1 2 3 4 5 6 7 
Работорговец  поблагодарил надсмотрщиков и приказал тотчас же расплатиться с носильщиками.    

Хозе –  Антонио Альвец и Коимбра говорили на порту-гальско-африканском жаргоне, который  вряд ли был бы понятен уроженцу Лиссабона и уж, разумеется, был совсем  непонятен Дику Сэнду. Но он догадывался, что «почтенные негоцианты» говорят о  нем и его спутниках, которых предательством обратили в невольников и пригнали  сюда с караваном. Догадка его превратилась в уверенность, когда по знаку  Ибн-Хамиса один из хавильдаров направился к сараю, где были заперты Том, Остин,  Бат и Актеон.    

Всех  четырех подвели к Альвецу.    

Дик Сэнд  незаметно подошел поближе. Он не хотел упустить малейшей подробности этой сцены.    

Лицо  Хозе-Антонио озарилось довольной улыбкой, когда он увидел великолепное сложение  и могучие мускулы молодых негров. Несколько дней отдыха и обильная пища должны  восстановить их силы. На Тома он взглянул лишь мельком: преклонный возраст  лишал старого негра всякой ценности. Но за трех остальных можно было взять  хорошую цену.    

Собрав в  памяти те несколько английских слов, которым он научился у американца Гэрриса,  старик Альвец, гримасничая, иронически поздравил своих новых невольников с  благополучным прибытием.    

Том  сделал шаг к Альвецу и, указывая на своих товарищей и на самого себя, сказал:    

– Мы  свободные люди… граждане Соединенных Штатов!    

Очевидно,  Альвец понял его. Он скривил лицо в веселую улыбку и, кивнув головой, ответил:    

– Да…  да… Американцы!.. Добро пожаловать!.. С приездом!    

– С  приездом, – повторил за ним Коимбра.    

С этими  словами он подошел к Остину и, словно барышник, покупающий на ярмарке лошадь,  начал ощупывать ему грудь, плечи, бицепсы. Но в тот момент, когда он попытался  раскрыть Остину рот, чтобы удостовериться, целы ли у него зубы, сеньор Коимбра  получил такой здоровенный удар кулаком, какого до него, вероятно, не получал ни  один сын властителя.    

Наперсник  Альвеца отлетел на десять шагов. Несколько солдат бросились к Остину, и он  дорого заплатил бы за свою дерзость, если бы Альвец не остановил солдат.  Работорговец от души расхохотался, увидев, что его дорогой друг Коимбра лишился  двух из уцелевших у него шести зубов. Альвец отличался веселым нравом, и эта  сцена очень его позабавила. Кроме того, он не хотел, чтобы солдаты попортили  ценный товар.    

Он  успокоил разъяренного Коимбру. С трудом поднявшись на ноги, тот вернулся на  свое место возле работорговца и погрозил кулаком отважному Остину.    

В это время  хавильдары подтолкнули Дика Сэнда к Альвецу. Работорговец, очевидно, знал, кто  этот юноша, как он попал в Анголу и каким образом очутился пленником в караване  Ибн-Хамиса. Он посмотрел на него довольно злобно и пробормотал по-английски:    

– Ага,  маленький янки!    

– Да,  янки! – ответил Дик Сэнд. – Что вы собираетесь делать со мной и моими  спутниками?    

– Янки,  янки! Маленький янки, – повторил Альвец. Он не понял или не хотел понять вопроса,  который юноша задал ему. Дик повторил свой вопрос. Видя, что работорговец не  собирается отвечать, он обратился к Коимбре, в котором он, несмотря на его  ужасный вид, угадал европейца. Но Коимбра только угрожающе замахнулся кулаком и  обратил в сторону свою опухшую от алкоголя рожу.    

Тем  временем Альвец оживленно беседовал с Ибн-Ха мисом. Видимо, они говорили о  чем-то, что имело непосредственное отношение к Дику и его друзьям. «Кто  знает, – подумал юноша, – какие планы у Альвеца? Удастся ли нам еще  свидеться и обменяться хоть несколькими словами!»    

– Друэья  мои, – сказал он вполголоса, как будто разговаривая сам с собой, –  слушайте меня. Геркулес прислал мне с Динго записку. Наш товарищ шел следом за  караваном. Гэррис и Негоро увезли миссис Уэлдон, Джека и господина Бенедикта.  Куда? Не знаю. Но, может быть, они в Казонде. Терпите и мужайтесь, а главное,  будьте готовы воспользоваться малейшим случаем к побегу! Да смилостивится над  нами бог!    

– А  Нан? – спросил старый Том.    

– Нан  умерла!    

– Первая  жертва…    

– И  последняя, – ответил Дик Сэнд. – Мы сумеем… В это мгновение тяжелая  рука легла на плечо юноши, и хорошо знакомый голос вкрадчиво произнес:    

– Ага,  если не ошибаюсь, это вы, мой юный друг? Как я рад видеть вас!    

Дик Сэнд  живо обернулся. Перед ним стоял Гэррис.    

– Где  миссис Уэлдон? – вскричал Дик, наступая на американца.    

– Увы, –  ответил Гэррис с деланным огорчением, – несчастная мать! Могла ли она пережить…    

– Умерла? –  крикнул Дик. – А сын ее?    

– Бедный  мальчик, – ответил Гэррис тем же тоном, – он не перенес этих тяжких  испытаний…    

Те, кого  Дик любил, умерли… Можно представить себе, что испытал в эту минуту юноша. В  порыве неудержимого гнева, охваченный жаждой мщения, он бросился на Гэрриса,  выхватил у него из-за пояса нож и всадил ему в сердце по самую рукоятку.    

– Проклятие! –  вскричал Гэррис, падая на землю. Это было его последнее слово. Когда к нему  подбежали, он был уже мертв.    

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Ярмарка    

     

Порыв  Дика Сэнда был так стремителен, что никто из окружающих не успел вмешаться. Но  тотчас же несколько туземцев набросились на юношу и зарубили бы его, если бы не  появился Негоро.    

По знаку  португальца туземцы отпустили Дика. Затем они подняли с земли и уснесли труп Гэрриса.  Альвец и Коимбра требовали немедленной казни Дика Сэнда, но Негоро тихо сказал  им, что они ничего не потеряют, если подождут немного. Хавильдарам было  приказано увести юношу и беречь его как зеницу ока.    

Дик Сэнд  не видел Негоро с тех пор, как маленький отряд покинул побережье. Он знал, что  этот негодяй – единственный виновник крушения «Пилигрима». Казалось бы, юный  капитан должен был ненавидеть Негоро еще больше, чем его сообщника. Но после  того как Дик нанес удар американцу, он не удостоил Негоро ни единым словом.    

Гэррис  сказал, что миссис Уэлдон и ее сын погибли. Теперь ничто больше не интересовало  Дика. Ему стала безразличной даже собственная участь. Хавильдары потащили его.  Куда? Дику было все равно…    

Юношу  крепко связали и посадили в тесный сарай без окон. Это был карцер, куда Альвец  запирал рабов, приговоренных к смертной казни за бунт или другие проступки.  Здесь Дик был отгорожен глухими стенами от всего мира. Он и не сожалел об этом.  Он отомстил за смерть тех, кого любил, и теперь казнь не страшила его. Какая бы  участь его ни ожидала, он был готов ко всему.    

Легко  догадаться, почему Негоро помешал туземцам расправиться с Диком: он хотел перед  казнью подвергнуть юношу жестоким пыткам, на которые так изобретательны дикари.  Пятнадцатилетний капитан был во власти судового кока. Теперь не хватало только  Геркулеса, чтобы месть Негоро была полной.    

Через  два дня, 28 мая, открылась ярмарка – «лакони», на которую съехались работорговцы  из всех факторий Внутренней Африки и множество туземцев из соседних с Анголой  областей. Лакони – не только невольничий торг, это вместе с тем и богатейший  рынок всех продуктов плодородной африканской земли, с которыми стекались туда  люди, производившие их.    

С самого  раннего утра на обширной читоке царило неописуемое оживление. Четыре-пять тысяч  человек толпились на площади, не считая рабов Хозе-Антонио Альвеца, среди  которых были и Том с товарищами. На этих несчастных именно потому, что они  чужестранцы, спрос, несомненно, должен был быть особенно велик.    

Альвец  был самой важной персоной на ярмарке. Он ходил по площади со своим другом  Коимброй, предлагая работорговцам из внутренних областей партии невольников.  Среди покупателей было много туземцев, были метисы из Уджиджи – торгового  города, расположенного у озера Танганьика, и несколько арабских купцов, больших  мастеров в области работорговли.    

Там было  много туземцев, детей, мужчин и женщин, необычайно ревностных торговок, которые  по своим торгашеским талантам превзошли бы и торговок белой расы. Ни один рынок  большого европейского города, даже в день ежегодной ярмарки, не шумит и не  волнуется так, как этот африканский базар, нигде не совершается столько сделок.  У цивилизованных народов стремление продать, пожалуй, преобладает над желанием  купить. У африканских дикарей и предложение и спрос одинаково возбуждают  страсти. Для туземцев лакони – большой праздник, и ради этого торжества они  самым парадным образом разукрасились (слово «нарядились» тут было бы неуместным).  Главное украшение местных щеголей и щеголих составляли их прически. Иные  мужчины заплели косы и уложили их на макушке высоким шиньоном; другие поделили  волосы на несколько тоненьких косичек, свисавших наперед, как крысиные  хвостики, а на макушку водрузили пышный султан из красных перьев; третьи  соорудили из волос изогнутые рога и, обильно умастив их жиром, обмазали для  прочности красной глиной, словно суриком, растертым на масле, которым смазывают  машины, – и все эти прически из собственных и фальшивых волос были  украшены множеством железных и костяных шпилек и палочек; некоторые франты, не  довольствуясь этими украшениями, унизали свои курчавые волосы разноцветными  стеклянными бусинками – «софи» и в середину сложного пестрого узора воткнули  нож для татуировки с резной костяной рукояткой.    

Прически  женщин состояли из бесчисленных хохолков, кудряшек, жгутиков, образующих запутанный  и сложный рельефный рисунок, или из свисавших на лицо длинных прядей, круто завивавшихся  штопором. Только несколько молодых и более миловидных женщин ограничились тем,  что просто зачесали волосы назад, предоставив им ниспадать на спину, как у  англичанок, или подстригли челку на лбу по французской моде. И почти все  женщины обильно смазывали свою шевелюру жирной глиной и блестящей красной  «нкола» – смолистым соком сандалового дерева, так что издали казалось, будто  головы туземных франтих покрыты черепицей.    

Не  следует, однако, думать, что парадный наряд туземцев ограничивался только роскошной  прической. К чему человеку уши, если в них нельзя продевать палочек, вырезанных  из драгоценных древесных пород, медных колец с ажурной резьбой, плетеных  цепочек из маисовой соломы или, наконец, тыквенных бутылочек, заменяющих  табакерки? Не беда, что мочки ушей вытягиваются от этого груза и почти  достигают плеч.    

Африканские  полуголые дикари не знают, что такое карманы, поэтому носят в ушах мелкие  обиходные предметы – ножи, трубки, все то, что цивилизованные люди носят в  карманах.    

Что  касается шеи, запястий рук, икр и лодыжек, то, с точки зрения дикарей, эти  части тела самой природой предназначены для ношения медных или бронзовых  обручей, роговых браслетов, украшенных блестящими пуговицами, ожерелий из  красных бус, называемых «саме-саме», или «талака», которые были тогда в большой  моде у африканцев. И с этими блестящими драгоценностями, в изобилии  выставленными на всеобщее обозрение, местные богачи походили на ходячую разукрашенную  раку для мощей.    

Кроме  того, если природа наделила людей зубами, то разве не для того, чтобы они вырывали  себе два-три передних зуба или же подтачивали их, загибали их наподобие острых  крючков, как у гремучих змей? А если природа дала им ногти на пальцах, то разве  не для того, что-, бы отращивать их так, что становится почти невозможным  действовать рукой?    

Точно  так же и кожа, черная или коричневая, прикрывающая человеческое тело, тоже, конечно,  существует для того, чтобы ее украшали «теммбо» – татуировкой, изображающей деревья,  птиц, месяц, полную луну, или разрисовывали теми волнистыми линиями, в которых  Ливингстон нашел некое сходство с рисунками древних египтян. Татуировка  запечатлевалась навсегда при помощи голубоватой краски, которую вводили в  надрезы на теле, и узор, украшавший отцов, в точности воспроизводили на телах  детей – по нему сразу можно было узнать, к какому роду-племени принадлежит  человек. Что же делать, если вы не можете нарисовать его на дверцах кареты  ввиду ее отсутствия!    

Такое  важное место занимают украшения в моде африканцев. Что же касается самой одежды,  то у мужчин она состоит просто из передника из кожи антилопы, спускающегося от  бедер до колен, или из пестрой юбки, сплетенной из травы. Одежда женщины также  состояла только из зеленой юбки, расшитой разноцветными шелками, бисером или  ракушками и стянутой поясом из бус. Некоторые женщины вместо юбки носили  передник из «ламбы» – весьма ценимой в Занзибаре ткани, сплетенной из трав и  окрашенной в синий, черный и желтый цвета.    

Но  роскошные уборы были доступны только богатым туземцам. Прочие – носильщики и  невольники – были одеты куда скромнее, – иначе говоря, ходили почти голые.    

Переноской  тяжестей здесь преимущественно были заняты женщины. Они стекались на ярмарку с  огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем, охватывавшим лоб; выбрав  место на площади, они выгружали свой товар и, поставив пустые корзины набок,  садились в них на корточки.    

Все  продукты этой изумительно плодородной земли были в изобилии представлены на ярмарке.  Здесь продавался рис, который приносит урожай сам-сто; маис, дающий три жатвы в  восемь месяцев и двести зерен на каждое посеянное зерно; кунжут, перец из  области Уруа, более острый, чем знаменитый кайенский; маниока, сорго, мускатные  орехи, пальмовое масло. На большую площадь согнали сотни коз, свиней, овец, и  тонкорунных и курдючной породы, очевидно завезенных из татарских степей, сюда  нанесли множество живой и битой птицы, рыбы. Разнообразные, очень ровно  вылепленные гончарные изделия привлекали глаз своей яркой раскраской. По  площади сновали мальчишки, визгливыми голосами выкрикивавшие названия всяких  соблазнительных напитков. Они продавали банановое вино, крепкую настойку –  «помбе», «малофу» – сладкое пиво, изготовленное из бананов, и прозрачную  хмельную медовую воду.    

Но  главными товарами на рынке в Казонде были слоновая кость и ткани, тысячи кип всевозможных  тканей: «мерикани» – небеленый миткаль производства Салемских фабрик в Массачусетсе,  «каники» – голубая хлопчатобумажная ткань шириной в тридцать четыре дюйма, «сохари»  – плотная материя в синюю и белую клетку с красной каймой, оттененной голубыми  полосками, и, наконец, дорогостоящая «диули» – зеленый, красный и желтый  суратский шелк, – отрез его в три ярда стоит не меньше семи долларов, а  если он заткан золотом – доходит до восьмидесяти долларов.    

Слоновую  кость в Казонде доставляли из всех факторий Центральной Африки, и отсюда она  уже расходилась в Хартум, Занзибар и в Наталь; многие купцы занимались только  этой отраслью африканской торговли.    

Трудно  себе представить, сколько слонов нужно убить, чтобы добыть те пятьсот тысяч килограммов  слоновой кости, которые ежегодно требуют европейские и, в частности, английские  рынки. Только для удовлетворения нужд одной английской промышленности ежегодно  нужно убивать сорок тысяч слонов.[63]    

С одного  только западного берега Африки вывозят сто сорок тонн этого ценного товара.  Средний вес пары слоновых бивней – двадцать восемь фунтов, а в 1874 году цена  на них доходила до полутора тысяч франков, но бывают экземпляры, весящие сто  шестьдесят и более фунтов. И как раз на рынке в Казонде знатоки могли бы найти  великолепную слоновую кость – плотную и полупрозрачную, легко поддающуюся  обработке, и, когда с бивня снимали тонкий верхний слой темноватого оттенка,  обнажалась белая сердцевина, не желтеющая с течением времени, не в пример  слоновой кости, поступающей из других мест. Как же рассчитывались между собой  покупатели и продавцы при совершении сделок? Какими денежными единицами они  пользовались? Как известно, для работорговцев единственным мерилом ценности  были невольники. У туземцев деньгами считались стеклянные бусы, фабрикующиеся в  Венеции: молочно-белые бусы – «качоколо», черные – «бубулу» и розовые  «сикундерече». Обычная мера этих бус – «фразилах» – весит семьдесят фунтов.  Ожерелье из десяти рядов бисера, или «хете», дважды обвивавшее шею, называлось  «фундо». Фундо – это целый капитал. Ливингстон, Камерон и Стенли, отправляясь в  экспедиции в глубь Африки, всегда брали с собой большой запас этой «монеты».  Наряду со стеклянными разноцветными бусами на африканских рынках имеют хождение  «писэ» – занзибарская монета в четыре сантима, и «виунга» – ракушки, встречающиеся  на восточном побережье. Для племен, у которых сохранилось людоедство, известную  ценность представляют также человеческие зубы, и на ярмарке можно было видеть  ожерелья из человеческих зубов на шее у какого-нибудь туземца, который, надо полагать,  сам же и съел бывших обладателей этих зубов. Но в последние годы такой вид  денег начинает выходить из употребления.    

Таков  был вид читоки в ярмарочный день. К полудню общее возбуждение возросло необычайно  и шум стал оглушительным. Словами не передать ярости продавцов, которым не удавалось  всучить свой товар покупателям, и гнева покупателей, с которых продавцы  запрашивали слишком дорого. То и дело в этой возбужденной, вопящей толпе  возникали драки, и никто не унимал дерущихся – стражи было слишком мало.    

Вскоре  после полудня Альвец приказал привести на площадь невольников, назначенных для  продажи. Толпа сразу увеличилась почти на две тысячи человек. Многие из этих  несчастных провели в бараках по нескольку месяцев. Длительный отдых и  удовлетворительная пища вернули благообразный вид этой партии «товара» и  повысили его рыночную ценность. Другое дело вновь прибывшие: у них был очень  изнуренный и болезненный вид. Если бы Альвец продержал и эту партию  месяц-другой в бараках, он, несомненно, продал бы ее по более высокой цене. Но  спрос на невольников был так велик, что работорговец рассчитывал продать их как  они есть.    

Это было  большим несчастьем для Тома и трех его спутников. Хавильдары тоже погнали их в  стадо, которое заполнило читоку.    

Все  четверо по-прежнему были скованы цепями, но взгляды их красноречивее слов говорили,  какая ярость и возмущение владеют ими.    

– Мистера  Дика здесь нет! – сказал Бат, обведя глазами обширную площадь.    

– Понятно, –  ответил Актеон. – Они не смеют продать его в рабство.    

– Но  они могут убить его, и убьют непременно! – сказал Том. – А мы можем  только надеяться на то, что нас купит всех вместе какой-нибудь работорговец.  Хоть бы не разлучаться!    

– Ох,  как страшно подумать, отец, что ты будешь далеко от меня… Ты… старик… станешь  рабом… – рыдая, воскликнул Бат.    

– Нет, –  ответил Том. – Нет, они не разлучат нас, и, быть может, нам удастся…    

– Если  бы еще Геркулес был с нами! – сказал Актеон.    

Но  великан не подавал о себе вестей. С тех пор как он прислал Дику записку, о нем  не было ни слуху ни духу. Стоило ли завидовать Геркулесу? О да! Даже в том  случае, если он погиб! Ведь он умер как свободный человек, защищая свою жизнь.  Ведь он не знал тяжких цепей неволи.    

Между  тем торг открылся. Агенты Альвеца проводили – по площади группы невольников –  мужчин, женщин, детей; им не было дела до того, не разлучают ли они мужа с  женой, отца с сыном или мать с дочерью. Для этих людей невольники были домашним  скотом, не больше… Тома и его товарищей водили от покупателя к покупателю.  Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную Альвецем за всю группу.  Купцы – арабы или метисы из центральных областей – подходили и внимательно  осматривали «товар». Они с удивлением замечали, что молодые товарищи Тома не  похожи на негров, пригнанных с берегов Замбези или Луалабы: черты, отличительные  для африканских негров, изменились у них в Америке со второго поколения, а по  развитию и физической силе они стояли гораздо выше. Поэтому цена им была  больше, перекупщики ощупывали их мускулы, оглядывали их со всех сторон,  смотрели им в рот, точь-в-точь как барышники, покупающие на ярмарке лошадей.  Они швыряли на дорогу палку и приказывали бежать за ней, чтобы проверить таким  образом, может ли невольник быстро бегать.    

Так  осматривали и проверяли всех невольников. Никто не был освобожден от этих унизительных  испытаний. Не следует думать, что несчастные были равнодушны к, такому обращению.  Нет, все они испытывали чувство стыда и обиды за поруганное человеческое  достоинство, и только дети еще не понимали, какому унижению их подвергают. Невольников  при этом и осыпали ругательствами и били. Уже успевший напиться Коимбра и  агенты Альвеца крайне жестоко обращались с рабами, а у новых хозяев, которые  купят их за слоновую кость, коленкор или бусы, их ждала, быть может, еще более  горькая жизнь. Разлучая мужа с женой, мать с ребенком, работорговцы не  позволяли им даже попрощаться. Они виделись в последний раз на ярмарочной  площади и расставались навсегда.    

В  интересах этой особой отрасли коммерции рабов разного пола направляют по  различным направлениям. Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, не  покупают женщин. Дело в том, что спрос на невольниц предъявляет главным образом  мусульманский Восток, где распространено многоженство. Поэтому женщин  направляют на север Африки и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же  мужчины используются на тяжелых работах в испанских колониях или поступают на  продажу в Маскате и на Мадагаскаре. Поэтому мужчин отправляют на запад или  восток, в прибрежные фактории. Прощание мужей с женами сопровождается  душераздирающими сценами, потому что расстаются они навеки и знают, что умрут,  не свидевшись больше друг с другом.    

Том и  его спутники должны были подвергнуться общей участи. Но, по правде сказать, это  их не страшило. Для них даже было бы лучше, если бы их вывезли в одну из  рабовладельческих колоний. Там по крайней мере у них явилась бы некоторая  надежда восстановить свои права. Если же, наоборот, их вздумали бы оставить в  какой-нибудь области Центральной Африки, им нечего было и мечтать о возвращении  себе свободы.    

Случилось  так, как они хотели. У них даже было почти неожиданное утешение – их продали в  одни руки. На эту «партию» из четырех негров нашлось много охотников.  Работорговцы из Уджиджи спорили из-за них. Хозе-Антонио Альвец потирал от  удовольствия руки. Цена на «американцев» поднималась. Покупатели чуть не  дрались из-за рабов, каких еще не видывали на рынке в Казонде. Альвец, конечно,  не рассказывал, где он добыл их, а Том и его товарищи не могли протестовать.    

В конце  концов они достались богатому арабскому купцу. Новый хозяин намеревался через  несколько дней отправить их к озеру Танганьика, где главным образом проходят  караваны невольников, и оттуда переправить в занзибарские фактории.    

Дойдут  ли они живыми до места назначения? Ведь им предстояло пройти полторы тысячи  миль по самым нездоровым и опасным областям Центральной Африки, где шли к тому  же непрестанные войны между вождями различных племен.    

Хватит  ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет дорогой, как  несчастная Нан?…    

Но все –  таки четверо друзей не были разлучены! От этого сознания даже цепь, сковывавшая  их, как будто становилась легче.    

Новый  хозяин – араб – велел отвести купленных невольников в отдельный барак. Он заботился  о сохранности «товара», который сулил немалый барыш на занзибарском рынке.    

Тома,  Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади. Поэтому они не увидели и не  узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в Казонде.    

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.  Королевский пунш    

     

Около  четырех часов пополудни в конце главной улицы послышался грохот барабанов, звон  цимбал и других африканских музыкальных инструментов. Возбуждение толпы в это  время достигло предела. Долгие часы споров, драк и криков не приглушали звонких  голосов и не утомили неистовых торговцев. Еще не все невольники были проданы.    

Покупатели  перебивали друг у друга партии рабов с таким пылом, перед которым меркнет даже  азарт лондонских биржевых маклеров в день крупной игры на повышение.    

Но при  звуках этого внезапно начавшегося нестройного концерта все сделки были отложены,  и крикуны могли перевести дыхание.    

Его  величество Муани-Лунга, король Казонде, почтил ярмарку своим посещением. Его сопровождала  довольно многочисленная свита из жен, «чиновников», солдат и рабов. Альвец и  прочие негроторговцы поспешили ему навстречу. Они не скупились на почтительные  приветствия, зная, что коронованный пьянчуга весьма чувствителен к лести.    

Старый  паланкин, в котором принесли Муани-Лунга остановился посреди площади, и царек,  поддерживаемый десятком услужливых рук, ступил на землю.    

Муани –  Лунга было пятьдесят лет, но по виду ему можно было дать все восемьдесят, и  походил он на дряхлую, облезлую гориллу. На голове у него красовалось некое  подобие тиары, отделанной когтями леопарда, покрашенными киноварью, и пучками  белой шерсти. Это была корона властителей Казонде. Две вышитые жемчугом юбки из  кожи антилопы «куду», более заскорузлые, чем фартук кузнеца, опоясывали бедра  короля. Его грудь была разукрашена сложным узором татуировки,  свидетельствовавшим о древности королевского рода; если верить этим указаниям,  родословная королевского дома Муани-Лунга терялась во тьме веков. На лодыжках,  на запястьях, на обоих предплечьях короля звенели медные браслеты с  инкрустацией из стеклянных бус, а обут он был в сапоги выездного лакея с  желтыми отворотами, – их поднес ему в дар Альвец лет двадцать тому назад.  В левой руке король держал палку с круглым серебряным набалдашником, а в правой  – хлопушку от мух, с рукояткой, унизанной жемчугом. Парадный наряд короля  довершался вздымавшимся над его головой старым зонтом, испещренным разноцветными  заплатами, как штаны Арлекина, лупой, висевшей на шее, и очками, украшавшими  нос, – предметами, о которых сокрушался кузен Бенедикт, – их  обнаружили в кармане Бата, и Альвец преподнес их его величеству Муани-Лунга.    

Таков  был этот негритянский монарх, державший в страхе область окружностью в сто  миль.    

Уже по  той причине, что он занимал королевский престол, Муани-Лунга полагал, что происходит  «прямо с небес», а тех своих подданных, которые осмеливались бы усомниться в  этом, он отправил бы на тот свет удостовериться в справедливости его  утверждения. Муани-Лунга заявлял также, что по своей божественной природе он  свободен от всех земных потребностей. Если он ест, то лишь потому, что это ему  нравится, а пьет только ради удовольствия. Кстати сказать, невозможно было пить  больше, чем Муани-Лунга. Его министры, его чиновники, закоренелые пьяницы,  казались трезвенниками по сравнению с ним. Его величество был проспиртован  насквозь и непрестанно вливал в себя горячительные напитки: крепкое пиво,  настойку «помбе» и в особенности водку, которую в изобилии поставлял ему  Альвец.    

В гареме  Муани-Лунга было множество жен всех рангов и возрастов. Большинство жен сопровождало  его на рыночную площадь. Муане – первой жене, носившей титул королевы, –  было лет под сорок. На ней был пестрый клетчатый платок и юбка, сплетенная из  травы и расшитая бусами. Она напялила на себя столько ожерелий и бус, сколько  удалось уместить на шее, на руках и ногах. Многоэтажная, сложная прическа обрамляла  ее обезьянье крохотное лицо. В общем – настоящее страшилище. Остальные жены его  величества, которые набирались из его сестер и других родственниц, не столь  нарядные, но более молодые, следовали за первой женой, готовые по первому знаку  властелина приступить к выполнению своих обязанностей… живой мебели: когда  королю угодно было сесть, две из них пригибались к земле и служили ему  сиденьем, а другие расстилались под его ногами свособразным черным ковром!    

Следом  за женами в свите Муани-Лунга шествовали его министры, военачальники и колдуны,  как и их монарх, тоже не твердо державшиеся на ногах. При взгляде на этих  дикарей прежде всего бросалось в глаза, что у каждого из них не хватало  какой-нибудь части тела. Один был безухим, другой-безносым, у третьего  недоставало руки, у четвертого – глаза. Среди них не было ни одного, кто мог бы  похвастать наличием полного комплекта частей своего тела. Это объяснялось тем,  что законодательство Казонде знало только два вида наказаний: смертную казнь  или увечье, причем степень наказания зависела от каприза Муани-Лунга. За  малейшую провинность приближенных короля калечили и увечили, и больше всего  придворные страшились лишиться ушей, ибо тогда уже им невозможно было носить  серьги.    

Единственной  одеждой начальников, «килоло» – то есть правителей районов, занимавших этот  пост по наследству или назначаемых на четыре года, был красный жилет и колпак  из полосатой шкуры зебры, а в руках они держали знак своей власти – длинный  бамбуковый жезл, один конец которого был натерт магическим зельем.    

У солдат  орудием нападения и обороны служили луки, у которых рукоять была обмотана  запасной тетивой и украшена бахромой, остро отточенные ножи, копья с длинными и  широкими наконечниками и пальмовые щиты, украшенные причудливой резьбой. Что  касается мундиров, то его величеству не приходилось на них тратиться.    

Кортеж  замыкали придворные колдуны и музыканты.    

Мганнги –  колдуны – в то же время являются и лекарями. Африканские дикари слепо верят в  чудодейственную силу заклинаний своих мганнгов, верят в гадания и в фетиши,  которыми являются у них глиняные фигуры, испещренные белыми и красными пятнами,  изображающие фантастических животных, или вырезанные из дерева фигуры мужчин и  женщин. Впрочем, многие колдуны были так же изувечены, как и остальные придворные.  Видимо, разгневанный монарх подвергал этому наказанию и своих мганнгов, когда  их лекарства не приносили ему облегчения.    

Музыканты  – мужчины и женщины – потрясали невероятно звонкими трещотками, били в гулкие  барабаны, колотили длинными палочками с гуттаперчевым шариком на конце по своим  «маримеба» – нечто вроде тимпана, сделанного из нескольких тыквенных бутылок  различных размеров. В общем, шум получался оглушительный, и выносить его могли  только уши африканцев.    

Над  королевским кортежем развевались знамена и флажки. Воины несли на остриях пик  побелевшие черепа соседних негритянских царьков, побежденных Муани-Лунга.    

На  площади короля встретили бурными приветственными возгласами. Охрана караванов  разрядила в воздух ружья, но звук выстрелов потонул в отчаянном реве толпы.  Хавильдары поспешно натерли свои черные физиономии порошком киновари, которую  они носили в мешках у пояса, и простерлись ниц перед королем.    

Альвец,  выступив вперед, преподнес королю большую пачку табаку – «успокоительной  травы», как ее называют в Казонде. Это было весьма кстати: Муани-Лунга как раз  нуждался в каком-нибудь успокоительном средстве, ибо он с утра почему-то  пребывал в очень плохом настроении.    

Вслед за  Альвецем Коимбра, Ибн-Хамис и другие работорговцы, арабы и метисы, заверили в  своей преданности могущественного властителя Казонде.    

«Мархаба!»  – говорили королю арабы, прикладывая руку ко лбу, к губам и к сердцу. «Мархаба»  на языке жителей Центральной Африки значит «добро пожаловать». Метисы из  Уджиджи хлопали в ладоши и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны.  Некоторые мазали лицо грязью и пресмыкались перед своим гнусным властелином.    

Но Муани  – Лунга даже не смотрел на раболепствующих льстецов. Он проходил мимо них  неверной поступью, широко расставляя ноги, словно земля качалась под ним. Так  он обошел всю площадь, осматривая выведенных для продажи рабов. Если  работорговцы боялись, как бы королю не вздумалось объявить своей собственностью  кого-нибудь из невольников, то последние не меньше страшились попасть во власть  этого свирепого животного.    

Негоро  ни на шаг не отходил от Альвеца. Вместе с ним он представился королю. Они беседовали  на туземном наречии, если может быть назван беседой разговор, в котором одна  сторона пьяна и только мычит или издает какие-то междометия. Речь Муани-Лунга  стала членораздельной лишь тогда, когда он попросил своего друга Альвеца  пополнить запас водки, исчерпанный последними выпивками.    

– Король  Лунга – желанный гость на рынке в Казонде! – воскликнул Альвец.    

– Пить  хочу! – ответил монарх.    

– Король  получит свою долю в прибылях ярмарки, – добавил Альвец.    

– Пить! –  бубнил свое Муани-Лунга.    

– Мой  друг Негоро счастлив лицезреть короля Казонде после долгой разлуки.    

– Пить! –  рычал пьяница, от которого так и разило отвратительным запахом спиртового  перегара.    

– Не  угодно ли королю откушать помбе или меда? – лукаво спросил работорговец,  отлично знавший, чего добивается Муани-Лунга.    

– Нет,  нет!.. – закричал король. – Огненной воды! За каждую каплю огненной  воды я дам моему другу Альвецу…    

– По  капле крови белого человека! – подсказал Негоро, сделав Альвецу знак, на  который тот ответил утвердительным кивком головы.    

– Кровь  белого человека? Убить белого? – переспросил Муани-Лунга. Дикие инстинкты  его сразу ожили при этом предложении.    

– Белый  убил одного из агентов Альвеца, – продол жал португалец.    

– Да,  он убил Гэрриса, – подхватил Альвец. – Мы должны отомстить.    

– Тогда  надо послать его к королю Массонго, в верховья Заира. Воины племени ассуа разрежут  его на кусочки и съедят живьем. Они не потеряли еще вкуса к человечьему  мясу, – воскликнул Муани-Лунга.    

Массонго  и в самом деле был царьком племени людоедов. В самых глухих углах Центральной  Африки еще сохранялся обычай людоедства. Ливингстон в своих путевых записках  отмечает, что племя маньема, живущее на берегах Луалабы, съедает не только  врагов, убитых на войне и покупает рабов, чтобы пожрать их, заявляя, что  «человечоское мясо слегка солоноватое и требует лишь, немного приправы».  Камерон также столкнулся с племенем людоедов – мэнне бугга, которые для еды по  нескольку дней вымачивают в проточной воде трупы убитых, а Стенли наблюдал  случай людоедства у жителей Оукуса; словом, обычай этот весьма распространен в  Центральной Африке.    

Но, как  ни ужасна была казнь, придуманная королем для Дика Сэнда, она не понравилась  Негоро: в его расчеты не входило выпускать жертву из своих рук.    

– Этот  белый убил нашего друга Гэрриса в Казонде, – сказал он.    

– И  здесь же он должен умереть! – добавил Альвец.    

– Убивай  его где хочешь, Альвец, – ответил Муани-Лунга. – Только помни уговор:  по капле огненной воды за каждую каплю крови белого!    

– Ты  получишь огненную воду, король! – ответил работорговец. – И ты  убедишься, что ее недаром называют огненной. Она будет пылать! Сегодня  Хозе-Антонио Альвец угостит короля Муани-Лунга пуншем!    

Пьяница  с размаху хлопнул по руке Альвеца. Он не помнил себя от радости. Свита и жены  короля разделяли его восторг. Они никогда не видали, как горит «огненная вода»,  и думали, что ее можно пить пылающей. А затем, упившись, они еще насладятся и  видом пролитой крови.    

Бедный  Дик Сэнд! Какая страшная пытка была уготована ему! Если и цивилизованные люди в  пьяном виде теряют облик и подобие человеческое, то можно себе представить,  какое действие оказывает алкоголь на дикарей!    

Нетрудно  понять, что возможность подвергнуть пыткам белого человека пришлась по вкусу не  только Негоро, у которого были личные счеты с юношей, но также метису Коимбре,  Альвецу и всем прочим работорговцам и туземцам.    

Вечер  подкрался незаметно, и вслед за ним быстро, без сумерек, наступила ночь; в  темноте пунш должен был гореть особенно эффектно.    

Альвеца  осенила действительно блестящая идея предложить его королевскому величеству  новый вид спиртного напитка. В последнее время Муани-Лунга уже находил, что  огненная вода, собственно говоря, плохо оправдывает свое название. Быть может,  полыхающая огнем водка более заметно пощекочет потерявший чувствительность  королевский язык…    

Итак, в  программе вечера первым номером стоял пунш, а вторым – пытка белого человека.    

Дик  Сэнд, сидевший в своей темнице, должен был выйти из нее только на смерть. Невольников  – проданных и непроданных – загнали обратно в бараки. На обширной читоке  остались только король, его приближенные, работорговцы, а также хавильдары и  солдаты, надеявшиеся, что им будет дозволено отведать королевского пунша, если  после короля и придворных что-нибудь останется.    

Хозе-Антонио  Альвец, следуя советам Негоро, приготовил все необходимое для пунша. По  приказанию работорговца на середину площади вынесли медный котел, вмещающий по  меньшей мере двести пинт жидкости. В него вылили несколько бочонков самого  плохого, но очень крепкого спирта. Туда же положили перец, корицу и другие  пряности, чтобы придать пуншу еще больше крепости.    

Участники  попойки кольцом окружили короля. Муани-Лунга, пошатываясь, подошел к котлу.  Водка притягивала его, как магнит, – казалось, он готов был бросится в  котел.    

Альвец  удержал его и сунул в руку горящий фитиль.    

– Огонь! –  крикнул он с хитрой улыбкой.    

– Огонь! –  повторил Муани-Лунга и ткнул горящий фитиль в спирт.    

Как  загорелся спирт, как красиво заплясали по его поверхности синие огоньки!    

Альвец  бросил в пунш пригоршню морской соли, чтобы напиток стал еще более острым.  Отблески пламени придавали людям, обступившим котел, ту призрачную синеватость,  какую человеческое воображение приписывает привидениям. Опьянев от одного  запаха алкоголя, туземцы дико завопили и, взявшись за руки, закружились в  бешеном хороводе вокруг короля Казонде.    

Альвец,  вооружившись огромной разливательной ложкой с длинной ручкой, помешивал в котле  огненную жидкость; на лица бесновавшихся танцоров падали отсветы синего  пламени.    

Муани –  Лунга шагнул ближе. Он вырвал ложку из рук работорговца, зачерпнул пылающий  пунш и поднес ко рту.    

Как  страшно вскрикнул король Казонде!    

Его  насквозь проспиртованное величество воспламенился, как вспыхнула бы бутыль керосина.  Огонь не давал большого жара, но тем не менее горение продолжалось.    

При этом  неожиданном зрелище хоровод туземцев распался.    

Один из  министров Муани-Лунга бросился к своему повелителю, чтобы погасить его. Но,  будучи проспиртован не менее, чем король, министр тут же сам загорелся.    

Всему  двору Муани-Лунга угрожала та же участь.    

Альвец и  Негоро не знали, как помочь горящему королю. Королевские жены в страхе бросились  бежать. Коимбра бежал еще быстрее, зная свою легковоспламеняющуюся натуру…    

Король и  министр, упав на землю, корчились от нестерпимой боли.    

Когда  жировые ткани глубоко пропитаны алкоголем, горение дает только легкое синеватое  пламя, которое вода не может погасить. Даже если удастся притушить его снаружи,  оно будет гореть внутри. Нет никакого способа прекратить горение живого  организма, все поры которого насыщены спиртом…    

Через  несколько минут Муани-Лунга и его министр были мертвы, но трупы их еще продолжали  гореть. Вскоре только горсть пепла да несколько позвонков и фаланги пальцев, не  поддавшиеся огню, но покрытые зловонной сажей, лежали возле котла с пуншем.    

Вот и  все, что осталось от короля Казонде и его министра.    

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.  Похороны короля    

     

На  следующий день, 29 мая, город Казонде имел необычный вид. Перепуганные туземцы  не смели выйти на улицу. Никогда не видали они, чтобы король божественного  происхождения погиб вместе со своим министром такой страшной смертью. Кое-кому  из них, особенно старикам, случалось еще поджаривать на костре простых  смертных. Они помнили, что такие пиршества всегда требовали сложных  приготовлений, так как человеческое мясо очень трудно зажарить. А тут король и  его министр сгорели, как лучинки! В этом было что-то непостижимое. Хозе-Антонио  Альвец также притаился в своем доме. Он боялся, как бы на него не взвалили ответственность  за происшедшее. Негоро объяснил ему причину смерти короля и посоветовал  держаться настороже.    

Плохи  будут дела Альвеца, если смерть короля отнесут на его счет: тогда не  выкрутиться ему без изрядных убытков. Но Негоро пришла в голову блестящая мысль  По его совету был пущен слух, что необыкновенная смерть повелителя Казонде –  знак особой милости к нему великого Маниту, что это честь, которой боги  удостаивают только немногих избранных. Суеверные туземцы легко попались на эту  нехитрую удочку. Огонь, пожравший тела короля и министра, был объявлен  священным. Оставалось только почтить Муани-Лунга похоронами, достойными человека,  возведенного в ранг божества.    

Эти  похороны и своеобразные обряды, связанные с ними у африканских племен, давали  Негоро возможность свести счеты с Диком Сэндом.    

Если бы  не свидетельство многих исследователей Ценральной Африки и, в частности, Камерона,  никто не поверил бы, сколько проливается крови на похоронах негритянских  царьков вроде Муани-Лунга.    

Королева  Муана должна была унаследовать королевский престол. Она спешила закрепить свои  права на трон и тотчас же отдала приказание приступить к подготовке похорон.  Тем самым она провозгласила свои верховные права, опередив таким образом других  претендентов, и в первую очередь короля Оукусу, стремившегося стать властителем  Казонде. Как правительница государства, Муана избегала жестокой участи,  уготованной прочим супругам покойного короля. Наконец она избавлялась от  младших жен, немало досаждавших ей – первой по времени и старшей по возрасту  супруге. Это особенно пришлось по вкусу свирепой мегере. Она велела поэтому  объявить народу при звуках рога и марембы, что завтра вечером тело покойного  короля будет предано погребению с соблюдением всех установленных обрядов.    

Приказ  новой королевы не вызвал возражений ни со стороны двора, ни со стороны народа.  Альвецу и другим работорговцам нечего было бояться восшествия на престол  королевы Муаны. Они не сомневались, что лестью и подарками подчинят ее своему  влиянию. Итак, вопрос о престолонаследии разрешился быстро и мирно. Смущение  царило только в гареме покойного короля, и не без причин.    

Подготовка  к похоронам началась в тот же день. В конце главной улицы Казонде протекал  полноводный и стремительный ручей, приток Куанго. На дне его Муана приказала  вырыть могилу. Для этого следовало на время отвести в сторону течение ручья.  Туземцы принялись возводить плотину, преграждавшую путь ручью и направлявшую  его на равнину Казонде. Под конец погребальной церемонии эту плотину должны  были разрушить, чтобы вода могла вернуться в прежнее русло.    

Негоро  решил включить Дика Сэнда в число людей, которые будут принесены в жертву богам  на могиле короля. Португалец был свидетелем того удара ножом, которым  разгневанный юноша встретил известие о смерти миссис Уэлдон и Джека. Будь Дик  на свободе, жалкий трус Негоро побоялся бы к нему подойти, чтобы не  подвергнуться участи своего сообщника, но беспомощный, связанный по рукам и  ногам пленник был не опасен, и Негоро решился навестить его.    

Португалец  был из тех отъявленных негодяев, которым недостаточно причинять мучения, им  надо еще поиздеваться над своей жертвой. Он хотел насладиться зрелищем  страданий Дика Сэнда.    

Днем он  отправился в сарай, где юношу зорко стерегли хавильдары. Он лежал на полу, связанный  по рукам и ногам. В последние сутки ему совсем не давали пищи. Ослабевший от  пережитых страданий, измученный болью оттого, что веревки впивались ему в тело,  Дик Сэнд думал о смерти – пусть казнь будет жестокой, но она по крайней мере  положит конец всем его мученьям.    

Но при  виде Негоро он встрепенулся. Он попытался разорвать путы, чтобы кинуться на  изменника и задушить его. Однако даже Геркулес не мог бы справиться с такими  крепкими веревками. Дик понял, что борьба не кончена, но характер ее меняется.  Он спокойно посмотрел Негоро прямо в глаза. Он решил не удостаивать португальца  ответом, что бы тот ни говорил.    

– Я  счел долгом, – так начал Негоро, – в последний раз навестить моего  юного капитана и выразить ему соболезнование по поводу того, что он лишен  возможности командовать здесь, как командовал на борту «Пилигрима».    

Дик  ничего не ответил, и тогда Негоро продолжил:    

– Как,  капитан, неужели вы не узнаете своего бывшего кока? А я так спешил к вам за распоряжениями!  Что прикажете приготовить на завтрак?    

Тут  Негоро с размаху ткнул ногой распростертого на земле юношу.    

– Кстати,  у меня еще один вопрос к вам, капитан. Не можете ли вы, наконец, объяснить,  каким образом, собравшись пристать к берегам Южной Америки, вы прибыли в  Анголу?    

Дик Сэнд  и без того знал, что догадка его была правильной и что изменник португалец  намеренно испортил компас на «Пилигриме». Насмешливый вопрос Негоро был прямым  признанием.    

Дик  ничего не ответил. Это презрительное молчание начало раздражать бывшего кока.    

– Признайтесь,  капитан, – продолжал Негоро, – для вас было большим счастьем, что на  борту «Пилигрима» оказался моряк, настоящий, опытный моряк. Страшно подумать,  куда бы вы завезли нас, если бы не его вмешав тельство. Погиб бы корабль,  наткнувшись на какие-ниудь скалы, погибли бы и мы с ним! Но благодаря этому  моряку пассажиры попали на гостеприимную землю, в общество людей, дружески к  ним расположенных, и вы, наконец, очутились в надежном убежище. Видите, молодой  человек, как вы были глубоко не правы, относясь с пренебрежением к этому  моряку!    

Негоро  говорил внешне спокойно, но это спокойствие стоило ему огромных усилий. Кончив  речь, он склонился над Диком Сэндом и заглянул ему в глаза. Зверская гримаса  перекосила лицо португальца. Казалось, он хочет укусить Дика. Долго сдерживаемая  ярость, наконец, прорвалась.    

– Каждому  своя очередь! – вскричал он в порыве бешеной злобы, рассвирепев от непоколебимого  спокойствия жертвы. – Сегодня капитан – я! Я хозяин! Твоя жизнь,  моряк-неудачник, в моих руках!    

– Этим  ты меня не испугаешь, – холодно сказал Дик Сэнд. – Но помни, на небе  есть бог, он карает за всякое преступление, и час возмездия недалек.    

– Ну,  если бог думает о людях, пора ему позаботиться о тебе.    

– Я  готов предстать перед всевышним. Смерти я не боюсь, – не повышая голоса,  ответил Дик Сэнд.    

– Это  мы еще увидим, – зарычал Негоро. – Уж не надеешься ли ты на  чью-нибудь помощь? Это в Казонде-то, где Альвец и я всесильны? Безумец! Быть  может, ты думаешь, что твои спутники – Том и другие негры – все еще здесь?  Ошибаешься! Они давно проданы и бредут уже по дороге к Занзибару… Им не до  тебя, они заняты одной мыслью: как бы уберечь собственную шкуру.    

– У  бога тысячи способов вершить свой суд. Он может воспользоваться и самым малым  орудием. Помни, Геркулес на свободе, – заметил Дик.    

– Геркулес? –  повторил Негоро, топнув ногой. – Его давно растерзали львы и пантеры, и я  жалею только о том, что дикие звери отняли у меня возможность отомстить ему.    

– Если  Геркулес и умер, – ответил ему Дик Сэпд, – то Динго еще жив. А такой  собаки, как Динго, более чем достаточно, чтобы справиться с таким человеком,  как ты. Я вижу тебя насквозь, Негоро: ты трус! Динго еще найдет тебя, и день  встречи с ним будет твоим последним днем.    

– Негодяй! –  взревел взбешенный португалец. – Негодяй! Я собственноручно застрелил твоего  Динго! Динго так же мертв, как миссис Уэлдон и ее сын. И так же, как этот  проклятый пес, умрут все, кто был на «Пилигриме»!..    

– И  ты в том числе, – ответил Дик. – Только ты умрешь раньше.    

Спокойный  голос юноши и его смелый взгляд окончательно вывели Негоро из себя. Не помня  себя от ярости, португалец готов был от слов перейти к делу и своими руками  задушить беззащитного пленника. Он уже набросился на Дика, принялся трясти его  и вцепился было ему пальцами в горло… но сдержал себя. Убить Дика сейчас – значило  избавить его от долгих пыток, которые ему готовились. Негоро выпрямился и,  приказав хавильдару, бесстрастно стоявшему в карауле, хорошенько стеречь  пленника, быстро вышел из барака.    

Эта  сцена не только не привела Дика в уныние, но, напротив, вернула ему крепость  духа и мужество, способное все вынести. Дик Сэнд вдруг почувствовал прилив сил.  Он заметил, что может свободнее шевелить руками и ногами, чем до прихода  Негоро. Возможно, что Негоро сам ослабил путы, когда яростно встряхивал его.  Юноша подумал, что теперь, может быть, ему удастся без особого труда  высвободить руки. Это было бы некоторым облегчением, и только. Ни на что другое  Дик не мог рассчитывать в этой наглухо запертой темнице, где постоянно дежурил  стражник, не спускавший с него глаз. Но в жизни бывают такие минуты, когда даже  самое небольшое улучшение положения кажется неоценимым счастьем.    

Разумеется,  у Дика не было надежды на освобождение. Спасение могло прийти к нему только  извне. Но кто захочет оказать ему помощь? Никто! Да и стоит ли жить теперь? Он  вспомнил всех тех, кто уже опередил его на пути к смерти, и хотел теперь лишь  одного: поскорее последовать за ними. Негоро подтвердил слова Гэрриса: миссис  Уэлдон и Джека уже нет в живых. Вероятно, и Геркулес, которого на каждом шагу  подстерегали смертельные опасности, также погиб. Том и его спутники проданы в  рабство. Они уже далеко, они навсегда потеряны для Дика.    

Надеяться  на какой-нибудь счастливый случай было бы чистым безумием. Дик Сэнд решил  встретить смерть с твердостью, смерть, которая прекратит его страдания не может  быть более ужасной, чем его жизнь теперь. И юноша готовился умереть, моля бога  только о мужестве, только о том, чтоб, не слабея, выдержать пытки до конца. Но  мысль о боге – хорошая, благородная мысль. Не напрасно возносятся душой к  всемогущему, и, когда Дик Сэнд уже приготовился расстаться с жизнью, в самой  глубине сердца у него забрезжил луч надежды, слабый проблеск, который  дуновением свыше, вопреки жестокой очевидности, может превратиться в  ослепительный свет.    

Часы  текли. Приближалась ночь. Лучи дневного света, пробивавшегося сквозь щели в соломенной  кровле, постепенно угасли. Успокоилась и площадь – в тот день там вообще было  тихо по сравнению с неистовым гамом, стоявшим на ней вчера. Тени в тесной  камере Дика сгустились, и наступил полный мрак. Город Казонде затих.    

Дик Сэнд  заснул и проспал около двух часов. Пробудился он отдохнувшим и бодрым. Ему  удалось высвободить из веревок одну руку, опухоли на ней опали, и он с огромным  наслаждением вытягивал, сгибал и разгибал ее.    

Очевидно,  уже перевалило за полночь. Хавильдар спал тяжелым сном: вечером он опорожнил до  последней капли бутылку водки, и даже во сне его судорожно сжатые пальцы цепко  обхватывали ее горлышко.    

Дику  Сэнду пришла в голову мысль завладеть оружием своего тюремщика: оно могло пригодиться  в случае побега. Но в это время ему послышалось какое-то шуршание за дверью  сарая, у самой земли. Опираясь на свободную руку, Дик ухитрился подползти к  двери, не разбудив хавильдара.    

Дик не  ошибся. Что-то действительно шуршало за стеной, – казалось, кто-то роет  землю под дверью. Но кто? Человек или животное?    

– Ах,  если бы это был Геркулес! – прошептал юноша.    

Он  посмотрел на хавильдара. Тот лежал совершенно неподвижно: мертвецкий сон сковал  его. Дик приложил губы к щели над порогом и чуть слышно позвал: «Геркулес!» В  ответ раздалось жалобное, глухое тявканье.    

«Это  Динго! – подумал юноша. – Умный пес разыскал меня даже в тюрьме! Не  принес ли он новой записки от Геркулеса? Но если Динго жив, значит, Негоро  солгал! Значит, и…»    

В это  мгновение под дверь просунулась лапа. Дик схватил ее и тотчас же узнал лапу  Динго. Но если верный пес принес записку, она должна быть привязана к ошейнику.  Как быть? Можно ли настолько расширить дыру под дверью, чтобы Динго просунул в  нее голову? Во всяком случае, надо попробовать.    

Но едва  только Дик Сэнд начал рыть землю ногтями, как на площади залаяли собаки: городские  псы услышали чужака. Динго бросился прочь. Раздалось несколько выстрелов, Хавильдар  зашевелился во сне. Дик Сэнд, оставив мысль о побеге, пробрался обратно в свой  угол. Через несколько часов, показавшихся юноше бесконечно долгими, он увидел,  что занимается рассвет. Наступил день – последний день его жизни!    

В  продолжение всего этого дня множество туземцев под руководством первого  министра королевы Муаны ревностно работали над сооружением плотины. Надо было  закончить ее к назначенному сроку, не то нерадивым работникам грозило увечье:  новая повелительница собиралась во всем следовать примеру покойного своего  супруга.    

Когда  воды ручья были отведены в стороны, посреди обнажившегося русла вырыли большую  яму – пятьдесят футов в длину, десять в ширину и столько же в глубину.    

Перед  вечером эту яму начали заполнять женщинами, рабынями Муани-Лунга. Обычно этих  несчастных просто закапывают живьем в могилу, но в честь чудесной кончины  Муани-Лунга решено было изменить церемониал и утопить их рядом с телом  покойного короля.    

Обычай  требовал, чтобы покойников хоронили в их лучшях одеждах. Но на этот раз, поскольку  от Муани-Лунга осталось лишь несколько обуглившихся костей, пришлось поступить  по-иному. Из ивовых прутьев было сплетено чучело, похожее на Муани-Лунга, даже,  пожалуй, красивее. В него положили все, что осталось от Муани-Лунга; затем его  обрядили в парадный королевский наряд, стоивший, как известно, совсем недорого.  Не были забыты также и очки кузена Бенедикта. В этом маскараде было нечто  смешное и в то же время жуткое.    

Обряд  торжественного погребения полагалось совершить ночью, при свете факелов. По  приказу королевы все население Казонде должно было присутствовать при  похоронах.    

Вечером  длинная процессия потянулась от читоки к месту погребения. На главной улице по  пути следования кортежа не прекращались ни на миг обрядовые пляски, крики,  завывания колдунов, грохот музыкальных инструментов и залпы из старых мушкетов,  взятых с оружейного склада.    

Хозе –  Антонио Альвец, Коимбра, Негоро, арабы-работорговцы и их хавильдары участвовали  в этой процессии. Королева Муана запретила приезжим покидать ярмарку до  похорон, и все торговцы покорно остались в Казонде. Они понимали, что было бы  неосторожно ослушаться приказа женщины, которая еще учится ремеслу  повелительницы.    

Прах  Муани-Лунга несли в последних рядах процессии. Китанду с чучелом короля окружали  жены второго ранга. Некоторые из них должны были проводить своего супруга и  повелителя на тот свет. Королева Муана. в парадном одеянии шла за  китандой-катафалком. Ночь наступила прежде, чем процессия достигла берега  ручья, но красноватое пламя множества смоляных факелов рассеивало темноту и  бросало дрожащие блики на похоронное шествие.    

При этом  свете ясно видна была яма, вырытая в осушенном русле ручья. Она была заполнена  теперь черными телами; прикованные цепями к вбитым в землю кольям эти люди были  еще живы. Они шевелились. Пятьдесят молодых невольниц ждали здесь смерти. Одни  безмолвно покорились своей участи, другие тихо стонали и плакали.    

Королева  выбрала среди толпы принарядившихся жен тех, что должны были разделить участь  рабынь.    

Одну из  этих жертв, носившую титул второй жены, заставили стать на колени и опереться  руками о землю: она должна была служить креслом мертвому королю, как служила  ему живому. Другую заставили поддерживать чучело, третью швырнули на дно ямы –  под ноги ему.    

Прямо  перед чучелом, на противоположном конце ямы, стоял вбитый в землю столб, выкрашенный  в красный цвет. К столбу привязали веревками белого человека, обреченного на  смерть вместе с прочими жертвами кровавых похорон.    

То был  Дик Сэнд. На обнаженном до пояса теле юноши были следы пытки, которой его  подвергли по приказу Негоро. Дик спокойно ждал смерти, зная, что на земле ему  больше не на что надеяться.    

Однако  минута, назначенная для разрушения плотины, еще не настала.    

По знаку  королевы Муаны палач Казонде перерезал горло одной из жен – той, что лежала у  ног короля. Это послужило сигналом к началу чудовищной бойни. Пятьдесят рабынь  были безжалостно зарезаны, и кровь потоками хлынула на дно ямы. Крики жертв  потонули в яростных воплях толпы, и тщетно было бы искать в ней чувства жалости  или отвращения к этим убийствам.    

Наконец  королева Муана снова подала знак, и несколько туземцев начали пробивать сток в  плотине. С утонченной жестокостью плотину не разрушили сразу, а пустили воду в  старое русло тонкой струей. Смерть медленная вместо смерти быстрой.    

Вода  залила сначала тела рабынь, распростертых на дне ямы. Те из них, которые были  еще живы, отчаянно извивались, захлебываясь. Дик Сэнд, когда вода дошла ему до  колен, сделал последнее отчаянное усилие: он попытался разорвать веревки,  привязывавшие его к столбу.    

Вода  поднималась. Головы рабынь одна за другой исчезали в потоке, заполнявшем свое  старое русло.    

Через  несколько минут уже не осталось никаких следов того, что на дне ручья вырыта могила,  где десятки человеческих жизней были принесены в жертву во славу короля  Казонде.    

Перо  отказалось бы описывать такие сцены, если бы стремление к правде не обязывало меня  воспроизвести их во всей их отвратительной реальности. В этой мрачной стране  человек еще на такой низкой ступени развития! Нельзя больше игнорировать это.    

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. В  фактории    

     

Гэррис и  Негоро лгали, утверждая, что миссис Уэлдон и маленький Джек умерли. Мать с  сыном и кузен Бенедикт, живые и невредимые, находились в Казонде.    

После  того как термитник был взят приступом, их под конвоем туземных солдат отправили  с берегов Кванзы в Казонде. Гэррис и Негоро возглавляли этот отряд.    

Миссис  Уэлдон и маленькому Джеку предоставили крытые носилки – китанду, как их здесь  называют. Почему вдруг Негоро проявил такую заботливость? Миссис Уэлдон не  находила ответа на этот вопрос. Путь от Кванзы до Казонде был пройден быстро и  не утомил пленников. Кузен Бенедикт, на которого, видимо, нисколько не влияли  тяжелые испытания, оказался отличным ходоком. Так как никто не мешал ему  рыскать по сторонам, он не жаловался на свою судьбу.    

Маленький  отряд прибыл в Казонде на неделю раньше каравана Ибн-Хамиса. Миссис Уэлдон с  сыном и кузена Бенедикта поселили в фактории Альвеца.    

Джек  чувствовал себя гораздо лучше. С тех пор как отряд покинул болотистые места,  где мальчик заболел лихорадкой, приступы не возобновлялись, он понемногу  поправлялся и теперь был почти совсем здоров. Ни мать, ни сын не перенесли бы  трудностей пешего перехода с невольничьим караваном. Но, путешествуя в китанде,  оба чувствовали себя отлично, по крайней мере физически. Надо отметить, что в  пути по отношению к ним была проявлена даже некоторая предупредительность.    

Миссис  Уэлдон ничего не удалось узнать о своих спутниках. Она видела, как Геркулес выпрыгнул  из лодки и убежал в лес, но не знала, что с ним произошло дальше. Она тешила  себя надеждой, что в отсутствие Гэрриса и Негоро, которые не пощадили бы Дика  Сэнда, дикари не посмеют плохо обращаться с белым человеком. Но она понимала,  что дела Тома, Нан, Бата, Актеона и Остина плохи: они негры, и их никто не  пощадит. Им, несчастным не следовало и приближаться к африканской земле, а  предательства Негоро привели их именно сюда.    

Не имея  никакой связи с внешним миром, миссис Уэлдон не знала даже о прибытии в Казонде  каравана Ибн-Хамиса.    

Шум и  оживление в день открытия ярмарки докатились до фактории, но ничего не объяснили  миссис Уэлдон. Она не знала ни того, что Том и его товарищи куплены  работорговцем из Уджиджи, ни того, что скоро их уведут из Казонде. Она не  слышала ни о гибели Гарриса, ни о смерти короля Муани-Лунга, ни о его  торжественных похоронах, где Дику назначена была роль одной из жертв.  Несчастная одинокая женщина была всецело во власти работорговцев и Негоро; она  не могла даже искать избавления в смерти, потому что с ней был ее сын.    

Миссис  Уэлдон ничего не знала об ожидавшей ее судьбе. За все время путешествия Гэррис  и Негоро не перемолвились с ней ни единым словом. В Казонде они не являлись к  ней, а самой миссис Уэлдон было запрещено покидать ограду владения богача  работорговца.    

Стоит ли  говорить, что большой ребенок – кузен Бенедикт – ничем не мог помочь миссис  Уэлдон. Это само собой разумеется.    

Когда  достопочтенный ученый узнал, что он находится в Африке, а не в Южной Америке,  как он думал, он даже не спросил, каким образом это могло случиться. Он испытал  только глубокое разочарование. В самом деле, он гордился тем, что первым среди  ученых нашел в Америке муху цеце и воинственных термитов, и вдруг оказалось,  что это самые обыкновенные африканские насекомые, которых до него находили и  описывали многие натуралисты. Итак, рухнули его надежды прославить свое имя  этим открытием. Кого могло удивить, что ученый-энтомолог привез из Африки  коллекцию африканских насекомых?…    

Но когда  досада улеглась, кузен Бенедикт сказал себе, что эта «земля фараонов» – так он  называл Африку – является неисчерпаемой сокровищницей для энтомолога и что он  не только ничего не потерял, а даже выиграл, попав сюда, а не в «землю инков».[64]    

– Подумать  только, – повторял он себе, и не только себе, но и миссис Уэлдон, которая  не слушала его, – подумать только, что здесь родина жужелиц-мантикор, этих  жесткокрылых жуков с длинными волосатыми лапками, с заостренными, сросшимися  надкрыльями и с огромными челюстями! И, конечно, самая замечательная жужелица –  бугорчатая мантикора. Это родина жужелиц-краснотелов, гвинейских и габонских  жуков-голиафов, ножки которых снабжены шипами; родина пятнистых пчел-антидий,  откладывающих свои яйца в пустые раковины улиток; родина священных скарабеев,  которых древние египтяне почитали наравне с богами. Здесь родина  бабочки-сфинкса, иначе говоря – бабочки «мертвая голова», которая сейчас  распространилась по всей Европе, родина «биготовой мухи», укуса которой так  боятся сенегальцы. Слов нет, здесь можно сделать изумительные открытия, и я их  сделаю, если только эти славные люди позволят мне заняться поисками!    

Нетрудно  догадаться, кто были эти «славные люди»! Но кузен Бенедикт не имел оснований  жаловаться на них. Негоро и Гэррис предоставляли ученому-энтомологу некоторую  свободу, тогда как Дик Сэнд во время перехода от океанского побережья до Кванзы  строго-настрого запрещал ему всякие экскурсии. Наивный ученый был весьма  растроган такой снисходительностью.    

Итак,  кузен Бенедикт был бы счастливейшим энтомологом на свете, если б не одно грустное  обстоятельство: жестяная коробка для коллекций по-прежнему висела у него на  боку, но очки уже больше не украшали его переносицу, а лупа не красовалась на  его груди. Слыханное ли дело – ученый-энтомолог без очков и без лупы! И,  однако, кузену Бенедикту не суждено было вступить снова во владение этими  оптическими приборами: их похоронили на дне ручья вместе с чучелом короля  Муани-Лунга. Несчастному ученому приходилось теперь подносить к самым глазам  пойманное насекомое, чтобы различить особенности его строения. Это служило  источником постоянных огорчений для кузена Бенедикта. Он готов был уплатить  любую сумму за пару очков, но, к несчастью, этот товар ни за какие деньги  нельзя было купить в Казонде.    

Кузену  Бенедикту предоставили право бродить по всей фактории Хозе-Антонио Альвеца, так  как знали, что он и не помышляет о побеге. Впрочем, фактория была обнесена со  всех сторон высоким частоколом, перелезть через который ученый все равно бы не  мог. Участок, огороженный частоколом, имел в окружности почти целую милю. На  этой обширной территории росли деревья, кусты, протекало несколько ручейков,  стояли бараки, шалаши, хижины – словом, это было самое подходящее место для  поисков всяких редкостных насекомых, которые могли если не обогатить, то  сделать счастливым кузена Бенедикта… И кузен Бенедикт целиком отдался поискам.  Он так старательно изучал пойманных шестиногих невооруженным глазом, что чуть  вконец не испортил свое зрение. Коллекция его значительно пополнилась, и, кроме  того, он успел набросать в общих чертах план фундаментального труда об  африканских насекомых. Если бы ему удалось еще найти какого-нибудь нового жука  и связать с находкой свое имя, кузен Бенедикт был бы счастливейшим человеком па  свете.    

Маленькому  Джеку также разрешали свободно гулять по всей фактории, и если площадь ее кузен  Бенедикт считал достаточно большой для своих энтомологических изысканий, то уж  ребенку она казалась огромной. Но Джека не прельщали игры, увлекающие детей его  возраста. Он почти не отходил от матери. Миссис Уэлдон сама не любила оставлять  его одного: она боялась, что с ее сыном случится какое-нибудь несчастье.    

Джек  часто говорил об отце, о котором сильно соскучился в долгой разлуке, просил вернуться  к папе поскорее; спрашивал мать о старой Нан, о своем друге Геркулесе, о Бате,  Актеоне, Остине. Он жаловался, что даже Динго покинул его. Но особенно часто он  вспоминал своего приятеля Дика Сэнда. Впечатлительную детскую душу умиляли  счастливые воспоминания, он жил только ими. На все расспросы сына миссис Уэлдон  отвечала тем, что прижимала его к груди и осыпала поцелуями. Ей стоило  нечеловеческих усилий не плакать при мальчике. Ни во время переезда от Кванзы  до Казонде, ни в фактории Альвеца миссис Уэлдон не имела оснований жаловаться  на дурное обращение; по всем признакам работорговцы и не собирались изменить  свое отношение к ней. В фактории жили только те невольники, которые обслуживали  самого работорговца. Все прочие представляли собой «товар» и жили в бараках на  площади, откуда их и забирали покупатели. Здесь же, во владении Альвеца,  помещались лишь склады. Они ломились от запасов различных тканей и слоновой  кости; ткани Альвец менял на невольников во внутренних областях Африки, а  слоновую кость продавал на главные рынки континента для вывоза в Европу.    

Итак, в  фактории жило немного людей. Миссис Уэлдон отвели отдельную хижину, кузену  Бенедикту – также. Ели они за одним столом. Кормили их сытно: мясом, овощами,  маниокой, сорго и фруктами.    

К  услугам миссис Уэлдон была особо приставлена невольница – Халима; эта дикарка  привязалась к ней и, как умела, проявляла свою преданность, несомненно  искреннюю. С другими слугами Альвеца пленникам совсем не приходилось  сталкиваться.    

Самого  работорговца, занимавшего главное здание фактории, миссис Уэлдон видела лишь  изредка. Негоро жил где-то в другом месте, и его она не встретила ни разу с  приезда в Казонде. Отсутствие Негоро, совершенно необъяснимое, сначала  удивляло, а потом начало даже беспокоить миссис Уэлдон.    

«Чего он  добивается? – спрашивала она себя. – Чего выжидает? Зачем он привез  нас в Казонде?»    

Так в  тревожном ожидании прошли восемь дней, которые предшествовали прибытию в Казонде  каравана Ибн-Хамиса, – два дня до похорон Муани-Лунга и шесть дней после  них.    

Несмотря  на собственные горести и заботы, миссис Уэлдон часто думала о том, что испытывает  ее муж. Джемс Уэлдон, несомненно, был в отчаянии. Вероятно, ему и в голову не  приходило, что его жена приняла роковое решение совершить плавание на борту  «Пилигрима». Он думал, что она приедет с одним из океанских пароходов. Эти  пароходы прибывали в порт Сан-Франциско регулярно в положенные сроки, но ни  миссис Уэлдон, ни Джека, ни кузена Бенедикта на них не было.    

Пора уже  было вернуться в Сан-Франциско и «Пилигриму». Не получая никаких сведений от  капитана Гуля, Джемс Уэлдон, должно быть, занес этот корабль в список пропавших  без вести.    

Но какой  страшный удар постигнет его в тот день, когда придет сообщение оклендских  корреспондентов, что миссис Уэлдон выехала из Новой Зеландии на борту  «Пилигрима». Как поступит мистер Уэлдон? Он, конечно, не примирится с мыслью,  что его жена и сын пропали без вести. Но где он станет их искать? Ясное дело,  на тихоокеанских островах и, быть может, на побережье Южной Америки. Где  угодно, но только не в этих гибельных краях. Никогда ему не придет в голову  мысль, что жена и сын его попали в Африку!    

Так  рассуждала миссис Уэлдон. Что могла она предпринять? Бежать? Но как? За каждым  ее движением следили. И даже при удачном побеге ей пришлось бы предпринять  путешествие более чем в двести миль и, пробираясь к побережью, идти наугад по  девственному лесу, среди множества смертельных опасностей.    

И все же  миссис Уэлдон готова была пойти па этот риск, если не представится никакой  другой возможности вернуть себе свободу. Но, прежде чем принять решение, она  хотела узнать, каковы намерения Негоро.    

Настал  день, когда она узнала, наконец, планы этого человека.    

Шестого  июня, через три дня после погребения короля Муани-Лунга, Негоро впервые пришел  в факторию. Он направился прямо к хижине, в которой поселили его пленницу.    

Миссис  Уэлдон была одна. Кузен Бенедикт совершал очередную научную прогулку. Маленький  Джек играл внутри ограды фактории под присмотром Халимы.    

Негоро  толкнул дверь, вошел и сказал без всяких предисловий:    

– Миссис  Уэлдон, Том и его спутники проданы работорговцу из Уджиджи.    

– Храни  их бог! – сказала миссис Уэлдон, вытирая слезу.    

– Нан  умерла в дороге, Дик Сэнд погиб…    

– Нан  умерла! И Дик! – вскричала миссис Уэлдон.    

– Да, –  ответил Негоро. – Справедливость требовала, чтобы ваш пятнадцатилетний  капитан заплатил своей жизнью за убийство Гэрриса. Вы одиноки в Казонде, миссис  Уэлдон, совершенно одиноки и находитесь всецело во власти бывшего кока с  «Пилигрима». Понимаете?    

К  несчастью, Негоро говорил правду. Том, его сын Бат, Актеон и Остин накануне  покинули Казонде с караваном работорговца из Уджиджи. Ее товарищи по несчастью  не имели утешения повидаться с ней, они не знали, что она находится в Казонде,  в фактории Альвеца. Впрочем, им все равно не разрешили бы проститься с ней. В  этот час они уже брели по направлению к области Больших озер. Перед ними лежал  путь, длина которого измерялась сотнями миль; немногим людям удалось пройти по  этой дороге; еще меньшему числу людей посчастливилось благополучно вернуться.    

– Что  вам нужно от меня? – прошептала миссис Уэлдон, пристально глядя на Негоро.    

– Миссис  Уэлдон, – отрывисто заговорил португалец, – я мог бы отомстить вам за  все унижения, какие я вынес на «Пилигриме». Но я готов довольствоваться смертью  Дика Сэнда! Сейчас я снова становлюсь купцом, и вот какие у меня виды на вас…    

Миссис  Уэлдон молча смотрела на него.    

– Вы, –  продолжал Негоро, – ваш сын и этот дурень, который гоняется за мухами, представляете  собой известную коммерческую ценность. И эту ценность я могу выгодно  реализовать. Короче говоря, я намерен вас продать!    

– Я  – свободный человек! – твердо ответила миссис Уэлдон.    

– Если  я захочу, вы станете рабыней!    

– Кто  посмеет купить белую женщину?    

– Есть  человек, который заплатит за вас столько, сколько я запрошу.    

Миссис  Уэлдон на мгновение поникла головой. Она знала, что в этой ужасной стране все  возможно.    

– Вы  меня поняли? – спросил Негоро.    

– Кто  этот человек? – задала вопрос миссис Уэлдон.    

– Вы  спрашиваете, кто захочет купить вас? – издевательски ухмыляясь, спросил  португалец.    

– Да,  как его зовут? – настаивала миссис Уэлдон.    

– Этого  человека зовут… Джемс Уэлдон. Это ваш муж!    

– Мой  муж! – воскликнула миссис Уэлдон, не смея верить своим ушам.    

– Он  самый, миссис Уэлдон. Ваш муж! Ему-то я и собираюсь не то чтобы вернуть, а продать  жену и сына и в качестве бесплатного приложения, – блаженного кузена!    

Миссис  Уэлдон задала себе вопрос – нет ли какой ловушки в словах Негоро. Но нет, очевидно,  он говорил то что думал. Такому отъявленному негодяю, для которог пожива важнее  всего, можно поверить, если речь идет о выгодной для него сделке. А эта сделка  действительно сулила ему немалую прибыль.    

– Когда  же вы думаете совершить эту сделку? – спросила миссис Уэлдон.    

– Как  можно скорее.    

– Где?    

– Здесь.  Мистер Уэлдон не побоится приехать в Казонде, чтобы выручить из беды жену и  сына?    

– Разумеется.  Но кто его известит об этом?    

– Я  сам. Я отправлюсь в Сан-Франциско, чтобы повидаться с вашим мужем. Денег на дорогу  у меня хват.    

– Тех  денег, что вы украли на «Пилигриме»?    

– Тех  самых… и еще других, – нагло ответил Негоро. – Имейте в виду, что я  хочу не только быстро, но и дорого продать вас. Я полагаю, что ваш муж не  пожалеет ста тысяч долларов?…    

– Не  пожалеет, если они у него есть, – холодно ответила миссис Уэлдон. –  Вы скажете мужу, что меня держат в плену в Центральной Африке?    

– Конечно.    

– Но  он не поверит вам, если вы не представите доказательства. По одному вашему  слову он не бросится очертя голову в Казонде.    

– Он  приедет сюда, если я доставлю ему написанное вами письмо, где вы изложите положение  дел и отрекомендуете меня своим верным слугой, счастливо спасшимся от дикарей.    

– Никогда  я не напишу такого письма! – решительно сказала миссис Уэлдон.    

– Вы  отказываетесь? – угрожающе спросил Негоро.    

– Наотрез!    

Миссис  Уэлдон представила себе, с какими опасностями сопряжена поездка в Центральную  Африку, подумала о том, что нельзя доверять обещаниям португальца, который,  получив выкуп, легко мог задержать мистера Уэлдона в Казонде, и все эти  соображения побудили ее без раздумья отклонить предложение Негоро. Но бедняжка  забыла, что она не одна, что с ней ее ребенок…    

– И  все-таки вы напишете это письмо! – заявил Негоро.    

– Нет! –  твердо ответила миссис Уэлдон.    

– Берегитесь! –  вскричал португалец. – Вы здесь не одна! Ваш сын в моей власти, как и вы  сами! Я сумею заставить вас…    

Миссис  Уэлдон хотела было сказать, что никакие угрозы не сломят ее решимости, но сердце  ее бешено колотилось, она не могла выговорить ни слова.    

– Миссис  Уэлдон, – закончил Негоро, – обдумайте хорошенько мое предложение.  Через неделю я получу от вас письмо к Джемсу Уэлдону, а не то вы горько  раскаетесь в своем упорстве!    

С этими  словами португалец быстро вышел из дому, не дав воли своему гневу. Но видно  было, что он ни перед чем не остановится, чтобы заставить миссис Уэлдон  повиноваться.    

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.  Известия о докторе Ливингстоне    

     

Когда  миссис Уэлдон осталась одна, первая ее мысль была о том, что Негоро придет за ответом  не раньше чем через неделю. За этот срок надо что-то предпринять. Нельзя  полагаться на совесть Негоро. Речь шла о его выгоде.    

Та  «коммерческая ценность», какую представляла миссис Уэлдон для своего тюремщика,  очевидно, должна была уберечь ее от всяких новых опасностей, по крайней мере на  протяжении ближайших дней. А за это время, быть может, ей удастся придумать  такой план, при котором возвращение ее в Сан-Франциско не требовало бы приезда  мистера Уэлдона в Казонде.    

Она не  сомневалась, что, получив ее письмо, Джемс Уэлдон тотчас же помчится в Африку,  проникнет в самые страшные ее края, невзирая на опасность этого путешествия. Но  кто поручится, что ему разрешат беспрепятственно выехать из Казонде с женой,  ребенком и кузеном Бенедиктом, когда сто тысяч долларов уже будут в руках у  Негоро? Достаточно ведь простого каприза королевы Муаны, чтобы всех их здесь  задержали! Не лучше ли было бы, если бы передача пленников и уплата выкупа  произошли где-нибудь на океанском побережье? Это избавило бы мистера Уэлдона от  необходимости предпринимать опасную поездку во внутренние области Африки и дало  бы им возможность действительно вырваться из рук этих негодяев, после того как  ее муж внесет выкуп.    

Об этом –  то и раздумывала миссис Уэлдон. Вот почему она отказалась принять предложение  Негоро. Она понимала, что Негоро дал ей неделю на размышление только потому,  что ему самому нужно было время, чтобы подготовиться к поездке.    

– Неужели  он действительно намерен разлучить меня с сыном? – прошептала миссис Уэлдон.    

В этот  миг Джек вбежал в хижину. Мать схватила его на руки и прижала к груди так крепко,  словно Негоро уже стоял рядом, готовясь отнять у нее ребенка.    

– Мама,  ты чем-то огорчена? – спросил мальчик.    

– Нет,  сынок, нет! – ответила миссис Уэлдон. – думала о папе. Тебе хочется  повидать его?    

– Да,  мама, очень хочется! Он приедет сюда?    

– Нет…  нет! Он не должен приезжать!    

– Значит,  мы поедем к нему?    

– Да,  Джек!    

– И  Дик тоже? И Геркулес? И старый Том?    

– Да…  да… – ответила миссис Уэлдон и опустила голову, чтобы скрыть слезы.    

– Папа  письмо прислал? – спросил Джек.    

– Нет,  дорогой.    

– Значит,  ты сама напишешь ему?    

– Да…  может быть, – ответила мать.    

Джек,  сам того не зная, коснулся больного места. Чтобы прекратить эти расспросы,  миссис Уэлдон осыпала ребенка поцелуями.    

К  различным причинам, по которым миссис Уэлдон отказывалась дать Негоро письмо,  прибавилось еще одно немаловажное соображение. Совершенно неожиданно у нее  возникла надежда вернуть себе свободу без вмешательства мужа и вопреки воле  Негоро. Это был лишь проблеск надежды, слабый луч, но все же он забрезжил в ее  душе. Случайно она услышала несколько фраз из разговора Альвеца с его гостем, и  у нее зародилась мысль, что, возможно, близится помощь, которую как будто  посылает само провидение.    

Как – то  раз Альвец и один торговец-метис из Уджиджи беседовали в саду, неподалеку от  домика, где жила миссис Уэлдон. Темой их разговора, как и следовало ожидать,  была работорговля. Они говорили о своем деле и о своих довольно печальных видах  на будущее – их беспокоили стремления англичан прекратить торговлю невольниками  не только за пределами Африки, для чего они пустили в ход свои крейсеры, но и  внутри континента – с помощью миссионеров и путешественников.    

Хозе –  Антонио Альвец полагал, что научные исследования и географические открытия отважных  путешественников по Внутренней Африке могут сильно повредить свободе коммерческих  операций работорговцев. Его собеседник всецело согласился с этим мнением и  добавил, что всех ученых путешественников и попов следовало бы встречать  ружейным огнем.    

Нередко  их действительно так и встречали. Но, к великому огорчению почтенных торговцев,  тотчас же после убийства одного любопытного путешественника приезжало несколько  других, не менее любопытных, А потом, возвратившись на родину, эти люди  распускали сильно преувеличенные, как говорил Альвец, слухи об ужасах  работорговли и вредили этому и без того достаточно опороченному делу.    

Метис  сочувственно поддакивал ему и в свою очередь заметил, что особенно не повезло  рынкам в Ньянгве, Уджиджи, Занзибаре и во всей области Больших озер: там  побывали один за другим Спик, Грант, Ливингстон, Стенли и многие другие. Целое  нашествие! Скоро вся Англия и вся Америка переселятся во внутренние области  Африки.    

Альвец  посочувствовал собрату и сказал, что Западная Африка в этом отношении счастливее:  до сих пор проклятые ищейки сюда почти не заглядывали. Однако эпидемия  путешествий начинает захватывать и Западную Африку. Казонде пока еще вне  опасности, но Кассанго и Бихе, где у Альвеца тоже были свои фактории, уже  находятся под угрозой. Помнится даже, что Гэррис говорил Негоро о некоем  лейтенанте Камероне, у которого хватило бы наглости пересечь всю Африку от  одного берега до другого, – ступив на африканскую землю в Занзибаре, выйти  через Анголу.    

Опасения  работорговцев были вполне обоснованы. Известно, что несколькими годами позже  описываемых нами событий Камерон на юге и Стенли на севере действительно  проникли в неисследованные области Западной Африки и, описав затем все ужасы  торговли людьми, разоблачили неслыханную жестокость работорговцев, продажность  европейских чиновников, покровительствовавших этому гнусному промыслу, и  возложили ответственность за все это на виновников такого положения вещей.    

Имена  Стенли и Камерона пока еще не были известны ни Альвецу, ни метису из Уджиджи.  Зато они хорошо знали имя доктора Ливингстона. То, что они сказали о  Ливингстоне, глубоко взволновало миссис Уэлдон и. укерепило ее решимость не  сдаваться на требования Негоро; Ливингстон, вероятно, в ближайшие дни прибудет  в Казонде со своим эскортом!    

Этот  путешественник был очень влиятельным лицом в Африке, власти Анголы принуждены  были ему содействовать. Зная это, миссис Уэлдон надеялась, что заступничество  Ливингстона вернет свободу ей самой и ее близким, наперекор Негоро и Альвецу.  Может быть, в близком будущем пленники вернутся на родину и Джемсу Уэлдону не  придется для этого рисковать жизнью в путешествии, результат которого мог быть  очень печальным.    

Но  правда ли, что доктор Ливингстон скоро посетит эту часть континента? Да, это  весьма вероятно, ибо, следуя по этому пути, он закончил бы исследование  Центральной Африки.    

Известно,  какова была героическая жизнь Ливингстона.    

Дэвид  Ливингстон родился 13 марта 1813 года в семье мелкого торговца чаем, в которой  он был вторым из шестерых детей. Родиной его была деревня Блэнтайр, в графстве  Лэнарк, в Англии. Получив богословское и медицинское образование, Ливингстон  после недолгой работы в Лондонском миссионерском обществе прибыл в 1840 году в  Кейптаун с намерением присоединиться к миссионеру Моффату в Южной Африке.    

Из  Кейптауна будущий путешественник отправился в землю бечуанов. Он был первым белым,  исследовавшим эту область. Возвратившись в Куруман, он женился на дочери  Моффата, женщине, которая оказалась достойной его, и в 1843 году основал миссию  в долине Маботса.    

Через  четыре года Ливингстон переселился в Колобенг, область бечуанов, в двухстах двадцати  пяти милях к северу от Курумана.    

Еще  через два года, в 1849 году, Ливингстон покинул Колобенг вместе с женой, тремя  детьми и двумя друзьями – Осуэллом и Мерреем; первого августа того же года он  открыл озеро Нгами и вернулся в Колобенг, спустившись вниз по течению реки  Цуги.    

Во время  этого путешествия враждебность дикарей помешала Ливингстону исследовать страну  за озером Нгами. Вторая попытка пробраться в этот край оказалась столь же  неудачной. Зато третья увенчалась успехом. Предприняв затем новое путешествие  на север, в котором участвовали вся его семья и его друг Осуэлл, Ливингстон,  следуя по течению Хобе, притока Замбези, добрался до земель племени макололов.  Дорога была невероятно трудной. Недостаток пищи и воды чуть не стоил жизни  детям Ливингстона. Но все же в конце июня 1851 года река Замбези была открыта.    

Затем  Ливингстон вернулся в Кейптаун, чтобы отправить на родину, в Англию, свою семью.  Отважный исследователь намеревался предпринять новое опасное путешествие в  глубь страны и не хотел подвергать риску жизнь своих близких.    

Маршрут  этого путешествия пересекал Африку наискось с юга па запад, от Кейптауна до  Сан-Паоло-де-Луанда.    

Ливингстон  выступил в путь 3 июня 1852 года в сопровождении нескольких туземцев. От  Курумана он направился к западу, вдоль пустыни Калахари. 31 декабря он вошел в  Литубарубу. Землю бечуанов он нашел совершенно разоренной бурами – потомками  голландских колонистов, которые владели Каплендом до того, как его захватили  англичане.    

Из  Литубарубы Ливингстон вышел 15 января 1853 года. Он проник в центр области бамангуатов  и 23 мая добрался до Линьянти, где молодой вождь племени макололов, Секелету,  принял его с большим почетом.    

Здесь  Ливингстона надолго задержала опасная лихорадка. Однако, несмотря на болезнь,  путешественник изучал быт и нравы этой страны и впервые установил, какие  страшные опустошения производит в Африке работорговля.    

Месяцем  позже он уже спускался вниз по течению Хобе, до впадения ее в Замбези, побывал  в Нальеле, Катонге, Либонте и добрался, наконец, до места слияния Замбези с  Либой. Здесь он задумал экспедицию вверх по течению этой реки до западных  владений Португалии и после девятинедельной отлучки вернулся в Линьянти, чтобы  как следует подготовить все необходимое для этой экспедиции.    

Одиннадцатого  ноября 1853 года Ливингстон выступил из Линьянти во главе отряда из двадцати  семи макололов и 27 декабря достиг устья Либы. Затем он поднялся вверх по  течению реки, в земли племени балунда, – до того места, где в Либу впадает  текущая с востока Макондо.    

Ливингстон  был первым белым человеком, проникшим в эту область.    

Четырнадцатого  января 1854 года Ливингстон вступил в Шинте, резиденцию самого могущественного  из царьков племени балунда. Несмотря на хороший прием, оказанный ему здесь,  неутомимый путешественник через несколько дней переправился на противоположный  берег Либы и 26 января оказался во владениях короля Катеме. Здесь его тоже  встретили гостеприимно, а 20 феврля отряд Ливингстона уже стоял лагерем на  берегу озера Дилоло.    

Тут  началась полоса неудач. Местность становилась труднопроходимой, туземцы были  настроены враждебно, собственный отряд взбунтовался. Над головой  путешественника нависла угроза смерти. Менее энергичный человек не устоял бы  перед этими трудностями. Но доктора Ливингстона они не сломили, и 4 апреля он  добрался до берегов Кванго – полноводной реки, которая образует восточную  границу португальских владений и на севере впадает в Заир.    

Через  шесть дней Ливингстон вступил в Кассангу, где его видел Альвец. 31 мая он  прибыл в Сан-Паоло-де-Луанда. Так закончилось это длившееся два года  путешествие, во время которого Африка впервые была пересечена наискось, с юга  на запад.    

Двадцать  четвертого сентября того же года Дэвид Ливингстон вышел из Сан-Паоло-де-Луанда.  Он следовал вдоль правого берега Кванзы – той самой Кванзы, которая оказалась гибельной  для Дика Сэнда и его спутников, – дошел до места слияния этой реки с  Ломбе. По пути он столкнулся со многими невольничьими караванами и вторично посетил  Кассангу. Отсюда он вышел 20 февраля, переправился через Кванго и в Кававе  достиг берегов Замбези. 8 июля он снова был на берегу озера Дилоло, затем снова  увидел Шинте, спустился вниз по течению Замбези и возвратился в Линьянти,  откуда вновь выступил в путь 3 ноября 1855 года.    

Эта  часть путешествия должна была завершить первый в истории переход Центральной  Африки с западного до восточного ее берега.    

Открыв  знаменитый водопад Виктория – «Грохочущий дым», Дэвид Ливингстон покинул берега  Замбези и направился на северо-восток. Вот беглый перечень главнейших этапов  этого маршрута: переход через область племени батока, где люди до одури вдыхали  пары гашиша, посещение могущественного местного царька Семалембуэ, переправа  через Кафуэ, снова Замбези, визит к королю Мбурума, осмотр развалин старинного  португальского города Зумбо, 17 января 1856 года встреча с царьком Мпенде, в то  время воевавшим с португальцами, наконец 2 марта прибытие в Тете, на берегу  Замбези. Двадцать второго апреля Ливингстон покинул это поселение, некогда  славившееся своим богатством, спустился к дельте Замбези и прибыл в Келимане 20  мая, через четыре года после выхода из Кейптауна.    

Двенадцатого  июля он отплыл на корабле к острову Маврикия и 22 декабря после шестнадцатилетнего  отсутствия вернулся в Англию.    

Здесь  знаменитого путешественника ждала торжественная встреча, премия Парижского  географического общества, большая медаль Лондонского географического общества.  Всякий другой на его месте решил бы, что заслужил право на отдых, но Ливингстон  думал иначе. 1 марта 1858 года он снова отправился в Африку и в мае высадился  на мозамбикском берегу. Он намеревался приступить к исследованию бассейна  Замбези. В эту поездку Ливингстона сопровождал его брат Чарльз, капитан  Бединдфилд, Торнтон, Бейнс, доктора Кирк и Меллер.    

Не всем  суждено было вернуться на родину. Маленький пароходик «Ма-Роберт» повез исследователей  вверх по течению великой реки. В Тете они прибыли 8 сентября. Первые годы работы  новой экспедиции ознаменовались следующими событиями: в январе 1859 года –  разведка нижнего течения Замбези и ее левого притока Шире; в апреле того же  года – поход к озеру Ширва; исследование области Манганья, 10 сентября открытие  озера Ньяса; 9 августа 1860 года новый поход к водопаду Виктория; 31 января  1861 года – прибытие епископа Макензи и его спутников к устью Замбези; в марте  1861 года – исследование Рувумы на пароходе «Пионер»; в сентябре 1861 года –  возвращение на озеро Ньяса и пребывание там до конца октября; 30 января 1862  года – прибытие второго парохода, «Леди Ньяса», на котором приехала миссис  Ливингстон. К тому времени епископ Макензи и один из миссионеров уже погибли,  не выдержав тропического климата, а 27 апреля миссис Ливингстон скончалась на  руках мужа.    

В мае  того же года Ливингстон попытался вторично исследовать Рувуму; в конце ноября  он вернулся к Замбези и поднялся вверх по течению Шире. В апреле 1863 года умер  его спутник Торнтон. Ливингстон отослал в Европу своего брата Чарльза и доктора  Кирка, которые были совершенно истощены болезнями, и сам 10 ноября в третий раз  посетил озеро Ньяса, чтобы довести до конца свою работу по гидрографическому  описанию этого озера. Спустя три месяца он вернулся к устью Замбези, откуда  направился в Занзибар, и 20 июля 1864 года, после пятилетнего отсутствия,  прибыл в Лондон. Там он напечатал свой труд, озаглавленный «Исследование  Замбези и ее притоков».    

Двадцать  восьмого января 1866 года Ливингстоп снова высадился в Занзибаре. Он начинал  новое путешествие, четвертое по счету.    

В  Занзибаре Ливингстону довелось воочию убедиться, какое огромное зло причиняет  стране торговля рабами. 8 августа он прибыл в Мокалаозе, на берегу Ньясы; его  сопровождал на этот раз маленький эскорт, состоявший только из нескольких  сипаев[65]  и негров. Через шесть недель большая часть эскорта бежала от него и,  возвратившись в Занзибар, распространила там ложный слух о смерти Ливингстона.    

Но  отважный путешественник и тут не отступил: он решил, несмотря ни на что, продолжать  исследование пространства, лежащего между озерами Ньяса и Танганьика. 10 декабря  вместе с несколькими проводниками-туземцами Ливингстон переправился через реку  Лоангава и 2 апреля 1867 года дошел до озера Льеммба. Тут он заболел, и целый  месяц жизнь его висела на волоске. Но, не успев еще оправиться от болезни, 30  августа он добирается до озера Мверу, исследуя его северный берег, и 21 ноября  приходит в город Казембе. Здесь он отдыхает сорок дней и за это время успевает  дважды побывать на озере Мверу.    

Из  Казембе Ливингстон двинулся на север с намерением побывать в крупном населенном  пункте Уджиджи, на берегу Танганьики. Однако от разливов дорога стала  непроходимой. Проводники покинули Ливингстона, и он вынужден был вернуться в  Казембе. Отсюда он спешно направился на юг, и 6 июня, через шесть недель, он  уже достиг большого озера Бангвеоло. Здесь он провел два месяца. 10 августа он  возобновил попытку пробраться па север, к Танганьике.    

Какое  это было мучительное путешествие! В январе 1869 года героический путешественник  настолько ослабел, что не мог идти, и его несли на руках. В феврале, наконец,  он увидел Танганьику. В Уджиджи он застал посылку, отправленную ему из  Калькутты Восточным обществом.    

У  Ливингстона была теперь только одна мысль – подняться к северу от Танганьики и  разыскать истоки Нила. 21 сентября он уже был в Бамбаре, в Маниуеме, области  людоедов, и дошел до реки Луалабы, которая, как догадывался Камерон и как  впоследствии установил Стенли, представляет собою верховье Заира, или Конго. В  Мамогеле болезнь снова свалила Ливингстона с ног на восемьдесят дней. К этому  времени у него осталось только трое слуг. Наконец, 21 июля 1871 года он  отправился в обратный путь, к Танганьике. 23 октября он добрался до Уджиджи.  Болезнь и лишения превратили его в настоящий скелет.    

В  продолжение долгого времени от Ливингстона не поступало никаких известий. В  Европе его, вероятно, считали умершим, и он больше не надеялся, что оттуда ему  окажут помощь.    

Через  одиннадцать дней после возвращения Ливингстона в Уджиджи в четверти мили от  озера раздались ружейные выстрелы. Ливингстон вышел из своего шалаша. К нему  подошел какой-то белый.    

– Вы  доктор Ливингстон, не правда ли? – спросил пришелец.    

– Да, –  ответил путешественник и, радушно улыбаясь, приподнял фуражку.    

Они  обменялись крепким рукопожатием.    

– Слава  богу! Наконец-то я нашел вас.    

– Я  счастлив, что задержался тут, что мы встретились, – ответил Ливингстон.    

Вновь  прибывший был американец Стенли. Он служил репортером в газете «Нью-Йорк геральд»,  и мистер Беннет послал его в Африку на поиски Дэвида Ливингстона.    

Стенли  без колебаний, без громких фраз, совсем просто, как и подобает героям, принял  на себя это поручение. В октябре 1870 года он сел в Бомбее на корабль, до ехал  до Занзибара и отправился дальше почти по такому же маршруту, как Спик и  Бертон; перенеся в пути бесчисленные лишения, не раз попадая в такое положение,  когда жизни его грозила опасность, он прибыл, наконец в Уджиджи.    

Ливингстон  и Стенли подружились и вместе предприняли еще одну экспедицию на лодках, к  северным берегам Танганьики, добрались до мыса Магалы и после тщательного  исследования пришли к выводу, что один из притоков Луалабы служит водостоком  для озера Танганьика. (Через несколько лет Камерон и сам Стенли сумели  убедиться в правильности этого предположения.) 12 декабря Ливингстон и его  спутник вернулись в Уджиджи.    

Стенли  решил возвратиться на родину. 27 декабря, после восьмидневного плавания, он и  Ливингстон прибыли в Уримба. 23 февраля они были уже в Куихаре.    

Двенадцатого  марта настал день прощания.    

– Вы  совершили то, на что решились бы немногие, и все сделали гораздо лучше, чем многие  испытанные путешественники, – сказал Ливингстон Стенли. – Я вам  бесконечно признателен. Да будет над вами и вашими начинаниями благословение  господне.    

– Надеюсь  еще увидеть вас здравым и невредимым на родине, – ответил Стенли, крепко  пожимая ему руку.    

И быстро  вырвавшись из его объятий, отвернулся, чтобы скрыть слезы.    

– Прощайте,  доктор, дорогой друг, – сказал он глухим голосом.    

– Прощайте, –  тихо ответил Ливингстон.    

Стенли  уехал и 12 июля 1872 года высадился в Марселе, во Франции.    

Ливингстон  продолжал свои исследования. Отдохнув в Куихаре пять месяцев, 25 августа он  отправился к южному берегу Танганьики. На этот раз путешественника сопровождали  трое его черных слуг – Сузи, Шума и Амода, двое других слуг, пятьдесят шесть  туземцев, оставленных ему Стенли, и Джекоб Кэнрайт.    

Через  месяц после выступления караван прибыл в Мура. Всю дорогу бушевали грозы, вызванные  страшной засухой. Затем начались дожди. Вьючных животных кусали мухи цеце, и  они гибли. Туземное население держало себя враждебно. Все же 24 января 1873  года экспедиция Ливингстона пришла в Читункуэ, 27 апреля, обогнув с востока  озеро Бангвеоло, путешественник направился к деревне Читамбо.    

Здесь  несколько работорговцев видели Ливингстона. Они сообщали об этом Альвецу и его  достойному сотоварищу из Уджиджи. Были все основания предполагать, что  Ливингстон, кончив исследования южного берега Танганьики, двинется на запад, в  еще не исследованные им места. Оттуда он направится в Анголу, в мрачный край  негроторговли, дойдет до Казонде – маршрут этот казался вполне естественным, и  миссис Уэлдон вправе была рассчитывать на скорый приход великого  путешественника, ибо уже больше двух месяцев, как он должен был быть на южном  берегу Бангвеоло.    

Но 13  июня, накануне дня, когда Негоро должен был явиться за письмом, сулившим ему  сто тысяч долларов, в Казонде пришла весть, доставившая большую радость Альвецу  и прочим работорговцам.    

Первого  мая 1873 года, на заре, доктор Давид Ливингстон скончался!    

К  несчастью, весть эта была правдивой. Маленький караван Ливингстона 29 апреля добрался  до деревни Читамбо, расположенной на южном берегу Бангвеоло. Ливингстона  принесли на носилках. 30 апреля ночью под влиянием сильной боли он застонал и  чуть слышно произнес: «Боже мой! Боже мой!» – и снова впал в забытье.    

Через  час он очнулся, позвал своего слугу Сузи, попросил принести лекарства и затем  прошептал слабым голосом:    

– Хорошо!  Теперь можешь идти!    

Около  четырех часов утра Сузи и пять человек из эскорта вошли в шалаш путешественника.    

Давид  Ливингстон стоял на коленях около своей койки, уронив голову на руки, и,  казалось, молился.    

Сузи  осторожно прикоснулся пальцем к его щеке: щека была холодная.    

Давид  Ливингстон был мертв…    

Верные  слуги понесли останки путешественника морскому берегу. Долог и труден был их  путь, но через девять месяцев они доставили тело в Занзибар.    

Двенадцатого  апреля 1874 года Ливингстон был похоронен в Вестминстерском аббатстве среди  других великих людей Англии, которых она чтит и отводит их праху место в  старинной усыпальнице королей.    

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Куда  может завести мантикора    

     

Утопающий  хватается за соломинку. Как бы слабо ни мерцал луч надежды, приговоренному к  смерти он кажется ослепительно ярким.    

Так было  и с миссис Уэлдон. Нетрудно представить себе ее горе, когда она узнала из уст  самого Альвеца, что доктор Ливингстон скончался в маленькой негритянской  деревне на берегу Бангвеоло. Она почувствовала себя вдруг такой одинокой и  несчастной. Ниточка, связывавшая ее с цивилизованным миром, вдруг оборвалась.  Спасительная соломинка ускользнула из ее рук, луч надежды угасал у нее на  глазах. Тома и его товарищей угнали из Казонде к Большим озерам. О Геркулесе  по-прежиему не было никаких известий. Миссис Уэлдон видела, что никто не придет  к ней на помощь… Оставалось только принять предложение Негоро, внеся в него  поправки, которые обеспечили бы благополучный исход дела.    

Четырнадцатого  июня, в назначенный день, Негоро явился в хижину к миссис Уэлдон.    

Португалец,  по своему обыкновению, вел себя как деловой человек. Он прежде всего заявил,  что не уступит ни одного гроша из назначенной суммы выкупа. Впрочем, и миссис  Уэлдон проявила немалую деловитость, ответив ему следующими словами:    

– Если  вы хотите, чтобы сделка состоялась, не предъявляйте неприемлемых требований. Я  согласна на выкуп, который вы требуете, но ставлю условием, чтобы мой муж не  приезжал в эту страну. Я ни за что на свете не соглашусь на это. Вы же знаете,  что здесь делают с белыми.    

После  некоторого колебания Негоро принял условия миссис Уэлдон. Вот к чему они сводились:  Джемс Уэлдон не должен предпринимать рискованного путешествия в Казонде. Он приедет  в Моссамедес – маленький порт на южном берегу Анголы, часто посещаемый  кораблями работорговцев. Негоро хорошо знал этот порт. Он привезет туда мистера  Уэлдона. Туда же, в Моссамедес, агенты Альвеца доставят к условленному сроку  миссис Уэлдон, Джека и кузена Бенедикта. Мистер Уэлдон внесет выкуп, пленники  получат свободу, а Негоро, который перед мистером Джемсом Уэлдоном будет играть  роль честного друга, исчезнет, как только прибудет корабль.    

Этот  пункт соглашения, которого добилась миссис Уэлдон, был очень важен. Таким образом  она избавляла своего мужа от опасного путешествия в Казонде, от риска быть  задержанным там после того, как он внесет выкуп, и от опасностей обратного  пути.    

Расстояние  в шестьсот миль, отделяющее Казонде от Моссамедеса, не пугало миссис Уэлдон.  Если этот переход будет совершен в таких же условиях, как ее путешествие от  Кванзы до Казонде, то он будет не так уж труден. К тому же Альвец, получавший  свою долю выкупа, был заинтересован в том, чтобы пленников доставили на место  здравыми и невредимыми.    

Уговорившись  обо всем с Негоро, миссис Уэлдон написала мужу письмо. Негоро должен был выдать  себя за преданного ей слугу, которому посчастливилось бежать из плена. Получив  письмо, Джеме Уэлдон, конечно, не колеблясь, последует за Негоро в Моссамедес.    

Негоро  взял письмо и на следующий день, сопровождаемый эскортом из двадцати негров,  двинулся на север. Почему он избрал это направление? Намеревался ли он  устроиться пассажиром на каком-либо из кораблей, которые заходили в устье  Конго? Или он выбрал этот маршрут, чтобы миновать португальские фактории и  каторжные тюрьмы, где он бывал не раз невольным гостем. Весьма вероятно. По  крайней мере, именно такое объяснение он дал Альвецу.    

Теперь  миссис Уэлдон оставалось только запастись терпением и, постаравшись наладить  свою жизнь в Казонде возможно более сносно, ждать возвращения Негоро.  Отсутствие его должно было при самых благоприятных обстоятельствах продлиться  три-четыре месяца – это срок, который требовался на поездку в Сан-Франциско и  обратно.    

Миссис  Уэлдон не собиралась покидать факторию Альвеца. Здесь она сама, ее ребенок и  кузен Бенедикт был в относительной безопасности. Заботливость и  предупредительность Халимы смягчали суровость заточения. Вряд ли работорговец  согласился бы выпустить пленников из своей фактории. Помня о большом барыше,  который сулил ему выкуп, он распорядился установить за ними строгий надзор.  Альвец придавал этому делу такое больше значение, что даже отказался от поездки  в Бихе и Касангу, где у него были фактории. Вместо него во главе новой экспедиции,  отправленной для набегов на мирные селения, стал Коимбра. Жалеть об отсутствии  этого пьяницы конечно, не приходилось.    

Негоро  перед своим отъездом оставил Альвецу подробнейшие наставления насчет миссис  Уэлдон. Он советовал бдительно следить за ней, так как неизвестно, что стало с  Геркулесом. Если великан негр не погиб в опасных дебрях, он, несомненно,  постарается вырвать пленников из рук Альвеца.    

Работорговец  превосходно понял, что нужно делать, чтобы не потерять многотысячный заработок.  Он заявил, что будет присматривать за миссис Уэлдон как за собственной кассой.    

Дни в  заключении тянулись однообразно и скучно. Жизнь в фактории ничем не отличалась  от жизни негритянского города. Альвец строго придерживался в своем доме обычаев  коренных жителей Казонде. Женщины в фактории выполняли те же работы, что их  сестры в городе, угождая своим мужьям или хозяевам. Они толкли в деревянных  ступах рис, чтобы вышелушить зерна; веяли и просеивали маис, растирая его между  двумя камнями, приготовляли крупу, из которой туземцы варят похлебку под  названием «мтиелле»; собирали урожай сорго, род крупного проса, – о том,  что оно созрело, только что торжественно оповестили население, – извлекали  благовонное масло из косточек «мпафу» – плодов, похожих на оливки; из эссенций  их вырабатывают духи, любимые туземцами; пряли хлопок при помощи веретена  длиною в полтора фута, прядильщицы быстро вращали его, ссучивая и вытягивая  нитку из хлопковых волокон; выделывали колотушками материю из древесной коры,  выкапывали съедобные корни, возделывали землю и выращивали растения, идущие в  пищу: маниоку, из которой делают муку – «касаву», бобы, которые растут на  деревьях высотою в двадцать футов в стручках, называемые «мозитзано», длиною в  пятнадцать дюймов; арахис, из которого выжимают масло, употребляющееся в пищу;  многолетний светло-голубой горох, известный под названием «чилобе», цветы его  придают некоторую остроту пресному вкусу каши из сорго; сахарный тростник, сок  которого дает сладкий сироп, лук, гуяву, кунжут, огурцы, зерна которых жарят,  как каштаны; приготовляли хмельные напитки: «малофу» из бананов, «помбе» и  всякие настойки; ухаживали за домашними животными – за коровами, которые  позволяют себя доить только в присутствии теленка или при чучеле теленка, за  малопородистыми, иногда горбатыми, телками с короткими рогами, за козами, которые  в этой стране, где козье мясо служит продуктом питания, стали важным предметом  обмена и, можно сказать, являются ходячей монетой, так же как и рабы; наконец,  заботились о домашней птице, о свиньях, овцах, быках и т. д. Этот длинный  перечень показывает, какие тяжелые работы возлагаются на слабый пол в диких  областях Африканского континента.    

А в это  время мужчины курили табак или гашиш, охотились на слонов или на буйволов,  нанимались к работорговцам для облав на негров. Сбор маиса или охота на рабов,  как всякий сбор урожая и всякая охота, производятся в определенный сезон. Из  всех этих разнообразных занятий миссис Уэлдон знала в фактории Альвеца только те,  которые выпадали на долю женщин.    

Гуляя по  фактории Альвеца, она иногда останавливалась возле работавших туземок и следила  за однообразными движениями их рук. Негритянки встречали ее далеко не  приветливыми гримасами. Они ненавидели белых и, хотя знали, что миссис Уэлдон  пленница, нисколько не сочувствовали ей. Только Халима представляла исключение.  Миссис Уэлдон запомнила несколько слов из туземного наречия и скоро научилась  кое-как объясняться с юной невольницей.    

Маленький  Джек обычно прогуливался с матерью по фактории. В саду было немало любопытного,  на высоких баобабах виднелись сделанные из прутьев растрепанные гнезда важных  марабу. На ветвях сидели маленькие птички с пурпурно-красными грудками и  рыжевато-бурыми спинками – это были амарантовые ткачи, славящиеся своим  искусством вить гнезда. По траве скакали вприпрыжку, подбирая осыпавшиеся  семена, и ловили насекомых птички-«вдовушки»; голосистые «калао» оглашали  воздух веселыми трелями; пронзительно кричали светло-серые, с красными хвостами  попугаи, которых туземцы в Манеме называют «роус» и дают это имя вождям племен.  Насекомоядные «друго», похожие на коноплянок, но только с красным клювом,  перепархивали с ветки на ветку. Множество бабочек вилось над кустами, особенно  по соседству с ручейками, протекавшими по фактории. Но бабочки – это была  область кузена Бенедикта. Джеку они быстро прискучили. Мальчику хотелось хоть  одним глазком заглянуть за ограду фактории. Он все чаще думал о своем веселом и  неистощимо изобретательном друге Дике Сэнде. Как они лазали вместе на мачты  «Пилигрима»! О, если бы Дик был здесь, Джек полез бы с ним на макушку самого  высокого баобаба!    

Кузен  Бенедикт – тот чувствовал себя отлично повсюду, конечно, если вокруг него было  достаточно насекомых. Ему посчастливилось найти в фактории крошечную пчелку,  которая делает свои ячейки в стволах деревьев, и паразитарную осу, которая  кладет яйца в чужие ячейки, как кукушка подкидывает свои яйца в гнезда других  птиц.    

Ученый  изучал этих насекомых в той мере, в какой это возможно было без очков и увеличительного  стекла.    

В  фактории, особенно вблизи ручейков, не было недостатка в москитах. Однажды они  сильно искусали беднягу ученого. Когда миссис Уэлдон стала упрекать кузена  Бенедикта за то, что он позволил зловредным насекомым так изуродовать себя, ученый,  до крови расчесывая себе кожу, ответил:    

– Что  поделаешь, кузина Уэлдон, таков их инстинкт. Нельзя на них за это сердиться!    

В один  прекрасный день – 17 июня – кузен Бенедикт чуть было не стал самым счастливым  человеком среди всех энтомологов. Это происшествие, которое имело самые  неожиданные последствия, заслуживает обстоятельного рассказа.    

Было  около одиннадцати часов утра. Нестерпимая жара загнала в хижины обитателей фактории.  На улицах Казонде не видно было ни одного прохожего.    

Миссис  Уэлдон дремала, сидя возле маленького Джека, который крепко спал.    

Даже на  кузена Бенедикта этот тропический зной подействовал расслабляюще, и он вынужден  был отказаться от очередной энтомологической прогулки. Скажем прямо, сделал он  это с крайней неохотой, потому что под палящими лучами полуденного солнца в  воздухе реяло бесчисленное множество насекомых. Все же он побрел в лачугу и  прилег на постель. Но вдруг сквозь дремоту до слуха ученого коснулось какое-то  жужжание, невыносимо раздражающий звук, который насекомое производит взмахами  своих крылышек, – иные насекомые могут производить пятнадцать-шестнадцать  тысяч взмахов крылышками в секунду.    

– Насекомое!  Шестиногое! – вскричал кузен Бенедикт.    

Сна как  не бывало. Кузен Бенедикт из горизонтального положения немедленно перешел в  вертикальное.    

Без  сомнения, жужжание издавало какое-то крупное насекомое.    

Кузен  Бенедикт страдал близорукостью, но слух у него был необычайно тонкий и изощренный:  ученый мог определить насекомое по характеру его жужжания. Однако жужжание  этого насекомого было незнакомо кузену Бенедикту, а по силе его казалось, что  оно исходит от какого-то гигантского жука.    

«Что это  за шестиногое?» – спрашивал себя энтомолог.    

И он  отчаянно таращил близорукие глаза, стараясь обнаружить источник шума. Инстинкт  энтомолога подсказывал кузену Бенедикту, что насекомое, по милости провидения  залетевшее к нему в дом, не какой-нибудь заурядный жук, а шестиногое  необыкновенное.    

Кузен  Бенедикт замер в неподвижности и весь обратился в слух. Солнечный луч скупо  проник в полумрак, царивший в лачуге, и тогда ученый заметил большую черную  точку, кружившуюся в воздухе. Но насекомое легло в почтительном отдалении от  ученого, и бедняга ник ве мог его рассмотреть. Кузен Бенедикт затаил дыхание.  Если бы неизвестный гость укусил его, он даже не шелохнулся бы, из опасения,  что неосторожное движение обратит насекомое в бегство.    

Успокоенное  неподвижностью ученого, насекомое, описав множество кругов, в конце концов село  ему на голову. Рот кузена Бенедикта расплылся в улыбке. Он чувствовал, как легкое  насекомое бегает по его волосам. Его неудержимо тянуло поднять руку к голове,  но он сумел подавить в себе это желание и поступил правильно.    

«Нет,  нет! – думал кузен Бенедикт. – Я могу промахнуться или, что еще хуже,  причинить ему вред. Подожду, пока оно спустится ниже. Как оно бегает! Я  чувствую, как его лапки снуют по моему черепу! Это, наверное, очень крупное  насекомое. Господи, сделай так, чтобы оно спустилось на кончик моего носа!  Скосив глаза, я мог бы рассмотреть его и определить, к какому отряду, роду,  семейству, подсемейству и группе оно принадлежит!»    

Так  рассуждал кузен Бенедикт. Но расстояние от остроконечной макушки его головы до  кончика его довольно длинного носа было велико, и кто мог знать, захочет ли  прихотливое насекомое предпринять такое дальнее путешествие? Быть может, оно  направится к ушам, к затылку, удалится от глаз ученого. И не вспорхнет ли оно,  не улетит ли из темной хижины на вольный воздух, к своим сородичам, призывно  жужжащим под жаркими лучами солнца?    

Кузен  Бенедикт со страхом подумал, что это весьма вероятно. Никогда еще энтомологу не  приходилось так волноваться. Африканское шестиногое неизвестного науке  семейства или хотя бы еще неизвестного вида сидело у него на темени, и он мог  распознать его только в том случае, если оно соблаговолит приблизиться к его  глазам на расстояние одного дюйма. Однако небеса, вероятно, услышали моления  кузена Бенедикта.    

Побродив  по его растрепанным волосам, подобным зарослям дикого кустарника, насекомое  медленно начало спускаться по его лбу, направляясь к переносице. Волнение  кузена Бенедикта достигло предела: насекомое находилось на вершине горы,  неужели оно не спустится к подножию?    

«На его  месте я бы обязательно спустился!» – думал достойный ученый.    

Всякий  другой на месте кузена Бенедикта, несомненно, изо всей силы хлопнул бы себя рукой  по лбу, чтобы убить или хотя бы прогнать назойливое насекомое. Было нечто  героическое в неподвижности ученого, терпеливо сносившего щекотку и стоически  ожидавшего укуса. Спартанец, позволявший лисице терзать свою грудь, и римлянин,  державший в голой руке раскаленные угли, не лучше владели собой, чем кузен  Бенедикт. Несомненно, ученый-энтомолог был прямым потомком этих двух героев!    

Насекомое,  побродив по лбу, отдыхало теперь на переносице… У кузена Бенедикта вся кровь  прихлынула к сердцу: поднимется ли насекомое выше надбровных дуг или спустится  вниз по носу?…    

Оно  спустилось. Кузен Бенедикт почувствовал, как мохнатые лапки семенят по его  носу. Насекомое не уклонилось ни вправо, ни влево. На секунду оно задержалось  на легкой горбинке носа, великолепно приспособленной для ношения того  оптического прибора, которого так не хватало сейчас бедному ученому, а затем  решительно спустилось вниз и остановилось на самом кончике носа.    

Лучшего  места насекомое не могло выбрать. Сведя в одну точку зрительные линии обоих  своих глаз, кузен Бенедикт мог теперь, словно через увеличителньое стекло,  рассмотреть насекомое.    

– Боже  мой! – вскричал кузен Бенедикт вне себя от радости, – Бугорчатая  мантикора.    

Грубая  ошибка: надо было не выкрикнуть, а только подумать это! Но не слишком ли многого  мы требуем от самого большого энтузиаста среди энтомологов? Как тут не  испустить крик радости, когда у вас на носу сидит бугорчатая мантикора с  широкими надкрыльями, насекомое из семейства жужелиц? Редчайшая разновидность  мантикоры, водящаяся как будто только в южной части Африки, экземпляр, какого  нет в лучших коллекциях! Да разве можно тут не вскрикнуть от радости? Это уже  свыше сил человеческих.    

Но беда  не приходит одна: кузен Бенедикт не только вскрикнул, но и чихнул. Крик оглушил  мантикору, а чихание вызвало сотрясение ее опоры. Кузен Бенедикт быстро поднял  руку, с силой сжал пальцы в кулак и захватил только кончик собственного носа!  Мантикора успела улететь.    

– Проклятие! –  воскликнул ученый.    

Но тут  же он взял себя в руки, и все дальнейшее его поведение могло служить образцом  замечательного самообладания.    

Кузен  Бенедикт знал, что мантикора почти не летает, она только перепархивает с места  на место, а больше бегает. Он опустился на колени. Вскоре он увидел в десяти  дюймах от своего носа черную точку, быстро скользившую в солнечном луче. Лучше  всего было не стеснять эволюций мантикоры, изучать ее на приволье. Только бы не  потерять ее из виду.    

– Поймать  ее сейчас, – сказал себе кузен Бенедикт, – это значит рисковать  раздавить ее. Нет! Я не сделаю этого! Я поползу за ней следом. Я буду изучать  ее поведение в естественных условиях! Я буду любоваться ею! А поймать ее я  всегда успею.    

Разве  кузен Бенедикт был не прав? На этот вопрос трудно дать ответ. Как бы то ни было,  но кузен Бенедикт опустив нос к самой земле, пополз на четвереньках вслед за  мантикорой, насторожившись, словно охотничья собака, почуявшая след. Через  мгновение ученый уже выполз из своей хижины и передвигался по опаленной  полуденным солнцем траве прямо по направлению к ограде фактории. Еще через  несколько минут он был уже у самог частокола.    

Как  поступит мантикора? Поднимется в воздух и перенесется через ограду, оставив  своего влюбленного преследователя по ту сторону частокола? Нет, это не в  характере мантикоры – кузен Бенедикт хорошо знал привычки этих жужелиц.    

И он все  продолжал ползти уже слишком далеко от насекомого, чтобы дать ему энтомологическое  определение (впрочем, это было уже сделано до него), но настолько близко, что  все время видел, как двигается по земле эта крупная точка.    

Вдруг  путь мантикоре преградило широкое отверстие кротовой норы под самой изгородью.  Не задумываясь, жужелица отправилась в эту подземную галерею – она всегда ищет  подземные ходы. Кузен Бенедикт испугался, что насекомое ускользнет от него. Но,  к большому его удивлению, ширина прорытого кротом хода достигала по меньшей  мере двух футов. Это была своего рода подземная галерея, по которой сухопарому  энтомологу нетрудно было проползти. Он устремился туда вслед за жужелицей и не  заметил даже, что, «зарывшись в землю», находится уже под оградой фактории.  Кротовый ход соединял огороженную территорию с внешним миром. Через полминуты  кузен Бенедикт выполз из фактории на свободу. Но ученый даже не обратил на это  внимания: настолько он был поглощен мыслями об изящном насекомом, которое вело  его за собой.    

Но  мантикоре, видимо, надоело ходить пешком. Опа раздвинула надкрылья и расправила  крылышки. Кузен Бенедикт почувствовал опасность. Он вытянул руку, чтобы накрыть  насекомое ладонью, как бы заключить ее в темницу, и вдруг… фрр! Жужелица  улетела.    

Легко  представить себе отчаяние кузена Бенедикта. Но мантикора не могла улететь  далеко. Энтомолог поднялся на ноги, осмотрелся и бросился за ней, вытянув  вперед руки.    

Насекомое  кружилось в воздухе над его головой; маленькое черное пятнышко неуловимой формы  мелькало перед его близорукими глазами. Кузен Бенедикт замер на месте, ожидая,  что, покружившись над его взъерошенной шевелюрой, усталая мантикора снова  опустится на землю. Все говорило за то, что так она и поступит.    

Но, к  несчастью для незадачливого ученого, фактория Альвеца, расположенная на северной  окраине города, примыкала к большому лесу, тянувшемуся на много миль. Если  мантикора вздумает улететь под сень деревьев и там начнет порхать с ветки на  ветку, придется распроститься с надеждой водворить в жестяную коробку лучшее  украшение коллекции.    

Увы, так  и случилось! Покружившись в воздухе, мантикора сначала опустилась на землю.  Кузену Бенедикту неожиданно повезло: он заметил место, куда село насекомое, и  тотчас же с размаху бросился на землю. Но мантикора больше не пыталась летать –  она скачками передвигалась по земле.    

Совершенно  измученный, с ободранными до крови коленями и расцарапанными руками, энтомолог  не отставал от нее. Он кидался то вправо, то влево, бросался ничком, вскакивал,  как будто земля была раскалена докрасна, и взмахивал руками, словно пловец, в  надежде схватить неуловимую черную точку.    

Напрасный  труд! Руки его хватали пустоту. Насекомое, играючи, ускользало от него.  Наконец, добравшись до свежей зелени деревьев, оно взвилось в воздух, задело  ученого и исчезло окончательно, подразнив на прощанье его слух самым  ироническим жужжанием.    

– Проклятие! –  еще раз воскликнул кузен Бенедикт. – Скрылась!.. Неблагодарная тварь! А  я-то предназначал тебе почетное место в своей коллекции! Ну нет! Я от тебя не  отстану, я буду преследовать тебя, пока не поймаю.    

Огорченный  энтомолог забыл, что при его близорукости бесполезно было искать мантикору  среди зеленой листвы. Но он уже не владел собою. Гнев и досада обуревали его.  Он сам виноват был в своей неудаче! Если бы он сразу схватил эту жужелицу,  вместо того чтобы «изучать ее поведение в естественных условиях», ничего бы не  случилось и он обладал бы сейчас великолепным образцом африканской мантикоры –  насекомого, которому дали имя сказочного животного, якобы обладавшего  человеческой головой и туловищем льва.    

Кузен  Бенедикт растерялся. Он даже не подозревал, что в погоне за мантикорой выбрался  из фактории Альвеца, что неожиданное происшествие вернуло ему свободу. Он думал  лишь об одном: вот лес, и где-то в нем – его улетевшая мантикора.    

Какой  угодно ценой поймать ее!    

И он  бежал по лесу, не размышляя о том, что делает. Повсюду ему мерещилась драгоценная  мантикора. Он махал в воздухе руками и мчался стремглав вперед. Куда заведет  его это бессмысленное преследование, как он найдет обратно дорогу и найдет ли  он ее вообще, – об этом он себя не спрашивал. Он углубился в лес по  крайней мере на целую милю, рискуя столкнуться с враждебным туземцем или  попасть в зубы хищному зверю.    

Вдруг  откуда ни возьмись из-за дерева выскочило какое-то огромное существо. Оно бросилось  на ученого энтомолога, как сам он бросился бы на мантикору, схватило его одной  рукой за шиворот, другой за штаны и, не давая времени опомниться, утащило в  чащу.    

Бедный  кузен Бенедикт! В этот день он безвозвратно упустил возможность стать счастливейшим  среди энтомологов всех пяти частей света!    

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.  Мганнга    

     

В этот  день, 17 июня, миссис Уэлдон очень встревожилась, когда кузен Бенедикт не  явился к обеду. Куда девался этот большой ребенок? Миссис Уэлдон не допускала и  мысли, что он бежал из фактории. Ему не перелезть через высокий частокол. Кроме  того, она хорошо знала характер своего кузена: он наотрез отказался бы от  свободы, если бы при бегстве ему надо было бросить на произвол судьбы коллекцию  насекомых, хранящуюся в жестяной коробке. Но коробка со всеми находками,  сделанными ученым в Африке, лежала в полной неприкосновенности. Кузен Бенедикт  не мог добровольно расстаться со своими энтомологическими сокровищами – такое  предположение было просто невероятным.    

И все –  таки кузена Бенедикта не было в фактории Хозе-Антонио Альвеца!    

Весь  день миссис Уэлдон искала его по всем закоулкам. Маленький Джек и Халима помогали  ей. Но все поиски были тщетными.    

Миссис  Уэлдон пришла к печальному выводу: должно быть, кузена Бенедикта увели из  фактории по приказу работорговца. Почему Альвец поступил так? Что он сделал с  кузеном Бенедиктом? Может быть, он посадил его в один из бараков на читоке? Это  было совершенно необъяснимо: ведь по условию, заключенному с Негоро, кузен  Бенедикт был одним из пленников, которых Альвец должен был доставить в  Моссамедес и передать Джемсу Уэлдону за выкуп в сто тысяч долларов.    

Если бы  миссис Уэлдон знала, как разгневался Альвец, когда ему сообщили, что кузен Бенедикт  исчез, она поняла бы, что работорговец непричастен к этому исчезновению. Но  если кузен Бенедикт бежал по собственной воле, почему он не открыл ей своего  замысла?    

Расследование,  предпринятое Альвецем и его слугами, вскоре обнаружило существование кротовой  норы, соединявшей двор фактории с соседним лесом. Работорговец не сомневался,  что «охотник за мухами» бежал именно через этот узкий проход. Легко представить  себе, какое бешенство охватило Альвеца при мысли, что бегство кузена Бенедикта  будет поставлено ему в счет и, значит, уменьшит долю его барыша.    

«Этот  полоумный сам по себе ломаного гроша не стоит, а мне придется дорого заплатить  за него! Попадись он только мне в руки!» – думал Альвец.    

Но,  несмотря на самые тщательные поиски и внутри фактории и в лесу, никаких следов  беглеца не удалось обнаружить. Миссис Уэлдон пришлось примириться с  исчезновением кузена, а Альвецу оставалось только горевать о потерянном выкупе.  Кузен Бенедикт, безусловно, не мог действовать по сговору с кем-нибудь из  живущих вне фактории; поэтому оставалось предположить, что он случайно  обнаружил кротовый ход и бежал, даже не подумав о своих спутниках, словно их и  не существовало на свете.    

Миссис  Уэлдон вынуждена была признать, что, вероятно, это так и случилось. Но ей и в  голову не пришло сердиться на бедного энтомолога, совершенно неспособного  отвечать за свои поступки.    

«Несчастный!  Что с ним станется?» – спрашивала она себя.    

Проход  под изгородью уничтожили, конечно, в тот же день и за оставшимися пленниками  установили еще более строгий надзор.    

Жизнь  миссис Уэлдон и ее сына стала с тех пор еще скучнее и однообразнее.    

Дождливый  период, «мазика», как его называют здесь окончился еще в конце апреля, но 19  июня снова пошли дожди. Небо было затянуто тучами, и непрерывные ливни  затопляли всю область Казонде. Такие явления редко наблюдаются в Центральной  Африке в это время года.    

Для  миссис Уэлдон дожди были только досадной неприятностью – они мешали ее ежедневным  прогулкам по фактории. А для туземного населения они представляли настоящее бедствие.  Посевы в низменных местах, уже созревшие и ожидавшие жатвы, оказались затопленными  разливом рек. Населению, внезапно лишившемуся урожая, угрожал голод, погибли  все его труды. Королева Муана и ее министры растерялись, не зная, как  предотвратить нависшую катастрофу.    

Решили  призвать па помощь колдунов. Но не тех колдунов, чье искусство не шло дальше  лечения болезней заговорами, заклинаниями, ворожбою. Размеры бедствия были так  велики, что только самые искусные мганнги – колдуны, умеющие вызывать и  прогонять дожди, – могли помочь горю.    

Но и  мганнги не помогли. Напрасными оказались заунывное пение и заклинания, попусту  звенели погремушки и колокольчики, бессильны были самые испытанные амулеты и, в  частности, рог с тремя маленькими разветвлениями на конце, наполненный грязью и  кусочками коры. Не подействовали ни обрядовые пляски, ни плевки в лица самых  важных придворных, ни навозные шарики, которыми швыряли в них… Злых духов,  собирающих облака в тучи, никак не удавалось прогнать.    

Положение  день ото дня становилось все более угрожающим. Королева Муана велела призвать  прославленного кудесника из Северной Анголы. О могуществе этого мганнги  рассказывали чудеса, и вера в него была тем сильнее, что он никогда не бывал в  Казонде. Это был первоклассный колдун и к тому же прославленный заклинатель  «мазики».    

Двадцать  пятого нюня поутру великий мганнга торжественно вступил в Казонде. Переливчатый  звон колокольчиков, которыми он был увешан, возвестил о его приходе. Он прошел  прямо на читоку, и тотчас же толпа туземцев окружила его тесным кольцом. Небо в  этот день было не так густо обложено тучами, ветер как будто собирался  переменить направление, и эти благоприятные предзнаменования, совпадавшие с  приходом мганнги, располагали к нему все сердца.    

Внешность  нового мганнги и гордая его осанка произвели на толпу зрителей внушительное  впечатление. Это был чистокровный негр, ростом не менее шести футов,  широкоплечий и, видимо, очень сильный.    

Обычно  колдуны соединяются по три, по четыре или по пять и появляются в деревнях  только в сопровождении многочисленных помощников и почитателей. Этот мганнга  пришел один. Грудь его была испещрена полосками из белой глины. От талии  ниспадала складками широкая юбка из травяной ткани, юбка со шлейфом, не хуже, чем  у современных модниц. На шее у колдуна висело ожерелье из птичьих черепов, на  голове высился кожаный колпак, украшенный перьями и бусами. Вокруг бедер  обвивался кожаный пояс, и к нему подвешены были сотни бубенчиков и  колокольчиков. При каждом движении мганнги они издавали звон громче, чем сбруя  испанского мула. Таково было облачение этого великолепного представителя  африканских кудесников.    

Все  необходимые принадлежности его искусства – ракушки, амулеты, резные деревянные  идолы и фетиши и, наконец, катышки помета, – неизменно применяющиеся в  Центральной Африке при всех колдовских обрядах и прорицаниях, были уложены в  пузатую корзинку.    

Скоро  толпа подметила еще одну особенность нового мганнги: он был нем. Но немота могла  только увеличить почтение, которое дикари уже начали питать к великану  кудеснику. Он издавал какие-то странные, лишенные всякого значения звуки,  похожие на мычание. Но это только должно было способствовать успеху его  колдовства.    

Мганнга  начал с того, что обошел кругом всю читоку, исполняя какой-то торжественный  танец. Бубенчики на его поясе при этом бешено звенели. Толпа следовала за ним,  подражая каждому его движению, как стая обезьян следует за своим вожаком. Вдруг  мганнга свернул с читоки на главную улицу Казонде и направился к королевским  покоям.    

Королева  Муана, предупрежденная о приближении нового кудесника, поспешила выйти к нему  навстречу в сопровождении всех своих придворных.    

Мганнга  склонился перед ней до самой земли и затем выпрямился во весь рост, расправив  свои широкие плечи. Он протянул руки к небу, по которому быстро бежали рваные  тучи. Кудесник указал на них королеве и оживленной пантомимой изобразил, как  они плывут на запад, потом, описав круг, возвращаются в Казонде с востока.  Этого круговращения туч ничто не в силах прекратить.    

И вдруг,  к глубокому изумлению зрителей – горожан и придворных, колдун схватил за руку  грозную властительницу Казонде. Несколько придворных хотели помешать такому  грубому нарушению этикета, но силач мганнга поднял за загривок первого  осмелившегося приблизиться к нему и отшвырнул его в сторону шагов на  пятнадцать.    

Королеве  этот поступок колдуна как будто даже понравился. Она скорчила гримасу – это  должно было означать любезную улыбку. Но колдун, не обращая внимания на этот  знак королевской благосклонности, потащил Муану за собой. Толпа устремилась  вслед за ними.    

Колдун  быстро шагал прямо к фактории Альвеца. Скоро он дошел до ворот ограды. Они были  заперты. Мганнга без видимого усилия толкнул ворота плечом, и, сорвавшись с  петель, они упали. Восхищенная королева вошла вместе с ним во двор фактории.  Работорговец, его солдаты и невольники хотели наброситься на дерзкого  пришельца, взламывающего ворота, вместо того чтобы дождаться, пока их откроют.  Но, увидев, что колдуна сопровождает королева и что она не возмущена его  действиями, они замерли в почтительной позе.    

Альвец  не прочь был бы спросить у королевы, чему он обязан честью ее посещения, но  колдун не дал ему говорить. Он оттеснил толпу в сторону и, став посреди  образовавшегося свободного пространства, с еще большим оживлением, чем прежде,  повторил свою пантомиму. Он грозил кулаками облакам, заклинал их. Затем, сделав  вид, что с трудом удерживает тучи на месте, он надувал щеки и изо всей силы дул  в небо, словно надеясь одним своим дыханием рассеять скопление водяных паров.  Затем он поднимал руки, весь вытягивался вверх и, казалось, доставая головой до  туч, отбрасывал их в разные стороны.    

Суеверная  Муана, захваченная – другого слова не найдешь – игрой этого талантливого актера,  уже не владея собой, вскрикивала и, вся трепеща, инстинктивно повторяла каждое  его движение. Придворные и горожане следовали ее примеру, и гнусавое мычание  немого было совершенно заглушено воплями, криками и пением экзальтированной  толпы.    

Что ж,  тучи разошлись и перестали заслонять солнце? Заклинания немого мганнги прогнали  их? Нет. Напротив, в ту самую минуту, когда королева и народ думали, что злые  духи уже побеждены и в страхе бегут, небо, на миг посветлевшее, нахмурилось еще  больше, и первые тяжелые капли дождя упали на землю.    

В настроении  толпы сразу произошел перелом. Все с угрозой посмотрели на нового мганнгу,  который оказался не лучше прежних. Королева нахмурила брови, и по этому  признаку можно было догадаться, что колдуну грозит по меньшей мере потеря обоих  ушей. Круг зрителей плотнее сомкнулся вокруг него. Сжатые кулаки уже взлетели в  воздух. Еще мгновение – и несдобровать бы мганнге, но новое происшествие  направило гнев толпы в другую сторону.    

Мганнга –  он на целую голову был выше воющих и рычащих зрителей – вдруг вытянул руку и указал  на что-то находившееся внутри фактории. Жест его был таким повелительным, что  все невольно обернулись.    

Миссис  Уэлдон и маленький Джек, привлеченные криками и завываниями толпы, вышли из  своей хижины. На них-то и указывал разгневанный чародей левой рукой, поднимая  правую руку к небу.    

Вот кто  виновники бедствия! Эта белая женщина и ее ребенок! Вот источник всех зол! Это  они призвали тучи из своих дождливых стран, это они накликали наводнение и  голод на землю Казонде!    

Мганнга  не произнес ни одного слова, но все его поняли.    

Королева  Муана угрожающе простерла руки в сторону миссис Уэлдон. Толпа с яростным криком  бросилась к ней.    

Миссис  Уэлдон поняла, что настал ее смертный час. Прижав Джека к груди, она стояла  неподвижно, как статуя, перед беснующейся ревущей толпой.    

Мганнга  направился к ней. Дикари расступились перед колдуном, который как будто нашел  не только причину бедствия, но и средство спасения от него. Альвец, дороживший  жизнью своей пленницы, не зная, как поступить, также приблизился к ней.    

Мганнга вырвал  маленького Джека из рук матери и поднял его к небу. Казалось, он хотел разбить  ему череп о землю, чтобы умилостивить духов.    

Миссис  Уэлдон отчаянно вскрикнула и упала без чувств.