1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
    
    
…И все-таки эта двадцатиминутная поездка не была приятной и спокойной.
    
Все эти двадцать минут Александра Сергеевна просидела ни жива ни мертва. Ленька успокаивал ее, даже посмеивался над ней, но и сам чувствовал, как при каждом ударе машины и при каждом всплеске воды за бортом екает и сжимается его сердце. Ему было и страшно и тянуло к окну — посмотреть, что делается на реке, далеко ли до берега и виден ли мост.
    
— Леша! — поминутно вскрикивала мать. — Я, кажется, просила тебя?!. Отодвинься от окна!..
    
— Я только чуть-чуть… одним глазом…
    
— Боже мой! Ты, я вижу, намерен свести меня в могилу!.. Кому я говорю? Сядь на место!..
    
Но он все-таки успел на секунду выглянуть в квадратное, забрызганное водой окошко. И первое, что увидел, — это длинный, многопролетный железнодорожный мост, пересекавший реку. До моста было далеко, — может быть, верста или больше, но Леньке показалось, что за железными фермами моста он видит людей: на мосту что-то шевелилось и поблескивало. Вздрогнув, он отшатнулся от окна и побоялся взглянуть на мать, чтобы не заразить ее своим страхом. Но ее и пугать не надо было… Только старуха Тиросидонская чувствовала себя, как всегда, прекрасно. Положив на колени свой туго набитый мешок и черный зонт, она шутила, смеялась, подтрунивала над трусами и паникерами, которых и на пароходе оказалось немало.
    
Но вот машина под ногами у Леньки застучала потише, вот что-то заклокотало и забурлило и сразу смолкло. Только чувствовалось плавное движение и покачивание парохода.
    
— Что это? — прошептала Александра Сергеевна, подняв глаза на учительницу.
    
— Кончено, матушка, — ответила та, поднимаясь и закидывая за спину рюкзак. — С приездом вас…
    
Минуту спустя шумная толпа беженцев, весело переговариваясь, уже поднималась по отлогому берегу — туда, где виднелись какие-то низенькие приземистые строения, заборы, кусты и белые колпаки нобелевских цистерн.
    
Казалось, что все страхи остались позади…
    
И вдруг Ленька услышал у себя над головой знакомый улюлюкающий свист. Он увидел, что все вокруг побежали, и тоже побежал.
    
— Что случилось? — в который раз за эти дни спрашивали вокруг.
    
— Стреляют.
    
— Кто стреляет?
    
— Да вы что, — не видите? Красные открыли огонь с моста!
    
Кто-то толкнул Леньку, он споткнулся, уронил свой сверток, нагнулся, чтобы поднять его, и увидел, что действительно стреляют с железнодорожного моста. Но тут же он понял, почему стреляют.
    
По сходням, ведущим с парохода на берег, низко наклоняясь и закрывая руками головы, бежали один за другим люди в военной форме. Прыгая на берег, они разбегались в разные стороны.
    
— Смотри! — сказала Нонна Иеронимовна, схватив Леньку за плечо. — Смотри, мальчик! И запомни!.. Это называется — крысы, бегущие с тонущего корабля.
    
    
Через час беженцы уже сидели на крылечке лесного хутора, верстах в четырех от города, пили парное молоко и с наслаждением ели черный пахучий деревенский хлеб.
    
Постепенно на хуторе собралось еще человек двадцать беглецов из Ярославля.
    
Где-то далеко бушевала гроза, где-то еще ухало и грохотало, а здесь, в маленьком хуторском садике, летали пчелы, щебетали птицы, мутно поблескивал и попахивал уютным дымком большой медный самовар; люди сидели на свежей зеленой траве, пили, закусывали, наперебой говорили, смеялись и уже не серьезно, а шутя рассказывали о тех страхах, которые им только что довелось пережить.
    
Были тут смешные и занятные люди.
    
Была молодая красивая московская дама с двумя близорукими девочками-близнецами. Вспоминая об ужасах, которые они испытали в Ярославле, дама поминутно закатывала глаза и говорила:
    
— Мне лихо было!.. Ой, не могу, до чего лихо мне, лихо было!..
    
Девочки робко усмехались, щурились и поглядывали на Леньку, который тоже иногда посматривал в их сторону, но при этом усиленно хмурился и начинал с деловым видом поправлять ремешок на сандалии.
    
Был среди беженцев толстый румянощекий парень, — как говорили, купеческий сынок, — которого сопровождал дядька, старик по имени Зиновьич. Над румяным детиной все смеялись. Рассказывали, что в Ярославле он жил в гостинице «Петроград», в угловом номере. Ночью снарядом оторвало весь угол дома, комната превратилась в открытую террасу, а парень так и проспал до утра, ничего не заметив и не услышав. Вокруг хохотали, а детина пил чай, прилежно дул на блюдечко и, тупо улыбаясь, смотрел в одну точку. Ленька тоже смеялся, но смешным ему казалось не то, что у детины такой крепкий сон, а то, что его, почти взрослого человека, водит за руку дядька. Это было как-то старомодно, по-книжному причудливо, и, хотя купчик не был ничем похож на Гринева, а скорее на Обломова или на Митрофанушку, Леньке вспомнилась «Капитанская дочка» Пушкина.
    
Много шутили и подтрунивали и над другим молодым человеком, над каким-то счетоводом или конторщиком из Углича, которого звали Николай Александрович Романов. Говорили, что это переодетый и загримированный Николай II, бежавший из своей екатеринбургской ссылки. Конторщик на бывшего царя ничем не походил, был выше его и лицо у него было бритое, но Леньку занимало смотреть на этого человека и думать: а что если это и верно Николай Второй?.. Что ж удивительного: усы и бородку сбрил, щеки подрумянил, а ноги… Что ж, и ноги, наверно, можно подлиннее сделать!.. Он даже пересел поближе к конторщику, чтобы посмотреть, не на высоких ли каблуках у него штиблеты…
    
Лежа в высокой густой траве, Ленька смотрел в голубое чистое небо, прислушивался к щебету птиц, к разговорам, к смеху, к звону посуды… Все плохое забылось, было легко, весело, похоже на пикник.
    
Развеселилась даже Нонна Иеронимовна.
    
Когда был допит второй самовар и все поднялись, чтобы продолжать путешествие, Ленька вспомнил о бордосской жидкости и стал искать бидончик.
    
— Да оставь ты, наконец, свою бандуру! — закричала на него учительница.
    
— Какую бандуру? — заинтересовались вокруг. — Разве мальчик — музыкант?
    
— Ого! Еще какой!..
    
Леньку окружили, стали просить, чтобы он показал, что у него за музыка такая. Ленька засмущался, покраснел, стал отнекиваться. Но в конце концов ему пришлось не только развернуть пакет и показать бидончик, но и объяснить, зачем он ему нужен.
    
Никто из его объяснений ничего не понял, только девочки-близнецы слушали Леньку с интересом, и одна из них даже потрогала осторожно бидончик пальцем.
    
Шумная веселая компания, растянувшись длинной цепочкой, шла извилистой лесной дорогой. Позади всех тащился со своей бандурой Ленька. Он был обижен, дулся на Нонну Иеронимовну. Учительница несколько раз оглядывалась, искала его глазами, потом сошла с дороги, подождала мальчика и пошла рядом.
    
— Ну, что? — улыбнулась она.
    
— Ничего, — пробурчал Ленька.
    
— Не сердись, Алексей — божий человече, — сказала старуха. — Ты — молодец, доброе дело делаешь. Хороший, говоришь, дядька этот твой Василий Федорыч?
    
— Да. Хогоший, — ответил Ленька.
    
— А кто он?
    
Леньке было трудно объяснить, кто такой Василий Федорович. Просто хороший человек. А почему хороший, — этого словами не расскажешь. Вот Нонна Иеронимовна тоже ведь хорошая. А собственно, — чем? Смеется, грубит, кричит, как извозчик, шуточки вышучивает!..
    
Весь день шли — полями, лесами, дорогами, тропинками и межами. Заходили в деревни и на хутора, пили молоко, не щадя животов объедались хлебом, творогом, огурцами, салом, курятиной.
    
Постепенно компания беженцев таяла, рассеивалась. Почти в каждой деревне с кем-нибудь прощались, кто-нибудь уходил, отставал, сворачивал в сторону. Отстала московская красавица со своими близорукими девочками. Ушел на Гаврилов Ям розовощекий детина с дядькой Зиновьичем. Как-то незаметно исчез, растворился и Николай Александрович Романов.
    
«Наверно, за границу пробирается», — подумал Ленька, которому не хотелось так сразу расставаться со своей фантазией.
    
В деревне Быковке, уже под вечер, распрощались с Тиросидонской. Обнимаясь и целуясь с учительницей, Александра Сергеевна заплакала.
    
— Берегите нервы, дорогая, — сказала старуха, погладив ее по плечу. — Они вам еще ой-ой как пригодятся!..
    
А Леньке она сказала:
    
— И ты тоже, Бетховен… Играй на чем хочешь — на бандурах, на балалайках, на барабанах, — только не на маминых нервах. Понял меня?
    
— Понял, — улыбнулся Ленька. И, увидев, что учительница протянула ему руку, как-то неожиданно для самого себя нагнулся и приложился губами к этой грубой, шершавой, не женской руке.
    
    
…Расставшись с учительницей, Александра Сергеевна заскучала. Без Нонны Иеронимовны стало совсем трудно. Нужно было действовать и решать все вопросы на свой страх и риск.
    
До Чельцова оставалось еще верст пятнадцать-шестнадцать. И — самое страшное для Александры Сергеевны — впереди лежала Волга, через которую опять предстояло переправляться на правый берег.
    
Время было позднее, темнело. И, подумав, Александра Сергеевна решила остаться в Быковке до утра.
    
Хозяин избы, где они остановились, весь вечер был чем-то озабочен. Поминутно он куда-то выходил, с кем-то шептался, выносил из сеней во двор что-то тяжелое. Когда Александра Сергеевна попросила у него разрешения остаться на ночлег, он крякнул, переглянулся с женой, почесал в затылке.
    
— А вы вообще кто будете? — спросил он.
    
— Я же вам говорила… Мы — беженцы из Ярославля. Пробираемся к себе в деревню — в Красносельскую волость.
    
— Тесно у нас. Неудобно вам будет.
    
— Нам много не надо. Мы привыкли ко всему, можем и на полу переспать в крайнем случае… Я, конечно, заплачу вам, — сказала Александра Сергеевна, открывая сумочку.
    
Хозяин еще раз взглянул на жену.
    
— В сарае, что ли? — сказала та.
    
— А что ж. Верно… В сенном сарае переспите?
    
— Конечно, переспим. Чего же лучше?
    
— Ладно… идемте, коли так, — сказал хозяин.
    
Он привел их куда-то на задворки, отодвинул какой-то деревянный засов, распахнул низенькую широкую дверку… Ленька помнит, как сильно ударил ему в лицо опьяняющий запах свежего сена, как приятно защекотало в носу, закружилась голова, сладко заклонило ко сну.
    
Александра Сергеевна осторожно переступила порог сарая.
    
— А змей у вас здесь нет? — робко спросила она.
    
Хозяин что-то пробормотал.
    
— Что? — переспросила Александра Сергеевна.
    
— Змей-то, я говорю, нет, — ответил с усмешкой хозяин.
    
— А что?
    
— Ложитесь… ладно… Дверь за вами затворить?
    
— Пожалуйста.
    
— Ну, спите… спокойной ночи.
    
Ленька слышал, как, закрывая дверь, хозяин выругался и вполголоса сказал:
    
— Эх, жисть проклятая!
    
Ленька протянул руку, наткнулся в темноте на что-то мягкое, колючее и, не сгибая ног, упал, повалился на душистую и хрустящую кучу.
    
— Ох, мама! — воскликнул он в восторге, зарываясь с головой в сено.
    
— Тише! — остановила его Александра Сергеевна.
    
— Мамочка… не бойся… ложись…
    
— Где ты?
    
— Я здесь. На руку.
    
— Действительно, здесь чудесно, — сказала она, вздыхая и укладываясь рядом. — Но ты знаешь, мальчик, у меня что-то ужасно тревожно на душе.
    
— Почему? — спросил Ленька, запихивая свой бидончик в изголовье и обкладывая его сеном. — Мама… клади голову… подушка, — пробормотал он, зевая. Все тело его сладко, истомно ныло. — Что… почему… тревожно? — повторил он.
    
Александра Сергеевна что-то ответила, но ответа ее мальчик уже не слышал, — он спал.
    
    
…Спал он долго и крепко и только под утро стал видеть сны. Сначала ему снилось что-то хорошее: в зеленом, пронизанном солнцем лесу он ловит бабочек. Рядом с ним бегают девочки-близнецы, одна из них почему-то размахивает большим черным зонтом. Потом он очутился опять в Ярославле. Кто-то за ним гнался, он падал, проваливался куда-то и опять бежал, и опять его нагоняли. А вокруг стонало, ухало, грохало. Мчались по улице всадники, падал на голову мальчику фонарный столб, рушились белые монастырские стены…
    
Когда Ленька проснулся, он был уверен, что лежит в Ярославле, в гостиничном коридоре. Где-то за стеной слышались выстрелы, привычно попахивало дымом, и даже на одно мгновенье мальчику показалось, будто он слышит, как внизу, в гостиничном ресторане, смеются и поют мужские голоса.
    
Но тут он почувствовал, что мать крепко сжимает его плечо, и услышал у себя на затылке ее горячее дыхание.
    
— Боже мой… Боже мой! — шептала она. — Создатель!.. Царю небесный…
    
Он быстро повернулся, услышал, как захрустело под ним сено, открыл глаза и сразу вспомнил, где он. В узкие щели сарая сочился скупой синеватый предутренний свет. Где-то действительно стреляли. Откуда-то доносились голоса и пение.
    
— Мама… что? Что случилось? — забормотал Ленька.
    
— Молчи, — шепнула она, закрывая ему ладонью рот.
    
И тут он услышал, как у самых дверей сарая кто-то громко и спокойно сказал:
    
— А черт его знает, — куда! Россия велика…
    
Кто-то остановился у двери, заглянул в щелку.
    
— Чего там?
    
— Не видно.
    
— А ну, дай раза!..
    
Что-то стукнуло, упало. Потом что-то тяжелое, железное обрушилось на дощатую дверь. Хрястнула, надломившись, доска. Еще несколько тяжких ударов — и половинка двери, повиснув на нижней петле, косо упала в сарай. Ленька подогнул ноги, съежился. Кто-то высокий шагнул, наступил на половинку двери, оборвал ее и заглянул в сарай:
    
— Тьфу!.. Мать честная!.. Сено…
    
— А ты что? — лениво откликнулся другой голос.
    
— Я думал, — курей нет ли.
    
— Да… жди… Курей небось, сволочи, всех в подпол заначили… А ну, пошли…
    
У Леньки болело плечо, так сильно сжимала его рука матери. Черная фигура с ружьем за спиной все еще маячила в просвете двери.
    
— Пошли, я говорю, — повторил тот же голос за дверью.
    
— Погоди, — усмехнулся первый, брякая чем-то в темноте, — мы им сейчас царский день устроим.
    
— Какой царский?
    
— А вот сейчас увидишь.
    
Вспыхнула спичка, Ленька невольно зажмурился и услышал, как испуганно вскрикнул в дверях человек и как тотчас откликнулся другой.
    
— Ты что?
    
— Володька! Елки зеленые… Люди!..
    
— Где? Какие?
    
— Баба какая-то с мальчиком… А ну выходи! — раздался яростный окрик.
    
— Мама… мама, — зашептал Ленька, увидев, что она поднимается и помогает подняться ему. Еще раз ярко вспыхнула спичка, осветила смуглое, почти красное, лоснящееся юношеское лицо, белки глаз, оскаленные по-волчьи зубы и кудрявый цыганский чубик, сбегающий на лоб из-под козырька солдатской фуражки.
    
— Выходи, кому говорят?!
    
— Что вам нужно? — сказала Александра Сергеевна, делая шаг вперед и обнимая за плечи Леньку. Из дверей на мальчика, вместе с прохладной свежестью раннего летнего утра, пахнуло знакомым ему тошнотворным запахом спиртного.
    
— А ну, кто там еще? Вылезай!..
    
Поднятая над головой спичка сделала полукруг и, блеснув на винтовочном стволе, погасла.
    
— Еще кто?..
    
— Больше никого нет. Нас двое.
    
После темного сарая на улице были хорошо различимы и постройки, и деревья, и лица людей. Рядом с парнем в солдатской фуражке стоял — тоже с ружьем в руках — низенький темнолицый человек в накинутой на плечи длинной шинели и в мужицкой барашковой шапке.
    
— Кто такие? Зачем прячетесь? — строго сказал он.
    
— Мы не прячемся. Мы здесь ночевали, — ответила Александра Сергеевна. — А вы кто такие?
    
— Что-о? — надвинулся на нее парень. — Я вот те дам «кто такие»!..
    
— Тише, пожалуйста!.. Не пугайте ребенка.
    
— Ах ты… Разговоры разговаривать?!
    
Ленька увидел, как парень замахнулся на мать, как на лету, над головой перехватил винтовку и передернул затвор.
    
— Молись богу!!! — зарычал он.
    
— Ма-ма! — как маленький, закричал Ленька, присел, кинулся к парню и одновременно — головой и двумя кулаками — ударил его в живот.
    
— А-а, пащенок!..
    
Сильным ударом в затылок мальчика сбили с ног. В ту же секунду он услышал выстрел и почти тотчас — гневный голос матери:
    
— Негодяи!.. Вы что делаете?! Ребенка?.. Мальчика?..
    
— Петруха! Петруха! Ты что в самом деле? Маленького?..
    
Парень подбежал к Леньке, схватил его за шиворот, оторвал от земли.
    
— Убью-у!..
    
— Помогите! — закричала Александра Сергеевна.
    
Ленька задохнулся, вывернулся, услышал, как затрещала у него на груди рубаха, отлетела пуговица. Другая, тяжелая, как кувалда, рука откинула его в сторону.
    
— Брось, Петруха!
    
— Уйди!..
    
— Оставь, не бузи.
    
Человек в длинной шинели крепко держал парня за пояс.
    
— А ну катись! Живо! — приказал он Александре Сергеевне.
    
— Нет, стой, погоди! — скрипел зубами парень. — Нет, ты погоди… Я их… я им сейчас царский день исделаю.
    
— Не дури, кому говорят!..
    
Темнолицый с силой тряхнул его. И, повернувшись к Александре Сергеевне, диким голосом закричал:
    
— Ну, чего глаза пялишь? Кому сказано? Тикай, пока жива!..
    
Александра Сергеевна не заставила еще раз просить себя об этом. Схватив Леньку за руку, она побежала. Ленька слышал, как за спиной у него продолжали орать и ругаться пьяные. Оглянувшись, он увидел, что оба бандита, схватившись в обнимку, катаются по земле.
    
— Мама, посмотри! — крикнул Ленька.
    
— Боже мой!.. Не останавливайся, пожалуйста!.. Есть на что смотреть! — ответила она.
    
    
…Они уже давно миновали околицу, пролезли под какими-то жердями и быстро шли, почти бежали, не выбирая дороги, к небольшой березовой рощице, на верхушках которой уже розовела и золотилась утренняя июльская заря. В ушах еще не утих пьяный крик, еще тошнило, шумело в голове, от быстрой ходьбы не хватало дыхания.
    
— Мама… я не могу… погоди, — хрипел Ленька.
    
— Идем, детка… я прошу тебя. Еще немножко — вот хотя бы до тех деревьев.
    
Они уже почти достигли рощи, как вдруг Ленька остановился и с неподдельным ужасом в голосе воскликнул:
    
— Ой, мамочка, милая!..
    
— Что такое? — испуганно оглянулась Александра Сергеевна.
    
Он держался за голову и покачивался.
    
— Ой, ты бы знала, какое несчастье!!
    
— Да что? Что случилось?
    
— Я ж забыл… я забыл в сарае бордосскую жидкость!
    
— Господи, Леша, какие глупости! Есть о чем жалеть. До этого ли сейчас? Идем, я прошу тебя…
    
— Нет, — сказал Ленька. — Я не могу. Я должен…
    
— Что ты должен? — рассердилась Александра Сергеевна.
    
— Ты знаешь… я, пожалуй, пойду, попробую найти сарай.
    
Александра Сергеевна цепко схватила его за руку.
    
— Леша! Я умоляю тебя, я на колени встану: не смей, не выдумывай, пожалуйста!..
    
Ленька и сам не испытывал большого желания возвращаться в деревню. Но мысль, что знаменитый его бидончик, который он так долго берег и таскал, содержимое которого может доставить так много радости председателю комбеда, — мысль, что этот драгоценный бидончик пропадет, сгинет в стоге сена, в чужом сарае, была совершенно непереносимой и оказалась сильнее страха.
    
— Мама, — сказал он. — Ну, что же мне делать? Честное слово, вот увидишь, со мной ничего не случится. Я быстро. Ты подожди меня в этом леске вот за той березкой.
    
— Мучитель! — сквозь слезы простонала она.
    
Зная, что за этим последуют другие, не менее жалостные слова, он не стал дожидаться их, вырвался и побежал…
    
Разыскать сарай в деревне, где мальчик провел всего одну ночь, было нелегко. Леньке пришлось побегать по задворкам, прежде чем он увидел низенькое дощатое строеньице с выдранной половинкой двери. Убедившись, что вокруг никого нет, он осторожно заглянул в пахучий полумрак, постоял, прислушался, сказал зачем-то «эй» и, не услышав отклика, нырнул в глубину сарая.
    
Примятое сено еще хранило следы двух тел: вот здесь лежал он, здесь — мама. Ползая на коленях и тыкаясь носом в колючие травинки, Ленька лихорадочно ворошил сено… Что такое? Где же она? Неужели кто-нибудь успел побывать в сарае и утащил ее? Ах вот… наконец-то!.. Руки его дрогнули, нащупав скользкую, холодную и тяжелую банку.
    
И только тут, облегченно вздохнув, он вспомнил о матери. Где она? Что она сейчас переживает?! Какой он все-таки негодяй, — оставил ее в лесу, одну, после всех ужасов, которые она только что перенесла!
    
В Быковке все еще стреляли. Пахло дымом. Где-то в другом конце деревни шумели, кричали, навзрыд плакали бабы. Чтобы сократить путь и не блуждать по задворкам, Ленька решил бежать обратно напрямки — деревенской улицей. Перелезая через плетень, он застрял, зацепился рубахой за какой-то сучок или гвоздь, и вдруг словно из-под земли вырос перед ним краснолицый запыхавшийся дядька в солдатской шинели и в фуражке с зеленым лоскутком на околыше.
    
— Эй, браток, — обратился он к Леньке. — Хохрякова не видел?
    
— Кого? — не понял Ленька.
    
— Атамана, я говорю, не видал?
    
Ленька не успел ответить. Глаза у солдата заблестели. Он подошел поближе.
    
— Что это у тебя? — спросил он.
    
— Где?
    
— Да вот — в баночке, в посудине?
    
— Это… это жидкость, — бледнея ответил Ленька.
    
— Какая жидкость? А ну, покажь, — оживился солдат.
    
Ленька сделал усилие, разодрал от подола до подмышек рубаху, сорвался с сучка и побежал.
    
Петляя от одной постройки к другой, натыкаясь на какие-то грядки, перескакивая через канавы, перелезая через плетни и заборы, он бежал по деревенским задворкам, пока голова у него не закружилась, а в глазах не замелькали лиловые круги.
    
Выбежав за околицу, он не сразу понял, куда ему нужно идти. Березовая роща, которая, по его представлениям, должна была оказаться слева, переместилась далеко направо. На минуту он даже усомнился, — та ли эта роща? Но никаких других поблизости не было.
    
Еле волоча ноги, спотыкаясь и поминутно перекладывая с плеча на плечо свою ношу, он тащился неровным, ухабистым, исковыренным коровьими копытами деревенским выгоном и еще издали стал искать глазами мать. На опушке рощи ее не было. Чем ближе он подходил, тем страшнее ему становилось… Господи! Что такое? Где же она? Очутившись в роще, он кинулся под первое попавшееся дерево и минуту лежал, жадно глотая воздух и прижимаясь виском к холодной и влажной траве, потом не выдержал, вскочил, взвалил на плечо бидончик и побежал, заметался между деревьев.
    
— Мама… мамочка… мама! — негромко звал он. Кричать он боялся. Он был уверен, что роща полна каких-то ужасов. И вдруг, в который раз выбегая на опушку, он увидел среди розовеющих на солнце берез силуэт женщины. Александра Сергеевна стояла к нему спиной, на цыпочках и, заслоняясь рукой от солнца, вглядывалась в сторону деревни.
    
— Ма! — закричал Ленька.
    
Она вздрогнула и оглянулась. Лицо у нее было бледное, заплаканное. Мальчику показалось даже, что она похудела.
    
Он подбежал к ней, уронил бидончик и, схватив ее за руки, прижался щекой к костяной пряжке ее кушака.
    
— Мамочка, милая, прости меня!..
    
Она не оттолкнула его и очень спокойно, даже чересчур спокойно, как показалось Леньке, сказала:
    
— Боюсь, мой дорогой, что скоро у тебя не будет мамы.
    
— Мама… не надо! — воскликнул он.
    
— Да, да, мой милый… Рано или поздно ты добьешься этого… Ждать тебе осталось недолго…
    
Тогда он опустился на землю у самых ее ног и громко заревел:
    
— Ма-а!.. Зачем ты так говоришь?!
    
Она помолчала, выдерживая характер, но не выдержала, сама опустилась рядом и тоже заплакала.
    
Так они и сидели, плечом к плечу, на сырой траве, под белой березкой и плакали минут пять.
    
Наконец рыдания стали утихать.
    
— Ну, что? — сказала Александра Сергеевна, всхлипывая. — Нашел ты свою бандуру?
    
Ленька деликатно фыркнул и подавился слезами.
    
— Нашел, — сказал он, подталкивая ногой бидончик.
    
— Да, кстати, — встрепенулась Александра Сергеевна.
    
— Что кстати?
    
Она помолчала, подумала и сказала:
    
— Впрочем, нет, ничего…
    
— Как ничего? Ты же что-то хотела…
    
— Что я хотела? Оставь, пожалуйста. Ничего я не хотела… Господи, вы посмотрите, — на кого он стал похож!.. Леша, где тебя угораздило? Повернись-ка… Что у тебя с блузой?
    
— Да… с блузой… Ты бы знала!.. Ты знаешь, между прочим, к кому мы чуть не попали?
    
— К кому?
    
— К Хохрякову.
    
Захлебываясь, он стал рассказывать ей о своей встрече с бандитом. Александра Сергеевна слушала его, ахала, закрывала глаза.
    
— Нет, с меня довольно! — воскликнула она, поднимаясь. — Ты отдохнул?
    
— Отдохнул.
    
— Вставай тогда, поднимайся, пошли!
    
— А куда?
    
Александра Сергеевна задумалась, выпятив, как девочка, нижнюю губу.
    
— Н-да. Это действительно вопрос.
    
— Нам же надо к Волге?
    
— Увы. К Волге.
    
— А где она? Далеко?
    
— Милый мой, если бы я знала! Я даже не имею представления, в какую сторону нам надо идти.
    
Ленька вскочил.
    
— Мама, знаешь что? Давай будем искать дорогу по солнцу!
    
— К сожалению, мой дорогой, я не умею искать дорогу по солнцу.
    
— Как? Ты же географию знаешь?
    
— Да… но при чем тут география? Постой! Волга течет в Каспийское море — с севера на юг. Мы находимся сейчас на ее левом берегу…
    
— Значит, Волга на западе!
    
— Ты знаешь, пожалуй, ты прав. А где запад?
    
— А запад? А запад как раз напротив востока.
    
— А где восток?
    
— Мама! — с укоризной воскликнул Ленька.
    
Восток давно уже давал о себе знать. Он кричал о себе яркими красками неба, золотом солнечных лучей. Он быстро сушил слезы на их лицах, трепетал на бело-черных стволах берез, переливался крохотными радужками на каждом листике и на каждой травинке.
    
    
…Поставив на голову свой бидончик и придерживая его спереди, Ленька шел мелкими танцующими шажками по тропинке, изображая африканского невольника, которого принанял за бутылку рома или за нитку стеклянных бус торговец слоновой костью.
    
— Мама, — крикнул он, не оглядываясь, — похож я на негра?
    
— Пожалуй, ты больше похож на мальчика из мелочной лавки, — ответила Александра Сергеевна. — Впрочем, я далеко не уверена… Пожалуй, такого и в лавке не стали бы держать.
    
— Почему не стали бы?
    
— Очень жаль, что нет зеркала. Ты бы посмотрел на себя… Такие оборвыши по большим праздникам у Покрова на паперти стояли.
    
— А ты-то, думаешь, лучше?
    
— Да уж… Могу себе представить, какая я красотке… Господи, хоть бы иголка и нитка были…
    
Ленька сделал еще два-три шажка и так резко повернулся, что бидончик чуть не слетел с его головы.
    
— Мама! — воскликнул он. — Погоди! А где твоя сумочка?
    
Он ожидал, что она испугается, вскрикнет, заохает, заужасается, начнет хлопать себя по бокам. Но она даже шага не убавила.
    
— Идем, пожалуйста, — сказала она.
    
— Нет, правда, мама!.. Я же не шучу. Где твой ридикюль?
    
— Это я у тебя должна спросить.
    
— Почему у меня?
    
— Потому что я надеялась, что ты принесешь его мне.
    
— Откуда принесу?
    
Она взяла его за плечо.
    
— Идем, мальчик. Не будем особенно волноваться. Я забыла сумочку в сарае, где мы ночевали.
    
Бидончик сполз с Ленькиной головы на плечо, проехал по груди и по животу и плюхнулся в траву к ногам мальчика. Оказалось, что не матери, а самому Леньке пришлось ужасаться и хлопать себя по коленкам.
    
— Мама! — вскричал он. — Почему же ты мне не сказала?!
    
— А потому, что я поздно спохватилась. Тебя уже не было.
    
— У тебя же там деньги!
    
— Да, все деньги…
    
— Как же мы будем жить?!
    
— Не знаю… Бог милостив, как-нибудь…
    
Ленька поднял бидончик, сунул его в руки матери.
    
— Мама… на, подержи…
    
— Что еще?
    
— Я сбегаю.
    
— Куда сбегаешь?
    
— В Быковку… Ты не бойся. Теперь я дорогу знаю. Я быстро… Я найду…
    
Она схватила его за шиворот.
    
— Ну, нет, мой дорогой. Второй раз этого не случится…
    
— Мама, отпусти! — кричал Ленька.
    
Но она уже быстро шла и тащила его за собой.
    
— Мама!! Да отпусти же!.. Ты меня задушишь.
    
— Не отпущу!
    
— Ну, ладно, хорошо, — говорил он, спотыкаясь и чуть не падая. — Хорошо… я не пойду в Быковку.
    
— Поклянись.
    
— К-клянусь, — выдавил он из себя и только после этого был пощажен и получил свободу.
    
И опять они шли — межами, тропинками и дорогами. И чем дальше шли, тем длиннее становилась большая черная тень, которая, не останавливаясь, бежала впереди, указывая им путь на запад. А над головами путников, тоже ни на минуту не отставая от них, кружил в безоблачном небе жаворонок. Все жарче и жарче припекало затылок и спину солнце. И волнами ходило, перекатывалось по сторонам что-то зеленое и золотистое — иногда повыше, иногда пониже, иногда посветлее, иногда посмуглее…
    
    
…Волгу они не увидели, а услышали. Ленька остановился и сказал:
    
— Мама, ты слышишь?
    
Где-то не впереди, а несколько правее, за косогором, тоненьким пчелиным басом гудел пароход.
    
Не сговариваясь, женщина и мальчик свернули с тропинки, путаясь в траве, пересекли поле, взбежали на косогор и дружно, в один голос закричали «ура!».
    
Внизу — совсем близко, в двух-трех сотнях шагов от них, плескались волны широкой реки. Солнце, которое почему-то переместилось, как показалось Леньке, с востока на север, кидало свои лучи прямо по ее течению, и по этой трепетной розовато-золотистой дорожке в сторону от Ярославля быстро шел, будто убегал, и тащил, уводил за собой на канате длинную плоскую баржу маленький, словно игрушечный буксирчик. На противоположном высоком берегу реки виднелись какие-то постройки, поблескивали стекла, что-то двигалось — ехала телега или шли люди.
    
Через минуту путники уже сидели на песчаной отмели у самой воды, и опять между ними шел крупный разговор. Ленька хотел выкупаться, мать не разрешала.
    
— В конце концов ты забываешь, что ты болен.
    
— Чем я болен?
    
— Ах, ты даже не помнишь, что ты болен? У тебя дифтерит.
    
— Может быть, мне в постельку лечь?
    
Она засмеялась, потрепала его за ухо.
    
— Мурло ты мое! А ну, иди вымойся…
    
Засучив выше колен штаны, Ленька с наслаждением ходил по холодной воде, мыл руки, шею, лицо и, разгоняя радужный лиловатый налет нефти, украдкой пил горстями пресную сладковатую воду. Александра Сергеевна тоже занялась туалетом, — выстирала чулки, носовые платки, вымыла голову.
    
Потом они долго лежали на теплом песке, сушили белье и подсыхали сами.
    
— Что же мы будем делать дальше? — проговорила наконец Александра Сергеевна.
    
— Я и сам об этом думаю.
    
— Ты же, наверно, кушать хочешь?
    
— А ты?
    
— Нет, я почему-то не хочу.
    
— И я тоже не хочу.
    
Но через минуту, помолчав, он сказал:
    
— Жалко, что тут нет черепах.
    
— Зачем тебе вдруг понадобились черепахи?
    
— Можно было бы набрать яиц и сделать яичницу.
    
— Ну, милый, я думаю, сейчас ты удовольствовался бы и куском хлеба с солью…
    
И все-таки Александра Сергеевна не торопилась. Ленька чувствовал, что мать даже думать боится о том, что рано или поздно придется переправляться на ту сторону. Солнце стояло уже высоко, песок стал горячим, но волосы у нее почему-то сохли очень долго. Чулки понадобилось перестирывать. Наконец наступила минута, когда ей все-таки пришлось сказать:
    
— Ну, что ж…
    
— Давай полежим еще, — великодушно предложил Ленька.
    
— Нет, надо идти, — вздохнула она.
    
— А куда же мы пойдем?
    
— Поищем, нет ли поблизости какой-нибудь переправы.
    
— Может быть, тут мост есть?
    
— Нет, к сожалению, мостов тут нет.
    
    
…Первое живое существо, которое они встретили на берегу, был теленок. Маленький, тонконогий, рыженький, он стоял, расставив передние ножки, и осторожно тянул воду, постегивая себя по бокам кисточкой хвоста. Ленька подбежал к теленку, стал гладить его, чесать его жестковатую шерстку. Теленок оторвался от воды, посмотрел на мальчика круглым глуповатым глазом, почмокал толстыми губами и, припав к прозрачной воде, снова замахал, заработал хвостиком.
    
— Мама, ты знаешь, если тут есть телята, — значит, тут и люди есть, — сделал заключение Ленька. И не ошибся. Через минуту они заметили дымок, а подойдя ближе, увидели кривобокую дощатую хибарку, рыбачьи сети, растянутые вдоль ее стен, и — самое главное — лежащую на песке, опрокинутую черным смоленым днищем вверх — большую лодку.
    
Из хибары вышел старик в холщовой неподпоясанной рубахе. Заслонясь рукой от солнца, он хмуро смотрел на приближающихся путников.
    
— Здравствуйте, дедушка! — еще издали крикнула Александра Сергеевна.
    
Рыбак не ответил и продолжал так же неприветливо разглядывать женщину и мальчика.
    
— Вы бы не могли, голубчик, перевезти нас на тот берег? — обратилась к нему Александра Сергеевна.
    
— Чего? Говори громче, — сердито сказал старик, наклоняя голову и прикладывая ладонь к уху.
    
Она еще раз повторила просьбу — насколько могла громче.
    
Шевеля сухими губами, он молча разглядывал их. Лицо у него было морщинистое, черное от загара, глаза слезились, красноватые веки часто и как-то болезненно мигали.
    
— А вы кто такие будете? — мрачно спросил он.
    
Александра Сергеевна стала привычно объяснять: они — из Ярославля, беженцы, пробираются к себе в деревню, в Красносельскую волость…
    
Старик дернул плечом и сердито перебил ее:
    
— Кто вы? Я говорю: кто вы?!
    
— Ну, как вам объяснить?.. Мы сами из Петрограда, я — учительница…
    
Но он не слушал ее.
    
— Ходят тут всякие, — говорил он, помигивая воспаленными веками. — Зеленые, белые, золотые… Шут вас всех подери! Чего вам надо? Я говорю: чего надо вам? Мало? Мало поизмывались?.. На старое повернуть хотите?!.
    
— Дедушка! — закричала ему на ухо Александра Сергеевна. — Мы не белые, мы сами от белых бежим.
    
Он топнул ногой и крикнул:
    
— Ась?
    
— Дедушка, милый, у меня в деревне маленькие дети…
    
— Не слышу?
    
— Дети у меня, я говорю… Мальчик и девочка… Они меня ждут… Я их очень давно не видела…
    
— Тыр-тыр-тыр, — смешно передразнил он ее.
    
Потом постоял, ничего не сказал и, резко повернувшись, ушел в дом.
    
Александра Сергеевна переглянулась с сыном.
    
— Сумасшедший какой-то, — пробормотал Ленька.
    
Но старик уже появился на пороге, выволакивая длинные обглоданные весла и железные уключины.
    
— На, держи, — приказал он Леньке и направился к лодке.
    
— Только, дедушка… — кинулась к нему Александра Сергеевна. — Я должна вас предупредить…
    
Перевернув лодку и наваливаясь на нее животом, он уже толкал ее в воду.
    
— Дедушка, вы слышите? — кричала Александра Сергеевна. — У меня нет денег!.. Но я — вы не бойтесь — я заплачу вам!..
    
— Чего ты? — сказал он, выпрямляясь и смахивая со лба взмокшую прядку волос.
    
— Я говорю: вы не беспокойтесь, дедушка! Денег у меня нет, я потеряла их, но я вас как-нибудь отблагодарю. Я вам часы дам или вот — хотите — колечко…
    
Отставив в сторону мизинец, она протянула руку. Он наклонился и большим заскорузлым пальцем осторожно тронул маленькую голубую бирюзинку на тоненьком витом колечке.
    
— Это чего? Золото?
    
— Да, дедушка. Чистое золото.
    
— Откедова у тебя?
    
— Это, дедушка, подарок. Это мне покойная мать, когда я еще девочкой была, подарила…
    
Он стоял, придерживая двумя руками лодку, и хмуро смотрел на женщину.
    
— Мать, говоришь? Подарила?.. Ну, ладно, садитесь…
    
И тут, когда Александра Сергеевна добилась своего и взглянула на лодку, которая уже юлила и колыхалась на воде, ее охватила робость.
    
— Дедушка! — крикнула она. — А лодка у вас прочная?
    
— Ась? — переспросил он. — Садись, я тебе говорю!..
    
— Мама… да садись же! — кричал Ленька. Он уже стоял в лодке и протягивал ей руку.
    
Она вздохнула, зажмурилась, перекрестилась и, придерживая подол юбки, шагнула на шаткие досочки кормовой банки.
    
Через минуту лодка уже развернулась и быстро шла наискось по течению. И опять Ленька не испытывал никакого удовольствия. Страх, который охватил Александру Сергеевну, невольно передавался и ему. Крепко зажмурившись и вцепившись одной рукой в борт лодки, а другой в Ленькино плечо, она поминутно наклонялась, вздрагивала и шептали:
    
— Боже мой, боже мой, как ужасно, как страшно качает!
    
— Мама… да где же качает? — сердился Ленька. — Ты посмотри — ни одной же волны нет!
    
Старик уверенно, легко, по-молодому работал веслами. Иногда он взглядывал на Александру Сергеевну, усмехался, щурил глаза и качал головой.
    
— Робеешь, баба? Не робей! — вдруг закричал он, показав на мгновение белые крепкие молодые зубы.
    
И почему-то этот веселый крик, прокатившийся эхом по реке, и неожиданная мальчишеская улыбка старика вдруг успокоили Александру Сергеевну. Ленька сразу почувствовал, что рука ее обмякла и уже не так судорожно сжимает его плечо.
    
На правом берегу пристали у каких-то дощатых мосточков. Стоя в лодке и помогая Александре Сергеевне подняться на мостки, рыбак сказал:
    
— Пойдете по левой руке, — наверх. Там деревня Воронино… Оттедова на Большие Соли путь держите.
    
Александра Сергеевна поблагодарила его и стала стягивать с мизинца кольцо.
    
— Ладно, иди, — сказал он, махнув рукой.
    
— Что? — не поняла Александра Сергеевна.
    
— Иди, я говорю, иди, бог с тобой…
    
— Дедушка… нет… как же…
    
— Иди, тебе говорят! — закричал он и так сильно топнул ногой, что заколыхался вместе с лодкой.
    
Ленька услышал, как мать всхлипнула. Она постояла, разглядывая кольцо, потом быстро натянула его на палец, еще быстрее наклонилась и, рискуя упасть в лодку, обняла старика и поцеловала его в загорелый лоснящийся плешивый лоб.
    
— Спасибо вам, дедуся, — сказала она сквозь слезы.
    
— От дура-баба, — засмеялся он, утирая лоб, и опять на несколько секунд блеснули его ослепительно-белые не стариковские зубы.
    
В деревне Воронино Александра Сергеевна и Ленька долго и безуспешно блуждали из дома в дом в поисках подводы. Почему-то никто не хотел ехать. Им пришлось пройти еще полторы-две версты до соседнего хутора, где какая-то лихая баба, соблазнившись полуфунтом сахара и катушкой ниток, которые ей обещала Александра Сергеевна, согласилась доставить их домой. Они погрузились (сделать это было нетрудно, так как весь багаж их на этот раз состоял из бидончика с бордосской жидкостью) и во второй половине дня восемнадцатого июля, на тринадцатый день белогвардейского мятежа, прибыли в Чельцово.
    
    
…Нянька, выбежав на крыльцо, рыдая, упала на грудь Александры Сергеевны.
    
— Ох, матушка… Александра Сергеевна!.. Ох, бедненькая вы моя!.. Золотце… Ягодка…
    
— Что? Что? — говорила, бледнея, Александра Сергеевна. — Что-нибудь случилось? Дети?
    
Но они уже, смеясь и плача, сами бежали ей навстречу.
    
Опять Леньку душили сильные и мягкие объятия, опять чужие и свои слезы, смешиваясь, текли ему за воротник.
    
Умываясь в сенях, он слышал, как нянька говорила матери:
    
— Ведь каких мы тут мук приняли, голубушка вы моя, Александра Сергеевна!.. И за вас-то, бедняжечек, сердце кровью изошло… Ведь мы каждый вечер с ребятами на мельницу ходили смотреть, что в Ярославле делается…
    
— Неужели отсюда видно что-нибудь?
    
— Где уж не видно!.. На полнеба полымя стоит… Уж мы вас, голубчиков, и видеть не чаяли… А они — вот они — приехали!.. Господи, милые мои, и где это вас так изодрало, измочалило?.. Матушка, Александра Сергеевна, а у нас-то тут что творилось!.. Ведь не успели вы, голубчики, уехать, опять эти черти, разбойники, прости меня грешную, нагрянули… Ведь что делалось-то, солнышко вы мое!.. Кровь стынет, вспомнить не могу, слезы душат…
    
Голос у няньки задрожал, она всхлипывала.
    
— Василия-то Федорыча… Кривцова… председателя нашего знали небось?
    
— Господи, ну как же… Что с ним?
    
Скользкий обмылок выскочил из Ленькиных рук. С намыленным лицом, с засученными рукавами он вбежал в горницу.
    
— Что? Няня!.. Что случилось с Василием Федоровичем?
    
Старуха слабо махнула рукой.
    
— Ничего, Лешенька… Иди… Иди, детка, не слушай…
    
И вдруг уронила седую простоволосую голову на стол и заплакала, запричитала так, как умеют плакать и причитать только деревенские бабы:
    
— Зарезали… Зарезали его, окаянные!..
    
— Насмерть? — закричал Ленька, чувствуя, как сжимается у него горло и заходит сердце.
    
— Посреди улицы… вилами его… топорами… сапогами топтали…
    
— Умер? — чуть слышно выговорила Александра Сергеевна. И, быстро повернувшись к сыну, сказала: — Леша, я очень прошу тебя, выйди, пожалуйста.
    
При всем желании, он не мог этого сделать. Ноги его подкосились. Пошатываясь, он прошел к столу и опустился на лавку.
    
Сморкаясь и вытирая передником заплаканное лицо, нянька рассказывала:
    
— Жена его, Фекла Семеновна, дай бог ей здоровьица, вырвала его, на плечах унесла от злодеев… В Нерехту в тот же час его повезла. Да где уж!.. Небось и схоронила его там, голубчика. Где ж, матушка вы моя, Александра Сергеевна, после такой лютой казни выжить человеку? Ведь на нем, родненьком, ни одного цельного места не осталось, ни единой кровиночки в лице его белом не сыскать было…
    
    
В сумерках Ленька вышел на улицу. Как будто никаких перемен не случилось за это время в деревне. На завалинках тут и там сидели и гуторили бабы и мужики. Бегали и шумели ребята. Тявкали по дворам собаки. С Большой дороги доносились девичьи голоса, песни, звуки гармоники.
    
Еще издали Ленька заметил, что над крыльцом председателевой избы нет флага. Подойдя ближе, он увидел, что над навесом крыльца криво торчит утыканная гвоздями палка, а на этих черных обойных гвоздиках висят, шевелятся на ветру розовые выцветшие нитки.
    
Он обошел избу, заглянул в темные, заклеенные газетными полосками окна, поднялся на крыльцо, потрогал зачем-то пальцем большой ржавый замок, висевший на засове. Сердце его больно защемило.
    
Когда он возвращался домой, у ворот нянькиной избы его нагнала шумная ватага мальчишек.
    
— Эй, питерский! — окликнул его знакомый голос.
    
Ленька оглянулся и узнал Хорю. Молодой Глебов был почему-то в коротеньких, ниже колен, городских штанах и в тупоносых новых штиблетах. Из-за пояса у него торчал настоящий длинный винтовочный штык.
    
— Здорово, — сказал он, подходя к Леньке, улыбаясь и протягивая руку. — Приехал? Сегодня? Играть пойдешь?..
    
Ленька хотел что-то сказать, но губы у него вдруг задрожали, из глаз брызнули слезы. Ничего не видя, он оттолкнул протянутую руку, ударил Хорю кулаком в грудь, и голосом, которого сам испугался, закричал:
    
— Иди к чегту! Гыжий!..
   
   
    
     
Глава VII
    
    
Ярославский мятеж был подавлен. Окруженные плотным кольцом советских войск, понимая, что дело их проиграно, белогвардейцы в последнюю минуту решили пойти еще на одну авантюру. В Ярославле в момент мятежа находилось большое количество пленных немцев, которых Советская власть, выполняя условия Брестского мирного договора*, отправляла на родину — в Германию. Немцы не принимали никакого участия в военных действиях, хотя мятежники и пытались заставить их силой сражаться на своей стороне. В последнюю минуту, когда советские броневики уже приближались к центральным улицам Ярославля и под ногами у мятежников, как говорится, горела земля, они вдруг объявили немцев своими врагами. Они заявили, что не признают заключенного большевиками Брестского мира, что Россия, которую они представляют, находится в состоянии войны с Германией и что на этом основании они все до последнего сдаются в плен — пленным немцам. Немцам они, конечно, были ни на что не нужны, но, подчиняясь силе, так как у мятежников было оружие, а пленные его не имели, — они вынуждены были разоружить перхуровцев и посадить их под замок — в тот самый Волковский театр, в котором только что томились сами. Конечно, советские войска, заняв город, не посчитались с этой хитроумной сделкой. Немцы поехали на родину, а мятежники оказались в руках тех, против кого они подняли оружие.
    
Двадцать второго июля восемнадцатого года над древним волжским городом вновь взвился красный флаг Советов.
    
Недели через две после этого, в первых числах августа Ленька с матерью опять ехали пароходом в Ярославль. Александра Сергеевна не забыла, что у Леньки был дифтерит, что самый опасный период болезни он провел на ногах, в холодном сыром подвале, и, хотя Ленька ни на что не жаловался и чувствовал себя прекрасно, решила все-таки, что нужно показать его опытному врачу.
    
Облаченный в потертую темно-синюю матросскую куртку, из которой он уже успел вырасти и которая после реалистской шинели казалась ему чересчур игрушечной, детской, Ленька стоял в толпе пассажиров на палубе волжского парохода «Коммуна» и, вытягивая шею, смотрел туда, куда смотрели и показывали пальцами все остальные.
    
Он еще не забыл ослепительный сон, который приснился ему месяц назад, когда, с трудом приподняв над скамейкой тяжелую воспаленную голову, он выглянул в окошечко иллюминатора и в лицо ему приятно и несильно хлестнул свежий волжский ветер. Он еще хорошо помнил этот хрустальный, сахарный город-сказку, белоснежную чистоту его башен и колоколен, кудрявую зелень садов, плавящееся в голубом небе золото, — и не мог поверить, что сейчас перед ним тот самый, приснившийся ему город…
    
Какие-то гнилые зубья торчали на высоком, уже не зеленом, а рыжевато-буром, спаленном берегу, какие-то сахарные огрызки лежали на кучах черных потухших головешек… И ни одной башни, ни одной колокольни, ни одной искорки золота в аквамариновом августовском небе!..
    
В самом городе разрушения не так бросались в глаза. Правда, от многих кварталов ничего не осталось, и проезд в этих районах был закрыт. Но были дома, кварталы и даже целые улицы, не пострадавшие от обстрела. В одном из таких не слишком пострадавших переулков Александра Сергеевна, после долгих блужданий, разыскала дом, у крыльца которого поблескивала медная дощечка:
    
     
Докторъ
     
Б. Я. ОПОЧИНСКIЙ
     
Дътскiя болезни
    
    
Открывшая на звонок молодая женщина объявила, что доктора нет, что он уже который день не ночует дома, — работает в госпитале на Борисоглебском шоссе.
    
— Что же нам делать? — сказала Александра Сергеевна, когда дверь перед ними захлопнулась.
    
— Ничего… очень хорошо, — обрадовался Ленька. — Поедем обратно!..
    
Большого желания встречаться с доктором у него не было. Он еще не забыл острой колючей иголки, которую всадил ему в ногу этот розовощекий весельчак. Но Александра Сергеевна держалась другого мнения на этот счет.
    
— Нет, мой дорогой, — сказала она. — Ехать несолоно хлебавши обратно я не могу. Придется идти искать госпиталь. Если не найдем Опочинского, покажем тебя кому-нибудь другому.
    
    
…Госпиталь, куда они добирались часа полтора, помещался в старинном здании городской больницы — на окраине города. Оставив Леньку в больничном саду и наказав ему сидеть и ждать ее, Александра Сергеевна отправилась на розыски доктора.
    
Леньке никогда не приходилось самому лежать в больнице. Но бывать в больницах и лазаретах ему случалось много раз. В Петрограде район, где они жили, почему-то изобиловал всякими лечебными учреждениями. По соседству с их домом помещалась Александровская городская больница. Подальше, за Технологическим институтом, расположились корпуса огромной Обуховской больницы. На Фонтанке у Калинкина моста почти рядышком стояли — Кауфманская община сестер милосердия, Крестовоздвиженская община и Морской госпиталь. Во всех этих больницах и госпиталях имелись домовые церкви, куда мать перед праздниками водила Леньку ко всенощной. В годы войны больницы были переполнены ранеными. Ленька не бывал, конечно, ни в палатах, ни, тем более, в операционных, не видел тяжело раненных и умирающих и, может быть, поэтому у него создалось представление о больнице, как о чем-то очень уютном, благополучном, безмятежном и трогательном. На всю жизнь запомнилась ему эта особенная, церковно-больничная благостная атмосфера — смешанный запах йодоформа и ладана, серые и кофейные халаты раненых, белоснежные косынки сестер милосердия с рубиновыми крестиками над переносицей, забинтованные головы, руки на черных повязках, постукивание костылей, шуршание резиновых шин и шлепанье туфель по керамиковым плиткам коридоров…
    
И сейчас, когда он сидел на зеленой садовой скамейке и дожидался матери, а вокруг него сидели и ходили, опираясь на костыли, молодые и пожилые люди в серых и кофейных халатах, Ленька не чувствовал ни страха, ни смущения, ни даже сочувствия к этим людям. Это была красивая, умилительная картина, напоминавшая ему детство, Петроград, садик Морского госпиталя, где так же вот бродили и сидели за решетчатой оградой раненые и увечные воины…
    
По дорожке мимо него медленно шел, покачиваясь на двух костылях, высокий бородатый раненый. Тяжело подпрыгивая на одной ноге, он осторожно нес вторую — укороченную на одну четверть и плотно замотанную бинтами.
    
Увидев рядом с Ленькой свободное место, раненый приостановился, широко расставив костыли.
    
— Эх, посидеть, что ли? — сказал он и, занося костыль, лихо заковылял к скамейке.
    
Ленька привстал, хотел помочь ему, но раненый ловко сложил оба костыля вместе, повернулся на каблуке здоровой ноги и плюхнулся на скамейку, вытянув вперед свою толстую забинтованную культю.
    
— Сидишь? — сказал он, искоса посмотрев на Леньку и вытирая марлевой тряпочкой вспотевшее лицо.
    
— Да, — скромно ответил мальчик.
    
— К отцу пришел?
    
— Нет.
    
— А кто? Брат? Крёстный?
    
Леньке было ужасно стыдно признаться, что у него никто не лежит в госпитале.
    
— Я сам, — пробормотал он, краснея. — Меня мама привезла — показывать доктору.
    
— Болен, значит? А какая болесть?
    
— Так… пустяки… дифтерит, — усмехнулся Ленька, всем видом своим желая показать, что, если бы не мама, он, конечно, никогда бы не решился тащиться в госпиталь с такой ерундой. — А вы что, раненый? — сказал он, показывая глазами на забинтованную ногу соседа.
    
— Нет, милый. Я уже не раненый. Я уже инвалид. Раненый — это когда, знаешь, полежишь, полечишься, да и снова на войну идешь. А уж мне теперича до самой смерти — только что разве с тараканами на печке воевать…
    
Бородач засмеялся, покачивая и поглаживая свою толстую ногу, а Ленька вдруг почувствовал, что в горле у него защекотало, и, чтобы заглушить эту щекотку, поспешил спросить:
    
— А вы где… То есть, вас где ранило?
    
— Ранило-то? А здесь, под Ярославлем.
    
— Значит, вы с белыми воевали?
    
— А с кем же еще?.. С ними…
    
Бородач нахмурился, помолчал, подумал и, покачав свою культю, с усмешкой сказал:
    
— Ведь вот, подумай, чудеса какие! А? Четыре года с немцем воевал. С австрияком воевал. Ни одной царапины… А тут — на русской земле, в русской губернии, от русской руки чуть смерть не принял.
    
— А вас — из чего: из пушки или из ружья?
    
— Из ружья, да… Называется английская разрывная пуля «дум-дум».
    
— Почему английская?
    
— А это уж ты, милый, у них поди спроси: откуда они английские боеприпасы получили?
    
Раненый опять вытер тряпочкой лицо.
    
— Не куришь? — спросил он, посмотрев на Леньку.
    
— Нет еще, — застенчиво ухмыльнулся Ленька.
    
Внезапно где-то очень близко, за углом здания, грянула духовая музыка. Тоскливые, медлительные и вместе с тем гневные звуки похоронного марша, извергаясь из медных жерл, понеслись к осеннему небу.
    
Ленькин сосед прислушался, крякнул, покачал головой.
    
— Повезли… опять, — сказал он мрачно.
    
— Кого повезли?
    
Бородач не ответил.
    
— Сволочи… иуды… золотопогонники, — пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
    
Как и всякий другой мальчик, Ленька не мог усидеть на месте при звуках военного оркестра. Что бы ни играли медные трубы — кавалерийский галоп, церемониальный марш или траурный реквием, — ноги мальчика сами собой устремляются в ту сторону, где стучит барабан, гудят генерал-басы, поддакивают им баритоны и поют, заливаются корнет-а-пистоны и валторны.
    
И на этот раз Ленька не устоял перед искушением. Он забыл, что мать приказала ему сидеть на скамейке и ждать ее, забыл, что не знает расположения больницы и может потеряться…
    
— Я, пожалуй, пойду… посмотрю, — смущенно объяснил он соседу, сползая со скамейки.
    
— Что ж. Посмотри иди, — сказал тот.
    
    
…Свернув за угол и пробежав под какой-то аркой, Ленька остановился, ослепленный блеском медных труб. Он не сразу понял, что делается во дворе. У приземистого кирпичного здания с золотым крестом над кирпичным же куполом стояла высокая, обитая железом платформа, на каких обычно возят мясо и бидоны с молоком. Огромный гнедой битюг стоял под тоненькой полосатой дугой, расставив мохнатые ноги и опустив гривастую голову, в челку которой была вплетена красная лента. Какие-то люди в военной и штатской одежде медленно выносили из часовни и осторожно устанавливали на платформу бурые, похожие один на другой, гробы. Толпа женщин и военных окружала эти похоронные дроги. А в стороне, у чугунной ограды, под старым раскидистым тополем грудился небольшой военный оркестр, и золоченые трубы его под неспешный такт барабана на разные голоса печально и торжественно пели:
    
     
      
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
      
В любви беззаветной к народу
      
Вы отдали все, что могли, за него,
      
За жизнь его, честь и свободу
     
    
    
Ленька снял фуражку и подошел ближе. В толпе громко, навзрыд плакали. Гробов на телеге стояло уже не меньше десяти, а их все выносили и выносили.
    
— Простите, пожалуйста, это кого хоронят? — вполголоса спросил Ленька у маленького, похожего на татарина, красноармейца, с серой, стриженной под машинку головой. Тот покосился на него, мрачно посопел и ответил:
    
— Тех, кто за нас с тобой кровь пролил.
    
— Убитые?
    
— Однополчане мои. Товарищи. Первый Советский пехотный полк. Слыхал?
    
— Нет, — сказал Ленька.
    
Из часовни выносили еще один гроб. Чтобы получше рассмотреть его, Ленька привстал на цыпочки и вдруг увидел в толпе женщин знакомое лицо. Он не успел удивиться и не успел спросить себя, что может здесь делать жена Василия Федоровича Кривцова, как сердце его, похолодев, само ответило ему на этот вопрос.
    
Кривцова стояла подальше других. Она не плакала, но бледные сухие губы ее были болезненно сжаты, а широкие калмыцкие скулы медленно двигались, как будто женщина пыталась перетереть зубами что-то очень твердое — камешек или гвоздь.
    
Музыка смолкла. Слышнее стали плач и причитания женщин. Толпа задвигалась. Какой-то черноволосый курчавый человек в белой русской рубашке, забравшись на краешек платформы и опираясь на штабель красных гробов, что-то говорил — то громко, почти крича, то совсем тихо, грозным шепотом.
    
Ленька ничего не видел и не слышал. Он протискивался через толпу, боясь потерять из виду Кривцову.
    
Телега с гробами тронулась. Женщины с плачем побежали. Кто-то на бегу толкнул Леньку. Он уронил фуражку, нагнулся, чтобы поднять ее, его опять чуть не сбили с ног. Когда он поднялся и выбрался из толпы, навстречу ему шла Кривцова.
    
Шла она позади всех, наклонив голову и покусывая кончик своего белого головного платка.
    
— Здравствуйте, — сказал Ленька.
    
— Здравствуйте, — безучастно ответила она, не останавливаясь и не поднимая глаз.
    
— Фекла Семеновна, — сказал он. — Вы что, не узнали меня?
    
Она остановилась.
    
— Ты кто? Постой… Да ведь вы из Чельцова? Питерский?
    
Что-то вроде улыбки мелькнуло на ее изможденном осунувшемся лице.
    
— Давно ли?..
    
— Я только что. Сегодня, с мамой приехал. А вы…
    
Он запнулся, не решаясь даже спросить, что привело ее в это страшное место.
    
— А я?.. Я у Василия Федоровича была.
    
— Где?