столкновений с быстрыми, как ветер, воинами, когда без конца  приходилось преследовать и убегать, когда надо было – подобно людям Сертория –  терпеть голод, жить, не зажигая огня и не разбивая палаток.    

13. К тому же Метелл – человек уже в летах, вынесший  многочисленные и тяжкие битвы, – был склонен к неге и роскоши, а тот, с  кем ему пришлось воевать, Серторий, отличался зрелостью духа и вместе с тем  удивительной силой, подвижностью и простотой образа жизни. Он не пьянствовал  даже в свободные от трудов дни – наоборот, он привык к тяжелой работе, дальним  переходам, постоянному бодрствованию и довольствовался скудной и неприхотливой  пищей. На досуге Серторий бродил или охотился, а потому знал местности как  легко доступные, так и непроходимые, и вот, отступая, он всегда находил, где  проскользнуть, а преследуя – как окружить противника. Поэтому Метелл, не  вступая в битву, испытывал все невзгоды, выпадающие на долю побежденных, тогда  как Серторий, убегая от противника, оказывался на положении преследователя.  Серторий лишал римлян воды и препятствовал подвозу продовольствия; когда они  продвигались вперед, он ускользал с их дороги, но стоило им стать лагерем, как  он начинал их тревожить; если они осаждали какой-нибудь город, появлялся  Серторий и в свою очередь держал их в осаде, создавая нехватку в самом  необходимом. В конце концов римские воины потеряли надежду на успех и, когда  Серторий вызвал Метелла на единоборство, стали требовать и кричать, чтобы они  сразились – полководец с полководцем и римлянин с римлянином; они издевались  над Метеллом, когда тот ответил отказом. Но Метелл высмеял их требования, и был  прав, ибо полководец, как говорил Феофраст, должен умирать смертью полководца,  а не рядового.    

Когда Метелл узнал, что лангобригийцев, которые оказывали  Серторию немалую помощь, жаждой легко принудить к сдаче (у них в городе был  один колодец, тогда как источники, находившиеся в предместьях и у городских  стен, легко могли оказаться в руках осаждающих), Метелл подошел к городу,  рассчитывая взять его после двухдневной осады, когда у варваров не останется  воды. В соответствии со своим планом он приказал воинам нести с собой  пропитание только на пять дней. Но Серторий мгновенно пришел на выручку. Он  приказал наполнить водой две тысячи мехов, назначив за каждый мех значительную  сумму денег. Так как многие испанцы, а также и мавританцы готовы были принять  участие в деле, Серторий отобрал людей сильных и быстроногих и послал их через  горы; он приказал передать меха горожанам, а затем вывести из крепости негодную  чернь, чтобы защитникам хватило воды. Узнав об этом, Метелл пришел в дурное  расположение духа, потому что припасы у его воинов подходили к концу, и послал  за продовольствием Аквина с шеститысячным отрядом. Но Серторий, от которого это  не укрылось, устроил засаду на пути Аквина; три тысячи воинов, выскочив из  темного ущелья, напали на Аквина с тыла, в то время как сам Серторий ударил ему  в лоб; римляне были обращены в бегство, часть из них пала, другие оказались в  плену. Аквин вернулся, потеряв коня и оружие, Метелл должен был с позором  отступить, провожаемый беспрерывными насмешками испанцев.    

14. Все эти подвиги Сертория восхищали варваров, а особенно  они полюбили его за то, что он ввел у них римское вооружение, военный строй,  сигналы и команды и, покончив с их дикой, звериной удалью, создал из большой  разбойничьей банды настоящее войско. Он привлек сердца испанцев еще и тем, что  щедро расточал серебро и золото для украшений их шлемов и щитов, и тем, что  ввел моду на цветистые плащи и туники, снабжая варваров всем необходимым и  способствуя исполнению их желаний. Но всего более он покорил их своим  отношением к детям. Он собрал в большом городе Оске знатных мальчиков из разных  племен и приставил к ним учителей, чтобы познакомить с наукой греков и римлян.  По существу он сделал их заложниками, но по видимости – воспитывал их, чтобы,  возмужав, они могли взять на себя управление и власть. А отцы необычайно  радовались, когда видели, как их дети в окаймленных пурпуром тогах проходят в строгом  порядке в школу, как Серторий оплачивает их учителей, как он устраивает частые  испытания, как он раздает награды достойным и наделяет лучших золотыми шейными  украшениями, которые у римлян называются «буллы»[1114] [bullae].    

По испанскому обычаю, если какой-нибудь вождь погибал, его  приближенные должны были умереть вместе с ним – клятва поступить таким образом  называлась у тамошних варваров «посвящением». Так вот, у других полководцев  число оруженосцев и сподвижников было невелико, тогда как за Серторием следовали  многие десятки тысяч посвятивших себя людей. Рассказывают, что однажды около  какого-то города он потерпел поражение и враги теснили его; испанцы, не  заботясь о себе, думали лишь о том, как спасти Сертория, и, подняв его на руки,  передавали один другому, пока не втащили на стену; только когда их вождь  оказался в безопасности, все они обратились в бегство.    

15. Его любили не только испанцы, но и воины из Италии. Так,  Перперна Вентон, принадлежавший к той же группировке, что и Серторий, явился в  Испанию с богатой казной и большим войском; когда он решил на свой страх и риск  воевать против Метелла, воины стали выражать недовольство, и в лагере стали  непрерывно вспоминать о Сертории – к огорчению Перперны, чванившегося своим  благородством и богатством. Позднее, когда пришла весть о том, что Помпей  переходит через Пиренеи, воины, схватив оружие и боевые значки, с шумом явились  к Перперне и стали требовать, чтобы он вел их к Серторию. В противном случае  они угрожали оставить Перперну и без него перейти к мужу, способному спасти и  себя и других. Перперна уступил им, повел их к Серторию и соединил с ним свои  силы, насчитывавшие пятьдесят три когорты.    

16. Поскольку все племена, обитавшие по эту сторону реки  Ибер, объединились и приняли сторону Сертория, он располагал большими силами: к  нему отовсюду постоянно стекались люди. Но его печалило свойственное варварам  отсутствие порядка и безрассудство, и так как они кричали, что надо напасть на  врага, и сетовали на напрасную трату времени, Серторий пытался успокоить их разумными  доводами. Но видя, что они раздосадованы и готовы силой принудить его к  несвоевременным действиям, он уступил им и стал смотреть сквозь пальцы на  подготовку схватки с противником, надеясь, что испанцы не будут полностью  уничтожены, но получат хороший урок и в дальнейшем станут более послушными.  Когда же все случилось так, как он и предполагал, Серторий пришел на помощь  разбитым, прикрыл их отступление и обеспечил безопасный отход в лагерь. Желая  рассеять дурное настроение, он через несколько дней созвал всенародную сходку и  приказал вывести двух лошадей: одну совершенно обессилевшую и старую, другую же  статную, могучую и, главное, с удивительно густым и красивым хвостом. Дряхлого  коня вел человек огромного роста и силы, а могучего – маленький и жалкий  человечек. Как только был подан знак, силач обеими руками схватил свою лошадь  за хвост и вовсю принялся тянуть, стараясь выдернуть, а немощный человек стал  между тем по одному выдергивать волосы из хвоста могучего коня. Великие труды  первого оказались безрезультатными, и он бросил свое дело, вызвав лишь хохот  зрителей, а немощный его соперник скоро и без особого напряжения выщипал хвост  своей лошади. После этого поднялся Серторий и сказал: «Видите, други-соратники,  настойчивость полезнее силы, и многое, чего нельзя совершить одним махом,  удается сделать, если действовать постепенно. Постоянный нажим непреодолим: с  его помощью время ломает и уничтожает любую силу, оно оборачивается  благосклонным союзником человека, который умеет разумно выбрать свой час, и  отчаянным врагом всех, кто некстати торопит события». Всякий раз придумывая  такие убедительные примеры, Серторий учил варваров выжидать благоприятных  обстоятельств.    

17. Не менее других военных подвигов удивительными были его  успешные действия против так называемых харакитан. Это – племя, обитающее за  рекою Тагом[1115];  не в городах и не в селах они живут, но у них есть огромный и высокий холм, на  северном склоне которого расположены подземелья в скале и пещеры. Вся лежащая у  подножия местность изобилует пористой глиной, а это почва рыхлая и нестойкая,  она не выдерживает человеческого шага и, даже если едва прикоснуться к ней,  рассыпается, словно известь или зола. И вот эти варвары всякий раз, как  возникала угроза войны, прятались в пещеры и уносили туда свое имущество; здесь  они чувствовали себя в безопасности, потому что силой их нельзя было подчинить.  Как-то раз Серторий, уходя от Метелла, разбил лагерь неподалеку от холма  харакитан, которые обошлись с ним надменно как с потерпевшим поражение. Тогда  Серторий, едва только занялся день, прискакал к этому месту, чтобы осмотреть  его: то ли он был разгневан, то ли не желал, чтобы его сочли беглецом. Но  пещеры были недоступны. Серторий бесцельно разъезжал перед холмом и посылал  варварам пустые угрозы, как вдруг заметил, что ветер относит наверх к  харакитанам тучи пыли, поднятой с рыхлой земли. Ведь пещеры, как я уже сказал,  были обращены на север, а из здешних ветров самый упорный и сильный – северный,  тот, который называют кекием[1116] [Kaikías];  его образуют, сливаясь, потоки воздуха, идущие от влажных долин и от покрытых  снегом гор. Лето стояло в разгаре, и таявшие на севере снега усиливали ветер,  который был особенно приятен, освежая в дневную пору и варваров и их скот. Все  это Серторий и сам сообразил, и слышал от местных жителей. Он приказал воинам  набрать этой рыхлой, похожей на золу, земли и, перетаскав, насыпать кучей как  раз напротив холма. А варвары, предполагая, что Серторий возводит насыпь для  штурма пещер, забрасывали его насмешками. И вот воины трудились в тот день до  ночи, а затем вернулись в лагерь. С началом дня подул нежный ветерок, который  поднимал в воздух легчайшие частицы снесенной отовсюду земли, развеивая их,  словно мякину; потом, по мере того как поднималось солнце, разыгрывался  неудержимый кекий; когда же холмы стало заносить пылью, пришли воины и  перевернули земляную насыпь – всю до основания; одни дробили комья грязи, а  другие гоняли взад и вперед лошадей, чтобы земля стала еще более рыхлой и ветер  легче мог уносить ее. А ветер подхватывал всю эту грязь, размельченную и  приведенную в движение, и нес ее вверх, к жилищам варваров, двери которых были  раскрыты для кекия. И так как в пещеры варваров не было доступа воздуха с  другой стороны, кроме той, откуда теперь ветер нес клубы пыли, они, вдыхая тяжелый  и насыщенный грязью воздух, скоро начали слепнуть и задыхаться. Вот почему они  с трудом выдержали два дня и на третий сдались, что увеличило не столько силы  Сертория, сколько славу, ибо его искусство принудило к подчинению тех, против  кого было бессильно оружие.    

18. До той поры, покуда противником Сертория был Метелл,  казалось, что успехи испанцев объясняются в первую очередь старостью и  природной медлительностью римского военачальника, неспособного соперничать с  отважным полководцем, за которым шли отряды, состоявшие скорее из разбойников,  нежели из воинов. Когда же Серторию пришлось встретиться с перешедшим через  Пиренеи Помпеем и оба они проявили полководческое искусство, только Серторий  превзошел противника и умением применять военные хитрости, и  предусмотрительностью, – тут, действительно, молва о нем дошла до Рима, и  его стали считать способнейшим из современных полководцев. Ибо не малой была  слава Помпея, напротив, она находилась тогда в зените; особенные почести  принесли Помпею его подвиги в борьбе за дело Суллы, который в награду назвал  его Магном (это значит Великий) и удостоил Помпея, еще не брившего бороды,  триумфа. Из-за этого даже жители многих подчинявшихся Серторию городов, с  уважением взирая на Помпея, готовы были перейти на его сторону; впрочем, вскоре  эта мысль была оставлена, чему причиной послужила совершенно неожиданная  неудача у Лаврона. В то время как Серторий осаждал этот город, Помпей со всем  войском явился на помощь осажденным. Расчет Сертория состоял в том, чтобы  занять господствовавший над городом холм – Помпей же стремился ему  воспрепятствовать. Но Серторий опередил его, и тогда Помпей остановил свои  войска и решил, что обстоятельства ему благоприятствуют, ибо противник оказался  зажатым между отрядами Помпея и городом. Он отправил также гонца к жителям  Лаврона – пусть-де они уповают на успех и с городских стен наблюдают, как он  станет осаждать Сертория. А тот, услышав все это, рассмеялся и сказал, что  «ученика Суллы» (так, издеваясь, он прозвал Помпея) он сам обучит тому, что  полководец должен чаще смотреть назад, чем вперед. И с этими словами он указал  тем, кто был осажден вместе с ним, на шесть тысяч тяжеловооруженных воинов,  оставленных им в старом лагере, который он покинул, чтобы занять холм; этим  людям было приказано ударить в тыл Помпею, как только он двинется на Сертория.  Позднее и Помпей сообразил все это, и так как, с одной стороны, он не решался  начать штурм, опасаясь окружения, а с другой – ему было стыдно покинуть жителей  Лаврона в беде, то он был вынужден оставаться на месте и, не вмешиваясь,  наблюдать падение города, ибо варвары, отчаявшись, сдались Серторию. А Серторий  сохранил им жизнь и всех отпустил, но самый город предал огню. Он поступил так,  руководясь не гневом или жестокостью (пожалуй, именно он менее всех полководцев  склонен был давать волю страстям), но стремясь вызвать стыд и уныние среди  почитателей Помпея, а у варваров – разговоры о том, что, мол, Помпей был  поблизости и разве что только не грелся у пламени, пожиравшего союзный город,  но на помощь не пришел.    

19. Конечно, и на долю Сертория выпадало немало поражений, и  если сам он и его отряды оставались непобежденными, то по вине других  полководцев войскам Сертория приходилось искать спасения в бегстве. И то, как  он оправлялся после поражений, вызывало большее удивление, нежели победы его  противников. Так было в сражении с Помпеем при Сукроне и в другой раз в битве  при Сегунтии против Помпея и Метелла. Говорят, что Помпей торопился начать бой  при Сукроне, чтобы Метелл не мог разделить с ним победу. Да и Серторий хотел  сразиться с Помпеем до подхода воинов Метелла; к тому же он развернул свои  войска под вечер, рассчитывая, что его противники – чужеземцы, не знающие  местности, и потому наступившая темнота послужит им помехой и если надо будет  бежать, и если придется преследовать. Началась рукопашная схватка, и перед  Серторием, находившимся на правом фланге, оказался не сам Помпей, а Афраний,  командовавший левым крылом римских войск. Однако когда Серторию донесли, что  его войска, сражавшиеся против Помпея, отходят под натиском римлян и терпят  поражение, он, оставив правый фланг на других командиров, поспешил на помощь  разгромленным. Собрав тех, кто уже показал врагу спину, и тех, кто еще  оставался в строю, он вдохнул в них мужество и снова ударил на Помпея, преследовавшего  испанцев; тут римляне так стремительно обратились в бегство, что самому Помпею  угрожала смерть и, раненный, он спасся лишь чудом, благодаря тому, что ливийцы  из армии Сертория, захватив коня Помпея, украшенного золотом и покрытого  драгоценными бляхами, настолько увлеклись разделом добычи и спорами, что  прекратили преследование. Когда Серторий удалился на другой фланг, чтобы помочь  своим, Афраний опрокинул стоявшие против него отряды и погнал их к лагерю. Было  уже темно, когда он ворвался туда на плечах врага; воины принялись грабить.  Афраний не знал о бегстве Помпея, да и не был в состоянии удержать своих от  грабежа. Тут как раз возвратился Серторий, добившийся на левом фланге победы;  он напал на воинов Афрания, которые в своих бесчинствах растеряли боевой дух, и  многих из них перебил. Поутру он снова вооружил войска и вывел их для битвы, но  затем, узнав о приближении Метелла, распустил боевой строй и отошел, сказав:  «Когда бы не эта старуха, я отстегал бы того мальчишку и отправил его в Рим».    

20. Большое огорчение причинило Серторию исчезновение его  лани: тем самым он лишился чудесного средства воздействовать на варваров, как  раз тогда весьма нуждавшихся в ободрении. Однако вскоре какие-то люди,  бесцельно бродившие ночью, натолкнулись на лань и, узнав ее по масти, схватили.  Когда об этом сообщили Серторию, он обещал щедро наградить тех, кто привел  лань, если только они умолчат о своей находке, и сам скрыл животное. Выждав  несколько дней, он явился с просветленным лицом к судейскому возвышению и сообщил  вождям варваров, что видел во сне божество, предвещавшее великое счастье;  затем, поднявшись на помост, Серторий начал беседовать с теми, у кого были к  нему дела. В этот момент находившиеся поблизости сторожа отпустили лань, а она,  увидев Сертория, помчалась, охваченная радостью, к возвышению и, став возле  хозяина, положила ему на колени голову и принялась лизать правую руку (еще  раньше она была приучена так делать). Когда же Серторий приласкал ее (радость  его выглядела вполне правдоподобно) и даже пролил несколько слез,  присутствующие сперва замерли пораженные, а затем с шумом и криком проводили  Сертория домой, считая его удивительным человеком и другом богов. Это событие  внушило варварам радость и добрые надежды.    

21. Серторий довел римлян, запертых в Сегунтийской долине,  до крайне стесненного положения, но когда они снялись с лагеря, чтобы с помощью  грабежа добыть себе продовольствие, он был вынужден принять бой. Обе стороны  сражались превосходно. Меммий, один из способнейших помощников Помпея, уже пал  в гуще битвы, а Серторий теснил врага и пробивался к самому Метеллу, сметая на  пути тех, кто еще держался. Метелл, несмотря на свои годы, оказал упорное  сопротивление и великолепно вел бой, покуда не был ранен копьем. Римляне,  которые видели это или слышали об этом от других, не смели помыслить о том,  чтобы покинуть своего полководца; их охватил гнев, и поэтому, оградив Метелла  щитами и вынеся его с поля брани, они решительно отбивали натиск испанцев.  Когда победа, таким образом, стала склоняться на сторону неприятеля, Серторий  пошел на хитрость и решил отвести своих людей в безопасное место и спокойно  выждать, пока к нему подойдет подкрепление. Он отступил к надежно защищенному  городу, расположенному в горах, и стал приводить в порядок стены и укреплять ворота,  хотя вовсе не думал, что ему придется выдержать здесь осаду. Но противника он  полностью ввел в заблуждение. Римляне осадили его, рассчитывая без труда взять  этот город, а на убегавших варваров не обращали внимания и пренебрегали тем,  что войска вновь собирались на помощь Серторию. Войска действительно прибывали,  так как Серторий разослал командиров по городам. Он приказал сообщить ему,  когда число воинов станет достаточно большим. Как только прибыл гонец, Серторий  без особых усилий пробился через кольцо врагов и соединился со своими. Он снова  стал нападать на римлян, ведя за собой большое войско; засады, окружения,  быстрая переброска отрядов Сертория в любом направлении лишали врага  возможности получать припасы по суше, а подвозу с моря Серторий препятствовал с  помощью пиратов: их корабли блокировали побережье. В результате римские  полководцы были вынуждены разделить свои силы: один из них отошел в Галлию, а  Помпей провел зиму в области вакцеев, страдая от нехватки припасов. Он писал  сенату[1117], что отведет из Испании  войска, если ему не будут присланы деньги, ибо свое состояние он уже исчерпал  во время прежней войны за Италию. В Риме упорно поговаривали, что Серторий  раньше Помпея явится в Италию. Вот до чего довело первых и влиятельнейших  полководцев того времени искусство Сертория!    

22. Да и Метелл ясно показал, как он напуган Серторием и  насколько высоко его ценит. Действительно, он объявил через глашатаев, что  римлянину, который покончит с Серторием, он выдаст сто талантов серебра и земли  двадцать тысяч югеров, а если это совершит изгнанник, ему будет даровано право  вернуться в Рим. Намереваясь купить голову Сертория при помощи предательства,  Метелл тем самым обнаружил, что не надеется победить в открытой борьбе. Более  того, разбив Сертория в каком-то сражении, он настолько возгордился и так  восторгался своим успехом, что позволил назвать себя императором, а города,  куда он прибывал, устраивали в его честь жертвоприношения и воздвигали  жертвенники. Рассказывают еще, что Метелл не противился, когда ему сплетали  венки и приглашали на пышные пиры, где он пил в облачении триумфатора и где с  помощью особых машин сверху спускались изображения Победы, протягивающие ему  венки и золотые трофеи, а хоры мальчиков и женщин пели в его честь победные  гимны. Тем самым, конечно, он выставлял себя в смешном виде, поскольку так  возгордился и радовался, одержав победу над отступавшим Серторием, которого сам  обзывал беглецом, избежавшим руки Суллы, и последышем рассеянных сторонников  7Карбона.    

Напротив, возвышенный нрав Сертория обнаружился прежде всего  в том, что он объявил сенатом собрание бежавших из Рима и присоединившихся к  нему сенаторов. Из них он назначал квесторов и преторов и во всем действовал в  соответствии с отеческими обычаями. Затем, опираясь на вооруженные силы,  денежные средства и города испанцев, Серторий даже не делал вида, что допускает  их к высшей власти, но назначал над ними командиров и начальников из римлян,  ибо он боролся за свободу римлян и не хотел в ущерб римлянам вознести испанцев.  Ведь он любил свое отечество и страстно желал возвратиться на родину. Даже  терпя неудачи, Серторий вел себя мужественно и перед лицом врагов не унижался,  когда же одерживал победы, то сообщал и Метеллу и Помпею, что готов сложить  оружие и жить частным человеком, если только получит право вернуться. Ибо,  говорил он, ему лучше жить ничтожнейшим гражданином Рима, чем, покинув родину,  быть провозглашенным владыкой всего остального мира. Есть сведения, что желание  Сертория возвратиться на родину объяснялось прежде всего его любовью к матери;  она воспитала его, когда он остался сиротой, и он был ей искренне предан. Как  раз в тот момент, когда его друзья в Испании предложили ему верховное  командование, он узнал о кончине матери и от горя едва не лишился жизни. Семь  дней лежал он, не отдавая приказов и не допуская к себе друзей, и огромного  труда стоило его товарищам-полководцам и знатным лицам, окружившим палатку,  принудить Сертория выйти к воинам и принять участие в делах, которые как раз  развертывались благоприятно. В силу этого многие считали его человеком по  природе мягким и расположенным к мирной жизни, который лишь в силу  необходимости, против собственного желания, принял на себя военное  командование; не находя безопасного пристанища, вынужденный взяться за оружие,  он обрел в войне необходимое средство, для того, чтобы сохранить жизнь.    

23. Натура Сертория проявилась и в переговорах с Митридатом.  Когда Митридат после поражения, нанесенного ему Суллой, вновь поднялся против  Рима и, вторично начав военные действия, пытался завладеть Азией, громкая слава  Сертория разнеслась повсюду; приплывавшие с Запада наводнили молвой о нем,  словно иноземными товарами, весь Понт. И вот Митридат решил отправить к нему  послов, настоятельно побуждаемый к тому хвастливыми льстецами, которые уподобляли  Сертория Ганнибалу, а Митридата – Пирру. Эти льстецы говорили, что стоит только  вступить в союз способнейшему полководцу с величайшим среди царей – и римляне  не выдержат, вынужденные вести войну против двух столь одаренных людей и двух  таких армий. Итак, Митридат отправляет в Испанию послов с адресованными  Серторию письмами и с предложениями, которые они должны были передать ему на  словах. Царь обещал предоставить деньги и корабли для ведения войны, а сам  просил, чтобы Серторий уступил ему всю Азию, которую, по договору, заключенному  с Суллой, Митридат отдал римлянам. Когда Серторий созвал совет, который он  называл сенатом, все члены совета рекомендовали принять и одобрить предложения  царя, полагая, будто они уступают Митридату ничего не означающее имя и права на  то, что им самим не принадлежит, а взамен получают самое для них необходимое.  Однако Серторий с ними не согласился и сказал, что не возражает против передачи  Митридату Вифинии и Каппадокии, поскольку обитающие там племена привыкли к  царской власти и никак не связаны с римлянами. «Но ведь Митридат, –  продолжал он, – захватил и удерживал под своей властью также и провинцию,  которая досталась римлянам наизаконнейшим путем, а потом, когда Фимбрия выгнал  его оттуда, он сам, заключив договор с Суллой, отказался от нее. Я не могу  смотреть равнодушно, как эта провинция вновь переходит под власть Митридата.  Нужно, чтобы твои победы увеличивали мощь твоей страны, но не следует искать  успеха за счет владений отечества, ибо благородный муж жаждет только той победы,  которая одержана честно, а ценой позора он не согласится даже спасти себе  жизнь».    

24. Ответ Сертория изумил Митридата; сохранилось предание,  что он обратился к друзьям со следующими словами: «Какие же требования  предъявит к нам Серторий, воссев на Палатинском холме[1118], если теперь, загнанный к самому  Атлантическому морю, он устанавливает границы нашего царства и грозит войной,  если мы попытаемся занять Азию?» Все же были заключены соглашения и принесены  клятвы в том, что Каппадокия и Вифиния будут принадлежать Митридату, что  Серторий пришлет ему полководца и воинов и что, в свою очередь, Серторий  получит от Митридата три тысячи талантов и сорок кораблей. Полководцем в Азию  Серторий отправил Марка Мария, одного из укрывшихся у него сенаторов. Тот помог  Митридату взять некоторые города Азии, и, когда Марий въезжал туда, окруженный  прислужниками, несшими связки розог и секиры, Митридат уступал ему первенство и  следовал за ним, добровольно принимая облик подчиненного. А Марий одним городам  даровал вольности, другие освободил именем Сертория от уплаты налогов, так что  Азия, которая перед этим вновь испытала притеснения сборщиков податей, равно  как и алчность и высокомерие размещенных в ней воинов, жила теперь новыми  надеждами и жаждала предполагаемой перемены власти.    

25. А в Испании события развивались следующим образом. Едва  только окружавшие Сертория сенаторы и другие знатные лица, избавившись от  страха, почувствовали себя достойными противниками римлян, как в их среде  родилась зависть к Серторию и бессмысленная ревность к его могуществу. Эти  настроения разжигал Перперна, который, гордясь своим благородным  происхождением, лелеял в душе пустое стремление к верховной власти; тайно он  вел со своими приверженцами бесчестные разговоры. «Какой злой гений, –  говорил он, – овладел нами и влечет от дурного к худшему? Мы ведь сочли  недостойным остаться на родине и выполнять приказы Суллы, господина всей земли  и моря, а явились сюда, где ждет нас верная погибель, ибо, рассчитывая жить  свободными, мы добровольно стали свитой беглеца Сертория. Мы составили здесь  сенат, и это название вызывает насмешки всех, кто его слышит, а вместе с тем на  нас обрушиваются брань, приказы и повинности, словно на каких-то испанцев и  лузитанцев». Многие, внимательно слушая подобные речи, не решались, однако, из  страха перед могуществом Сертория открыто от него отложиться, но тайно  причиняли вред его делу и ожесточали варваров, налагая на них (якобы по приказу  Сертория) суровые кары и высокие подати. От этого начались восстания и смуты в  городах. А те, кого Серторий посылал, чтобы исправить положение дел и успокоить  восставших, еще больше разжигали вражду и обостряли зарождавшееся  неповиновение, так что Серторий, забыв прежнюю терпимость и мягкость, дал волю  своему гневу и испанских мальчиков, воспитывавшихся в Оске, частью казнил, а  частью продал в рабство.    

26. Перперна, который уже собрал вокруг себя большое число  заговорщиков, готовивших покушение на Сертория, привлек к заговору также и  Манлия, одного из высших командиров. Этот Манлий был влюблен в какого-то  красивого мальчишку и в знак своего расположения раскрыл ему замыслы  заговорщиков, потребовав, чтобы тот пренебрег поклонниками и принадлежал только  ему одному, поскольку в самое ближайшее время он, Манлий, станет великим  человеком. А мальчишка передал весь разговор другому своему поклоннику,  Авфидию, который нравился ему больше. Авфидий, выслушав его, был поражен: сам  причастный к тайному сговору против Сертория, он, однако, не знал, что Манлий  тоже вовлечен в него. Когда же мальчик назвал имена Перперны, Грецина и  некоторых других, кто, как было известно и Авфидию, находился в числе  заговорщиков, Авфидий перепугался; он, правда, посмеялся над этими россказнями  и убеждал мальчика отнестись к Манлию как к пустому хвастуну, но сам направился  к Перперне и, раскрыв ему всю опасность положения, настаивал на необходимости  действовать. Заговорщики согласились с Авфидием и ввели к Серторию своего  человека под видом гонца, принесшего послания, в которых сообщалось о победе  одного из полководцев и о гибели множества врагов. Обрадованный этой новостью,  Серторий совершил благодарственное жертвоприношение; тут Перперна объявил, что  устраивает пир для Сертория и для других присутствующих (все это были участники  заговора), и после долгих настояний убедил Сертория прийти. Трапезы, на которых  присутствовал Серторий, всегда отличались умеренностью и порядком; он не  допускал ни бесстыдных зрелищ, ни распущенной болтовни и приучал сотрапезников  довольствоваться благопристойными шутками и скромными развлечениями. Но на этот  раз когда выпивка уже была в разгаре, гости, искавшие предлога для  столкновения, распустили языки и, прикидываясь сильно пьяными, говорили  непристойности, рассчитывая вывести Сертория из себя. Серторий, однако, –  то ли потому, что был недоволен нарушением порядка, то ли разгадав по дерзости  речей и по необычному пренебрежению к себе замысел заговорщиков, – лишь  повернулся на ложе и лег навзничь, стараясь не замечать и не слышать ничего.  Тогда Перперна поднял чашу неразбавленного вина и, пригубив, со звоном уронил  ее. Это был условный знак, и тут же Антоний, возлежавший рядом с Серторием,  ударил его мечом. Серторий повернулся в его сторону и хотел было встать, но  Антоний бросился ему на грудь и схватил за руки; лишенный возможности  сопротивляться, Серторий умер под ударами множества заговорщиков.    

27. Сразу же после этого большинство испанцев отпало от  Перперны и, отправив послов к Помпею и Метеллу, изъявило покорность, Перперна  же, возглавив оставшихся, попытался хоть что-нибудь предпринять. Он использовал  созданные Серторием военные силы только для того, чтобы обнаружить собственное  ничтожество и показать, что по своей природе он не годен ни повелевать, ни  подчиняться. Он напал на Помпея, но тут же был разгромлен и оказался в плену. И  этот последний удар судьбы Перперна не перенес так, как подобает полководцу. У  него в руках была переписка Сертория, и он обещал Помпею показать  собственноручные письма бывших консулов и других наиболее влиятельных в Риме  лиц, которые призывали Сертория в Италию, утверждая, что там многие готовы  подняться против существующих порядков и совершить переворот. Но Помпей повел  себя не как неразумный юноша, а как человек зрелого и сильного ума и тем самым  избавил Рим от великих опасностей и потрясений. Поступил он так: собрав послания  и письма Сертория, он все предал огню, и сам не читая их, и другим не разрешив,  а Перперну немедленно казнил, опасаясь, как бы тот не назвал имена, что могло  послужить причиной восстаний и смут.    

Одни из участников заговора Перперны были доставлены к Помпею  и казнены, другие бежали в Африку и погибли от копий мавританцев. Никто из них  не спасся, кроме Авфидия – того самого, который был соперником Манлия в любви:  то ли ему удалось скрыться, то ли на него не обратили внимания, но он дожил до  преклонных лет в какой-то варварской деревне в нищете и полном забвении.    

 Эвмен    

 [перевод биографии – Л.А. Фрейберг; перевод сопоставления –  М.Л. Гаспарова]    

     

     

1. Как сообщает историк Дурид, кардиец Эвмен родился в семье  бедного херсонесского возчика, но получил воспитание, какое подобает свободному  человеку, преуспев и в науках, и в телесных упражнениях. Когда Эвмен был еще  подростком, Филиппу случилось остановиться в Кардии, и он на досуге смотрел  состязания мальчиков в панкратии и борьбе. В этих состязаниях отличился Эвмен,  показав себя ловким, смелым и сообразительным, и Филипп заметил его и увез с  собой. Впрочем, видимо, более правы те, кто утверждает, что Филипп был связан с  отцом Эвмена узами гостеприимства, а потому и взял к себе мальчика. После  смерти Филиппа Эвмен, по общему мнению, ни умом, ни преданностью не уступавший  никому из окружения Александра, получил должность главного писца, но  пользовался почетом наравне с ближайшими товарищами и друзьями царя, а  впоследствии, в индийском походе, был назначен полководцем с правом  самостоятельного командования; когда же Пердикка заменил умершего Гефестиона[1119], Эвмен принял от  Пердикки должность начальника конницы. Поэтому македоняне посмеивались над  начальником щитоносцев Неоптолемом, который после кончины Александра рассказывал,  что сам он всегда сопровождал царя со щитом и копьем, а Эвмен – всего лишь с  табличкой и палочкой для письма. Ведь было известно, что, не считая всех прочих  милостей, царь удостоил Эвмена чести породниться с ним по браку. Первой  женщиной[1120], с которою Александр был  близок в Азии, была Барсина, дочь Артабаза, и от нее у царя родился сын Геракл;  когда же царь делил знатных персиянок между своими друзьями, он отдал ее сестер  Птолемею и Эвмену: первому – Апаму, второму – Артониду.    

2. Но часто случалось Эвмену и обиды терпеть от Александра,  и впадать в немилость – из-за Гефестиона. Однажды Гефестион отдал флейтисту  Эвию дом, уже нанятый рабами для Эвмена. Эвмен вне себя от раздражения явился в  сопровождении Ментора к Александру и кричал, что куда выгоднее бросить оружие и  сделаться трагическим актером или играть на флейте, так что Александр сначала  принял его сторону и выбранил Гефестиона. Однако вскоре царь переменил мнение и  обратил свой гнев на Эвмена, видя в его поступке скорее недостаток уважения к  царю, нежели желание откровенно обличить Гефестиона. В другой раз Александр  отправлял Неарха с флотом в дальнее плавание[1121] и, так как царская казна была пуста,  попросил денег у своих друзей. У Эвмена царь попросил триста талантов, а тот  дал только сто, да и их, по его словам, насилу удалось собрать через  управляющих. Александр ничего не сказал и денег не принял, но приказал слугам  потихоньку поджечь палатку Эвмена, чтобы поймать лжеца с поличным, когда из  огня станут выносить деньги. Но палатка сгорела скорее, чем ожидали, и  Александр жалел о погибшем архиве, а расплавленного золота и серебра оказалось  больше, чем на тысячу талантов. Царь ничего не взял, а всем сатрапам и  стратегам написал, чтобы они прислали копии сгоревших документов, которые он  приказал принимать Эвмену. Из-за какого-то подарка Эвмен опять повздорил с  Гефестионом, выслушав и наговорив при этом много неприятного, однако на этот  раз вышел из стычки победителем. Но немного спустя Гефестион умер, и удрученный  горем царь стал суров и жесток со всеми, кто, как он думал, завидовал  Гефестиону при жизни и радовался его смерти. При этом самое сильное подозрение  пало на Эвмена, и царь часто вспоминал ему его раздоры с умершим. Тогда хитрый  и владевший даром убеждения Эвмен попробовал в том, что грозило ему гибелью,  найти источник спасения. Полагаясь на дружеские чувства Александра к  Гефестиону, он щедро и с готовностью дал деньги на погребение и таким образом  всех превзошел в почестях, какие принято оказывать покойнику.    

3. Когда после смерти Александра между отборной конницей и  пехотным войском возникли разногласия[1122],  Эвмен в душе был на стороне первых, но внешне держал себя в какой-то мере как  единомышленник обеих сторон и как человек незаинтересованный, иноземец,  которому неудобно вмешиваться в споры македонян. Поэтому, когда другие  полководцы ушли из Вавилона, Эвмен остался в городе, успокоил многих пехотинцев  и склонил их к примирению. Когда же, уладив первые неурядицы и раздоры,  полководцы встретились и стали делить между собой сатрапии и командные должности,  Эвмен получил Каппадокию, Пафлагонию и земли вдоль Понта Эвксинского до  Трапезунта – тогда это еще не были владения македонян и там царствовал Ариарат.  Было решено, что Леоннат и Антигон с большим войском водворят туда Эвмена и  сделают его сатрапом этой страны.    

Но Антигон, уже вынашивая далеко идущие планы и мысленно  презирая всех, не подчинялся распоряжениям Пердикки, Леоннат же спустился во  Фригию, чтобы помочь Эвмену, но в это время к нему явился кардийский тиранн  Гекатей и стал просить сперва помочь Антипатру и осажденным в Ламии  македонянам, и Леоннат решил переправиться в Европу и звал с собой Эвмена,  стремясь при этом помирить его с Гекатеем. Эти два человека с давних времен  питали друг к другу недоверие из-за разногласий в государственных делах. Эвмен  часто в открытую обвинял Гекатея и убеждал Александра избавить кардийцев от  тиранна и дать им свободу. Вот и тогда Эвмен стал отказываться от участия в  походе против греков, говоря, что он боится, как бы Антипатр не убил его из  давнишней ненависти и из желания угодить Гекатею, и Леоннат поверил ему и  откровенно рассказал о своих планах. Помощь осажденным была для него лишь  предлогом, на самом деле он решил, как только переправится, домогаться власти  над Македонией. Он показал несколько писем от Клеопатры, которая приглашала его  к Пеллу, обещая выйти за него замуж. Но Эвмен, то ли действительно боясь  Антипатра, то ли не надеясь на легкомысленного, непостоянного и подверженного  случайным порывам Леонната, ночью покинул лагерь, захватив свое имущество. У него  было триста всадников, двести рабов-телохранителей и золотой монеты на пять  талантов серебра[1123].  Бежав таким образом, он открыл планы Леонната Пердикке, у которого сразу же  приобрел большое влияние и стал одним из его советников.    

Немного позже он вступил в Каппадокию с войском, во главе  которого стоял сам Пердикка. После того как Ариарат был взят в плен и страна  стала подвластной Македонии, Эвмен был назначен сатрапом. Он роздал города  своим друзьям, расставил караульные отряды и назначил по своему усмотрению  судей и правителей, так как Пердикка совсем об этом не заботился, а сам  последовал за Пердиккой, отчасти чтобы показать свою готовность служить, а еще  потому, что не хотел держаться вдали от царей[1124].    

4. Но Пердикка полагал, что осуществит задуманное собственными  силами, а оставленные им области нуждаются в деятельном и надежном страже.  Поэтому он отправил Эвмена из Киликии назад, на словах – для управления  собственной сатрапией, на деле же – чтобы не упустить из рук соседнюю Армению,  где сеял смуту Неоптолем. Этого полководца, несмотря на его надменность и  пустую чванливость, Эвмен пытался унять посредством миролюбивых увещаний. При  этом он убедился, что македонская пехота полна самонадеянности и дерзости, и  как бы в противовес ей стал готовить конницу. Тех из местных жителей, кто умел  ездить верхом, он освободил от податей и налогов, а своим приближенным, к  которым питал особое доверие, раздавал купленных им самим лошадей, щедрыми  подарками старался удвоить их мужество и усердие и неустанно закалял их всевозможными  упражнениями, так что одни из македонян были поражены, а другие воспрянули  духом, видя, как за короткое время у Эвмена собралось не менее шести тысяч  всадников.    

5. Вскоре Кратер и Антипатр, победив греков, переправились в  Азию, чтобы свергнуть власть Пердикки, и пошли слухи об их намерении  вторгнуться в Каппадокию. Тогда Пердикка, занятый войной с Птолемеем, назначил  Эвмена главнокомандующим войск, стоявших в Каппадокии и Армении, и дал ему  неограниченные полномочия. Он разослал письменные распоряжения, где приказывал  Алкету и Неоптолему повиноваться Эвмену, а самому Эвмену поручал вести дела  так, как он найдет нужным. Алкет решительно отказался от участия в военных  действиях, говоря, что его македоняне с Антипатром воевать стыдятся, а Кратеру  даже сами готовы подчиниться – так велико их расположение к этому человеку. Что  же до Неоптолема, то он более уже не скрывал своих предательских намерений и,  получив приказ Эвмена явиться, не подчинился, а стал приводить войско в боевой  порядок. И тут Эвмен в первый раз вкусил плоды своей заботливой  предусмотрительности. Его пехота потерпела поражение, но с помощью конницы он  обратил Неоптолема в бегство и, захватив его обоз, всею силою своих всадников  обрушился на пехотинцев, которые, преследуя неприятеля, разомкнули ряды и  рассыпались, а потом заставил их сложить оружие и дать клятву, что они будут  воевать под его командой.    

Неоптолем с немногими спутниками, которых он смог собрать во  время бегства, двинулся к Кратеру и Антипатру. А эти двое еще прежде отправили  к Эвмену послов, предлагая присоединиться к ним с условием, что он оставит за  собой свои прежние сатрапии и примет от них новые владения и военные силы, но  зато сменит вражду к Антипатру на дружбу, а Кратера не сделает из друга  недругом. Эвмен на это отвечал, что с Антипатром, давним своим врагом, он  другом не станет, и в особенности теперь, когда он видит, что Антипатр и с  друзьями обращается как с врагами, Кратера же охотно сведет с Пердиккой и  примирит их на равных и справедливых условиях. Если же кто-нибудь из них  нарушит соглашение, он будет помогать обиженному до последнего вздоха и скорее  пожертвует жизнью, чем изменит своему слову.    

6. Получив этот ответ, Антипатр с Кратером неторопливо  обдумывали создавшееся положение, как вдруг появился Неоптолем и сообщил им о  битве и о своем бегстве. Он полагал, что было бы лучше всего, если бы ему  помогли оба, но Кратер должен помочь непременно. Ведь любовь македонян к  Кратеру, рассуждал он, исключительна. Они строятся в боевой порядок и берутся  за оружие при одном только виде его кавсии[1125] и  при звуке его голоса. В самом деле, Кратер пользовался огромным влиянием и  многие после смерти Александра желали видеть его правителем, памятуя, как часто  из-за них он навлекал на себя немилость царя, сопротивляясь увлечению  Александра всем персидским[1126] и  защищая отеческие обычаи, которые приходили в упадок под воздействием роскоши и  чванства. И вот Кратер отослал Антипатра в Киликию, а сам вместе с Неоптолемом  повел на Эвмена значительную часть войска, рассчитывая, что солдаты после  недавней победы пьянствуют где попало и он захватит неприятели врасплох.    

В том, что Эвмен заранее узнал о походе Кратера и  приготовился дать отпор, не было ничего необыкновенного – это лишь обличает в  нем бдительного и здравомыслящего полководца. Но он не только врагам не дал  догадаться о том, чего, по его суждению, им знать не следовало, он и от своих  солдат ухитрился скрыть имя полководца противной стороны, так что, выступая  против Кратера, они не знали, с кем им предстоит сразиться, – и в этом я  усматриваю уже лишь ему одному свойственное искусство. Он распространил слух,  что вернулся Неоптолем и привел за собою Пигрета с пафлагонской и  каппадокийской конницей. Ночью, перед тем как сняться с лагеря, он заснул и  увидел странный сон. Ему приснилось, что два Александра, каждый во главе  фаланги, готовятся сразиться друг с другом и к одному из них пришла на помощь  Афина, к другому – Деметра. Затем произошла жестокая битва и побежден был тот,  кому помогала Афина, а Деметра сплела победителю венок из колосьев. Эвмен тут  же истолковал сон в свою пользу: ведь он оборонял тучные плодородные нивы, в ту  пору уже обильно заколосившиеся. Вся земля была возделана, и пышно зеленеющие  равнины являли глубоко мирное зрелище. Еще больше Эвмен уверился, что сон истолкован  им правильно, когда узнал, что пароль у врагов – «Афина и Александр». Он  объявил тогда, что его паролем будет «Деметра и Александр», а потому приказал  солдатам надеть венки из колосьев и колосьями украсить оружие. Несколько раз  Эвмен порывался рассказать своим полководцам и начальникам, против кого они  будут сражаться, открыть им тайну, которую обстоятельства принуждали его  держать про себя, но все-таки остался верен первоначальному решению, доверяясь  в опасности только собственному благоразумию.    

7. Против Кратера Эвмен не выставил никого из македонян. Он  отправил два отряда иноземной конницы, которыми командовали Фарнабаз, сын  Артабаза, и Феникс с Тенедоса, с приказанием, как только они увидят  неприятельские войска, гнать во всю мочь и завязать бой, не дав врагам времени  повернуть, не слушая их речей и ни в коем случае не принимая от них глашатая.  Эвмен очень боялся, что македоняне узнают Кратера и перебегут к нему. А сам он  выстроил в боевой порядок триста отборных всадников и устремился с ними на правый  фланг, чтобы напасть на Неоптолема. Когда стало видно, как, перевалив через  холм посреди равнины, они спускаются по склону, как стремительно и горячо идут  в наступление, потрясенный Кратер обратился к Неоптолему с упреками, что тот  обманул его и скрыл от него измену македонян. Затем, приказав своим полководцам  держаться стойко, он двинулся навстречу врагу. В первой жестокой схватке копья  быстро сломались, и враги начали биться мечами. Кратер не посрамил славы  Александра – многих противников он уложил на месте, многих обратил в бегство.  Наконец, его поразил какой-то вынырнувший сбоку фракиец, и он соскользнул с  коня. Когда он упал и лежал в мучительной агонии, многие, не узнавая его,  пробегали мимо, и лишь Горгий, один из начальников Эвмена, его узнал; он спешился  и окружил умирающего стражей.    

В это время Неоптолем встретился в бою с Эвменом. Несмотря  на давнюю ненависть и наполнявшую их злобу, в двух столкновениях они проглядели  друг друга и лишь в третьем, с криком обнажив мечи, ринулись один другому навстречу.  Когда их кони сшиблись со страшной силой, словно триеры, оба выпустили из рук  поводья и, вцепившись друг в друга, стали стаскивать с противника шлем и ломать  панцирь на плечах. Во время этой драки оба коня выскользнули из-под своих  седоков и умчались, а всадники, упав на землю, лежа продолжали яростную борьбу.  Неоптолем попробовал было приподняться, но Эвмен перебил ему колено, а сам  вскочил на ноги. Опершись на здоровое колено и не обращая внимания на  поврежденное, Неоптолем отчаянно защищался, однако удары его были неопасны, и,  наконец, пораженный в шею, он упал и вытянулся на земле. Весь во власти гнева и  старинной ненависти, Эвмен с проклятиями стал сдирать с него доспехи, но  умирающий незаметно просунул свой меч, который все еще держал в руке, под  панцирь Эвмена и ранил его в пах, где доспех неплотно прилегает к телу. Удар,  нанесенный слабеющей рукой, был неопасен и больше испугал Эвмена, чем повредил  ему. Когда Эвмен обобрал труп, он почувствовал себя плохо – ведь ноги и руки  его сплошь были покрыты ранами, – но все же сел на коня и поскакал на  другой фланг, где враг, как он думал, был еще силен. Тут он узнал о несчастье,  постигшем Кратера, и помчался к нему. Кратер умирал, но был еще в сознании, и  Эвмен, сойдя с коня, зарыдал, протянул в знак примирения руку и стал осыпать  бранью Неоптолема. Он оплакивал судьбу Кратера и жалел самого себя, потому что  был поставлен перед необходимостью либо погибнуть самому, либо погубить  близкого друга.    

8. Эту победу Эвмен одержал дней через десять после первой.  Она принесла ему громкую славу мудрого и храброго полководца, но зато навлекла  на него зависть и ненависть как врагов, так и союзников: ведь он, пришелец и  чужеземец, сразил первого и самого славного из македонян руками и оружием самих  македонян. Если бы Пердикка успел узнать о гибели Кратера, разумеется, лишь он  – и никто иной – занял бы первое место среди македонян. Но Пердикка был убит в  Египте во время бунта за два дня до того, как в его лагерь пришла весть о  происшедшем сражении, и возмущенные македоняне немедленно вынесли Эвмену  смертный приговор. Для войны с ним полководцами были назначены Антигон и  Антипатр.    

В эту пору Эвмен оказался случайно у подножия Иды[1127], где паслись царские  табуны, и взял из них лошадей, сколько ему было нужно, а управляющим послал  расписку, и Антипатр, как сообщают, узнав об этом, засмеялся и сказал, что он  восхищен предусмотрительностью Эвмена, который надеется то ли от них, Антигона  и Антипатра, получить, то ли им дать отчет в использовании царского имущества.  Эвмен превосходил противника в коннице и потому замыслил дать сражение близ  Сард на Лидийской равнине, рассчитывая одновременно показать свое войско  Клеопатре[1128],  но по ее просьбе (она боялась навлечь на себя обвинения со стороны Антипатра)  удалился в Верхнюю Фригию и остался зимовать в Келенах. Там полководцы Алкет,  Полемон и Доким стали оспаривать у него верховное командование, и Эвмен им  сказал: «Выходит по пословице – „О дурном конце и думы нет!”».    

Пообещав солдатам выплатить жалование в течение трех дней,  Эвмен стал распродавать им находившиеся в этой области поместья и крепости,  полные рабов и скота. Покупатель – начальник македонского или иноземного  отряда, – получив от Эвмена военные машины, осаждал и захватывал свою  покупку. Добыча делилась солдатами в соответствии с причитавшейся каждому  суммой невыплаченного жалования. Так Эвмен снова завоевал симпатии войска, и  когда в лагере были обнаружены письма, подброшенные по приказу вражеских  полководцев, которые сулили сто талантов и почетные награды тому, кто убьет  Эвмена, македоняне, до крайности этим ожесточенные, вынесли решение, чтобы  тысяча телохранителей из числа командиров по очереди охраняла полководца и днем  и ночью. Эти командиры беспрекословно приняли свое новое назначение и  радовались, получая от Эвмена подарки, какие обыкновенно цари делают  приближенным: Эвмен был облечен правом раздавать им пурпуровые кавсии и плащи,  что считается у македонян наиболее ценным и почетным подарком.    

9. Успех возвышает даже мелкие от природы характеры, и при  свете счастливых обстоятельств в них обнаруживается какое-то величие и  достоинство. И напротив, истинное величие и твердость духа с особою ясностью  познаются по непоколебимости в бедах и несчастьях, чему примером может служить  Эвмен. Сперва, по вине предателя, он был разбит Антигоном при Оркиниях в  Каппадокии и бежал, но при этом не упустил изменника, который пытался уйти к  неприятелю, а поймал и повесил его. В ходе отступления он неприметно для врагов  повернул и двинулся другой дорогой назад, к полю сражения, а прибыв туда, расположился  лагерем. Он собрал трупы[1129],  выломал в окрестных деревнях двери домов, сжег тела командиров отдельно от  остальных воинов и, насыпав могильные холмы, удалился, так что сам Антигон,  подоспевший позже, удивлялся его мужеству и упорству.    

Затем Эвмен наткнулся на Антигонов обоз и мог бы легко  захватить множество рабов и свободных, а также огромное богатство, добытое в  непрерывных войнах и грабежах, но побоялся, что воинов обременит добыча и они  сделаются неспособны проворно отступать и слишком изнежены, чтобы терпеть  бесконечные странствия в затяжной войне, – а на это он больше всего  рассчитывал, надеясь таким способом заставить Антигона прекратить  преследование. Но так как просто запретить македонянам прикасаться к деньгам,  которые были почти уже в руках, представлялось слишком трудным, он приказал  воинам сначала привести себя в порядок, задать корму лошадям, а потом идти на  неприятеля.    

Сам же он тем временем потихоньку послал человека к  начальнику обоза Менандру, словно бы заботясь о своем близком знакомце, и  советовал ему быть поосторожнее и как можно скорее подняться из низины, удобной  для нападения, на ближайшее предгорье, где конница не сможет его окружить.  После того как Менандр понял опасность и удалился, Эвмен на глазах у всех  выслал вперед разведчиков и, словно готовясь выступить, отдал приказ воинам  вооружаться и взнуздывать коней. Но тут разведчики сообщили, что Менандр  укрылся на неприступных позициях и достать его невозможно, тогда Эвмен  притворился огорченным и увел свое войско. Сообщают, что Менандр доложил об  этом Антигону, и македоняне стали хвалить Эвмена и прониклись к нему дружескими  чувствами за то, что он пощадил их жен и детей: первых не предал позору, а  вторых не сделал рабами, но Антигон сказал: «Чудаки вы! Вовсе не об вас он  заботился, не тронув ваших близких, – он просто-напросто боялся, что в  бегстве эта добыча станет для него тяжкими оковами».    

10. Блуждая и прячась, Эвмен убедил многих солдат покинуть  его. Он не только заботился об их благополучии, но и не хотел водить за собой  войско, недостаточное для сражений, но слишком большое, чтобы скрываться. В  сопровождении пятисот всадников и двухсот пехотинцев Эвмен прибыл в Норы,  городок на границе Ликаонии и Каппадокии. Отсюда также многие его воины и  друзья, не выдержав суровости климата и тяжкого образа жизни, захотели уйти, и  он всех их отпустил с приветом и лаской. Когда же спустя некоторое время к  Норам подошел Антигон и прежде, чем осадить крепость, стал предлагать Эвмену  переговоры, тот отвечал, что у Антигона много друзей и много полководцев,  способных заступить его место, а среди тех, за кого воюет он, Эвмен, ему некого  оставить после себя. Поэтому, если Антигон хочет говорить с ним лично, пусть  присылает заложников. На требование Антигона обращаться к нему как к высшему по  достоинству Эвмен сказал: «Я никого не считаю выше себя, пока владею этим  мечом». Все же Антигон послал своего племянника Птолемея в Норы, как требовал  Эвмен. Тогда Эвмен спустился к нему, и они обнялись как старые друзья и  знакомые – ведь прежде долгое время оба питали друг к другу самые лучшие  чувства. Беседа их продолжалась долго, но Эвмен ни словом не обмолвился ни об  условиях, на которых может быть обеспечена безопасность ему самому, ни вообще о  перемирии – он требовал подтвердить за ним право на его сатрапии и возвратить  все почетные пожалования, так что присутствующие были удивлены и восхищены  таким постоянством и величием души. Многие из македонян сбежались к месту  переговоров, горя любопытством посмотреть, каков из себя тот, о ком после  гибели Кратера больше всего говорили в войске. Антигон боялся, что Эвмен станет  жертвой насилия, и сперва кричал, запрещая воинам подходить близко, потом стал  швырять в них камнями. В конце концов он обнял Эвмена и, с помощью  телохранителей раздвинув толпу, с большим трудом вывел его в безопасное место.    

11. Потом, обнеся Норы стеной и оставив отряд для осады,  Антигон удалился. В этом месте, где в достатке были только хлеб, соль и вода,  где не было больше ничего съестного, никакой приправы к сухому хлебу, Эвмену  приходилось тяжко, и все же он, как мог, старался облегчить существование своим  товарищам, приглашая их по очереди к собственному столу и скрашивая общую  трапезу занимательной и ласковой беседой. Эвмен обладал приятной наружностью и  не походил на воина, не выпускающего из рук оружия. Он был моложав, строен и на  редкость соразмерно сложен, точно статуя, выполненная по всем правилам  искусства; особым красноречием он не отличался, но говорил приятно и  убедительно, как видно из его писем.    

Больше всего его войско страдало от тесноты. Оно было  размещено в маленьких, убогих домишках, а вся крепость имела в окружности два  стадия, так что солдаты и сами нагуливали жир, не выполняя необходимых  упражнений, и раскармливали лошадей, стоявших постоянно на привязи. Желая не  только дать занятие людям, терявшим силы от безделья, но и приготовить их к  бегству при первом удобном случае, Эвмен предоставил воинам для прогулок самый  большой двор в Норах, длиной в четырнадцать локтей, и приказал постепенно  усложнять движения. Каждую лошадь он приказывал обвязывать свешивающимся с  потолка ремнем и слегка приподнимать на блоке так, чтобы она прочно стояла на  задних ногах, а передние лишь кончиками копыт касались пола. Подвешенных таким  образом лошадей конюхи начинали погонять криками и плетью. Раздраженные лошади  в ярости били задними ногами, а затем пытались твердо опереться на передние,  напрягаясь всем телом и обильно потея, и это было прекрасное упражнение,  восстанавливавшее силу и быстроту. К тому же кормили животных толченым ячменем,  чтобы он скорее и лучше переваривался.    

12. Осада тянулась уже долгое время, когда Антигон, узнав о  смерти Антипатра в Македонии и о всеобщем смятении, которое вызвала распря  Полисперхонта с Кассандром[1130],  забыл о своих прежних скромных надеждах и, уже видя себя верховным владыкой,  захотел, чтобы Эвмен был ему другом и помощником. Он послал к нему Иеронима,  чтобы начать переговоры о перемирии, и при этом предложил Эвмену принять  присягу. Эвмен исправил ее содержание и обратился к осаждавшим Норы македонянам  с просьбой решить, какая присяга более справедлива. Антигон лишь для вида  упомянул вначале о царях, всею же остальной присягой требовал верности только  себе, а Эвмен первой после царей поставил Олимпиаду и клялся быть верным не  только Антигону, но и Олимпиаде, и царям, чтобы у них были общие друзья и  враги. Македоняне сочли более справедливой исправленную присягу; Эвмен  присягнул, и они сняли осаду, а затем послали к Антигону просить, чтобы и он,  со своей стороны, присягнул в верности Эвмену. Тем временем Эвмен возвратил  находившихся у него в Норах заложников-каппадокийцев и получил взамен лошадей,  вьючный скот и палатки; он собрал всех своих воинов, которые после проигранного  сражения, спасаясь бегством, разбрелись по стране, так что вскоре у него  оказалось около тысячи человек конницы. Вместе с ними он поспешил покинуть Норы  и бежал, не без основания боясь Антигона, который не только отдал приказ снова  окружить Эвмена и продолжать осаду, но и сурово разбранил македонян за то, что  они одобрили исправления в присяге.    

13. Во время бегства Эвмен получил письмо из Македонии от  тех, кто боялся усиления Антигона. Олимпиада приглашала его приехать и взять на  себя воспитание и защиту малолетнего сына Александра, против которого постоянно  строились козни, а Полисперхонт и царь Филипп[1131] приказывали принять команду над войсками в  Каппадокии и выступить против Антигона. Из хранившейся в Квиндах казны они  разрешили ему взять пятьсот талантов, чтобы поправить собственные дела, а на  войну истратить столько, сколько он сочтет нужным. Обо всем этом они еще раньше  написали начальникам аргираспидов[1132] Антигену  и Тевтаму. Получив письмо, те на словах приняли Эвмена приветливо, но так и  кипели завистью и честолюбием, полагая для себя унизительным быть на втором  плане. Их зависть Эвмен умерил тем, что не взял денег, словно не нуждался в  них, а против честолюбия и властолюбия этих людей, которые командовать были  неспособны, а подчиняться не хотели, он использовал их суеверность. Эвмен  сообщил, что во сне ему явился Александр и, показав какую-то по-царски убранную  палатку с троном внутри, объявил, что если в этой палатке они станут вместе  собираться на совет, он сам будет присутствовать, руководить ими и участвовать  в обсуждении всех дел, какие они предпримут его именем. Антиген и Тевтам, не  желавшие ходить к Эвмену, который в свою очередь считал для себя недостойным  стучаться в чужие двери, охотно на это согласились. И вот, поставив царскую  палатку, а в ней трон, посвященный Александру, они стали сходиться там, чтобы  совещаться о делах первостепенной важности.    

Продвигаясь в глубь страны, они встретили друга Эвмена,  Певкеста, с другими сатрапами и объединили свои силы. Многочисленность войск и  великолепное вооружение воодушевили македонян, однако сами полководцы после  смерти Александра сделались благодаря неограниченной власти невыносимы и  предались изнеженности и роскоши. Набравшись варварского бахвальства, все они  по образу мыслей стали походить на тираннов, все питали неприязнь друг к другу,  и никакого согласия между ними не было, македонянам же они наперебой угождали,  устраивая роскошные пиршества и праздничные жертвоприношения, и в короткое  время превратили лагерь в притон разврата, а воинов – в чернь, перед которой  заискивают на выборах начальников, словно в государстве с демократическим  образом правления. Чувствуя, что они презирают друг друга, а его боятся и  только ждут удобного случая, чтобы его умертвить, Эвмен сделал вид, что  нуждается в деньгах, и занял большие суммы у тех, кто особенно сильно его  ненавидел, чтобы эти люди верили ему и оставили мысли о покушении, спасая таким  образом свои деньги. Получилось так, что чужое богатство стало на страже его  жизни, и в то время как другие ради собственного спасения дают деньги, он  единственный добыл себе безопасность тем, что взял деньги в долг.    

14. Между тем македоняне, развращенные бездельем, уважали  только тех, кто делал им подарки или окружал себя телохранителями, стремясь к  верховному начальствованию. Но когда Антигон расположился недалеко от них с  огромным войском и сложившиеся обстоятельства сами за себя говорили достаточно  красноречиво, – тогда понадобился настоящий полководец, и тут не только  простые воины обратили взоры к Эвмену, но даже все те, кто только в мирных  утехах и в роскоши обнаруживал свое величие, повиновались ему и безропотно  занимали назначенное им место. Когда Антигон попытался перейти реку Паситигр,  остальные полководцы, караулившие переправу, ничего не заметили, и только Эвмен  преградил ему путь и дал сражение, где многих перебил и завалил реку трупами; в  плен было взято четыре тысячи человек. Что думали об Эвмене македоняне, стало  особенно ясно во время его болезни: другие полководцы, по их мнению, способны  были устраивать празднества и пышные угощения, но командовать войском и вести  войну мог только Эвмен. Рассчитывая стать главнокомандующим, Певкест в Персиде  угостил войско отличным обедом и каждому воину дал по жертвенному барану, а  несколькими днями позже войско двинулось на неприятеля; опасно больного Эвмена  несли на носилках чуть поодаль от строя, так как он страдал бессонницей и  нуждался в покое. Когда войско прошло некоторое расстояние, перед ним внезапно  появились враги – они переходили холмы и спускались на равнину. Воины шагали в  строгом порядке, блеснуло на солнце золото оружия, стали видны башни на слонах  и пурпуровые покрывала, которыми украшали животных, когда вели их в сражение, и  македоняне, шедшие в первых рядах, остановились и стали громко звать Эвмена,  заявляя, что пока он не примет командования, они не тронутся с места. Они  поставили щиты на землю и призывали друг друга ждать, а начальникам советовали  сохранять спокойствие и без Эвмена не вступать в сражение с врагом. Услышав  это, Эвмен приказал носильщикам пуститься бегом и, очутившись перед войском,  приподнял занавеси с обеих сторон носилок и бодро приветствовал солдат,  протягивая к ним правую руку. Солдаты тотчас же увидели его и ответили на  приветствие по-македонски, а потом подняли с земли щиты, ударили в них  сариссами и воинственно закричали, вызывая врагов на бой, так как их полководец  был теперь с ними.    

15. Узнав от пленных, что ослабленного болезнью Эвмена носят  на носилках, Антигон решил, что если главный противник выбыл из строя, одолеть  остальных – дело нехитрое, и потому спешно начал наступление. Но проехав мимо  вражеских войск и увидев, в каком порядке строятся они в боевую линию, Антигон  оцепенел и долго оставался в неподвижности, а потом, заметив носилки, которые  переносили с одного крыла на другое, громко рассмеялся по своему обыкновению и  сказал друзьям: «Видимо, эти носилки и дадут нам отпор!» Вслед за тем он  немедленно отступил и расположился лагерем.    

Но воины Эвмена, едва оправившись от страха, снова стали  чутки к лести и заискиваниям. Ни во что не ставя своих начальников, они заняли  под зимние квартиры почти всю Габиену так, что расстояние между крайними  стоянками достигало чуть ли не тысячи стадиев. Узнав об этом, Антигон внезапно  двинулся на них трудным и безводным, но коротким путем. Он надеялся, что если  нападет на вражеских солдат, рассеянных по зимним квартирам, полководцам будет  нелегко собрать свои силы воедино. Но в необитаемой степи, где вскоре очутились  войска Антигона, продвигаться было трудно, солдаты страдали от сильных ветров и  жестокого холода. Приходилось часто зажигать костры, что не могло остаться  неведомым для неприятеля. Варвары, обитающие по склонам гор у края пустыни,  изумленные множеством огней, отправили на верблюдах гонцов к Певкесту. Выслушав  их, Певкест совершенно потерял голову от страха и, видя, что остальные  настроены не лучше, бросился бежать, уводя за собой лишь те отряды, которые  попадались ему по дороге. Но Эвмен подавил это смятение и страх, обещая своим  остановить быстрое продвижение неприятеля, так что он явился тремя днями позже  ожидаемого срока. Все успокоились, и Эвмен разослал повсюду гонцов с  приказанием, чтобы остальные воины как можно скорее снимались с зимних квартир  и двигались к месту сбора, а сам вместе с другими полководцами выехал в  открытое поле и, выбрав позицию, хорошо видную со стороны степи, отмерил  определенное пространство, на котором приказал разжечь как можно больше костров  на некотором расстоянии один от другого. Это должно было создать видимость  лагеря. Приказание было исполнено, и когда Антигон заметил огни, им овладели  злоба и уныние; он решил, что Эвмен давно уже знает о его выступлении и вышел  ему навстречу. Чтобы не заставлять свое войско, изнуренное трудным переходом,  сражаться с подготовленным к битве противником, проведшим зиму в хороших  условиях, Антигон отказался от кратчайшего пути. Он двинулся через селения и  города, давая воинам отдохнуть и набраться сил. Ему не встретилось никаких  препятствий, как это обычно бывает, если неприятель находится поблизости, и  местные жители сообщили, что войска они вообще никакого не видели, а на том  месте, где Антигон ожидал найти лагерь Эвмена, просто горит множество костров.  Антигон понял, что побежден военной хитростью неприятеля, – это глубоко  задело его, и он двинулся вперед с намерением дать решительное сражение.    

16. Тем временем к Эвмену уже собралась бо льшая  часть воинов, которые восхищались его находчивостью и требовали, чтобы только  он командовал ими. Тогда начальники аргираспидов Антиген и Тевтам, обиженные  этим и терзаемые завистью, устроили против него заговор. Они созвали бо  льшую часть сатрапов и военачальников, чтобы решить, когда и каким способом  умертвить Эвмена. Все сочли, что надо использовать его в сражении, а потом  тотчас же убить, но Федим и начальник слонов Эвдам тайно сообщили Эвмену об  этих планах, правда, вовсе не из симпатии или благожелательности, а потому, что  боялись потерять данные ему взаймы деньги. Эвмен поблагодарил их и удалился в  свою палатку, сказав друзьям, что чувствует себя окруженным дикими зверями.  Затем он написал завещание и уничтожил письма, не желая, чтобы содержащиеся в  них секретные сведения после его смерти дали повод для обвинений и доносов на  тех, кто их писал.    

Покончив с этим, он стал размышлять, отдаться ли в руки  врагов или бежать через Мидию и Армению и укрыться в Каппадокии. Несмотря на  неотступные просьбы друзей, он не пришел ни к какому решению. Как человек,  испытавший превратности судьбы, он обдумывал различные планы, но, ни на что не  решившись в присутствии друзей, стал строить войско. Он призывал к храбрости  греков и варваров и сам слышал ободряющие клики македонской фаланги и  аргираспидов, что враг не выдержит их натиска. Ведь это были самые старые  солдаты Филиппа и Александра, своего рода атлеты на войне, никогда еще не  отступавшие в битве; среди них никого не было моложе шестидесяти лет, а многие  достигли семидесяти. Поэтому, идя в наступление, они закричали воинам Антигона:  «Вы поднимаете руку на своих отцов, мерзавцы!» – и, яростно бросившись на  врага, смешали всю фалангу, так что никто не мог оказать сопротивления и очень  многие погибли на месте, в рукопашном бою.    

Таким образом, пехота Антигона потерпела полное поражение,  но конница его, напротив, одержала победу, так как Певкест сражался очень  трусливо и вяло, и Антигон, используя преимущества, которые давала местность, и  действуя ввиду опасности осторожно, отбил у него весь обоз. Ведь это  происходило на огромной равнине, песчаная почва которой с большой примесью  солончаков не была ни тучной и вязкой, ни твердой и плотной. Копыта  бесчисленных лошадей и тысячи солдатских сапог подняли во время битвы пыль,  похожую на известь, стоявшую туманом в воздухе и застилавшую глаза. Поэтому  Антигон незаметно и легко овладел обозом неприятеля.    

17. Сейчас же по окончании битвы люди Тевтама отправились к  Антигону просить назад обоз. И так как Антигон обещал аргираспидам не только  вернуть их имущество, но и вообще отнестись к ним милостиво, если он захватит  Эвмена, аргираспиды замыслили страшное дело – живым предать Эвмена в руки  врагов. Сначала они расхаживали около него, не выдавая своих намерений, и  только следили за ним: кто жалел потерянный обоз, кто советовал Эвмену не  терять мужества – ведь он остался победителем, а некоторые обвиняли других  полководцев. Затем внезапно они напали на Эвмена, выхватили у него меч и  связали руки ремнем. Немного спустя явился Никанор, посланный Антигоном, чтобы  взять пленника, и когда Эвмена вели сквозь ряды македонян, он попросил дать ему  возможность обратиться с речью к войскам, но вовсе не для того, чтобы умолять о  пощаде, а чтобы сказать им кое-что полезное. Все умолкли, а он встал на  возвышение и, протягивая связанные руки, сказал: «Подлейшие из македонян! Вы  выдаете как пленника своего полководца – не воздвигаете ли вы собственными  руками трофей, равный которому не поставил бы, пожалуй, и Антигон, если бы он  победил вас! И в самом деле, разве не отвратительно, что из-за отнятого у вас  обоза вы признаете себя побежденными, как будто победа заключается не в  превосходстве оружия, а в захвате имущества, и как выкуп за свои пожитки вы  посылаете врагу своего полководца. Меня, непобежденного и победителя, ведут в  плен и губят мои же соратники! Заклинаю вас Зевсом-Воителем и другими богами –  убейте меня здесь сами! Если меня убьют там – все равно это будет ваших рук  дело. Антигон не упрекнет вас: ему нужен мертвый Эвмен, а не живой. Если вы  бережете свои руки, достаточно развязать одну из моих и все будет кончено. Если  вы не доверяете мне меч, бросьте меня связанного диким зверям. Сделайте это – и  я освобожу вас от вины: вы в полной мере воздадите должное своему полководцу».    

18. Эта речь Эвмена повергла в уныние бо льшую часть  войска; солдаты плакали, и только аргираспиды кричали, что надо вести его, не  обращая внимания на эту болтовню: не будет ничего ужасного, если  негодяй-херсонесец поплатился за то, что заставил македонян без конца длить  войну; хуже будет, если лучшие воины Александра и Филиппа, претерпев столько  лишений, на старости лет потеряют свои награды и будут жить за счет милости  других; и так уже третью ночь их жены делят ложе с врагами. С этими словами они  стали подгонять Эвмена. Антигон испугался огромной толпы – ведь в лагере не  осталось ни одного солдата – и, чтобы разогнать ее, выслал десять лучших  слонов, а с ними мидийских и парфянских копьеносцев. Взглянуть на Эвмена он не  решился, так как вспомнил об их прежней дружбе, а когда стражи спросили его,  как следует стеречь пленника, ответил: «Как слона или льва!» Однако через  некоторое время он смягчился, приказал снять с Эвмена тяжелые оковы и послал к  нему одного из его доверенных рабов, чтобы смазать маслом натертые суставы;  друзьям Эвмена было разрешено, если они пожелают, проводить с ним время и  приносить ему все необходимое. Антигон не один день раздумывал о судьбе  пленника и выслушивал различные советы и предложения: сын Антигона, Деметрий, и  критянин Неарх горячо советовали сохранить Эвмену жизнь, но почти все остальные  воспротивились этому и требовали его казни. Рассказывают, что Эвмен спросил  приставленного к нему Ономарха, почему Антигон, захватив ненавистного своего  врага, ничего не предпринимает: и казнить его не торопится, и не отпускает  великодушно. В ответ на дерзкие слова Ономарха, что отважно встречать смерть  следовало в битве, а не здесь, Эвмен сказал: «Клянусь Зевсом, в битвах-то я и  был отважен – спроси тех, с кем я сражался; но я что-то никого не встречал  сильнее себя». Тогда Ономарх сказал: «А теперь ты нашел такого человека, так  почему бы тебе не дождаться спокойно того срока, какой он назначит?»    

19. Решив казнить Эвмена, Антигон приказал не давать ему  пищи. В течение двух или трех дней пленник медленно умирал голодной смертью.  Когда же внезапно войско Антигона выступило в поход, Эвмена умертвил специально  для этого посланный человек. Антигон выдал тело друзьям и приказал сжечь его, а  прах собрать в серебряную урну и передать жене и детям.    

Такова была кончина Эвмена. Наказать за нее предавших его полководцев  и солдат божество не позволило никому постороннему: Антигон сам, видя в  аргираспидах жестоких и разнузданных преступников, удалил их от себя и передал  правителю Арахосии Сибиртию с приказанием уничтожить всех до одного, чтобы  никто из них не вернулся в Македонию и не увидел Греческого моря.    

     

     [Сопоставление ]         

20. (1). Вот какие достойные упоминания дела Эвмена и  Сертория нам известны. Если мы сопоставим их судьбу, то обнаружится общее для  обоих: и тот и другой, будучи чужаками, иноземцами и изгнанниками, до самого  конца командовали самыми различными племенами и большими воинственными армиями.    

А несходство их жизненных путей проявилось в том, что  соратники Сертория единодушно вручили ему верховную власть, ценя его  достоинства, тогда как Эвмен, у которого многие оспаривали власть, обеспечил  себе первенство сам, своими делами. Далее, за одним шли те, кто искал  справедливого начальника, второму же подчинились ради своей выгоды те, которые  сами были неспособны начальствовать. Один, будучи римлянином, возглавил  испанцев и лузитанцев, другой, херсонесец по происхождению, командовал  македонянами, и если первые давно были покорены римлянами, то вторые в ту пору  подчинили себе все человечество. К тому же Серторий достиг власти после того,  как в сенате и в должности претора заслужил всеобщее уважение, Эвмен же – после  того, как должность писца принесла ему презрение.    

И не только условия, в которых Эвмен начинал свою  деятельность, были куда менее благоприятными для успеха – в дальнейшем он тоже  встретил больше препятствий. Ведь его окружало много явных врагов и тайных  злоумышленников, тогда как против Сертория никто не выступал открыто, а тайно –  только в последние месяцы его жизни; да и тогда лишь немногие из его соратников  склонились к мятежу. Поэтому для одного победа над врагом сулила конец  опасностей, тогда как победы второго лишь увеличивали опасность, которая  грозила ему со стороны завистников.    

21. (2). В военном искусстве они были достойны друг друга и  сходны между собой, но во всем остальном значительно различались. Эвмен любил  войны и борьбу, тогда как Серторию были свойственны миролюбие и кротость. И  действительно, одному стоило уклониться с пути тех, кто притязал на власть, и  он мог бы жить спокойно и пользоваться уважением, но он провел жизнь в битвах и  опасностях, тогда как другому, отнюдь не искавшему власти, пришлось ради  собственной жизни вести войну против тех, кто не хотел мира. Ведь если бы Эвмен  прекратил борьбу за первенство и согласился занять место после Антигона, тот с  радостью пошел бы на это – Серторию же Помпей и его сторонники не склонны были  даровать жизнь, даже если бы он отказался от участия в борьбе. Таким образом,  один воевал по доброй воле, ради власти, тогда как другой – вопреки своему  желанию, вынужденный сохранять власть, поскольку войну вели против него.  Пожалуй, тот человек любит войну, кто ставит властолюбие выше собственной  безопасности, но великий воин – тот, кто войной приобретает себе безопасность.    

Далее, смерть пришла к одному, когда он и не думал о ней, к  другому – когда он ждал конца. Один пал жертвой своей порядочности, ибо он  хотел показать, что доверяет друзьям, другой погиб от бессилия: он собирался  бежать, но был схвачен. И смерть одного не запятнала его жизни, ибо он пал от  руки сподвижников, совершивших то, чего не удалось никому из врагов; второй же,  когда ему не удалось избежать плена, готов был жить и в плену. Он не смог с  достоинством ни избежать смерти, ни встретить ее, но просил о милосердии врага,  которому принадлежало только его тело, и тем самым отдал ему свою душу.    

     

 АГЕСИЛАЙ И ПОМПЕЙ    

     

Агесилай    

     

[перевод К.П. Лампсакова]    

     

     

1. Царь Архидам, сын Зевксидама, правивший лакедемонянами с  большой славой, оставил после себя сына по имени Агид от своей первой жены  Лампидо, женщины замечательной и достойной, и второго, младшего – Агесилая от  Эвполии, дочери Мелесиппида. Так как власть царя по закону должна была перейти  к Агиду, а Агесилаю предстояло жить, как обыкновенному гражданину, он получил  обычное спартанское воспитание, очень строгое и полное трудов, но зато приучавшее  юношей к повиновению. Поэтому-то, как сообщают, Симонид и назвал Спарту  «укрощающей смертных»: благодаря своему укладу жизни, она делает граждан  необычайно послушными закону и порядку, подобно тому как лошадь с самого начала  приучают к узде. Детей же, которых ожидает царская власть, закон освобождает от  подобных обязанностей. Следовательно, положение Агесилая отличалось от обычного  тем, что он пришел к власти, после того как сам приучен был повиноваться. Вот  почему он умел лучше других царей обходиться со своими подданными, соединяя с  природными качествами вождя и правителя простоту и человеколюбие, полученные  благодаря воспитанию.    

2. Когда он находился в так называемых агелах[1133] вместе с другими  мальчиками, его возлюбленным был Лисандр, пленившийся прежде всего его природой  сдержанностью и скромностью, ибо, блистая среди юношей пылким усердием,  желанием быть первым во всем, обладая крепостью тела и живостью нрава, которую  ничем нельзя было сдержать, Агесилай отличался в то же время таким послушанием и  кротостью, что все приказания выполнял не за страх, а за совесть: его более  огорчали упреки, чем трудная работа. Красота его в юные годы делала незаметным  телесный порок – хромоту. К тому же он переносил ее легко и жизнерадостно,  всегда первый смеялся над своим недостатком и этим как бы исправлял его. От  этого еще более заметным делалось его честолюбие, так как он никогда не  выставлял свою хромоту в качестве предлога, чтобы отказаться от какого-либо  дела или работы.    

Мы не имеем ни одного изображения Агесилая, ибо он сам не  хотел этого и даже перед смертью запретил рисовать свое мертвое тело или лепить  статую. Есть сведения, что он был небольшого роста и с виду ничем не  замечателен, но живость и жизнерадостность при любых обстоятельствах, веселый  нрав, привлекательные черты и приятный голос заставляли до самой старости  предпочитать его красивым и цветущим людям. Как сообщает Феофраст, эфоры  наложили штраф на Архидама за то, что он взял себе жену слишком маленького  роста, «ибо, – сказали они, – она будет рожать нам не царей, а  царьков».    

3. Во время правления Агида Алкивиад[1134] бежал из Сицилии в Лакедемон. Не успел он  толком обжиться в Спарте, как его уже обвинили в связи с женой Агида Тимеей.  Агид сам сказал, что родившегося у нее ребенка он не признает своим, но что это  сын Алкивиада. Тимея, как сообщает Дурид, отнюдь не была огорчена этим и дома в  присутствии служанок шепотом называла ребенка Алкивиадом, а не Леотихидом, а  сам Алкивиад говорил, что сошелся с Тимеей, не имея в виду ее обесчестить, но  из честолюбивого желания, чтобы его потомки царствовали над спартанцами. После  случившегося Алкивиад тайно скрылся из Лакедемона, опасаясь Агида. К мальчику  же Агид всегда относился с презрением, считая его незаконнорожденным. Но во  время последней болезни Агида Леотихид плачем и просьбами добился того, что  царь в присутствии многих признал его своим сыном. Однако после смерти Агида  Лисандр, одержавший над афинянами победу на море и пользовавшийся большим  влиянием в Спарте, предложил передать царскую власть Агесилаю, так как Леотихид  – незаконнорожденный и недостоин получить ее. Многие другие граждане также  выступили за Агесилая и принялись ревностно поддерживать его, уважая его за  высокие нравственные качества и еще за то, что он воспитывался вместе с ними и  прошел спартанское обучение. Однако в Спарте был некий предсказатель Диопиф,  знавший много старинных прорицаний и считавшийся очень сведущим в божественных  делах. Он заявил, что будет грехом, если спартанцы выберут царем хромого, и во  время разбора этого дела прочитал следующее прорицание:    

     

Спарта! Одумайся ныне! Хотя ты, с  душою надменной,    

Поступью твердой идешь, но власть  взрастишь ты хромую.    

Много придется тебе нежданных  бедствий изведать,    

Долго хлестать тебя будут войны  губительной волны.    

     

Против этого возразил Лисандр, говоря, что если спартанцы  так боятся этого оракула, то они должны скорее остерегаться Леотихида.  «Ибо, – сказал он, – божеству безразлично, если царствует кто-либо  хромающий на ногу, но если царем будет незаконнорожденный и, следовательно, не  потомок Геракла, то это и будет „хромым цареньем”». Агесилай прибавил к этому,  что сам Посейдон засвидетельствовал незаконное рождение Леотихида, изгнав  землетрясением Агида из спальни, а Леотихид родился более чем через десять  месяцев после этого.    

4. На этих-то основаниях и при таких обстоятельствах  Агесилай был провозглашен царем; он тотчас вступил во владение имуществом  Агида, лишив этого права Леотихида как незаконнорожденного. Однако, видя, что  родственники Леотихида с материнской стороны, люди вполне порядочные, сильно  нуждаются, Агесилай отдал им половину имущества; так распорядившись  наследством, он вместо зависти и недоброжелательства стяжал себе славу и  расположение сограждан.    

По словам Ксенофонта[1135],  Агесилай, во всем повинуясь своему отечеству, достиг величайшей власти и делал  все, что хотел. Вот что имеет в виду Ксенофонт. В то время самой большой силой  в государстве были эфоры и старейшины; первые из них находились у власти только  один год, вторые же сохраняли свое достоинство пожизненно и имели полномочия,  ограничивающие власть царей, как об этом рассказано в жизнеописании Ликурга[1136]. Поэтому цари с давних  времен живут с ними в раздорах, передавая эту вражду от отца к сыну. Но  Агесилай избрал другой путь. Вместо того, чтобы ссориться с ними и делать их  своими врагами, он всячески угождал им, не предпринимая ничего без их совета, а  будучи призван ими, всегда торопился явиться как можно скорее. Всякий раз, как  подходили эфоры, когда он, сидя на царском троне, решал дела, он поднимался им  навстречу; каждому вновь избранному старейшине он всегда посылал в качестве  почетного дара теплый плащ и быка. Этими поступками он хотел показать, что  почитает их и тем возвышает их достоинство, в действительности же незаметно для  окружающих все более укреплял собственное могущество и увеличивал значение  царской власти благодаря всеобщему расположению, которым он пользовался.    

5. В своих отношениях с согражданами он был безупречен,  когда дело касалось врагов, но не друзей: противникам он не причинял вреда  несправедливо, друзей же поддерживал и в несправедливых поступках. Агесилай  считал постыдным не уважать своих противников, если они действовали достойно,  но не мог порицать своих друзей, когда они ошибались, более того, он гордился,  что помогал им, принимая тем самым участие в совершаемых ошибках, ибо полагал,  что никакая помощь, оказываемая друзьям, не позорна. Когда его враги попадали в  беду, он первым выражал им свое сочувствие и охотно приходил на подмогу, если  они об этом просили; так он завоевывал всеобщую любовь и привлекал всех на свою  сторону. Заметив это, эфоры, опасаясь усиления Агесилая, наложили на него штраф  под тем предлогом, что граждан, принадлежавших всему городу, он делает как бы  своей собственностью. Ибо подобно тому, как естествоиспытатели полагают, что если  бы во вселенной исчезли спор и вражда[1137],  то из-за согласия всех вещей между собой не только остановились бы небесные  светила, но прекратилось бы всякое рождение и движение, – так, очевидно, и  законодатель лакедемонский внес в свое государство честолюбие и соперничество  как средство для разжигания добродетели, желая, чтобы споры и соревнование  всегда существовали в среде достойных граждан; ибо взаимное послушание и  благожелательство, достигнутое без предварительной борьбы, есть проявление  бездеятельности и робости и несправедливо носит имя единомыслия. Для некоторых  очевидно, что это понимал еще Гомер: он не изобразил бы Агамемнона довольным  тем, что Одиссей и Ахилл бранят друг друга «ужасными словами»[1138], если бы не считал, что ревнивые  несогласия лучших людей друг с другом приносят большую пользу общему делу.  Однако тут невозможно обойтись без известных ограничений, ибо слишком далеко  идущее соревнование вредит государству и приносит много бедствий.    

6. Едва успел Агесилай вступить на царствование, как люди, прибывшие  из Азии, известили, что персидский царь готовит большой флот, чтобы вытеснить  лакедемонян с моря. Лисандр, желая тотчас отправиться в Азию, чтобы помочь  своим друзьям, которых он оставил там правителями и владыками городов и которые  затем за жестокости и насилия были либо изгнаны согражданами, либо убиты,  убедил Агесилая начать войну и предпринять далекий поход, переправившись через  море прежде, чем варвар закончит свои приготовления. Одновременно Лисандр  написал своим друзьям в Азию, чтобы они отправили послов в Лакедемон и просили  в полководцы Агесилая. Итак, Агесилай явился в Народное собрание и согласился  принять на себя руководство войной, если ему дадут тридцать спартанцев в  качестве военачальников и советников, две тысячи отборных новограждан[1139] и шесть тысяч воинов из  числа союзников. Благодаря содействию Лисандра, эти требования были охотно  приняты и Агесилай послан вместе с тридцатью спартанцами, среди которых Лисандр  был поистине первым не только по своей славе и влиянию, но и из-за дружбы с  Агесилаем, считавшим себя еще более обязанным ему за этот поход, чем за царскую  власть.    

В то время как его войско собиралось в Гересте, Агесилай со  своими друзьями прибыл в Авлиду[1140] и  заночевал там. Во сне ему привиделось, что кто-то обращается к нему со словами:  «Царь лакедемонян, ты понимаешь, конечно, что никто еще не выступал как вождь  всей Греции, кроме Агамемнона в прежние времена и тебя в настоящее время. Так  как ты теперь руководишь тем же народом, выступаешь против тех же врагов и  отправляешься на войну с того же самого места, то ясно, что и тебе нужно  принести богине жертву, которую принес Агамемнон, отплывая отсюда». Агесилай  сразу же вспомнил о девушке, которую отец принес в жертву, повинуясь жрецам.  Однако он не испугался, но, проснувшись, рассказал свой сон друзьям и заявил,  что необходимо оказать богине те почести, которые доставляют ей удовольствие,  но что подражать невежественности древнего полководца он не намерен. По  предписанию Агесилая была украшена венком лань, и его жрец принес животное в  жертву, однако не по тому обряду, которому обычно следовал жрец, поставленный  беотийцами. Услышав об этом, беотархи сильно разгневались и отправили своих  служителей к Агесилаю, запрещая ему приносить жертвы вопреки законам и  старинным обычаям беотийцев. Служители же не только выполнили порученное, но и  сбросили с алтаря части жертвенных животных. Раздосадованный Агесилай отплыл,  негодуя на фиванцев и в то же время сильно смутившись этим предзнаменованием,  думая, что теперь поход будет для него неудачным и он не выполнит того, что  наметил.    

7. Когда они прибыли в Эфес, влияние Лисандра и всеобщее к  нему уважение стали вскоре тягостны и невыносимы Агесилаю. Действительно, народ  толпился у дверей Лисандра и все ходили за ним, прислуживая лишь ему, как если  бы Агесилай обладал только титулом и именем командующего, полученными благодаря  закону, действительным же владыкой, который все может и всем вершит, был  Лисандр. Ведь никто из полководцев, посылавшихся в Азию, не смог стать таким  могущественным и грозным, никто не сделал больше добра своим друзьям и зла  своим врагам. Все это было еще свежо в памяти людей. К тому же, видя простоту в  обхождении, безыскусственность и общительность Агесилая, в то время как Лисандр  проявлял резкость, суровость и краткость в речах, они заискивали перед  Лисандром, стараясь всячески угодить только ему. Остальные спартанцы тяжело  переносили необходимость быть более прислужниками Лисандра, чем советниками  царя. Наконец, почувствовал себя задетым и сам Агесилай, который, хотя и не был  завистлив и не огорчался оттого, что почести оказываются кому-то еще, однако  был очень честолюбив и не хотел стоять ниже других; более всего он опасался,  что если будут совершены блестящие деяния, их припишут Лисандру из-за его  прежней славы. Поэтому он стал вести себя таким образом: во-первых, он выступал  против всех советов Лисандра, – все начинания, к которым тот уже приступил  с особенным усердием, Агесилай отменил и проводил вместо них совсем другие;  затем, из тех, кто приходил к нему с просьбами, он отпускал ни с чем всех, кто,  как он узнавал, особенно полагается на Лисандра. Точно так же и в суде те, кому  Лисандр собирался повредить, выигрывали дело и, наоборот, тем, кому он явно и  усердно покровительствовал, трудно было уйти от наказания. Так как это было не  случайно, но делалось изо дня в день и как бы с намерением, Лисандр, наконец,  понял причину и не скрыл этого от своих друзей, но прямо сказал им, что те  попали в немилость из-за него; при этом он призывал их угождать теперь царю и  тем, кто имеет больший вес, чем он, Лисандр.    

8. Однако многим казалось, что таким поведением и подобными  речами он хочет вызвать недоброжелательство к царю. Поэтому Агесилай, желая  задеть его еще больше, поручил ему раздачу мяса[1141] и, как говорят, в присутствии многих  заявил: «Пусть теперь эти люди пойдут на поклон к моему раздатчику мяса».  Удрученный этим, Лисандр сказал ему: «Ты хорошо умеешь, Агесилай, унижать  друзей». «Да, – ответил Агесилай, – тех, которые хотят быть более  могущественными, чем я». Лисандр возразил: «Быть может, это верно скорее в  применении к твоим словам, чем к моим поступкам; дай мне, однако, какое-нибудь  место или должность, где я смогу быть тебе полезным, не огорчая тебя». После  этого Лисандр был послан к Геллеспонту и склонил там на сторону Агесилая перса  Спифридата из сатрапии Фарнабаза; перс этот имел большие богатства и двести  всадников. Однако гнев Лисандра не утих: затаив обиду, он замышлял даже отнять  царскую власть у двух родов и передать ее всем спартиатам. И, наверное, из  вражды к Агесилаю он произвел бы большой переворот в государстве, если бы не  погиб раньше, во время беотийского похода. Так обычно честолюбивые натуры, если  они не соблюдают меры в своих поступках на государственном поприще, терпят беды  вместо ожидаемых выгод. Если Лисандр был груб и не знал меры в своем  честолюбии, то и Агесилай, разумеется, мог бы иными, более достойными  средствами исправить ошибки этого выдающегося и честолюбивого человека. Но,  видимо, одна и та же страсть мешала первому признать власть своего начальника, а  второму – без раздражения стерпеть ошибки своего товарища.    

9. Сначала Тиссаферн, боясь Агесилая, заключил с ним  договор, по которому персидский царь обещал предоставить греческим городам  свободу и право жить по собственным законам. Позже, однако, решив, что у него  уже достаточно сил, он начал войну. Агесилай охотно принял вызов, так как  возлагал большие надежды на свой поход. К тому же он считал постыдным, что  «десять тысяч»[1142] под  начальством Ксенофонта дошли до самого моря, нанося поражения царю, когда только  они хотели этого, в то время как он, предводительствуя лакедемонянами,  достигшими верховного владычества на суше и на море, не мог показать грекам ни  одного деяния, достойного памяти. Чтобы поскорее отплатить Тиссаферну за его  вероломство дозволенною хитростью, он сделал вид, что собирается выступить в  Карию. Когда же там собрались воинские силы варваров, он неожиданно вторгся во  Фригию. Здесь он завоевал много городов и захватил большие богатства. Этим он  показал своим друзьям, что нарушение договора означает презрение к богам, обман  же врага, напротив, не только справедлив, но и доставляет большую славу,  удовлетворение и выгоду.    

Так как враг превосходил его конницей и к тому же знамения  при жертвоприношениях были неблагоприятны, Агесилай вернулся в Эфес и стал  собирать конницу, приказывая, чтобы каждый богатый человек, если он сам не  хочет участвовать в походе, выставил за себя по одной лошади и всаднику. Многие  согласились на это, и вскоре вместо трусливых гоплитов у Агесилая собралась  многочисленная и боеспособная конница. Он говорил, что и Агамемнон поступил  прекрасно, когда отпустил из войска трусливого богача, получив вместо него  прекрасную кобылу[1143].  По приказанию Агесилая торговцы добычей продавали пленников обнаженными. Одежду  покупали охотно, но над пленными, чьи нагие тела были белыми и рыхлыми из-за  изнеженного образа жизни, все насмехались, считая их бесполезными для работы,  не имеющими никакой цены. Увидя это, Агесилай поднялся и сказал: «Это люди, с  которыми вы воюете, а это вещи, из-за которых вы ведете войну».    

10. Когда подошло время для возобновления военных действий,  Агесилай объявил, что поведет войско в Лидию. На этот раз он не обманывал  Тиссаферна, но тот, не доверяя Агесилаю после того как был введен им в  заблуждение, теперь обманул самого себя. Он считал, что Агесилай, который, по  его мнению, испытывал недостаток в коннице, выступит теперь в Карию, где  местность не благоприятствует передвижению всадников. Когда же Агесилай, как он  говорил ранее, прибыл на равнину у Сард, Тиссаферн вынужден был поспешить на  помощь городу. При этом он напал со своей конницей на воинов противника,  которые разбрелись по равнине с целью грабежа, и многих из них уничтожил.  Агесилай, сообразив, что пехота противника еще не подошла, сам же он имеет под  рукой все свое войско, решил дать сражение как можно скорее. Поставив легкую  пехоту между всадниками, он приказал им выступать и ударить на противника, не  теряя ни минуты, сам же следом повел тяжелую пехоту. Варвары были обращены в  бегство, и греки, устремившиеся в погоню, многих убили и захватили вражеский  лагерь. После этой битвы греки не только могли беспрепятственно брать добычу и  уводить рабов и скот из царских владений, но с удовлетворением увидели, что  Тиссаферн, злейший враг греков, понес справедливое возмездие. Царь немедленно  отправил против него Тифравста, который отрубил голову Тиссаферну, а затем  обратился к Агесилаю с просьбой прекратить войну и отплыть домой, предлагая ему  при этом деньги, но тот ответил, что вопрос о мире может решить только сама Спарта,  а что касается до него, то он больше находит удовольствия в обогащении своих  солдат, чем в том, чтобы самому стать богатым. Вообще же, сказал он, у греков  считается прекрасным брать у врага не подарки, а добычу. Однако, чтобы выказать  признательность Тифравсту, наказавшему общего врага греков Тиссаферна, он  выступил со своим войском во Фригию, взяв у перса тридцать талантов[1144] на путевые издержки.    

По дороге он получил скиталу от спартанских властей,  приказывавших ему взять командование и над флотом. Такую честь не оказывали  никому, кроме Агесилая. Он бесспорно был, как говорит и Феопомп, величайшим и  известнейшим среди своих современников, но и за всем тем более гордился своими  личными качествами, чем огромною властью. Теперь, однако, он, как кажется, совершил  ошибку, поручив командование флотом Писандру. Несмотря на то, что были более  опытные и рассудительные люди, он принял во внимание не интересы отечества, а  родственные чувства и в угоду своей жене, братом которой был Писандр, поставил  его во главе морских сил.    

11. Сам Агесилай, вступив с войском в землю, подчиненную  Фарнабазу, не только оказался в местах, изобилующих всем необходимым, но и  собрал много денег. Пройдя до самой Пафлагонии, он привлек на свою сторону  пафлагонского царя Котия, который желал дружбы с ним, восхищаясь его доблестью  и честностью. Спифридат же, с тех пор как отделился от Фарнабаза и перешел к  Агесилаю, постоянно сопровождал его во всех походах. У него был сын –  прекрасный юноша по имени Мегабат, которого Агесилай горячо любил. Спифридат  имел также и дочь, красивую девушку на выданье. Агесилай уговорил Котия  жениться на ней, а сам, взяв у него тысячу всадников и две тысячи  легковооруженных пехотинцев, возвратился во Фригию. Он принялся опустошать  землю Фарнабаза, который не оказывал сопротивления, не доверяя даже крепостям,  но, захватив с собою и большую часть своей казны и сокровищ, бродил по всей  стране, избегая встречи с Агесилаем. Наконец, Спифридат с помощью спартанца  Гериппида захватил его лагерь и овладел всеми его богатствами. Однако Гериппид  учинил такой строгий надзор над захваченным, вынуждая варваров возвращать  добычу и все подробно осматривая и расследуя, что рассердил Спифридата, и тот  сразу же ушел со всеми пафлагонцами в Сарды[1145]. Это, как сообщают, до крайности опечалило  Агесилая. Он был недоволен прежде всего тем, что лишился такого благородного  человека, как Спифридат, а с ним – и значительных военных сил; затем, он  стыдился, что его могут упрекнуть в скряжничестве и корыстолюбии, в то время  как он всегда стремился очистить от них не только собственную душу, но и  отечество. Кроме этих двух явных причин, его не менее мучила и любовь к  Мегабату, хотя, когда юноша бывал с ним, он упорно, всеми силами старался  побороть эту страсть. Однажды, когда Мегабат подошел к нему с приветствием и  хотел обнять и поцеловать его, Агесилай уклонился от поцелуя. Юноша был  сконфужен, перестал подходить к нему и приветствовал его лишь издали. Тогда  Агесилай, жалея, что лишился его ласки, с притворным удивлением спросил, что  случилось с Мегабатом, отчего тот перестал приветствовать его поцелуями. «Ты  сам виноват, – ответили его друзья, – так как не принимаешь поцелуев  красивого мальчика, но в страхе бежишь от них. Его же и сейчас можно убедить  прийти к тебе с поцелуями, если ты только снова не проявишь робости». После  некоторого молчания и раздумья Агесилай ответил: «Вам не нужно уговаривать его,  так как я нахожу больше удовольствия в том, чтобы снова начать с самим собою  эту борьбу за его поцелуи, чем в том, чтобы иметь все сокровища, которые я когда-либо  видел». Так держал себя Агесилай, когда Мегабат был поблизости; когда же тот  удалился, он почувствовал такую страсть к нему, что трудно сказать, удержался  ли бы он от поцелуев, если бы тот снова появился перед ним.    

12. Некоторое время спустя Фарнабаз захотел вступить с  Агесилаем в переговоры. Встречу им устроил кизикиец Аполлофан, гостеприимец  того и другого. Агесилай, прибывший первым к назначенному месту со своими  друзьями, расположился в тени на густой траве, поджидая Фарнабаза. Когда тот прибыл  и увидел лежащего Агесилая, то из почтения к нему, не обращая внимания на  разостланные для него мягкие шкуры и пестрые ковры, и сам опустился на землю,  хотя был одет в удивительно тонкое и роскошно вышитое платье. После первых  приветствий у Фарнабаза не оказалось недостатка в упреках по адресу  лакедемонян; ибо те были многим обязаны ему во время войны с афинянами, теперь  же грабили его землю. Агесилай видел, что сопровождавшие его спартанцы  потупились от стыда и находятся в затруднении, понимая, что Фарнабаз  действительно обижен несправедливо. Поэтому он ответил: «Да, Фарнабаз, раньше  мы были друзьями царя и по-дружески относились к его интересам; теперь мы стали  его врагами и поступаем с ним по-вражески. Видя, что ты сам желаешь быть  собственностью царя, мы, конечно, стараемся вредить ему в твоем лице. Но с того  дня, как ты предпочтешь называться другом и союзником греков, а не рабом царя,  можешь быть уверен, что и это войско, и это оружие, и суда, и каждый из нас  сделается защитником твоего имущества и твоей свободы, без которой для людей не  существует ничего прекрасного и ничего желанного». Тогда Фарнабаз открыл ему  свои истинные намерения. «Если царь, – сказал он, – пришлет другого  полководца, то я буду вашим союзником; если же он передаст верховное командование  мне, то у меня не будет недостатка в рвении, чтобы сражаться с вами за моего  царя и вредить вам». Агесилай остался доволен этим ответом и, взяв Фарнабаза за  правую руку и став с ним рядом, сказал: «Я желал бы, Фарнабаз, чтобы ты, с  подобными чувствами, был бы нам лучше другом, чем врагом».    

13. Фарнабаз со своими людьми удалился, а сын его,  задержавшись, подбежал к Агесилаю и сказал ему, улыбаясь: «Агесилай, я делаю  тебя моим гостеприимцем». И с этими словами он отдал ему дротик, который держал  в руке. Агесилай охотно принял подарок и, очарованный красотой и дружелюбием  юноши, оглядел присутствующих, чтобы найти у них что-нибудь достойное для  ответного дара прекрасному и благородному персу. Заметив лошадь писца Идея с  дорогими бляхами на сбруе, он тотчас снял это украшение и подарил юноше. И в  дальнейшем он постоянно о нем вспоминал, и когда впоследствии тот был изгнан из  отеческого дома своими братьями и искал убежища в Пелопоннесе, Агесилай проявил  к нему величайшее внимание и помогал ему даже в его любовных делах. Тот  влюбился в афинского мальчика-борца, а так как тот был для ребенка слишком  высок и крепок, его могли не допустить к участию в Олимпийских состязаниях[1146]. Перс обратился с  просьбами за него к Агесилаю, который, желая угодить своему гостеприимцу,  горячо взялся за дело и довел его до конца, хотя и с большим трудом. Агесилай  во всем прочем строго придерживался законов, но когда дело касалось дружбы,  считал неукоснительную приверженность справедливости пустой отговоркой. Так,  передают, что им была написана карийцу Гидриею записка следующего содержания:  «Если Никий невиновен – отпусти его, если он виновен – отпусти его из любви к  нам; итак, отпусти его в любом случае». Вот как по большей части относился  Агесилай к друзьям. Однако, когда того требовало общее дело, он более считался  с обстоятельствами. Так, например, он доказал это однажды, когда, снимаясь  поспешно с лагеря, покинул своего возлюбленного, находившегося в болезненном  состоянии. Тот звал его и молил остаться, но Агесилай повернулся и сказал  «Трудно быть и сострадательным и рассудительным одновременно». Об этом случае  рассказывает философ Иероним.    

14. Прошло только два года командования Агесилая, а слух о  нем распространился далеко. При этом особенно прославлялись его  рассудительность, простота и умеренность. На своем пути он останавливался в  пределах самых чтимых святилищ отдельно от своих спутников, делая богов  свидетелями и очевидцами таких поступков, которые мы обычно совершаем в  уединении, избегая чужих взоров. Среди многих тысяч воинов трудно было бы найти  такого, у которого постель была бы проще и дешевле, чем у Агесилая. К жаре и  холоду он был настолько безразличен, как если бы один лишь он был создан, чтобы  переносить любые перемены погоды, посылаемые богами. Но самым приятным зрелищем  для греков, населяющих Азию, было видеть, как полководцы и наместники, обычно  невыносимо гордые, изнеженные богатством и роскошью, с трепетом угождают  человеку в простом, поношенном плаще и беспрекословно меняют свое поведение,  выслушав от него лишь одно по-лаконски немногословное замечание. При этом  многим приходили на ум слова Тимофея:    

     

Арес – тиранн, а золота Эллада не  страшится.    

     

15. В то время Азия сильно волновалась и склонна была к  отпадению от персов. Агесилай навел порядок в азиатских городах и придал им  надлежащее государственное устройство, не прибегая к казням и изгнанию граждан.  Затем он решил двинуться дальше, чтобы, удалив войну от Греческого моря,  заставить царя сразиться за его собственную жизнь и сокровища Суз и Экбатан и  таким образом лишить его возможности возбуждать войну среди греков, сидя  спокойно на своем троне и подкупая своекорыстных искателей народной  благосклонности. Однако в это время к нему прибыл спартанец Эпикидид с  известием, что Спарте угрожает опасная война в самой Греции и что эфоры  призывают его, приказывая прийти на помощь согражданам.    

     

О, скольких тяжких бед виной вы,  эллины![1147]    

     

Ибо каким еще словом можно назвать эту зависть, эти  объединения и вооруженные приготовления греков для борьбы с греками же – все  то, чем они сами отвратили уже склонившееся на их сторону счастье, обернув  оружие, направленное против варваров, и войну, ведущуюся вдали от Греции,  против самих себя? Я не согласен с коринфянином Демаратом[1148], сказавшим, что все греки, не видевшие  Александра сидевшим на троне Дария, были лишены величайшего наслаждения. Я  полагаю, им бы скорее нужно было плакать при мысли, что полководцы эллинов,  сражавшиеся при Левктрах, Коронее, Коринфе, являются виновниками того, что  честь эта выпала на долю Александра и Македонии. Из всех поступков Агесилая нет  более славного, чем это возвращение, – нельзя найти лучшего примера  справедливости и повиновения властям. Ибо если Ганнибал, когда он находился в  отчаянном положении и когда его уже почти вовсе вытеснили из Италии, лишь с большим  трудом повиновался тем, кто призывал его для защиты родины; если Александр при  известии о сражении между Антипатром и Агидом сказал с усмешкой: «Похоже,  друзья, что в то время, как мы побеждаем Дария, в Аркадии идет война мышей»[1149], – то как не  считать счастливой Спарту, когда Агесилай проявил такое уважение к отечеству и  почтительность к законам? Едва успела прийти к нему скитала, как он отказался и  от блестящих успехов, и от могущества, и от заманчивых надежд и, оставив  «несвершенным дело»[1150],  тотчас же отплыл. Он покинул своих союзников в глубокой печали по нем,  опровергая слова Эрасистрата, сына Феака, о том, что лакедемоняне лучше в  общественных, афиняне же в частных делах. Ибо если он проявил себя прекрасным  царем и полководцем, то еще более безупречен и приятен был как товарищ и друг  для тех, кто находился с ним в близких отношениях.    

Так как персидские монеты чеканились с изображением стрелка  из лука, Агесилай сказал, снимаясь с лагеря, что персидский царь изгоняет его  из Азии с помощью десяти тысяч стрелков: такова была сумма, доставленная в  Афины и Фивы и разделенная между народными вожаками, чтобы они подстрекали  народ к войне со спартанцами.    

16. Перейдя через Геллеспонт, Агесилай двинулся по Фракии,  не спрашивая на то разрешения ни у одного из варварских племен; он лишь  отправил к каждому из них гонца с вопросом, желают ли они, чтобы он прошел  через их страну как друг или как враг. Все приняли его дружелюбно и посылали  ему для охраны столько людей, сколько было в их силах; одни лишь так называемые  трохалы, которым даже Ксеркс, говорят, должен был уплатить за проход через их  землю, потребовали у Агесилая сто талантов серебра и столько же женщин. Но  Агесилай, насмехаясь над ними, спросил: «Почему же они сразу не пришли, чтобы  получить плату?» Он двинулся против них, вступил в сражение и обратил варваров  в бегство, нанеся им тяжелые потери. С тем же вопросом он обратился к царю  Македонии; тот ответил, что подумает, а Агесилай сказал: «Хорошо, пусть он  думает, а мы пока пойдем вперед». Царь удивился его смелости и, испугавшись,  сообщил ему, что он может пройти по его стране как друг.    

Так как фессалийцы были в союзе с врагами Спарты, Агесилай  стал опустошать их владения, послав, однако, в то же время в Лариссу Ксенокла и  Скифа с предложением дружбы. Оба они были схвачены и заключены в тюрьму. Все  возмущались этим и полагали, что Агесилаю необходимо тотчас выступить и осадить  Лариссу, однако он, сказав, что не хочет занять даже всю Фессалию ценою жизни  хотя бы одного из этих двоих, получил обоих обратно, заключив мирное  соглашение. Но этому, быть может, не стоит и удивляться: ведь когда в другой  раз Агесилай узнал, что у Коринфа произошла большая битва и со стороны  спартанцев пало совсем немного, со стороны же противника – множество, он не  проявил ни радости, ни гордости и лишь сказал с глубоким вздохом: «Горе тебе,  Греция, что ты сама погубила столько людей, которые, если бы они еще жили,  способны были бы, объединившись, победить всех варваров вместе взятых».    

Во время его похода фарсальцы нападали на него и наносили  урон войску. Агесилай, возглавив пятьсот всадников, напал на фарсальцев,  обратил их в бегство и поставил трофей у Нарфакия. Этой победе он особенно  радовался, ибо лишь с конницей, созданной им самим, победил людей, гордившихся  более всего своим искусством в верховой езде.    

17. Сюда к нему прибыл из Спарты эфор Дифрид, принеся  приказание, тотчас вторгнуться в Беотию. Агесилай, считая, что этот план должен  быть выполнен позже, после более тщательных приготовлений, полагал, однако, что  нельзя оказывать неповиновение властям. Он объявил своим войскам, что скоро  настанет тот день, ради которого они пришли из Азии, и призвал к себе две  дружины[1151] из стоявших у Коринфа  сил. Лакедемоняне, чтобы оказать ему особую честь, возвестили в Спарте, что те  из юношей, кто желает выступить на помощь царю, могут записаться в списки. Так  как охотно записались все, власти отобрали 50 человек, наиболее цветущих и  сильных, и отослали их в войско.    

Агесилай, между тем, пройдя через Фермопилы, двинулся по  Фокиде, дружественно к нему расположенной. Но лишь только он вступил в Беотию и  встал лагерем у Херонеи, как во время затмения солнца[1152], которое приняло очертания луны, получил  известие о смерти Лисандра и о победе Фарнабаза и Конона в морской битве при  Книде. Агесилай был сильно опечален как гибелью Лисандра, так и ущербом,  который понесло отечество, однако, чтобы не внушить воинам робости и отчаяния,  в то время как они готовились к борьбе, он приказал людям, прибывшим с моря,  говорить противоположное действительности – что битва была выиграна  спартанцами. Он сам появился с венком на голове, принес жертвы богам за хорошее  известие и отослал друзьям части жертвенных животных.    

18. Отсюда он выступил дальше и, оказавшись при Коронее  лицом к лицу с противником, выстроил войско в боевой порядок, поручив  орхоменцам левое крыло и став во главе правого. У неприятеля на правом фланге  стояли фиванцы, на левом – аргивяне. Ксенофонт, вернувшийся из Азии[1153] и сам участвовавший в  сражении рядом с Агесилаем, рассказывает, что эта битва была наиболее ожесточенной  из всех, которые происходили в те времена. Первое столкновение не вызывало,  правда, упорной и длительной борьбы: фиванцы обратили в бегство орхоменцев, а  Агесилай – аргивян. Однако и те и другие, узнав, что их левое крыло опрокинуто  и отступает, повернули назад. Агесилай мог бы обеспечить себе верную победу,  если бы он не ударил фиванцам в лоб, а дал им пройти мимо и бросился бы на них  сзади. Однако из-за ожесточения и честолюбия он сшибся с противником грудь с  грудью, желая опрокинуть его своим натиском. Враги приняли удар с не меньшею  отвагой, и вспыхнуло горячее сражение по всей боевой линии, особенно  напряженное в том месте, где стоял Агесилай, окруженный пятьюдесятью  спартанцами, боевой пыл которых, как кажется, послужил на этот раз спасением  для царя. Ибо они сражались, защищая его, с величайшей храбростью и, хотя и не  смогли уберечь царя от ран, однако, когда его панцирь был уже пробит во многих  местах мечами и копьями, вынесли его с большим трудом, но живого; тесно  сплотившись вокруг него, они многих врагов положили на месте и сами потеряли  многих. Когда обнаружилось, что одолеть фиванцев прямым ударом – задача слишком  трудная, спартанцы принуждены были принять план, отвергнутый ими в начале  сражения. Они расступились перед фиванцами и дали им пройти между своими  рядами, а когда те, увидев, что прорыв уже совершен, нарушили строй, спартанцы  погнались за ними и, поравнявшись, напали с флангов. Однако им не удалось  обратить врагов в бегство: фиванцы отошли к Геликону, причем эта битва преисполнила  их самомнением, так как им удалось остаться непобежденными, несмотря на то, что  они были одни, без союзников.    

19. Агесилай, хотя и страдал от многочисленных ран, не  удалился сразу в палатку, но приказал отнести себя на носилках к строю своих,  чтобы убедиться, что трупы убитых собраны и находятся в пределах досягаемости.  Противников, которые укрывались в близлежащем храме Афины Итонийской, он  приказал отпустить. Около этого храма находился трофей, который поставили в  свое время беотийцы во главе со Спартоном, когда они на этом месте победили  афинян и убили Толмида. На следующее утро Агесилай, чтобы испытать, желают ли  фиванцы возобновить сражение, приказал воинам украсить себя венками и под звуки  флейт поставить пышный трофей, как подобает победителям. Когда же противники  прислала послов с просьбой о выдаче трупов[1154],  он заключил с ними перемирие и, закрепив таким образом победу, отправился на  носилках в Дельфы, где в это время происходили Пифийские игры. Агесилай устроил  торжественное шествие в честь Аполлона и посвятил богу десятую часть добычи,  захваченной им в Азии, что составляло сто талантов.    

По возвращении в Спарту он сразу же завоевал симпатии  граждан и всеобщее удивление своими привычками и образом жизни. Ибо, в отличие  от большинства полководцев, он не вернулся с чужбины другим человеком,  преобразившимся под воздействием чужеземных нравов, недовольным всем  отечественным, ссорящимся со своими согражданами; наоборот, он вел себя так,  как если бы никогда не переходил на другую сторону Эврота[1155], уважал и любил родные обычаи, не изменил  ничего ни в пище, ни в купаньях, ни в образе жизни своей жены, ни в украшении  своего оружия, ни в домашнем хозяйстве. Даже двери собственного дома, которые  были настолько древними, что, казалось, были поставлены еще Аристодемом[1156], он сохранил в прежнем  состоянии. По словам Ксенофонта[1157],  канатр его дочери не был более пышным, чем у других. Канатром лакедемоняне  называют деревянные изображения грифов и трагелафов[1158], в которых они возят своих дочерей во  время торжественных шествий. Ксенофонт не записал имени дочери Агесилая, и  Дикеарх досадовал на то, что мы не знаем имен ни дочери Агесилая, ни матери  Эпаминонда. Однако в лаконских записках[1159] мы  нашли, что жена Агесилая носила имя Клеоры, дочерей же звали Эвполия и  Ипполита. В Лакедемоне и поныне хранится также копье Агесилая, ничем не  отличающееся от других.    

20. Замечая, как некоторые из граждан гордятся и чванятся  тем, что выкармливают коней для ристалищ, Агесилай уговорил сестру свою Киниску  отправить колесницу для участия в олимпийских состязаниях[1160]. Этим он хотел показать грекам, что  подобная победа не требует никакой доблести, а лишь богатства и  расточительности. Мудрецу Ксенофонту, который всегда находился при нем и  пользовался его вниманием, он посоветовал привезти своих детей в Лакедемон для  воспитания, чтобы они овладели прекраснейшей из наук – повиноваться и  властвовать.    

После смерти Лисандра Агесилай раскрыл большой заговор,  который тот устроил против него тотчас по возвращении из Азии, и решил  показать, каким гражданином был Лисандр при жизни. Прочтя сохранившуюся в  бумагах Лисандра речь, сочиненную Клеоном Галикарнасским, которую Лисандр от  своего имени намеревался держать перед народом, речь, содержавшую призывы к  перевороту и изменению государственного устройства, Агесилай хотел обнародовать  ее. Однако один из старейшин, прочитав эту речь и ужаснувшись искусству  убеждения, с каким она была написана, посоветовал Агесилаю не выкапывать  Лисандра из могилы, но лучше похоронить вместе с ним и эту речь. Агесилай  последовал совету и отказался от своего намерения. Своим противникам он никогда  не причинял вреда открыто, но умел добиться, чтобы они были назначены  полководцами или начальствующими лицами, затем уличал их в недобросовестности и  корыстолюбии при исполнении своих обязанностей и, наконец, когда дело доходило  до суда, поддерживал их и помогал им. Таким образом он делал из врагов друзей и  привлекал их на свою сторону, так что не имел ни одного противника. Второй  царь, Агесиполид, был сыном изгнанника[1161] и  к тому же еще очень молод по возрасту, а по характеру кроток и мягок, и потому  принимал мало участия в государственных делах. Однако Агесилай счел необходимым  обязать благодарностью и его. Оба царя, когда находились в городе, ходили к  одной и той же фидитии и питались за одним столом. Зная, что Агесиполид, так же  как и сам он, очень расположен к любовным делам, Агесилай всегда заводил с ним  разговор о прекрасных мальчиках. Он склонял юношу к любовным утехам и сам  помогал ему в его увлечениях. Дело в том, что в лаконских любовных связях нет  ничего грязного, наоборот, они сочетаются с большой стыдливостью, честолюбием и  стремлением к добродетели, как сказано в жизнеописании Ликурга[1162].    

21. Благодаря своему большому влиянию в государстве,  Агесилай добился, чтобы командование флотом было поручено его сводному брату по  матери Телевтию. Затем он предпринял поход в Коринф и сам захватил с суши  Длинные стены[1163],  Телевтий же на кораблях... [Текст в оригинале испорчен. ] В это время  аргивяне, которые тогда владели Коринфом, справляли Истмийские игры[1164]. Появившись в коринфской  земле, когда они только что совершили жертвоприношение, Агесилай заставил их  бежать, бросив все приготовления к празднеству. Бывшие с ним коринфские  изгнанники обратились к нему с просьбой взять на себя распорядительство в состязаниях,  но он отказался и, предоставив это им самим, ждал, чтобы обезопасить их от  нападения, пока не окончатся жертвоприношения и состязания. Некоторое время  спустя, когда он удалился, аргивяне справили Истмийские игры еще раз, и при  этом оказалось, что из числа состязавшихся некоторые были вторично  провозглашены победителями, но были и такие, которые в первый раз победили, а  во второй попали в список побежденных. Узнав об этом, Агесилай объявил, что  аргивяне сами себя уличили в трусости, так как, полагая распорядительство на  играх чем-то большим и важным, не осмелились сразиться с ним за эту честь. Сам  он считал необходимым ко всем подобным вещам относиться сдержанно. У себя в  отечестве он готовил хоры, устраивал состязания и всегда на них присутствовал,  проявляя большое честолюбие и усердие и не пропуская даже ни одного состязания  мальчиков и девочек, но то, что восхищало остальных, ему было словно вовсе  неведомо и незнакомо. Однажды он встретился с трагическим актером Каллиппидом,  имя которого было прославлено среди греков и который пользовался всеобщим  признанием. Каллиппид первым приветствовал Агесилая, а затем с гордым видом  смешался с сопровождавшими царя на прогулке, рассчитывая, что тот скажет ему  какую-либо любезность. Наконец, Каллиппид не вытерпел и сказал: «Разве ты не  узнаешь меня, царь?» – на что Агесилай, повернувшись к нему, ответил: «Сдается  мне, что ты Каллиппид, дикеликт?» – так называют лакедемоняне мимов. В другой  раз его позвали послушать человека, подражающего пению соловья. Агесилай  отказался, сказав: «Я слышал самого соловья». Врач Менекрат за успешное  излечение в нескольких безнадежных случаях получил прозвище Зевса. Он бесстыдно  пользовался этим прозвищем и отважился даже написать Агесилаю: «Менекрат—Зевс  желает здравствовать Агесилаю»[1165].  Агесилай написал в ответ: «Царь Агесилай желает Менекрату быть в здравом уме».    

22. Когда Агесилай находился еще около Коринфа и после  захвата Герея[1166] наблюдал,  как его воины уводят пленных и уносят добычу, к нему прибыли послы из Фив с  предложением дружественного союза. Агесилай, всегда ненавидивший этот город,  нашел такой случай подходящим, чтобы выразить свое презрение к фиванцам, и  сделал вид, что не видит и не слышит послов. Но он потерпел заслуженное  возмездие за свою гордыню. Ибо еще не успели фиванцы уйти, как прибыли к нему  гонцы с известием, что целая дружина спартанцев изрублена Ификратом. Такое  большое несчастье уже давно не постигало лакедемонян: они потеряли многих  славных воинов, причем гоплиты оказались побежденными легкой пехотой и лакедемоняне  – наемниками. Агесилай тотчас поспешил на выручку, но, когда узнал, что дело  уже совершилось, быстро вернулся в Герей и уже сам предложил явиться беотийским  послам. А фиванцы, платя ему той же монетой, теперь ни словом не упомянули о  мире, а лишь просили пропустить их в Коринф. Агесилай, разгневанный, сказал:  «Если вы желаете видеть, как ваши друзья гордятся своими успехами, вы вполне  можете подождать до завтра». И, взяв их с собой, он на следующий день опустошил  коринфские владения и подошел к самому городу. Доказав этим, что коринфяне не  отваживаются оказывать ему сопротивление, он отпустил посольство фиванцев.  Присоединив к себе людей, уцелевших из потерпевшей поражение моры, Агесилай  отвел войско в Лакедемон; по пути он снимался с лагеря до рассвета и  останавливался лишь с наступлением темноты, чтобы те из аркадян, которые  ненавидели его и завидовали ему, не могли теперь радоваться его несчастью.    

Несколько позже он, из расположения к ахейцам, предпринял  вместе с ними поход в Акарнанию и захватил там большую добычу, победив  акарнанцев в сражении. Ахейцы просили его остаться у них до зимы, чтобы  помешать противникам засеять поля. Однако Агесилай ответил, что он сделает как  раз обратное, ибо враги будут тем более страшиться войны, если к лету земля  будет засеяна. Так и случилось: когда акарнанцы узнали о готовящемся новом  походе Агесилая, они заключили с ахейцами мир.    

23. После того как Конон и Фарнабаз, с помощью царского  флота, завоевав владычество на море, стали опустошать берега Лаконии, а афиняне  на деньги, полученные от Фарнабаза, вновь укрепили свой город, лакедемоняне  решили заключить мир с царем. Они послали Анталкида к Тирибазу с тем, чтобы  позорнейшим, несправедливейшим образом предать царю греков, населяющих  Азию, – тех греков, за которых столько сражался Агесилай. Потому и вышло,  что этот позор меньше всего коснулся самого Агесилая; к тому же Анталкид был  его врагом и всеми силами содействовал миру, полагая, что война укрепляет  власть Агесилая, увеличивает его славу и влияние. Все же человеку, который  сказал, что лакедемоняне стали приверженцами персов, Агесилай ответил: «А  по-моему, скорее персы – лакедемонян». Кроме того, он угрожал объявлением войны  тем, кто не желал принять условия мира, и заставил таким образом всех  подчиниться тем требованиям, которые предъявил персидский царь. При этом больше  всего Агесилай добивался, чтобы фиванцы, провозгласив самостоятельность Беотии,  тем самым ослабили себя.    

Однако его намерения стали вполне ясными лишь из его  дальнейшего поведения. Ибо, когда Фебид совершил недостойное дело, захватив  Кадмею[1167] в мирное время, все  греки были охвачены негодованием; возмущались и сами спартанцы, особенно же  противники Агесилая. В гневе они спрашивали Фебида, по чьему приказанию он так  поступил, и всеобщие подозрения были обращены на Агесилая. Но Агесилай без  колебаний открыто выступил на защиту Фебида, говоря, что важно выяснить только,  принес ли этот поступок какую-нибудь пользу. «Ибо все, что приносит пользу  Лакедемону, – говорит он, – вполне допустимо совершать на свой страх  и риск, даже без чьего-либо приказания». И этот человек на словах считал  справедливость высшей добродетелью, утверждая при всяком удобном случае, что  храбрость не приносит никакой пользы там, где нет справедливости, и что если бы  все стали справедливыми, храбрость вообще была бы не нужна! Когда ему говорили,  что то или иное угодно великому царю, он отвечал: «Но почему он должен быть  более великим, чем я, если он не более справедлив?» – вполне разумно полагая,  что превосходство в величии должно определяться справедливостью, ибо это и есть  подлинно царская мера. Он не принял письма, в котором царь после заключения  мира предлагал ему гостеприимство и дружбу, ответив, что достаточно общей  дружбы их государств и нет необходимости в какой-то частной дружбе. Однако в  своих поступках он не остался верен этим убеждениям, он был слишком увлечен  честолюбием и жаждой первенства, и это особенно ясно обнаружилось в истории с  занятием Фив. Он не только спас жизнь Фебиду, но и убедил государство взять  ответственность за это преступление, разместить в Кадмее караульный отряд и  предоставить фиванские дела и государственное устройство на произвол Архия и  Леонтида, с помощью которых Фебид вошел в город и захватил крепость.    

24. Вот почему уже в первую минуту у всех явилась мысль, что  Фебид был только исполнителем, а зачинщик всего дела – Агесилай. Дальнейшие  события с несомненностью подтвердили это подозрение. Ибо когда фиванцы изгнали  спартанский отряд и освободили свой город, Агесилай обвинил их в том, что они  убили Архия и Леонтида (а те лишь по имени были полемархами, на деле же –  тираннами), и объявил им войну. На этот раз с войском в Беотию был отправлен  Клеомброт, ставший царем после смерти Агесиполида. Агесилай же, поскольку уже  сорок лет назад вышел из отроческого возраста и по законам мог не участвовать в  походах, отказался от командования, так как незадолго до того он воевал с  флиунтцами[1168] из-за  изгнанников и теперь ему было неловко чинить насилие над фиванцами во имя дела  тираннов.    

В это время гармостом в Феспиях был спартанец Сфодрий,  принадлежавший к числу противников Агесилая. Это был человек далеко не без  смелости и не без честолюбия, но более преисполненный пустых надежд, чем  благоразумия. Он-то, желая стяжать славу и считая, что Фебид, благодаря своему  дерзкому поступку в Фивах, стал знаменит, пришел к выводу, что он приобретет  имя еще более громкое, если неожиданным нападением захватит Пирей и этим  отрежет афинян от моря. Передают также, что это была затея беотархов с Meлоном  и Пелопидом во главе. Они подослали к Сфодрию людей, прикинувшихся друзьями  лакедемонян, которые льстивыми похвалами и уверениями, что лишь он один достоин  такого подвига, побудили Сфодрия взяться за дело. Этот поступок по своей  несправедливости и противозаконности был подобен поступку Фебида, но в  исполнении его не было ни такой же смелости, ни такого же успеха. Ибо Сфодрий  надеялся за ночь достичь Пирея, но день застал его на Фриасийской равнине.  Говорят, что при виде яркого света, лившегося со стороны элевсинских святилищ,  его солдат охватили смятение и ужас. Мужество покинуло и его самого, так как  замысел его уже не мог более оставаться в тайне, и, захватив небольшую добычу,  он позорно и бесславно отступил в Феспии. Тогда в Спарту были отправлены послы  из Афин, чтобы обвинить Сфодрия. Однако по прибытии их в Лакедемон  обнаружилось, что спартанские власти не нуждаются ни в каких обвинителях и уже  привлекают Сфодрия к суду по обвинению, угрожающему смертной казнью. Однако тот  не являлся на суд, опасаясь гнева сограждан, которые, стыдясь афинян, хотели  сами казаться оскорбленными, чтобы их не считали соучастниками преступлений.    

25. У Сфодрия был сын Клеоним, еще совсем юный и красивой  наружности, к которому пылал страстью сын царя Агесилая Архидам. Последний,  разумеется, разделял беспокойство Клеонима по поводу опасности, угрожающей его  отцу, однако не мог открыто ничего для него сделать и вообще как-либо ему  помочь, ибо Сфодрий принадлежал к числу противников Агесилая. Тем не менее,  Клеоним пришел к Архидаму и со слезами умолял его, чтобы он умилостивил  Агесилая, которого друзья Сфодрия опасались больше всего. В течение трех или  четырех дней Архидам повсюду ходил за Агесилаем, не решаясь, однако, из страха  и стыда заговорить с ним о деле. Наконец, когда день суда был уже близок, он  решился сказать Агесилаю, что Клеоним обратился к нему, прося за своего отца.  Агесилай знал о страсти Архидама, но не препятствовал ей, так как Клеоним еще с  детства больше, чем кто-либо другой, подавал надежды на то, что станет  выдающимся человеком. Тем не менее, когда сын обратился к нему с этой просьбой,  Агесилай никак его не обнадежил, ответив только, что он подумает, что можно  сделать, не нарушая приличия и благопристойности. С этими словами он удалился.  Архидам был так пристыжен, что прекратил свои свидания с Клеонимом, хотя до  этого привык видеть его по нескольку раз в день. Друзья Сфодрия считали его  дело окончательно проигранным, пока один из приятелей Агесилая, Этимокл, не  открыл им истинное мнение Агесилая: по его словам, тот очень порицал поступок  Сфодрия, но во всем прочем считал его доблестным мужем и полагал, что  государство нуждается в подобных воинах. Из расположения к сыну Агесилай при  всяком удобном случае высказывал это суждение о деле Сфодрия, так что и Клеоним  вскоре узнал о хлопотах Архидама, и друзья Сфодрия с большей смелостью стали  помогать обвиняемому. Агесилай вообще очень любил своих детей, и о нем часто  рассказывают забавную историю, будто он дома играл со своими детьми, когда они  были еще маленькими, и ездили вместе с ними верхом на палочке, а когда один из  друзей увидел его за этим занятием, Агесилай попросил не говорить об этом  никому, пока тот сам не станет отцом.    

26. Сфодрий был оправдан, и афиняне, узнав об этом, решились  на войну. Агесилая резко порицали, считая, что из-за нелепой ребяческой страсти  своего сына он воспрепятствовал справедливому решению суда и таким образом  сделал свое отечество повинным в величайшем беззаконии по отношению ко всем  грекам. Однако, когда Агесилай увидел, что Клеомброт не расположен вести борьбу  с фиванцами, он отказался от применения закона, которым воспользовался перед  этим походом, и сам стал совершать набеги на Беотию. Он причинял много вреда  фиванцам, однако и сам терпел от них немало, так что, когда он был ранен,  Анталкид сказал ему: «Да, недурно заплатили тебе фиванцы за то, что вопреки их  невежеству и нежеланию учиться, ты все же выучил их сражаться». Действительно,  как сообщают, фиванцы в ту пору стали более искусными в военном деле, чем когда  бы то ни было прежде, как бы получая закалку во время многочисленных походов  лакедемонян на их владения. Поэтому и Ликург в древности, в трех так называемых  ретрах[1169], запретил выступать  много раз против одних и тех же врагов, чтобы те не научились искусству ведения  войны. Даже союзники лакедемонян были очень недовольны Агесилаем, видя, что он  стремится погубить фиванцев не за вину их перед Спартой, а только из-за  оскорбленного честолюбия. Не имея никакой необходимости разорять Беотию,  говорили союзники, они почему-то в большом числе ежегодно должны следовать повсюду  за лакедемонянами, хотя самих лакедемонян бывает в походе так немного. В ответ  на это Агесилай, желая показать, какова цена их многочисленности, проделал, как  говорят, следующее. Он велел сесть с одной стороны союзникам, всем вместе, с  другой – одним лакедемонянам. Затем через глашатая он пригласил встать сначала  всех гончаров, когда же те встали, предложил сделать то же всем кузнецам, затем  – плотникам, строителям и всем прочим ремесленникам по очереди. В конце концов,  поднялись почти все союзники, но ни один из лакедемонян, которым было строго  запрещено заниматься каким-либо искусством или обучаться какому-либо ремеслу.  Тогда Агесилай улыбнулся и сказал: «Ну вот, друзья, вы видите, насколько больше  высылаем воинов мы, чем вы».    

27. На обратном пути из Фив, в Мегарах, когда Агесилай  подымался на акрополь к правительственному зданию, он почувствовал судорогу и  жестокую боль в здоровой ноге. Голень вздулась, налилась кровью – судя по  внешнему виду – и необычайно воспалилась. Какой-то врач из Сиракуз вскрыл ему  жилу ниже лодыжки. Мучения прекратились, однако вышло столько крови и текла она  так неудержимо, что последовал глубокий обморок и возникла серьезная опасность  для жизни Агесилая. Наконец, кровотечение было остановлено, и Агесилая  доставили на носилках в Лакедемон, где он долгое время пролежал больным, не  будучи в состоянии выступить в поход.    

За это время спартанцы потерпели много неудач как на суше,  так и на море. Величайшей из них было сражение при Тегирах, где спартанцы  впервые были побеждены фиванцами в открытом бою. Все уже пришли к выводу о  необходимости заключить всеобщий мир. В Лакедемон съехались посольства изо всех  концов Греции для обсуждения условий договора. В числе послов был Эпаминонд –  муж, знаменитый своей образованностью и познаниями в философии, но тогда еще не  проявивший себя как полководец. Видя, что все прочие пресмыкаются перед  Агесилаем, он один решился выступить с откровенной речью, в которой говорил не  только об интересах фиванцев, но и об общем благе всей Греции. Он указал, что  война увеличивает могущество Спарты, отчего все остальные терпят ущерб, что мир  должен быть основан на началах всеобщего равенства и справедливости, что он  будет прочным лишь в том случае, если все будут между собой равны.    

28. Агесилай, замечая, что Эпаминонд пользуется вниманием и  горячими симпатиями присутствующих греков, задал ему вопрос: «Считаешь ли ты  правильным с точки зрения всеобщего равенства и справедливости, чтобы  беотийские города пользовались независимостью?» Эпаминонд, не задумываясь и не  смущаясь, ответил Агесилаю тоже вопросом: не считает ли тот справедливым, чтобы  и жители Лаконии получили независимость? Тогда Агесилай в страшном гневе  вскочил с места и потребовал, чтобы Эпаминонд заявил определенно, готов ли он  предоставить независимость Беотии. Эпаминонд в свою очередь спросил его,  предоставят ли спартанцы независимость жителям Лаконии. Агесилай был возмущен и  охотно ухватился за удобный предлог для того, чтобы немедленно вычеркнуть  фиванцев из списка заключивших мирный договор и объявить им войну. Всем прочим  грекам он предложил, заключив мир, разойтись по домам; дела, поддающиеся  мирному решению, он советовал разрешить мирным путем, а не поддающиеся –  войной, так как очень трудно было найти путь к уничтожению всех разногласий.    

В это время Клеомброт с войском стоял в Фокиде. Эфоры тотчас  отправили ему приказ выступить против фиванцев, разослав в то же время повсюду  людей для сбора союзников, которые, хотя и не желали воевать и тяготились  войной, еще не осмеливались противоречить лакедемонянам или отказывать им в  послушании. Было много дурных предзнаменований, о которых уже рассказано в  жизнеописании Эпаминонда[1170],  и лакедемонянин Профой возражал против похода; несмотря на это Агесилай не  отступился от своего намерения и начал войну, надеясь, что при создавшихся  обстоятельствах, когда вся Греция на их стороне и фиванцы одни исключены из  мирного договора, представляется удобный случай отомстить Фивам. Однако ход  событий вскоре показал, что причиной этой войны был скорее гнев, чем  хладнокровный расчет. В самом деле, мирный договор был заключен в Лакедемоне  четырнадцатого скирофориона, а уже через двадцать дней – пятого гекатомбеона  спартанцы были побеждены в битве при Левктрах. В этой битве погибла тысяча  лакедемонян, царь Клеомброт и окружавшие его храбрейшие спартанцы. Среди них,  как говорят, был и красавец Клеоним, сын Сфодрия, который три раза падал под  ударами врагов около царя и столько же раз поднимался, пока не был убит,  сражаясь с фиванцами.    

29. Это поражение было неожиданным для спартанцев и столь же  неожиданным был успех фиванцев, подобного которому еще не бывало в войнах  греков между собой. Тем не менее доблесть побежденных вызвала не меньше  восхищения и сочувствия, чем доблесть победителей. Ксенофонт говорит[1171], что поведение и  разговоры выдающихся людей замечательны даже в забавах и за вином, и он прав;  но не менее, а еще более следует обращать внимание на то, что делают или  говорят выдающиеся люди, стремясь и в несчастье сохранить свое достоинство. В  это время в Спарте как раз справлялся праздник Гимнопедий при большом стечении  в город иноземцев, и в театре состязались хоры, когда прибыли вестники из  Левктр[1172] с рассказом о поражении.  Эфоры, хотя им и было ясно с самого начала, что эта неудача подкосила  благополучие Спарты и что власть ее в Греции погибла, тем не менее не позволили  ни удалить из театра хоры, ни изменить чего-либо в порядке праздника; они лишь  сообщили имена убитых их родственникам, разослав гонцов по домам, сами же  продолжали руководить зрелищами и состязанием хоров. На следующее утро, когда  всем уже стали известны имена погибших и уцелевших, отцы, родственники и  близкие убитых сошлись на площади и с сияющими лицами, преисполненные гордостью  и радостью приветствовали друг друга. Родственники же уцелевших, напротив,  оставались вместе с женами дома, как бы находясь в трауре; и если кто-нибудь из  них вынужден был выйти из дому, то по его внешнему виду, голосу и взгляду видно  было, как велики его уныние и подавленность. Это было особенно заметно на  женщинах: те, которые ожидали встретить своего сына живым после битвы, ходили в  печальном молчании, те же, о смерти сыновей которых было объявлено, тотчас  появились в храмах и навещали друг друга с веселым, гордым видом.    

30. Однако, когда союзники отпали от Спарты и все ждали, что  Эпаминонд, гордый своей победой, вторгнется в Пелопоннес, многие спартанцы  вновь вспомнили предсказание о хромоте Агесилая. Они впали в величайшее уныние  и прониклись страхом перед божеством, полагая, что несчастья обрушились на  город из-за того, что они удалили от царствования человека со здоровыми ногами,  избрав царем хромого и увечного, и тем самым нарушили приказание божества,  которое больше всего предостерегало их именно против этого. И все же, благодаря  славе Агесилая, его доблести и другим заслугам, они продолжали пользоваться его  услугами не только в военных делах – в качестве царя и полководца, но и в  гражданских трудностях – в качестве целителя и посредника. Дело в том, что  спартанцы не решались, как полагалось по закону, лишить гражданской чести тех граждан,  которые проявили трусость в сражении (в Спарте их называли «убоявшимися»), ибо  таких было очень много, и в том числе виднейшие люди, так что можно было  предполагать, что они подымут восстание. Такие «убоявшиеся» по закону не только  лишаются права занимать какую-либо должность, но считается позорным вступать с  кем бы то ни было из них в родство по браку. Каждый, кто встречает их, может их  ударить. Они обязаны ходить жалкими, неопрятными, в старом, потертом плаще с  разноцветными заплатами и брить только полбороды. Вот почему и было опасно  оставлять в городе много таких граждан, в то время как он нуждался в немалом  числе воинов. В этих обстоятельствах спартанцы избрали Агесилая законодателем.  Не прибавив, не вычеркнув и не изменив ничего в законах, он пришел в Народное  собрание и сказал: «Сегодня нужно позволить спать законам, но с завтрашнего дня  и впредь законы эти должны иметь полную силу». Этим он не только сохранил  государству законы, но и гражданскую честь – всем тем людям.    

Затем, желая вывести молодежь из состояния уныния и печали,  он вторгся в Аркадию. Здесь он остерегался вступить в решительное сражение с  противником, но захватил один небольшой городок близ Мантинеи и опустошил поля.  Благодаря этому он внушил своим согражданам новые, лучшие надежды на будущее,  показав, что отчаиваться рано.    

31. Вскоре после этого Эпаминонд вместе с союзниками вторгся  в Лаконию, имея не менее сорока тысяч гоплитов, за которыми с целью грабежа  следовало множество легковооруженных или же вовсе не вооруженных, так что общая  численность вторгшихся достигала семидесяти тысяч. К этому времени доряне  занимали Лакедемон уже в продолжение не менее шестисот лет, и за весь этот  период еще ни один враг не отважился вступить в их страну: беотийцы были  первыми врагами, которых спартанцы увидели на своей земле и которые теперь  опустошали ее – ни разу дотоле не тронутую и не разграбленную – огнем и мечом,  дойдя беспрепятственно до самой реки[1173] и  города. Дело в том, что Агесилай не разрешил спартанцам сразиться с таким, как  говорит Феопомп, «валом и потоком войны», но занял центр города и самые важные  пункты, терпеливо снося угрозы и похвальбы фиванцев, которые выкликали его имя,  призывая его как подстрекателя войны и виновника всех несчастий сразиться за  свою страну. Но не менее заботил Агесилая царивший в городе переполох, вопли и  беспорядочные метания пожилых людей, негодовавших по поводу случившегося, и  женщин, которые не могли оставаться спокойными и совершенно обезумели от крика  неприятелей и вида их костров. Тяжелым ударом для его славы было и то, что,  приняв город самым сильным и могущественным в Греции, он теперь видел, как сила  этого города пошатнулась и неуместной стала горделивая похвальба, которую он  сам часто повторял, – что, мол, еще ни одна лакедемонская женщина не видела  дыма вражеского лагеря. Говорят, что и Анталкид в споре с афинянином о  храбрости, когда тот сказал: «А мы вас часто отгоняли от Кефиса», –  ответил: «Но мы вас никогда не отгоняли от Эврота». Подобным же образом один  ничем не замечательный спартанец в ответ на замечание аргивянина: «Много вас  лежит погребенными в Арголиде», возразил: «Но ни один из вас – в Лаконии».    

32. Сообщают, что Анталкид, который был тогда эфором, в  страхе тайно переправил своих детей на Киферу. Агесилай же, когда заметил, что  враги намереваются перейти Эврот и силой ворваться в город, оставил все другие  позиции и выстроил лакедемонян перед центральными, возвышенными частями города.  Как раз в это время Эврот из-за обилия снегов на горах выступил из берегов и  разлился шире обыкновенного, но переправу вброд не столько затрудняла быстрота  течения, сколько ледяной холод воды. Агесилаю указали на Эпаминонда, который  выступал перед строем; как говорят, он долго смотрел на фиванского полководца,  провожая его глазами, однако сказал лишь: «Какой беспокойный человек!» Как ни  старался Эпаминонд из честолюбия завязать сражение в самом городе и поставить  трофей, он не смог выманить Агесилая или вызвать его на бой, а потому снялся с  лагеря, отошел от города и стал опустошать страну.    

В Лакедемоне, между тем, около двухсот граждан, из числа  недостойных и испорченных, которые уже давно составили заговор[1174], захватили Иссорий,  сильно укрепленный и неприступный пункт, где находилось святилище Артемиды.  Лакедемоняне хотели тотчас кинуться на них, но Агесилай, опасаясь мятежа,  приказал остальным соблюдать спокойствие, сам же, отдетый в плащ, в  сопровождении лишь одного раба приблизился к заговорщикам, говоря, что они не  поняли его приказания: он посылал их не сюда и не всех вместе, а одних – туда  (он указал на другое место), других – в иные кварталы города. Те же, услышав  его, обрадовались, считая, что их замысел не раскрыт, и, разделившись,  разошлись по тем местам, которые он указал. Агесилай немедленно послал за  другими воинами и занял с ними Иссорий; ночью же он приказал арестовать и убить  около пятнадцати человек из числа заговорщиков. Вскоре был раскрыт другой, еще  более значительный заговор спартанцев, которые собирались тайно в одном доме,  подготовляя переворот. Но при величайшем беспорядке было одинаково опасно как  привлечь их к суду, так и оставить заговор без внимания. Поэтому Агесилай,  посовещавшись с эфорами, приказал убить их без суда, хотя прежде ни один  спартанец не подвергался смертной казни без судебного разбирательства. Из  периэков и илотов, которые были включены в состав войска, многие перебежали из  города к врагу. Так как это вызывало упадок духа в войске, Агесилай предписал  своим служителям обходить каждое утро постели воинов в лагере, забирать оружие  перебежчиков и прятать его; благодаря этому число перебежчиков оставалось  неизвестным.    

Одни писатели говорят, что фиванцы отступили из Лаконии  из-за начавшихся холодов, а также оттого, что аркадяне стали в беспорядке  уходить и разбегаться, другие – что они и так провели там целых три месяца и  успели опустошить большую часть страны. Феопомп же сообщает иное: беотархи уже  решили отступить, когда к ним прибыл спартанец Фрикс, доставив им от Агесилая в  качестве платы за отступление десять талантов, так что, выполняя то, что было  задумано прежде, они еще получили от врагов деньги на дорогу. Но я не понимаю,  как мог один лишь Феопомп знать об этом, в то время как остальным это осталось  неизвестным.    

33. Но все утверждают единогласно, что спасением своим  Спарта была тогда обязана Агесилаю, который на этот раз отрешился от присущих  ему по природе качеств – честолюбия и упрямства и действовал с большой  осторожностью. Тем не менее после этого падения он не смог поднять мощь и славу  своего города на прежнюю высоту. Как случается со здоровым телом, которое приучено  к постоянному и строжайшему режиму, так случилось и с государством: чтобы  погубить все его благополучие, оказалось достаточным одной лишь ошибки, одного  лишь колебания весов. Иначе и быть не могло, ибо с государственным устройством,  наилучшим образом приспособленным для мира, единомыслия и добродетели, пытались  соединить насильственную власть и господство над другими – то, что Ликург  считал совершенно ненужным для счастья и процветания города. Это и привело  Спарту к упадку.    

Агесилай отказался впредь от командования в походах из-за  своего преклонного возраста. Сын же его, Архидам, с войском, пришедшим ему на  помощь от тиранна из Сицилии[1175],  победил аркадян в так называемой «Бесслезной битве» (в ней из воинов Архидама  не был убит ни один, а врагов пало очень много). Эта битва была самым лучшим  доказательством того, как обессилела Спарта. Прежде победа над врагами  считалась таким обычным делом, что в честь ее не приносили никаких жертв, кроме  петуха; возвратившиеся из сражения не испытывали особенной гордости, и весть о  победе даже никого особенно не радовала. Так, после битвы при Мантинее, которую  описывает Фукидид[1176],  первому, кто прибыл с известием о победе, спартанские власти не послали в  качестве награды за радостную весть ничего иного, кроме куска мяса от общей  трапезы. В этот же раз, когда получилось сообщение о битве, а затем прибыл  Архидам, никто уже не мог удержаться от выражения своих чувств; первым встретил  его отец в слезах радости вместе со всеми властями; множество стариков и женщин  спустились к реке, воздымая к небу руки и благодаря богов, словно лишь в тот  день Спарта смыла свой позор и вновь обрела право смотреть на лучезарное  солнце. Говорят, что до этой битвы мужья не решались прямо взглянуть на жен,  стыдясь своего поражения.    

34. Когда Мессена была вновь основана Эпаминондом и прежние  ее граждане[1177] стали  стекаться туда со всех сторон, лакедемоняне не были в состоянии помешать этому  и не отважились выступить с оружием, но негодовали и гневались на Агесилая за  то, что в его царствование они лишились страны, не уступавшей Лаконии по  размерам и превосходящей плодородием другие области Греции, страны, которой они  столько времени владели. Вот почему Агесилай и не принял предложенного  фиванцами мира. Однако, не желая на словах уступить эту страну тем, кто на деле  уже держал ее в своих руках, и упорствуя в этом, он не только не получил  обратно этой области, но чуть было не потерял самое Спарту, обманутый военной  хитростью неприятеля. Дело в том, что, когда мантинейцы вновь отложились от Фив  и призвали на помощь лакедемонян, Эпаминонд, узнав, что Агесилай вышел с  войском и приближается к нему, ночью незаметно для мантинейцев снялся с лагеря  и повел армию из Тегеи прямо на Лакедемон. Обойдя Агесилая, он едва не захватил  внезапным нападением город, лишенный всякой защиты. Однако Агесилаю донес об  этом, по словам Каллисфена, феспиец Эвфин, по Ксенофонту[1178] же – какой-то критянин. Агесилай  немедленно послал в Спарту конного гонца, а через короткое время явился и сам.  Немного позже фиванцы перешли Эврот и совершили нападение на город. Агесилай  отбивался не по возрасту решительно и ожесточенно, так как видел, что спасение  теперь уже не в осмотрительной обороне, но в безоглядной отваге. Такой отваге  он никогда раньше не доверял и не давал ей воли, но теперь лишь благодаря ей  отразил опасность, вырвал город из рук Эпаминонда, поставил трофей и показал  детям и женщинам, что лакедемоняне самым достойным образом платят отечеству за  то воспитание, которое оно им дало. Особенно отличался в этом сражении Архидам,  который с необычайным мужеством и ловкостью быстро перебегал по тесным уличкам  в наиболее опасные места и вместе с небольшой кучкой окружавших его воинов  повсюду оказывал врагу сопротивление. Великолепное и достойное удивления  зрелище не только согражданам, но и противникам доставил также Исад, сын  Фебида. Прекрасно сложенный, высокий и стройный, он был в том возрасте, когда  люди, переходя от отрочества к возмужалости, находятся в расцвете сил. Он  выскочил из своего дома совершенно нагой, не прикрыв ни доспехами, ни одеждой  свое тело, натертое маслом, держа в одной руке копье, в другой меч, и бросился  в гущу врагов, повергая наземь и поражая всех, кто выступал ему навстречу. Он  даже не был ранен, потому ли, что в награду за храбрость его охраняло божество,  или потому, что показался врагам существом сверхъестественным. Говорят, что  эфоры сначала наградили его венком, а затем наказали штрафом в тысячу драхм за  то, что он отважился выйти навстречу опасности без доспехов.    

35. Несколько дней спустя произошла битва при Мантинее; и  Эпаминонд уже опрокинул первые ряды противника, тесня врагов и быстро преследуя  их, когда, как рассказывает Диоскорид, против него выступил лаконянин Антикрат  и пронзил его копьем. Однако лакедемоняне еще и теперь называют потомков  Антикрата Махерионами [Machairíōnes], и это доказывает, что  Эпаминонд был поражен махерой [máchaira] – коротким мечом. Испытывая  при жизни Эпаминонда вечный страх перед ним, спартанцы так восхищались подвигом  Антикрата, что не только даровали ему постановлением Народного собрания особые  почести и награды, но и всему его роду предоставили освобождение от налогов,  которым и в наше время еще пользуется Калликрат, один из потомков Антикрата.  После этой битвы и смерти Эпаминонда греки заключили между собой мир. Агесилай  хотел исключить из мирного договора мессенцев, не признавая в них граждан  самостоятельного государства. Так как все остальные греки стояли за включение  мессенцев в число участников договора и за принятие от них клятвы, лакедемоняне  отказались участвовать в мире и одни продолжали войну, надеясь вернуть себе  Мессению. Из-за этого Агесилая считали человеком жестким и упрямым, вечно  жаждущим войны: ведь он всеми способами подкапывался под всеобщий мир и  препятствовал ему, а с другой стороны, испытывая нужду в деньгах, должен был  отягощать своих друзей в Спарте займами и поборами вместо того, чтобы в таких  тяжелых обстоятельствах, упустив из своих рук столько городов и такую власть на  суше и на море, положить конец бедствиям и не домогаться столь алчно мессенских  владений и доходов.    

36. Еще худшую славу стяжал он, когда поступил на службу к  Таху, правителю Египта. Никто не одобрял того, что человек, считавшийся первым  во всей Греции, чья слава распространилась по всему миру, теперь предоставил  себя в распоряжение варвару, отпавшему от своего царя, продал за деньги свое  имя и славу, превратившись в предводителя наемного войска. Даже если бы в  возрасте свыше восьмидесяти лет, с телом, испещренным рубцами от ран, он вновь  принял на себя, как прежде, славное и прекрасное предводительство в борьбе за  свободу греков, то и в этом случае нельзя было бы не упрекнуть его за излишнее  честолюбие. Ведь и для славного дела есть соответствующий возраст и подходящее  время, да и вообще славное отличается от позорного более всего надлежащей  мерой. Но Агесилай совершенно не заботился об этом и ничто не считал  недостойным, если это было на пользу государству; напротив, ему казалось  недостойным жить в городе без дела и спокойно ожидать смерти. Поэтому он набрал  наемников на средства, посланные Тахом, снарядил несколько судов и отплыл, взяв  с собою, как и прежде, тридцать спартанцев в качестве советников.    

Когда Агесилай прибыл в Египет, к его судну отправились  виднейшие полководцы и сановники царя, чтобы засвидетельствовать свое почтение.  И остальные египтяне, много наслышанные об Агесилае, ожидали его с нетерпением;  все сбежались, чтобы посмотреть на него. Когда же вместо блеска и пышного  окружения они увидели лежащего на траве у моря старого человека маленького  роста и простой наружности, одетого в дешевый грубый плащ, они принялись шутить  и насмехаться над ним. Некоторые даже говорили: «Совсем как в басне: гора  мучилась в родах, а разрешилась мышью». Еще более удивились они его странным  вкусам, когда из принесенных и приведенных даров гостеприимства он принял  только пшеничную муку, телят и гусей, отказавшись от изысканных лакомств,  печений и благовоний, и в ответ на настойчивые просьбы принять и эти дары  предложил раздать их илотам. Однако, как говорит Феофраст, ему понравился  египетский тростник, из которого плетут простые, изящные венки, и при отплытии  он попросил и получил от царя немного этого тростника.    

37. По прибытии он соединился с Тахом, который был занят  приготовлениями к походу. Однако Агесилай был назначен не главнокомандующим,  как он рассчитывал, а лишь предводителем наемников; флотом командовал афинянин  Хабрий, а всем войском – сам Тах. Это было первым, что огорчило Агесилая, но,  кроме того, и во всем прочем он вынужден был с досадой переносить хвастовство и  тщеславие египтянина. Он сопровождал его в морском походе в Финикию,  беспрекословно ему подчиняясь – вопреки своему достоинству и нраву, пока,  наконец, обстоятельства не сложились более благоприятно. Дело в том, что  Нектанебид, двоюродный брат Таха, начальствовавший над одной из частей его  войска, отпал от него, был провозглашен египтянами царем и отправил людей к  Агесилаю с просьбой о помощи. О том же просил он и Хабрия, обещая обоим большие  подарки. Когда Тах узнал об этом, он принялся убеждать их не уходить от него, и  Хабрий пытался увещаниями и уговорами сохранить дружеские отношения между  Агесилаем и Тахом. Но Агесилай отвечал: «Ты, Хабрий, прибыл сюда по  собственному желанию и потому волен поступать, как вздумается, меня же  отправило полководцем к египтянам мое отечество. Следовательно, я не могу  воевать с теми, к кому прислан в качестве союзника, если не получу из Спарты  нового приказания». После этого разговора он послал в Спарту несколько человек,  которые должны были там обвинять Таха, Нектанебида же всячески восхвалять. Тах  и Хабрий со своей стороны послали в Спарту уполномоченных, при этом первый  ссылался на старинную дружбу и союз, второй же обещал быть еще более преданным  другом Спарты, чем до тех пор. Лакедемоняне, выслушав послов, ответили  египтянам, что предоставляют дело на благоусмотрение Агесилая, самому же  Агесилаю отправили приказ смотреть лишь за тем, чтобы его поступки принесли  пользу Спарте.    

Таким-то образом Агесилай со своими наемниками перешел на  сторону Нектанебида, совершив под предлогом пользы для отечества неуместный и  неподобающий поступок; ибо, если отнять этот предлог, то наиболее справедливым  названием для такого поступка будет предательство. Но лакедемоняне, считающие  главным признаком блага пользу, приносимую отечеству, не признают ничего справедливого,  кроме того, что, по их мнению, увеличивает мощь Спарты.    

38. Тах, когда наемники покинули его, обратился в бегство,  но в Мендесе[1179] восстал  против Нектанебида другой человек, также провозглашенный царем, и двинулся на  него, собрав войско из ста тысяч человек. Желая ободрить Агесилая, Нектанебид  говорил ему, что хотя враги и многочисленны, они представляют собой нестройную  толпу ремесленников, неопытных в военном деле, и потому с ними можно не  считаться. Агесилай отвечал на это: «Но я боюсь не их численности, а как раз их  неопытности и невежества, которые всегда трудно обмануть. Ибо неожиданно  обмануть можно только тех, кто подозревает обман, ожидает его и пытается от  него защищаться. Тот же, кто ничего не подозревает и не ожидает, не дает  никакой зацепки желающему провести его, подобно тому, как стоящий неподвижно  борец не дает возможности противнику вывести его из этого положения». Вскоре  после этого мендесец попытался привлечь Агесилая на свою сторону, подослав к  нему своих людей. Это внушило опасения Нектанебиду. Когда же Агесилай стал  убеждать его вступить как можно скорей в сражение и не затягивать войны с  людьми, которые, хоть они и неопытны в военном деле, могут благодаря своей  многочисленности легко окружить его, обвести рвом его лагерь и вообще во многом  предупредить его шаги, Нектанебид стал еще больше подозревать и бояться своего  союзника и отступил в большой, хорошо укрепленный город. Агесилай был очень  оскорблен этим недоверием, однако, стыдясь еще раз перейти на сторону  противника и покинуть дело неоконченным, последовал за Нектанебидом и вошел  вместе с ним в крепость.    

39. Неприятель выступил следом и начал окружать город валом  и рвом. Египтянином вновь овладел страх – он боялся осады и хотел вступить в  бой, греки горячо поддерживали его, так как в крепости не было запасов хлеба.  Но Агесилай решительно препятствовал этому намерению, и египтяне пуще прежнего  хулили и поносили его, называя предателем царя. Однако теперь он сносил клевету  гораздо спокойнее и выжидал удобного случая, чтобы привести в исполнение  военную хитрость, которую он замыслил. Хитрость же эта заключалась в следующем.  Враги вели глубокий ров вокруг городских стен, чтобы окончательно запереть  осажденных. Когда оба конца рва, окружавшего весь город, подошли близко один к  другому, Агесилай, дождавшись темноты, приказал грекам вооружиться, явился к  царю и сказал ему следующее: «Юноша, час спасения настал; я не говорил о нем  прежде, чем он наступит, чтобы не помешать его приходу. Враги сами,  собственноручно рассеяли грозившую нам опасность, выкопав такой ров, что  готовая часть его представляет препятствие для них самих, лишая их численного  превосходства, оставшееся же между концами рва пространство позволяет нам  сразиться с ними на равных условиях. Смелей же! Постарайся проявить себя  доблестным мужем, устремись вперед вместе с нами и спаси себя и все войско.  Ведь стоящие против нас враги не выдержат нашего натиска, а остальные отделены  от нас рвом и не смогут причинить нам вреда». Нектанебид изумился  изобретательности Агесилая, стал в середину греческого строя и, напав на  врагов, легко обратил их в бегство.    

Как только Агесилай овладел доверием Нектанебида, он вновь  прибегнул к той же военной хитрости: то отступая, то приближаясь, то делая  обходные движения, Агесилай загнал большую часть неприятелей в такое место,  которое с двух сторон было окаймлено глубокими, наполненными водой рвами.  Промежуток между рвами он перегородил, построив там боевую линию своей фаланги,  и этим добился того, что враги могли выступить против него только с равным  числом бойцов и в то же время были не в состоянии зайти ему во фланг или в тыл.  Поэтому после недолгого сопротивления они обратились в бегство. Многие из них  были убиты, остальные же рассеялись.    

40. После этого египтянин укрепил и упрочил свою власть. Желая  выразить свою любовь и расположение к Агесилаю, Нектанебид стал просить его  остаться с ним и провести в Египте зиму. Но Агесилай спешил домой, зная, что  Спарта ведет войну, содержит наемников и потому нуждается в деньгах. Нектанебид  отпустил его с большими почестями, щедро наградив и дав в числе прочих почетных  подарков двести тридцать талантов для ведения войны. Уже наступила зима, и  Агесилай держался со своими кораблями поближе к суше. Он высадился на побережье  Африки, в пустынном месте, которое носит название Менелаевой гавани[1180], и здесь умер в возрасте  восьмидесяти четырех лет, после того как процарствовал в Спарте более сорока  одного года, из коих свыше тридцати лет, вплоть до битвы при Левктрах, был  наиболее влиятельным и могущественным человеком в Лакедемоне и считался как бы  предводителем и царем всей Греции.    

У лакедемонян существует обычай: тела тех, кто умер на  чужбине, погребать на месте кончины, тела же царей доставлять на родину.  Поэтому сопровождавшие Агесилая спартанцы залили тело за неимением меда  расплавленным воском[1181] и  доставили затем в Лакедемон. Царская власть перешла к сыну Агесилая Архидаму и  оставалась за его родом вплоть до Агида, который был пятым царем после Агесилая  и при попытке восстановить старинное государственное устройство пал от руки  Леонида.    

 Помпей    

 [перевод Г.А. Стратановского]    

     

     

1. К Помпею римский народ, по-видимому, испытывал вначале  такие же чувства, какие Эсхилов Прометей к Гераклу, своему спасителю, которого  он приветствует следующими словами:    

     

Любимый нами сын отца враждебного[1182].    

     

Действительно, ни одного полководца римляне не ненавидели  так сильно и так жестоко, как отца Помпея – Страбона. При жизни последнего они  опасались силы его оружия (он был замечательным воином), когда же Страбон умер  от удара молнии, тело его во время выноса сбросили с погребального ложа и  осквернили. С другой стороны, никто из римлян, кроме Помпея, не пользовался  такой любовью народа, – любовью, которая возникла бы столь рано, столь  стремительно возрастала в счастье и оказалась бы столь надежною в несчастьях.  Причина ненависти к отцу Помпея была лишь одна – его ненасытное корыстолюбие.  Напротив, для любви к сыну было много оснований: умеренный образ жизни, любовь  к военным упражнениям, убедительность в речах, честный характер, приветливое обхождение,  так что никто не был менее его назойливым в своих домогательствах, никто не  умел более приятно оказывать услуги нуждающемуся в них. К тому же, когда он  что-нибудь давал, то делал это непринужденно, а принимал дары с достоинством.    

2. В юности Помпей имел довольно привлекательную внешность,  которая располагала в его пользу прежде, чем он успевал заговорить. Приятная  наружность соединялась с величием и человеколюбием, и в его цветущей юности уже  предчувствовались зрелая сила и царственные повадки. Мягкие откинутые назад  волосы и живые, блестящие глаза придавали ему сходство с изображениями царя  Александра (впрочем, не столько было истинного сходства, сколько разговоров о  нем). Поэтому вначале, когда Помпею давали имя этого героя, он не отвергал его,  так что некоторые даже в насмешку стали называть его Александром. Так, Луций  Филипп[1183], бывший консул, защищая  Помпея на суде, сказал: «Нет ничего неожиданного в том, что Филипп любит  Александра». Сообщают, что гетера по имени Флора уже старухой постоянно с удовольствием  вспоминала о своей связи с Помпеем, говоря, что никогда не покидала его ложа  без чувства сожаления. Флора рассказывала еще, что в нее был влюблен один из  приятелей Помпея, некто Геминий, доставлявший ей много хлопот своим  ухаживанием. Наконец, она объявила, что не может согласиться на его  домогательства из-за Помпея. Тогда Геминий обратился к самому Помпею, и тот  уступил гетеру приятелю. С этих пор Помпей разошелся с Флорой и даже больше не  встречался с ней, хотя, по-видимому, продолжал ее любить. Флора, однако,  перенесла свой разрыв с Помпеем не так, как это обычно бывает у гетер, а долгое  время мучилась от печали и тоски. Между тем, как говорят, Флора находилась  тогда в расцвете своей красоты и получила такую известность, что Цецилий Метелл,  украшая храм Диоскуров картинами и статуями, велел написать ее портрет и  посвятил его богам. У одного из вольноотпущенников Помпея, Деметрия, который  пользовался у него огромным влиянием и оставил состояние в четыре тысячи  талантов, была жена неотразимой красоты. Помпей обходился с ней, против своего  обыкновения, довольно грубо и сурово из опасения, как бы не подумали, что он  пленился ее прославленной прелестью. Несмотря на такую, далеко идущую  осторожность и осмотрительность в подобного рода делах, Помпею не удалось все  же избежать укоров со стороны недругов. Последние обвиняли его в связях с  замужними женщинами, утверждая, что в угоду им он часто не считается с  общественными делами и пренебрегает ими.    

О скромности и простоте образа жизни Помпея приводят такой  рассказ. Во время болезни, когда он потерял аппетит, врач предписал больному в  пищу дрозда. Слуги, как ни искали, не смогли найти птицы в продаже, так как  сезон прошел, и один слуга сказал, что дроздов можно сыскать у Лукулла, который  откармливает их круглый год. Больной ответил на это: «Неужели жизнь Помпея  может зависеть от причуд роскоши Лукулла?» И, пренебрегши советом врача, он  съел какое-то кушанье из самых доступных. Этот случай относится, впрочем, к  более позднему времени его жизни.    

3. Когда Помпей еще очень молодым отправился вместе со своим  отцом в поход против Цинны, он жил в одной палатке со своим приятелем, неким  Луцием Теренцием. Этот Теренций был подкуплен Цинной и собирался убить Помпея,  в то время как его сообщники должны были поджечь палатку полководца. Помпею  сообщили о заговоре во время обеда. Молодой человек нисколько не смутился,  напротив, он выпил вина с бо льшим удовольствием, чем обычно, и ласково  говорил с Теренцием, когда же пришла пора ложиться спать, тайком вышел из своей  палатки и выставил охрану около палатки отца, сохраняя при этом полное  спокойствие. Между тем, Теренций, как только решил, что настало время  действовать, вскочил, вытащил меч, подошел к ложу Помпея и, предполагая, что  тот лежит на постели, стал наносить удар за ударом. Тотчас вслед за тем в  лагере поднялась суматоха, и воины, горя ненавистью к своему полководцу и  подстрекая друг друга к мятежу, начали разбирать палатки и браться за оружие.  Сам полководец, испугавшись шума, не выходил из палатки. Напротив, Помпей  открыто появился среди воинов, с плачем умолял их не покидать отца и, наконец,  бросился ничком на землю перед воротами лагеря. Там он лежал и, проливая слезы,  просил уходящих воинов растоптать его ногами. Воины, устыдившись, возвращались,  и таким образом все, кроме восьмисот человек, изменили свое намерение и  примирились с полководцем.    

4. Сразу после кончины Страбона Помпей был привлечен, вместо  умершего, к суду по делу о хищении государственных денег. Изобличив одного из  вольноотпущенников, Александра, Помпей доказал, что бо льшая часть денег  похищена этим вольноотпущенником. Однако самого Помпея обвинили в том, что он  присвоил охотничьи сети и книги из добычи, захваченной в Аскуле[1184]. Эти вещи он  действительно получил от отца после взятия Аскула, но потерял их, когда после  возвращения Цинны в Рим его телохранители ворвались в дом Помпея и разграбили  его. На этом процессе у Помпея было немало предварительных столкновений с  обвинителем. В них молодой человек выказал быструю сообразительность и твердый  не по летам ум и тем стяжал немалую славу и симпатии сограждан, так что претор  Антистий, который был судьей на процессе, полюбил Помпея и предложил ему в жены  свою дочь. Об этом он вел переговоры с друзьями Помпея. Помпей принял  предложение и между ними было заключено тайное соглашение, однако из-за хлопот  Антистия в пользу Помпея об этой сделке стало известно народу. Наконец, когда  Антистий огласил вынесенный судьями оправдательный приговор, то, как по  команде, народ издал возглас, произносимый по старинному обычаю на  свадьбах, – «Таласию!»[1185] Происхождение  этого обычая, как говорят, следующее. Когда самые доблестные римляне похищали  дочерей сабинян, пришедших в Рим посмотреть на игры, несколько безвестных  поденщиков и пастухов схватили красивую и высокую девушку и, взвалив ее на  плечи, понесли. Чтобы какой-нибудь знатный человек при встрече не отнял добычи,  они бежали с криком «Таласию!» Таласий был одним из всеми любимых и известных  граждан, и потому, слыша это имя, встречные хлопали в ладоши как бы в знак  радости и одобрения. Так как брак Таласия оказался счастливым, это восклицание,  как говорят, стало употребляться в шутку на свадьбах. Это объяснение наиболее  правдоподобно из всех. Спустя несколько дней Помпей вступил в брак с Антистией.    

5. Отправившись в лагерь Цинны, Помпей затем испугался  каких-то ложных обвинений и наговоров и тайком быстро покинул лагерь. Так как  Помпей нигде не показывался, то в лагере прошел слух, будто Цинна велел убить  юношу. Тогда старые враги и ненавистники Цинны подняли против него восстание.  Цинна бежал, но был схвачен каким-то центурионом, преследовавшим его с  обнаженным мечом. Припав к коленям врага, Цинна протянул ему свой драгоценный  перстень с печаткой, а тот с жестокою издевкой ответил: «Я пришел сюда не  скреплять печатью договор, а покарать нечестивого и беззаконного тиранна». С  этими словами он убил Цинну. После смерти Цинны его сменил, став во главе  правления, Карбон – тиранн, еще более безрассудный, чем Цинна. Однако был уже  близок Сулла, ожидавшийся с нетерпением большинством граждан, которые из-за  выпавших на их долю бедствий уже самоё перемену властителя почитали великим  благом. Несчастия довели государство до такого состояния, что люди, не надеясь  больше на свободу, мечтали лишь о более или менее снисходительном господине.    

6. Помпей находился тогда в италийской области Пицене,  отправившись туда отчасти потому, что там были его земельные владения, но  главным образом из-за того, что ему были приятны чувства любви и преданности,  которые в память об отце питали к нему тамошние города. Помпей видел, что самые  знатные и лучшие граждане оставляют свое имущество и отовсюду, словно корабли в  надежную гавань, стекаются в лагерь Суллы в поисках убежища. Сам он счел ниже  своего достоинства явиться к Сулле бессильным беглецом, умоляя о помощи, но  предпочел прибыть к нему, оказав важную услугу, с почетом, во главе войска.  Поэтому он предпринял попытку возмутить пиценцев, которые охотно ему  повиновались и не слушали уговоров посланцев Карбона. Когда некто Ведий сказал  пиценцам, что вождем у них – Помпей, только что сошедший со школьной скамьи,  они разъярились и, напав на Ведия, убили его. Двадцати трех лет отроду Помпей,  никем не назначенный, по собственному почину облек себя полномочиями  полководца; на площади большого города Ауксима он воздвиг судейское возвышение  и особым эдиктом повелел двум сторонникам Карбона, весьма влиятельным в городе  братьям Вентидиям, покинуть Ауксим. Затем Помпей стал набирать воинов и, как  полагается, назначил им центурионов; то же самое он делал, объезжая соседние  города. Все сторонники Карбона бежали, прочие же с радостью отдали себя в  распоряжение Помпея. Таким образом за короткое время он набрал три полных  легиона, запасся продовольствием, вьючными животными, повозками и всем прочим  снаряжением и двинулся к Сулле, не спеша и не желая скрываться, но задерживаясь  в пути, чтобы тревожить неприятеля, и во всех областях Италии, через которые он  проходил, стараясь поднять восстание против Карбона.    

7. Против Помпея выступили сразу три неприятельских  полководца – Каррина, Целий и Брут, но они ударили на него не все разом и не в  лоб, а совершали обходное движение тремя отрядами с целью окружить и уничтожить  противника. Помпей, однако, не испугался, но, собрав свои силы в одном пункте,  во главе конницы напал на войско Брута. Со стороны неприятеля выступила  галльская конница, и Помпей, метнув дротик, поразил начальника, отличавшегося  необыкновенной силой. После этого остальные всадники повернули назад и  расстроили ряды пехотинцев, так что началось общее бегство. Затем между неприятельскими  начальниками пошли раздоры, и каждый отступил в полном беспорядке. Города стали  переходить на сторону Помпея, считая, что враги от страха уже совершенно  рассеялись. Вскоре на него напал консул Сципион. Однако не успели еще оба  войска пустить в ход дротики, как воины Сципиона, приветствуя воинов Помпея,  перешли на его сторону, Сципиону же пришлось бежать. Наконец, сам Карбон выслал  к реке Эзии многочисленные отряды всадников, но и этому нападению Помпей оказал  решительное сопротивление: враг был обращен в бегство и загнан во время  преследования в неудобную и непроходимую для конницы местность. Неприятельские  воины, видя, что нет надежды спастись, вынуждены были сдаться со своим оружием  и конями.    

8. Сулла ничего не знал еще об этих событиях. При первых  известиях и слухах о том, что Помпей должен действовать против стольких  неприятельских полководцев, располагавших столь большими силами, Сулла  испугался за Помпея и немедленно выступил ему на помощь. Когда Помпей узнал,  что Сулла уже недалеко, он приказал командирам вооружить воинов и выстроить их  в боевом порядке для смотра, чтобы они произвели на главнокомандующего самое  лучшее, блестящее впечатление. Помпей рассчитывал на великие почести со стороны  Суллы, но получил даже больше, чем ожидал. Завидев приближение Помпея с  войском, состоявшим из сильных и здоровых людей, гордых своими победами, Сулла  соскочил с коня. Как только Помпей приветствовал его по обычаю, назвав  императором, Сулла, в свою очередь, назвал его этим же именем, причем никто не  ожидал, что Сулла присвоит человеку молодому, еще даже не сенатору, тот титул,  за который сам он сражался со Сципионами и Мариями. И дальнейшее поведение  Суллы вполне соответствовало этим первым проявлениям любезности: так, когда  приходил Помпей, Сулла вставал и обнажал голову – почесть, которую он не часто  оказывал кому-либо другому, хотя в его окружении было много уважаемых людей.    

Однако от этих почестей Помпей не возгордился. Напротив,  когда Сулла вознамерился немедленно послать его в Галлию, где Метелл во время  своего управления, по-видимому, не совершил ничего достойного тех огромных сил,  какие были в его распоряжении, Помпей заявил, что неблагородно было бы лишать  командования человека, старшего годами и превосходящего его славой; однако если  Метелл и пожелает и сам потребует, то он, Помпей, готов ему помогать на войне и  во всем остальном окажет поддержку. Метелл принял предложение и написал Помпею,  чтобы тот приезжал. После этого Помпей вторгся в Галлию и не только совершил  сам удивительные подвиги, но сумел подогреть и разжечь уже почти угасший от  старости воинственный пыл и отвагу Метелла. Так расплавленная на огне медь,  если облить ею твердые и холодные куски металла, как говорят, размягчает и  плавит их скорее самого огня. Но ведь подобно тому, как не принимают в расчет и  не вносят в списки юношеские победы борца, который занял впоследствии первое  место среди взрослых и повсюду с почетом побеждал на состязаниях, так и  подвиги, совершенные тогда Помпеем в Галлии, хотя сами по себе и удивительные,  все же меркнут перед множеством великих битв и войн позднейшего времени.  Поэтому я не решился во всех подробностях описывать дела Помпея в Галлии, чтобы  не пропустить более значительных его деяний и событий, в которых как раз  обнаруживается характер этого мужа.    

9. Став владыкой Италии и провозглашенный диктатором, Сулла  вознаградил всех своих полководцев и всех начальников: он обогащал их, возводил  на высшие государственные должности и щедро и охотно удовлетворял все их  желания. Помпей вызывал восхищение Суллы своей воинской доблестью. Последний  хотел породниться с Помпеем, считая, что это будет весьма полезно для его  власти. Жена Суллы Метелла одобряла планы мужа; и вот оба они уговаривают  Помпея развестись с Антистией и взять в жены падчерицу Суллы, дочь Метеллы и  Скавра Эмилию, которая была в это время замужем и уже беременна. Способ  заключения этого брака был, конечно, тираннический и скорее в духе времен  Суллы, чем в характере Помпея: беременную Эмилию приводят от ее мужа к Помпею,  а Антистию изгоняют позорным и самым жалким образом, хотя она недавно из-за  своего мужа потеряла отца: Антистий был убит в курии, так как из-за Помпея его  считали сторонником Суллы. Мать Антистии не перенесла всех этих несчастий и  сама наложила на себя руки, так что к трагедии Помпеева брака присоединилось и  это горестное обстоятельство и, клянусь Зевсом, еще одно: Эмилия сразу же  умерла от родов в доме своего нового мужа.    

10. Спустя некоторое время пришла весть о том, что Перперна  укрепляется в Сицилии, стараясь превратить остров в опорный пункт для остатков  враждебного стана приверженцев Мария; там же, близ Сицилии, находился Карбон с  флотом, а Домиций вторгся в Африку, и много других важных изгнанников, успевших  избежать гибели, стекалось туда же. Против них был послан Помпей с большим  войском. Перперна немедленно уступил ему остров, и он начал восстанавливать  разрушенные города, обходясь милостиво со всеми, кроме мамертинцев[1186] в Мессене. Мамертинцы не  пожелали явиться к его судейскому креслу и признать его власть, ссылаясь на то,  что были освобождены от нее старинным римским законом. Тогда Помпей заявил им:  «Перестаньте приводить статьи законов тому, у кого за поясом меч». И отношение  Помпея к Карбону представляется бесчеловечным глумлением над его несчастьями.  Ведь если убийство Карбона было необходимо (как, быть может, оно и было), то  его следовало совершить немедленно после пленения, и тогда ответственность пала  бы на того, кто отдал приказ[1187].  Однако вместо этого Помпей велел привести к себе римлянина, трижды бывшего  консулом, и в оковах заставил его стоять перед своим судейским креслом, а сам,  к негодованию и раздражению присутствующих, вел следствие сидя. Затем  последовал приказ увести и казнить Карбона. Когда приговоренного привели к  месту казни, он, увидев обнаженный меч, просил, как передают, дать ему место и  немного времени для отправления естественных потребностей. Гай Оппий, один из  друзей Цезаря, рассказывает о бесчеловечном поступке Помпея с Квинтом Валерием.  Помпей знал, что Валерий – человек большой учености и исключительно преданный  науке. Когда Валерия привели пленником к Помпею, тот принял его дружески; после  совместной прогулки, выспросив у него все нужные сведения, Помпей велел слугам  немедленно отвести несчастного на казнь. Однако к рассказам Оппия о врагах и  друзьях Цезаря следует относиться с большой осторожностью.    

Помпей карал, и то лишь по необходимости, наиболее знатных и  явных врагов Суллы, захваченных в плен, остальным же, насколько было возможно,  позволял скрыться, а некоторым даже сам помогал бежать. Помпей решил наказать  город гимерцев за то, что жители его держали сторону враждебного стана.  Народный вожак Сфенний попросил слова и сказал, что Помпей поступит  несправедливо, если, отпустив виновного, погубит ни в чем не повинных людей. На  вопрос Помпея, кого именно он считает виновным, Сфенний ответил: «Себя: своих  друзей я убедил примкнуть к твоим противникам, а врагов заставил силой». Помпей  был восхищен смелостью и благородством этого человека и сначала даровал  прощение ему, а затем простил и всех прочих. Узнав из донесений, что воины его  в походе позволяют себе всякие бесчинства, Помпей опечатал их мечи, и в случае  взлома печати виновный подвергался наказанию.    

11. В то время как Помпей занимался этими делами и управлял  Сицилией, он получил постановление сената и письмо Суллы с приказанием отплыть  в Африку со всеми силами для войны против Домиция. Последний собрал войско во  много раз большее, чем то, с каким незадолго до того Марий, переправившийся из  Африки в Италию, захватил верховную власть над римлянами и из изгнанника  сделался тиранном. Спешно окончив все приготовления, Помпей оставил правителем  Сицилии Меммия, мужа своей сестры, а сам отплыл на ста двадцати боевых кораблях  и восьмистах грузовых с продовольствием, оружием, деньгами и военными машинами.  Как только одна часть флота пристала к берегу в Утике, а другая в Карфагене, на  сторону Помпея перешли семь тысяч неприятельских воинов, сам же он привел с  собой шесть полных легионов. По прибытии в Африку с ним случилось, говорят,  забавное происшествие. Какие-то из его воинов, по-видимому, случайно  наткнувшись на клад, добыли большие деньги. Когда об этой находке стало  известно, у других воинов явилась мысль, что вся эта местность полна кладов,  спрятанных карфагенянами в пору их бедствий[1188]. Много дней Помпей не мог совладать со  своими воинами, которые искали клады. Он ходил вокруг и со смехом наблюдал, как  столько тысяч людей копают и переворачивают пласты земли на равнине. Наконец  воины утомились от этой работы и предложили Помпею вести их, куда ему угодно,  так как они достаточно наказаны за свою глупость.    

12. Домиций выстроил свое войско к бою, но, так как от  неприятеля его отделял трудный для перехода овраг с крутыми склонами, а сильный  ветер с дождем, поднявшийся с утра, никак не утихал, Домиций решил в тот день отказаться  от сражения и дал сигнал отступить. Помпей же, видя в отходе противника удобный  случай для нападения, внезапно двинувшись вперед, перешел овраг. Враги уже  расстроили ряды, среди них царил беспорядок, только отдельные воины там и сям  смогли оказать сопротивление. Кроме того, ветер переменился и дождь хлестал им  прямо в лицо. Правда, и римлянам буря причиняла много затруднений, так как они  не могли ясно видеть друг друга. Сам Помпей подвергся опасности и едва не был  убит каким-то воином, который, не узнав его, спросил пароль и не сразу получил  ответ. В жестокой сече (из двадцати тысяч сторонников Домиция, как сообщают,  уцелело только три тысячи) враг был разбит. Солдаты приветствовали Помпея,  называя его императором. Помпей, однако, отказался от этого почетного звания,  пока лагерь врагов еще не взят; если же, сказал он, воины считают его достойным  этого почетного титула, они должны сначала разрушить лагерь. Воины тотчас  устремились на вражеский частокол; сам Помпей сражался без шлема, опасаясь повторения  недавнего случая. Лагерь был захвачен, и Домиций пал. Затем одни города тотчас  же добровольно подчинились Помпею, другие были взяты приступом.    

Один из тамошних царей, Иарб, союзник Домиция, попал в плен,  а царская власть была передана Гиемпсалу. Используя свой успех и боевой пыл  войска, Помпей вторгся в Нумидию. Многодневный путь прошел он по этой стране и  одолел всех, кто попадался ему навстречу. Страх перед римлянами, уже ослабевший  было в душах варваров, Помпей восстановил в прежней силе. Он говорил, что даже  звери, обитающие в Африке, должны узнать мощь и отвагу римлян, и поэтому  несколько дней провел в охоте на львов и слонов. Как сообщают, он одолел  врагов, подчинил Африку и уладил разногласия царей в течение всего сорока дней.  Тогда ему было двадцать четыре года.    

13. По возвращении в Утику Помпей получил письменное  приказание Суллы распустить войско и с одним легионом ожидать на месте своего  преемника по командованию. Этот приказ вызвал тайное неудовольствие и  возмущение Помпея и открытое негодование войска. Когда Помпей стал убеждать  воинов возвратиться на родину, они принялись ругать Суллу, заявили, что ни в  коем случае не оставят своего полководца, и просили Помпея не доверять тиранну.  Сперва Помпей пытался успокоить воинов убеждением, когда же это не удалось, он  сошел с возвышения и в слезах удалился в свою палатку. Воины вывели его и снова  посадили на возвышение. Бо льшая часть этого дня прошла в переговорах:  солдаты предлагали Помпею остаться и быть их начальником, а тот упрашивал их  подчиниться и не бунтовать; это продолжалось до тех пор, пока в ответ на их  настойчивые крики Помпей не поклялся, что наложит на себя руки, если они  вздумают применить насилие, и лишь эта угроза едва заставила воинов отказаться  от своего намерения.    

Между тем Сулла сначала получил известие об отложении  Помпея. Он сказал тогда своим друзьям, что, видимо, его удел в преклонном  возрасте воевать с мальчиками, потому что и Марий[1189], будучи еще совсем молодым, доставил ему  множество хлопот и подверг смертельной опасности. Когда же выяснилось истинное  положение дел и Сулла увидел, что все римляне готовы радостно встретить и  принять Помпея, тогда диктатор поспешил превзойти всех. Он встретил Помпея  далеко за городом, приветствовал его как нельзя более сердечно и не только сам  громко назвал его «Магном», но и всем присутствующим велел называть Помпея этим  именем. Слово «Магн» означает «великий». По сообщениям некоторых писателей,  сначала это прозвище Помпей получил от своего войска в Африке, но в полную силу  оно вошло лишь после того, как Сулла его подтвердил. Сам Помпей позже всех и  лишь спустя долгий срок, уже посланный в качестве проконсула в Испанию против  Сертория, начал в своих письмах и распоряжениях именовать себя Помпеем Магном:  к тому времени это имя стало уже настолько привычным, что больше не вызывало  зависти. Я не могу упустить случая, чтобы не выразить восхищения древними  римлянами, которые давали такие имена и прозвища в награду не только за  воинские подвиги, но и за заслуги и доблести в жизни гражданской. Так, народ  даровал прозвище «Максим» (Maximus), что значит «величайший», Валерию за  примирение восставшего народа с сенатом, а также Фабию Руллу в награду за то,  что тот исключил из сената попавших туда нескольких разбогатевших сыновей  вольноотпущенников.    

14. Спустя некоторое время Помпей стал домогаться триумфа,  Сулла же не соглашался, потому что закон-де не разрешает триумфа никому, кроме  консула и претора. Ведь и Сципион Старший, одержав более великие и более важные  победы над карфагенянами в Испании, не требовал себе триумфа, так как он не был  ни консулом, ни претором. Если же Помпей, у которого еще не совсем пробился  пушок на подбородке, который по годам еще не может заседать в сенате[1190], совершит триумфальный  въезд в Рим, это возбудит всеобщую ненависть и против его, Суллы, власти, и  против оказанных Помпею почестей. Таковы были доводы Суллы, который хотел  показать, что не даст Помпею исполнить свое намерение, а если тот ослушается,  то воспротивится этому и накажет его за упрямство. Однако Помпей не смутился,  но сказал Сулле, что больше людей поклоняется восходящему солнцу, чем  заходящему, намекая на то, что могущество Помпея растет, а силы диктатора  слабеют и истощаются. Слова Помпея Сулла не расслышал, но видя по выражению лиц  и жестам присутствующих, что они изумлены, спросил, что сказал Помпей. Когда  ему повторили его слова, Сулла, пораженный смелостью Помпея, дважды вскричал:  «Пусть празднует триумф!». Многие были раздражены и возмущены, и из желания еще  больше огорчить их Помпей, как сообщают, задумал ехать на колеснице,  запряженной четырьмя слонами, так как он привез из Африки много этих животных,  захваченных у тамошних царей. Но так как ворота оказались слишком узкими, то  ему пришлось отказаться от своего намерения и заменить слонов конями. Воины  его, получив меньше, чем ожидали, намеревались расстроить шумом и суматохой  триумфальное шествие. Помпей заявил, что ему безразличны их угрозы и что он  скорее готов отказаться от триумфа, чем заискивать перед солдатами. При этом  Сервилий, человек знатный и особенно противившийся триумфу Помпея, сказал, что  видит теперь, что Помпей поистине велик и достоин триумфа. Без сомнения, если  бы Помпей захотел, он легко бы попал тогда в сенат. Однако он не прилагал к  этому никаких усилий, стремясь прийти к славе необычным путем. Ведь не было бы  ничего удивительного, если бы Помпей сделался сенатором раньше установленного  возраста, однако совершенно особенной честью являлся триумф, разрешенный тому,  кто еще не был сенатором. Это обстоятельство немало помогло Помпею приобрести  расположение народа: народ веселился, когда после триумфа Помпею пришлось  участвовать в смотре[1191] наряду  с прочими всадниками.    

15. Сулла был раздосадован, видя, какой славы и могущества  достиг Помпей; однако, стыдясь чинить препятствия молодому человеку, он ничего  не предпринимал. Исключение составил только случай, когда Помпей силой и против  воли диктатора сделал консулом Лепида, поддержав его кандидатуру и благодаря  собственному влиянию доставив ему народную благосклонность. Видя, как Помпей  возвращается домой через форум в сопровождении толпы народа, Сулла сказал: «Я  вижу, молодой человек, что ты рад своему успеху. Как это благородно и прекрасно  с твоей стороны, что Лепид, отъявленный негодяй, по твоему ходатайству перед  народом избран консулом, и даже более успешно, чем Катул, один из самых  добропорядочных людей. Пришла пора тебе не дремать и быть на страже: ведь ты  приобрел врага, гораздо более сильного, чем ты сам». Свое неблагожелательное  отношение к Помпею Сулла весьма ясно выразил в оставленном им завещании, так  как всем своим друзьям, назначив их опекунами своего малолетнего сына, он  отказал по завещанию подарки, Помпея же вовсе обошел. Последний вынес эту обиду  весьма спокойно и с достоинством. Поэтому, когда Лепид и некоторые другие  пытались воспрепятствовать сожжению тела Суллы на Поле и устройству похорон за  счет государства, Помпей, вмешавшись, добился и погребальных почестей для  умершего, и принятия мер безопасности во время погребения.    

16. Вскоре после кончины Суллы его предсказания исполнились.  Лепид, желая присвоить себе власть умершего диктатора, стал действовать  напрямик, открытым путем: он тотчас взялся за оружие, собрал около себя и  привел в движение расстроенные остатки приверженцев Мария, которым удалось  спастись от преследований Суллы. Товарищ Лепида по должности, Катул, к которому  присоединялась благонамеренная и здравомыслящая часть сената и народа,  пользовался особенным уважением за свое благоразумие и справедливость и был  тогда одним из наиболее значительных людей в Риме, однако он, видимо, имел  склонность скорее к государственной деятельности, чем к военному искусству. В  силу такого стечения обстоятельств пришлось обратиться к Помпею. Последний не  колебался, к какой стороне ему примкнуть, – он присоединился к лучшим  гражданам и тотчас же был назначен главнокомандующим в войне против Лепида,  который уже подчинил себе бо льшую часть Италии и с помощью войска Брута  завладел Галлией по эту сторону Альп. Начав борьбу, Помпей повсюду легко одолел  своих врагов, и только у Мутины в Галлии ему пришлось стоять долгое время,  осаждая Брута. Между тем Лепид устремился на Рим и, расположившись лагерем под  его стенами, требовал себе вторичного консульства, устрашая жителей своим  многочисленным войском. Письмо Помпея с сообщением об успешном и бескровном окончании  войны рассеяло все страхи. Ибо Брут то ли сам сдался вместе с войском, то ли  войско, изменив своему полководцу, покинуло его. Бруту пришлось отдаться в руки  Помпея; получив в провожатые несколько всадников, он удалился в какой-то  городок на реке Паде, где на следующий день был убит подосланным Помпеем  Геминием. Этот поступок Помпея навлек на него множество упреков. В самом деле,  тотчас после перехода к нему войска Брута Помпей написал сенату, что Брут якобы  сдался добровольно, а затем, после убийства Брута, отправил второе письмо с  обвинениями против него. Сын этого Брута вместе с Кассием убил Цезаря. Однако  сын не был похож на отца ни тем, как он вел войну, ни своей кончиной, как об  этом рассказывается в его жизнеописании.    

Лепид между тем тотчас бежал из Италии и переправился в  Сардинию. Там он занемог и умер, совершенно упав духом, но, как говорят, не  из-за крушения своего предприятия, а потому что ему случайно попалось письмо,  из которого он узнал о неверности своей жены.    

17. В это время Серторий, полководец, вовсе не похожий на  Лепида, завладел Испанией и внушал римлянам ужас, так как к нему, словно к  последнему очагу воспаления, стеклись все дурные соки гражданских войн. Он  разбил уже многих второстепенных полководцев и воевал тогда с Метеллом Пием.  Метелл был знаменитым и отважным воином, но, видимо, от старости сделался  слишком вялым, чтобы уметь пользоваться удобным случаем на войне, лишился  способности быстро разбираться в сложных обстоятельствах. Серторий же дерзко,  по-разбойничьи, нападал на него; он постоянно беспокоил засадами и обходными  движениями старого полководца, опытного в руководстве тяжелым и неповоротливым  войском, сражающимся в выстроенных по всем правилам боевых порядках. Помпей, у  которого войско было наготове, добивался, чтобы его отправили на помощь  Метеллу. Несмотря на приказание Катула, Помпей не распускал своего войска, но  под разными предлогами все время держал его под оружием около Рима, до тех пор  пока, по предложению Луция Филиппа, ему не предоставили должности главнокомандующего  в войне с Серторием. Рассказывают, что когда кто-то с удивлением спросил  Филиппа в сенате, неужели он считает нужным облечь Помпея консульскими  полномочиями, или, как говорят в Риме, послать его в звании вместо консула[1192], Филипп отвечал: «Нет,  вместо обоих консулов», – желая дать понять этим, что оба тогдашних  консула – полнейшие ничтожества.    

18. По прибытии в Испанию (как это обычно бывает при  появлении нового прославленного полководца) Помпей возбудил у многих новые  надежды. Некоторые племена, еще непрочно связанные с Серторием, пришли в  движение и стали переходить на сторону Помпея. Серторий же презрительно  отзывался о Помпее: так, например, он в шутку говорил, что ему было бы не нужно  другого оружия, кроме розги и плетки, против этого мальчишки, если бы он не  боялся той старухи (он имел в виду Метелла). На самом же деле он весьма  остерегался Помпея и из страха перед ним стал вести войну с большей  осторожностью, чем прежде. А Метелл, вопреки всем ожиданиям, целиком предался  распутной жизни и удовольствиям, нрав его внезапно переменился, он сделался  тщеславным и расточительным, и это обстоятельство лишь увеличивало громкую  известность Помпея, принося ему расположение сограждан, так как он стремился  показать простоту своего образа жизни, что, конечно, не стоило ему больших  усилий. Ведь по своей натуре Помпей отличался умеренностью и уменьем сдерживать  свои желания.    

Среди различных событий и превратностей войны особенно  огорчило Помпея взятие Серторием Лаврона. В уверенности, что он окружил  Сертория, Помпей даже хвастался этим, но вдруг оказалось, что он сам окружен  врагами. Не смея двинуться, он вынужден был наблюдать, как враги в его  присутствии сожгли город дотла. Однако Помпей разгромил у Валентин Геренния и  Перперну – полководцев, бежавших к Серторию и командовавших у него войсками, и  перебил при этом свыше десяти тысяч человек.    

19. Гордый своим успехом и окрыленный великими надеждами,  Помпей поспешно двинулся против самого Сертория, чтобы не делить с Метеллом  славу победы. На реке Сукроне, когда день уже клонился к вечеру, войска  вступили в сражение, причем оба полководца опасались прихода Метелла, так как  Помпей хотел сражаться один, а Серторий – только с одним противником. Исход  битвы оказался, однако, неопределенным, так как с обеих сторон победу одержало  одно крыло. Но из двух полководцев больше славы заслужил Серторий, так как он  обратил в бегство стоявшее против него крыло вражеского войска. Что касается  Помпея, который сражался верхом, то на него бросился вражеский пехотинец  огромного роста. Они сошлись друг с другом в рукопашной схватке, причем ударом  меча каждый поразил другого в руку, но результат был различен: Помпей был  только ранен, а своему противнику отрубил руку напрочь. Затем еще несколько  вражеских воинов бросилось на Помпея, римляне обратились в бегство, но самому  Помпею все-таки удалось, вопреки ожиданию, ускользнуть, бросив врагам коня,  украшенного золотой уздечкой и драгоценной сбруей. Враги начали делить добычу  и, споря из-за нее, упустили Помпея. С наступлением следующего дня оба  полководца снова построили войска в боевой порядок, чтобы довершить дело, но  после прибытия Метелла Серторий отступил, приказав своему войску рассеяться.  Так обычно войско его расходилось, а затем люди собирались вновь. Поэтому  нередко Серторию случалось блуждать одному, но нередко, подобно внезапно  вздувшемуся горному потоку, он устремлялся на врагов во главе  стопятидесятитысячного войска.    

После битвы Помпей двинулся навстречу Метеллу и, когда они  находились поблизости друг от друга, приказал ликторам опустить связки прутьев  в знак уважения к Метеллу как к человеку, облеченному более высоким званием.  Метелл, однако, отклонил эту честь и, хотя занимал прежде должность консула и  по возрасту был гораздо старше, во всем проявлял по отношению к своему молодому  товарищу дружелюбие и предупредительность, не требуя для себя никаких  преимуществ, за исключением лишь того, что во время совместной стоянки лагерем  пароль обоим войскам давал Метелл. Однако большей частью они стояли по  отдельности, так как хитрый враг, стремительно передвигаясь и завязывая бой то  в одном, то в другом месте, всегда ухитрялся разъединить их и отдалить друг от  друга. В конце концов Серторий вытеснил обоих полководцев из подвластной ему  Испании: он перерезал пути подвоза продовольствия, опустошал страну и  господствовал на море, и из-за недостатка съестных припасов они вынуждены были  отступить в другие провинции.    

20. Помпей уже истратил бо льшую часть своего  имущества на эту войну и стал просить денег у сената. Он заявил, что, в случае  отказа, явится с войском в Италию требовать денег. Консулом тогда был Лукулл,  враждовавший с Помпеем. Однако Лукулл ускорил высылку денег Помпею, так как,  домогаясь командования в войне с Митридатом, он боялся дать Помпею повод  отказаться от борьбы с Серторием и обратиться против Митридата – противника,  борьба с которым, казалось, обещала славу и легкую победу.    

Между тем Серторий был предательски умерщвлен своими  друзьями. Самый главный из них – Перперна – пытался продолжать дело Сертория. У  Перперны были те же самые силы и средства, но не хватало способностей и разума  для столь же успешного их применения. Помпей тотчас выступил против него и,  заметив нерешительность Перперны, выслал вперед десять когорт в качестве  приманки, приказав им рассеяться по равнине. Лишь только Перперна напал на них  и стал преследовать, Помпей явился со всем своим войском и в завязавшемся  сражении разбил врага наголову. Сам Перперна был взят в плен и приведен к  Помпею, который велел его казнить. Помпея не следует обвинять в неблагодарности  или в забвении услуги, оказанной ему в Сицилии[1193] (как это делают некоторые): он действовал  с великою мудростью, исходя из соображений всеобщего блага. Ведь Перперна,  завладев перепиской Сертория, показывал письма к нему некоторых весьма  влиятельных римлян, которые желали, возбудив волнения в государстве, изменить  тогдашнюю форму правления и приглашали Сертория в Италию. Из опасения, как бы  эти письма не послужили причиной еще более ужасных войн, чем только что  окончившиеся, Помпей велел убить Перперну, а письма сжег, даже не прочитав их.    

21. После этого Помпей остался в Испании еще на некоторое  время, чтобы успокоить наиболее сильные волнения. Наведя порядок и прекратив  смуты, он переправил свое войско в Италию, как раз в самый разгар войны с  рабами. Поэтому главнокомандующий Красс поспешил с безумной смелостью дать  сраженье рабам; счастье сопутствовало Крассу в этой битве, и он уничтожил  двенадцать тысяч триста вражеских воинов. Однако судьба сделала Помпея в  какой-то степени участником и этой победы, так как пять тысяч беглецов с поля  сражения попали в его руки. Казнив всех пленников, Помпей поспешно написал  сенату, что Красс разбил гладиаторов в открытом бою, а он, Помпей, вырвал войну  с корнем. Из расположения к Помпею римляне благосклонно выслушивали и повторяли  эти слова, и никто даже в шутку не осмеливался утверждать, что победы над  Серторием в Испании принадлежат кому-нибудь другому, и не являются всецело  делом Помпея.    

Однако столь великое уважение и надежды, возлагавшиеся на  Помпея, в какой-то мере соединялись с подозрениями и страхом, что он не  распустит своего войска, а тотчас с помощью вооруженной силы станет на путь  единовластия и пойдет по стопам Суллы. Поэтому было почти столько же людей,  выходивших к нему навстречу с дружескими приветствиями, сколько и тех, кто  делал это из страха. Когда Помпей рассеял и это подозрение, объявив, что  распустит войско сразу после триумфа, у его недоброжелателей остался только  один повод для обвинений, а именно: они упрекали Помпея в том, что он скорее  держит сторону народа, чем сената, и решил восстановлением власти народных  трибунов, которую отменил Сулла, добиться народного расположения. И это было  верно, ибо ни к чему другому народ римский не стремился более неистово, ничего  не желал более страстно, как видеть восстановленной власть народных трибунов.  Поэтому Помпей считал большой удачей, что ему представляется удобный случай для  проведения в жизнь этой меры: он полагал, что не найдет другого способа  отблагодарить граждан за их любовь к нему, если этим средством воспользуется до  него кто-либо иной.    

22. Затем Помпею был назначен второй триумф, и он был избран  консулом. Однако не эти почести вызывали удивление перед ним и делали его  великим в глазах народа. Доказательством его славы было то, что Красс,  замечательный оратор, один из самых богатых и наиболее влиятельный из тогдашних  государственных деятелей, Красс, который смотрел свысока на самого Помпея и  всех прочих, не решился все же домогаться консульства, не испросив согласия у  Помпея. Помпей, однако, с удовольствием принял просьбу Красса, так как давно  уже хотел оказать ему какую-нибудь услугу и любезность, и обратился к народу,  настоятельно рекомендуя ему Красса; он заявил открыто, что будет столь же  благодарен гражданам за товарища по должности, как и за самую должность. Однако  после избрания консулы во всем разошлись друг с другом и начали враждовать.  Красс имел больше влияния в сенате, а сила Помпея была в исключительной любви  народа. Ибо Помпей восстановил власть народных трибунов и допустил внесение  закона, вновь предоставлявшего суды в распоряжение всадников[1194].    

Но всего более радовался народ, видя, как Помпей просит  освободить его от военной службы. Дело в том, что у римских всадников  существует обычай по истечении установленного законом срока военной службы приводить  своего коня на форум, чтобы его осмотрели двое должностных лиц, так называемые  цензоры. При этом каждый должен перечислить полководцев, под начальством  которых он служил, представить отчет о своих подвигах и получить отставку;  каждому, в зависимости от его поведения, присуждается похвала или порицание.  Цензоры Геллий и Лентул восседали тогда на своих креслах в полном облачении, и  перед ними проходили всадники, подвергавшиеся цензу. Среди этих всадников  показался и Помпей: он спускался на форум, имея на себе знаки отличия своей  должности и ведя под уздцы своего коня. Когда Помпей приблизился настолько, что  цензоры могли его видеть, он приказал ликторам расчистить дорогу и повел лошадь  к возвышению, на котором сидели власти. Среди изумленного народа воцарилось  молчание, а у цензоров это зрелище вызвало смешанное чувство почтительного  уважения и радости. Затем старший из них спросил: «Помпей Магн, я спрашиваю  тебя, все ли походы, предписанные законом, ты совершил?» Помпей отвечал громким  голосом: «Я совершил все походы и все под моим собственным началом». После этих  слов раздались ликующие крики народа, которые уже невозможно было прекратить.  Цензоры встали со своих мест и проводили Помпея домой в угоду согражданам,  которые, рукоплеща, следовали за ними.    

23. Уже подходил конец консульства Помпея, а между тем  несогласия его с Крассом усиливались. В это время некто Гай Аврелий, человек,  принадлежавший к сословию всадников, но державшийся в стороне от общественной  жизни, поднялся в Народном собрании на возвышение для оратора и обратился к  народу с речью. Он рассказал, что во сне ему явился Юпитер и повелел сказать  консулам, чтобы те не сдавали должности, не примирившись друг с другом. После  этого заявления Помпей продолжал стоять неподвижно, а Красс, приветствуя  Помпея, заговорил с ним. Затем, обратившись к народу, он сказал: «Полагаю,  граждане, что я не совершу ничего недостойного или низкого, если первым пойду  навстречу Помпею, которого вы еще безбородым юношей удостоили почетного  прозвания „Великий“, и когда он еще не был сенатором, почтили двумя триумфами».  Итак, консулы примирились и сложили свои полномочия.    

После этого Красс не изменил прежнего образа жизни, что же  касается Помпея, то он теперь избегал брать на себя защиту граждан в суде,  мало-помалу оставил форум и редко посещал общественные места, да и то всегда в  сопровождении большой свиты своих сторонников. Нелегко было теперь встретить  его одного, не окруженного толпой, и даже вообще увидеть его. Охотнее всего  Помпей появлялся в сопровождении многочисленной толпы клиентов, думая, что  придаст себе этим важности и величия; он был убежден, что слишком частое и  близкое общение с народом может умалить его достоинство. Действительно, люди,  величие которых родилось на поле брани и которые не могут приспособиться к  гражданскому равенству, облачившись в тогу[1195],  подвергаются опасности потерять свою славу. Ведь кто был первым на войне, и в  гражданской жизни желает быть первым, а те, кому на войне приходилось  довольствоваться вторыми местами, почитают невыносимым чье-либо превосходство в  гражданской жизни. Поэтому, когда они застают на форуме человека, увенчанного  славой побед и триумфов, они стараются подчинить и унизить его; а тому, кто,  сломив свою гордость, отступает перед ними, они оставляют добытые на войне почести  и могущество, не завидуя им. Доказательством этого будут события, которые  послужат вскоре предметом нашего рассказа.    

24. Могущество пиратов зародилось сперва в Киликии. Вначале  они действовали отважно и рискованно, но вполне скрытно. Самоуверенными и дерзкими  они стали только со времени Митридатовой войны, так как служили матросами у  царя. Когда римляне в пору гражданских войн сражались у самых ворот Рима, море,  оставленное без охраны, стало мало-помалу привлекать пиратов и поощряло их на  дальнейшие предприятия, так что они не только принялись нападать на мореходов,  но даже опустошали острова и прибрежные города. Уже многие люди, состоятельные,  знатные и, по общему суждению, благоразумные, начали вступать на борт  разбойничьих кораблей и принимать участие в пиратском промысле, как будто он  мог принести им славу и почет. Во многих местах у пиратов были якорные стоянки  и крепкие наблюдательные башни. Флотилии, которые они высылали в море,  отличались не только прекрасными, как на подбор, матросами, но также искусством  кормчих, быстротой и легкостью кораблей, предназначенных специально для этого  промысла. Гнусная роскошь пиратов возбуждала скорее отвращение, чем ужас перед  ними: выставляя напоказ вызолоченные кормовые мачты кораблей, пурпурные  занавесы и оправленные в серебро весла, пираты словно издевались над своими  жертвами и кичились своими злодеяниями. Попойки с музыкой и песнями на каждом  берегу, захват в плен высоких должностных лиц, контрибуции, налагаемые на  захваченные города, – все это являлось позором для римского владычества.  Число разбойничьих кораблей превышало тысячу, и пиратам удалось захватить до  четырехсот городов. Они разграбили много неприкосновенных до того времени  святилищ – кларосское, дидимское, самофракийское, храм Хтонии[1196] в Гермионе, храм Асклепия в Эпидавре,  храмы Посейдона на Истме, на мысе Тенаре и на Калаврии, храмы Аполлона в Акции  и на Левкаде, храмы Геры на Самосе, в Аргосе и на мысе Лакинии. Сами пираты  справляли в Олимпе[1197] странные,  непонятные празднества и совершали какие-то таинства; из них до сих пор еще  имеют распространение таинства Митры, впервые введенные ими.    

Чаще всего пираты совершали злодеяния против римлян;  высаживаясь на берег, они грабили на больших дорогах и разоряли именья вблизи  от моря. Однажды они похитили и увезли с собой даже двух преторов, Секстилия и  Беллина – в окаймленных пурпуром тогах, со слугами и ликторами. Они захватили  также дочь триумфатора Антония, когда она отправлялась в загородный дом;  Антонию пришлось выкупить ее за большую сумму денег. Однако самым наглым их  злодеянием было вот какое. Когда какой-нибудь пленник кричал, что он римлянин,  и называл свое имя, они, притворяясь испуганными и смущенными, хлопали себя по  бедрам и, становясь на колени, умоляли о прощении. Несчастный пленник верил им,  видя их униженные просьбы. Затем одни надевали ему башмаки, другие облачали в  тогу, для того-де, чтобы опять не ошибиться. Вдоволь поиздевавшись над ним  таким образом и насладившись его муками, они, наконец, спускали среди моря  сходни и приказывали высаживаться, желая счастливого пути, если же несчастный  отказывался, то его сталкивали за борт и топили.    

25. Могущество пиратов распространилось почти что на все  Средиземноморье, так что море стало совершенно недоступным для мореходства и  торговли. Именно это обстоятельство и побудило римлян, уже испытывавших  недостачу продовольствия и опасавшихся жестокого голода, послать Помпея  очистить море от пиратов. Один из друзей Помпея, Габиний, внес законопроект,  предоставлявший Помпею не только командование флотом, но прямое единовластие и  неограниченные полномочия во всех провинциях. Действительно, этот законопроект  давал полководцу власть на море по эту сторону Геракловых столпов и повсюду на  суше на расстоянии четырехсот стадиев[1198] от  моря. Из области, на которую распространялась власть полководца, исключались  только немногие страны среди тех, что находились под господством римлян; в нее  входили наиболее значительные варварские племена и владения самых  могущественных царей. Кроме этого, Помпей был уполномочен выбрать из числа  сенаторов пятнадцать легатов в качестве подчиненных ему начальников на местах,  брать сколько угодно денег из казначейства и от откупщиков и снарядить флот из  двухсот кораблей, причем ему было предоставлено право набирать как воинов, так  и экипажи гребцов.    

После прочтения этого закона народ принял его с чрезвычайным  удовольствием, но знатнейшие и наиболее влиятельные сенаторы держались мнения,  что такая неограниченная и неопределенного характера власть должна возбуждать  скорее страх, чем зависть. Поэтому все они были против закона, кроме Цезаря,  который поддержал закон, конечно, меньше всего ради Помпея, но с самого начала  заискивая у народа и стараясь приобрести его расположение. Прочие сенаторы  сильно нападали на Помпея. Один из консулов сказал, что если Помпей желает  подражать Ромулу, то ему не избежать участи последнего[1199]. За эти слова консулу угрожала опасность  быть растерзанным народом. Когда против закона выступил Катул, то народ, из  чувства уважения, выслушал его с полным спокойствием. После во многом  совершенно беспристрастных похвал Помпею он посоветовал беречь такого человека,  а не подвергать его опасностям в войнах, следующих одна за другой. «Кого же  другого вы найдете, – сказал он, – если потеряете Помпея?» «Тебя!» –  закричали все единодушно. Так Катулу пришлось удалиться, не убедив народа.  Затем начал говорить Росций, но так как никто его не слушал, то он пальцами  показал, что Помпея следует выбрать не одного, но дать ему товарища. Это  предложение, как сообщают, исторгло у раздраженного народа крик такой силы, что  пролетавший над форумом ворон упал бездыханный в толпу. Падение птиц, по-моему,  происходит не оттого, что в воздухе, в силу его разрыва или рассеяния,  образуется большое пустое пространство, но скорее потому, что звук поражает  пернатых словно ударом, когда он, поднимаясь с такой силой, производит сильные  колебания и волнения воздуха.    

26. На этот раз собрание разошлось, не приняв никакого  решения. А в тот день, когда нужно было утвердить закон, Помпей тайно выехал в  свое именье. Узнав же о принятии закона, он ночью возвратился в Рим, чтобы  избежать зависти, которую могла возбудить встреча его толпою народа. На  следующее утро Помпей появился открыто и принес жертву богам; снова было  созвано Народное собрание, и Помпей добился принятия, кроме утвержденного уже  закона, многих других постановлений, так что почти удвоил свои военные силы.  Действительно, он снарядил пятьсот кораблей, набрал сто двадцать тысяч тяжелой  пехоты и пять тысяч всадников. Помпей выбрал двадцать четыре сенатора в  качестве подчиненных себе начальников; кроме того, ему были даны два квестора.  Тотчас же цены на продовольствие упали, и это обстоятельство подало повод  обрадованному народу говорить, что самое имя Помпей положило конец войне.    

Помпей разделил все Средиземное море на тринадцать частей; в  каждой части он сосредоточил определенное число кораблей во главе с  начальником. Таким образом, распределив свои силы повсюду, Помпей тотчас  захватил как бы в сеть большое количество пиратских кораблей и отвел их в свои  гавани. Успевшие спастись корабли, гонимые со всех сторон, начали прятаться в  Киликии, как пчелы в улье. Против них выступил в поход сам Помпей с  шестьюдесятью кораблями. До этого похода он за сорок дней, благодаря своей  неутомимой деятельности и рвению начальников, совершенно очистил от пиратских  кораблей Тирренское и Ливийское моря, а также море вокруг Сардинии, Корсики и  Сицилии.    

27. Между тем в Риме консул Пизон, ненавидя Помпея и завидуя  ему, чинил всевозможные препятствия его начинаниям и приказал даже распустить экипажи  кораблей. Тогда Помпей отправил флот в Брундизий, а сам через Этрурию  направился в Рим. Лишь только в Риме узнали об этом, все высыпали на дорогу  встречать полководца, как будто они только что не провожали его. Быстрота и  внезапность перемены вызывала радость у римлян, так как рынок в изобилии  наполнился продовольствием. Поэтому Пизону грозила опасность лишиться  должности, и Габиний уже составил для этой цели проект закона. Помпей, однако,  воспротивился этому и в остальных делах, выступая в Народном собрании, проявил  снисходительность. Закончив все необходимые дела, Помпей направился в Брундизий  и оттуда вышел в море. Будучи стеснен во времени, Помпей поспешно плыл мимо  многих городов, однако Афины он не миновал. Высадившись там, он принес жертвы  богам и обратился к народу с речью, а затем тотчас вернулся на корабль.  Возвращаясь, он прочитал обращенные к нему две надписи, состоящие из одного  стиха каждая. Одна, на внутренней стороне ворот, гласила:    

     

Человек ты, помни это! В той же мере  ты и бог.    

     

А снаружи была начертана такая надпись:    

     

Ожидали, преклонялись, увидали – в  добрый путь![1200]    

     

Некоторые из находившихся еще в открытом море и державшихся  вместе пиратских кораблей изъявили Помпею покорность. Последний обошелся с ними  милостиво: он взял суда, не причинив зла команде. Тогда остальные пираты, в  надежде на пощаду, вместе с женами и детьми начали сдаваться самому Помпею,  избегая иметь дело с подчиненными ему начальниками. Помпей всем им оказывал  милосердие и с их помощью выслеживал тех, которые еще скрывались, сознавая свои  страшные преступления; когда же эти последние попадали в его руки, Помпей  подвергал их наказанию.    

28. Большинство самых могущественных пиратов, однако,  поместило свои семьи и сокровища, а также всех, кто не был способен носить  оружие, в крепостях и укрепленных городах на Тавре, а сами, снарядив свои  корабли, ожидали шедшего против них Помпея у Коракесия в Киликии. В происшедшем  сражении пираты были разбиты и осаждены в своих крепостях. В конце концов  разбойники отправили к Помпею посланцев просить пощады и сдались вместе с  городами и островами, которыми они овладели, а затем укрепили их настолько, что  не только взять их силой, но даже подступиться к ним было нелегко.    

Таким образом, война была завершена, и не более как за три  месяца с морским разбоем было покончено повсюду. Кроме множества других  кораблей, Помпей захватил девяносто судов с окованными медью носами. Что  касается самих пиратов (а их было взято в плен больше двадцати тысяч), то  казнить всех Помпей не решился; с другой стороны, он считал неблагоразумным  отпустить разбойников на свободу и позволить им рассеяться или вновь собраться  в значительном числе, так как это большей частью были люди обнищавшие и вместе  с тем закаленные войной. Помпей исходил из убеждения, что по природе своей  человек никогда не был и не является диким, необузданным существом, но что он  портится, предаваясь пороку вопреки своему естеству, мирные же обычаи и  перемена образа жизни и местожительства облагораживают его. Даже лютые звери,  когда с ними обращаются более мягко, утрачивают свою лютость и свирепость.  Поэтому Помпей решил переселить этих людей в местность, находящуюся вдали от  моря, дать им возможность испробовать прелесть добродетельной жизни и приучить  их жить в городах и обрабатывать землю. Часть пиратов по приказанию Помпея  приняли маленькие и безлюдные города Киликии, население которых получило  добавочный земельный надел и смешалось с новыми поселенцами. Солы, незадолго до  того опустошенные армянским царем Тиграном, Помпей приказал восстановить и поселил  там много разбойников. Большинству же их он назначил местом жительства Диму в  Ахайе, так как этот город, будучи совершенно безлюдным, обладал большим  количеством плодородной земли.    

29. Эти действия Помпея вызвали порицание со стороны  завистников, а его поступок с Метеллом не встретил одобрения даже у близких  друзей. Дело в том, что Метелл, родственник того Метелла[1201], который был товарищем Помпея по  командованию в Испании, был послан на Крит еще до избрания Помпея  главнокомандующим. Остров Крит был тогда вторым после Киликии средоточием  пиратских шаек. Метелл захватил множество пиратов в плен, разрушил их гнезда и  самих их велел казнить. Оставшиеся в живых были осаждены Метеллом. Они  отправили посланцев к Помпею, умоляя прибыть на остров, так как он-де является  частью подвластной ему земли и во всех отношениях входит в определенную законом  приморскую полосу. Помпей благосклонно выслушал просьбу пиратов и письменно  приказал Метеллу прекратить войну. Вместе с тем он повелел городам на Крите не  подчиняться Метеллу и послал туда претором одного из подчиненных ему  начальников – Луция Октавия. Последний присоединился к осажденным пиратам и,  сражаясь вместе с ними, не только доставил Помпею неприятности, но и выставил  его в смешном виде: из зависти и ревности к Метеллу Помпей как бы ссудил свое  имя таким нечестивым и безбожным людям, а своею славою разрешил прикрываться  для защиты и пользоваться как амулетом. Уже Ахилл, говорят, распаленный жаждой  славы, поступал не как подобает мужу, а как безрассудный юноша, запрещая другим  метать стрелы в Гектора:    

     

Славы б не отнял пронзивший, а он бы  вторым не явился[1202].    

     

А Помпей даже взял под защиту общего врага, заступился за  него, чтобы лишить триумфа полководца, потратившего так много труда на борьбу с  разбойниками. Метелл, однако, не сдал командования; он захватил пиратов в плен  и подверг их наказанию, Октавия же с оскорблениями и бранью отпустил из лагеря.    

30. Когда в Рим пришло известие, что война с пиратами  окончена, а Помпей на досуге объезжает города, один из народных трибунов,  Манилий, предложил закон о передаче Помпею всех провинций и войск, во главе  которых стоял Лукулл, с прибавлением Вифинии (где наместником был Глабрион),  для войны с царями Митридатом и Тиграном; за Помпеем должны были также  сохраниться морские силы и командование на море на прежних условиях. Эта мера  была не чем иным, как подчинением всей римской державы произволу одного  человека. Действительно, из провинций, которые он еще не получил в свое  распоряжение на основании прежнего закона, теперь переходили под его власть  Фригия, Ликаония, Галатия, Каппадокия, Киликия, Верхняя Колхида и Армения  вместе с лагерями и войсками, бывшими под начальством Лукулла в войне против  Митридата и Тиграна. Этот закон лишал Лукулла славы и наград за совершенные им  подвиги, и он получал преемника скорее для триумфа, чем для ведения войны.  Однако знать не придавала этому большого значения, хотя и понимала, что Лукулл  незаслуженно терпит обиду, – знатным римлянам была тягостна власть Помпея.  Считая ее настоящей тираннией, они втайне побуждали и ободряли друг друга  противодействовать закону, чтобы не потерять свободы, но когда наступило время,  из страха перед народом все уклонились от обсуждения и молчали. Только Катул  выступил со множеством доводов против закона и с обвинениями против Манилия; но  так как в Народном собрании ему не удалось никого убедить, то он обратился к  сенату и много раз кричал с ораторского возвышения, что по примеру предков  сенат должен искать гору или скалу, удалившись на которую[1203] он спасет свободу. Все же законопроект был  утвержден, как сообщают, всеми трибами, и Помпей во время своего отсутствия был  облечен почти всей полнотой власти, чего Сулла добился от государства войной и  насилием.    

Получив письмо с известием о постановлении Народного  собрания, в присутствии друзей, приносивших ему поздравления, Помпей, говорят,  нахмурив брови и хлопнув себя по бедру, сказал, как бы уже утомленный и  недовольный властью: «Увы, что за бесконечная борьба! Насколько лучше было бы  остаться одним из незаметных людей – ведь теперь я никогда не избавлюсь от  войн, никогда не спасусь от зависти, не смогу мирно жить в деревне с женой!»  Даже самым близким друзьям Помпея эти лицемерные слова были неприятны, так как  друзья прекрасно понимали, что раздоры с Лукуллом, разжигавшие его врожденное  честолюбие и стремление господствовать, доставляли ему радость.    

31. Действительно, его поступки вскоре показали это. Помпей  всюду издавал распоряжения, созывал воинов, приглашал к себе подвластных  римлянам правителей и царей и, проезжая через провинции, не оставлял  неприкосновенным ни одного указа Лукулла: он отменял наложенные наказания,  отнимал полученные награды и вообще ревностно старался во всем показать  сторонникам Лукулла, что тот уже не имеет никакой власти. Так как Лукулл через  своих друзей принес жалобу на действия Помпея, то было решено, чтобы оба  полководца встретились. Встреча произошла в Галатии. Так как оба они были  великие полководцы, прославленные блестящими победами, то их сопровождали  ликторы с пучками прутьев, увитых лавровыми ветвями. Лукулл прибыл из стран,  богатых растительностью и тенистыми деревьями, Помпей же как раз прошел через  безлесную и сухую область. Когда ликторы Лукулла увидели засохшие и совершенно  увядшие лавры Помпея, они поделились своими свежими лавровыми ветвями и  увенчали ими связки прутьев Помпея. Это происшествие сочли предзнаменованием  того, что Помпей явился, чтобы похитить славу и плоды побед Лукулла.    

Лукулл был старше по консульству и по летам, но Помпей –  выше достоинством, так как имел два триумфа. Впрочем, при первой встрече они  обошлись друг с другом как можно более вежливо и любезно, прославляли подвиги  друг друга и поздравляли друг друга с победами. Однако при дальнейших  переговорах, не придя ни к какому справедливому и умеренному соглашению, они стали  упрекать друг друга: Помпей упрекал Лукулла в алчности, а Лукулл его – во  властолюбии, и лишь с великим трудом друзьям удалось прекратить ссору. Лукулл  распределил часть захваченных в Галатии земель и другие награды по своему  усмотрению. Помпей же, расположившись лагерем в некотором отдалении, запретил  повиноваться Лукуллу и отнял у последнего всех его воинов, кроме тысячи  шестисот, которых из-за строптивого нрава считал для себя бесполезными, а для  Лукулла – опасными. Кроме того, открыто издеваясь над подвигами Лукулла, он  говорил, что тот сражался с театральными и призрачными царями, ему же предстоит  борьба с настоящим войском, научившимся воевать на неудачах, так как Митридат  обратился теперь к коннице, мечам и большим щитам. В ответ на это Лукулл говорил,  что Помпей явился сюда сражаться с тенью войны, он привык-де, подобно  стервятнику, набрасываться на убитых чужою рукой и разрывать в клочья останки  войны. Так, Помпей приписал себе победы над Серторием, Лепидом и Спартаком,  которые принадлежали, собственно, Крассу, Метеллу и Катулу. Поэтому  неудивительно, что человек, который сумел присоединиться к триумфу над беглыми  рабами, теперь всячески старается присвоить себе славу армянской и понтийской  войны.    

32. После этого Лукулл уехал, Помпей же, разделив весь свой  флот для охраны моря между Финикией и Боспором[1204], сам выступил против Митридата. Хотя у  царя было тридцать тысяч человек пехоты и две тысячи конницы, он все же не  решался дать Помпею сраженье. Сначала Митридат расположился лагерем на сильно  укрепленной и неприступной горе, но покинул эту позицию из-за недостатка воды.  Гору занял затем Помпей. Предположив по виду растительности и по характеру  горных ущелий, что на этом месте должны быть источники воды, он приказал  прорыть повсюду колодцы, и тотчас в лагере появилась вода в изобилии; Помпей  дивился, как это Митридат за все время стоянки здесь об этом не догадался.  Затем Помпей окружил вражеский лагерь и стал обносить его валом. Митридат  выдерживал осаду в течение сорока пяти дней, а затем, перебив неспособных  носить оружие и больных, незаметно бежал с лучшей частью своего войска.    

Помпей, однако, настиг царя на Евфрате и устроил свой лагерь  рядом. Боясь, как бы Митридат не успел раньше него переправиться через Евфрат,  Помпей в полночь построил войско в боевой порядок и выступил. В это время  Митридату, как передают, было видение, раскрывшее ему будущее. Царю показалось,  будто он плывет с попутным ветром по Эвксинскому понту и, находясь уже в виду  Боспора, приветствует своих спутников как человек, радующийся надежному и  верному спасению. Но вдруг царь увидел, что, всеми покинутый, он носится по  волнам на жалком обломке судна. Когда Митридат находился еще под впечатлением  сна, пришли друзья и, подняв его, сообщили о приближении Помпея. Необходимо  было принять меры для защиты лагеря, и начальники вывели войско, выстроив его в  боевой порядок. Помпей же, заметив приготовления врагов, опасался пойти на  такое рискованное дело, как битва в темноте, считая, что достаточно только  окружить врагов со всех сторон, чтобы они не могли бежать; днем же он надеялся  неожиданно напасть на царя, несмотря на превосходство его сил. Но старшие  начальники войска Помпея пришли к нему с настоятельной просьбой и советом  немедленно начать атаку. Действительно, мрак не был непроницаемым, так как луна  на ущербе давала еще достаточно света, чтобы различать предметы. Это-то  обстоятельство как раз и погубило царское войско. Луна была за спиною у  нападавших римлян, и так как она уже заходила, тени от предметов, вытягиваясь  далеко вперед, доходили до врагов, которые не могли правильно определить  расстояние. Враги думали, что римляне достаточно близко от них, и метали  дротики впустую, никого не поражая. Когда римляне это заметили, они с криком  устремились на врагов. Последние уже не решались сопротивляться, и римляне  стали убивать охваченных страхом и бегущих воинов; врагов погибло больше десяти  тысяч, лагерь их был взят.    

Сам Митридат в начале сраженья вместе с отрядом из восьмисот  всадников прорвался сквозь ряды римлян, однако отряд этот быстро рассеялся и  царь остался всего лишь с тремя спутниками. Среди них находилась его наложница  Гипсикратия, всегда проявлявшая мужество и смелость, так что царь называл ее  Гипсикратом. Наложница была одета в мужскую персидскую одежду и ехала верхом;  она не чувствовала утомления от долгого пути и не уставала ухаживать за царем и  его конем, пока, наконец, они не прибыли в крепость Синору, где находилось  множество царских сокровищ и драгоценностей. Митридат взял оттуда драгоценные  одежды и роздал их тем, кто собрался снова вокруг него после бегства. Каждого  из своих друзей царь снабдил смертоносным ядом, чтобы никто против своей воли  не попался в руки врагов. Отсюда Митридат направился в Армению к Тиграну. Но  после того как Тигран отказал ему в убежище и даже объявил награду в сто  талантов за его голову, Митридат, миновав истоки Евфрата, продолжал свое  бегство через Колхиду.    

33. Между тем Помпей совершил вторжение в Армению, куда его  приглашал молодой Тигран. Последний уже восстал против своего отца и встретил  Помпея у реки Аракса. Эта река начинается в той же местности, что и Евфрат, но,  поворачивая на восток, впадает в Каспийское море. Помпей и молодой Тигран шли  вперед, захватывая города, встречавшиеся на пути. Однако царь Тигран, совсем  недавно разбитый Лукуллом, узнав о мягком и добром характере Помпея, впустил  римский сторожевой отряд в свой дворец, а сам в сопровождении друзей и  родственников отправился к Помпею, чтобы отдаться в его руки.    

Когда царь верхом прибыл к лагерю, двое ликторов Помпея,  подойдя к нему, велели сойти с коня и идти пешком, так как никогда в римском  лагере не видели ни одного всадника. Тигран повиновался и даже, отвязав свой  меч, передал им. Наконец, когда царь предстал перед Помпеем, он снял свою  китару[1205], намереваясь сложить ее  к ногам полководца и, что самое постыдное, упасть перед ним на колени. Помпей,  однако, успел схватить царя за правую руку и привлечь к себе. Затем он усадил  его рядом с собой, а сына по другую сторону. Он объявил царю, что виновник всех  прежних его несчастий – Лукулл, который отнял у него Сирию, Финикию, Киликию,  Галатию и Софену. Землями же, которые еще остались у него, пусть он владеет,  выплатив римлянам за нанесенную обиду, семь тысяч талантов, а царем в Софене  будет его сын. Эти условия Тигран охотно принял, и тогда римляне приветствовали  его, как подобает царю, а Тигран, чрезвычайно обрадованный, обещал дать каждому  воину по полмины серебра, центуриону по десяти мин, трибуну по таланту. Сын,  напротив, сильно досадовал и когда его пригласили на угощенье, заявил, что не  нуждается в таких почестях со стороны Помпея, ибо может найти себе другого  римлянина. Тогда Помпей велел наложить на него оковы и содержать в тюрьме для  триумфа. Немного спустя Фраат, царь парфян, прислал к Помпею послов, требуя  выдачи молодого Тиграна как своего зятя и предлагая считать границей обеих  держав Евфрат. Помпей отвечал, что Тигран больше родственник отцу, чем тестю, а  что касается границы, то она будет установлена по справедливости.    

34. Затем Помпей оставил Афрания для охраны Армении, а сам,  не видя иного выхода, направился преследовать Митридата через земли, населенные  кавказскими племенами. Самые многочисленные из этих племен – альбаны и иберы;  область иберов простирается до Мосхийских гор и Эвксинского понта, а альбаны  живут к востоку до Каспийского моря. Альбаны сперва согласились пропустить  Помпея через их страну. Но, когда зима застигла римское войско в этой земле и  римляне справляли праздник Сатурналий[1206],  альбаны, собравшись числом не менее сорока тысяч, переправились через реку Кирн[1207] и напали на них. Река  Кирн берет начало с Иберийских гор, принимает в себя Аракс, текущий из Армении,  и затем впадает двенадцатью устьями в Каспийское море. Некоторые, однако,  утверждают, что Кирн не сливается с Араксом, но сам по себе, хотя и очень близко  от Аракса, впадает в то же море.    

Помпей спокойно позволил варварам совершить переправу, хотя  мог воспрепятствовать ей. Затем он напал на врагов и обратил их в бегство,  многих перебив. Когда царь альбанов через послов попросил пощады, Помпей  простил ему обиду и, заключив мир, двинулся против иберов. Последние не  уступали по численности альбанам, но были гораздо воинственнее; они горели  желанием показать свою преданность Митридату и прогнать Помпея. Иберы не были  подвластны ни мидийцам, ни персам; им удалось даже избежать власти македонян,  так как Александр слишком быстро должен был отступить из Гиркании. Однако  Помпей разгромил и их в большом сражении, перебив девять тысяч и взяв в плен  больше десяти тысяч человек. После этого он вторгся в Колхиду. Здесь на реке  Фасид его встретил Сервилий во главе флота, который охранял Эвксинский понт.    

35. Преследование Митридата, который скрылся в области  племен, живущих на Боспоре и вокруг Мэотиды, представляло большие затруднения.  Кроме того, Помпей получил известие о новом бунте альбанов. В раздражении и  гневе Помпей повернул назад, против них; он снова перешел реку Кирн – с трудом  и подвергая войско опасности, ибо варвары возвели на реке длинный частокол. Так  как ему предстоял долгий и мучительный путь на безводной местности, он приказал  наполнить водой десять тысяч бурдюков. Выступив против врагов, Помпей нашел их  у реки Абанта[1208] уже  построившимися в боевой порядок. Войско варваров состояло из шестидесяти тысяч  пехотинцев и двенадцати тысяч всадников; однако большинство воинов было плохо  вооружено и одето в звериные шкуры. Во главе войска стоял брат царя по имени  Косид; он, как только дело дошло до рукопашной, напав на Помпея, метнул в него  дротик и попал в створку панциря. Помпей же, пронзив его копьем, убил на месте.  В этой битве, как передают, на стороне варваров сражались также амазонки,  пришедшие с гор у реки Фермодонта. Действительно, после битвы, когда римляне  стали грабить тела убитых варваров, им попадались щиты и котурны амазонок,  однако ни одного трупа женщины не было замечено. Амазонки живут в той части  Кавказа, что простирается до Гирканского моря, однако они не граничат с  альбанами непосредственно, но между ними обитают гелы и леги[1209]. С этими племенами они ежегодно  встречаются на реке Фермодонте и проводят с ними вместе два месяца, а затем  удаляются в свою страну и живут там сами по себе, без мужчин.    

36. После этой битвы Помпей намеревался пройти до  Каспийского моря, но вынужден был повернуть назад из-за множества ядовитых  пресмыкающихся, хотя находился от моря на расстоянии всего трех дней пути.  Затем он отступил в Малую Армению. Царям элимеев и мидийцев в ответ на их  посольства Помпей отправил дружественные послания. Против парфянского царя,  который совершил вторжение в Гордиену и разорял подвластные Тиграну племена,  Помпей послал войско во главе с Афранием. Последний изгнал парфян и преследовал  их вплоть до Арбелитиды.    

Из всех захваченных в плен наложниц Митридата Помпей не  сошелся ни с одной, но всех их отослал родителям и родственникам. Ведь  большинство их были дочери полководцев и правителей. Только Стратоника, которая  имела наибольшее влияние на царя и которая управляла одной из крепостей с  самыми богатыми сокровищами, была, по-видимому, дочерью какого-то старого и  бедного арфиста. Играя на арфе однажды во время ужина, она сразу произвела на  Митридата столь сильное впечатление, что, забрав ее с собою, он отправился в  опочивальню, а старика отослал домой, раздраженного тем, что у него не спросили  в вежливой форме разрешения. Однако, проснувшись на следующее утро, отец увидел  в своей комнате столы с серебряными и золотыми кубками и толпу слуг, евнухов и  мальчиков, протягивавших ему драгоценные одежды; перед дверью стоял конь,  украшенный роскошной сбруей, подобно коням, принадлежащим друзьям царя.  Полагая, что это шутка, что над ним издеваются, старик собирался уже выбежать  за дверь, но слуги задержали его, объявив, что царь подарил ему большой дом  недавно умершего богача и эти дары только начатки и малый образец остального  добра и сокровищ, которые его ожидают. В конце концов, насилу поверив своему  счастью и надев на себя пурпурную одежду, старик, вскочил на коня и поскакал по  городу с криком: «Все это мое!» Людям, которые смеялись над ним, он говорил,  что не этому должны они удивляться, а тому, что он, обезумев от радости, не  бросает в них камнями. Такой-то вот породы и крови[1210] была Стратоника. Она не только передала  Помпею крепость, но и поднесла много подарков; из них Помпей принял лишь те,  которые могли служить украшением храмов или годились для его триумфа, всем же  остальным велел ей владеть на здоровье. Также он передал квесторам для  государственного казначейства ложе, стол и трон – все из золота, которые ему  прислал царь иберов с просьбою принять в дар.    

37. В Новой крепости Помпей нашел тайные записи Митридата и  прочел их не без удовольствия, так как в них содержалось много сведений,  объясняющих характер этого царя. Это были воспоминания, из которых явствовало,  что царь среди многих других отравил и собственного сына Ариарата, а также  Алкея из Сард за то, что тот победил его на конских ристаниях. Кроме того, там  находились толкования сновидений, которые видел сам царь и некоторые из его  жен; затем непристойная переписка между ним и Монимой. По словам Феофана, среди  бумаг была найдена записка Рутилия, побуждающая царя к избиению римлян в Азии.  Большинство писателей разумно считает это злостной выдумкой Феофана, который  ненавидел Рутилия, может быть, из-за того, что тот представлял по характеру  полную ему противоположность; возможно также, что Феофан хотел оказать услугу  Помпею, отца которого Рутилий изобразил в своей истории величайшим негодяем.    

38. Из Новой крепости Помпей прибыл в Амис. Здесь под  влиянием своего безмерного честолюбия он совершил поступки, достойные  порицания. Ведь прежде он сам издевался над Лукуллом за то, что тот, –  хотя враг не был еще добит, – раздавал награды и почести, как обычно  делают победители по окончании войны. А теперь, – хотя Митридат еще был  владыкой на Боспоре и располагал боеспособным войском, – Помпей сам поступал  точно так же: распоряжался провинциями (как будто с врагом уже было покончено)  и раздавал награды, когда к нему во множестве являлись полководцы и властители;  он наградил и двенадцать варварских царьков. В угоду последним Помпей не  захотел в ответной грамоте парфянскому царю обратиться к нему, величая титулом  «царь царей», как это делали при обращении остальные.    

Теперь им овладело бурное стремление захватить Сирию и  проникнуть через Аравию к Красному морю, чтобы победоносно достигнуть Океана,  окружающего со всех сторон обитаемый мир. Ведь и в Африке он первый дошел с  победой до Внешнего моря, и в Испании сделал Атлантический океан границей  Римской державы, – а незадолго до того, преследуя альбанов, едва не дошел  до Гирканского моря. Итак, Помпей решил снова выступить с войском, чтобы  замкнуть Красным морем круг своих походов; кроме того, он видел, что к  Митридату трудно подступиться с оружием и что при бегстве он опаснее, чем в  сражении. 39. Объявив, что он обречет царя в жертву врагу более страшному, чем  он сам, – голоду, Помпей своим флотом преградил путь купеческим кораблям в  Боспор. Тем, кто будет пойман при попытке прорвать заслон, было объявлено  наказание – смертная казнь.    

Затем во главе большей части войска Помпей выступил в поход.  Найдя еще не погребенные тела тех, кто пал во главе с Триарием в несчастном  сраженье[1211] с Митридатом, Помпей  приказал похоронить их всех с почетом и пышностью (это упущение Лукулла,  видимо, особенно возбудило против него ненависть воинов). Афраний подчинил  обитавших у подножья Амана арабов, а сам Помпей между тем спустился в Сирию и  под предлогом отсутствия в ней законных царей объявил эту страну провинцией и  достоянием римского народа. Помпей покорил также Иудею и захватил в плен царя  Аристобула. Что касается городов, то многие он основал, а многие освободил,  подвергая наказанию тираннов, захвативших их. Больше всего времени он посвящал  разбирательству судебных дел, улаживая споры городов и царей. Куда он сам не  мог прибыть, он посылал своих друзей. Так, он послал трех посредников и  третейских судей к армянам и парфянам, которые попросили его решить их спор об  одной области. Действительно, слава его могущества была велика, но не меньшей  была и слава его справедливости и милосердия. Эта его слава покрывала  большинство проступков его друзей и доверенных лиц, так как по натуре он был  неспособен обуздывать или карать провинившихся. Сам же он оказывал такой  ласковый прием всем, кто имел с ним дело, что обиженные легко забывали и  прощали алчность и грубость его помощников.    

40. Первым и самым влиятельным любимцем Помпея был  вольноотпущенник Деметрий, молодой человек, весьма неглупый, однако слишком  злоупотреблявший своим счастливым положением. О нем передают такие рассказы.  Философ Катон, будучи еще юношей, но уже заслужив великое уважение за доблесть  и высокие качества духа, в отсутствие Помпея приехал в Антиохию с целью  осмотреть город. Сам он, как обычно, ходил пешком, а сопровождавшие его друзья  ехали верхом. Перед городскими воротами Катон заметил толпу людей в белых  одеждах; вдоль дороги по одной стороне стояли рядами юноши, по другой –  мальчики. Это обстоятельство сильно раздосадовало Катона, так как он решил, что  все это устроено в его честь, из уважения к нему, хотя он вовсе не нуждался ни  в чем подобном. Он предложил, однако, друзьям спешиться и идти вместе с ним.  Когда они подошли ближе, их встретил распорядитель церемонии с венком на голове  и жезлом и осведомился у них, где они оставили Деметрия и когда он изволит  прибыть. Друзей Катона стал разбирать смех. Сам же Катон, воскликнув: «О несчастный  город!» – прошел мимо, ничего не ответив на вопрос. Впрочем, Помпей смягчал  ненависть окружающих к Деметрию тем, что и сам безропотно переносил дерзости  вольноотпущенника. Действительно, как передают, на пирах у Помпея, когда хозяин  сам еще ожидал и принимал других гостей, Деметрий зачастую уже с важностью  возлежал за столом, закутавшись в тогу по самые уши. Еще до своего возвращения  в Италию он приобрел великолепные дома в предместьях Рима, редкостной красоты  места для прогулок и увеселений и дорогостоящие сады, которые обычно называли  Деметриевыми. Напротив, сам Помпей вплоть до своего третьего триумфа жил  умеренно и неприхотливо. Впоследствии, когда он воздвиг римлянам прекрасный и  знаменитый театр, он велел пристроить для себя дом – как бы в дополнение к  театру; этот дом был лучше прежнего, но все же до того скромный, что тот, кто  стал его владельцем после Помпея, войдя в дом впервые, с удивлением спросил:  «Где же обедал Помпей Магн?» Так рассказывают об этом.    

41. Царь петрейских арабов сначала ни во что не ставил  римлян, а теперь в сильном испуге отправил Помпею послание, извещая о своей  готовности во всем ему подчиниться. Желая укрепить такое настроение царя,  Помпей двинулся к Петре. Многие порицали Помпея за этот поход, считая его лишь  предлогом для отказа от преследования Митридата, и требовали, чтобы Помпей  обратился теперь против этого старинного врага, вновь воспрянувшего духом и  собиравшего силы. Как сообщали, Митридат готовился вести свое войско в Италию  через земли скифов и пэонийцев. Однако Помпей полагал, что ему будет легче  разбить войско Митридата в открытом бою, чем захватить его в бегстве; поэтому  он не желал напрасно тратить силы на преследование врага и проводил другие  военные начинания, умышленно замедляя ход событий. Сама судьба счастливо  разрешила это затруднение. Когда Помпею оставалась лишь небольшая часть пути до  Петры и на этот день уже был разбит лагерь, а Помпей упражнялся близ него в  верховой езде, прибыли гонцы из Понта с радостной вестью. Об этом можно было  судить по наконечникам их копий, которые были обвиты лаврами. Лишь только воины  заметили лавры, они стали собираться к Помпею. Последний хотел сперва закончить  свои упражнения, но воины начали кричать и так настоятельно требовали, чтобы он  прочитал донесения, что он, соскочив с коня, отправился с ними в лагерь. В  лагере не было готового возвышения для полководца и даже походного не успели  соорудить (его обычно складывают из плотных кусков дерна), но воины поспешно, с  чрезмерным усердием стащили в одно место вьючные седла и сделали из них  возвышение. Помпей поднялся на него и сообщил воинам о смерти Митридата,  который покончил с собой, после того как его собственный сын Фарнак поднял  против него восстание. Фарнак овладел всем, что принадлежало его отцу, и  написал Помпею, что он сделал это ради него и римского народа.    

42. Эта весть, как и следовало ожидать, чрезвычайно  обрадовала войско; воины приносили жертвы и устраивали угощения, как будто в  лице Митридата погибли десятки тысяч врагов. Помпей счастливо закончил теперь  все свои дела и походы, хотя и не надеялся, что это произойдет так легко, и  тотчас возвратился из Аравии. Затем, быстро проследовав через лежащие по пути  провинции, он прибыл в Амис, где нашел множество присланных Фарнаком подарков и  многочисленные трупы членов царской семьи. Среди них находился и труп самого  Митридата, который трудно было опознать (потому что слуги при бальзамировании  забыли удалить мозг); однако те, кому поручили произвести осмотр, опознали царя  по шрамам. Что касается Помпея, то он не решился посмотреть на тело Митридата,  но, чтобы умилостивить гнев карающего божества, тотчас велел отослать труп в  Синопу. Однако Помпей с удивлением рассматривал одежды, которые носил царь, и  его великолепное драгоценное оружие. Ножны от меча Митридата стоимостью в  четыреста талантов некий Публий украл и продал Ариарату, а изумительной работы  китару Гай, выросший с Митридатом, тайно передал сыну Суллы Фавсту, который его  об этом просил. Но Помпей тогда ничего не узнал, Фарнак же открыл пропажу и  наказал похитителей.    

Устроив и приведя в порядок азиатские дела, Помпей с  необычайной пышностью направился в обратный путь. По прибытии в Митилену он  объявил город свободным ради Феофана и присутствовал там на учрежденном в  старину состязании поэтов, единственной темой которого в тот раз было  прославление его подвигов. Театр в Митилене так понравился Помпею, что он велел  снять план его, чтобы построить в Риме подобное же здание, но большего размера  и более великолепное. На Родосе он слушал выступления всех софистов и подарил каждому  по таланту. Посидоний записал свою лекцию об изобретении вообще[1212], читанную им в  присутствии Помпея и направленную против ритора Гермагора. В Афинах Помпей  выказал подобную же щедрость по отношению к философам; на восстановление города  он пожертвовал пятьдесят талантов.    

Он надеялся возвратиться в Италию с такой славой, какой не  стяжал до него ни один человек, и страстно желал, чтобы его семья встретила его  с такими же чувствами, какие он сам питал к ней. Однако божество всегда ревниво  старается примешивать к блестящим и великим дарам судьбы некоторую частицу  невзгод; оно уже давно подстерегало Помпея, готовясь испортить ему счастливое  возвращение. Супруга Помпея – Муция – в его отсутствие нарушила супружескую  верность. Пока Помпей находился далеко, он не обращал внимания на доходившие до  него слухи, но теперь, вблизи Италии, видимо, имея время более тщательно  обдумать дело, он послал Муции разводное письмо. Ни тогда, ни впоследствии он  не объяснил причины развода; причина эта названа Цицероном в его письмах[1213].    

43. В Риме шли о Помпее всевозможные слухи, и еще до его  прибытия поднялось сильное смятение, так как опасались, что он поведет тотчас  свое войско на Рим и установит твердое единовластие. Красс, взяв с собой детей  и деньги, уехал из Рима, оттого ли, что он действительно испугался, или,  скорее, желая дать пищу клевете, чтобы усилить зависть к Помпею. Помпей же  тотчас по прибытии в Италию собрал на сходку своих воинов. В подходящей к  случаю речи он благодарил их за верную службу и приказал разойтись по домам,  помня о том, что нужно будет вновь собраться для его триумфа. После того, как  войско таким образом разошлось и все узнали об этом, случилось нечто совершенно  неожиданное. Жители городов видели, как Помпей Магн без оружия, в сопровождении  небольшой свиты, возвращается, как будто из обычного путешествия. И вот из  любви к нему они толпами устремлялись навстречу и провожали его до Рима, так  что он шел во главе большей силы, чем та, которую он только что распустил. Если  бы он задумал совершить государственный переворот, для этого ему вовсе не нужно  было бы войска.    

44. Так как закон не разрешал триумфатору перед триумфом  вступать в город, то Помпей послал сенату просьбу оказать ему услугу и отложить  выборы консулов, чтобы он мог своим присутствием содействовать избранию Пизона.  Катон выступил против этого, и план Помпея на этот раз не удался. Помпей  удивлялся смелости и настойчивости, с какими этот человек, один, открыто  выступил в защиту права, и пожелал любым способом привлечь его на свою сторону.  У Катона было две племянницы, и Помпей намеревался сам жениться на одной, а  другую дать в жены своему сыну. Катон, однако, заподозрил здесь хитрость,  поняв, что его хотят некоторым образом подкупить. Но его сестра и жена  досадовали на то, что он отверг свойство с Помпеем Магном. Между тем Помпей,  желая сделать консулом Афрания, роздал за него много денег по центуриям[1214], и граждане приходили за  деньгами в сады Помпея. Дело это получило огласку, и Помпей стал подвергаться  нападкам за то, что высшую должность, которой сам добился своими великими  деяниями, сделал продажной для тех, кто не мог завоевать ее доблестью. Катон  сказал тогда своим женщинам: «Этот позор должны будут разделить те, кто вступит  в родство с Помпеем». И женщины согласились, что Катон лучше их судит о том,  что прилично и что подобает.