1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
    
Антуан возразил: 
    
- Ты всегда говоришь "уехать" с таким видом, как будто хочешь сказать: "Навек покинуть родину!" Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет вполне естественным, что летом тебе надо развеяться. 
    
Жак покачал головой: 
    
- Слишком поздно. 
    
Что он подразумевал под этим? 
    
- Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в обществе отца и Мадемуазель? 
    
- Собираюсь. 
    
И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился. 
    
"До чего же своеобразная натура", - подумал Антуан. Он часто отмечал это, - снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем последнее из них всегда казалось ему окончательным. 
    
Они подходили к угрюмому фасаду Эколь Нормаль. Антуан обернулся к брату и окинул его проницательным взглядом. "Когда смотришь в корень вещей, пришло ему в голову, - видишь, что этот юнец и не подозревает, какая у него тяга к семейной жизни". 
    
Ворота были отворены, и во дворе толпился народ. 
    
У парадного входа Даниэль де Фонтанен болтал со светловолосым молодым человеком. 
    
"Если Даниэль первым нас заметит, значит, я принят", - подумал Жак. Но Антуан окликнул их, и Фонтанен с Батенкуром обернулись одновременно. 
    
- Чуточку нервничаешь? - осведомился Даниэль. 
    
- Ничуть не нервничаю. 
    
"Если он произнесет имя Женни, значит, я принят", - загадал Жак. 
    
- Нет ничего хуже последних пятнадцати минут перед объявлением списка, - заметил Антуан. 
    
- Вы думаете? - с улыбкой возразил Даниэль. Из ребячества он частенько противоречил Антуану, величал его доктором и посмеивался над его видом важным не по летам. - В ожидании всегда есть своя прелесть. 
    
Антуан пожал плечами. 
    
- Слышишь? - спросил он брата. - Ну, что до меня, - продолжал он, - то хоть мне приходилось уже четырнадцать, а то и пятнадцать раз испытывать такие "ожидания", я так к ним и не привык. К тому же я заметил: те, кто в такие минуты надевает личину стоиков, как правило, люди посредственные или малодушные. 
    
- Не всем дано находить прелесть в нетерпеливом ожидании, - заметил Даниэль, который смотрел на Антуана чуть насмешливым взглядом, теплевшим, когда он переводил глаза на Жака. 
    
Антуан продолжал развивать свою мысль. 
    
- Говорю вам серьезно: сильные духом задыхаются, пребывая в неизвестности. Настоящее мужество отнюдь не в том, чтобы бесстрастно ждать начала каких-то событий, а в том, чтобы ринуться им навстречу, поскорее все узнать и принять к сведению, Правда, Жак? 
    
- Нет, я, пожалуй, разделяю мнение Даниэля, - ответил Жак, ровно ничего не слышавший. Даниэль продолжал разговаривать с Антуаном, и Жак вкрадчиво спросил, чувствуя, что плутует: 
    
- А твои мать и сестра все еще в Мезон-Лаффите? 
    
Даниэль не услышал, и Жак, продолжая упрямо твердить про себя: "Я провалился", - все же чувствовал, что его вера в успех непоколебима. "Отец будет доволен". Он заранее улыбнулся и одарил улыбкой Батенкура: 
    
- Спасибо, что пришли, Симон. 
    
Батенкур с приязнью смотрел на него и не мог скрыть, как горячо он восторгается другом Даниэля, что нередко раздражало Жака, потому что он не мог ответить ему таким же дружеским чувством. 
    
Гул голосов во дворе вдруг стих. За стеклом одного из окон нижнего этажа появился белый бумажный прямоугольник. Не отдавая себе в этом отчета, Жак испытал такое ощущение, будто бурный поток подхватил его и понес к вещему бумажному листку. В ушах у него зашумело, но он услышал, как Антуан произнес: 
    
- Принят! Ты - третий. 
    
Да, он услышал голос брата - такой теплый, такой радостный, но смысл его слов понял только тогда, когда, несмело повернув голову, увидел его ликующее лицо. Обессилевшей рукой Жак сдвинул на затылок шляпу - по его лицу струился пот. К нему уже шагали Даниэль и Батенкур, стороной обходившие толпу. Даниэль смотрел на Жака, а Жак - в упор на Даниэля, у того верхняя губа вздернулась, обнажая зубы, хотя на лице не было и намека на улыбку. 
    
Шум нарастал, заполнил весь двор. Жизнь возобновилась. Жак глубоко вдохнул воздух; кровь снова начала свершать свой круговорот в его теле. И вдруг опять перед его мысленным взором возникла западня, ловушка, и он подумал: "Я попался". Другие мысли обступили его. Он вновь пережил все то, что произошло за несколько мгновений на устном экзамене по греческому языку, и тот миг, когда он допустил ошибку; снова он увидел зеленое сукно на столе и профессорский палец, впившийся в том "Choephores"[30], затверделый, выпуклый ноготь - словно кусок, отбитый от рога. 
    
- Кто же первый? 
    
Он и не слушал, чью фамилию произнес Батенкур. "Первым был бы я, если б понял слова "пристанище", "святилище"... "Стражи домашнего святилища..." И много-много раз с ожесточением старался он восстановить последовательность своих рассуждений, которые и привели его к непростительно нелепой ошибке. 
    
- Да ну же, доктор! Сделайте довольное лицо! - воскликнул Даниэль, похлопывая по плечу Антуана, который наконец улыбнулся. 
    
Радость у Антуана почти всегда была какой-то скованной, потому что напускная важность не позволяла ему восторженно выказывать свои чувства. Даниэль же, напротив, всегда радовался от всей души. И сейчас с каким-то, пожалуй, чувственным удовольствием разглядывал он лица друзей, соседей и в особенности женщин - матерей и сестер, явившихся сюда; нежность их без стеснения проявлялась в каждом слове, в каждом жесте. 
    
Антуан взглянул на часы и спросил Жака: 
    
- Ну как, у тебя еще есть тут дела? 
    
Жак вздрогнул. 
    
- Дела? Никаких, - ответил он с расстроенным лицом. Он только сейчас заметил, что нечаянно, - конечно, это случилось, когда вывесили список, разбередил волдырь на губе, который вот уже целую неделю обезображивал его. 
    
- Тогда давай улетучимся, - предложил Антуан. - До обеда мне еще надо навестить больного. 
    
Не успели они выйти из ворот, как встретили Фаври, который спешил сюда узнать новости. Он торжествовал: 
    
- А что я вам говорил! Недаром мне передали, что французское сочинение написано замечательно. 
    
Фаври закончил Эколь Нормаль44 год тому назад и, чтобы увильнуть от работы в провинции, добился места в лицее Людовика Святого, где он временно замещал преподавателя; днем, в свободные часы, он давал частные уроки, что позволяло ему вкушать радости ночного Парижа. Он терпеть не мог преподавательскую деятельность, мечтал о журналистике и втайне о политической карьере. 
    
Жак вспомнил, что Фаври довольно близко знаком с экзаменатором по греческому языку; и снова перед его умственным взором всплыли зеленое сукно и профессорский палец, он почувствовал, что краснеет от стыда. Он еще как-то не осознавал, что принят, и испытывал не чувство облегчения, а одно лишь ощущение усталости, которое вдруг исчезало, когда на него находили приступы неистового раздражения при воспоминании о нелепой ошибке и о волдыре. 
    
Даниэль и Батенкур с веселым смехом подхватили его под руки и, словно пританцовывая, поволокли в сторону Пантеона. Антуан и Фаври шли за ними. 
    
- В половине седьмого звонит будильник, он поставлен на блюдце, а блюдце на стакан, - громко рассказывал Фаври, самодовольно посмеиваясь. - Я бранюсь, приоткрываю один глаз, зажигаю свет. Затем я перевожу стрелку на семь часов и засыпаю снова. А этот взрывной снаряд держу на груди. Скоро весь дом, весь квартал начинает так сотрясаться, что земля дрожит. Я прихожу в ярость, но держусь стойко. Даю себе поблажку - полежать еще пять минут, еще десять, еще пятнадцать, а когда набегает лишних две минуты, решаю долежать до двадцати минут, пусть уж будет круглая цифра. Наконец вылезаю из постели. Все у меня с вечера наготове - разложено на трех стульях, как амуниция у пожарного. В двадцать восемь минут восьмого я уже на улице. Разумеется, я еще никогда не успевал помыться, позавтракать. За четыре минуты надо добраться до метро. Взлетаю на кафедру, когда бьет восемь, и долбежка начинается. Сами видите, до которого часу все это тянется. А еще нужно пополоскаться в тазу, переодеться, пообедать, встретиться с приятелями. Когда же мне работать? 
    
Антуан слушал рассеянно и глазами искал такси. 
    
- Жак, ты пообедаешь со мной? - спросил он. 
    
- Жак пообедает с нами, - заявил Даниэль. 
    
- Нет, нет, - крикнул Жак, - сегодня я обедаю с Антуаном. - И с досадой подумал: "Да когда же они от меня отвяжутся! Прежде всего мне надо смазать йодом волдырь". 
    
- Давайте пообедаем вместе! - предложил Фаври. 
    
- Где? 
    
- Да где угодно Хотя бы у Пакмель. 
    
Жак стал отнекиваться: 
    
- Нет. Сегодня не надо. Я устал. 
    
- Ты нам портишь настроение, - негромко сказал Даниэль, подхватывая Жака под руку. - Доктор, встретимся у Пакмель. 
    
Антуан остановил такси. Он обернулся и, чуть поколебавшись, спросил: 
    
- А что такое Пакмель? 
    
- Да совсем не то, что вы думаете, - на всякий случай сказал Фаври с уверенным видом. 
    
Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил: 
    
- Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат? Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью, и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся у Пакмель? 
    
Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю работу - на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера, подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение. Хорошенькие девушки... 
    
- Ну, раз вы настаиваете, - сказал он самым непринужденным тоном. - А где же это находится? 
    
- На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого. 
    
- Появлюсь гораздо раньше, - отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси. 
    
Жак не стал бунтовать, - ведь брат согласился прийти, - и его настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие потакать капризам Даниэля. 
    
- Пошли пешком? - спросил Батенкур. 
    
- Я ринусь в метро, - заявил Фаври, поглаживая подбородок. - Только переоденусь и присоединюсь к вам. 
    
Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем - на исходе июля небо всегда становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль. 
    
До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса. 
    
Батенкур подошел поближе к Жаку. 
    
- Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, - произнес он без всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то, что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они - чтобы позабавиться - упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и как тот подходил к камину и начинал: 
    
Сладковолосый корсиканец45! Как прекрасна 
    
В дни мессидора Франция была! 
    
И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений. 
    
В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города, расположенного где-то на севере страны, - места службы его отца, полковника, - носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая, что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур. 
    
- Терпеть не могу ваш Латинский квартал, - говорил тем временем бывший богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и, порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему место Даниэль. 
    
Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху - продавщицу роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, - так бывает, когда теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это ошеломило, надломило его, как бывает после провала. 
    
- Ну, а в море ты успел покупаться? - спросил Батенкур Даниэля. 
    
Жак обернулся к Даниэлю. 
    
- Да, в самом деле, - сказал он, и взгляд его потеплел, - ведь ты же вернулся только ради меня! Весело тебе там было? 
    
- Даже и не представляешь, как весело! - ответил Даниэль. 
    
И Жак заметил с горькой усмешкой: 
    
- Как всегда. 
    
Они посмотрели друг на друга так, будто продолжали давнишний спор. 
    
В привязанности Жака к Даниэлю была взыскательность, не имеющая ничего общего с той дружеской снисходительностью, которую выказывал ему тот... 
    
- Ты предъявляешь ко мне большие требования, чем к самому себе, случалось, упрекал его Даниэль. - Ты так и не примирился с тем образом жизни, который веду я. 
    
- Да нет же, я приемлю твой образ жизни, - отвечал Жак, - но не могу принять ту позицию, которую ты занял по отношению к жизни. 
    
Повод для разногласий, возникший давным-давно. 
    
Даниэль, став бакалавром, отрекся от проторенных путей. Отец вечно отсутствовал и вообще не обращал на него внимания. Мать же не мешала ему свободно выбрать цель жизни; она с уважением относилась к людям, наделенным сильной волей; кроме того, ее поддерживала какая-то мистическая вера в ее детей и вообще в счастливое будущее; больше всего ей хотелось, чтобы сын рос привольно, чтобы из чувства долга он не искал заработка, стремясь улучшить материальное положение семьи. А Даниэль как раз об этом и думал. Два года он втайне промучился оттого, что не мог помогать матери, и все выжидал, не позволит ли ему удачный случай сочетать сыновний долг с другими непреодолимыми потребностями, которые им владели. И даже Жак не мог до конца постичь - как сложны его переживания. Ибо тот, кто видел, как небрежно занимается он живописью, руководствуясь только врожденным влечением к ней, и скорее всего прихотью, как мало он работает кистью, чуть побольше отдавая времени рисунку, иногда целый день проведя взаперти со своим натурщиком и заполнив пол-альбома штриховыми набросками, как потом неделями не притрагивается к карандашу, - тот не мог бы и заподозрить, какого высокого мнения о себе Даниэль, как верит в свое призвание. Гордыня его была молчалива, он был чужд самодовольства: просто он ждал того дня, когда обстоятельства, подчиняясь неизбежным предначертаниям, сложатся именно так, что незаурядное его дарование проявит себя, и был уверен, что ему суждено стать выдающимся художником. Когда, какими путями достигнет он вершины славы? Даниэль и сам не знал, но вел себя, так, будто это ничуть его не заботит, и громогласно заявлял, что надо пользоваться радостями жизни. И действительно пользовался ими. Правда, порой его мучила совесть, и он в тревоге цеплялся за нравственные устои, внушенные матерью, но длилось это недолго и никогда не могло удержать его от падения. "Даже тогда, когда становились нестерпимыми муки совести, омрачавшие последние два года моей жизни, - еще не так давно писал он Жаку (в ту пору Даниэлю было восемнадцать лет), - клянусь тебе, мне и тогда ничуть не было стыдно за себя. Мало того, в дни сомнений, когда я корил себя за свои сумасбродства, по сути, я гораздо меньше возмущался собою, чем потом, когда вспоминал, как давал эти ребяческие зароки и как себя неволил, а сам снова плыл по течению". 
    
Прошло немного времени после этого письма, и Даниэль встретился в пригородном поезде с тем, кого они потом прозвали "Некто из вагона" и кто, разумеется, так никогда и не узнал, как повлияла эта мимолетная встреча на юношеские души двух друзей. 
    
Даниэль возвращался из Версаля, где провел полдня в тенистом парке, наслаждаясь ясной октябрьской погодой. Он еле успел вскочить в вагон. И случаю было угодно, чтобы лицо пожилого человека, напротив которого сел Даниэль, оказалось отчасти ему знакомо: днем они несколько раз встречались в рощах Большого Трианона46; Даниэль обратил на него внимание, приметил и теперь был доволен, что можно рассмотреть его получше. Вблизи незнакомец выглядел гораздо моложе: волосы его поседели, но ему, вероятно, еще не было и пятидесяти; короткая, совсем белая бородка аккуратно обрамляла лицо, которому правильность черт придавала особую привлекательность. Румянец, походка, руки, покрой костюма, сшитого из светлой материи, изысканный цвет галстука, в особенности же голубые глаза, живые и горящие, которые жадно вглядывались во все окружающее, - словом, весь его облик был совсем юношеский. Привычным движением книголюба он перелистывал страницы какого-то томика в мягком, как у путеводителя, переплете без заглавия. На переезде между Сюреном и Сен-Клу незнакомец встал и вышел в коридор; он высунулся в окно, любуясь панорамой Парижа, позолоченного лучами заходящего солнца. Затем он прислонился к застекленной двери, за которой сидел в купе Даниэль. И молодой человек в уровень со своим лицом увидел руки, отделенные от него лишь толщей стекла, - они держали загадочную книгу; тонкие руки, изящные и выразительные, как бы одухотворенные. Одно движение - и книга полураскрылась и на странице, прижавшейся к стеклу, Даниэлю удалось прочесть несколько слов: 
    
Натанаель, я научу тебя страстям... 
    
Жизнь прожигать в неистовом разгуле... 
    
Жар патетический, Натанаель, но только не покой... 
    
Книга передвинулась. Даниэль едва успел разглядеть название, змеившееся наверху каждой страницы: "Яства земные". 
    
Он сгорал от любопытства; в тот же день он обошел несколько книжных лавок. Но об этом произведении не знали. Неужели "Некто из вагона" навсегда унес с собой тайну? "Жар патетический, - повторял Даниэль, - но только не покой!" На следующее утро он ринулся в галереи Одеона47, перерыл все книжные каталоги, а спустя несколько часов вернулся домой с томиком в кармане и заперся у себя в комнате. 
    
Прочел он книжку одним духом. На это ушло полдня. Уже вечерело, когда он вышел из дому, Еще никогда он не испытывал такого возбуждения, такой восторженной просветленности. Он шел вперед большими шагами, с победоносным видом. Уже совсем стемнело, а он все шагал по набережным - дальше и дальше от дома. Вместо ужина он съел булочку и вернулся к себе. Книга, брошенная на столе, ждала его. Даниэль долго ходил вокруг, уже не решаясь к ней притронуться. Он лег, но ему не спалось. Наконец он сдался, набросил на себя плед и стал читать снова, не спеша, с самого начала. Он чувствовал, что наступил торжественный час, что в сокровенной глубине его души идет созидательная работа, свершается таинство рождения нового. Стало светать, и он, во второй раз прочитав последнюю страницу, вдруг понял, что смотрит на жизнь по-новому. 
    
Я дерзко присвоил все сущее и счел себя вправе обладать всем, чего ни пожелаю... 
    
Всякое желание идет нам на потребу, на потребу нам идет и утоление всякого желания, - ибо от этого оно возрастает. 
    
И он понял, что вдруг освободился от усвоенной в детстве привычки все оценивать с точки зрения правил нравственности. Слово "грех" приобрело для него совсем иной смысл. 
    
Действуй, не рассуждая, хорош или дурен поступок. Люби, не тревожа себя мыслью - добро ли это или зло... 
    
Чувства, которым он до сих пор поддавался лишь помимо воли, внезапно освободились от пут и с ликованием ринулись вперед; в ту ночь, за несколько часов все смешалось в его представлении о нравственных ценностях, - рухнуло сооружение, которое он с детства считал незыблемым. На следующий день он чувствовал себя так, будто накануне принял крещение. И пока он отрекался от всего, что еще недавно считал неоспоримым, какое-то удивительное спокойствие снисходило на него, смиряя те силы, которые его терзали доныне. 
    
Даниэль никому не сказал о своем открытии - признался только Жаку, да и то много времени спустя. То была одна из тайн, которые хранила их дружба, в их представлении она стала чуть ли не священной, и они говорили о ней намеками и обиняками. Однако же, невзирая на все старания Даниэля, Жак упорно избегал этой заразы; он не желал утолять жажду из этого слишком уж хмельного источника, считая, что противоборствует самому себе, а от этого становится сильнее духом и сберегает свою нравственную чистоту, но он чувствовал, что у Даниэля отныне свой, отличный от него образ жизни, свои яства, и в противоборстве Жака было что-то и от зависти и от отчаяния. 
    
- Значит, по-твоему, Людвигсон - одно из чудес природы? - спросил Батенкур. 
    
- Людвигсон, милый мой Бат... - И Даниэль пустился в объяснения. 
    
Жак передернул плечами и пропустил друзей немного вперед. 
    
Людвигсон, у которого Даниэль недавно стал служить, слыл в некоторых столичных городах, где он основал свои конторы, одним из самых беспардонных дельцов, ведущих торговлю произведениями искусства в Европе, и издавна был предметом разногласия между друзьями. Жак не мог одобрительно относиться к тому, что Даниэль, пусть даже ради хлеба насущного, может быть причастен к предприятиям, которыми заправляет этот ловкий торгаш, работает у него. Но Жак, да и никто другой, не мог похвалиться тем, что хоть раз убедил Даниэля отказаться от рискованной затеи, если тот искренне бывал ею увлечен. Итак, ум Людвигсона, деятельность, которую он развивал, не зная передышки, доводя себя до бессонницы, пренебрежение к роскоши и до какой-то степени презрение к деньгам, присущее этому разбогатевшему проходимцу, который упивался лишь одним - риском и успехом, - властная сила этого крупного афериста, чье существование можно было сравнить с чадящим, но ярко пылающим факелом, пламя которого колеблется под порывами ветра, - все это живо интересовало Даниэля. Да и согласился он работать на этого темного дельца скорее из любопытства, чем из необходимости. 
    
Жаку запомнился тот день, когда Даниэль и Людвигсон встретились впервые: сошлись представители двух человеческих разновидностей, двух общественных прослоек. Как раз в то утро Жак был в мастерской, которую Даниэль оплачивал вместе с товарищами, такими же безденежными, как он сам. Людвигсон вошел не постучавшись и усмехнулся на отповедь Даниэля. А затем, без всякого вступления - он даже не представился и не сел - вытащил из кармана бумажник, причем замашки его напомнили замашки актера, по ходу пьесы швыряющего кошелек лакею, и предложил тому из здесь присутствующих, кто носит фамилию Фонтанен, жалованье - в шестьсот франков ежемесячно, начиная с нынешнего дня и на последующие три года, - при условии, что он, Людвигсон, владелец картинной галереи Людвигсона и директор художественных салонов "Людвигсон и K°", будет иметь исключительное право на все этюды, созданные Даниэлем за это время, причем тот обязан ставить на них свою подпись и дату. Даниэль работал мало, никогда и нигде не выставлялся и еще не продал ни единого наброска; поэтому он так никогда и не узнал, каким же образом Людвигсон составил себе столь выгодное мнение о его таланте, что счел нужным обратиться к нему с деловым предложением. К тому же он хотел остаться свободным художником и превосходно понимал, что, дав согласие на эту сделку, сможет принимать от Людвигсона деньги только в том случае, если будет ежемесячно вручать ему определенное число рисунков на сумму, означенную в договоре; а ведь у него была иная цель - работать, ничем себя не стесняя, только во имя творческой радости. И он тут же учтиво, но ледяным тоном, предложил Людвигсону немедленно уйти и на глазах опешивших приятелей с молниеносной быстротой сам выдворил его на лестничную площадку. 
    
Но это была только завязка. Людвигсон явился снова, действовать стал осмотрительнее, и спустя несколько месяцем" между торгашом и Даниэлем, который смотрел на все это как на веселую забаву, завязались по-настоящему деловые отношения. Людвигсон издавал на трех языках роскошный иллюстрированный журнал, посвященный вопросам изобразительного искусства; он предложил Даниэлю взять на себя составление статей на французском языке. (Характер молодого человека понравился ему с первого же дня, к тому же он сразу определил, что у Даниэля отменный вкус.) Работа была живая, на нее уходил весь досуг Даниэля, и вскоре он стал настоящим редактором французских выпусков журнала. У Людвигсона, тратившего на себя деньги бессчетно, было твердое правило - держать небольшой штат сотрудников; зато выбирал он их тщательно, поощрял самостоятельный почин каждого и за труды вознаграждал щедро. Даниэль скоро стал получать, хоть и не просил об этом, такое же жалованье, как и оба других редактора - англичанин и немец. Зарабатывать было необходимо, и Даниэль предпочел службу, никак не связанную с его жизнью художника. Кстати говоря, коллекционеры уже охотились за его рисунками, из числа тех, что Людвигсон отобрал для устроенной им частной выставки. Все те преимущества, которые Даниэль получал, завязав деловые отношения с торговцем картинами, помогали ему не только поддерживать благосостояние матери и сестры, но и жить в свое удовольствие; ему не приходилось выполнять какие-то неукоснительные дела, и ничто не мешало в часы досуга отдаваться работе по призванию. 
    
Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен. 
    
- ...и был невероятно удивлен, - продолжал свой рассказ Даниэль, когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже Людвигсон. 
    
- Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, вставил Жак, чтобы поддержать разговор. 
    
- И я тоже, - согласился Даниэль, - да еще какая! Представь себе... Надо бы показать тебе набросок. Я, правда, сделал несколько, но все по памяти. И теперь страшно об этом жалею. Словом, представь себе мумию, которую клоуны надули воздухом для циркового номера! Старая-престарая египетская еврейка, - право, ей не меньше ста лет, - потеряла образ человеческий: до того заплыла жиром и обезображена подагрой; от нее разит жареным луком, она носит митенки, говорит выездному лакею "ты", а сынка называет bambino[31], ест один только хлебный мякиш, смоченный в красном вине, и всех потчует табаком. 
    
- Старуха курит? - спросил Батенкур. 
    
- Нет, нюхает. Темная табачная труха засыпает ожерелье из крупных бриллиантов, которое, уж не знаю, чего ради, повесил ей на грудь Людвигсон... - Он запнулся, ему самому смешно стало от фразы, пришедшей на ум: - Как фонарь, зажженный над грудой развалин. 
    
Жак улыбнулся. Он всегда был бесконечно снисходителен к остротам Даниэля. 
    
- Что же ему от тебя надо? Зачем он ни с того ни с сего открыл тебе эту омерзительную семейную тайну? 
    
- А ведь ты угадал: у него новые замыслы. Каков хват! 
    
- Да, хват, потому что он архибогач, а будь он бедняком, то был бы просто... 
    
- Ну, пожалуйста, оставь его в покое. Мне он мил. И задумал он не такое уж плохое дело: выпустить серию монографий "Картины великих мастеров"; с головой весь в это ушел, собирается издавать сборники, буквально начиненные репродукциями, и продавать их по невероятно дешевой цене. 
    
Но Жак уже не слушал. Ему стало не по себе, взгрустнулось. Отчего? Устал, переволновался за день? Досадно, что поддался уговорам, проведет шумно вечер. А ведь так хотелось остаться наедине с собой... Или просто воротничок натирает шею? 
    
Батенкур протиснулся между ними и пошел посредине. 
    
Он все выискивал удобный случай - пригласить их в свидетели при его бракосочетании. Вот уже несколько месяцев он днем и ночью только и думал об этом событии - лихорадочное вожделение просто изнуряло его, на глазах таяла его и без того щуплая фигура. И вот заветная цель уже близка. Истекла отсрочка, предусмотренная законом на тот случай, если родители не дадут согласия; и сегодня утром назначен день свадьбы: через две недели... От этой мысли кровь бросилась ему в лицо, он отвернулся, чтобы скрыть пылающий румянец, снял шляпу и вытер пот со лба. 
    
- Стой смирно! - крикнул Даниэль. - Уму непостижимо, до чего ты в профиль смахиваешь на козленка! 
    
И в самом деле - у Батенкура был длинный нос, достающий до верхней губы, ноздри, вырезанные дугой, глаза круглые, а в тот вечер прядка бесцветных волос закрутилась, взмокнув от пота, и торчала на виске, словно маленький заостренный рог. 
    
Батенкур с унылым видом снова надел шляпу и устремил взгляд вдаль там, за площадью Карусели близ Тюильрийского сада, рдели клубы пыли. 
    
"Жалкий блеющий козленок, - подумал Даниэль. - Кто бы мог предположить, что он способен на такую страсть. Идет на все: отрекается от своих принципов, порывает со своей родней ради этой женщины... вдовушки, которая на четырнадцать лет старше его!.. Да еще с подпорченной репутацией. Соблазнительна, но подпорчена..." 
    
Легкая усмешка чуть тронула его губы... Вспомнилось ему, как однажды, прошлой осенью, Симон упросил его познакомиться с красавицей вдовой и что получилось через неделю. Правда, для очистки совести он сделал все, чтобы отговорить Батенкура от этого безумства. Но натолкнулся на слепую плотскую страсть; ну, а он, Даниэль, почитал всякую страсть, в чем бы она ни проявлялась, и поэтому стал просто избегать встреч с красоткой и вчуже наблюдал за тем, как развиваются события, предваряющие этот странный брачный союз. 
    
- Вам повезло, а вид у вас невеселый, - сказал в эту минуту Батенкур, его уязвило насмешливое замечание Даниэля, и он решил сорвать досаду на Жаке. 
    
- Как ты не понимаешь, ведь он же надеялся, что его не примут, сострил Даниэль. И тут его поразило сосредоточенное выражение, мелькнувшее в глазах Жака; Даниэль подошел к другу, положил руку ему на плечо и, улыбаясь, сказал негромко: - "...ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть!" 
    
Жак сразу вспомнил весь отрывок, который Даниэль часто любил повторять наизусть: 
    
"Горе тебе, если ты думаешь, будто счастье твое мертво только потому, что оно не такое, каким тебе мерещилось... Мечта о будущем - да, это радость, но радость осуществленной мечты уже совсем иная радость, и, к счастью, ничто в жизни не бывает похоже на нашу мечту, ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть". 
    
И Жак улыбнулся. 
    
- Дай-ка мне папиросу, - сказал он. Чтобы доставить удовольствие Даниэлю, он постарался стряхнуть с себя оцепенение. Мечта о будущем - да, это радость... Ему показалось, что какая-то еще неуловимая радость и вправду витает тут, над ним. Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем. Будущее, Мезон-Лаффит и прохлада тенистого парка! 
    
    II. Вечер у Пакмель. - Даниэль знакомит Жака с обстановкой. - Обед. Мамаша Жюжю. Поль. Г-жа Долорес и сиротка. Даниэль и Ринетта. Поспешный уход Жака. - Даниэль похищает Ринетту у Людвигсона  
    
На этой безлюдной улице, в квартале Оперы, вдоль тротуара стояло несколько машин - только они и привлекали внимание к фасаду кабаре без вывески, с опущенными занавесками. Грум толкнул вращающуюся дверь, и Даниэль, который чувствовал себя здесь как дома, посторонился, пропуская вперед Жака и Батенкура. 
    
Появление Даниэля было встречено негромкими возгласами. Его тут называли "Пророком", и только кое-кто из завсегдатаев знал его настоящее имя. Да и народу было мало. Из-за стойки - из ниши, откуда белая винтовая лесенка с позолоченными перилами под стать позолоте на деревянной отделке стен вела на антресоли, в покои мадам Пакмель, - неслись звуки рояля, скрипки и виолончели, исполнявших модные вальсы. Столы были придвинуты к серым плюшевым диванчикам, и несколько пар танцевали бостон на алом ковре в неярких лучах заходящего солнца, притушенных гипюровыми занавесками. Под потолком беспрерывно жужжали винты вентиляторов; раскачивались подвески на люстрах и ветви пальм, а вокруг танцующих то и дело взвевались концы муслиновых шарфов. 
    
Новая обстановка сначала всегда как-то опьяняюще действовала на Жака, и он послушно шел вслед за Даниэлем к столику, - отсюда видны были два зала, расположенные в ряд; в дальнем Батенкур уже танцевал, попав в окружение молодых женщин. 
    
- Тебя всюду приходится силком тянуть, - заметил Даниэль. - Ну, а раз уж ты пришел, я уверен, что ты повеселишься. Ну, признайся же, кабачок уютный и милый. 
    
- Закажи для меня коктейль, - буркнул Жак. - Сам знаешь какой, - с молоком, смородиной и лимонной цедрой. 
    
Прислуживали юные gerls[32] в беленьких полотняных передниках и наколках, прозванные здесь "сиделками". 
    
- Дай-ка я тебя хоть издали познакомлю с некоторыми из завсегдатаев, предложил Даниэль, пересев поближе к Жаку. - Начнем вон с той, в синем, с хозяйки. Зовут ее "мамаша Пакмель", хотя сам видишь, она еще довольно соблазнительная блондинка. Право, соблазнительная! Весь вечер снует среди своих постоянных молоденьких посетительниц с этой своей дежурной улыбкой: прямо как модная портниха, показывающая манекенщиц. Обрати внимание вон на того смуглого субъекта, вот он с ней поздоровался, а сейчас разговаривает с бледной девицей, которая только что танцевала с Батенкуром, да нет, поближе к нам, - это Поль, вон та блондинка с лицом ангела, правда, ангела чуточку распутного... Смотри-ка, она сейчас потягивает какое-то странное зелье: это, верно, зеленое кюрассо... Так вот, субъект, который стоя с ней разговаривает, - художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер. Стоит ему опоздать на свидание, и он уже уверяет, что у него была дуэль; и сам начинает в это верить. У всех он занимает деньги, всегда сидит без единого су, но таланта он не лишен, расплачивается своими картинами; и знаешь, какую штуку он придумал, чтобы было поменьше хлопот? Летом отправляется на природу, пишет на рулоне холста в пятьдесят метров длиной дорогу - самую обыкновенную дорогу с деревьями, повозками, велосипедистами, закатом солнца, ну а зимой сбывает эту дорогу по кускам, соответственно вкусу кредитора и размеру долга. Всех уверяет, будто он русский, будто бы владеет несметным числом "душ". Поэтому во время русско-японской войны все, разумеется, над ним трунили - вот, мол, торчит на Монмартре, разглагольствует о патриотизме в ресторанах. И знаешь, что он выкинул? Уехал. Целый год о нем не было слышно. И появился он только после падения Порт-Артура. Привез целую кучу военных фотографий, - вечно у него были набиты ими карманы, - и говорил: "Видите, голубчик, батарею на передовой? А за ней высоченный утес? А из-за утеса чуть-чуть высовывается дуло винтовки - это, голубчик, я и есть". Но только вот что, он привез также и несколько ящиков с этюдами и в следующие два года расплатился за все долги... сицилийскими пейзажами. Постой-ка, он почуял, что я говорю о нем, ужасно доволен и сейчас надуется, как индюк. 
    
Жак сидел, полуоблокотившись на столик, и молчал. В иные минуты лицо у него становилось каким-то тупым: полуоткрытый рот, тусклые глаза, бессмысленный взгляд, недовольный и сонный. Слушая рассказ друга, он наблюдал за этой парой - за Нивольским и Поль, еще совсем молоденькой. Она держала в руке губную помаду; вот она округлила рот, приложила к нему алый карандаш, стала обводить губы мелкими резкими мазками, словно пробуравливала отверстие; художник смотрел на молодую женщину, вертя на пальце ее сумочку. По всему было видно, что у них чисто приятельские отношения - ресторанное знакомство, однако она то и дело притрагивалась к его рукам, к колену, поправляла ему галстук; вот он наклонился к ней, о чем-то рассказывает, и она шутливо отталкивает его, прижимает к его лицу ладошкой вниз свою узенькую бледную руку... Жак был в смятении. 
    
Неподалеку от нее в одиночестве сидела, свернувшись в клубок, на диване темноволосая женщина, она зябко куталась в черную атласную пелерину и пожирала глазами Поль, которая, быть может, этого и не замечала. 
    
Жак переводил свой тяжелый взгляд с одного лица на другое. Наблюдал ли он, фантазировал ли? Стоило ему посмотреть на кого-нибудь, и он тотчас же приписывал этому человеку сложные душевные переживания. Впрочем, он и не пытался анализировать то, что, как ему казалось, угадывал; да и не мог бы выразить словами все, что постигал как бы наитием, - зрелище увлекло его, и он неспособен был раздвоиться и хладнокровно осмыслять что бы то ни было. Но такое общение с людьми - воображаемое или действительное - доставляло ему неизъяснимое наслаждение. 
    
- А это что за дылда? Вот она говорит что-то буфетчику, - спросил он. 
    
- В голубом переливчатом платье с ожерельем до колен? 
    
- Да. Вид у нее суровый! 
    
- Это Мария-Жозефа. Недурна. Имя под стать императрице. Презабавная история у ее жемчужного ожерелья. Ты слушаешь меня? - говорил, улыбаясь, Даниэль. - Она была любовницей Рейвиля, сына парфюмерного фабриканта. Ну, а законная супруга Рейвиля изменяла ему с Жоссом - банкиром. Да ты слушаешь? 
    
- Еще как слушаю! 
    
- Вид у тебя сонный... Однажды Жоссу, а он здорово богат, вздумалось подарить своей любовнице, госпоже Рейвиль, жемчуга. Но как быть, чтобы не навести на подозрение Рейвиля? Так вот, Жосс, слава богу, не ребенок: затеял лотерею в пользу раскаявшихся девиц легкого поведения, всучил Рейвилю-мужу десять билетов по двадцать су и все так подстроил, что тот выиграл ожерелье, предназначенное его жене. Вот тут-то все и осложняется: Рейвиль пишет Жоссу благодарственное письмо, но в постскриптуме просит ни словом не обмолвиться госпоже Рейвиль о лотерее, ибо только что отослал ожерелье своей любовнице Марии-Жозефе. Постой, самое интересное под конец... Жосс в ярости, в голове у него засела одна мысль, - вновь завладеть колье или, по крайней мере, овладеть женщиной, которая его носит. Спустя три месяца он бросил госпожу Рейвиль, оттягал Марию-Жозефу у своего приятеля Рейвиля - иначе говоря променял его жену без жемчугов на любовницу с ожерельем. И доблестный Рейвиль, вчистую запамятав, что колье обошлось ему в десять монет по двадцать су, вопит направо и налево о неслыханной подлости куртизанок!.. А, здравствуйте, Верф, - произнес он, пожимая руку красивому молодому человеку - он только что вошел, и его уже окликали с другого конца зала: "Абрикос"! 
    
- Вы ведь знакомы? - спросил он Жака, который нехотя протянул руку Верфу. - Здравствуйте, красавица, - сказал Даниэль, наклоняясь и целуя руку Поль, проходившей мимо, - Поль, худосочной приятельнице русского художника. - Разрешите вам представить моего друга Жака Тибо. 
    
Жак поднялся. 
    
Молодая женщина скользнула по его лицу каким-то истомленным взглядом, потом более внимательно посмотрела на Даниэля, казалось, она хотела что-то сказать, но промолчала и прошла мимо. 
    
- Часто здесь бываешь? - спросил Жак. 
    
- Нет. Впрочем, да. Несколько раз в неделю. Привычка. А ведь обычно мне быстро приедаются и одни и те же места, и одни и те же люди; люблю ощущать течение жизни... 
    
"Я принят", - вдруг подумал Жак. Он глубоко вздохнул. И тут его осенила одна мысль: 
    
- Не знаешь, когда закрывается телеграф в Мезон-Лаффите? 
    
- Уже закрыт. Но если ты сегодня вечером пошлешь телеграмму, твой отец получит ее завтра спозаранок. 
    
Жак знаком подозвал грума. 
    
- Принесите бумагу и чернила. 
    
И он стал писать своим неразборчивым почерком с лихорадочной поспешностью, и запоздалое это стремление сообщить о своем успехе было так ему свойственно, что Даниэль, склонившись через его плечо, улыбнулся. Но он тотчас же отступил, он был удивлен. Но еще больше он был раздосадован тем, что невольно допустил бестактность; вот что он прочел вместо адреса г-на Тибо: "Мезон-Лаффит, Лесная дорога, госпоже де Фонтанен". 
    
Все с любопытством подались вперед, когда появилась пожилая дама, постоянная посетительница здешних мест, в сопровождении прехорошенькой брюнетки, которая держалась без всякой робости, но несколько натянуто, а это говорило о том, что пришла она сюда впервые. 
    
- Эге, что-то свеженькое, - вполголоса заметил Даниэль. 
    
Верф, проходивший мимо, усмехнулся. 
    
- А вы и не знали? Мамаша Жюжю выводит в люди новенькую. 
    
- Девчонка чертовски хороша, - чуть помолчав, с видом знатока заявил Даниэль. 
    
Жак обернулся. И в самом деле она была прелестна: ясные глаза, никаких румян; вся манера держаться говорила о том, что она не принадлежит к числу постоянных посетительниц этого заведения. Одета она была в бледно-розовое кисейное платье - ни отделки, ни украшений. Рядом с ней все женщины словно поблекли - даже самые молодые. 
    
Даниэль снова уселся возле Жака. 
    
- Тебе надо присмотреться к мамаше Жюжю, - сказал он, - я-то с ней знаком. Своеобразная фигура. Теперь она добилась определенного положения в обществе: у нее сносная квартира, свой приемный день, она устраивает вечеринки, печется о начинающих девицах. Примечательно в ней то, что никогда она не хотела жить на содержании: смирная дешевенькая проституточка никогда не стремилась быть на виду. Тридцать лет жила по билету, выданному полицией, топталась на панели между церковью Мадлен и улицей Друо. Но жизнь свою она разделила на две части: с девяти утра до пяти вечера именовалась госпожой Барбен и вела образ жизни скромной мещаночки: снимала квартирку на антресолях, на улице Рише, была у нее висячая лампа, служанка и точно такие же заботы, как у всех обывательниц, даже тетрадь для записи расходов и биржевой бюллетень, чтобы следить за тем, как обстоит дело со сбережениями; были домашние хлопоты, родственные связи - племянники Барбены, племянницы Барбены, дни рождений, и даже раз в году она устраивала полдник для детей с танцами вокруг рождественской елки. Честное слово, все именно так и было. Ну а в пять часов вечера, в любую погоду, она сбрасывала бумазейный халатик, надевала шикарный костюм и, не испытывая никакой брезгливости, отправлялась на свой промысел. И это уже была не госпожа Барбен, а душечка Жюжю - всегда веселая, добросовестная, неутомимая, - которую знали и ценили во всех меблирашках на Бульварах. 
    
Жак не сводил глаз с мамаши Жюжю. У нее было славное лицо, напоминавшее лицо сельского священника, - решительное, веселое, не без лукавства; на короткие седые волосы надета была соломенная шляпка, похожая на шляпу рыбака, сидящего в удочкой. 
    
Жак, раздумывая о чем-то, повторил: 
    
- Не испытывая никакой брезгливости... 
    
- Именно так, - подхватил Даниэль. 
    
И хитро, чуть вызывающе посмотрев на Жака, негромко процитировал две строчки из Уитмена: 
    
     
      
You prostitutes flaunting over the trottoirs or obscene in your rooms, 
      
Who am I that I should call you more obscene than myself?[33] 
     
    
    
Даниэль знал, что задевает строгие нравственные устои Жака. И делал это умышленно, с досадой видя, что Жак, - быть может, в противовес его собственному распутству, - ведет почти совсем целомудренный образ жизни. Даниэль даже искренне тревожился по этому поводу; и знал, что иногда сам Жак бывает немного озабочен тем, как легко сносит он воздержание, хотя прежде все предвещало, что темперамент у него будет страстным. Только один раз друзья затронули этот щепетильный вопрос - дело было нынешней зимой, когда они, возвращаясь из театра, шли по Большим бульварам, где теснились влюбленные пары. Даниэля удивила отрешенность Жака. 
    
- А ведь я вполне здоров, - заметил Жак, - удостоверился на комиссии по осмотру новобранцев, что попал в разряд сильнейших... 
    
И Даниэлю вспомнилось, как от невысказанной тревоги осекся его голос. 
    
От этого воспоминания его отвлек Фаври, которого он увидел еще издали, - тот кивнул им, с преднамеренной небрежностью отдал по очереди шляпу, трость и перчатки девице, приставленной к гардеробной, и спросил Жака, заранее посмеиваясь: 
    
- Твой брат так и не пришел? 
    
Каждый вечер Фабри надевал чуть-чуть высоковатый пристежной воротничок, новенький костюм, словно с чужого плеча, и его свежевыбритый подбородок так ретиво выдавался вперед, что Верф говорил: 
    
- Эколь Нормаль двинулась на завоевание Вавилона. 
    
"Я принят", - подумал Жак. И ему захотелось сейчас же незаметно уйти и нынче же вечером уехать в Мезон. Но останавливала мысль об Антуане, - ведь он обещал прийти сюда и с минуты на минуту явится. "Останусь - но завтра поеду с первым же поездом", - рассудил он. И словно ощутил, как его омывает свежесть - утреннее солнце всасывает ночную росу с дорожек... Заведение Пакмель исчезло... 
    
Зажглись все люстры сразу, и ослепительный свет вывел его из душевной оцепенелости. "Я принят", - подумал он еще раз, словно торопясь подтвердить, что пришел в соприкосновение с действительностью. Он поискал глазами своего друга и увидел, что Даниэль сидит в уголке и негромко разговаривает с мамашей Жюжю. Даниэль сидел боком на качалке, и его оживленная речь и поза подчеркивали грациозную посадку головы, выразительность умного лица, глаз, улыбки, изящество приподнятых рук; руки, улыбка и взгляд говорили так же убедительно, как и губы. Жак любовался им. "До чего же хорош! - думал он, не отдавая ясного отчета своим мыслям. - Как чудесно, когда вот так, без остатка, настоящее может захватить молодое существо, полное жизни! Как естественны его манеры! Он и не подозревает, что я смотрю на него, и не думает об этом, да он и не боится никакого наблюдения. Застичь врасплох человека, не знающего, что его видят, в тот миг, когда обнажается вся его подноготная! Так, значит, есть люди, которые и в общественном месте могут забыть обо всем, что их окружает? Вот он говорит и весь отдается тому, о чем говорит. А я никогда естественным не бываю. Никогда я не смог бы забыться до такой степени, - да нет, пожалуй, смог бы, но только в запертой комнате, чтобы меня никто не видел. И то вряд ли!" После недолгого раздумья он решил: "Даниэль не склонен к созерцательности. Поэтому все, что он видит, не захватывает его, как меня; он остается самим собою. - Он подумал еще немного. - А меня внешний мир поглощает". И, сделав такое заключение, встал с места. 
    
- Ну нет, красавец Пророк, и не настаивай, девочка не для тебя, говорила тем временем мамаша Жюжю Даниэлю; в его взгляде сверкнула такая ярость, что она рассмеялась. - Полюбуйтесь-ка! Садись, малыш, все у тебя и пройдет. 
    
(То была одна из тех набивших оскомину фраз вроде; "Дитя, ты мой кумир", или "Кому какое дело", или "Все на свете ерунда, было бы здоровье", - тех нелепых фраз-штампов, менявшихся каждый сезон, которыми завсегдатаи обменивались кстати и некстати, усмехаясь при этом, как люди, посвященные в некую тайну.) 
    
- Как же ты с ней познакомилась? - упрямо выспрашивал Даниэль. 
    
- Ну нет, красавчик мой, повторяю, не для тебя она. Эта девчонка не чета другим. Славная она, без выкрутас, прямо клад. 
    
- И все-таки скажи, как ты с ней познакомилась. 
    
- А ты ее не тронешь? 
    
- Не трону. 
    
- Ну так вот, дело было, когда я плевритом болела. Помнишь? Узнала она об этом и является ко мне без спроса. И, заметь, знакома-то с ней я по-настоящему и не была: помогла ей разок-другой, да и то по пустякам. (Надо тебе сказать, что перед тем девчонка уже горя нахлебалась. Был у нее серьезный роман: господин из высшего общества, как я поняла, любила она его и ребенка прижила. Вот уж не скажешь, верно? Малыш сразу умер, и с ней о детях слова теперь сказать нельзя, тут же нюни распускает.) Так вот, когда, значит, ко мне плеврит привязался, она пришла и поселилась у меня, как милосердная сестра, выхаживала меня день и ночь, ласковее родной дочери, полтора месяца с гаком, ставила по сотне банок в сутки, да, красавец мой, она просто-напросто спасла мне жизнь; и притом в расход не ввела. Прямо клад. Тут-то я и дала себе зарок вызволить ее из беды. Ведь сама-то еще молода, только о своих любовных делах и думает. Я взялась вывести ее на дорогу, - а ты ведь знаешь, легко ли на дорогу вывести! (И ты бы мог мне помочь, я растолкую тебе как). Вот уже три месяца я с ней вожусь. Перво-наперво надо было найти ей имя. Звалась она Викторина. Викторина Ле Га, Ле Га в два слова, - это еще куда ни шло. Но Викторина - немыслимо! Вот я и сделала из нее Ринетту. Неплохо, верно? И за все остальное принялась таким же манером. Колен занялся с ней произношением, - у нее был бретонский выговор, и все над ней потешались; кое-что от него осталось - так, изюминка, выговаривает чуточку не по-нашему, пикантно, чуть-чуть слышится english[34], прелесть. За две недели она и бостон научилась танцевать - легонькая такая, прямо пух. И притом неглупа. Поет звонко, с огоньком, с эдаким задором, а это я просто обожаю. И вот теперь она оснащена, и нынче вечером я спускаю ее на воду; все дело теперь за попутным ветром. Да ты не смейся! Как раз тут ты мне и можешь помочь. Толковала я о ней с Людвигсоном, - ведь с того дня, как Берта его бросила, он себе места не находит. Пообещал прийти сегодня взглянуть на девчонку. Ты только намекни ему, что она тебе нравится, тут он и закусит удила. Сам понимаешь, такой вот Людвигсон ей и нужен. В голове одно у нее засело - скопить капиталец и вернуться в Бретань. Ничего не поделаешь, так уж ей хочется. Все бретонки такие. Им бы только хибарку на рыночной площади, белый чепец да церковные процессии - вот тебе и вся их Бретань! Несметных богатств ей не нужно, да она и сама быстро разбогатеет, если будет соблюдать порядок и слушаться дельных советов. Хочется мне, чтобы она сразу после почина припрятала бы ассигнаций двадцать, а я-то уж знаю, куда их вложить. Ты-то сам в денежных делах разбираешься? 
    
- Все за стол, - раздались громкие возгласы. 
    
Даниэль присоединился к Жаку. 
    
- Твой брат так и не пришел? Что ж, займем места. 
    
Все толпились вокруг длинного стола, накрытого человек на двадцать. Даниэль устроил все так, что Жак оказался слева от Ринетты; мамаша Жюжю не отпускала ее от себя ни на шаг и притиснулась к ней с правой стороны. Но в ту минуту, когда все стали занимать места и Жак уже собирался сесть, Даниэль толкнул его в бок. 
    
- Поменяемся местами, - сказал он и, не дожидаясь ответа, так крепко потянул его за руку, что Жак, почувствовав, как пальцы Даниэля впились ему в запястье, чуть было не вскрикнул. 
    
Но Даниэль и не подумал извиниться. 
    
- Мамаша Жюжю, - сказал он, - по-моему, приличия ради вам следует представить меня моей соседке. 
    
- Ах, вот ты как, - буркнула старуха, поняв маневр Даниэля. Затем, обращаясь к компании, собравшейся за столом, она возгласила: - Представляю вам всем мадемуазель Ринетту. - И добавила предостерегающим тоном: - Я ей покровительствую. 
    
- Нас тоже представьте! Нас тоже представьте! - раздались голоса. 
    
- Не было печали, - вздохнула мамаша Жюжю. Она нехотя поднялась, сняла шляпу и швырнула ее одной из "сиделок", прислуживавших за столом. 
    
- Это Пророк, - начала она с Даниэля. - Человек достойный. 
    
- Привет вам, сударь, - учтиво сказала девушка. Даниэль поцеловал ей руку. 
    
- Дальше! 
    
- Его друг, как звать, не знаю, - продолжала мамаша Жюжю, показывая рукой на Жака. 
    
- Привет вам, - проговорила Ринетта. 
    
- Затем по порядку: Поль, Сильвия, госпожа Долорес, а с ней рядом никому не ведомый мальчишка по прозванию "Дитя Чуда". Верф, по кличке "Абрикос", Габи, "Фляга"... 
    
- Благодарю, - прервал насмешливый голос, - предпочитаю фамилию предков: Фаври, мадемуазель, один из ваших страстных воздыхателей. 
    
- "Дитя, ты мой кумир!" - язвительно произнес кто-то. 
    
- Лили и Гармоника, иначе "Неразлучные", - никого не слушая, продолжала мамаша Жюжю. - Полковник, красавица Мод. Господин, которого я не знаю, с двумя дамами, которых я хорошо знаю, но как их звать - забыла. Пустое место. Рядом idem[35]. Батенкур, по прозвищу "Малыш Бат". Мария-Жозефа со своими жемчугами и напоследок госпожа Пакмель, - сделав реверанс, закончила мамаша Жюжю. 
    
- Привет вам, сударь, привет вам, мадемуазель, привет вам, сударыня, звонким голоском повторяла Ринетта и улыбалась без тени смущения. 
    
- Называть ее надо не мадемуазель Ринетта, - заметил Фаври, - а мадемуазель Привет! 
    
- Пожалуйста, называйте, - ответила она. 
    
- Ура, мадемуазель Привет! 
    
Она смеялась и, как видно, была в восторге оттого, что в ее честь подняли столько шума. 
    
- А теперь приступим к супу, - предложила г-жа Пакмель. 
    
Жак локтем подтолкнул Даниэля и, показав ему на красный след на своем запястье, спросил: 
    
- Какая муха тебя сейчас укусила? 
    
Даниэль взглянул на него смеющимися глазами, без всякого раскаяния, взгляд у него был горящий и чуть диковатый. 
    
I am he that aches with amorous love[36], 
    
произнес он вполголоса. 
    
Жак наклонил голову, чтобы получше рассмотреть Ринетту, - она как раз обернулась к нему, и он увидел ее глаза: зеленые, ясные и влажные, как устрицы. 
    
Даниэль продолжал: 
    
Does the earth gravitate? does not all matter aching, attract all matter? 
    
So the body of me to all I meet or know"[37]. 
    
Жак нахмурил брови. Не в первый раз довелось ему быть свидетелем того, как Даниэль загорался страстью, охваченный такой жаждой наслаждения, что удержать его уже было невозможно. И всякий раз дружеское чувство независимо от воли Жака теряло свою силу. Забавная мелочь вдруг отвлекла его от этой мысли: он заметил, что ноздри Даниэля обросли густым черным пушком и от этого похожи на прорези маски; он отыскал глазами руки Пророка, красивые и тонкие руки, тоже покрытые темным пушком. "Vir pilosus"[38]. Подумал и почувствовал искушение улыбнуться. А Даниэль снова наклонился к нему и тем же тоном, словно заканчивая цитату из Уитмена, сказал: 
    
- Fill up your neighbour's glass, my dear[39]. 
    
- Госпожа Пакмель, сегодня меню написало неразборчиво, - прошепелявил кто-то на другом конце стола. 
    
- Госпоже Пакмель два нуля, - заявил Фаври. 
    
- "Все это ерунда, было бы здоровье", - глубокомысленно отвечала прекрасная блондинка. 
    
Жак сидел рядом с Поль - этим бледнолицым падшим ангелом. За нею молча восседала девица с пышным бюстом, которая за все время не произнесла ни слова и утирала рот после каждого глотка. Подальше, почти напротив Жака, возле брюнетки с кудряшками, закрывавшими лоб, той самой, которую мамаша Жюжю назвала госпожой Долорес, мальчуган лет семи-восьми в довольно убогом черном костюмчике следил смышлеными глазками за жестами сотрапезников, и на его лице то и дело мелькала улыбка. 
    
- Вам супа не подали? - спросил Жак свою соседку. 
    
- Благодарю, я суп не ем. 
    
Глаза ее были опущены, и когда она их поднимала, то смотрела только на Даниэля. Она сделала все, что могла, только бы сидеть за столом с ним рядом, и в последнюю минуту заметила, как он поменялся местом с Жаком, и рассердилась за это на Жака. И откуда только появился этот малый с угреватым лицом и чирьем на затылке? Она терпеть не могла рыжих, а этот чернявый смахивал на рыжеватого. Уж не говоря о заросшем лбе, оттопыренных ушах, тяжелой челюсти, - все это придавало ему какой-то животный вид. 
    
- Послушай, ты почему салфетку не надеваешь? - громко сказала г-жа Долорес, дернув к себе мальчика, чтобы потуже завязать вокруг его шеи накрахмаленную салфетку, в складках которой он почти потонул. 
    
- Если женщина не скрывает своего возраста, - кричал Фаври, споривший с Марией-Жозефой, - значит, она уже выдохлась. - Говорю вам, что она поступила в консерваторию уже перезрелой, как раз сорок пять лет тому назад, по свидетельству о рождении своей младшей сестры, омолодившись на два года. Таким образом... 
    
- "Кому какое дело?" - сказала в сторону мамаша Жюжю. 
    
- Фаври один из тех людей с положительным умом, которые, ввязавшись в любой разговор, сразу же доложат вам, что ускорение силы тяжести в Париже равно девяти метрам восьмидесяти сантиметрам, - заметил Верф, который когда-то собирался поступить в Училище гражданских инженеров. Прозвали его "Абрикосом" потому, что кожа у него, благодаря каждодневным спортивным упражнениям на открытом воздухе, стала золотистой и покрылась веснушками. А вообще - это был настоящий мужчина с сильными плечами, крепкими скулами и чувственными губами; по вечерам все его мускулистое тело, натренированное за день, испытывало радость жизни, и она отражалась и в его голубых глазах, и на глянцевитых щеках. 
    
- Кто знает, отчего он умер, - произнес кто-то. 
    
- А ты знаешь, чем он жил? - прозвучал чей-то насмешливый голос. 
    
- Да поторапливайся же, - сказала г-жа Долорес мальчугану. - Знаешь, будет сладкое. А ты его не получишь. 
    
- Почему? - спросил мальчик, вскидывая на нее свои лучистые глаза. 
    
- Не получишь, и все тут - воля моя. Будь послушным. Поторапливайся. 
    
Она заметила, что Жак внимательно смотрит на них, и улыбнулась ему с заговорщическим видом. 
    
- Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, - так всегда бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе. Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот господин все смотрит на тебя, поживей! - Она была очень довольна, что ее слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. - Малыш осиротел, - сообщила она безмятежным тоном. - Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, добавила она. - Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение; у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны - я у него одна. Да, забот у меня будет по горло. 
    
Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал? 
    
Он спросил каким-то странным тоном: 
    
- Это моя мама умерла? 
    
- Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят. 
    
- Не хочу больше. 
    
- Сами видите, какой неслух, - подхватила г-жа Долорес. - Ну да, да, умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться - ешь. Иначе мороженого не получишь. 
    
В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, нем щеки, и вся она была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось, будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой. 
    
Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть на скатерти. Он спросил шепотом: 
    
- Что случилось? 
    
Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она сделала над собой усилив и, не двигаясь, тихо сказала: 
    
- Никому не говорите. 
    
У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль: застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно бледны, и ногти казались лиловыми пятнами. 
    
- Мой будильник звонит в половине седьмого, он поставлен на блюдце, а блюдце стоит на стакане... - самодовольно ворковал Фаври, обращаясь к своей соседке. 
    
Но вот у Поль появились краски в лице, она открыла глаза; вот она повернула голову и слабо улыбнулась, словно благодаря Жака за то, что он молчал. 
    
- Все прошло, - сказала она, вздохнув. - Бывают у меня эти приступы: колет сердце. - И, с трудом шевеля губами, еще сведенными судорогой, она добавила не без печали: "Садись, малыш, все у тебя и пройдет". 
    
И ему захотелось взять ее на руки, унести прочь из этого злачного места; он уже мечтал посвятить ей жизнь, исцелить ее. Ах, какой любовью он окружил бы всякое слабое существо, если бы его только попросили или хотя бы согласились, чтобы он оказал поддержку! 
    
Он готов был доверительно рассказать Даниэлю о своем несбыточном замысле, но Даниэль позабыл о Жаке. 
    
Даниэль вел беседу с мамашей Жюжю. Между ними сидела Ринетта, и он мог то и дело поворачиваться к ней и чувствовал тепло ее тела. С самого начала трапезы он вел себя по отношению к ней предупредительно и скромно, но по тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней и не думает. Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно, отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и раздражало. 
    
На другом конце стола довольно бурно пререкались: 
    
- Фат, - крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври. 
    
Тот подтвердил: 
    
- Э, да я и сам частенько об этом себе твержу. 
    
- Наверняка вполголоса. 
    
Послышался смех. Верф одержал победу. 
    
- Милейший Фаври, - произнес он нарочито громким голосом, - с вашего позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам никогда не удавалось... поговорить с ними! 
    
Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось, что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю, таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника - Ринетту, и небрежно спросил: 
    
- А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку? 
    
- Да нет, - воскликнула старуха, поддавшись на приманку. - Рассказывай. И дай-ка мне папиросу, - обеду сегодня конца не будет. 
    
- В один прекрасный день - она уже давным-давно была его любовницей является она к нему с чемоданом: "С меня довольно. Я хочу жить вместе с тобой и так далее". - "Ну а твой муж?" - "Мой муж? Я ему сейчас вот что написала: "Дорогой... Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду, и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее... И такое сердце я обрела и ухожу..." 
    
- Что до сердца, то, по правде говоря... 
    
- Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней... И вот его осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: "Сударь, признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С приветом. Фаври". 
    
- Вот здорово, - прошептала Ринетта. 
    
- Да не очень, - возразил Даниэль с недоброй усмешкой. - Увидите сами. Фаври - хитрая бестия - просто-напросто принял меры предосторожности на будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. "Знать кодекс - дело хорошее", - замечает он, когда рассказывает об этом похождении. 
    
Ринетта подумала и, наконец поняв, в чем дело, воскликнула: 
    
- Вот подлость! 
    
Даниэль склонился к ней лицом, ее дыхание овеяло ему щеки, губы. Он глубоко вздохнул и полузакрыл глаза. 
    
- Он ее бросил? - осведомилась старуха. 
    
Даниэль не отвечал. Ринетта вскинула на него глаза. Он сидел, так и не поднимая веки, не в силах скрыть желания. Она увидела вблизи его гладкую кожу, жестокий склад губ, вздрагивающие ресницы; и вдруг, словно давно уже ей были ведомы обманчивые тайны этого лица, что-то необоримое, как инстинкт, восстало в ее душе против него. 
    
- Так что же случилось потом с этой женщиной? - допытывалась мамаша Жюжю. 
    
Даниэль овладел собой, но голос его еще слегка дрожал; он ответил: 
    
- Прошел слух, что она покончила с собой. Он же утверждает, что она была больна чахоткой. - Даниэль деланно засмеялся и провел рукой по лбу. 
    
Ринетта сидела прямо, прижавшись к спинке стула, стараясь держаться как можно дальше от Даниэля. Отчего душу ее охватило такой смятение? Охватило сразу, как только она увидела его лицо, улыбку, взгляд. Все в этом красивом юноше ее отталкивало - и его манера склоняться, и его изящные движения, особенно его руки, выразительные руки с длинными пальцами... Никогда в жизни она бы не подумала, что в ней затаилась, так сказать, сидит настороже такая неприязнь к незнакомому человеку. 
    
- Значит, попросту говоря, я кокетка? - вскричала Мария-Жозефа, призывая в свидетели всех сидевших за столом. 
    
Батенкур бесхитростно улыбнулся. 
    
- Да я, право, не виноват. Во французском языке есть только одно слово для обозначения того, что пленительнее всего на свете: стремления нравиться. 
    
- Этого еще не хватало! - выкрикнула г-жа Долорес. 
    
Все обернулись. Но дело касалось мальчугана, он уронил полную ложку мороженого на свою черную курточку, и тетка потащила его к умывальнику. 
    
Жак воспользовался тем, что она ушла, и спросил Поль, радуясь, что поближе с ней познакомится: 
    
- Вы ее знаете? 
    
- Немного знаю. 
    
Говорить ей не хотелось, она вообще не была болтливой, да и вдобавок настроение у нее было невеселое. Но Жак только что с такой чуткостью к ней отнесся. И она продолжала: 
    
- Представьте, ведь она женщина не злая. И к тому же богатая. Она долго жила с одним сочинителем, который все для театров пишет. А после вышла замуж за аптекаря, а тот умер. Она каждый год до сих пор большие доходы получает за его патентованные лекарства. Наверное, знаете, "средство от мозолей Долорес"? Неужели не знаете? Она молодец, ничего не скажешь: у нее в сумочке всегда есть образны на пробу. Средство - прямо блеск, можете убедиться. Сама-то она со странностями. Дома держит с дюжину кошек, тащит их отовсюду. И рыбок разводит, у нее в спальне стоит большой аквариум. Животных обожает. А вот детей не любит. - Поль покачала головой. - Чудная какая-то, - сказала она в заключение. 
    
Ей трудно было дышать, когда она разговаривала. И Жак это заметил. Но все же он старался поддержать беседу. У него мелькнула мысль, что у нее больное сердце, и с губ сорвалось весьма некстати: 
    
- "У сердца есть свои сужденья, неведомые рассудку". 
    
Она призадумалась. 
    
- "Они неведомы рассудку", - поправила она, ударяя пальцами по столу, словно по клавишам. - Иначе стих корявый. 
    
Его тянуло к ней, несмотря ни на что. Однако уже меньше хотелось посвятить ей жизнь. "Стоит мне чуть-чуть проникнуть в душу человека, и я уже готов полюбить его", - подумал он. Ему вспомнилось, как однажды на прогулке он заметил это свое свойство впервые: прошлым летом в лесу Вирофле, куда он отправился вместе с товарищами Антуана и студенткой медицинского факультета, шведкой, которая вдруг оперлась о его руку и стала делиться воспоминаниями о своем детстве. 
    
И тут внезапно до его сознания дошло, что Антуан не пришел. Уже половина десятого! 
    
Вне себя от нервной тревоги, забыв обо всем на свете, он стал трясти Даниэля за плечо: 
    
- Уверяю тебя, что-то случилось! 
    
- Да с кем? 
    
- С Антуаном! 
    
В это время все уже стали подниматься из-за стола. Жак вскочил. Даниэль стоял, держась поближе к Ринетте, и пытался его разуверить. 
    
- Да ты просто спятил! Ведь ты знаешь, как бывает с врачами, задержали у больного... 
    
Но Жака уже и след простыл. Он не мог рассуждать, не мог перебороть страшного предчувствия и сломя голову бросился к гардеробу; ни с кем не попрощавшись, забыв о Поль, ринулся он на улицу. "Я накликал на Антуана беду! - в ужасе твердил он. - Да, я, я... Возмечтал о черном костюме, который увидел на том субъекте, пересекавшем площадь Медичи!.." 
    
Трио музыкантов принялось за вальс. Несколько пар уже кружились в зале бара. Даниэль заметил, как Фаври, выдвинув вперед подбородок, словно что-то вынюхивал и, моргая, уставился на Ринетту. И Даниэль стремительно подошел к ней, опередив его. 
    
- Можно вас пригласить на бостон? 
    
Она видела, что он направляется к ней, не спускала с него враждебного взгляда и, подождав, пока он не отвесит ей легкий поклон, сказала: 
    
- Нет. 
    
Он скрыл удивление, улыбнулся. 
    
- Отчего же нет? - спросил он, подражая ее интонации. И был так уверен в ее согласии, что добавил: - Ну, пойдемте же. - И подошел совсем близко. 
    
Его самоуверенность вывела ее из себя. 
    
- С вами нет! - жестко ответила она. 
    
- Значит, нет? - повторил он. А его черные глаза вызывающе глядели на нее, словно говорили: "Стоит мне захотеть!" 
    
Она отвернулась и, заметив Фаври, который не решался приблизиться, сама подошла к нему, как будто он ее уже пригласил, и молча стала танцевать с ним. 
    
Приехал Людвигсон. Он был в смокинге и, не снимая соломенной шляпы, разговаривал у стойки с тетушкой Пакмель и с Марией-Жозефой, непринужденно играя ее жемчужным ожерельем. Но неприметно для окружающих он зорко осматривал зал: его сонный взгляд из-под тяжелых черепашьих век то и дело нацеливался на что-нибудь или на кого-нибудь и словно наносил удар свинцовой дубинкой. 
    
Мамаша Жюжю сновала среди танцующих в поисках Ринетты. Вот она поймала ее, схватила за локоть: 
    
- Живее. И все делай так, как я тебе говорила. 
    
Даниэль, которого Поль затащила в уголок, слушал молодую женщину, рассеянно улыбаясь. Он видел, что мамаша Жюжю как ни в чем не бывало примкнула к гостям, окружавшим Марию-Жозефу, а Ринетта после танца прошла без провожатых в дальнюю комнату и села к столику. И почти тут же Людвигсон и мамаша Жюжю тоже перешли во второй зал и направились к ней. Людвигсон, особенно в тех случаях, когда замечал, что на него смотрят, держался очень прямо, расправив плечи, совсем как кучер в былые времена; для него не составляло тайны, что природа наделила его бедрами, предназначенными для гурии, и что они покачиваются, как только он ускоряет шаг; поэтому он тщательно следил за своей осанкой. Ринетта протянула ему руку, и он прильнул к этой ручке своими толстыми губами. Когда он склонил голову, Даниэлю бросилось в глаза, что сквозь черные волосы, словно приклеенные к коже и старательно приглаженные, просвечивает чуть скошенный череп. "И все же вид у него внушительный, - подумал Даниэль, - есть в этом левантинском паяце что-то от грузчика, но и от великого визиря тоже". 
    
Людвигсон неторопливо стягивал перчатки, оценивая Ринетту взглядом знатока, затем он сел напротив нее, а мамаша Жюжю уселась рядом с ним. Им уже несли напитки, хотя Людвигсон ничего не заказывал; тут все знали его привычки: он никогда не пил шампанского, а только одно асти, причем не игристое, не замороженное, даже не холодное, а скорее комнатной температуры: "Тепленькое, - говорил он, - как сок плодов, согретых солнцем". 
    
Даниэль оставил Поль, закурил папиросу, прошелся по бару, пожимая руки знакомым, и сел за столик во втором зале. 
    
Людвигсон и мамаша Жюжю сидели к нему спиной, а он устроился как раз напротив Ринетты, правда, на другом конце комнаты. За бокалами, наполненными асти, сразу завязалась оживленная беседа. Ринетта улыбалась остротам Людвигсона, а он наклонился к ней и, явно увлеченный, расточал комплименты. Когда она заметила, что Даниэль наблюдает за ними, то повеселела еще больше. 
    
За аркой, разделявшей оба зала, видны были танцующие пары. Позади стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна Лоуренса50, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу, раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный припев, который в то лето у всех был на языке: 
    
Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!.. 
    
Зажав в зубах папиросу, Даниэль облокотился о стол и неотрывно смотрел на Ринетту. Он уже не улыбался. Лицо его застыло, губы были плотно сжаты. "Где же я его видела?" - спрашивала себя молодая женщина; она безудержно хохотала и все старалась не встречаться глазами с Даниэлем. Но это становилось для нее все труднее и труднее, и, как жаворонка, которого манит зеркальце, ее все чаще и чаще притягивал неотступный взгляд этих глаз - глаз с поволокой, но зорких и как будто устремленных вдаль, пристально смотревших на что-то позади Ринетты; взгляд пронзительный и напряженный, взгляд горящий, притягивающий, как магнит, от которого ей пока удавалось отвести глаза, но приходилось прилагать к этому все больше и больше усилий. 
    
И вдруг почти рядом с Даниэлем что-то зашевелилось. Его нервы были до того натянуты, что он невольно вздрогнул. Это оказался мальчуган-сирота, он заснул среди диванных подушек, закутанный в шелковую накидку Долорес, с пальцем во рту и не просохшими от слез ресницами. 
    
Оркестр умолк. Скрипач собирал деньги, переходя от столика к столику. Когда он подошел к Даниэлю, тот подложил под салфетку купюру и негромко сказал: 
    
- Бостон, четверть часа, без пауз. 
    
Темные веки музыканта чуть дрогнули - в знак согласия. 
    
Даниэль почувствовал, что Ринетта следит за ним. Тогда он вскинул голову, стал властно смотреть ей в глаза. И понял, что сейчас уже он господин положения; раза два, ради забавы, чтобы доставить себе удовольствие, он ловил ее взгляд и тут же отводил глаза, словно испытывая свою власть над нею. А потом уже не стал отводить от нее своего взгляда. 
    
Людвигсон был очень возбужден и стал любезнее вдвое. А Ринетта держалась все принужденнее, становилась все рассеяннее. Когда скрипка снова заиграла вальс, она с первого удара смычка почувствовала дрожь и, взглянув на напряженное лицо Даниэля, поняла, что наступает решительная минута. И в самом деле, Даниэль поднялся с хладнокровным видом, не спуская взгляда со своей жертвы, пересек зал и направился прямо к ней. Он еще успел подумать: Я ставлю на карту место у Людвигсона", - но эта мысль только подстегнула его, разожгла вожделение. Он подходил все ближе и ближе. Ринетта смотрела на него, и выражение ее глаз стало таким странным, что Людвигсон и мамаша Жюжю, не сговариваясь, обернулись одновременно. Людвигсон решил, что Даниэль хочет поздороваться с ним, и совсем было собрался жестом пригласить его к столу, но Даниэль даже вида не показал, что узнает его. Он склонил голову, и взгляд его утонул в зеленых глазах, с готовностью и со страхом смотревших на него. Она покорно поднялась. Он молча обнял ее за талию, прижал к себе и увлек в тот зал, где находился оркестр. 
    
Людвигсон и мамаша Жюжю так и остались сидеть, следя глазами за парой. И только немного погодя они переглянулись. 
    
- Какая наглость! - прошипела мамаша Жюжю. Ее двойной подбородок вздрагивал от волнения и гнева. 
    
Людвигсон поднял брови и промолчал. Землистый цвет лица скрадывал его бледность. Он протянул к бокалу, стоящему перед ним, свою огромную руку с темными ногтями, напоминающими сердолик, и омочил губы в вине. 
    
Мамаша Жюжю все не могла отдышаться, словно только что откуда-то прибежала. 
    
- Больше этому молокососу у вас работать не придется, надеюсь! заметила она, ехидно посмеиваясь с мстительным видом. 
    
Он, казалось, был удивлен. 
    
- Господину де Фонтанену? Помилуйте, отчего же? 
    
И он усмехнулся, разыгрывая из себя важного барина, который выше всех этих мелочей, и, проявив превосходную выдержку, натянул перчатки. А может быть, его и в самом деле забавляла вся эта история? Он вытащил бумажник, швырнул на стол банкнот и, встав, на прощание вежливо поклонился мамаше Жюжю. У входа в танцевальный зал он остановился на пороге, подождал, пока не покажутся Даниэль и Ринетта. Даниэль перехватил его сонный взгляд - в нем были и злость, и зависть, и восхищение; а вскоре увидел, как Людвигсон быстро пошел к выходу, лавируя вдоль диванов, и скрылся в застекленном дверном тамбуре, который будто втянул его и вышвырнул на улицу. 
    
Даниэль танцевал бостон медленно, не делая лишних движений, вскинув голову, танцевал неутомимо, с каким-то равнодушным и в то же время непринужденным видом; ноги его скользили, не отрываясь от паркета. А она, оглушенная, опьяненная, не могла понять, что с ней творится, - то ли ее охватил восторг, то ли отчаяние, - и послушно следовала каждому его движению; казалось, она слилась с ним и ни с кем, кроме него, никогда не танцевала. Прошло десять минут; они уже танцевали одни, - другие пары, давно утомившись, окружили их кольцом. Минуло еще пять минут. Они все еще танцевали. Наконец оркестр в последний раз проиграл мелодию и умолк. 
    
Они танцевали до последнего аккорда; она, чуть не теряя сознания, прильнула к его плечу; он, торжественно-спокойный, опустив глаза, словно пряча их, порой обдавал ее горящим взглядом, и она вздрагивала не то от ненависти, не то от страсти. 
    
Раздались аплодисменты. 
    
Даниэль отвел Ринетту к столику Людвигсона и сел как ни в чем не бывало на освободившееся место; он велел подать четвертый бокал, наполнил его асти и весело поднял, приветствуя мамашу Жюжю, а потом выпил до дна. 
    
- Ну и пойло, - заметил он. 
    
Ринетта закатилась нервным смехом, и на ее глаза навернулись слезы. 
    
Мамаша Жюжю с восхищением смотрела на Даниэля - ярости ее как не бывало. Она поднялась, повела плечами и, вздохнув, шутливо сказала: 
    
- "Все это ерунда, было бы здоровье". 
    
Спустя полчаса Ринетта и Даниэль вышли вместе из заведения тетушки Пакмель. 
    
Недавно прошел дождь. 
    
- Прикажете автомобиль? - спросил грум. 
    
- Пройдемся немного, - предложила Ринетта. В ее голосе послышались мягкие нотки, что с радостью отметил Даниэль. 
    
Несмотря на ливень, недавно омывший улицу, стояла духота, как перед грозой. Вокруг было безлюдно и довольно темно. Они медленно шли по мокрому блестящему тротуару. 
    
Навстречу им попался солдат-пехотинец. Он вел двух женщин, обняв их за талию, и, забавы ради, заставлял их идти в ногу, покрикивая: 
    
- Раз, два! Да не так! Подскок на левой ноге: раз, два! 
    
И смех еще долго звучал на улице между безмолвными домами. 
    
Выходя из бара, она все ждала, что он сейчас же возьмет ее под руку, но Даниэль так упивался ожиданием, что испытывал острое наслаждение, продлевая его, доводя себя до нервозного состояния. Но вот вдали сверкнула молния, и Ринетта первая приблизилась к нему. 
    
- Гроза еще не прошла, сейчас опять начнется дождь. 
    
- Это будет дивно, - произнес он нежным тоном, говорящим о многом. Но для нее это было чересчур тонко, да и сдержанность Даниэля ее стесняла. Она произнесла: 
    
- Знаете, наверняка я вас где-то видела. 
    
Он улыбнулся в темноте; был ей благодарен за эти избитые приемы. Он не подозревал, что она и в самом деле уверена, что где-то встречала его прежде. Из озорства он был готов ответить: "И я тоже". И тут они стали бы делать всякие предположения. Но гораздо забавнее было возбуждать ее любопытство, храня молчание. 
    
- Почему вас зовут Пророком? - спросила она после паузы. 
    
- Потому что мое имя Даниэль51. 
    
- Даниэль, а по фамилии? 
    
Он немного поколебался - не любил разоблачать себя даже в пустяках. Впрочем, ничего подлого, ничего хитрого в любопытстве Ринетты он не почувствовал, и ему было как-то неловко назвать себя вымышленной фамилией. Он произнес: 
    
- Даниэль де Фонтанен. 
    
Она ничего не сказала, только вдруг подалась вперед. Решив, что она оступилась, он хотел ее поддержать, но она резко отстранилась. Из духа противоречия он решил ее обуздать, приблизился к ней, хотел было взять ее под руку, но она увернулась, отскочила в сторону и бросилась бежать совсем в другом направлении, свернув в какой-то переулок. Он решил, что это игра, и с готовностью принял в ней участие. Впрочем, ему показалось, что она и в самом деле убегает от него, бежит все быстрее и быстрее, и ему нелегко было за ней угнаться, даже идя быстрым шагом. Он забавлялся: стремительно шагать по пустынному кварталу - да это просто настоящая охота. Однако он немного устал, и, когда она свернула в темный переулок, который, сделав колено, вывел их на прежнее место, хотел было остановить ее, в третий раз схватил за руку. Но она снова вырвалась. 
    
- Ну это уж просто глупо, - рассердился он. - Довольно, остановитесь. 
    
Но она ускорила шаг, стараясь держаться в темноте и беспрерывно петляя с тротуара на тротуар, словно и вправду хотела, чтобы он потерял ее след. И вдруг побежала со всех ног. В несколько прыжков он нагнал ее, силой затащил в какой-то подъезд. И тут увидел на ее лице печать такого ужаса, что понял она не притворяется. 
    
- Что с вами? 
    
Она не могла перевести дыхание, прижалась к сырой стене, устремив на него обезумевшие глаза. Он быстро все взвесил. Нет, понять ничего невозможно, но ясно, что случилось что-то серьезное. Он хотел обнять ее, но она вырвалась с такой стремительностью, что порвала оборку на платье. 
    
- Да что с вами? - повторил он, отступая на шаг. - Вы меня боитесь? Или вам нехорошо? 
    
Ее била нервная дрожь, она не могла произнести ни слова и по-прежнему не сводила с него глаз. 
    
Он все еще ничего не понимал, но ему стало жаль ее. 
    
- Вы хотите, чтобы я ушел? - спросил он. 
    
Знаком она дала понять, что да. Он почувствовал, что становится просто смешным. 
    
- Правда хотите? Значит, мне уйти? - повторил он с такой нежностью, словно старался приманить ребенка, бежавшего из дома. 
    
- Уходите! - негромко, но резко ответила она. 
    
Да, комедии она не разыгрывала. 
    
Он понял, что поступит некрасиво, если будет настаивать, и сразу отступил от нее, решив, что будет вести себя, как подобает человеку воспитанному. 
    
- Что ж, ничего не поделаешь... Но не могу же я бросить вас ночью в этом глухом подъезде! Пойдем же, поищем таксомотор, а когда найдем - я вас оставлю... Согласны? 
    
Они молча направились к проспекту Оперы, еще издали блиставшей огнями. Еще не дойдя до нее, они увидели свободное такси, и по знаку Даниэля шофер остановил машину у самого тротуара. Ринетта упорно не поднимала глаз. Даниэль открыл дверцу. Стоя на подножке, она несмело обернулась к нему, взглянула ему в лицо так, словно была не в силах удержаться, чтобы еще раз не посмотреть на него. Он насильно улыбнулся и, сняв шляпу, сделал вид, что прощается с ней как добрый друг. Когда она убедилась, что он не намерен с ней ехать, с лица ее исчезло напряженное выражение. Она дала свой адрес шоферу. Потом обернулась к Даниэлю и сказала негромко, извиняющимся тоном: 
    
- Простите. Сегодня вы уж оставьте меня, господин Даниэль. А завтра я вам все объясню. 
    
- Хорошо, до завтра, - сказал он, поклонившись. - Но где мы встретимся? 
    
- Да, правда, где... - повторила она как-то простодушно. 
    
- У госпожи Жюжю, если хотите? Да, да, у госпожи Жюжю. До встречи завтра в три. 
    
- Завтра в три. 
    
Он протянул руку, она подала ему свою ручку, затянутую в перчатку. И он коснулся губами ее пальцев. 
    
Машина тронулась с места. 
    
И тут Даниэлем овладела ярость. Но он сейчас же взял себя в руки, когда увидел, что молодая женщина высунулась из машины, увидел ее плечи, обтянутые светлым платьем, понял, что она просит шофера остановиться. 
    
Даниэль одним прыжком оказался у дверцы таксомотора. Ринетта уже открыла ее. Он заметил, что она подвинулась, освобождая ему место; в темноте глаза ее были широко раскрыты. Он понял и бросился на сиденье рядом с ней. Когда он обнял ее, она впилась губами в его губы, и он ясно почувствовал, что она уступает не из душевной слабости или от страха, она вся без остатка отдавалась ему. Она рыдала - словно от отчаяния - и невнятно шептала: 
    
- Я бы хотела... я хотела бы... 
    
И Даниэль был потрясен, услышав: 
    
- Я бы хотела... иметь ребенка... от тебя! 
    
- Ну как, адрес прежний? - осведомился шофер. 
    
    III. Антуан принимает у себя г-на Шаля. Несчастный случай с Дедеттой. - Операция. - Рашель  
    
Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасем, чтобы "посмотреть воспаление легких"; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что маленький больной явно поправляется, что его день - день врача - кончился и настроение у него превосходное. 
    
"Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда выделение мокроты внезапно прекращается... Pulsus bonus, urina bona, sed aeger moritur...[40] Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать еще женщина красивая... И Париж сегодня вечером тоже очень красив..." 
    
Он взглянул на бегущие мимо зеленые купы Трокадеро52 и обернулся, следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня, статуи на мосту, Сена - все кругом розовело. "В сердце моем... та-та-та-та..." - напевал он. Шум мотора ему вторил. "В сердце моем... спит!" - вспомнил он вдруг. "Да, да, верно, "В сердце моем спит... та-та-та-та-та". Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право, может спать в моем сердце?.. "Ленивая свинья"?" - подумал он и улыбнулся. Вспомнилось, что предстоит веселая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и любовное приключение... Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, - воздух от быстрой езды, казалось, стал прохладнее. "Только бы Белен не забыл поставить малышу банки. Спасем мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть - как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что толку? Жонглеры! Недаром старый мудрый Блек говорил: "Если бы у меня было трое сыновей, я бы сказал самому неспособному - будь акушером, самому мускулистому - берись за скальпель, а самому умному из троих - будь лекарем, заботливо выхаживай больных и учись все лучше и лучше распознавать их болезнь". И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из сокровенных глубин его существа. 
    
- Все-таки правильный я выбрал путь, - произнес он вполголоса. 
    
Когда он добрался до своей квартиры, дверь, открытая в комнату Жака, напомнила ему, что брат принят. Пять лет неусыпных наблюдений и забот, и наконец успех. "Ясно помню тот вечер, когда встретил Фаври на улице Эколь, тогда у меня впервые мелькнула мысль, что Жаку нужно поступить в Эколь Нормаль. В тот день сквер Монж засыпало снегом. Было попрохладнее, чем сегодня", - вздохнул он. Он уже предвкушал, как приятно будет принять холодный душ, и нетерпеливо, словно ребенок, стянул с себя одежду, разбросав все куда попало. 
    
Вышел он после душа помолодевшим. Он думал о Пакмель и посвистывал от удовольствия. То, что на его языке называлось женщинами, занимало в его жизни лишь второстепенное место, а для нежных чувств места вообще не было. Он довольствовался мимолетными встречами и даже похвалялся этим, - ведь так было практичнее. Впрочем, не считая иных вечеров, он довольно легко воздерживался от всего этого - не потому, что держал себя в руках, не потому, что обладал холодным темпераментом, а потому, что "все это" составляло часть иного образа жизни, отличного от того, который он раз и навсегда решил вести. Он считал, что все эти якобы необоримые влечения всего лишь проявления слабой воли, он же был человеком "волевым". 
    
"Дзинь!" - кто-то позвонил. Взгляд на часы: в крайнем случае еще есть время осмотреть больного, перед тем как он присоединится к компании, собравшейся у Пакмель. 
    
- Кто там? - крикнул он через запертую дверь. 
    
- Это я, господин Антуан. 
    
Он узнал голос г-на Шаля и впустил его. Пока г-н Тибо жил в Мезон-Лаффите, его секретарь по-прежнему работал на Университетской улице. 
    
- А, да это вы? - будто в забытьи произнес г-н Шаль. Ему неловко было смотреть на Антуана, стоявшего перед ним в кальсонах, и он отвернулся, недоуменно пробормотав: - В чем дело? - и тут же добавил: - Ах да, вы одеваетесь! - и поднял палец, словно разгадал загадку. - Я вас не побеспокоил? 
    
- Я ухожу через двадцать пять минут, - поспешил предупредить его Антуан. 
    
- Настолько я вас не задержу. Посмотрите-ка, доктор. - Он положил шляпу, снял очки и вытаращил глаза. - Ничего не видите? 
    
- Где? 
    
- У меня в глазу. 
    
- В каком? 
    
- Да вот в этом. 
    
- Не двигайтесь. Ровно ничего не вижу. Может быть, просквозило? 
    
- Да, наверное! Благодарю. Это пустяки, просквозило глаз, и все... Оба окна были открыты. - Он кашлянул и надел очки. - Благодарю, вы меня успокоили. Просквозило глаз, и все. Ведь это частенько случается - пустяки. - Он хохотнул и добавил: - Видите, я немного отнял у вас времени. 
    
Но он и не думал надевать шляпу и даже присел на краешек стула и, вытащив носовой платок, вытер лоб. 
    
- Жарища, - заметил Антуан. 
    
- Да, уж это точно, - ответил г-н Шаль, хитро сощурившись. - Что и говорить, грозовая погода. Жалко тех, кому приходится ходить туда да сюда, хлопотать о всяких делах. 
    
Антуан, шнуровавший ботинок, поднял голову. 
    
- О каких же это делах? 
    
- И все по такой жаре! - продолжал г-н Шаль. - Прямо задохнуться можно во всех этих канцеляриях да комиссариатах. А ответ все откладывают и откладывают на завтра, - заключил он, с незлобивым видом покачивая головой. 
    
Антуан пристально смотрел на него. 
    
- Кстати, - продолжал г-н Шаль, - я уже давно хотел спросить вас, не знаете ли вы приюта для людей пожилого возраста? 
    
- Пожилого возраста? 
    
- Ну да. Для престарелых. А не для неизлечимых больных. Вроде богадельни в Пуан-дю-Жур. Такого воздуха, как там, нигде не найти. И вот еще о чем хотел я вас спросить, господин Антуан, раз уж мы с вами разговорились. Не случалось ли вам находить монету в сто су - забытую монету? 
    
- Забытую?.. Где, в кармане? 
    
- Да нет... В саду. Можно сказать, на улице. 
    
Антуан стоял с брюками в руках, смотрел на г-на Шаля и думал: "Очутишься в обществе такого болвана и сам просто в идиота превращаешься". Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и серьезно сказал: 
    
- Мне не совсем ясен ваш вопрос. 
    
- Значит, так... например, люди иногда теряют какую-нибудь вещь, а другие ведь могут эту вещь найти... Верно? 
    
- Разумеется. 
    
- Ну вот, скажем, если бы ненароком вы ее нашли, как бы вы поступили с находкой? 
    
- Я бы стал разыскивать владельца. 
    
- Так-то оно так. А если б никого не оказалось? 
    
- Да где?.. 
    
- В саду, на улице, например... 
    
- Ну тогда я отнес бы находку в полицейский комиссариат. 
    
Господин Шаль усмехнулся. 
    
- Ну, а если бы это были деньги? Хе-хе... Ну, скажем, пятифранковик? Ведь нам-то хорошо известно, что было бы, если бы он попал в руки к этим субъектам. 
    
- Вы что же думаете, комиссар его бы присвоил? 
    
- Ясно! 
    
- Помилуйте, господин Шаль. Прежде всего тут ведь не обойдешься без всяких формальностей, писанины. Да вот, кстати, как-то мы с приятелем нашли в фиакре детскую погремушку, просто прелесть была, ей-богу, сделана из слоновой кости и позолоченного серебра. Пошли в комиссариат, там записали фамилии - мою, моего приятеля и кучера, - наши адреса, номер экипажа, заставили подписать заявление и выдали квитанцию. Вас это удивляет? А год спустя моего приятеля известили, что владелец за погремушкой не явился, и пригласили прийти за ней. 
    
- А это почему? 
    
- Такое существует правило: если находку никто не востребовал, то через год и один день она переходит в законную собственность того, кто ее принес. 
    
- Через год и один день?.. Собственностью того, кто ее принес? 
    
- Именно так. 
    
Господин Шаль пожал плечами. 
    
- Ну, погремушка это что. А, скажем, кредитный билет?.. Билет в пятьдесят франков... 
    
- Все было бы точно так же. 
    
- Сомневаюсь, господин Антуан. 
    
- А я убежден в этом, господин Шаль. 
    
Седеющий карлик сидел на стуле, как на насесте, и в упор смотрел поверх очков на молодого человека. А немного погодя отвел глаза, кашлянул, прикрыв ладонью рот, и проговорил: 
    
- Я спросил вас об этом по поводу матери. 
    
- Ваша мать нашла деньги? 
    
- Что? - выкрикнул г-н Шаль, заерзав на стуле. Он залился краской, и на его лице отразилось тягостное чувство растерянности. Но он тут же хитро улыбнулся: - Да нет же, я говорю о приюте. - И, увидев, что Антуан натягивает пиджак, он соскочил со стула, чтобы помочь ему попасть в рукава. 
    
- Одолеваем рукав Ла-Манша, - попытался пошутить он и, пользуясь тем, что стоит позади Антуана, скороговоркой зашептал: - Понимаете ли, они там требуют девять тысяч франков - вот ужас-то! А считая мелкие расходы, получается все десять тысяч. И десять тысяч изволь вносить вперед, так черным по белому и напечатано. Ну а как же быть, если потребуется выехать раньше? 
    
- Выехать? - спросил Антуан, обернувшись. И у него снова появилось неприятное чувство, что он теряет нить мысли. 
    
- Да она там и трех недель не проживет! Стоит ли все это затевать? Ведь ей семьдесят семь лет без малого. Бьюсь об заклад, что дома она не успела бы израсходовать десять тысяч франков! Не так ли? 
    
- Семьдесят семь лет, - повторил Антуан, невольно делая в уме безрадостный подсчет. 
    
Он уже не думал о том, что опаздывает. "Стоит только переключить внимание на другого, - подумал он, - как сразу же обнаруживаешь какой-нибудь сложный случай". (Вопреки профессиональным навыкам, для него настолько естественно было сосредоточиваться на самом себе, что, когда он обращал внимание на кого-нибудь другого, ему казалось, что оно переключается.) "Этот идиот - несомненно, сложный случай, - решил он, - "случай Шаль". И ему вспомнился первый год их знакомства: по рекомендации аббатов из Эколь г-н Тибо пригласил г-на Шаля на время каникул как репетитора и был в таком восторге от его пунктуальности, что, вернувшись в Париж, оставил при себе в качестве секретаря. "Вот уже восемнадцать лет почти ежедневно я встречаюсь с этим невзрачным человечком и ничего о нем не знаю..." 
    
- Мамаша у меня превосходная женщина, - продолжал г-н Шаль, отводя от него глаза. - Не думайте, господин Антуан, что у нас в роду одна мелкота. Я-то пожалуй, и такой. Зато мамаша у меня совсем другая. Она была создана для блестящей жизни, а не той серенькой, какую мы ведем. Да, недаром так часто повторяют эти господа из церкви святого Роха, - а ведь они истинные наши друзья и даже сам господин кюре, который хорошо знает господина Тибо по имени, - да, недаром они твердят: "Каждый несет свой крест", - правильно это. И я не то что не хочу. Наоборот. Но если бы я был уверен!.. Ведь десять тысяч франков... А потом пожить бы спокойно!.. Но разве она там останется! А деньги мне не вернут. Ясное дело - они принимают меры предосторожности! Заставят вас подписать документ на гербовой бумаге - целое обязательство. Точь-в-точь как в полиции. Да только тут дураков нет: через год они ничего не напишут и ничего не вернут. Ничего, ничего, ровным счетом ничего, добавил он с издевкой. И продолжал, не меняя тона: - Ну, а как же поступил ваш приятель? Пошел за ней? 
    
- За погремушкой? Да нет, разумеется. 
    
Было видно, что г-н Шаль о чем-то раздумывает. 
    
- Конечно, погремушка - это чепуха... Не чета деньгам! Потеряет человек деньги на улице и тут же обежит все парижские комиссариаты, везде заявит о потере! Пари держу, что есть и такие ловкачи: заявляют о сумме побольше, чем потеряли. А где доказательства? 
    
Антуан не отвечал. И г-н Шаль, не сводя с него глаз, насмешливо повторил: 
    
- А где доказательства, скажите на милость? 
    
- Какие доказательства? - с раздражением спросил Антуан. - Ведь надо сообщить множество всяких подробностей: где ты потерял деньги и какие банкноты или монеты... 
    
- Ну нет, это тут ни при чем, - торопливо перебил г-н Шаль. - Об этом не будут спрашивать, что он потерял, банкноты или монеты. Вот насчет подробностей я согласен, но это тут ни при чем. - И он повторил несколько раз с рассеянным видом: - Ни при чем, ни при чем... 
    
Антуан взглянул на стенные часы: 
    
- Не подумайте, что я вас прогоняю, просто мне пора уходить. 
    
Господин Шаль вздрогнул и соскочил на пол. 
    
- Благодарю за предписание, доктор. Пойду домой, сделаю себе компресс... положу кусочек ваты в ухо... Все и обойдется. 
    
Антуан невольно улыбнулся, видя, как этот коротыш вприпрыжку идет по навощенному полу передней. Обувь у г-на Шаля всегда была со скрипом. И он считал, что это один из "крестов" его жизни; он не раз держал совет с сапожниками, перепробовал множество фасонов голенищ и задников, всевозможные подошвы - кожаные, фетровые, резиновые, испрашивал совета у мозольных операторов и даже, по наущению полотера, который на этом прирабатывал, обратился к изобретателю обуви на эластичных подошвах, под названием "беззвучные", предназначенные для официантов и домашней челяди. Все оказалось тщетным. Тогда он завел привычку ходить на цыпочках. И всем своим видом - маленькой головкой, круглыми глазками, пиджачком из альпака, фалды которого развевались позади, напоминал сороку с подрезанными крыльями. 
    
- Совсем запамятовал! - произнес он, уже добравшись до выхода. Магазины-то сейчас закрыты. Не найдется ли у вас на размен мелких денег? 
    
- На сколько? 
    
- На тысячу франков. 
    
- Н-да, - протянул Антуан, выдвигая ящик. 
    
- Не люблю я держать при себе крупные купюры, - объяснил г-н Шаль. - Да и вы как раз тут мне порассказали о денежных пропажах... Дайте мне, пожалуйста, десять билетов по сто франков или же двадцать по пятидесяти. Чем объемистее получится пачка, тем меньше опасности. В некоторых отношениях. 
    
- Да у меня только две кредитки по пятьсот франков, - произнес Антуан, собираясь задвинуть ящик. 
    
- Ну что ж, пусть так, - сказал г-н Шаль, приближаясь. - Все-таки это совсем другое дело. 
    
Он протянул Антуану банковый билет, вынув его из внутреннего кармана пиджака, и уж собрался припрятать два других, как вдруг задребезжал звонок, так пронзительно, что они оба вздрогнули, и г-н Шаль, еще не успевший спрятать деньги, пробормотал: "Повремените, повремените..." 
    
Но лицо его исказилось, когда он узнал голос консьержа из своего дома, который бил в дверь кулаком и кричал: 
    
- Не здесь ли господин Шаль? 
    
Антуан бросился открывать дверь. 
    
- Он здесь? - крикнул, задыхаясь, консьерж. - Скорее! Беда. Девочку раздавило. 
    
Господин Шаль услышал. Он покачнулся. Антуан едва успел подхватить его, положил прямо на пол и стал обмахивать ему лицо мокрым полотенцем. Несчастный старик открыл глаза и попытался встать. 
    
- О, господин Жюль, - говорил консьерж, - поторопитесь же, поедем, нас фиакр ждет. 
    
- Умерла? - спросил Антуан, даже не подумав о том, какое отношение к г-ну Шалю имеет девочка. 
    
- Долго не протянет, ясно, - буркнул привратник.