1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

hunc ego Diti    

Sacrum iussa fero, teque isto corpore  solvo. [1030]    

     

Но если  окружающие, всячески тормоша таких умирающих и крича им в самое ухо, и могут  подчас исторгнуть у них какие-то краткие и бессвязные ответы или уловить  какие-то движения, которые как бы выражают согласие на то, о чем их  спрашивают, – это еще не доказывает, что такие люди живы, во всяком случае  не доказывает, что они вполне живы. Ведь случается же с нами, когда нас клонит  ко сну, хоть мы еще не вполне в его власти, что мы ощущаем, как во сне, все,  что творится вокруг нас, и отвечаем спрашивающим нас смутным и неопределенным  согласием, которое дается почти без сознания; мы даем эти ответы на последние  долетевшие до нас слова, ответы случайные и часто бессмысленные.    

Теперь,  после того как я сам испытал это состояние, у меня нет никаких сомнений в том,  что до сих пор я вполне правильно о нем судил! В самом деле, я прежде всего,  еще не приходя в сознание, попытался разорвать свой камзол ногтями (ибо я был  без оружия), а между тем я хорошо знаю, что вовсе не представлял себе, будто  ранен. Ведь есть столько движений, которые совершаются без нашего ведома:    

     

Semianimesque micant digiti ferrumque  retractant [1031].    

     

Так,  например, при падении люди часто выбрасывают вперед руки, повинуясь  естественному побуждению, заставляющему части нашего тела оказывать друг другу  помощь, не дожидаясь предписаний нашего разума:    

     

Falciferos memorant currus abscindere  membra,    

Ut tremere in terra videatur ab  artubus id quod    

Decidit abscissum, cum mens tamen  atque hominis vis    

Mobilitate mali non quit sentire  dolorem. [1032]    

     

Мой  желудок переполнен был свернувшейся кровью, и мои пальцы сами устремились к  нему, как это часто бывает против нашей воли с нашими руками, когда где-нибудь  у нас зудит. У многих животных и даже у людей, когда они уже испустили дух,  мышцы все еще продолжают сокращаться и распускаться. Всякий по опыту знает, что  есть органы, которые приходят в движение, поднимаются и опускаются часто без  нашего ведома. Про эти влечения, которые затрагивают нас лишь чисто внешним  образом, нельзя сказать, что это наши влечения, так как для того, чтобы они  стали нашими, человек должен быть всецело охвачен ими; нельзя, например,  сказать, что боль, ощущаемая рукой или ногой во сне, есть наша боль.    

Когда мы  уже подъезжали к моему дому, куда успело дойти известие о моем падении, и члены  моей семьи с криками, как бывает в таких случаях, выбежали мне навстречу, я не  только что-то ответил спрашивавшим, но рассказывают, будто я даже догадался  приказать, чтобы подали лошадь моей жене, которая, как я смог заметить,  выбивалась из сил, спеша ко мне по очень крутой и каменистой тропинке. Может  показаться, что такой приказ должен был исходить от человека, уже совершенно  пришедшего в сознание. Вовсе нет: то были лишь смутные и бессвязные мысли,  исходившие от впечатлений, полученных от зрения и слуха, но не от меня. Я не  соображал, ни откуда двигаюсь, ни куда направляюсь; я не в состоянии был  разобрать и понять, о чем меня спрашивают; это были очень слабые движения,  которые мои чувства производили как бы по привычке; мой разум участвовал в этом  сквозь дрему, подвергаясь легчайшему прикосновению, щекотанию со стороны  чувств. Между тем мое самочувствие было поистине очень приятным и спокойным: я  не испытывал тревоги ни за себя, ни за других, я ощущал какую-то истому и необычайную  слабость, но никакой боли. Я видел свой дом, но не узнавал его. Когда меня  уложили в постель, я почувствовал несказанное блаженство от этого покоя, так  как меня порядком растрясло, пока эти славные люди несли меня на руках по такой  плохой и длинной дороге, что им пришлось раза два или три сменить друг друга,  чтобы передохнуть. Мне стали насильно давать разные лекарства, но я не принял  ни одного из них, так как был убежден, что смертельно ранен в голову. Это была  бы поистине очень легкая смерть, ибо из-за бесконечной слабости разум мой не в  состоянии был ни о чем судить, а тело ничего не чувствовало. Я тихонько отдался  течению, и мне было так легко и спокойно, что, казалось, ничего не могло быть  приятнее. Когда, спустя два или три часа, я начал приходить в себя и силы мои  стали восстанавливаться,    

     

Ut tandem sensus convaluere  mei, [1033]    

     

я вдруг  сразу почувствовал сильнейшие боли, ибо от падения все члены мои были  расшиблены и изранены. В течение двух или трех ночей после этого мне было очень  плохо, и мне казалось, что я еще раз умираю, но только более мучительной  смертью; я еще и сейчас ощущаю страшный удар, полученный при падении. И вот что  примечательно: последней мыслью, сохранившейся у меня в сознании, было  воспоминание о том, что со мной случилось; но прежде, чем понять все как  следует, я заставлял по нескольку раз повторять себе, куда я ехал, откуда  возвращался, в котором часу со мной это произошло. Что касается обстоятельств  моего падения, то от меня их скрывали, не желая, выдавать виновника катастрофы,  и придумывали для меня все новые и новые объяснения. Некоторое время спустя,  уже на следующий день, когда память моя начала восстанавливаться и рисовать  мне, в каком состоянии я был в момент, когда заметил обрушивающуюся на меня  лошадь (ибо я увидел ее у самых ног и подумал, что пришла моя смерть; но эта  мысль была так мимолетна, что не успела даже вызвать во мне страх), мне  показалось, что меня поразила молния и что я возвращаюсь с того света. Рассказ  об этом малозначительном происшествии мог бы показаться не заслуживающим  внимания, если бы не то поучение, которое я извлек для себя из него. Я  действительно убедился, что для того, чтобы свыкнуться со смертью, нужно только  приблизиться к ней вплотную. Всякий из нас, по словам Плиния [1034],  может служить хорошим поучением для самого себя, лишь бы он обладал  способностью пристально следить за собой. Рассказывая о случившемся со мной, я  не поучаю других, а поучаюсь сам; это урок, извлеченный мною для себя, а не  наставление для других.    

И не  следует ставить мне в укор, что я об этом рассказываю, ибо то, что полезно для  меня, может при случае оказаться полезным и для другого. Как бы там ни было, я  ничего ни у кого не отнимаю, а только извлекаю пользу из своего добра. А если я  говорю глупости, то никто от этого не страдает, кроме разве меня самого; к тому  же эти глупости со мной и кончаются, не имея дальнейшего продолжения. Так  писали о себе всего лишь два или три древних автора, да и то, не зная о них  ничего, кроме их имен, не берусь утверждать, что они писали совершенно в таком  духе, как и я. С тех пор никто не шел по их стопам. И неудивительно, ибо  прослеживать извилистые тропы нашего духа, проникать в темные глубины его,  подмечать те или иные из бесчисленных его малейших движений – дело весьма  нелегкое, гораздо более трудное, чем может показаться с первого взгляда. Это  занятие новое и необычное, отвлекающее нас от повседневных житейских занятий,  от наиболее общепринятых дел. Вот уже несколько лет, как все мои мысли  устремлены на меня самого, как я изучаю и проверяю только себя, а если я и  изучаю что-нибудь другое, то лишь для того, чтобы неожиданно в какой-то момент  приложить это к себе или, вернее, вложить в себя. И мне отнюдь не кажется  ошибочным, если, подобно тому как это делается в других науках, несравненно  менее полезных, чем эта, я сообщаю все добытое мною на этом поприще, хотя и не  могу сказать, что доволен успехами, достигнутыми мною до этого времени. Нет  описания более трудного, чем описание самого себя, но в то же время нет  описания более полезного. Всегда надо хорошенько пообчиститься, приодеться,  привести себя в порядок, прежде чем показаться на людях. Так вот и я постоянно  привожу себя в порядок, ибо постоянно занят самоописанием. Говорить о себе  считается дурной привычкой, решительно осуждаемой из-за оттенка хвастовства,  которое обычно кажется неизбежно связанным с рассказами о себе.    

Но это  значило бы выплеснуть из ванны вместе с водой и ребенка:    

     

In vitium ducit culpae fuga. [1035]    

     

Я  нахожу, что такое средство скорее вредно, чем полезно. Но если бы даже было верно,  что рассказывать людям о себе есть обязательно тщеславие, то я все же не  должен, будучи верен своей основной задаче, подавлять в себе это злосчастное  свойство, раз уж оно мне присуще, и утаивать этот порок, который является для  меня не только привычкой, но и призванием. Как бы то ни было, говоря по правде,  я должен сказать по поводу этого обыкновения, что неправильно осуждать вино за  то, что многие напиваются им допьяна. Злоупотреблять можно только хорошими  вещами. Осудительное отношение к этому обычаю, по-моему, направлено против  широко распространенной слабости. Это узда для коров, которой не связывали себя  ни святые, так красноречиво говорившие о себе, ни философы, ни теологи. Не  делаю этого и я, хотя и не принадлежу к числу как тех, так и других. Хотя они  прямо в этом и не признаются, они никогда не упустят случая выставить себя  напоказ. О чем больше всего рассуждает Сократ, как не о себе самом? К чему он  постоянно направляет мысли своих учеников, как не к тому, чтобы они говорили о  себе, но не на основании вычитанного ими из книг, а на основании движения их  собственной души? Мы благоговейно исповедуемся перед богом и нашим духовником,  а наши соседи исповедуются публично [1036].  Но мне скажут, что мы исповедуемся только в прегрешениях; на это я отвечу, что  мы исповедуемся во всем, ибо сама наша добродетель небезупречна и нуждается в  покаянии. Жить – вот мое занятие и мое искусство. Тот, кто хочет запретить  мне говорить об этом по моему разумению, опыту и привычке, пусть прикажет  архитектору говорить о зданиях не своими мыслями, а чужими, на основании чужих  знаний, а не своих собственных. Если говорить о своих качествах есть  самомнение, то почему Цицерон не превозносит красноречия Гортензия, а  Гортензий – красноречия Цицерона? [1037] Пожалуй, кто-нибудь  скажет, что лучше было бы, если бы я свидетельствовал о себе делами и  творениями, а не одними только словами. Но я изображаю главным образом мои  размышления – вещь весьма неуловимую и никак не поддающуюся материальному  воплощению. Лишь с величайшим трудом могу я облечь их в такую воздушную  оболочку, как голос. Многие более мудрые и более благочестивые люди прожили  жизнь, не совершив никаких выдающихся поступков. Поступки говорят больше о моих  удачах, чем обо мне самом. Они свидетельствуют скорее о своей роли, чем о моей,  позволяя судить о последней лишь гадательно и очень неточно: всякий раз с  какой-либо одной стороны. А тут я выставляю целиком себя напоказ: нечто вроде  скелета, в котором с одного взгляда можно увидеть все – вены, мускулы,  связки, все в отдельности и на своем месте. А кашель показал бы лишь одну часть  картины, внезапная бледность или сердцебиение – другую, да и то не вполне  достоверным образом. Тут я описываю не свои движения, а себя, свою сущность. Я  считаю, что следует быть осторожным в суждении о себе и равным образом точным в  показаниях о себе, независимо от того, делаются ли они вслух или про себя. Если  бы мне казалось, что я добр и умен или что-нибудь в этом роде, я сказал бы об  этом во весь голос. Говорить о себе уничижительно, хуже, чем ты есть на  деле, – не скромность, а глупость. Расценивать себя ниже того, что ты  стоишь, есть, по словам Аристотеля, трусость и малодушие [1038].  Никакая добродетель не улучшается от искажения, а истина никогда не покоится на  лжи. Говорить о себе, превознося себя, лучше, чем ты есть на деле, не только  всегда – тщеславие, но также нередко и глупость. В основе этого порока  лежит, по-моему, чрезмерное самодовольство и неразумное себялюбие. Лучшее  средство для исцеления от этого порока – делать прямо противоположное  тому, что предписывают те, кто, запрещая говорить о себе, тем самым еще строже  запрещают о себе думать. Гордыня порождается мыслью, язык может принимать в  этом лишь незначительное участие. Запрещающим говорить о себе кажется, что  заниматься собой значит любоваться собой, что неотвязно следить за собой и  изучать себя значит придавать себе слишком много цены. Это, конечно, бывает. Но  такая крайность проявляется только у тех, кто изучает себя лишь поверхностно; у  тех, кто обращается к себе, лишь покончив со всеми своими делами; кто считает  занятие собой делом пустым и праздным; кто держится мнения, что развивать свой  ум и совершенствовать свой характер – все равно что строить воздушные  замки; и кто полагает, что самопознание – дело постороннее и третьестепенное.    

Если  кто-нибудь, оглядываясь на нижестоящих, кичится своей ученостью, пусть он  обратит взор к минувшим векам, тогда он сразу смирится, увидев, сколько было  тысяч людей, стоявших неизмеримо выше его. А если он преувеличенного мнения о  своей доблести, пусть припомнит жизнь обоих Сципионов и стольких армий и  стольких народов, до которых ему бесконечно далеко. Никакое особое достоинство  не преисполнит гордостью того, кто осознает все великое множество присущих ему  несовершенств и слабостей, и вдобавок ко всему – все ничтожество  человеческого существования.    

Именно  потому, что Сократ сумел искренне принять наставление своего бога: «Познай  самого себя», и в результате этого самопознания проникся презрением к себе, он  удостоился звания мудреца. Тот, кто сумеет таким же образом познать себя, может  не бояться говорить о результатах своего познания [1039].    

 Глава VII    

О почетных наградах    

     

Описывающие  жизнь Цезаря Августа [1040]  отмечают, что в воинском деле он был поразительно щедр в раздаче даров всем  тем, кто этого заслуживал, но вместе с тем был столь же скуп в раздаче чисто  почетных наград. Между тем сам он получил множество воинских наград от своего  дяди [1041],  еще не успев ни разу побывать на поле сражения. Хорошей выдумкой, утвердившейся  в большинстве стран мира, было установление некоторых малозначительных и ничего  не стоящих знаков отличия для награждения и почтения добродетели, к числу  которых относятся лавровые, дубовые, миртовые венки, особые виды одежды,  привилегия проезжать на колесницах по городу или ночные шествия с факелами,  право занимать особое место в публичном собрании, прерогатива носить известные  титулы и прозвища, иметь определенные знаки в гербе и тому подобные вещи. Этот  обычай в различных формах был принят у многих народов и до сих пор остается в  силе.    

Что  касается нас, французов, и некоторых соседних с нами народов, то у нас для  этого введены рыцарские ордена. Это поистине очень хороший и полезный обычай  отмечать заслуги выдающихся и исключительных людей, выделять и награждать их  при помощи пожалований, нисколько не обременяющих общество и ничего не стоящих  государству. Между тем из опыта древних и нашего собственного известно, что  выдающиеся люди больше домогались таких наград, чем денежных и доходных  пожалований; это вполне понятно и имеет веские основания. Действительно, если к  награде, которая должна быть только почетной, примешиваются другие блага и  богатства, то это сочетание вместо того, чтобы усилить почет, снижает и  уменьшает его. Издавна прославленный у нас орден святого Михаила [1042]  имел то огромное преимущество, что он не связан был ни с какими другими  благами. Поэтому не было такого чина и звания, которого дворянство домогалось  бы с большим рвением и пылом, чем этого ордена; не было положения, которое  приносило бы больше уважения и почета, ибо в этом случае добродетель стремилась  получить и получала наиболее подходящую награду, в которой было больше славы,  нежели выгоды. Действительно, все остальные награды не связаны с таким почетом,  так как они даются по самым различным поводам. Деньгами награждают слугу за его  заботы, гонца за его усердие; ими награждают за обучение танцам, фехтованию,  красноречию, а также за самые низменные услуги; оплачивается даже и порок, как,  например, лесть, сводничество, измена; поэтому нет ничего удивительного в том,  что добродетель менее охотно принимает эту избитую монету и стремится к  получению той вполне благородной и почетной награды, которая ей лучше всего  подходит. Август поэтому с полным основанием был более расчетлив и скуп при  раздаче почетных наград, чем обычных, тем более что почет – это не  заурядное явление, а исключительное, так же как и добродетель:    

     

Cui malus est nemo, quis bonus esse  potest? [1043]    

     

Желая  рекомендовать какого-нибудь человека, не отмечают, что он заботится о  воспитании своих детей, ибо это явление обычное, как бы похвально оно ни было.  Я не думаю, чтобы какой-нибудь спартанец хвастался своей доблестью, ибо это  была добродетель, широко распространенная среди этого народа; и столь же мало  спартанцы склонны были хвастаться своей верностью и презрением к богатству. Как  бы велика ни была добродетель, но если она вошла в привычку, то не стоит  награды, и я даже не уверен, назовем ли мы ее великой, если она стала обычной.    

Так как  вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на том, что они  присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача их равносильна  сведению их на нет. Если бы даже в наше время было больше людей, заслуживающих  этот орден, чем в прошлые времена, то все же не следовало бы подрывать его  ценность. Я вполне допускаю, что значительно большее число людей в настоящее  время достойно этого ордена, ибо из всех добродетелей воинская доблесть  распространяется с наибольшей быстротой. Существует другая доблесть –  истинная, совершенная и философская, о которой я здесь не говорю (пользуясь словом  «доблесть» в обычном, принятом у нас смысле); она более значительна, чем  воинская доблесть, более полноценна и заключается в стойкости и силе нашей  души, которая с одинаковым презрением относится ко всем враждебным ей  обстоятельствам; эта доблесть всегда себе равна, неизменна и постоянна, и  обычная наша доблесть – лишь очень слабое отражение ее. Привычка, обычай,  воспитание и пример играют огромную роль в укреплении воинской доблести и  содействуют широкому распространению ее, в чем легко убедиться на опыте наших  гражданских войн. И если бы кто-нибудь сумел объединить нас в настоящее время и  направить весь наш народ на одно общее дело, то вновь могла бы расцвести наша  древняя военная слава. Не подлежит сомнению, что награждение орденом в прежние  времена имело в виду не только это соображение, оно предусматривало и более  далекую цель. Присвоение ордена всегда было награждением не просто лишь  доблестного воина, но прославленного военачальника. Умение повиноваться не  заслуживало столь почетной награды. Для получения ордена в прежние времена  требовался более всеобъемлющий военный опыт; военному человеку надо было  обнаружить самые выдающиеся способности: Neque enim eaedem militares et  imperatoriae artes sunt [1044],  и, кроме того, он должен был по своему положению подходить к этому званию. Но  если бы даже оказалось, что в настоящее время найдется гораздо больше людей,  заслуживающих этой награды, чем раньше, то все же я считаю, что не следовало бы  раздавать ее с большей легкостью, и было бы даже предпочтительней не давать ее  всем тем, кто заслужил эту награду, чем навсегда свести на нет – как это  делается у нас – столь полезный обычай. Ни один благородный человек не  сочтет возможным хвалиться тем, что у него есть общего со многими другими, и  те, кто в настоящее время менее заслужил эту награду, делают вид, будто  относятся к ней с пренебрежением, чтобы таким образом стать в ряды тех, кого  обижают слишком частой раздачей этой обесцениваемой таким путем награды,  которая только этим последним и подобает.    

Но  трудно рассчитывать на то, чтобы, ослабив и уничтожив этот орден, можно было  создать и сделать высоко почетной другую подобную ему награду. В тот смутный и  испорченный век, в какой мы живем, новый, недавно учрежденный орден [1045] с  самого же начала будет подточен действием тех же причин, которые разрушили  орден св. Михаила. Чтобы придать этому новому ордену авторитет, его следовало  бы раздавать с величайшей осмотрительностью и в весьма редких случаях; а между  тем в наше бурное время невозможно вести это дело с большой строгостью, твердо  держа его в руках. Кроме того, чтобы оно обрело популярность, нужно было бы  вытравить память о первом ордене и о том пренебрежении, в которое он впал.    

Этот  вопрос мог бы послужить темой для рассуждения о доблести и ее отличии от других  добродетелей; но так как Плутарх неоднократно возвращался к этой теме, я не  стану ее касаться и приводить то, что он говорит по этому поводу. Но стоит  отметить, что наш народ выделяет доблесть (vaillance) из других добродетелей и  придает ей первостепенное значение, что явствует уже из самого ее названия,  происходящего от слова «достоинство» (valeur). Равным образом, когда мы  говорим, что такой-то весьма достойный или порядочный человек в стиле нашего  двора или нашего дворянства, то это означает, что речь идет о храбром,  доблестном человеке, то есть мы употребляем это название в том же смысле, как  это принято было в древнем Риме. Действительно, у римлян самое название  «добродетель» (virtus) проистекало от слова «сила» (то есть храбрость). Военное  призвание – самое важное, самое подходящее и единственное призвание  французского дворянства. Весьма возможно, что первой добродетелью, появившейся  среди людей и давшей одним из них превосходство над другими, и была именно эта  самая добродетель, с помощью которой более сильные и более храбрые приобрели  власть над более слабыми и заняли особое положение: с тех пор за ними  сохранилась эта честь и название.    

Однако  возможно также, что эти народы, будучи весьма воинственными, особенно высоко  оценили ту из добродетелей, которая была им наиболее близка и казалась наиболее  достойной этого названия. Нечто подобное можно наблюдать у нас и в другой  области: неусыпная забота о целомудрии наших женщин приводит к тому, что, когда  мы говорим «хорошая женщина», «порядочная женщина», «почтенная и добродетельная  женщина», то имеем при этом в виду не что иное, как «целомудренная женщина», и  похоже на то, что, стремясь заставить женщин быть целомудренными, мы придаем  мало значения всем прочим их добродетелям и готовы простить им любой порок,  лишь бы они зато соблюдали целомудрие.    

 Глава VIII    

О родительской любви    

     

Госпоже  д’Этиссак [1046]    

     

Сударыня,  если меня не спасут новизна и необычность моей книги, нередко придающие цену  вещам, то я никогда не выйду с честью из этой нелепой затеи; но она так  своеобразна и столь непохожа на общепринятую манеру писать, что, может быть,  именно это послужит ей пропускным листом. Первоначально фантазия приняться за  писание пришла мне в голову под влиянием меланхолического настроения,  совершенно не соответствующего моему природному нраву; оно было порождено  тоской одиночества, в которое я погрузился несколько лет тому назад. И, так как  у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе и избрал предметом своих  писаний самого себя. Это, вероятно, единственная в своем роде книга с таким  странным и несуразным замыслом [1047].  В ней нет ничего заслуживающего внимания, кроме этой особенности, ибо такую  пустую и ничтожную тему самый искусный мастер не смог бы обработать так, чтобы  стоило о ней рассказывать. Однако, сударыня, задавшись целью изобразить в этой  книге мой собственный портрет, я упустил бы в нем одну весьма важную черту,  если бы не упомянул о том почтении, которое я всегда питал к вашим заслугам. Я  хотел отметить это в посвящении этой главы тем более, что среди других ваших прекрасных  качеств одно из первых мест занимает та привязанность, которую вы неизменно  выказывали по отношению к вашим детям. Тот, кто знает, в каком молодом возрасте  ваш муж, господин д’Этиссак, оставил вас вдовой; тот, кто знает, какие почетные  и выгодные предложения делались с тех пор вам, как одной из знатнейших дам  Франции; тот, кто знает твердость и постоянство, которое вы неизменно проявляли  в течение всех этих лет в управлении имуществом и ведении дел ваших детей в  самых различных уголках Франции, что бывало часто связано с огромными  трудностями; тот, кто знает, как счастливо они разрешались только благодаря  вашей предусмотрительности или удаче, – тот несомненно согласится со мной,  что нет в наше время примера более глубокой материнской любви. Я благодарю  бога, сударыня, за то, что эта любовь принесла столь добрые плоды, ибо большие  надежды, подаваемые вашим сыном, господином д’Этиссаком, сулят, что, выросши,  он выкажет вам признательность и повиновение. Но так как из-за своего  малолетства он до сих пор еще не был в состоянии оценить те неисчислимые  услуги, которыми он вам обязан, я хотел бы, чтобы эти строки, если они  когда-нибудь попадут ему в руки, когда меня уже не будет и я не смогу сказать  ему этого, я хотел бы, повторяю, чтобы он воспринял их как чистую правду; она  будет ему еще убедительнее доказана теми благими последствиями, которые он  ощутит на себе. Правда эта состоит в том, что нет дворянина во Франции, который  был бы больше обязан своей матери, чем он, и что он не может дать в будущем лучшего  доказательства своей добродетели, чем признав, насколько он вам обязан.    

Если  существует действительно какой-либо естественный закон, то есть некое исконное  и всеобщее влечение, свойственное и животным, и людям (что далеко, впрочем, не  бесспорно), то, по-моему, на следующем месте после присущего всем животным  стремления оберегать себя и избегать всего вредоносного стоит любовь родителей  к своему потомству. И так как природа как бы предписала ее нам с целью  содействовать дальнейшему плодотворному развитию вселенной, то нет ничего  удивительного в том, что обратная любовь детей к родителям не столь сильна.    

К этому  надо еще добавить наблюдение Аристотеля [1048], что делающий  кому-либо добро любит его сильнее, чем сам им любим; и что заимодавец любит  своего должника больше, чем тот его, совершенно так же, как всякий мастер  больше любит свое творение, чем любило бы его это творение, обладай оно  способностью чувствовать. Мы ведь дорожим своим бытием, а бытие состоит в  движении и действии, так что каждый из нас до известной степени вкладывает себя  в свое творение. Кто делает добро, совершает прекрасный и благородный поступок,  а тот, кто принимает добро, делает только нечто полезное; полезное же гораздо  менее достойно любви, чем благородное. Благородное твердо и постоянно; оно  доставляет тому, кто сделал его, прочное чувство удовлетворения. Полезное легко  утрачивается и исчезает; оно не оставляет по себе столь живого и отрадного  воспоминания. Мы больше ценим те вещи, которые достались нам дорогой ценой; и  давать труднее, чем брать.    

Так как  богу угодно было наделить нас некоторой способностью суждения, чтобы мы не были  рабски подчинены, как животные, общим законам и могли применять их по нашему  разумению и доброй воле, то мы должны до известной степени подчиняться простым  велениям природы, но не отдаваться полностью ее власти, ибо руководить нашими  способностями призван только разум. Что касается меня, то я мало расположен к  тем склонностям, которые возникают у нас без вмешательства разума. Я, например,  не могу проникнуться той страстью, в силу которой мы целуем новорожденных  детей, еще лишенных душевных или определенных физических качеств, которыми они  способны были бы внушить нам любовь к себе. Я поэтому не особенно любил, чтобы  их выхаживали около меня. Подлинная и разумная любовь должна была бы появляться  и расти по мере того, как мы узнаем их, и тогда, если они этого заслуживают,  естественная склонность развивается одновременно с разумной любовью и мы любим  их настоящей родительской любовью; но точно так же и в том случае, если они не  заслуживают любви, мы должны судить о них, всегда обращаясь к разуму и подавляя  естественное влечение. Между тем очень часто поступают наоборот, и чаще все мы  больше радуемся детским шалостям, играм и проделкам наших детей, чем их вполне  сознательным поступкам в зрелом возрасте, словно бы мы их любили для нашего  развлечения, как мартышек, а не как людей. И нередко тот, кто щедро дарил им в  детстве игрушки, оказывается очень скупым на малейший расход, необходимый им,  когда они подросли. Похоже на то, что мы завидуем, видя, как они радуются  жизни, между тем как нам необходимо уже расставаться с ней, и эта зависть  заставляет нас быть по отношению к ним более скаредными и сдержанными: нас  раздражает, что они идут за нами по пятам, как бы убеждая нас уйти поскорее. И  если бы мы должны были этого бояться – ибо в силу извечного порядка вещей  они действительно могут жить лишь за счет нашего существа и нашей жизни, –  то нам не следовало бы становиться отцами.    

Что  касается меня, то я нахожу жестоким и несправедливым не уделять детям части  нашего имущества, не делать их совладельцами наших благ и соучастниками в наших  имущественных делах, когда они стали уже способными их вести; я нахожу, что мы  обязаны урезывать наши блага в их пользу, ибо ведь для этого мы породили их на  свет. Это величайшая несправедливость – когда старый, больной и еле живой  отец один пользуется, греясь у очага, доходами, которых хватило бы на  содержание нескольких детей; когда он заставляет их, за недостатком средств,  терять лучшие годы, не имея возможности продвинуться на государственной службе  и узнать людей. Их приводят этим в отчаяние и побуждают стараться всякими  путями, как бы дурны они ни были, обеспечить себя; и в самом деле, я видел на  своем веку немало молодых людей из хороших семей, ставших такими закоренелыми  ворами, что их ничем нельзя было уже вернуть на путь истинный. Я знаю одного  такого человека из хорошей семьи, с которым я однажды говорил по этому поводу  по просьбе его брата, весьма порядочного и почтенного дворянина. Бедняга прямо  признался мне, что на этот злополучный и грязный путь его толкнули черствость и  скупость его отца и что он теперь так привык к этому, что не может жить иначе;  и действительно, вскоре после этого он был изобличен в том, что украл кольца у  одной дамы, на утреннем приеме которой он находился вместе с другими людьми.  Это напомнило мне рассказ, который мне довелось услышать от другого дворянина,  так пристрастившегося с молодых лет к этому злосчастному занятию, что  впоследствии, вступив во владение своим имуществом и решив избавиться от своего  порока, он не в состоянии был удержаться и пройти мимо лавки, не украв  какой-нибудь вещи, которая была ему нужна, с тем чтобы потом послать деньги за  нее. Я видел людей, до того пристрастившихся к этому пороку и погрязших в нем,  что даже у своих товарищей они крали вещи, которые потом возвращали. Я –  гасконец, но не знаю порока, который был бы мне более непонятен. Я его еще  больше ненавижу чувством, чем разумом. Даже в помысле моем я не мог бы ни у  кого ничего похитить. Гасконцы пользуются в этом отношении более дурной славой,  чем другие народы Франции, хотя мы не раз видели в наши дни, что в руки  правосудия попадали родовитые люди из других частей страны, уличенные в гнусных  кражах. Я подозреваю, что в этом беспутстве отчасти повинен названный порок  отцов.    

Быть  может, мне приведут в виде возражения то, что сказал один разумный вельможа,  заявивший, что он копит богатства лишь для того, чтобы быть почитаемым и  ценимым своими близкими, и, так как старость отняла у него все другие  возможности, это единственное оставшееся ему средство поддержать свою власть в  семье и избежать всеобщего презрения (напомним, что, по словам Аристотеля [1049], не  только старость, но и всякая вообще умственная слабость порождает скупость). В  этом есть некоторая доля истины, но ведь это лишь лекарство против болезни,  самого возникновения которой не следует допускать. Жалок отец, если любовь  детей к нему зависит лишь от того, что они нуждаются в его помощи. Да и можно  ли вообще называть это любовью? Следует внушать уважение своими добродетелями и  рассудительностью, а любовь – добротой и мягкостью. Даже прах благородного  человека заслуживает уважения: мы привыкли воздавать почет и окружать  поклонением даже останки выдающихся людей. У человека, достойно прожившего свою  жизнь, не может быть настолько убогой и жалкой старости, чтобы она из-за этого  не внушала уважения, в особенности его собственным детям, которых с малолетства  надлежало приучить к исполнению своего долга убеждением, а не принуждением, грубостью,  скупостью или суровостью:    

     

Et errat longe, mea quidem sententia,    

Qui imperium credat esse gravius aut  stabilius    

Vi quod fit, quam illud quod amicitia  adiungitur. [1050]    

     

Я  осуждаю всякое насилие при воспитании юной души, которую растят в уважении к  чести и свободе. В суровости и принуждении есть нечто рабское, и я нахожу, что  того, чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности и уменья, нельзя  добиться и силой [1051].  Такое воспитание получил я сам. Рассказывают, что в раннем детстве меня всего  два раза высекли, и то лишь слегка. Своих детей я воспитывал в том же духе; к  несчастью, все они умирали в младенческом возрасте; этой участи счастливо  избежала лишь только дочь моя Леонор [1052],  к которой до шестилетнего возраста и позднее никогда не применялось никаких  других наказаний за ее детские провинности, кроме словесных внушений, да и то  всегда очень мягких (что вполне отвечало снисходительности ее матери). И если  бы даже мои намерения в отношении воспитания и не оправдали себя на деле, это  можно было бы объяснить многими причинами, не опорочивая моего метода  воспитания, который правилен и естественен. С мальчиками в этом отношении я  рекомендовал бы быть особенно сдержанными, ибо они еще в меньшей мере созданы  для подчинения и предназначены к известной независимости; я поэтому постарался  бы развить в них пристрастие к прямоте и непосредственности. Между тем от розог  я не видел никаких других результатов, кроме того, что дети становятся от них  только более трусливыми и лукаво упрямыми.    

Если мы  хотим, чтобы наши дети любили нас, если мы хотим лишить их повода желать нашей  смерти (хотя никакой вообще повод для такого ужасного положения нельзя считать  законным и простительным – nullum scelus rationem habet [1053]),  то нам следует разумно сделать для них все, что в нашей власти. Поэтому нам не  следует жениться очень рано, дабы не получалось, что наш возраст очень близок к  возрасту наших детей, так как это обстоятельство создает для нас большие  неудобства. Я особенно имею в виду наше дворянство, которое ведет праздную жизнь  и живет, как выражаются, только своими рентами, ибо в тех семьях, где средства  к существованию добываются трудом, наличие большого числа детей облегчает  ведение хозяйства, так как оно означает наличие дополнительного числа рабочих  рук или орудий.    

Я женился,  когда мне было тридцать три года, и поддерживаю приписываемое Аристотелю  мнение [1054],  что жениться следует в тридцать пять лет. Платон требует [1055],  чтобы женились не ранее тридцати лет, но он прав, когда смеется на теми, кто  вступает в брак после пятидесяти лет, и считает, что потомство таких людей не  пригодно к жизни.    

Фалес [1056]  установил в этом вопросе наиболее правильные границы. Когда он был очень молод  и мать убеждала его жениться, он отвечал ей, что еще не пришло время, а  состарившись, заявлял, что уже поздно. Следует отказываться от всяких  несвоевременных действий.    

Древние  галлы считали весьма предосудительным иметь сношения с женщиной, не достигнув  двадцатилетнего возраста, и настойчиво советовали мужчинам, готовившимся к  военному поприщу, по возможности дольше сохранять девственность, ибо близость с  женщинами ослабляет мужество [1057].    

     

Ма hor congiunto à giovinetta sposa,    

Lieto homai de’figli, era invilito    

Ne gli affetti di padre e di  marito. [1058]    

     

Из  истории Греции мы знаем, что Икк Тарентский, Крисон, Астил, Диопомп и другие,  желая сохранить свои силы нерастраченными для олимпийских игр, гимнастических и  других состязаний, воздерживались во время подготовки к ним от всяких любовных  дел [1059].    

Султан  Туниса Мулей Гасан [1060],  которого император Карл V восстановил на троне, не смог простить своему  отцу даже после его смерти его непрестанных похождений с женщинами и называл  его бабой, плодящей детей.    

В  некоторых областях Америки, завоеванных испанцами, мужчинам запрещалось  жениться ранее сорокалетнего возраста, женщинам же разрешалось уже в десять лет  вступать в брак [1061].  Тридцатипятилетнему дворянину еще не время уступать место своему  двадцатилетнему сыну: это возраст, когда он еще сам может участвовать в военных  походах и являться ко двору своего государя. Ему самому нужны для этого деньги;  он, разумеется, должен уделять часть из них детям, но такую лишь, чтобы это не  стесняло его самого. Это положение правильно отражает тот ответ, который обычно  на устах у отцов и который гласит: «Я не хочу раздеваться раньше, чем мне придется  лечь спать».    

Но отец,  отягощенный годами и болезнями, лишенный из-за своих немощей и старости  возможности занимать свое место в обществе, поступает несправедливо по  отношению к своим детям, продолжая бесплодно оберегать свои богатства. Если он  умен, то вполне уместно, чтобы у него явилось желание раздеться прежде, чем  лечь спать, – раздеться не до рубашки, а вплоть до очень теплого халата;  все же остальные роскошества, которые ему уже не по зубам, он должен с  готовностью раздать тем, кому они должны по закону природы принадлежать. Вполне  естественно, чтобы он предоставил детям пользоваться ими, поскольку природа  лишает его самого этой возможности; иначе здесь проявится злая воля и зависть.  Лучшим из поступков императора Карла V было умение признать (по примеру  некоторых древних мужей под стать ему), что разум повелевает нам раздеться,  если наше платье отягощает нас и мешает нам, и что следует лечь, если ноги нас  больше не держат. Почувствовав, что он не в силах больше вести дела с прежней  твердостью и силой, он отказался от своих богатств, почестей и власти в пользу  сына [1062].    

     

Solve senescentem mature sanus equum,  ne    

Peccet ad extremum ridendus, et ilia  ducat. [1063]    

     

Это  неумение вовремя остановиться и ощутить ту разительную перемену, которая с  возрастом естественно происходит в нашем теле и в нашей душе (причем, на мой  взгляд, эта перемена в одинаковой мере относится и к телу, и к душе, а  возможно, что к душе даже больше), погубило славу многих великих людей. Я видел  на своем веку и близко знавал весьма выдающихся людей, у которых на моих глазах  поразительным образом угасали былые качества, по слухам, отличавшие их в их  лучшие годы. Я предпочел бы, чтобы они, ради их собственной чести, удалились на  покой и отказались от тех государственных и военных постов, которые стали им не  по плечу. Я когда-то, как свой человек, бывал в доме одного дворянина-вдовца,  очень старого, но еще бодрого. У него было несколько дочерей на выданье и сын,  которому пришло время показываться в свет, что было связано с множеством  расходов и с посещениями разных посторонних людей, бывавших в отеческом доме.  Все это вызывало неудовольствие отца, не столько по причине лишних расходов,  сколько потому, что ввиду своего преклонного возраста он усвоил образ жизни,  глубоко отличный от нашего. Однажды я довольно смело, как обычно с ним говорил,  заявил ему, что ему следовало бы освободить для нас место, что лучше ему было  бы предоставить сыну главный дом (ибо только он один был хорошо расположен и  обставлен), а самому устроиться в одном из соседних его поместий, где никто не  будет нарушать его покоя, так как иначе он не сможет избавиться от тех  неудобств, которые связаны с образом жизни его детей. Он последовал моему  совету и остался доволен.    

Я не  хочу, однако, этим сказать, что нельзя взять назад уступленных детям прав. Я  предоставил бы детям (и в ближайшем будущем намерен сам так поступить)  возможность пользоваться моим домом и моими поместьями, но с правом отказать им  в этом, если они дадут к тому повод. Я предоставил бы им пользование всем моим  имуществом, когда это стало бы для меня обременительным; но общее управление им  я сохранил бы за собой в той мере, в какой мне было бы это желательно, так как  я всегда считал, что для состарившегося отца должно быть большой радостью  самому ввести своих детей в управление своими делами и иметь возможность, пока  он жив, проверять их действия, давать им советы и наставления на основании  своего опыта; большой радостью должно быть для него иметь возможность самому  поддерживать благополучие своего дома, перешедшего в руки его преемников, и  укрепиться таким образом в надеждах, которые он может возлагать на них в  будущем. Поэтому я не стал бы сторониться их общества, а, наоборот, хотел бы  находиться около них и наслаждаться – в той мере, в какой мне это позволил  бы мой возраст, – их радостями и их увеселениями. Если бы даже я не жил  общей с ними жизнью (так как в этом случае я омрачал бы их общество печалями  моего возраста и моих болезней, а кроме того, меня это вынудило бы нарушить мой  новый образ жизни), я бы, по крайней мере, постарался жить около них в  какой-нибудь части моего дома, не в самой парадной, но в наиболее удобной. Я не  хотел бы повторить того, что мне пришлось видеть несколько лет назад на примере  декана монастыря св. Илария в Пуатье; подавленный тяжелой меланхолией, он жил  таким отшельником, что перед тем, как я вошел в его комнату, он двадцать два  года ни разу не выходил из нее, и, несмотря на это, был в полном здравии, не  считая того, что изредка страдал желудком. Очень неохотно разрешал он  кому-нибудь хоть раз в неделю его проведать и всегда сидел взаперти, в полном  одиночестве. Только раз в день к нему входил слуга, приносивший пищу, после  чего сразу же уходил. Все его занятия состояли в том, что он расхаживал по  комнате или читал какую-нибудь книгу – ибо он был не чужд  литературе, – твердо решив так и окончить свою жизнь, что с ним в скором  времени и случилось.    

Я бы  попытался в сердечных беседах внушить моим детям искреннюю дружбу и  неподдельную любовь к себе, чего нетрудно добиться, когда имеешь дело с добрым  существом; если же они подобны диким зверям (а таких детей в наш век  тьма-тьмущая), их надо ненавидеть и бежать от них. Мне не нравится обычай  некоторых отцов, запрещающих детям применять к ним обращение «отец» и вменяющих  детям в обязанность называть их более уважительными именами, как если бы  природа недостаточно позаботилась о соблюдении нашего авторитета. Называем же  мы всемогущего бога отцом, так почему же мы не хотим, чтобы наши дети так  называли нас? Безрассудно и нелепо также со стороны отцов не желать  поддерживать со своими взрослыми детьми непринужденно-близкие отношения и  принимать в общении с ними надутый и важный вид, рассчитывая этим держать их в  страхе и повиновении. Но на деле это бессмысленная комедия, делающая отцов в  глазах детей скучными или – что еще хуже – потешными: ведь их дети  молоды, полны сил, и им, следовательно, море по колено, а потому им смешны  надменные и властные гримасы бессильного и дряхлого старца, напоминающего  пугало на огороде. Если бы речь шла обо мне, я бы скорее предпочел, чтобы меня  любили, чем боялись [1064].    

Старость  связана с множеством слабостей, она так беспомощна, что легко может вызывать  презрение; поэтому наилучшее приобретение, какое она может сделать, это любовь  и привязанность близких. Приказывать и внушать страх – не ее оружие. Я  знал одного человека, который в молодости был необычайно властным; а теперь,  состарившись, он, сохраняя превосходное здоровье, стал бросаться на людей, дико  ругаться, драться, словом, сделался величайшим буяном во Франции; денно и нощно  его гнетут заботы о хозяйстве, и он зорко следит за ним. Но все это сплошная  комедия, так как все его домашние в заговоре против него: хотя он бережет как  зеницу ока ключи от всех замков, другие широко пользуются его житницами, его  кладовой и даже его кассой. В то время как он скаредничает и старается выгадать  на своей пище, в его доме, в разных частях его, расшвыривают, проигрывают и  растрачивают его добро, посмеиваясь над его бессильным гневом и бдительностью.  Все в доме на страже против него. Стоит кому-нибудь из слуг проявить  преданность к нему, как тотчас же домашние стараются вызвать в нем к этому  слуге подозрительность, которая старикам весьма свойственна. Он неоднократно  похвалялся мне, что держит своих домашних в узде, что они полностью повинуются  ему и относятся к нему с почтением, хвастался тем, как проницательно ведет свои  дела, –    

     

Ille solus nescit omnia. [1065]    

     

Я не  знаю человека, который обладал бы более подходящими природными или  приобретенными качествами, необходимыми для управления имуществом, чем этот  дворянин, и при всем том он беспомощен, как ребенок. Вот почему я и выбрал его  как наиболее яркий пример среди многих других известных мне подобных же  случаев.    

Лишь  предметом бесплодного школьного диспута мог бы явиться вопрос: что для этого  старца лучше: знать ли правду или чтобы все обстояло так, как оно есть? С виду  все ему повинуются. Мнимое признание его власти заключается в том, что ему  никогда ни в чем не перечат: ему верят, его боятся, его всячески почитают. Если  он выгоняет слугу, тот складывает свои пожитки и уходит, но в действительности  только исчезает с его глаз. Старость так мало подвижна, зрение и прочие чувства  у стариков так ослаблены, что слуга может целый год жить и исполнять свои  обязанности в том же доме, оставаясь незамеченным. А когда наступает подходящий  момент, то делают вид, будто откуда-то из дальних краев пришло жалобное,  умоляющее письмо, полное обещаний исправиться, и слугу прощают и  восстанавливают в должности. Если старик-хозяин совершает какое-нибудь действие  или отдает письменное распоряжение, которые не угодны его домашним, то их не  выполняют, а затем придумывают тысячу предлогов, оправдывающих это. Письма со  стороны никогда не передаются ему тотчас же по их получении, кроме тех, которые  считают возможным довести до его сведения. Если же какое-нибудь нежелательное  письмо случайно попадет ему в руки, то – так как он всегда поручает  кому-нибудь читать ему вслух – немедленно устраивается так, что он  получает то, что желательно окружающим: например, что такой-то просит у него  прощения, между тем как в письме содержатся самые оскорбительные вещи. Не желая  огорчать старика или вызывать его гнев, ему представляют его дела в извращенном  и приукрашенном виде, лишь бы только он был доволен. Я встречал довольно много  семей, где в течение долгого времени, а иногда даже постоянно, жизнь шла  подобным же образом, лишь с небольшими различиями.    

Жены  всегда склонны перечить мужьям. Они используют любой повод, чтобы поступить  наоборот, и малейшее извинение для них равносильно уже полнейшему оправданию. Я  знал одну женщину, которая утаивала от своего мужа изрядные суммы, чтобы, как  она призналась своему духовнику, иметь возможность более щедро раздавать  милостыню. Верь, кто хочет, этому благочестивому предлогу! Всякое распоряжение  деньгами кажется им недостаточно почтенным, если оно совершается с согласия  мужа; они должны обязательно захватить его в руки либо хитростью, либо  упрямством, но всегда каким-нибудь способом: без этого они не почувствуют ни  полноты своей власти, ни удовольствия от нее. И когда такие их действия –  как в только что описанном случае – направлены против несчастного старика  и в пользу детей, они хватаются за этот предлог и дают волю своей страсти,  составляя заговор против господства главы дома. Если у него есть взрослые и  полные сил сыновья, они быстро, лаской или таской, подчиняют себе  домоправителя, казначея и всех прочих служащих. Если же у бедняги нет ни жены,  ни сыновей, он не так легко попадает в эту беду, но зато, когда это случается,  он страдает еще более жестоко и унизительно. Катон Старший говорил [1066] в  свое время, что сколько у человека слуг, столько у него и врагов. Не хотел ли  он нас предупредить, что у нас будет столько же врагов, сколько жен, сыновей и  слуг: ведь его время славилось большей чистотой нравов, нежели наше. При  старческой немощи большим облегчением является благодетельная способность  многого не замечать, не знать и легко поддаваться обману. Но что сталось бы с  нами, если бы мы все это сознавали, особенно в наше-то время, когда судьи, призванные  решать наши тяжбы, обычно становятся на сторону детей и потому бывают  пристрастны.    

Допуская  даже, что я не замечаю этого надувательства, я во всяком случае отлично вижу,  что могу стать его жертвой. Найдется ли достаточно слов, чтобы выразить, сколь  ценен – по сравнению с такими общественными связями – истинный друг?  Один образ такой дружбы, которую я наблюдаю в самом чистом виде среди животных,  преисполняет меня чувством почтительности и благоговения.    

Если  другие меня обманывают, то я во всяком случае не обманываюсь и сознаю, что  неспособен уберечь себя от обмана. Однако я и не ломаю себе голову над тем,  чтобы этого достигнуть. От подобных обманов я спасаюсь тем, что ухожу в себя,  но побуждаемый к тому не смятением и тревожной любознательностью, а скорее по  внутреннему решению и чтобы отвлечься. Когда мне рассказывают о делах  какого-нибудь постороннего человека, я не смеюсь над ним, а обращаю тотчас же  свой взор на себя и смотрю, как обстоит дело у меня самого. Все, что касается  другого, относится и ко мне. Приключившаяся с ним беда служит мне  предупреждением и настораживает меня. Ежедневно и ежечасно мы говорим о других  людях то, что мы скорее сказали бы о себе, если бы умели так же строго судить  себя, как судим других.    

Так  поступают многие авторы: они вредят делу, которое защищают, безрассудно нападая  сами на своих противников и бросая им такие упреки, которые должны были бы быть  обращены против них же самих.    

Покойный  маршал де Монлюк [1067],  потеряв сына, смелого и подававшего большие надежды человека, погибшего на  острове Мадейре, горько жаловался мне на то, что среди многих других сожалений  его особенно мучит и угнетает то, что он никогда не был близок с сыном. В угоду  личине важного и недоступного отца, которую он носил, он лишил себя радости  узнать как следует своего сына, поведать ему о своей глубокой к нему  привязанности и сказать ему, как высоко он ценил его доблесть. Таким образом,  рассказывал Монлюк, бедный мальчик встречал с его стороны только хмурый,  насупленный и пренебрежительный взгляд, сохранив до конца убеждение, что тот не  смог ни полюбить, ни оценить его по достоинству: «Кому же еще мог я открыть эту  нежную любовь, которую я питал к нему в глубине души? Не он ли должен был  испытать всю радость этого чувства и проявить признательность за него? А я  сковывал себя и заставлял себя носить эту бессмысленную маску; из-за этого я  лишен был удовольствия беседовать с ним, пользоваться его расположением,  которое он мог выказывать мне лишь очень холодно, всегда встречая с моей  стороны только суровость и деспотическое обращение». Я думаю, что эта жалоба  была справедлива и основательна, ибо хорошо знаю по опыту, что когда умирают  наши друзья, то нет для нас лучшего утешения, чем сознание, что мы ничего не  забыли им сказать и находились с ними в полнейшей и совершенной близости.    

Я  открываюсь моим близким, насколько могу; с большой готовностью я выражаю им  свое расположение и высказываю свое суждение о них, так же как я делаю это по  отношению ко всякому человеку. Я спешу проявить и показать свое отношение, так  как не хочу вводить на этот счет в заблуждение в каком бы то ни было смысле.    

У наших  древних галлов, по словам Цезаря [1068],  в числе других особенных обычаев был следующий: сыновья могли появляться перед  отцами и находиться при народе около них только после достижения воинского  возраста; этим самым как бы хотели сказать, что наступил момент, когда отцы  должны принять их в свой круг и сблизиться с ними.    

Мне  пришлось столкнуться и с другого рода несправедливостью некоторых отцов в мое  время: не довольствуясь тем, что они в течение долгой своей жизни лишали своих  детей причитавшейся им доли имущества, они еще завещали своим женам всю власть  над всем своим имуществом и право распоряжаться им по своему усмотрению. Я знал  одного сеньора, из числа виднейших служителей короны, который должен был  получить в наследство ренту более чем в пятьдесят тысяч экю, а умер в нужде и  обремененный долгами на шестом десятке, между тем как его совсем уже дряхлая  мать пользовалась всем состоянием, ибо таково было распоряжение его отца, прожившего  около восьмидесяти лет. Такое отношение к детям отнюдь не кажется мне разумным.    

Я нахожу  неразумным, когда человек, дела которого идут хорошо, ищет себе жену с большим  приданым: деньги со стороны всегда приносят в семью беду. Мои предки обычно придерживались  этого правила и я со своей стороны также последовал ему. Но те, кто не советуют  нам жениться на богатых невестах, ссылаясь на то, что с ними труднее иметь дело  и что они менее признательны, ошибаются и упускают некое реальное благо ради  сомнительной догадки. Взбалмошной женщине ничего не стоит менять свои  намерения. Женщины больше всего довольны собой в тех случаях, когда они кругом  неправы. Неправота привлекает их, подобно тому как хороших женщин подстрекает  честь их добродетельных поступков; чем они богаче, тем они добрее, и, подобно  этому, чем они красивее, тем более склонны к целомудрию.    

Правильно  оставлять управление всеми имущественными делами семьи в руках матери, пока  дети не достигли требующегося по закону совершеннолетия; но плохо воспитал  своих сыновей тот отец, который не питает уверенности, что, став взрослыми, они  не смогут вести дела лучше и искуснее, чем его жена, представительница слабого  пола. Однако было бы, разумеется, еще более противоестественно, если бы  благополучие матери зависело от детей. Для матерей следует щедро выделять  средства, чтобы они могли жить, как того требует обстановка их дома и как им  полагается по их возрасту, принимая во внимание, что они гораздо менее  приспособлены к перенесению нужды и лишений, чем их мужское потомство; поэтому  следует возложить это бремя скорее на детей, чем на мать.    

Вообще,  наиболее разумным разделом нашего имущества перед смертью является, по-моему,  раздел его согласно принятому в стране обычаю. Существующие на этот счет законы  тщательно продуманы, так что уж лучше пусть они иной раз в чем-нибудь погрешат,  нежели погрешим мы сами, действуя наобум. Наши блага не вполне являются нашими,  ибо, согласно установлениям, сложившимся без нашего участия, они предназначены  для наших преемников. И хотя мы обладаем некоторой свободой распоряжаться ими и  за пределами нашей жизни, я считаю, что должны быть очень веские и убедительные  причины, чтобы заставить нас лишить человека состояния, которое ему  предназначено и полагается по установленному закону; иначе это будет  злоупотреблением нашей свободой вопреки разуму и в угоду нашим случайным и  пустым прихотям. Судьба была милостива ко мне в этом отношении, избавив меня от  поводов, которые могли бы меня соблазнить и заставить нарушить общепринятый  закон. Но я знаю немало людей, в отношении которых длительная служба и помощь  оказалась впустую потраченным временем: одно неудачное и плохо воспринятое  слово уничтожает иной раз заслуги десятка лет. Счастлив тот, кому удается  загладить впечатление от такого слова в момент составления завещания! Обычно же  последнее впечатление берет верх: не лучшие и обычные услуги, а самые  последние, удержавшиеся в памяти жесты решают все. Такие люди играют своими  завещаниями, словно кнутом и пряником, для наказания или награждения  заинтересованных лиц за отдельные их поступки. Завещание – вещь слишком  серьезная и имеющая слишком важные последствия, чтобы можно было позволить себе  непрерывно менять его; вот почему люди умные составляют его раз и навсегда,  сообразуясь с доводами разума и принятыми в стране установлениями.    

Мы  придаем чересчур большое значение наследованию по мужской линии и охвачены  нелепым желанием увековечить наши имена. Мы возлагаем также слишком большие  надежды на способности наших детей. В отношении меня могла быть ненароком  учинена несправедливость и меня могли передвинуть с занимаемого мною по  старшинству места, так как я был самым вялым и самым несмышленым ребенком,  самым медлительным и самым ленивым не только из всех своих братьев, но и из  всех детей моей округи, как в умственных занятиях, так и в физических  упражнениях. Глупо производить необычные разделы наследства на основании таких  предзнаменований, которые потом часто оказываются ошибочными. Если уж можно  нарушить обычный порядок и исправить выбор, который судьбе угодно было  установить в отношении наших наследников, то с большим основанием можно это  сделать при наличии какого-нибудь значительного и заметного физического  уродства, то есть постоянного и неисправимого недостатка, являющегося для  рьяных ценителей красоты важным изъяном.    

Нижеследующий  занятный диалог между законодателем Платоном и его согражданами окажется здесь  уместным [1069].  «Почему, – спрашивают они, чувствуя приближение смерти, – мы не можем  распорядиться тем, что нам принадлежит, и отказать наше имущество тому, кому  хотим? Какая жестокость, о боги, что мы не вправе отказать по нашему усмотрению  нашим близким, одному больше, другому меньше, в зависимости от того, насколько  плохо или хорошо они относились к нам в старости, во время наших болезней и при  разных наших делах?» На что законодатель отвечает так: «Друзья мои, вам,  которым несомненно предстоит вскоре умереть, трудно разобраться в вашем  нынешнем имуществе, да и в самих себе, как это предписывает дельфийская  надпись [1070].  Вот почему я, устанавливающий законы, говорю: вы не принадлежите себе, и это  имущество, которым вы пользуетесь, не принадлежит вам; все нынешнее поколение и  его имущество принадлежит всей совокупности предшествовавших и будущих  поколений, а еще в большей мере государству. Поэтому я не позволю, чтобы  какая-нибудь одолевшая вас страсть или какой-нибудь проныра, подольстившийся к  вам в годы вашей старости или во время вашей болезни, внушали вам мысль  составить несправедливое завещание. Но, относясь с уважением к тому, что  наиболее полезно и государству в целом, и вашему роду, я установлю  соответствующие законы и заставлю признать разумным, что частное благо  отдельного гражданина должно подчиняться общему интересу. А вы шествуйте  смиренно и добровольно по пути, свойственному человеческой природе. Мне,  который в меру сил охраняет общий интерес и для которого одна вещь не более  важна, чем другая, надлежит позаботиться об оставляемом вами имуществе».    

Возвращаясь  к моему рассуждению, должен сказать следующее: мне представляется, что при всех  условиях мужчины не должны находиться в подчинении у женщин – за  исключением естественного подчинения материнской власти, – если только это  не делается в наказание тем мужчинам, которые, поддавшись какому-то бурному  порыву, сами добровольно подчинились женщинам. Но это не относится к старым  женщинам, о которых здесь идет речь. Очевидность этого соображения побудила нас  измыслить и начать применять тот самый закон [1071], которого никто  никогда не видел и на основании которого женщины лишаются права наследования  французского престола. Нет в мире такой сеньории, где на этот закон не  ссылались бы так же, как и у нас, в силу видимой его разумности, хотя в одних  странах он получил случайно более широкое распространение, чем в других. Опасно  представлять раздел нашего наследства на усмотрение женщин на основании того  выбора между детьми, который они сделают, ибо выбор этот всегда будет  несправедливым и пристрастным. Те болезненные причуды и влечения, которые  проявляются у женщин во время беременности, таятся в их душах всегда. Сплошь и  рядом видишь, что они особенно привязываются к детям, более слабым и обиженным  природой, или к тем, которые еще сидят у них на шее. Не обладая достаточной  рассудительностью, чтобы выбрать того из детей, кто этого заслуживает, они легко  отдаются природным влечениям и похожи в этом отношении на животных, которые  знают своих детенышей лишь до тех пор, пока их кормят.    

Между  тем легко убедиться на опыте, что та естественная привязанность, которой мы  придаем такое огромное значение, имеет очень слабые корни. Мы постоянно  заставляем женщин за ничтожную плату бросать кормление своих детей, чтобы  выкормить наших; мы заставляем их передавать своих детей какой-нибудь хилой  кормилице, которой мы не хотим отдавать наших детей, или даже просто козе; мы  запрещаем этим женщинам не только кормить грудью их собственных детей, как бы  вредоносно это для них ни было, но и вообще сколько-нибудь заботиться о них,  чтобы это не мешало кормилице полностью отдаваться нашим детям. И в результате  у многих из это их женщин в силу привычки появляется более сильная  привязанность к выкормленным ими чужим детям, чем к своим собственным, и  большая забота об их благополучии. Что же касается упомянутых мною коз, то это  довольно распространенное явление в моих краях, где деревенские женщины, когда  они сами лишены возможности кормить своих детей, пользуются для этой цели  козами; у меня в настоящее время работают двое слуг, которые в младенчестве  всего лишь неделю пробыли на женском молоке. Козы очень быстро приучаются  давать вымя малышам, узнают их по голосу, когда они плачут, и спешат сами к  ним. Если вместо их питомца им подкладывают другого, они отворачиваются от  него, и так же поступает ребенок, когда к нему подводят другую козу. Я видел  недавно ребенка, у которого отняли его козу, потому что его отец не мог больше  получать ее от соседа; ребенок не смог привыкнуть к другой приставленной к нему  козе и умер, несомненно, от голода. Животные с не меньшим успехом, чем люди,  способны отклонить естественную привязанность от ее обычного пути.    

Геродот  рассказывает, что в одной из областей Ливии мужчины свободно сходятся с  женщинами, но как только родившийся от такой связи ребенок начинает ходить, он  отыскивает в толпе своего отца и узнает его в том мужчине, к которому по  естественной склонности устремляются его первые шаги [1072]. Но я думаю, что здесь  часто бывали ошибки.    

Мы любим  наших детей по той простой причине, что они рождены нами, и называем их нашим  вторым «я», а между тем существует другое наше порождение, всецело от нас  исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей душой, то, что  является плодом нашего ума и душевных качеств, увидело свет благодаря более  благородным органам, чем наши органы размножения; эти создания еще более наши,  чем дети; при этом творении мы являемся одновременно и матерью и отцом, они  достаются нам гораздо труднее и приносят нам больше чести, если в них есть  что-нибудь хорошее. Ведь достоинства наших детей являются в большей мере их  достоинствами, чем нашими, и наше участие в них куда менее значительно, между  тем как вся красота, все изящество и вся ценность наших духовных творений  принадлежат всецело нам. Поэтому они гораздо ярче представляют и отражают нас,  чем физическое наше потомство.    

Платон  замечает по этому поводу, что наши духовные творения – это бессмертные  дети, они приносят своим отцам бессмертие и даже обожествляют их, как,  например, случилось с Ликургом, Солоном, Миносом [1073].    

Страницы  истории пестрят примерами любви отцов к своим детям, и мне представляется  уместным привести здесь некоторые из них.    

Гелиодор,  добрейший епископ города Трикки, предпочел лишиться своего почтенного сана,  доходов и всего связанного с его высокой должностью, чем отречься от своей  дочери, которая жива и хороша еще поныне, хотя для дочери церкви, для дочери  священнослужителя она и несколько вольна, и чересчур занята любовными  похождениями [1074].    

Жил в  Риме некий Лабиен [1075],  человек больших достоинств и весьма влиятельный, отличавшийся, помимо других  качеств, своими литературными дарованиями; он был, как я полагаю, сыном великого  Лабиена, являвшегося при Цезаре во время его войн в Галлии одним из виднейших  военачальников, в дальнейшем же перешел на сторону великого Помпея и проявлял  большую доблесть вплоть до момента, когда тот был разбит наголову Цезарем в  Испании. Добродетели того Лабиена, о котором я веду здесь речь, создали ему  большое число завистников, но особенно, по-видимому, ненавидели его  императорские придворные и фавориты за его приверженность к свободе и  унаследованную от отца враждебность тирании. Этот образ его мыслей, должно  быть, сказался в его писаниях. Враги преследовали его и добились постановления  римского сената о сожжении многих опубликованных им сочинений. Именно с Лабиена  начался тот новый вид наказания – карать смертью сами произведения, –  который с тех пор утвердился в Риме по отношению ко многим другим авторам. Еще  не были использованы все средства и достигнуты все пределы жестокости, пока  люди не придумали простирать ее на то, что по самой природе своей лишено  чувствительности и способности испытывать страдания, как наша посмертная слава  и создания человеческого духа, и пока не придумали физически увечить и  истреблять человеческие мысли и творения муз. Лабиен не мог примириться с этой  утратой и пережить свои, столь дорогие ему создания; он велел отнести себя в  гробницу предков и запереть там живым; так он зараз и покончил с собой и  похоронил себя. Трудно найти пример более горячей родительской любви, чем эта.  Кассий Север [1076],  выдающийся оратор и друг Лабиена, видя, как сжигают его книги, воскликнул, что  в силу того же самого приговора следует и его самого сжечь живым, ибо он хранит  в памяти содержание этих книг.    

Подобное  же произошло и с Кремуцием Кордом [1077],  обвиненным в том, что он в своих сочинениях отзывался с похвалой о Бруте и  Кассии. Гнусный, пресмыкающийся и разложившийся сенат, достойный еще худшего  повелителя, чем Тиберий, приговорил его писания к сожжению; Корд решил  погибнуть вместе с ними и уморил себя голодом.    

Славный  Лукан, будучи осужден негодяем Нероном, приказал своему врачу вскрыть ему на  руках вены, желая поскорее умереть. В последние минуты жизни, когда он совсем  уже истекал кровью и тело его начало коченеть, объятое смертельным холодом,  охватившим его жизненные органы, он принялся декламировать отрывок из своей  поэмы о Фарсале [1078];  так он и умер с созданными им стихами на устах. Разве это не было нежным  отцовским прощанием со своим детищем, подобным нашему прощанию и поцелую,  какими мы обмениваемся с нашими детьми перед смертью? Разве это не было  проявлением той естественной привязанности, вызывающей у нас в смертный час  воспоминания о вещах, которые в жизни были нам дороже всего?    

Когда  Эпикур умирал, истерзанный, по его словам, невероятными страданиями, вызванными  коликой, его единственным утешением было то, что он оставляет после себя свое  учение. Но можно ли думать, что ему доставили бы такую же радость несколько  одаренных и хорошо воспитанных детей – если бы они у него были, – как  и создание его глубокомысленных творений? И что если бы он был поставлен перед  выбором, оставить ли после себя уродливого и неудачного ребенка или же нелепое  и глупое сочинение, то он – и не только он, но и всякий человек подобных  дарований – не предпочел бы скорее первое, нежели второе? Если бы,  например, святому Августину [1079]  предложили похоронить либо свои сочинения, имеющие такое важное значение для  нашей религии, либо же своих детей – в случае, если бы они у него  были, – то было бы нечестивым с его стороны, если бы он не предпочел  второе.    

Я не  уверен, не предпочел ли бы я породить совершенное создание от союза с музами,  чем от союза с моей женой.    

То, что  я отдаю этому духовному созданию [1080],  я отдаю бескорыстно и безвозвратно, как отдают что-либо своим детям; та малость  добра, которую я вложил в него, больше не принадлежит мне; оно может знать  много вещей, которых я больше не знаю, и воспринять от меня то, чего я не  сохранил, и что я, в случае надобности, должен буду, как совершенно постороннее  лицо, заимствовать у него. Если я мудрее его, то оно богаче, чем я.    

Немного  найдется таких приверженцев к поэзии людей, которые не сочли бы для себя  большим счастьем быть отцами «Энеиды», чем самого красивого юноши в Риме, и  которые не примирились бы легче с утратой последнего, чем с утратой «Энеиды».  Ибо, по словам Аристотеля [1081],  из всех творцов именно поэты больше всего влюблены в свои творения. Трудно  поверить, чтобы Эпаминонд [1082],  хвалившийся, что он оставляет после себя всего лишь двух дочерей, но таких,  которые в будущем окружат почетом имя их отца (этими дочерьми были две славные  его победы над спартанцами), согласился обменять их на самых красивых девушек  во всей Греции; и так же трудно представить себе, чтобы Александр Македонский  или Цезарь согласились когда-нибудь отказаться от величия своих славных военных  подвигов ради того, чтобы иметь детей и наследников, сколь бы совершенными и  замечательными они ни были. Я сильно сомневаюсь также, чтобы Фидий [1083] или  какой-нибудь другой выдающийся ваятель был более озабочен благополучием и  долголетием своих детей, чем сохранностью какого-нибудь замечательного своего  произведения, художественного совершенства которого он добился в результате  длительного изучения и неустанных трудов. Даже если вспомнить о тех порочных и  неистовых страстях, которые вспыхивают иногда у отцов к своим дочерям или же у  матерей к сыновьям, то и такие страсти загораются иной раз по отношению к  духовным созданиям; примером может служить то, что рассказывают о  Пигмалионе [1084],  который, создав статую женщины поразительной красоты, столь страстно влюбился в  свое творение, что, снисходя к его безумию, боги оживили ее для него:    

     

Tentatum mollescit ebur, positoque  rigore    

Subsedit digitis. [1085]    

     

 Глава IX    

О парфянском вооружении    

     

Дурным  обыкновением дворянства нашего времени, свидетельствующим об его изнеженности,  является то, что оно облачается в доспехи лишь в момент крайней необходимости и  снимает их тотчас же, как только появляются малейшие признаки того, что  опасность миновала. Это ведет ко всякого рода непорядкам, ибо в результате  того, что все бросаются к своему оружию лишь в момент боя, получается, что одни  только еще облачаются в броню, когда их соратники уже разбиты. Наши отцы  предоставляли оруженосцам нести только их шлем, копье и рукавицы, сохраняя на  себе все остальное снаряжение до окончания военных действий. В наших войсках в  настоящее время царит сильнейшая путаница из-за скопления боевого снаряжения и  слуг, которые не могут отдаляться от своих господ, имея на руках их вооружение.    

Тит  Ливий писал про наших предков: «Intolerantissima laboris corpora vix arma  humeris gerebant» [1086].    

Многие  народы в старину шли в бой – а некоторые идут еще и сейчас – совсем  без оборонительного оружия или очень легко прикрытыми.    

     

Tegmina queis capitum raptus de  subere cortex. [1087]    

     

Александр  Македонский, храбрейший из всех полководцев, облачался в броню лишь в очень  редких случаях, и те из них, кто пренебрегает латами, ненамного ухудшают этим  свое положение. Если и случается человеку погибнуть из-за того, что на нем не  было брони, то чаще бывало, что она оказывалась помехой и человек погибал, не в  силах высвободиться из нее, либо придушенный ее тяжестью, либо скованный ею в  своих движениях, либо еще как-нибудь иначе. При виде тяжести и толщины наших  лат может показаться, что мы только и думаем, как бы защитить себя, но в  действительности они больше обременяют нас, чем защищают. Мы заняты тем, что  тащим на себе этот груз, спутанные и стесненные, как если бы наша задача  заключалась в том, чтобы бороться с нашим оружием, которое на деле должно было  бы нас защищать.    

Тацит  забавно описывает наших древних галльских воинов [1088], которые были так тяжело  вооружены, что только-только были в силах держаться на ногах, будучи не в  состоянии ни защищаться, ни нападать, ни даже подняться, когда они бывали  опрокинуты.    

Лукулл,  заметив, что некоторые воины-мидийцы, составлявшие передовую линию в армии  Тиграна [1089],  были столь тяжело и неуклюже вооружены, что казались заключенными в железную  тюрьму, решил, что будет нетрудно их опрокинуть, и начал с этого свое  нападение, увенчавшееся победой.    

Я  полагаю, что в настоящее время, когда в большой славе наши мушкетеры, будет  сделано какое-нибудь изобретение, чтобы прикрыть и обезопасить нас стенами, и  мы будем отправляться на войну, запертые в крепостях, подобных тем, которые  древние укрепляли на спинах своих слонов.    

Такого  рода пожелание очень далеко от того, чего требовал Сципион Младший [1090]. Он  сурово упрекал своих воинов за то, что они построили под водой западни в тех  местах рва, через которые солдаты осажденного им города могли совершать  вылазки. Осаждающие должны думать о нападении, а не бояться, заявлял Сципион,  справедливо опасаясь, чтобы эта предосторожность не усыпила бдительность его  воинов.    

Юноше,  который однажды показывал Сципиону свой превосходный щит, он сказал: «Твой щит  действительно хорош, сын мой, но римский воин должен больше полагаться на свою  правую руку, чем на левую» [1091].    

Тяжесть  военного снаряжения невыносима для нас лишь потому, что мы не привыкли к ней.    

     

L’husbergo in dosso haveano, e l’elmo  in testa,    

Dui di quelli guerrier, de i quali io  canto.    

Ne notte о di, dopo ch’entraro in  questa    

Stanza, gli haveano mai messi da  canto,    

Che facile a portar comme la vesta    

Era lor, perche in uso l’avean  tanto. [1092]    

     

Император  Каракалла [1093]  шел в походе впереди своего войска в полном вооружении.    

Римские  пехотинцы не только имели на себе каску, щит и меч, – ибо, по словам Цицерона,  они так привыкли иметь у себя на плечах оружие, что оно столь же мало стесняло  их, как их собственные члены, – «arma enim membra militis esse  dicunt» [1094],  но одновременно они еще несли двухнедельный запас продовольствия и несколько  брусьев весом до шестидесяти фунтов, необходимых им для устройства укрытий. С  таким грузом солдаты Мария [1095]  обязаны были за пять часов пройти шесть миль или, в случае спешки, даже семь.  Военная дисциплина была у них куда строже, чем у нас, и потому давала совсем  иные результаты. В этой связи поразителен следующий случай: одного спартанского  воина упрекали в том, что во время похода его видели однажды под крышей дома.  Они были до такой степени приучены к трудностям, что считалось позором  находиться под иным кровом, чем под открытым небом, и в любую погоду. Сципион  Младший, перестраивая свои войска в Испании, отдал приказ, чтобы воины его ели  только стоя и притом только сырое. При таких порядках мы недалеко ушли бы с  нашими солдатами.    

Аммиан  Марцеллин [1096],  воспитанный на войнах римлян, отмечает любопытную особенность вооружения у  парфян, весьма отличную от системы римского вооружения. Они носили, сообщает  он, броню, как бы сотканную из перышков, не стеснявшую их движений и вместе с  тем столь прочную, что, попадая в нее, наши копья отскакивали от нее (это были  чешуйки, которыми постоянно пользовались наши предки). В другом месте [1097]  Марцеллин пишет: «Лошади у них были сильные и выносливые; сами всадники были  защищены с головы до ног толстыми железными пластинами, так искусно прилаженными,  что, когда надо было, они смещались. Можно было подумать, что это какие-то  железные люди; на головах у них были надеты каски, в точности соответствовавшие  форме и частям лица, настолько плотно пригнанные, что можно было поразить их  только через маленькие круглые отверстия для глаз, пропускавшие свет, или через  щели для ноздрей, через которые они с трудом дышали»:    

     

Flexilis inductis animatur lamina  membris    

Horribilis visu; credas simulacra  moveri    

Ferrea, cognatoque viros spirare  metallo,    

Par vestitus equis: ferrata fronte  minantur    

Ferratosque movent, securi vulneris,  armos. [1098]    

     

Вот  картина, которая очень напоминает описание снаряжения французского воина во  всех доспехах.    

Плутарх  сообщает, что Деметрий [1099]  приказал изготовить для себя и для Алкина, первого состоявшего при нем  оруженосца, по сплошной броне для каждого, весом в сто двадцать фунтов, между  тем как обычная броня весила всего шестьдесят фунтов.    

 Глава X    

О книгах    

     

Нет  сомнения, что нередко мне случается говорить о вещах, которые гораздо лучше и  правильнее излагались знатоками этих вопросов. Эти опыты – только проба  моих природных способностей и ни в коем случае не испытание моих познаний; и  тот, кто изобличит меня в невежестве, ничуть меня этим не обидит, так как в  том, что я говорю, я не отвечаю даже перед собою, не то что перед другими, и  какое-либо самодовольство мне чуждо. Кто хочет знания, пусть ищет его там, где  оно находится, и я меньше всего вижу свое призвание в том, чтобы дать его. То,  что я излагаю здесь, всего лишь мои фантазии, и с их помощью я стремлюсь дать  представление не о вещах, а о себе самом; эти вещи я, может быть, когда-нибудь  узнаю или знал их раньше, если случайно мне доводилось найти разъяснение их, но  я уже не помню его.    

Если я и  могу иной раз кое-что усвоить, то уже совершенно не способен запомнить прочно.  Поэтому я не могу поручиться за достоверность моих познаний и в лучшем случае  могу лишь определить, каковы их пределы в данный момент. Не следует обращать  внимание на то, какие вопросы я излагаю здесь, а лишь на то, как я их  рассматриваю.    

Пусть  судят на основании того, что я заимствую у других, сумел ли я выбрать то, что  повышает ценность моего изложения. Ведь я заимствую у других то, что не умею  выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо  по слабости моего ума. Я не веду счета моим заимствованиям, а отбираю и  взвешиваю их. Если бы я не хотел, чтобы о ценности этих цитат судили по их  количеству, я мог бы вставить их в мои писания вдвое больше. Они все, за очень  небольшими исключениями, принадлежат столь выдающимся и древним авторам, что  сами говорят за себя. Я иногда намеренно не называю источник тех соображений и  доводов, которые я переношу в мое изложение и смешиваю с моими мыслями, так как  хочу умерить пылкость поспешных суждений, которые часто выносятся по отношению  к недавно вышедшим произведениям еще здравствующих людей, написанным на  французском языке, о которых всякий берется судить, воображая себя достаточно в  этом деле сведущим. Я хочу, чтобы они в моем лице поднимали на смех Плутарха  или обрушивались на Сенеку. Я хочу прикрыть свою слабость этими громкими  именами. Я приветствовал бы того, кто сумел бы меня разоблачить, то есть по  одной лишь ясности суждения, по красоте и силе выражений сумел бы отличить мои  заимствования от моих собственных мыслей. Ибо, хотя за отсутствием памяти мне  самому зачастую не под силу различить их происхождение, я все же, зная мои  возможности, очень хорошо понимаю, что роскошные цветы, рассеянные в разных  местах моего изложения, отнюдь не принадлежат мне и неизмеримо превосходят мои  собственные дарования.    

Я обязан  дать ответ, есть ли в моих писаниях такие недостатки, которых я не понимаю или  неспособен понять, если мне их покажут. Ошибки часто ускользают от нашего  взора, но если мы не в состоянии их заметить, когда другой человек нам на них  указывает, то это свидетельствует о том, что неспособны рассуждать здраво. Мы  можем, не обладая способностью суждения, обладать и знанием и истиной, но и  суждение, со своей стороны, может обходиться без них; больше того: признаваться  в незнании, на мой взгляд, одно из лучших и вернейших доказательств наличия  разума. У меня нет другого связующего звена при изложении моих мыслей, кроме  случайности. Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются;  иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой. Я  хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их, во всех зигзагах. Я  излагаю их так, как они возникли; поэтому здесь нет таких вопросов, которых  нельзя было бы не знать или о которых нельзя было бы говорить случайно и  приблизительно.    

Я,  разумеется, хотел бы обладать более совершенным знанием вещей, чем обладаю, но  я знаю, как дорого обходится знание, и не хочу покупать его такой ценой. Я хочу  провести остаток своей жизни спокойно, а не в упорном труде. Я не хочу ломать  голову ни над чем, даже ради науки, какую бы ценность она ни представляла. Я не  ищу никакого другого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности, и  занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня  научить хорошо жить и хорошо умереть:    

     

Has meus ad metas sudet oportet  equus. [1100]    

     

Если я  при чтении натыкаюсь на какие-нибудь трудности, я не бьюсь над разрешением их,  а, попытавшись разок-другой с ними справиться, прохожу мимо.    

Если бы  я углубился в них, то потерял бы только время и сам потонул бы в них, ибо  голова моя устроена так, что я обычно усваиваю с первого же чтения, и то, чего  я не воспринял сразу, я начинаю понимать еще хуже, если упорно бьюсь над этим.  Я все делаю весело, упорство же и слишком большое напряжение действуют на мой  ум удручающе, утомляют и омрачают его. При вчитывании я начинаю хуже видеть, и  внимание мое рассеивается. Мне приходится отводить глаза от текста и опять  внезапно взглядывать на него; совершенно так же, как для того, чтобы судить о  красоте алого цвета, нам рекомендуют несколько раз скользнуть по нему глазами,  неожиданно отворачиваясь и взглядывая опять. Если какая-нибудь книга меня  раздражает, я выбираю другую и погружаюсь в чтение только в те часы, когда меня  начинает охватывать тоска от безделья.    

Я редко  читаю новых авторов, ибо древние кажутся мне более содержательными и более  тонкими, однако не берусь при этом за греческих авторов, ибо мое знание  греческого языка не превышает познаний ребенка или ученика.    

К числу  книг просто занимательных я отношу из новых – «Декамерон» Боккаччо, Рабле  и «Поцелуи» Иоанна Секунда [1101],  если их можно поместить в эту рубрику. Что касается «Амадиса» [1102] и  сочинений в таком роде, то они привлекали мой интерес только в детстве. Скажу  еще – может быть, смело, а может, безрассудно, – что моя  состарившаяся и отяжелевшая душа нечувствительна больше не только к Ариосто, но  и к доброму Овидию: его легкомыслие и прихоти фантазии, приводившие меня  когда-то в восторг, сейчас не привлекают меня.    

Я  свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда  мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнение о них не  есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти  вещи. Когда во мне вызывает отвращение, как произведение слабое, «Аксиох» [1103]  Платона, то, учитывая имя автора, мой ум не доверяет себе: он не настолько  глуп, чтобы противопоставлять себя авторитету стольких выдающихся мужей  древности, которых он считает своими учителями и наставниками и вместе с  которыми он готов ошибаться. Он ополчается на себя и осуждает себя либо за то,  что останавливается на поверхности явления, не в силах проникнуть в самую его  суть, либо за то, что рассматривает его в каком-то ложном свете. Мой ум  довольствуется тем, чтобы только оградить себя от неясности и путаницы, что же  касается его слабости, то он охотно признает ее. Он полагает, что дает  правильное истолкование явлениям, вытекающим из его понимания, но они нелепы и  неудовлетворительны. Большинство басен Эзопа многосмысленны и многообразны в  своем значении. Те, кто истолковывает их мифологически, выбирают какой-нибудь  образ, который хорошо вяжется с басней, но для многих это лишь первый  попавшийся и поверхностный образ; есть другие более яркие, более существенные и  глубокие образы, до которых они не смогли добраться: так же поступаю и я.    

Однако,  возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу: мне всегда казалось, что в  поэзии издавна первое место занимают Вергилий, Лукреций, Катулл и Гораций, в  особенности «Георгики» Вергилия, которые я считаю самым совершенным поэтическим  произведением; при сравнении их с «Энеидой» нетрудно убедиться, что в ней есть  места, которые автор, несомненно, еще отделал бы, если бы у него был досуг.  Наиболее совершенной мне представляется пятая книга «Энеиды». Люблю я также  Лукана и охотно его читаю; я не так ценю его стиль, как его самого,  правильность его мнений и суждений. Что касается любезного Теренция, нежной  прелести и изящества его латинского языка, то я нахожу, что он превосходен в верном  изображении душевных движений и состояния нравов; наши поступки то и дело  заставляют меня возвращаться к нему. Сколько бы раз я его ни читал, я всегда  нахожу в нем новую прелесть и изящество. Люди времен, близких к Вергилию,  жаловались на то, что некоторые сравнивали его с Лукрецием. Я нахожу, что это  действительно неравные величины, и особенно укрепляюсь в этом убеждении, когда  вчитываюсь в какой-нибудь прекрасный стих Лукреция. Но если этих людей обижало  сравнение Вергилия с Лукрецием, то что сказали бы они о варварской глупости  тех, кто в настоящее время сравнивает Вергилия с Ариосто, и что сказал бы по  этому поводу сам Ариосто?    

     

О saeculum insipiens et  infacetum! [1104]    

     

Я  полагаю, что древние имели еще больше оснований обижаться на тех, кто равнял с  Плавтом Теренция (ибо последний гораздо утонченнее), чем на тех, кто сравнивал  Лукреция с Вергилием. Для истинной оценки Теренция и признания его  превосходства важно отметить то, что только его – и никого другого из его  сословия – постоянно цитирует отец римского красноречия [1105], и  большое значение имеет тот приговор, который вынес Теренцию первый судья среди  римских поэтов [1106].  Мне часто приходило на ум, что в наше время те, кто берется сочинять  комедии, – как, например, итальянцы, у которых есть в этой области большие  удачи, – заимствуют три-четыре сюжета из комедий Теренция или Плавта и  пишут на этой основе свои произведения. В одной комедии они нагромождают  пять-шесть новелл Боккаччо. Такой способ добычи материала для своих писаний  объясняется тем, что они не доверяют своим собственным дарованиям; им  необходимо нечто прочное, на что они могли бы опереться, и, не имея ничего  своего, чем они могли бы нас привлечь, они хотят заинтересовать нас новеллой.  Нечто обратное видим мы у Теренция: перед совершенством его литературной манеры  бледнеет интерес к сюжету его пьес; его изящество и остроумие все время  приковывают наше внимание, он всегда так занимателен, – Liquidus puroque  simillimus amni [1107] –  и так восхищает нашу душу своим талантом, что мы забываем о достоинствах  разрабатываемой им фабулы.    

Это мое  соображение приводит меня к другому замечанию. Я вижу, что прекрасные античные  поэты избегали не только напыщенности и причудливой выспренности испанцев или  петраркистов, но даже тех умеренных изощренностей, которые являются украшением  всех поэтических творений позднейшего времени. Всякий тонкий знаток сожалеет,  встречая их у античного поэта, и несравненно больше восхищается цветущей  красотой и неизменной гладкостью эпиграмм Катулла, чем теми едкими остротами,  которыми Марциал уснащает концовки своих эпиграмм. Это и побудило меня  высказать выше то же соображение, которое Марциал высказывал применительно к  себе, а именно: minus illi ingenio laborandum fuit, in cuius locum materia  successerat [1108].  Поэты первого рода без всякого напряжения и усилий легко проявляют свой талант:  у них всегда есть над чем посмеяться, им не нужно щекотать себя, поэты же  другого толка нуждаются в посторонней помощи. Чем у них меньше таланта, тем  важнее для них сюжет. Они норовят ездить верхом на коне, потому что чувствуют  себя недостаточно твердо на собственных ногах. Точно так же у нас на балах люди  простого звания, не обладая хорошими манерами дворянства, стараются отличиться  какими-нибудь рискованными прыжками или другими необычными движениями и фокусами.  Подобно этому и дамы лучше умеют держаться при таких танцах, где есть различные  фигуры и телодвижения, чем во время торжественных танцев, когда им приходится  только двигаться естественным шагом, сохраняя свое обычное изящество и умение  непринужденно держаться. Мне приходилось равным образом видеть, как  превосходные шуты, оставаясь в своем обычном платье и ничем не отличаясь в  своих манерах от прочих людей, доставляли нам все то удовольствие, какое только  может давать их искусство, между тем как ученикам и тем, кто не имеет такой  хорошей выучки, чтобы нас рассмешить, приходилось пудрить себе лицо, напяливать  какой-нибудь наряд и корчить страшные рожи. В правильности высказанного мною  выше суждения можно лучше всего убедиться, если сравнить «Энеиду» с «Неистовым  Роландом». Стих Вергилия уверенно парит в высоте и неизменно следует своему  пути; что же касается Тассо, то он перепархивает с одного сюжета на другой,  точно с ветки на ветку, полагаясь на свои крылья лишь для очень короткого  перелета, и делает остановки в конце каждого эпизода, боясь, что у него  перехватит дыхание и иссякнут силы:    

     

Excursusque breves tentat. [1109]    

     

Вот  авторы, которые мне больше всего нравятся в этих литературных жанрах.    

Что же  касается другого круга моего чтения, при котором удовольствие сочетается с  несколько большей пользой, – так как с помощью этих книг я учусь развивать  свои мысли и понятия, – то сюда относятся произведения Плутарха – с  тех пор как он переведен на французский язык – и Сенеки. Оба эти автора  обладают важнейшим для меня достоинством: та наука, которую я в них ищу, дана у  них не в систематическом изложении, а в отдельных очерках, поэтому для одоления  их не требуется упорного труда, к которому я неспособен. Таковы мелкие  произведения Плутарха и «Письма» Сенеки, составляющие лучшую и наиболее  полезную часть их творений. Мне не надо делать никаких усилий, чтобы засесть за  них, и я могу оборвать чтение, где мне захочется, ибо отдельные части этих  произведений не связаны друг с другом. Оба эти автора сходятся в ряде своих  полезных и правильных взглядов; сходна во многом и их судьба: оба они родились  почти в одном веке, оба были наставниками двух римских императоров [1110],  оба были выходцами из иных стран, были богаты и могущественны. Их учение –  это сливки философии, преподнесенной в простой и доступной форме. Плутарх более  единообразен и постоянен, Сенека более изменчив и гибок. Сенека прилагает  усилия, упорствует и стремится вооружить добродетель против слабости, страха и  порочных склонностей, между тем как Плутарх не придает им такого значения, он  не желает из-за этого торопиться и вооружаться. Плутарх придерживается взглядов  Платона, терпимых и подходящих для гражданского общества. Сенека же –  сторонник стоических и эпикурейских воззрений, значительно менее удобных для  общества, но, по-моему, более пригодных для отдельного человека и более  стойких. Похоже на то, что Сенека до известной степени порицает тиранию  императоров своего времени, ибо когда он осуждает дело благородных убийц  Цезаря, то я убежден, что с его стороны это суждение вынужденное; Плутарх же  всегда свободен в своих высказываниях. Писания Сенеки пленяют живостью и  остроумием, писания Плутарха – содержательностью. Сенека вас больше  возбуждает и волнует, Плутарх вас больше удовлетворяет и лучше вознаграждает.  Плутарх ведет нас за собой, Сенека нас толкает.    

Что  касается Цицерона, то для моей цели могут служить те из его произведений,  которые трактуют вопросы так называемой нравственной философии. Но, говоря  прямо и откровенно (а ведь когда стыд преодолен, то больше себя не  сдерживаешь), его писательская манера мне представляется скучной, как и всякие  другие писания в таком же роде. Действительно, подразделения, предисловия,  определения, всякого рода этимологические тонкости занимают большую часть его  писаний, и та доля сердцевины и существенного, что в них имеется, теряется  из-за этих длинных приготовлений. Когда я, потратив час на чтение его, –  что для меня много, – начинаю перебирать, что я извлек из него путного, то  в большинстве случаев обнаруживаю, что ровным счетом ничего, ибо он еще не  перешел к обоснованию своих положений и не добрался до того узлового пункта,  который я ищу. Для меня, который хочет стать только более мудрым, а не более  ученым или красноречивым, эти логические и аристотелевские подразделения совершенно  ни к чему: я хочу, чтобы начинали с последнего, самого важного пункта; я  достаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть, – пусть не  тратят времени на копанье в этом: я ищу прежде всего убедительных веских  доводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами. Ни грамматические  ухищрения, ни остроумные словосочетания и тонкости здесь ни к чему: я хочу  суждений, которые затрагивали бы самую суть дела, между тем как Цицерон ходит  вокруг да около. Его манера хороша для школы, для адвокатской речи, для  проповеди, когда мы можем себе позволить вздремнуть немного и еще через  четверть часа вполне успеем уловить нить изложения. Так следует разговаривать с  судьями, которых не мытьем, так катаньем хотят склонить на свою сторону, с  детьми и с простым народом, которому надо рассказывать обо всем, чтобы его  пронять. Я не хочу, чтобы старались подстрекнуть мое внимание и пятьдесят раз  кричали мне по примеру наших глашатаев: «Слушайте!» Римляне провозглашали в  своих молитвах: «Нос age!» [1111],  что соответствует нашему «Sursum corda!» [1112] – это тоже для  меня совершенно излишние слова. Я приступаю к делу, будучи вполне готов: мне не  нужно ни лакомой приманки, ни соуса, я охотно ем готовое мясо, а эти подготовки  и вступления не только не возбуждают моего аппетита, а, наоборот, ослабляют и  утомляют его.    

Не  послужит ли распущенность нашего века достаточным оправданием моего  святотатства, если я позволю себе сказать, что нахожу также тягучими диалоги  самого Платона? Ведь даже у него предмет исследования слишком заслонен формой  изложения, и мне жаль, что этот человек, который мог сказать столько  замечательных вещей, тратил свое время на эти длинные, ненужные  подготовительные разговоры. Мое невежество послужит мне извинением в том, что я  ничего не понимаю в красоте его языка.    

Я вообще  отдаю предпочтение книгам, которые используют достижения наук, а не тем,  которые созидают сами эти науки.    

Писания  Плутарха и Сенеки, а также Плиния и им подобных отнюдь не пестрят этими «Нос  age!»; они хотят иметь дело с людьми, которые сами себя предупредили, а в тех  случаях, когда в них содержится такое «Нос age!», оно относится к существу дела  и имеет особое оправдание.    

Я охотно  читаю также «Письма к Аттику» Цицерона [1113] и не только потому,  что они содержат обширные сведения о делах и событиях его времени, но гораздо  более потому, что в них раскрываются частные дела самого Цицерона. А я  обладаю – как я указывал уже в другом месте [1114] – особого рода  любопытством: я стремлюсь узнать душу и сокровенные мысли моих авторов. По тем  писаниям, которые они отдают на суд света, следует судить об их дарованиях, но  не о них самих и их нравах. Тысячи раз сожалел я о том, что до нас не дошла  книга Брута о добродетели [1115]:  ведь так интересно узнать теорию тех, кто силен в практике. Но поскольку одно  дело проповедь, а другое – проповедник, то мне столь же приятно  познакомиться с Брутом по рассказу Плутарха, как и по его собственной книге. Я  скорее предпочел бы знать доподлинно разговоры, которые он вел в своей палатке  с кем-нибудь из частных лиц накануне сражения, чем речь, которую он держал  перед армией на следующий день после него, и я больше хотел бы знать, что он  делал в своем кабинете и в своей спальне, чем то, что он делал на площади и в  сенате.    

Что  касается Цицерона, то я держусь того распространенного о нем мнения, что, кроме  учености, в нем не было ничего особенно выдающегося; он был добрым и  благонравным гражданином, какими часто бывают толстяки и говоруны, – каков  он и был в действительности, – но что касается внутренней слабости и честолюбивого  тщеславия, то, по правде признаться, этим он обладал в избытке. Я не знаю, чем  можно извинить то, что он считал возможным опубликовать свои стихи. Нет большой  беды в том, чтобы писать плохие стихи, но то, что он не понимал, насколько они  недостойны славы его имени, свидетельствует о недостатке ума. Что касается его  красноречия, то оно вне всякого сравнения; я думаю, что никто никогда в этом  отношении ему не уподобится. Когда Цицерон Младший [1116], походивший на своего  отца только тем, что носил то же имя, служил в Азии, однажды к нему, среди  многих других гостей, затесался Цестий [1117], сидевший у самого  края стола, как это бывает на открытых пирах вельмож. Цицерон спросил, кто это,  у одного из своих слуг, который сообщил ему, что это Цестий. Но когда Цицерон,  который занят был другим и забыл, что ему ответили, еще два или три раза  переспросил об этом слугу, тот, чтобы избавиться от необходимости повторять ему  по нескольку раз одно и то же и желая указать какую-нибудь примету, сказал:  «Это тот самый Цестий, о котором вам говорили, что он не очень-то ценит  красноречие вашего отца по сравнению со своим собственным». Уязвленный этим,  Цицерон приказал схватить несчастного Цестия и выпороть его в своем  присутствии. Вот пример поистине неучтивого хозяина. Однако даже среди тех, кто  в числе прочих вещей ценил несравненное цицероновское красноречие, были люди,  отмечавшие в нем недостатки; так, например, друг Цицерона великий Брут [1118]  говорил, что это было «волочащееся и спотыкающееся» красноречие, fractam et  elumbem. Ораторы, близкие к нему по времени, переняли у него манеру делать  длинную паузу в конце отрывка и употреблять слова «esse videatur» [1119],  которыми он так часто пользовался. Что касается меня, то я предпочитаю более  короткие фразы с ямбической каденцией. Иногда он примешивает и резче звучащие  фразы, хотя и редко. Я обратил внимание на то, как звучит, например, следующее  место: «Ego vero mе minus diu senem esse mallem, quam esse senem, antequam  essem» [1120].    

Историки  составляют мое излюбленное чтение [1121],  занимательное и легкое; тем более, что человек вообще, к познанию которого я  стремлюсь, выступает в их писаниях в более ярком и более цельном освещении, чем  где бы то ни было; мы видим разнообразие и действительность его внутренних  свойств как в целом, так и в подробностях, многообразие средств, которыми он  пользуется, и бедствий, которые ему угрожают. Больше всего мне по душе авторы  жизнеописаний: их прельщает не само событие, а его подоплека, они задерживаются  на том, что происходит внутри, а не на том, что совершается снаружи. Вот почему  Плутарх – историк во всех отношениях в моем вкусе. Мне очень жаль, что у  нас нет десятка Диогенов Лаэрциев [1122]  или нет хотя бы одного более пространного и объемистого. Ибо меня не в меньшей  степени интересует судьба и жизнь этих великих наставников человечества, чем их  различные учения и взгляды.    

В  области истории следует знакомиться со всякого рода авторами, и старыми и  новыми, и французскими и иноземными, чтобы изучать вещи в различном освещении,  которое каждый из них дает. Но особенно достойным изучения представляется мне  Цезарь и не только ради знакомства с историей, но и ради него самого, настолько  он превосходит всех других авторов, хотя Саллюстий [1123] относится к тому же  числу. Признаюсь, я читаю Цезаря с несколько большим благоговением и подчинением,  чем обычно читаются человеческие произведения; иногда сквозь его действия я  вижу его самого и постигаю тайну его величия; иногда я восхищаюсь чистотой и  неподражаемой легкостью его слога, в чем он не только превзошел, как признает  Цицерон, всех историков, но и самого Цицерона [1124]. С большой  искренностью судит Цезарь о своих врагах, и я думаю, что кроме прикрас,  которыми он старается прикрыть неправое свое дело и свое пагубное честолюбие,  его можно упрекнуть только в том, что он слишком скупо говорит о себе.    

Ведь все  эти великие дела не могли быть им выполнены без большей доли его участия, чем  он изображает.    

Я люблю  историков либо весьма простодушных, либо проницательных. Простодушные историки,  которые не вносят в освещение событий ничего своего, а заняты лишь тем, чтобы  тщательно собрать все дошедшие до них сведения и добросовестно записать все  события без всякого отбора, всецело предоставляют познание истины нам самим.  Таков, например, в числе прочих, добрейший Фруассар [1125], который подходит к  своему делу с такой откровенной наивностью, что, совершив ошибку, отнюдь не  боится ее признать и исправить там, где ее заметил; он приводит подряд самые  разнообразные слухи об одном и том же событии или противоречивые объяснения,  которые до него доходили. История Фруассара – это сырой и необработанный  материал, который всякий может использовать по-своему, в меру своего понимания.  Проницательные историки умеют отобрать то, что достойно быть отмеченным; они  способны выбрать из двух известий более правдоподобное; кроме того, они  объясняют решения государей их характером и положением и приписывают им  соответствующие речи. Они правы, ставя своей задачей склонять нас к своим  взглядам, но, разумеется, на это способны лишь немногие. Историки, занимающие  промежуточную позицию (а это наиболее распространенная разновидность их), все  портят: они стремятся разжевать нам отрывочные данные, они присваивают себе  право судить и, следовательно, направлять ход истории по своему  усмотрению [1126],  ибо, если суждение историка однобоко, то он не может предохранить свое  повествование от извращения в том же направлении.    

Такого  рода историки занимаются отбором фактов, достойных быть отмеченными, и часто  скрывают от нас то или иное слово или частное действие, которые могли бы  объяснить нам значительно больше; они опускают, как вещи невероятные, то, чего  не понимают, а иногда опускают кое-что, может быть, просто потому, что не умеют  выразить этого на хорошем латинском или французском языке. Пусть они смело  выставляют напоказ свое слабое красноречие и свои рассуждения, пусть  высказывают какие угодно суждения, но пусть оставят и нам возможность судить  после них, пусть они не искажают своими сокращениями и своим отбором  исторический материал, ничего из него не изымают, а предоставят нам его в  полном объеме и в нетронутом виде.    

Большей  частью, в особенности в наше время, в качестве историков выбираются люди из  простонародья единственно на том основании, что они хорошо владеют пером, как  если бы мы стремились научиться у них грамматике! А они, заботясь лишь об этой  стороне дела, по-своему правы, поскольку они продают только свое умение болтать  и им платят деньги именно за это. Поэтому, жонглируя красивыми словами, они  преподносят набор всяких слухов, собранных ими на городских перекрестках.  Единственно доброкачественные исторические сочинения были написаны людьми,  которые сами вершили эти дела, либо причастны были к руководству ими, или теми,  на долю которых выпало по крайней мере вести другие подобного же рода дела.  Таковы почти все исторические сочинения, написанные греческими и римскими  авторами. И так как о тех же делах писали многие очевидцы (как водилось в те  времена, когда и знания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то  если у них и встретится какая-нибудь ошибка, она должна быть очень незначительна  и относиться к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего можно ждать от  врача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы государей?  Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны были в  своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион [1127] обнаружил кое-какие  неточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил их либо  потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило во всех  частях его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавших ему  недостаточно проверенные факты, либо потому, что его приближенные не вполне  точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие. На этом  примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление истины, раз при  описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, кто им  руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надо  сопоставить – как это делается при судебном разбирательстве –  показания свидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших  подробностей в каждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей  собственной истории весьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же  духе, что и я.    

Чтобы  помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, что мне  приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мне книги,  которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своими  замечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в конце всякой  книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только один раз) дату,  когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое я о ней вынес,  чтобы иметь возможность на основании этого по крайней мере припомнить общее  представление, которое я составил себе о данном авторе, читая его. Я хочу здесь  привести некоторые из этих заметок.    

Вот что  я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляре Гвиччардини [1128]  (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегда говорю с ним на моем  языке): «Вот добросовестный историк, у которого, по-моему, с большей точностью,  чем у кого бы то ни было, можно узнать истинную сущность событий его времени; к  тому же в большинстве из них он сам принимал участие и состоял в высоких чинах.  Совершенно непохоже на то, чтобы он из ненависти, лести или честолюбия искажал  факты: об этом свидетельствуют его независимые суждения о сильных мира сего, и  в частности о тех, которые выдвигали и назначали его на высокие посты, как  например о папе Клименте VII [1129].  Что касается той его особенности, которую он как будто желал вменить себе в  наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей, то среди них есть меткие  и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясь ничего не  упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятным материалом, он  становится многословным и несколько болтливым на школьный манер. Я обратил  также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о каких бы действиях и  замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни из добродетели, ни из  благочестия и совести – как если бы этих вещей вовсе не  существовало – и объясняет все поступки, какими бы совершенными они ни  казались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочными побуждениями.  Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех тех бесчисленных действий, о которых  он судит, не было хоть каких-нибудь продиктованных разумом. Никакое разложение  не может охватить настолько всех без исключения людей, чтобы не осталось ни  одного не затронутого им человека; это вызывает у меня опасение, нет ли у  Гвиччардини какого-то порока в этом его пристрастии и не судит ли он о других  по себе».    

В моем  Филиппе де Коммине [1130]  записано следующее: «Вы найдете у него изящный и приятный стиль, отличающийся  простотой и непосредственностью; неприкрашенное повествование, сквозь которое  явно просвечивает добросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он  говорит о себе, и от зависти и пристрастия, когда он говорит о других; его  рассуждения и увещания проникнуты скорее искренностью и добрыми побуждениями,  чем каким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит отпечаток  авторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положении автора и  его опыте в ведении больших дел».    

В  мемуарах братьев Дю Белле [1131]  я записал: «Всегда приятно читать изложение событий в описаниях тех, кто  пытался ими руководить, но нельзя не признать, что обоим авторам мемуаров очень  недостает той искренности и независимости в суждениях, присущих старым авторам  подобного рода мемуаров, как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика  Святого [1132],  или приближенному Карла Великого, Эгингарду [1133], или же Филиппу де  Коммину, если взять автора более близкого по времени. Мемуары Дю Белле –  это не история, а скорее апология Франциска I, направленная против  Карла V [1134].  Я не хочу допустить, что они исказили самый смысл событий, но они весьма  искусны в том, чтобы, нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу  пользу и скрывать все щекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так,  например, ни одним словом не упомянуты отступления Монморанси [1135] и  Бриона [1136],  отсутствует даже самое имя госпожи д’Этамп [1137]. Можно умалчивать о  тайных делах, но не говорить о том, что всем известно, и о вещах, которые  повлекли за собой последствия большой государственной важности, –  непростительный недостаток. Словом, чтобы составить себе полное представление о  Франциске I и о событиях его времени, следует, по-моему, обратиться к  какому-нибудь другому источнику; мемуары же братьев Дю Белле могут быть полезны  вот в каком отношении: в них можно найти любопытное описание тех сражений и  военных походов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о  некоторых речах и частных поступках современных им государей и, наконец,  известия о сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [1138]; в  них содержится множество сведений, заслуживающих известности, и некоторые  незаурядные суждения».    

 Глава XI    

О жестокости    

     

Мне  кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чем проявляющаяся  в нас склонность к добру. Люди по природе своей добропорядочные и с хорошими  задатками идут тем же путем и поступают так же, как люди добродетельные. Но  добродетель есть нечто большее и более действенное, чем способность тихо и  мирно, в силу счастливого нрава, подчиняться велениям разума. Тот, кто по  природной кротости и обходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил  бы прекрасно и заслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и  разъяренный, сумел бы вооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть  неистовую жажду мести и выйти победителем, совершил бы несомненно нечто  большее. Первый поступил бы хорошо, второй же – добродетельно; первый  поступок можно назвать добрым, второй – добродетельным, ибо мне кажется,  что понятие добродетели предполагает трудность и борьбу и что добродетель не  может существовать без противодействия. Ведь не случайно мы называем бога  добрым, всемогущим, благим и справедливым, но мы не называем его  добродетельным, ибо все его действия непринужденны и совершаются без всяких  усилий. Многие философы – и не только стоики, но и эпикурейцы –  близки к такому пониманию добродетели. Я объединяю тех и других [1139]  вопреки общераспространенному мнению, которое ложно, как бы ни расценивать  остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, кто упрекал его в том, что многие  переходят из его школы к эпикурейцам, но никогда от эпикурейцев к стоикам.  «Согласен! – ответил Аркесилай [1140]. –  Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятся  петухами». И действительно, по части твердости взглядов и строгости наставлений  эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении их добросовестными  и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержать легкую победу над  Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал, и выворачивают его  слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая в его фразы совсем  другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и его дела, как им хорошо  известно) на самом деле имели. Недаром некий стоик заявляет, что он перестал  быть эпикурейцем по той причине – в числе прочих, – что эпикурейцы  идут слишком возвышенным, недоступным путем et il qui φιλήδονοι vocantur, sunt  φιλόκαλοι omnesque virtutes et colunt et retinent [1141]. Итак, повторяю: из  философов многие стоики и эпикурейцы считали, что недостаточно обладать душой  благонамеренной, уравновешенной и склонной к добродетели, что недостаточно быть  способным высказывать суждения и принимать решения, ставящие нас выше всех  жизненных невзгод и превратностей, но что необходимо, кроме того, самому искать  случаев применить их на практике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение,  чтобы с ними бороться и сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adiicit  virtus lacessita [1142].  Вот одна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей  школе [1143],  отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законным  путем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, и  прожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще более жестокому,  на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась для него злоба  жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточенным ножом.  Метелл [1144],  единственный из римских сенаторов, решил подвергнуть испытанию свою  добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибуна Сатурнина [1145],  старавшегося всеми силами провести несправедливый закон в пользу плебеев.  Приговоренный за это к изгнанию – каре, которую Сатурнин ввел против  отказавшихся признать этот закон, – Метелл обратился к тем, кто  сопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: «Делать  зло – вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,  когда с этим не сопряжено никакой опасности, – вещь обычная; но делать  добро, когда это опасно, – таково истинное призвание добродетельного  человека». Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, что добродетель  не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный и наклонный путь, по  которому направляется хорошая природная склонность, это еще не есть путь  истинной добродетели. Последняя требует трудного и тернистого пути, она, как в  случае с Метеллом, должна преодолевать либо внешние трудности, которыми судьба  старается отвлечь ее от нелегкого пути; либо трудности внутренние, вызываемые  нашими необузданными страстями и несовершенством.    

Вплоть  до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенно уверенным. Но,  когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что, согласно моей  мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных, должна быть  отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе в нем борьбы с  каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразить себе, чтобы его  добродетель испытывала какие бы то ни было трудности или какое-нибудь  принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, который никогда не дал бы  зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такой возвышенной добродетели,  как у Сократа, я не могу ничего противопоставить. Мне кажется, я вижу, как,  свободная, она ступает победоносным и торжествующим шагом, не встречая никаких  помех, никаких трудностей. Если добродетель ярче сияет благодаря борьбе  противоположных стремлений, то значит ли это, что она не может обойтись без  порока и что своей ценностью и почетом она обязана ему? Что скажем мы также об  этом честном и благородном эпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно  играючи, воспитывает добродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки,  бедность, смерть и узилища? Если я предположу, что совершенная добродетель  познается лишь путем умения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув  глазом выдерживать жестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве  обязательного условия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,  поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даже  наслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза, подобно некоторым  эпикурейцам, оставившим нам весьма достоверные свидетельства подобных,  испытанных ими переживаний?    

Есть  немало случаев, когда люди на деле превзошли требования, предъявляемые их  учением. Доказательством этого служит пример Катона Младшего [1146].  Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела свои внутренности, я  не могу допустить, что душа его в этот момент была лишь полностью свободна от  страха и смятения, не могу поверить, чтобы, совершая этот поступок, он только  выполнял правила, предписываемые ему стоическим учением, иначе говоря, что душа  его оставалась спокойной, невозмутимой и бесстрастной. Мне кажется, что в  добродетели этого человека было слишком много пламенной силы, чтобы он мог  удовольствоваться этим; я нисколько не сомневаюсь, что он испытывал радость и  наслаждение, совершая свой благородный подвиг, и что он был им более  удовлетворен, чем каким бы то ни было другим поступком в своей жизни. Sic abit  e vita ut causam moriendi nactum se esse gauderet [1147]. Я настолько убежден в  этом, что сомневаюсь, пожелал ли бы он лишиться возможности совершить такое  прекрасное деяние. Если бы меня не останавливала мысль о благородстве,  побуждавшем его всегда ставить общественное благо выше личного, то я очень  склонен был бы допустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала  такое прекрасное испытание его добродетели, и за то, что она помогла «этому  разбойнику» [1148]  растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, что при совершении этого  поступка его душа испытывала несказанную радость и мужественное наслаждение,  ибо она сознавала, что благородство и величие его –    

     

Deliberata morte ferocior [1149] –    

     

вдохновлены  не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторых слабых и заурядных  людей; но для души столь благородной, сильной и гордой это был бы слишком  низменный стимул), а красотой самого поступка. Эту красоту он видел во всем ее  совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так, как нам не дано.    

К моему  большому удовольствию, философы считают, что такой замечательный поступок был  бы неуместен во всякой другой жизни, и только одному Катону можно было так  закончить свою жизнь. Поэтому он с полным основанием рекомендовал своему сыну и  окружавшим его сенаторам выйти из положения иначе. Catoni cum incredibilem  natura tribuisset gravitatem, eamque ipse perpetua constantia roboravisset,  semperque in proposito consilio permansisset, moriendus potius quam tyranni  vultus aspiciendus erat [1150].    

Всякая  смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мы остаемся такими же,  какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смерти данного человека в его  жизни. И, когда мне рассказывают о стойком по видимости конце человека,  проведшего вялую жизнь, я считаю, что он был вызван какой-либо незначительной  причиной, соответствующей жизни этого человека. Можно ли сказать, что легкость,  с которой шел к смерти Катон, и та непринужденность, которой он достиг силой  своего духа, должны как-то умалить красоту его добродетели? Кто из людей, хоть  в малейшей степени причастных к истинной философии, может себе представить, что  Сократ, когда на него обрушились осуждение, оковы и темница, всего-навсего лишь  не испытал страха и оставался невозмутим? Кто не согласится признать, что он  проявил не только стойкость и уверенность в себе (таково было его обычное  состояние), но что в его последних словах и действиях сказались какое-то  радостное веселие и совершенно новая удовлетворенность? Не доказывает ли то  содрогание от удовольствия, которое он испытал от возможности почесать себе  ногу, когда с нее сняли оковы, что подобная же радость была в его душе при мысли,  что он освобождается от всех злоключений прошлого и находится на пороге  познания будущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной и  более трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.    

Аристипп [1151]  говорил тем, кто сожалел о ней: «Да ниспошлют боги и мне такую смерть!»    

На  примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно сомневаюсь, что  существовали люди, им подобные) можно убедиться в такой необыкновенной привычке  к добродетели, что она вошла в их плоть и кровь. Эта добродетель достигается у  них не усилием, не предписаниями разума; им не нужно для соблюдения ее  укреплять свою душу, ибо она составляет сущность их души, это ее обычное и  естественное состояние. Они достигли этого путем длительного применения  наставлений философии, семена которой пали на прекрасную и благодатную почву.  Пробуждающиеся в нас порочные склонности не находят к ним доступа; силой и  суровостью своей души они подавляют их в самом зародыше.    

Я думаю,  нет сомнений в том, что лучше по божьему изволению свыше подавлять искушения в  зародыше и так подготовить себя к добродетели, чтобы самые семена искушения  были уже вырваны с корнем, чем, поддавшись первым проявлениям дурных страстей,  лишь после этого насильно мешать их росту и бороться, стараясь приостановить их  развитие и преодолеть их; но я не сомневаюсь, что идти по этому второму пути  лучше, чем обладать просто цельным и благодушным характером и питать от природы  отвращение к пороку и распущенности. Ибо люди, относящиеся к этой третьей разновидности,  люди невинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их не хватает на то,  чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости и  несовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их. Именно по этой  причине с самыми понятиями доброты и невинности связан некий оттенок  пренебрежения. Я вижу, что некоторые добродетели, например целомудрие,  воздержание и умеренность, могут быть обусловлены физическими недостатками.  Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно назвать в данном  случае стойкостью), презрение к смерти и терпение в бедствиях часто встречаются  у людей, не умеющих разбираться в злоключениях и потому не воспринимающих их  как таковые. Поэтому отсутствие достаточного понимания и глупость иногда можно  принять за добродетели, и мне нередко приходилось видеть, как людей хвалили за  то, за что их следовало бы бранить. Один итальянский вельможа, нелюбезно  отзывавшийся о своей нации, однажды в моем присутствии говорил следующее.  Сообразительность и проницательность итальянцев – утверждал он – так  велики, что они заранее способны предвидеть подстерегающие их опасности и  бедствия, поэтому не следует удивляться тому, что на войне они часто спешат  позаботиться о своем самосохранении еще до столкновения с опасностью, между  тем, как французы и испанцы, которые не столь проницательны, идут напролом, и  им нужно воочию увидеть опасность и ощутить ее, чтобы почувствовать страх,  причем даже и тогда страх не удерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и  тупые, спохватываются только в тот момент, когда уже изнемогают под ударами.  Он, может быть, говорил все это шутки ради; однако несомненно верно, что  новички в военном деле часто бросаются навстречу опасности, но, побывав в  переделках, уже не действуют столь опрометчиво:    

     

haud ignarus quantum nova gloria in  armis,    

Et praedulce decus primo certamine  possit. [1152]    

     

Вот  почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде чем оценить его, надо  учесть разные обстоятельства и принять во внимание всю сущность человека,  который совершил его.    

Несколько  слов о себе. Мои друзья нередко называли во мне осмотрительностью то, что в  действительности было случайностью, и считали проявлением смелости и терпения  то, что было проявлением рассудительности и определенного мнения; словом, мне часто  приписывали одно качество вместо другого, и иногда к выгоде для меня, иногда  мне в ущерб. На деле же я далек как от той первой и более высокой степени  совершенства, когда добродетель превращается в привычку, так и от совершенства  второй степени, доказательств которого я не смог дать. Мне не приходилось  прилагать больших усилий, чтобы обуздать обуревавшие меня желания. Моя  добродетель – это добродетель или, лучше сказать, невинность случайная и  преходящая. Будь у меня от рождения более неуравновешенный характер, я  представлял бы, наверное, жалкое зрелище, ибо мне не хватило бы твердости  противостоять натиску страстей, даже не особенно бурных. Я совершенно не  способен к внутреннему разладу и борьбе. Поэтому мне нечего особенно  благодарить себя за то, что я лишен многих пороков:    

     

si vitiis mediocribus et mea paucis    

Mendosa est natura, alioqui recta,  velut si    

Egregio inspersos reprehendas corpore  naevos, [1153]    

     

то я  скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно было, чтобы я  происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью, и был сыном  замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от него некоторые его качества  или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я видел в семье, и хорошее  воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь иное –    

     

Seu Libra, seu me Scorpius aspicit    

Formidolosus pars violentior    

Natalis horae, seu tyrannus    

Hesperiae Capricornus undae, [1154] –    

     

но, как  бы там ни было, я питаю отвращение к большинству пороков. Антисфен [1155]  ответил спросившему его, чему лучше всего научиться: «Отучиться от зла». Я  питаю, говорю я, к порокам отвращение, столь естественное и глубоко мне  присущее, что никакие обстоятельства не смогли заставить меня изменить это  усвоенное с младенческих лет чувство; не смогли заставить меня изменить ему  даже собственные суждения, несмотря на то, что они, отклоняясь в некоторых  отношениях от общепринятого пути, легко могли бы мне дозволить поступки,  которые эта естественная склонность побуждает меня ненавидеть.    

Не могу  удержаться от весьма странного признания: я нахожу, что благодаря моему  отвращению к порокам в моих нравах больше постоянства и уравновешенности, чем в  моих суждениях, и что моя похоть менее разнузданна, чем мой разум.    

Аристипп  высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства, что философы всех  направлений ополчились против него. Но что до его собственных нравов, то когда  тиран Дионисий [1156]  предоставил ему на выбор трех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает  всех трех и он не одобряет Париса за то, что тот отдал предпочтение одной из  трех; но, приведя их к себе в дом, он отослал их обратно, не прикоснувшись к  ним. Однажды, когда его слуга, который во время путешествия нес за ним деньги,  выбился из сил из-за тяжести своей ноши, Аристипп приказал ему бросить все  лишнее и оставить только то, что он в состоянии нести [1157].    

И  Эпикур, с его безбожным и утонченным учением в личной жизни был весьма  благочестив и трудолюбив. Одному из своих друзей он пишет, что питается только  черным хлебом с водой и просит прислать немного сыра на случай, если он захочет  устроить роскошный обед [1158].  Верно ли, что для того, чтобы быть добрым до конца, надо быть им в силу  какого-то тайного, естественного и общего свойства, без всякого на то закона  или основания, или примера?    

Пороки,  которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших. Я по достоинству  осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым ими; напротив, он  строже осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Но этим дело и  ограничивалось, ибо я способен оказывать лишь слабое сопротивление и легко даю  себя увлечь; однако я не допускаю, чтобы к имеющимся у меня порокам  присоединялись еще и другие, что случается с теми, кто этого не остерегается,  ибо пороки большей частью переплетаются между собой. Что касается моих пороков,  то я их в меру моих возможностей ограничил, оставив себе очень немногие и самые  простые,    

     

nec ultra    

Errorem foveo. [1159]    

     

Между  тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, он делает его с  помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимости от характера  действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служить до известной  степени сходство с человеческим организмом, ибо действие гнева может  происходить в нас лишь с помощью всех других чувств, хотя гнев и преобладает  над ними); но если они отсюда хотят сделать вывод, что, когда порочный человек  творит дурное дело, он совершает его при помощи всех своих пороков, то я им в  этом не верю или не понимаю их в этом отношении, ибо в действительности я  ощущаю прямо противоположное. Однако это несущественные тонкости, на которых  иногда останавливаются философы.    

Я  поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее усердно, чем святой.    

Перипатетики  также не признают такой неразрывной связи между пороками, и Аристотель  считает [1160],  что человек благоразумный и справедливый может быть и невоздержанным, и  распутным.    

Сократ  охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лица некоторую  склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна от природы, но  что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [1161].    

Близкие  к философу Стильпону люди утверждали [1162],  что он с ранних лет был привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в  результате упорных усилий стал весьма воздержан в том и в другом.    

Тем, что  есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своему происхождению. Хорошие  качества не воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путем  какого-нибудь другого обучения. Мне присуща естественная доброта, в которой  немного силы, но нет ничего искусственного. И по природе своей и по велению  разума я жестоко ненавижу жестокость, наихудший из пороков. В этом отношении я  до такой степени чувствителен, что не переношу, когда режут цыпленка или когда  слышу, как верещит заяц в зубах моих собак, хотя и считаю охоту одним из самых  больших удовольствий.    

Те, кто  осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно и неразумно, охотно  пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшей точки, – говорят  они, – но так безраздельно завладевает нами, что полностью вытесняет  разум, и ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях с женщинами:    

     

cum iam praesagit gaudia corpus    

Atque in eo est Venus ut muliebria  conserat arva. [1163]    

     

Они  находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что наш разум,  полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состоянии выполнять  свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, если захочешь, можно  и в этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, но для этого требуется  душевное напряжение и предварительная подготовка. Я знаю, что можно обуздывать  порыв этого наслаждения; я хорошо знаком с этим по опыту и не нахожу, что  Венера, – столь требовательная богиня, как считают многие и более чистые,  чем я, люди. Мне, например, не кажется, как королеве Наваррской [1164] в  одной из новелл ее «Гептамерона» (книге, прелестной по содержанию), ни  невероятным, ни слишком трудным проводить весело и непринужденно целые ночи  напролет с давно желанной возлюбленной, выполняя данное ей обещание  ограничиваться только поцелуями и легкими прикосновениями. Я полагаю, что для  доказательства того, что при сильном волнении мы иной раз теряем разум, лучше  подходит пример охоты (ибо в этом случае меньше наслаждения, но больше  восхищения и неожиданности, которые не дают разуму возможности быть наготове и  во всеоружии): когда после долгих преследований животное внезапно показывается  там, где мы меньше всего ожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение,  еще усиленное яростным гиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит  такого рода охоту, невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в  сторону. Недаром поэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами  Купидона:    

     

Quis non malarum, quas amor curas  habet    

Haec inter obliviscitur? [1165]    

     

Возвращаясь  к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалям и плакал бы вместе  с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни было случаях. Слезы, не  только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меня желание плакать. Я не  жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но от души жалею людей,  находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари, которые жарят и потом едят  покойников, а те, которые мучают и преследуют живых людей. Я не могу спокойно  переносить казни, даже если они совершаются по закону и оправданны. Некто,  желая подтвердить великодушие Юлия Цезаря, сообщает следующее [1166]. Он  был великодушен даже когда мстил: захватив тех пиратов, которые в свое время  держали его в плену и заставили уплатить выкуп, Цезарь, ранее угрожавший  распять их на кресте, все же приказал сначала удавить их, а потом уже распять.  Своего секретаря, Филемона, который намеревался его отравить, Цезарь приказал  просто умертвить, не наложив на него более тяжкого наказания. Кто бы ни был тот  римский автор, который в доказательство великодушия Цезаря ссылается на то, что  он осуждал своих обидчиков только на простую смерть, видно все же, что и он был  потрясен гнусными и страшными примерами жестокости, свойственной римским  тиранам.    

Что  касается меня, то всякое дополнительное наказание сверх обыкновенной смерти  даже по закону есть, по-моему, чистейшая жестокость [1167]; это особенно  относится к нам, христианам, которые должны заботиться о том, чтобы души  отправлялись на тот свет успокоенными, что невозможно, если их измучили и  истерзали невыносимыми пытками.    

В  недавние дни некий пленный воин, заметив с высоты башни, в которую он был  заточен, что на площади плотники начали уже свои приготовления и сюда же стал  стекаться народ, решил, что все это готовится для него и пришел в отчаяние. Не  имея под руками ничего другого, чем себя убить, он схватил попавшийся ему  ржавый гвоздь от старой повозки и нанес себе им два сильных удара в шею, но  чувствуя, что он еще жив, нанес себе еще третью рану в живот и потерял  сознание. В таком состоянии его застал один из наведавшихся к нему надзирателей.  Его привели в чувство и, чтобы не терять времени, пока он не умер, ему тут же  прочитали приговор, на основании которого ему должны были отрубить голову. Он  очень обрадовался этому приговору, согласился выпить вино, от которого раньше  отказывался, и, поблагодарив судей за неожиданно мягкое решение, заявил, что  решил покончить с собой из страха перед более жестокой казнью и что страх его  еще усилился, когда он увидел приготовления, из-за чего он и захотел избавиться  от более жестокой смерти.    

Я бы  рекомендовал, чтобы суровые примерные наказания, с помощью которых хотят  держать народ в повиновении, применялись к трупам уголовных преступников, ибо  когда видят, что их лишают права погребения или бросают в кипящий котел, или  четвертуют, то это должно производить не менее сильное действие, чем пытки,  которым подвергают живых людей, хотя в действительности и этим достигают очень  немногого, вернее сказать, ничего, ибо, как говорится в Евангелии: Qui corpus  occidunt, et postea non habent quod faciant [1168]. Недаром и поэты со  своей стороны особенно подчеркивают страх перед этими картинами, перед  дополнительными наказаниями, кроме смерти:    

     

Heu reliquias semiassi regis,  denudatis ossibus,    

Per terram sanie delibutas foede  divexarier. [1169]    

     

Я  находился однажды в Риме в тот момент, когда расправлялись с известным вором,  Катеной [1170].  Его задушили при полном молчании присутствующих, но когда его стали  четвертовать, то при каждом ударе топора слышались жалобные восклицания, как  если бы каждый из собравшихся хотел выразить трупу свое сочувствие.    

Эти  бесчеловечные зверства можно позволять себе не по отношению к живому человеку,  а к его мертвой оболочке. Так и поступил в сходном до известной степени случае  Артаксеркс [1171],  смягчив суровость старинных персидских законов и издав указ, чтобы сановников,  которые совершили должностные преступления, раздевали и секли их одежду вместо  них самих, как это водилось встарь, и вместо того, чтобы вырывать им волосы с  головы, с них снимали только их высокие колпаки.    

Благочестивые  египтяне считали, что они вполне угождают божественному правосудию, принося в  жертву ему изображения свиней [1172]:  смелая выдумка – желать расплатиться с богом, высшим в мире существом,  изображением или тенью предмета.    

Мне  приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров  невероятной жестокости [1173],  вызванных разложением, порожденным нашими гражданскими войнами; в старинных  летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся  сейчас у нас каждодневно. Однако это ни в какой степени не приучило меня к  жестокости, не заставило с нею свыкнуться. Я не в состоянии был поверить, пока  не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы  убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и  кромсать на части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных  пыток и смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают  вражды к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться  приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его  жалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть  жестокость:    

     

Ut homo hominen non iratus, non  timens, tantum spectaturus, occidat. [1174]    

     

Что  касается меня, то мне всегда было тягостно наблюдать, как преследуют и убивают  невинное животное, беззащитное и не причиняющее нам никакого зла [1175]. Я  никогда не мог спокойно видеть, как затравленный олень – что нередко  бывает, – едва дыша и изнемогая, откидывается назад и сдается тем, кто его  преследует, моля их своими слезами о пощаде,    

     

quaestuque cruentus    

Atque imploranti similis. [1176]    

     

Это  всегда казалось мне невыносимым зрелищем.    

Я  никогда не держу у себя пойманных животных и всегда отпускаю их на свободу.  Пифагор покупал у рыбаков рыб, а у птицеловов – птиц, чтобы сделать то же  самое [1177].    

     

… primoque а caede ferarum    

Incaluisse puto maculatum sanguine  ferrum. [1178]    

     

Кровожадные  наклонности по отношению к животным свидетельствуют о природной склонности к  жестокости.    

После  того как в Риме привыкли к зрелищу убийства животных, перешли к зрелищам с  убийством и осужденных и гладиаторов. Боюсь сказать, но мне кажется, что сама  природа наделяет нас неким инстинктом бесчеловечности. Никого не забавляет,  когда животные ласкают друг друга или играют между собой, и между тем никто не упустит  случая посмотреть, как они дерутся и грызутся.    

Для того  чтобы не смеялись над моим сочувствием к животным, напомню, что религия  предписывает нам известное милосердие по отношению к ним, поскольку один и тот  же владыка поселил нас в одном и том же мире, чтобы служить ему, и поскольку  они, как и мы, суть его создания. Пифагор заимствовал идею метемпсихоза у  египтян, но с тех пор она была воспринята многими народами, и в частности  нашими друидами [1179].    

     

Morte carent animae; semperque priore  relicta    

Sede, novis domibus vivunt,  habitantque receptae. [1180]    

     

Религия  древних галлов исходит из того, что души, будучи бессмертными, все время  пребывают в движении и переходят из одного тела в другое. Они связывали, кроме  того, с этой идеей известное представление о божественном правосудии: так,  основываясь на переселениях душ, они утверждали, что когда душа находилась в  Александре, то бог приказал ей переселиться в другое тело, более или менее  соответствующее ее способностям:    

     

multa ferarum    

Cogit vincla pati, truculentos  ingerit ursis,    

Praedonesque lupis, fallaces vulpibus  addit;    

Atque ubi per varios annos, per mille  figuras    

Egit, lethaeo purgatos flumine,  tandem    

Rursus ad humanae revocat primordia  formae. [1181]    

     

Если  душа была храброй, то поселяли ее в тело льва, если сладострастной – то в  тело свиньи, если трусливой – то в оленя или зайца, если хитрой – то  в лису; и под конец душа, очистившись путем такого наказания, возвращалась в  тело какого-нибудь другого человека:    

     

Ipse ego nam memini, Troiani tempore  bello    

Panthoides Euphorbus eram. [1182]    

     

Что  касается нашего родства с животными, то я не придаю ему большого значения, как  равно и тому, что многие народы – и в частности наиболее древние и  благородные – не только допускали животных в свое общество, но и ставили  их значительно выше себя; некоторые народы считали их друзьями и любимцами  своих богов, которые будто бы почитают и любят их больше, чем людей; другие же  не признавали никаких других божеств, кроме животных; belluae а barbaris  propter beneficium consecratae [1183].    

     

Crocodilon adorat    

Pars haec, illa pavet saturam  serpentibus ibin;    

Effigies sacri hic nitet aurea  cercopitheci;    

… hic piscem fluminis, illic    

Oppida tota canem venerantur. [1184]    

     

Для  животных почетно и то истолкование этого явления, которое дано Плутархом [1185] и  получило широкое распространение. Действительно, Плутарх утверждал, что  египтяне почитали не кошку, например, или быка, а чтили в этих животных  олицетворение некоторых божественных качеств: в быке – терпение и  полезность, в кошке – живость или нежелание сидеть взаперти (вроде наших  соседей бургундцев вместе со всей Германией); под этим они разумели свободу,  которую любили и почитали превыше всех других божественных качеств. Так же  истолковывали они и почитание других животных. Но когда я встречаю у  представителей самых умеренных взглядов рассуждения о якобы близком сходстве  между нами и животными и описания великих преимуществ, которыми они по  сравнению с нами будто бы обладают, и утверждения правомерности приравнивания  нас к ним, то цена нашего самомнения в моих глазах сильно снижается и я охотно  отказываюсь от приписываемого нам мнимого владычества над всеми другими  созданиями [1186].    

Но как  бы то ни было, все же существует долг гуманности и известное обязательство  щадить не только животных, наделенных жизнью и способностью чувствовать, но  даже деревья и растения. Мы обязаны быть справедливыми по отношению к другим  людям и проявлять милосердие и доброжелательность ко всем другим созданиям,  достойным этого. Между нами и ими существует какая-то связь, какие-то взаимные  обязательства. Мне не стыдно признаться в такой моей ребяческой слабости: я не  в силах отказать моей собаке в прогулке, которую она мне некстати предлагает  или которой она от меня требует. У турок существуют больницы и учреждения по  оказанию помощи животным. Римляне заботились в общественном порядке о пище для  гусей, бдительность которых спасла Капитолий [1187]; афиняне приняли  решение, чтобы мулы, работавшие на постройке храма под названием Гекатомпедон,  были выпущены на волю и могли свободно пастись всюду.    

У  агригентцев существовал обычай [1188]  по-настоящему хоронить животных, которые были им дороги, например лошадей,  отличившихся какими-нибудь редкими качествами, или собак, или полезных птиц,  или даже животных, служивших для развлечения их детей. Пристрастие к роскоши, свойственное  им и во всякого рода других вещах, особенно ярко проявилось в многочисленных  пышных памятниках, воздвигнутых ими животным и сохранявшихся на протяжении  многих веков.    

Египтяне  хоронили волков, медведей, крокодилов, собак и кошек в священных местах,  бальзамировали их тела и носили по ним траур [1189].    

Кимон [1190]  устроил торжественные похороны кобылам, которые трижды доставили ему победу в  беге колесниц на олимпийских состязаниях. Старый Ксантипп [1191]  похоронил свою собаку на утесе, высящемся на морском побережье и известном с  тех пор под ее именем. Плутарх рассказывает [1192], что ему было бы  совестно продать за скромную сумму или послать на бойню вола, который ему  долгое время служил.    

 Глава XII    

Апология Раймунда  Сабундского [1193]    

     

Наука –  это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, кто презирают ее, в  достаточной мере обнаруживают свою глупость [1194]. Но все же я не придаю  ей такого исключительного значения, как некоторые другие, например философ  Герилл [1195],  который видел в ней высшее благо и считал, что она может сделать нас мудрыми и  счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, как утверждают некоторые, что  наука – мать всех добродетелей и что всякий порок есть следствие  невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это. Мой дом с давних пор был  радушно открыт для ученых людей и славился этим; ибо отец мой, управлявший им  более полувека, охваченный тем самым новым пылом, который побудил короля  Франциска I [1196]  покровительствовать наукам и поднять уважение к ним, искал, не щадя усилий и  средств, знакомства с образованными людьми. Он принимал их с благоговением, как  людей святых и наделенных какой-то особой божественной мудростью; их  высказывания и суждения он воспринимал как прорицания оракулов и относился к  ним с тем большей верой и почтительностью, что сам не в состоянии был  разобраться в них, так как был столь же мало сведущ в науках, как и его предки.  Что касается меня, то я люблю науку, но не боготворю ее.    

Одним из  таких образованных людей был и Пьер Бюнель [1197], славившийся в свое  время ученостью. Он провел в замке Монтень несколько дней вместе с другими  столь же образованными людьми в обществе моего отца и при отъезде подарил ему  книгу под названием «Theologia naturalis, sive Liber creaturarum, magistri  Raymondi de Sabonde» [1198].  Так как отец мой владел итальянским и испанским, а книга эта была написана на  ломаном испанском языке с латинскими окончаниями, то Бюнель рассчитывал, что  отец мой, при старании, сумеет одолеть ее, и рекомендовал ее ему как книгу,  весьма полезную и своевременную, принимая во внимание тогдашние обстоятельства.  Это происходило как раз тогда, когда новшества Лютера [1199] стали находить  последователей и когда наша старая вера во многих местах пошатнулась. Бюнель  справедливо оценил значение этих событий: он правильно рассудил и предугадал по  началу болезни, что она легко приведет к чудовищному атеизму. Ведь простой  народ, не в силах судить о вещах на основании их самих, легко поддается  случайным влияниям и видимости; пользуясь тем, что ему позволили дерзко  презирать и проверять учения, к которым он раньше относился с величайшим  почтением, а именно к тем, где дело идет о его спасении, он, раз некоторые  пункты его религии были поставлены под сомнение и заколебались, легко может  подвергнуть такому же испытанию и все остальные положения своей веры, ибо они  не имеют для него большей убедительности и силы, чем те, которые были  поколеблены; он теперь отвергает, как тираническое иго, все воззрения, которые  раньше принимал, потому что они покоились на авторитете закона или на уважении  к старинному обычаю:    

     

Nam cupide conculcatur nimis ante  metutum. [1200]    

     

Отныне  он желает признавать лишь то, что принято по его собственному решению и с его  согласия.    

Мой отец  незадолго до смерти, случайно наткнувшись на эту книгу, лежавшую в кипе  заброшенных бумаг, попросил меня перевести ее для него на французский язык.  Таких авторов, как Раймунд Сабундский, нетрудно переводить, ибо тут важно  только существо дела; куда сложнее с теми, кто придавал большое значение  изяществу и красоте языка, в особенности, когда приходится переводить на менее  разработанный язык. Перевод оказался для меня делом новым и необычным, но, так  как я, по счастью, имел тогда много свободного времени и был не в состоянии  отказать в чем бы то ни было лучшему из отцов в мире, то, как мог, справился со  своей задачей. Перевод мой доставил отцу огромное удовольствие, и он  распорядился его напечатать, что и было выполнено после его смерти [1201].    

Мне  понравились взгляды этого автора, весьма последовательное построение его работы  и его замысел, исполненный благочестия. Так как эту книгу с удовольствием  читают многие, и в особенности дамы, к которым мы должны быть сугубо  внимательны, то мне часто хотелось прийти им на помощь и снять с этой книги два  основных обвинения, которые ей предъявляют. Цель книги весьма смелая и решительная:  автор ставит себе задачей установить и доказать, вопреки атеистам, все  положения христианской религии с помощью естественных доводов и доводов  человеческого разума. Говоря по правде, я нахожу, что он делает это весьма  убедительно и удачно; вряд ли это можно сделать лучше, и вряд ли кто-нибудь  может сравниться с ним в этом отношении [1202]. Книга эта  представляется мне весьма содержательной и интересной; между тем имя ее автора  мало известно: все, что мы знаем о нем, сводится к тому, что это был испанец,  врач по профессии, живший в Тулузе около двух веков тому назад. Это побудило  меня в свое время обратиться к всезнающему Адриану Турнебу [1203] с  вопросом, что ему известно об этой книге. Он мне ответил, что в этой книге  дана, на его взгляд, самая суть учения Фомы Аквинского [1204]; ибо, действительно,  только этот человек, отличавшийся огромной эрудицией и замечательной тонкостью  ума, способен был высказать подобные взгляды. Но кто бы ни был автором и  творцом этой книги (а по-моему, нет особых оснований лишать Раймунда  Сабундского этого звания), приходится признать, что это был очень одаренный  человек, обладавший множеством достоинств.    

Первое  возражение, которое делается книге Раймунда Сабундского, состоит в том, что  христиане неправы, желая обосновать свою религию с помощью доводов  человеческого разума, ибо она познается только верой и особым озарением  божественной благодати. В этом возражении есть, по-видимому, некое  благочестивое рвение, поэтому нам следует с тем большей мягкостью и  обходительностью попытаться ответить тем, кто его выдвигает. Лучше было бы,  если бы это сделал человек более опытный в вопросах богословия, чем я, который  ничего в нем не смыслит.    

И тем не  менее я считаю, что в таком возвышенном и божественном вопросе, намного  превосходящем человеческий разум, каким является религиозная истина, которою  божьей благодати угодно было нас просветить, необходима божественная помощь и  притом необычайная и исключительная, для того чтобы мы могли эту истину постичь  и восприять. Я не думаю, чтобы этого можно было достичь как-нибудь чисто  человеческими средствами. Ведь если бы это было возможно, то неужели столько  необыкновенно одаренных и выдающихся мужей древности не смогли бы силами своего  ума достигнуть этого познания? Разумеется, возвышенные тайны нашей религии  познаются глубоко и подлинно только верой, но это отнюдь не значит, что не было  бы делом весьма похвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии  естественные и человеческие орудия познания, которыми наделил нас бог. Можно не  сомневаться, что это было бы самым почетным применением, какое только мы можем  им дать, и что нет дела и намерения более достойного христианина, чем стараться  всеми своими силами и знаниями украсить, расширить и углубить истину своей  религии. Однако мы не довольствуемся тем, чтобы служить богу только умом и  душой, мы обязаны воздавать и воздаем ему также и материальное поклонение; для  почитания его мы пользуемся даже нашим телом, нашими движениями и внешними  предметами. Точно так же и нашу веру следует подкреплять всеми силами нашего  разума, но всегда памятуя при этом, что она зависит не от нас и что наши усилия  и рассуждения не могут привести нас к этому сверхъестественному и божественному  познанию.    

Если  вера не открывается нам сверхъестественным наитием, если она доходит до нас не  только через разум, но с помощью других человеческих средств, то она не  выступает во всем своем великолепии и достоинстве; но все же я полагаю, что мы  овладеваем верой только таким путем. Если бы мы воспринимали бога путем  глубокой веры, если бы мы познавали его через него самого, а не с помощью наших  усилий [1205],  если бы мы имели божественную опору и поддержку, то человеческие случайности не  в состоянии были бы нас потрясать, как они нас потрясают. Наша твердыня не  рушилась бы от столь слабого натиска. Пристрастие к новшествам, насилие  государей, успех той или иной партии, случайная и неожиданная перемена наших  взглядов не могли бы заставить нас поколебать или изменить нашу веру, мы не  решились бы вносить в нее раскол под влиянием какого-нибудь нового довода или  уговоров, сколь бы красноречивыми они ни были. С непреклонной и неизменной  твердостью мы сдерживали бы напор этих потоков:    

     

Illisos fluctus rupes ut vasta  refundit,    

Et varias circum latrantes dissipat  undas    

Mole sua. [1206]    

     

Если бы  этот луч божества как-нибудь касался нас, он проявлялся бы во всем: это  сказалось бы не только на наших речах, но и на наших действиях, на которых  лежал бы его отблеск; все исходящее от нас было бы озарено этим возвышенным  светом. Нам должно быть стыдно, что среди последователей всех других религий  никогда не было таких, которые не сообразовали бы так или иначе свое поведение  и образ жизни со своими верованиями – как бы ни были эти верования нелепы  и странны, – в то время как христиане, исповедующие столь божественное и  небесное учение, являются таковыми лишь по названию.    

Хотите  убедиться в этом? Сравните наши нравы с нравами магометанина или  язычника – вы увидите, что мы окажемся в этом отношении стоящими ниже. А  между тем, судя по превосходству нашей религии, мы должны были бы сиять таким  несравненным светом, что о нас следовало бы говорить: «Они справедливы,  милосердны, добры. Значит, они христиане». Все остальные признаки одинаковы у  всех религий: чаяния, вера, чудесные события, обряды, покаяния, мученичества.  Отличительной чертой нашей истинной религии должна была бы быть христианская  добродетель, ибо она является наиболее возвышенным и небесным проявлением нашей  религии, будучи самым достойным плодом божественной истины. Между тем прав был  наш добрый святой Людовик [1207],  когда он решительно отклонил желание новообращенного татарского хана прибыть в  Лион, чтобы поцеловать папскую туфлю и увидеть здесь воочию ту святость,  которую он надеялся найти в наших нравах; ибо Людовик опасался, как бы наш  распущенный образ жизни не отвратил новообращенного от святой веры. Правда,  совсем иначе случилось потом с другим человеком, который отправился с той же  целью в Рим и, увидев здесь разврат прелатов и народа того времени, еще более  укрепился в нашей вере, решив, что очень уж она должна быть могущественна и  божественна, если сохраняет свое величие и достоинство посреди такого  распутства и находясь в столь порочных руках [1208].    

Если бы  в нас была хоть капля веры, то мы, как говорится в Священном писании, способны  были бы двигать горами [1209];  наши действия, будучи направляемы и руководимы божеством, не были бы просто  человеческими: в них было бы нечто чудесное, как и в нашей вере. Brevis est  institutio vitae honestae beataeque, si credas [1210].    

Одни  уверяют, будто верят в то, во что на деле не верят; другие (и таких гораздо  больше) внушают это самим себе, не зная по-настоящему, что такое вера.    

И мы еще  удивляемся тому, что среди войн, которые сейчас терзают наше отечество [1211],  все творится и вершится так, как мы это видим! Ведь мы сами, только мы сами в  этом повинны. Если и есть истина на стороне одной из борющихся партий, то она  служит ей лишь прикрытием и украшением; на нее ссылаются, но ее не чувствуют,  не сознают, не проникаются ею; она подобна той истине, которая на устах у  адвоката, но не внедрилась в сердце, в душу приверженцев этой партии. Бог  оказывает свою чудодейственную помощь не нашим страстям, а вере и религии; но  эта помощь оказывается через людей, которые используют религию в своих  интересах, между тем как должно было бы быть наоборот.    

Признаемся:  ведь мы ее направляем куда нам заблагорассудится! Разве мы не лепим, как из  воска, сколько угодно противоположных образов из столь единого и твердого  вероучения? Где это было видано больше, чем во Франции в наши дни? И те, кто  направляет ее налево, и те, кто направляет ее направо, и те, кто говорит: «Это  черное», и те, кто говорит: «Это белое», – все одинаково используют ее в  своих честолюбивых и корыстных целях, совершенно одинаково творя бесчинства и  беззакония, до такой степени, что трудно и прямо-таки невозможно поверить, что  их взгляды, как они уверяют, резко расходятся в вопросе, от которого зависит  наше поведение в жизни, наш моральный закон. Может ли какая-нибудь философская  школа или система морали порождать более одинаковые, более сходные нравы?    

Посмотрите,  с каким потрясающим бесстыдством мы обращаемся с божественным промыслом: как  святотатственно мы то отвергаем, то вновь принимаем его, в зависимости от  позиции, которую нам случается занимать во времена теперешних общественных  потрясений. Возьмем столь торжественный догмат, как тот, который гласит: «имеет  ли подданный, ради защиты веры, право вооружиться и восстать против своего  государя» [1212].  Припомните: кто год тому назад отстаивал положительное решение этого вопроса,  объявляя его основой основ своей партии; и, наоборот, краеугольным камнем какой  другой партии было отрицательное решение того же вопроса? Сопоставьте теперь  это с тем, кто в настоящее время проповедует положительное решение этого  вопроса, а кто отрицательное, и меньше ли бряцают оружием в одном лагере, чем в  другом? А мы сжигаем на кострах людей, которые заявляют, что надо приспособить  истину к нашим потребностям! Но насколько же Франция поступает на деле хуже,  чем те, кто такие вещи лишь говорит!    

Будем  правдивы и признаемся [1213],  что если отобрать даже из законной и обычной армии тех, кто идет в бой только  из религиозного рвения, а также тех, кто движим единственно желанием защитить  законы своей страны или послужить своему государю, то из них едва ли можно  будет составить полную роту солдат. Чем объясняется, что в наших междоусобных  войнах так мало людей, объединенных единой волей и единым стремлением, и что  они действуют то слишком вяло, то совсем разнузданно, и что эти же люди вредят  нашему делу то своими насилиями и жестокостями, то своим равнодушием, апатией и  медлительностью, – чем объясняется все это, как не тем, что участники этих  междоусобиц движимы своекорыстными побуждениями, подчиняя им все остальное?    

Я вижу  ясно, что мы охотно делаем для нашего благочестия лишь то, что удовлетворяет  нашим страстям. Никакая вражда не может сравниться с христианской. Наше рвение  творит чудеса, когда оно согласуется с нашей наклонностью к ненависти,  жестокости, тщеславию, жадности, злословию и восстанию. Напротив, на путь  доброты и умеренности его не заманить ни так, ни эдак, если только его что-либо  не толкнет туда чудом.    

Наша  религия создана для искоренения пороков, а на деле она их покрывает, питает и  возбуждает [1214].    

Не  следует, как говорится, морочить господа бога. Если бы мы верили в него –  я имею в виду не вероисповедание, а простую веру, – то есть (и это я  говорю к великому нашему смущению) если бы мы верили в него, как в любой  рассказ, если бы мы чувствовали его так, как одного из наших товарищей, то мы  должны были бы любить его больше всего за его бесконечную благость и светлую  красоту; мы любили бы его по крайней мере не меньше, чем мы любим богатство,  удовольствия, славу и наших друзей.    

Самый  добропорядочный из нас не боится оскорбить его, как мы боимся оскорбить своего  соседа, или своего родственника, или своего господина. Найдется ли такой  глупец, который, имея перед собой возможность, с одной стороны, достигнуть  одного из наших порочных удовольствий, а с другой – не меньшую уверенность  в достижении бессмертной славы, согласился бы обменять второе на первое? А  между тем мы часто отказываемся от второго только из презрения: и впрямь, что  заставляет нар богохульствовать, как не самое желание иногда нанести  оскорбление?    

Философ  Антисфен [1215],  когда его посвящали в орфические таинства, в ответ на слова жреца о том, что  посвятившие себя новой религии получают после смерти совершеннейшие и вечные  блага, сказал ему: «Почему же в таком случае ты сам не умираешь, если веришь в  это!»    

А  Диоген [1216],  по своему обыкновению, еще более грубо сказал жрецу, убеждавшему его стать  последователем проповедуемого им учения, чтобы добиться вечных благ на том  свете: «Так ты хочешь, чтобы я поверил, что такие великие люди, как Агесилай  или Эпаминонд, будут несчастны, а что такой ничтожный тупица, как ты, получит  небесное блаженство только на том основании, что ты жрец?»    

Если бы  мы относились к великим обещаниям вечного блаженства с таким же уважением, как  к философским рассуждениям, то мы не испытывали бы того страха перед смертью,  который владеет нами:    

     

Non iam se moriens dissolvi  conquereretur;    

Sed magis ire foras, vestemque  relinquere, ut anguis,    

Gauderet, praelonga senex aut cornua  cervus. [1217]    

     

«Имею  желание разрешиться, – говорили бы мы в таком случае, – и быть со  Христом» [1218].  Ведь убедительность рассуждений Платона о бессмертии души побуждала же  некоторых его учеников кончать с собой, чтобы скорее насладиться благами,  которые он сулил им [1219].    

Все это  убедительнейшим образом доказывает [1220],  что мы воспринимаем нашу религию на наш лад, нашими средствами, совсем так, как  воспринимаются и другие религии. Мы либо находим нашу религию в стране, где она  была принята, либо проникаемся уважением к ее древности и к авторитету людей,  которые придерживались ее, либо страшимся угроз, предрекаемых ею неверующим,  либо соблазняемся обещанными ею наградами. Наша религия должна использовать все  эти соображения, но лишь как вспомогательные средства, ибо это средства чисто  человеческие: другая область, другие свидетельства, сходные награды и угрозы  могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии.    

Мы  христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами.    

Утверждение  Платона [1221],  что мало таких убежденных атеистов, которые под влиянием опасности не могли бы  быть доведены до признания божественного провидения, не применимо к истинному  христианину: только смертные и человеческие религии признаются в силу тех или  иных жизненных обстоятельств. Что это за вера [1222], которою вселяют и  устанавливают в нас трусость и малодушие? Нечего сказать, хороша вера, которая  верит в то, во что верит, только потому, что у нее нет мужества не верить!  Может ли такая порочная страсть, как непостоянство или страх, породить в нашей  душе нечто незыблемое?    

Опираясь  на разум, люди приходят к выводу, – говорит Платон [1223], – будто все, что  рассказывают об аде и загробных муках, ложно; но когда им представляется  возможность проверить это на опыте, когда старость или болезни приближают их к  смертному часу, то страх при мысли о том, что их ожидает, преисполняет их новой  верой. Ввиду того, что под давлением подобных представлений храбрые становятся  боязливыми, Платон в своих законах восстает против всяких угроз такого  рода [1224],  равно как и против уверения, будто боги способны причинить человеку какое бы то  ни было зло, кроме тех случаев, когда оно направлено к еще большему благу  человека или к целительному воздействию на него. Они рассказывают о Бионе [1225],  что, заразившись неверием от Феодора, он долгое время издевался над верующими  людьми, но когда смерть неожиданно подкралась к нему, он предался самому  крайнему суеверию, как если бы существование бога зависело от того, как  обстояли дела у Биона.    

Платон,  а также указанные примеры приводят нас к заключению, что мы приходим к вере в  бога либо с помощью разума, либо силой обстоятельств. Так как атеизм есть  учение чудовищное и противоестественное, к тому же с трудом укладывающееся в  человеческой голове в силу присущей ему наглости и разнузданности, то  встречается немало таких людей, которые исповедуют его для вида из тщеславия  или из чванства, желая показать, что они придерживаются не общепринятых, а  бунтарских взглядов. Эти люди, хотя они и достаточно безумны, недостаточно,  однако, сильны, чтобы укоренить безбожие в своем сознании. Они не преминут  поднять руки к небу, если вы им нанесете хороший удар кинжалом в грудь, а когда  страх и болезнь несколько утихомирят их разнузданный пыл и ослабят это  преходящее умонастроение, они тотчас же опомнятся и покорно подчинятся  установленным верованиям и обычаям. Одно дело – основательно усвоенная  догма, и совсем другое – порожденные разгулом свихнувшегося ума  поверхностные представления, которые, беспорядочно и постоянно сменяясь,  теснятся в нашем воображении. О, несчастные люди с вывихнутыми мозгами, которые  стараются быть хуже, чем они есть!    

Заблуждения  язычества и незнакомство с нашей святой верой привели к тому, что Платон, этот  великий ум (наделенный, однако, только чисто человеческим величием), впал еще и  в другую ошибку: он утверждал, что дети и старики более восприимчивы к религии,  как если бы религия была порождением нашей глупости и на ней покоилась.    

Узы,  которые должны связывать наш разум и нашу волю и которые должны укреплять нашу  душу и соединять ее с нашим творцом, такие узы должны покоиться не на  человеческих суждениях, доводах и страстях, а на божественном и сверхъестественном  основании; они должны покоиться на авторитете бога и его благодати: это их  единственная форма, единственный облик, единственный свет. Так как вера  управляет и руководит нашим сердцем и нашей душой, то естественно, что она  заставляет служить себе и все другие наши способности, в зависимости от их  важности. Поэтому нет ничего невероятного в том, что на всей вселенной лежит  некий отпечаток руки этого великого ваятеля и что в земных вещах есть некий  образ, до известной степени схожий с создавшим и сформировавшим их творцом. Он  наложил на эти возвышенные творения печать своей божественности, и только по  неразумению нашему мы не в состоянии ее обнаружить. Он сам заявляет нам об  этом, говоря, что «эти невидимые дела его раскрываются нам через дела видимые».  Раймунд Сабундский потратил немало усилий на изучение этого важного вопроса, и  он показывает нам, что нет такого существа на свете, которое отрицало бы своего  творца. Было бы оскорблением божественной благости, если бы вселенная не была  заодно с нашей верой. Небо, земля, стихии, наши душа и тело – все  принимают в этом участие, надо лишь уметь найти способ использовать их. Они  сами наставляют нас, когда мы оказываемся в состоянии их понять. В самом деле,  наш мир – не что иное, как священный храм, открытый для человека, чтобы он  мог созерцать в нем предметы, не созданные смертной рукой, а такие, как солнце,  звезды, вода и земля, которые божественное провидение сотворило доступными  чувствам для того, чтобы дать нам представление о вещах, доступным лишь высшему  разуму. «Ибо невидимое Его, – как говорит апостол Павел, – вечная  сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы, так  что они безответны» [1226].    

     

Atque adeo faciem coeli non invidet  orbi    

Ipse deus, vultusque suos corpusque  recludit    

Semper volvendo; seque ipsum inculcat  et offert    

Ut bene cognosci possit, doceatque  vivendo    

Qualis eat, doceatque suas attendere  leges. [1227]    

     

Наши  человеческие доводы и рассуждения подобны косной и бесплодной материи; только  благодать божья их образует: она придает им форму и ценность. Подобно тому как  добродетельные поступки Сократа или Катона остаются незачтенными и  бесполезными, поскольку они не были направлены к определенной цели, поскольку  они не знали истинного бога и не были проникнуты любовью к творцу всех вещей и  повиновением ему, – точно так же обстоит дело и с нашими взглядами и  суждениями: они имеют некое содержание, но остаются неопределенной и  бесформенной массой, не просветленной до тех пор, пока они не соединятся с  верой и божьей благодатью. Так как доводы Раймунда Сабундского пронизаны и  озарены верой, то она делает их несокрушимыми и убедительными; они могут  служить первым вожатым ученика на этом пути. Его рассуждения до известной  степени подготовляют ученика к восприятию божьей благодати, с помощью которой  достигается и в дальнейшем совершенствуется наша вера. Я знаю одного почтенного  и весьма образованного человека, который признался мне, что он выбрался из  заблуждений неверия с помощью доводов Раймунда Сабундского. Если даже лишить  эти доводы той веры, которая является их украшением и подтверждением, и принять  их просто в качестве чисто человеческих суждений для опровержения тех, кто  склонился к чудовищному мраку неверия, то и в этом случае они остаются  непоколебленными и настолько убедительными, что им нельзя противопоставить  никаких других равноценных доводов. Таким образом, мы можем сказать нашим  противникам:    

     

Si melius quid habes, accerse, vel  imperium fer, [1228]    

     

либо  признайте силу наших доказательств, либо покажите нам какие-нибудь другие более  обоснованные и более несокрушимые доводы.    

Развивая  эти мысли, я незаметно перешел уже ко второму возражению, на которое я хотел  ответить за Раймунда Сабундского.    

Некоторые  утверждают, что его доводы слабы и не способны подтвердить то, что он хочет, и  берутся легко их опровергнуть. Эти лица заслуживают более резкой отповеди, ибо  они опаснее и зловреднее первых. Мы обычно охотно истолковываем высказывания  других людей в пользу наших собственных, укоренившихся в нас, предрассудков;  для атеиста, например, все произведения ведут к атеизму: самую невинную вещь он  заражает своим собственным ядом. У этих людей есть некое умственное  предубеждение, в силу которого доводы Раймунда Сабундского до них не доходят. А  между тем им кажется, что им предоставляется благоприятный случай свободно  опровергать своим чисто человеческим оружием нашу религию, на которую они иначе  не решились бы нападать, памятуя о всем ее величии, о ее авторитете и  предписаниях. Чтобы обуздать это безумие, вернейшим средством я считаю низвергнуть  и растоптать ногами это высокомерие, эту человеческую гордыню, заставить  человека почувствовать его ничтожество и суетность, вырвать из рук его жалкое  оружие разума, заставить его склонить голову и грызть прах земной из уважения  перед величием бога и его авторитетом. Знание и мудрость являются уделом только  бога, лишь он один может что-то о себе мнить, мы же крадем у него то, что мы  себе приписываем, то, за что мы себя хвалим.    

     

Ου γαρ εα φρονειν ο Θεος μέγα αλλον η  εωυτον [1229]    

     

Собьем с  человека эту спесь, эту главную основу тирании зловредного человеческого  разума. Deus superbis resistit, humilibus autem dat gratiam [1230].  Все боги обладают разумом, заявляет Платон, из людей же – очень  немногие [1231].    

Разумеется,  для христианина большое утешение видеть, что наше бренное оружие столь же  применимо к нашей святой и божественной вере, как и к нашим человеческим и  бренным делам; оно действует в обоих случаях одинаково и с той же силой.  Посмотрим же, имеет ли человек в своем распоряжении другие аргументы, более  сильные, чем доводы Раймунда Сабундского, и вообще, возможно ли для человека  прийти путем доказательств и суждений к какой-нибудь достоверности.    

Блаженный  Августин [1232],  споря с неверующими, изобличает их в том, что они не правы, утверждая, будто те  части нашей веры, которые не могут быть доказаны нашим разумом, ложны; желая  показать им, что существует – и существовало – много вещей, причины и  природа которых не могут быть изъяснены нашим разумом, он ссылается на ряд  известных и бесспорных примеров, относительно которых человек признает, что он  ничего в них не понимает; с этой целью Августин приводит, как и во многих  других местах, очень тонкие и остроумные доказательства. Но надо пойти дальше и  показать, что для того, чтобы убедить их в слабости человеческого разума, незачем  ссылаться на редкостные явления; что человеческий разум настолько недостаточен  и слеп, что нет ни одной вещи, которая была бы ему достаточно ясна; что для  него все равно – что трудное, что легкое; что все явления и вся природа  вообще единодушно отвергают его компетенцию и притязания.    

Чему  учит нас вера, когда она проповедует остерегаться светской философии [1233],  когда она постоянно внушает нам, что наша мудрость – лишь безумие перед  лицом бога [1234],  что человек – самое суетное существо на свете, и что человек, кичащийся  своим знанием, даже не знает того, что такое знание [1235], и что человек,  который почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, обольщает и обманывает сам  себя [1236]? –  Эти наставления Священного писания так ясно и наглядно выражают то, что я хочу  доказать, что для людей, которые беспрекословно и смиренно признавали бы  авторитет Священного писания, мне ничего больше не требовалось бы. Но те,  которым я возражаю, хотят быть побитыми их же оружием: они желают, чтобы борьба  с разумом велась не иначе, как с помощью самого разума.    

Рассмотрим  же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи,  вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной  милости и знания, составляющих в действительности всю его славу, его силу,  основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем этим великолепным, но  чисто человеческим вооружением. Пусть он покажет мне с помощью своего разума,  на чем покоятся те огромные преимущества над остальными созданиями, которые он  приписывает себе. Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода,  этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил,  этот грозный ропот безбрежного моря, – что все это сотворено и существует  столько веков только для него, для его удобства и к его услугам [1237]? Не  смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже  управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя  властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах  познать, не то что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он  себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один  способен распознать его красоту и устройство, что только он один может  воздавать хвалу его творцу и отдавать себе отчет в возникновении и распорядке  вселенной? Кто дал ему эту привилегию? Пусть он покажет нам грамоты, которыми  на него возложены эти сложные и великие обязанности.    

Даны ли  они только одним мудрецам? Относятся ли они только к немногим людям? Или  безумцы и злодеи также стоят того, чтобы они, худшие существа вселенной,  пользовались таким предпочтением перед всеми остальными?    

Можно ли  этому поверить? Quorum igitur causa quis dixerit effectum esse mundum? Eorum  scilicet animantium quae ratione utuntur. Hi sunt dii et homines, quibus  profecto nihil est melius [1238].  Нет слов, чтобы достаточно осмеять это бесстыдное приравнивание людей к богам.    

Есть ли  в этом жалком существе хоть что-нибудь достойное такого преимущества? Подумайте  только о нетленной жизни небесных тел, их красоте, их величии, их непрерывном и  столь правильном движении:    

     

cum suspicimus magni caelestia mundi    

Templa super, stellisque micantibus  aethera fixum,    

Et venit in mentem lunae solisque  viarum. [1239]    

     

Подумайте  о том, какую огромную власть и силу имеют эти небесные тела не только над нашей  жизнью и превратностями нашей судьбы,    

     

Facta etenim et vitas hominum  suspendit ab astris, [1240]    

     

но, как  учит нас наш разум, даже над нашими склонностями, над нашей волей, которой они  управляют и движут по своему усмотрению:    

     

speculataque longe    

Deprendit tacitis dominantia legibus  astra,    

Et totum alterna mundum ratione  moveri,    

Fatorumque vices certis discernere  signis. [1241]    

     

Подумайте  о том, что не только отдельный человек, будь то даже король, но и целые  монархии, целые империи и весь этот подлунный мир изменяется под воздействием  малейших небесных движений:    

     

Quantaque quam parvi faciant  discrimina motus:    

Tantum est hoc regnum, quod regibus  imperat ipsis! [1242]    

     

А что  сказать, если наши добродетели, наши пороки, наши способности, наши знания и  даже само это рассуждение о силе небесных светил и само это сравнение их с нами  проистекают – как полагает наш разум – с их помощью и по их милости;    

     

furit alter amore    

Et pontum tranare potest et vertere  Troiam;    

Alterius sors est scribendis legibus  apta;    

Ecce patrem nati perimunt, natosque  parentes;    

Mutuaque armati coeunt in vulnera  fratres:    

Non nostrum hoc bellum est, coguntur  tanta movere,    

Inque suas ferri poenas, lacerandaque  membra;    

Нос quoque fatale est, sic ipsum  expendere fatum. [1243]    

     

Если  даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам небом, как же может эта  крупица разума равнять себя с ним? Как можно судить о его сущности и его  способностях по нашему знанию! Все, что мы видим в небесных телах, поражает и  потрясает нас. Quae molitio, quae ferramenta, quae vectes, qui machinae, qui  ministri tanti operis fuerunt [1244]?  На каком же основании лишаем мы их души, жизни, разума? Убедились ли мы в их  неподвижности, бесчувствии, неразумии, мы, не имеющие с ними никакого общения и  вынужденные им лишь повиноваться? Сошлемся ли мы на то, что мы не видели ни  одного существа, кроме человека, которое наделено было бы разумной душой? А  видели ли мы нечто подобное солнцу? Перестает ли оно быть солнцем от того, что  мы не видели ничего подобного? Перестают ли существовать его движения на том  основании, что нет подобных им? Если нет того, чего мы не видели, то наше  знание становится необычайно куцым: Quae sunt tantae animi angustiae [1245]! Не  химеры ли это человеческого тщеславия – превращать луну в некую небесную  землю и представлять себе на ней, подобно Анаксагору [1246], горы и долины,  находить на ней человеческие селения и жилища и даже устраивать на ней, ради  нашего удобства, целые колонии, как это делают Платон и Плутарх, а нашу землю  превращать в сверкающее и лучезарное светило? Inter cetera mortalitatis  incommoda et hoc est, caligo mentium, nec tantum necessitas errandi sed errorum  amor [1247].  Corruptibile corpus aggravat animam, et deprimit terrena inhabitatio sensum  multa cogitantem [1248].    

Самомнение –  наша прирожденная и естественная болезнь. Человек самое злополучное и хрупкое  создание и тем не менее самое высокомерное [1249]. Человек видит и  чувствует, что он помещен среди грязи и нечистот мира, он прикован к худшей,  самой тленной и испорченной части вселенной, находится на самой низкой ступени  мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с животными наихудшего из  трех видов [1250],  и, однако же, он мнит себя стоящим выше луны и попирающим небо. По суетности  того же воображения он равняет себя с богом, приписывает себе божественные  способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий,  преуменьшает возможности животных, своих собратьев и сотоварищей, наделяя их  такой долей сил и способностей, какой ему заблагорассудится. Как он может  познать усилием своего разума внутренние и скрытые движения животных? На  основании какого сопоставления их с нами он приписывает им глупость [1251]?    

Когда я  играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я  ею! Платон в своем изображении золотого века Сатурна [1252] относит к важнейшим  преимуществам человека тех времен его общение с животными, изучая и поучаясь у  которых, он знал подлинные качества и особенности каждого из них; благодаря  этому он совершенствовал свой разум и свою проницательность, и в результате жизнь  его была во много раз счастливее нашей. Нужно ли лучшее доказательство глупости  обычных человеческих суждений о животных? Этот выдающийся автор полагал [1253],  что ту телесную форму, которую дала им природа, она в большинстве случаев  назначила лишь для того, чтобы люди по ней могли предсказывать будущее, чем в  его время и пользовались.    

Тот  недостаток, который препятствует общению животных с нами, – почему это не  в такой же мере и наш недостаток, как их? Трудно сказать, кто виноват в том,  что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем их так же,  как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас животными, как  мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не понимаем их: ведь  точно так же мы не понимаем басков и троглодитов. Однако некоторые люди  хвастались тем, что понимают их, например Аполлоний Тианский, Меламп, Тиресий,  Фалес и другие [1254].  И если есть народы, которые, как утверждают географы, выбирают себе в цари  собаку [1255],  то они должны уметь истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство  между нами и животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и  примерно в такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нам,  угрожают нам, требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними.    

В то же время  известно, что и между самими животными существует глубокое общение и полное  взаимопонимание, причем не только между животными одного и того же вида, но и  различных видов:    

     

Et mutae pecudes et denique saecla  ferarum    

Dissimiles soleant voces variasque cluere    

Cum metus aut dolor est, aut cum iam  gaudia gliscunt. [1256]    

     

Заслышав  собачий лай, лошадь распознает, злобно ли лает собака, и нисколько не пугается,  когда собака лает совсем по-иному. Но и относительно животных, лишенных голоса,  мы без труда догадываемся по тем услугам, которые они оказывают друг другу, о  каком-то существующем между ними способе общения; они рассуждают и говорят с  помощью своих движений:    

     

Non alia longe ratione atque ipsa  videtur    

Protrahere ad gestum pueros infantia  linguae. [1257]    

     

Почему бы  и нет? Ведь видим же мы, как немые при помощи жестов спорят, доказывают и  рассказывают разные вещи. Я видел таких искусников в этом деле, что их  действительно можно было понимать полностью. Влюбленные ссорятся, мирятся,  благодарят, просят друг друга, уславливаются и говорят друг другу все одними  только глазами:    

     

Е’l silenzio ancor suole    

Aver prieghi e parole. [1258]    

     

А чего  только мы не выражаем руками? Мы требуем, обещаем, зовем и прогоняем, угрожаем,  просим, умоляем, отрицаем, отказываем, спрашиваем, восхищаемся, считаем,  признаемся, раскаиваемся, пугаемся, стыдимся, сомневаемся, поучаем,  приказываем, подбадриваем, поощряем, клянемся, свидетельствуем, обвиняем,  осуждаем, прощаем, браним, презираем, не доверяем, досадуем, мстим, рукоплещем,  благословляем, унижаем, насмехаемся, примиряем, советуем, превозносим,  чествуем, радуемся, сочувствуем, огорчаемся, отказываемся, отчаиваемся,  удивляемся, восклицаем, немеем. Многоразличию и многообразию этих выражений  позавидует любой язык! Кивком головы мы соглашаемся, отказываем, признаемся,  отрекаемся, отрицаем, приветствуем, чествуем, почитаем, презираем, спрашиваем,  выпроваживаем, потешаемся, жалуемся, ласкаем, покоряемся, противодействуем,  увещеваем, грозим, уверяем, осведомляем. А чего только не выражаем мы с помощью  бровей или с помощью плеч! Нет движения, которое не говорило бы и притом на  языке, понятном всем без всякого обучения ему, на общепризнанном языке. Таким  образом, если учесть наличие множества других языков, каждый из которых принят  лишь в определенных областях или государствах, то язык движений следует,  пожалуй, признать наиболее пригодным для человеческого рода. Я уже не говорю о  том, как под давлением необходимости ему сразу научаются те, кому это нужно; не  говорю я ни об азбуке пальцев, ни о грамматике жестов, ни о науках, которые  изъясняются и выражаются лишь с их помощью; ни о тех народах, которые, по  словам Плиния [1259],  не имеют никакого другого языка.    

Посол  города Абдеры после длинной речи, произнесенной перед спартанским царем Агисом,  спросил его: «Итак, государь, какой ответ я должен передать моим  согражданам?» – «Что я позволил тебе, – ответил Агис, – сказать  все, что ты хотел и сколько ты хотел, не произнеся ни одного слова» [1260].  Разве это не образец разговора без слов и притом совершенно понятного?    

Наконец,  каких только человеческих способностей не узнаем мы в действиях животных!  Существует ли более благоустроенное общество, с более разнообразным  распределением труда и обязанностей, с более твердым распорядком, чем у пчел?  Можно ли представить себе, чтобы это столь налаженное распределение труда и  обязанностей совершалось без участия разума, без понимания?    

     

His quidam signis atque haec exempla  secuti,    

Esse apibus partem divinae mentis et  haustus    

Aethereos dixere [1261].    

     

Разве  ласточки, которые с наступлением весны исследуют все уголки наших домов с тем,  чтобы из тысячи местечек выбрать наиболее удобное для гнезда, делают это без  всякого расчета, наугад? И разве могли бы птицы выбирать для своих  замечательных по устройству гнезд скорее квадратную форму, чем круглую,  предпочтительно тупой угол, а не прямой, если бы не знали преимуществ этого?  Разве, смешивая глину с водой, они не понимают, что из твердого материала легче  лепить, если он увлажнен? Разве, устилая свои гнезда мохом или пухом, не  учитывают они того, что нежным тельцам птенцов так будет мягче и удобнее? Не  потому ли защищаются они от ветра с дождем и вьют гнезда на восточной стороне,  что разбираются в действии разных ветров и считают, что одни из этих ветров для  них полезнее, чем другие? Почему паук, если он лишен способности суждения и  умения делать выводы, в одном месте ткет густую паутину, в другом – редкую  и пользуется в одних случаях сетью из толстых нитей, в других – из тонких?  На большинстве творений животных мы убеждаемся, как слабо мы способны подражать  им. Ведь знаем же мы, когда речь идет о наших более грубых творениях, какие  способности участвуют в их создании, и видим, что душа наша напрягает при этом  все свои силы; почему в таком случае не думать того же о животных? На каком  основании приписываем мы творения животных какой-то врожденной слепой  склонности, хотя эти творения превосходят все, на что мы способны по своим  природным дарованиям и знаниям! Так, мы, не задумываясь, наделяем животных  большим преимуществом по сравнению с нами самими, допускаем, что природа с  материнской нежностью охраняет и как вы собственноручно направляет их при всех  обстоятельствах их жизни, во всех их действиях, между тем как нас, людей, она  предоставляет на волю судьбы и случая, заставляя с помощью знания отыскивать  вещи, необходимые для нашего сохранения; при этом природа отказывает нам в  средствах, с помощью которых мы могли бы путем какого-то обучения и  совершенствования уравнять наши способности с природной сметливостью животных.  Ввиду этого, несмотря на неразумие животных, они во всех отношениях превосходят  все, что доступно нашему божественному разуму.    

Мы  вправе были бы на этом основании назвать природу несправедливой мачехой. Но  дело обстоит вовсе не так, и мы отнюдь не в столь уж плохом и невыгодном  положении. В действительности природа позаботилась о всех своих созданиях, и  нет из них ни одного, которого бы она не наделила всеми необходимыми средствами  самозащиты. Жалобы, которые мы постоянно слышим от людей (ибо по присущему им  высокомерию они склонны то заноситься выше облаков, то впадать в  противоположную крайность), заключаются в том, что человек будто бы  единственная, брошенная на произвол судьбы тварь, голый человек на голой земле,  связанный по рукам и ногам, могущий вооружиться и защититься лишь чужим  оружием, – между тем природа позаботилась снабдить все другие создания  раковинами, стручками, корой, мехом, шерстью, шкурой, шипами, перьями,  волосами, чешуей, щетиной, руном, в зависимости от потребностей того или иного  существа; она вооружила их когтями, зубами, рогами для нападения и защиты, она  сама научила их тому, что им свойственно, – плавать, бегать, летать, петь,  между тем как человек без обучения не умеет ни ходить, ни говорить, ни есть, а  только плакать.    

     

Tum porro puer, ut saevis proiectus  ab undis    

Navita nudus humi iacet, infans,  indigus omni    

Vitali auxilio, cum primum in luminis  oras    

Nexibus ex alvo matris natura  profudit;    

Vagituque locum lugubri complet, ut  aequum est    

Cui tantum in vita restet transire  malorum.    

At variae crescunt pecudes, armenta  feraeque    

Nec crepitacula eis opus est, nec  cuiquam adhibenda est    

Almae nutricis blanda atque infracta  loquella;    

Nec varias quaerunt vestes pro  tempore caeli;    

Denique non armis opus est, non  moenibus altis,    

Queis sua tutentur quando omnibus  omnia large    

Tellus ipsa parit, naturaque daedala  rerum. [1262]    

     

Эти  жалобы человека необоснованны: мир устроен более справедливо и более  единообразно. Наша кожа не менее, чем кожа животных, способна противостоять  переменам погоды, как показывает пример народов, которые никогда не носили  никакой одежды. Наши предки, древние галлы, были одеты совсем легко, как легко  одеты и наши соседи ирландцы, живущие в весьма холодном климате. Да мы можем  убедиться в этом и по себе, ибо все части тела, которые мы, согласно принятому  в тех или иных краях обычаю, оставляем открытыми для ветра и воздуха, быстро  приспосабливаются к этому, как, например, наше лицо, руки, ноги, плечи, голова.  Если у нас и есть слабое место, которое должно было бы бояться холода, то это  желудок, где происходит пищеварение, а между тем наши отцы не прикрывали его;  если взять наших дам, таких слабых и хрупких, то мы нередко видим, что они  обнажаются до пупка. Пеленание и завязывание детей тоже необязательны, как  показывает пример спартанских матерей, которые воспитывали детей, не завязывая  и не пеленая их, предоставляя полную свободу их членам [1263]. Плакать так же  свойственно большинству других животных, как и человеку, и многие из них долгое  время после появления своего на свет пищат и стонут, ибо этот плач есть следствие  той слабости, которую они ощущают. Что касается привычки есть, то она есть и у  нас, и у животных прирожденная и не требует обучения:    

     

Sentit enim vim quisque suam quam  possit abuti. [1264]    

     

Кто же  усомнится в том, что ребенок, уже набравшийся достаточно сил, чтобы питаться,  не сумеет отыскать себе пищу? Земля производит достаточно и может дать сколько  ему нужно, не требуя обработки и никакого применения искусства; а то  обстоятельство, что она может прокормить не во всякое время, относится в  одинаковой мере и к животным, как показывает пример муравьев и других животных,  делающих запасы на голодное время. Пример недавно открытых народов, у которых  мы видим столь обильные запасы пищи и естественных напитков, не требующих ни  трудов, ни забот, учит нас, что хлеб – вовсе не единственный наш предмет  питания и что без всякого земледелия наша природа-мать позаботилась о  произрастании всего нам необходимого; и не исключено даже, что она делала это  щедрее и богаче, чем в настоящее время, когда мы присоединили к этому наше  искусство, –    

     

Praeterea nitidas fruges vinetaque  laeta    

Sponte sua primum mortalibus ipsa  creavit;    

Ipsa dedit dulces foetus et pabula  laeta,    

Quae nunc vix nostro grandescunt  aucta labore,    

Conterimusque boves et vires  agricolarum, [1265] –    

     

но  только чрезмерные наши желания, которые мы спешим удовлетворить, опережают все  наши достижения.    

Что  касается вооружения, то мы вооружены природой лучше, чем большинство других  животных; мы располагаем большим числом разнообразных движений наших членов и  извлекаем из них большую пользу, притом без всякого обучения; те, кто вынуждены  сражаться нагими, так же, как и мы, отдаются на волю случая. Если некоторые  животные и имеют перед нами в этом отношении преимущество, мы зато превосходим  многих других животных. Что же касается искусства укреплять тело и защищать его  разными способами, то это делается инстинктивно, по внушению природы. Так,  например, слон с этой целью точит и упражняет те зубы, которыми он пользуется в  борьбе (ибо у слонов имеются для этой цели особые зубы, которые они берегут и  не употребляют для других надобностей) [1266]. Когда быки идут на  бой, они поднимают вокруг себя пыль в виде завесы; кабаны оттачивают свои  клыки; когда ихневмон готовится к битве с крокодилом, он для предохранения  обмазывает свое тело слоем ила наподобие брони. Разве это не так же  естественно, как то, что мы вооружаемся деревянными или железными  приспособлениями?    

Что  касается дара речи, то если он не дан природой, без него можно обойтись. Но все  же я полагаю, что ребенок, которого вырастили бы в полном одиночестве, без  всякого общения с другими людьми (это был бы весьма трудно осуществимый опыт),  все же имел бы какие-то слова для выражения своих мыслей. Нет оснований думать,  что природа отказала бы нам в этой способности, которою она наделила многих  других животных, ибо их способность, пользуясь голосом, жаловаться, радоваться,  призывать на помощь, склонять к любви разве не есть речь? Почему бы им не  разговаривать друг с другом, раз они разговаривают с нами, как и мы говорим с  ними? Разве мы не разговариваем на все лады с нашими собаками? И они нам  отвечают! Мы разговариваем с ними другим языком, другими словами, чем с птицами  или со свиньями, или с волами, или с лошадьми; мы меняем свою речь в  зависимости от вида животных, с которыми мы говорим.    

     

Cosi per entro lora schiera bruna    

S’ammusa l’una con l’altra formica    

Forse à spiar lor via, et lor  fortuna. [1267]    

     

Мне  помнится, Лактанций [1268]  приписывает животным не только способность речи, но и способность смеяться. То  же различие в языках, которое мы наблюдаем у людей разных стран, мы встречаем у  животных одного и того же вида. Аристотель по этому поводу упоминает куропаток,  голоса которых различаются в зависимости от мест, где они водятся [1269]:    

     

variaeque volucres    

Longe alias alio iaciunt in tempore  voces,    

Et partim mutant cum tempestatibus  una    

Raucisonos cantus. [1270]    

     

Но  хотелось бы знать, на каком языке будет говорить ребенок, выросший в полном  одиночестве, ибо то, что говорится об этом наугад, не очень-то убедительно.  Если, желая мне возразить, сошлются на то, что глухие от природы не умеют  говорить, то я отвечу, что это объясняется не только тем, что они не смогли  обучиться говорить с помощью слуха, но происходит еще более оттого, что орган  слуха, которого они лишены, связан с органом речи и что оба эти органа естественным  образом связаны между собою; поэтому, прежде чем обратиться со словами к другим  людям, нам нужно сначала сказать их себе, нужно, чтобы эти слова прозвучали в  наших собственных ушах.    

Все  сказанное мною должно подтвердить сходство в положении всех живых существ,  включая в их число человека. Человек не выше и не ниже других; все, что  существует в подлунном мире, как утверждает мудрец [1271], подчинено одному и  тому же закону и имеет одинаковую судьбу:    

     

Indupedita suis fatalibus omnia  vinclis. [1272]    

     

Разумеется,  есть и известные различия – подразделения и степени разных свойств, но все  это в пределах одной и той же природы:    

     

res quaeque suo ritu procedit, et  omnes    

Foedere naturae certo discrimina  servant. [1273]