1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Надо выезжать…
    
— Куда?
    
— Выезжать? Здесь нечего и тратиться… А в Петербурге другое дело. Брат может раскошелиться…
    
— Ника?
    
— Это его дело! Месяца два-три ты проведешь там… Пора об этом подумать.
    
— Полно, папа, — серьезно возразила Тася.- Maman недвижима… В доме — никого.
    
— Maman будет недвижима… очень долго… Ты это знаешь.
    
— Я не пойду к Нике!..
    
Она не боялась отца и знала, что все это он затеял так, сейчас вот, ни с того ни с сего.
    
— Партию нужно!..
    
— Ах, полно, — махнула она рукой и отошла к пианино.
    
Генерал жевал селедку.
    
— Однако, мой друг, — начал он более тронутым голосом, — вникни ты в свое положение… Я мечусь, ищу, бьюсь и так и этак. Но разве моя вина…
    
— Да я и не виню тебя.
    
— Нет, моя это вина, что нынче такое подлое время? Qu'est ce la noblesse?.. Rien!..[66] Всякая борода тычет тебя пузом и кубышкой. Не угодно ли к нему в подрядчики идти?.. В винный склад надсмотрщиком… Этого еще недоставало!
    
— Поступи на службу, — сказала опять очень серьезно Тася.
    
— Куда? Портить все, когда нужно только переждать. Меня возьмут, я знаю… И в воинские начальники, и в Западный край предводителем, мировым судьей.
    
"Никуда не возьмут", — думала Тася.
    
— Но зачем я закабалю себя, когда у меня есть план?
    
Генерал остановился.
    
— Служба вернее…
    
— А вы?
    
— Мы останемся здесь… Тогда можно будет отдавать этот дом внаймы. Лошадей не надо.
    
— Ты мне тычешь в нос лошадьми… Des rosses![67] Перевод денег!
    
— Ты сам же это находишь.
    
— Brisons-là![68]
    
Обыкновенно этим и оканчивались ночные разговоры. Отец смешно рассердится, скажет "brisons-là" или "нечего меня учить" — и выпрямится во весь рост.
    
Так вышло и теперь.
    
— Прощай!
    
Тася подошла к нему. Он ее перекрестил и, скрипя сапогами, ушел в кабинет, куда за ним всегда отправлялся мальчик Митя, заспанный и без галстука.
    
Тася проводила отца глазами, дождалась возвращения мальчика, велела ему убрать закуску и тихонько пошла к себе.
    
Она сняла платье, но не ложилась в постель, а в кофте и туфлях присела к столу и начала еще раз перечитывать "Шутники".
    
В два часа позвонили. Она слышала шаги. Потом все стихло. Брат ее Ника услал Митю и собрался спать. Раздевается он сам. Она накинула платок и вышла из комнаты.
   
   
    
     
XI
    
    
В гостиной в два окна, с облезлой штофной мебелью и покосившимися половицами, на среднем диване приготовили постель. Когда Тася приотворила дверь, ее брат Ника — Никанор Валентинович — снимал с себя сюртук с красным воротником и полковничьими погонами на белой, кавалерийской подкладке. Он обернулся на скрип двери.
    
— Tiens![69] — сказал он усмехнувшись.
    
Ника вышел в отца — только на два вершка больше его ростом. Он начинал уже толстеть. Щеки с черными бакенбардами по плечам, двойной подбородок, скулы, калмыцкие глаза и широкий нос — все вместе составляло наружность ремонтера, балетного любителя и клубного игрока. Ноги в рейтузах он расставлял, как истый кавалерист. На крупных пальцах его с неприятно белыми ногтями блестели кольца. Из-под манжеты левой руки выползал браслет. От него сильно пахло духами. Лицо раскраснелось, и запах духов смешивался с парами шампанского. Под сюртуком он жилета не носил. Белая, тонкого полотна рубашка с крахмальной грудью, золотыми пуговицами и стоячим глухим воротником поверх офицерского галстука делала грудь еще шире.
    
Тася подошла к нему и взяла за обе руки.
    
— Ника, — начала она шепотом, — извини… Тебе не очень хочется спать?
    
— Как сказать!
    
— Ты сними галстук. Халат у тебя есть?.. Да не надо. Останься так, в рубашке. Эта комната теплая.
    
— В чем дело? — шутливо-самодовольно спросил он горловым голосом, какой нагуливают себе в гвардейских казармах и у Дюссо.
    
— Ты потише… Папа приехал. Он может проснуться. Мне не хочется, чтоб он знал, что я у тебя. Я тебя и подождала сегодня.
    
— Ладно.
    
Он отошел к столу и снял с себя часы на длинной и массивной цепочке с жетонами, двумя стальными ключами и золотым карандашом. На столе лежал уже его бумажник. Тася посмотрела в ту сторону и заметила, что бумажник отдулся. Она сейчас догадалась, что брат играл и приехал с большим выигрышем.
    
— Присядь… минутку. Я тебя не задержу.
    
Она было запрыгала около него, но удержалась. Не может она говорить ему: "Милый, голубчик, Никеша", как говорила маленькой. Она не уважает его. Тася знает, за что его попросили выйти из того полка, где носят золоченых птиц на касках. Знает она, чем он живет в Петербурге. Жалованья он не получает, а только носит мундир. Да она и не желает одолжаться по-родственному, без отдачи.
    
— Спать хочется, — сказал он, опускаясь на постель, и громко зевнул.
    
Тася села рядом с ним и левую руку положила на подушку.
    
— Ника, — заговорила она шепотом, но внятно и одушевленно, с полузакрытыми глазами, — ты знаешь, в каком мы положении? Ведь да? Отец все мечтает о каких-то прожектах. Места не берет… Да и кто даст? Maman не встанет. Ты вот уедешь… Через месяц, доктор сказал мне, ноги совсем отнимутся…
    
Сын поморщился и достал папиросу из массивного серебряного портсигара.
    
— К тому идет, — выговорил он равнодушно.
    
— На что же жить? Я не для себя.
    
— История старая… Сами виноваты… Я и так даю…
    
— Ника, Ника, выслушай меня. Я первый раз обратилась в тебе. Я не хочу тащить из тебя… На что рассчитывать? Ведь не на что? Ты согласись!
    
— Et après?[70] — пробасил он.
    
— Отец сейчас говорил, что мне надо в Петербурге… выезжать.
    
— С кем это?
    
— Должно быть, с тобой.
    
— Со мной?
    
Ника опять поморщился.
    
— Ты не смущайся! Я не желаю.
    
— Да… родитель дал маху!.. У меня для молодой девушки… совсем… неподходящее место…
    
И он нахально засмеялся.
    
— Тс!.. — остановила его Тася. — Пожалуйста, тише… Я и сказала… Все это не то.
    
Тася встала и в волнении прошлась по гостиной. В первый раз будет она вслух высказывать свои планы… Не нужно ей одобрения Ники. Но необходима его поддержка.
    
С таким братом ей тяжелее, чем с посторонним, делиться самой горячей мечтой. Точно она собирается оторвать от сердца кусок и бросить его на съедение.
   
   
    
     
XII
    
    
— Когда же ты разрешишься? — цинически спросил брат.
    
— Вот что, Ника. В двух словах…
    
Тася встала перед ним. Ямочки пропали с ее щек, грудь высоко поднималась. Волосы падали ей на лоб.
    
— Говори скорей!
    
— Вот видишь… Партии я не сделаю. Выезжать не на что. Женихов у меня нет.
    
— А этот… в очках…
    
— Кто? Пирожков?
    
— Ну да.
    
— Никогда он на мне не женится. Он так и останется холостяком… Да я и не думаю о замужестве. У меня другое призвание…
    
— Призвание… туда же!..
    
— Да. Не смейся, Ника, прошу тебя.
    
Щеки Таси горели.
    
— Не томи и ты!
    
— Моя дорога — театр. Ты меня не знаешь. Для тебя это новость. Не возражай мне, сделай милость. Отец не станет упираться, если ты меня поддержишь.
    
— Я?
    
— Ты должен меня поддержать. Не для одной себя я это делаю. Еще год — и отец, мать, бабушка, Фелицата Матвеевна — нищие, на улице…
    
— А ты их спасать будешь?
    
— Не смейся, Ника, умоляю тебя. Я не воображаю о себе ничего… Ты меня не знаешь. Я не говорю тебе, что у меня огромный талант. Сначала надо увериться, а для того, чтобы знать наверно, надо учиться, готовиться.
    
— Connu.[71]
    
— На это надо средства. И, главное, время… Вот я и подумала… Год должна я быть свободнее… Только год… И ходить в консерваторию… или брать уроки. А как я могу? Около maman никого. Необходимо будет взять кого-нибудь… компаньонку или бонну, сиделку, что ли… Пойми, я не отказываюсь! Но ведь время идет. А через год я могу быть на дороге.
    
— Quelle idée!..[72] В статистки?..
    
— Ты не можешь так говорить. Ника. Наконец, я прямо тебе скажу: тебе ведь все равно. Ты нас не жалеешь… Сделай раз в жизни хорошее дело…
    
Голос ее возвышался. Брат крякнул совершенно так, как отец, и затянулся.
    
— Говори толком!
    
— Ты играешь…
    
Она бросила быстрый взгляд на бумажник.
    
— Ну так что ж?
    
— И сегодня выиграл, я вижу… Не хочу я у тебя выпрашивать. Дай мне взаймы…
    
— Без отдачи?
    
— Нет, я серьезно. Не обижай меня. Взаймы дай, вот сейчас — и больше у тебя в течение года никто не попросит. Ни мать, ни отец, я тебе ручаюсь.
    
— Да я и не дам. Не разорваться же мне!
    
Тася глядела все на бумажник. Оттуда выставлялись края радужных бумажек. Батюшки! Сколько денег! Тут не одна тысяча. И все это взято в карты, даром, все равно что вынуто из кармана. Да и как выиграно? Ведь брата ее и за карты тоже попросили выйти из полка.
    
— Да, да, — говорила она, схватив его за руки, — я знаю… Ты не давай отцу… Они уйдут зря… Не можешь на год, дай на полгода. Только на полгода, Ника. До лета. Взять сиделку на те часы, когда меня нет. Консерватория или уроки… на все это… я сосчитала… не больше как сто пятьдесят рублей. Расход на лекарство… доктора. Дай хоть по сту рублей на месяц, Ника! Через полгода я буду знать…
    
— Что тебе не следовало заниматься глупостями.
    
— Ну да, ну да, — почти со слезами повторила Тася и просительными глазами смотрела в широкое лоснящееся лицо брата. — Положись на меня, Ника. Я прошу взаймы. Меня не обманывает мое чувство.
    
— Тру-ля-ля! чувство!
    
— Ну, назови, как хочешь… Больше ничего не придумаешь… Ведь не пустишь же ты наших стариков по миру… На Петю надежда плохая. Лучше не будет? Согласен?..
    
Брат лениво усмехнулся. Он был действительно в солидном выигрыше, забастовал круто после того, как загреб куш.
    
— Bonnet blanc, blanc bonnet…[73] Только я родителю ничего не дам, — сказал он и взял в руки бумажник. — И тебе загорелось сейчас же?
    
— Можешь проиграть, Ника!
    
— И то правда! Смекалка у тебя есть.
    
Он вынул из бумажника пачку пожиже.
    
— Счастлив твой Бог, девчурка, бери… Не считаю…
    
Но он отлично знал, что в пачке всего семьсот рублей.
    
Тася припала к его плечу и разрыдалась.
   
   
    
     
XIII
    
    
Брат почти выпроводил ее от себя и стал раздеваться, зевая и харкая. У него были уже одышка и катар. Вечер ему удался. Засыпал он с папиросой в зубах, и ему долго представлялся зеленый стол… в номере "Славянского базара"… плотная фигура купчика. Только ему говорили, что он миллионщик… А видно, что больше десяти тысяч у него не было в бумажнике. Тятеньки испугался. Как бишь его фамилия? Ну да все равно… Рукавишников, Сырейщиков… И туда же — в амбицию!.. Не такие виды он видал. Ведь он не Расплюев. Из него "не нащеплешь лучины". Он помнит, в квартире Колемина, когда полиция вошла в большую комнату в разгар игры, все перетрусили… до гадости… А он и бровью не повел. И выигрыш свой успел сгрести как ни в чем не бывало… тридцать золотых. Не испугался он и имя свое дать полицейскому… Этакая важность! Есть чего стыдиться! Весь Петербург играет, в двадцати притонах… И не в таких еще… В начале шестидесятых годов, вот когда его попросили из полка выйти, — никаких обысков не было… Модничанье одно! Прокурору захотелось себя показать. Тогда «пижонов», да и не одних пижонов, стригли без всякого милосердия… Он счетчиком состоял, да и то какие деньги перепадали…
    
Папироса выпала у него из рук… Он засопел, но в голове, до полного погружения в сон, все еще проходили соображения и обрывки мыслей. Он даже рассмеялся. Родитель "удрал идею", нечего сказать! Тасю к нему отправить на два месяца. Жить у него… Чудак!.. Юзя, что ли, с ней станет выезжать в гран-монд? Он и дома-то ночует раз в неделю. Надо завтра купить гостинец Юзе, московского что-нибудь… мех у ней есть, да и дорого. Не говорит до сих пор, подлая, сколько у ней лежит в государственном банке билетов восточного займа. И когда напоишь ее — не развязывается язык. Залогов у нее тысяч на двадцать пять есть. Годика с два можно будет с ней поваландаться, не больше… И скаредна делается, да и расплывается, грудь уже не прежняя, и на носу красные жилки. Да и полька ли она? Вряд ли. Скорей жидовка, даром что блондинка! Барыня… хорошего рода, с нервами… куда лучше… Было и их немало… Особенно если глупенька… То ли не житье?.. А все-таки денег нет… Осенью совсем проигрался… Надо почаще в Москву ездить… на святки… к светлому празднику и в сентябре, когда от Макария возвращаются… Но без Петербурга все-таки жить нельзя…
    
— Дура Тася! — вслух выговорил брат. — "Собой жертвую!.." Ну их к Богу!..
    
На этих словах Никанор Валентинович повернулся к стене и тотчас же захрапел. На дворе ветер все крепчал. Но гул вьюги и треск старого дома не мешали ему спать тяжелым сном игрока, у которого желудок и печень готовят в скором будущем завалы и водяную.
    
А через коридор, из комнаты его сестры, все еще выходил свет сквозь дверную щель. Тася сидела на кровати, в кофте, с распущенными волосами, и держала в руках пачку сторублевых. Она уже несколько раз их перечла. Их было семь штук — не больше, семьсот рублей. Этого хватит до июля, по сту рублей в месяц. Ее ученье не будет стоить больше пятидесяти, компаньонку можно нанять за двадцать рублей. Спать она будет в угловой. Остается еще немало. Доктору рублей полтораста. Взять его надо годовым. Аптеке — около ста рублей. А потом можно долго забирать на книжку.
    
Спать она не может. С деньгами в руках — чем-то вдруг смущена. Время не ждет, завтра или на этой же неделе надо начинать. Поговорить с Андрюшей Палтусовым. Он все как-то подсмеивается, дает ей разные прозвища… С Пирожковым… Тот знает все про театр, отлично судит… вхож к той… к Грушевой… И насчет консерватории все ей узнает… Еще примут ли ее теперь, после праздников?
    
Страшно! И сладко, и страшно! Отцу она не станет говорить. Просто скажет, что нашла работу… Какую? Он не захочет, чтоб она давала уроки. Ну, все равно… Что-нибудь да выдумает… А мать будет рада новому лицу… Ее мать не любит. Никогда и не любила. Лгать или не лгать: какая у ней связь с родными? Зачем же она сейчас говорила, что делает это для них. Значит, лгала? И да, и нет. Жаль их. Старух еще жальче. Те честные, тихие; сидит Фифина до глубокой ночи, бабушка встает с огнем и тоже вяжет… Все у ней вытянули… Она нищая, надо заработать и для нее, когда она в полную дряхлость впадет. А это скоро будет. И мать жаль. Хоть в больницу неизлечимых, так и то нужны деньги, комнату…
    
Тася опустила голову. Бумажки упали на кровать. Она этого не заметила, потом очнулась, увидала, что у ней нет ничего в руке, испугалась. Долго ли потерять? Она вскочила, подошла к письменному столу и заперла деньги в ящик, где у ней лежало несколько тетрадок, переписанных ее рукой, — роли.
    
Пирожков представился ей в эту минуту, его добрая усмешка, поощряющий тон, умные глаза сквозь очки. Она припомнила, что он весной, перед отъездом в деревню, рассказывал, какое жалованье получают теперь актрисы в провинции, да не на оперетки только, — на драму, комедию, ingénues.[74] Ему говорил в клубе член комитета. Он приводил цифры. Есть актрисы — их несколько — меньше тысячи рублей в месяц "и слышать не хотят".
    
Тысячу рублей в месяц! Но деньги ли одни? Даже если и половину, треть этой суммы! А игра! Она сейчас бы пошла даром. Как же ей нейти, когда нужны эти деньги, — без них и ей на что же жить? Что делать? Искать жениха? Продавать себя?
    
Пора, пора! Дом — гробница; от всего ей больно, жутко, только старушки и согревают. Отец, мать, брат Ника… Лучше устроить тех; кого жалко, а самой — дальше, не знать ничего, кроме подмостков. Ничего!
   
   
    
     
XIV
    
    
Крутил легкий снежок, часу в девятом, накануне сочельника. К крыльцу, освещенному двумя фонарями, подъехали извозчичьи сани. От тротуара перекинуты мостки с набитыми на них планками, обмерзлые и обтоптанные тысячью ног.
    
Из саней вылез первым высокий мужчина в цилиндрической шляпе, в плотно застегнутом пальто с нешироким черным барашковым воротником и начал высаживать даму, маленькую фигурку в шубке, крытой сукном. Голова ее повязана была белым вязаным платком. Лицо все ушло в края платка. Только глаза блестели, как две искристые точки.
    
— Приехали, — сказал Пирожков — он привез Тасю — таким тоном, каким пугают детей, когда приводят их к дантисту.
    
— Ах, Иван Алексеич, — раздался голосок Таси из-под платка. — Как вы пугаете!
    
И она рассмеялась.
    
— Пожалуйте, пожалуйте, — продолжал он тем же тоном. — Авось пронесет, Таисия Валентиновна. Полезно будет бросить coup d'œil..[75] Может, и накроют нас.
    
— Кто же? — не очень смело спросила Тася и остановилась на тротуаре.
    
Вправо, подальше, скучилось несколько извозчичьих саней парами, какие по вечерам дежурят около клубов. Тася была тут всего раз, на спектакле одного общества. Давали шекспировскую пьесу. Еще ей так захотелось тогда сыграть Беатриче из "Много шуму из ничего". Но тогда она была в ложе со знакомыми. А одну на простой вечер или спектакль ее бы не пустили. Ни отец, ни мать, ни бабушка… Сюда нельзя ездить девушке "из общества". Тут бывает "Бог знает кто". Это — актерская биржа. И она одна, вечером, с мужчиной… Должна будет скрывать до тех пор, пока не объявит, чем она занимается.
    
Случилось все так скоро потому, что она не дождалась Палтусова, а вызывать его не хотела. Да и не надеялась на него. Он, наверно, стал бы все подсмеиваться… Такой эгоист ничего для нее не сделает!.. Она давно его поняла. Может быть, он и согласится с ее идеей, но поддержки от него не жди. Заехал очень кстати Иван Алексеевич. С ним не нужно долгих объяснений. Он понял сразу. Мягкий, умный, шутливый… Но задумался.
    
— Добрая моя Таисия Валентиновна, — говорил он ей третьего дня — они сидели в зале — и за обе руки ее взял, — выдержите ли? Вот вопрос!
    
— Выдержу! — почти крикнула она.
    
— Ох, хорошо, кабы так! А видели пьесу "Кин"?
    
Она видела самого Росси и не забыла сцены, где Кин отговаривает молодую девушку отдаваться театру. Она плакала тогда и в театре и у себя, вернувшись домой. Но что же это доказывает?
    
— Как я играла тогда в любительском спектакле? — спросила она Ивана Алексеевича.
    
— Огонек есть. Но довольно ли этого?
    
Она убежала в свою комнату, схватила том, где «Шутники», увела Пирожкова в гостиную и прочла несколько явлений с Верочкой.
    
Он зааплодировал.
    
— Ну, поговоримте, хороший человек, — он всегда ее так зовет, — вам в консерваторию не стоит поступать. А лучше заняться у опытного актера или актрисы. Теперь я немного поотстал от этого мира, но я вас к Грушевой свезу, если желаете.
    
Такой он был милый, что она чуть не расцеловала его.
    
Вот тогда он и сказал ей:
    
— В виде опыта поедем… инкогнито в такое место, где собираются артисты. Это вам даст предвкусие. Может, и отшатнетесь. Перед Рождеством у них дня три вакации. Мы там много народу увидим.
    
Она смело согласилась. Ну что за беда, если ее кто-нибудь и встретит? Кто же? Из знакомых отца? Быть не может. Да и надо же начать. Она увидит по крайней мере, с кем ей придется «служить» через год. Слово «служить» она уже слыхала. Актеры говорят всегда «служить», а не "играть".
    
Но когда Иван Алексеевич взялся за ручку двери, у ней екнуло на сердце.
    
— Раз, — дурачился он, — два, три… Пожалуйте…
    
— А посторонние бывают? — робко спросила она.
    
— Бывают-с и посторонние… Пожалуйте… Сожигать корабли, так сожигать!
    
Он отворил дверь. Они вошли в наружные сенцы, где горел один фонарь. Нанесено было снегу на ногах. Пахнет керосином. Похоже на вход в номера. Еще дверь… И ее отворил Пирожков. Назад уже нельзя!..
   
   
    
     
XV
    
    
Иван Алексеевич ввел ее во внутренние сени, на три ступеньки. Их встретил швейцар в потертой ливрее с перевязью, видом мужичок, с русой шершавой бородой. Другой привратник тут же возился около него в засаленном полушубке и валенках.
    
Пол был затоптан. Перила и стеклянная дверь выкрашены в темно-коричневую краску. Стены закоптели. Охватывал запах лакейского житья, смазных сапог, тулупа и табаку. Тасе сделалось вдруг брезгливо. Она почуяла в себе барышню, дочь генерала Долгушина, внучку Катерины Петровны Засекиной.
    
"Ведь это Бог знает что", — мимоходно подумала она и в нерешительности остановилась на площадке.
    
Швейцар отворил дверь. Пирожков обернулся и смотрел на нее поверх запотевших очков.
    
Он понял ее колебание и ее брезгливость. Подбивать ли дальше милую девушку, вводить ли ее в этот "постоялый двор" господ артистов? Хорошо ли он поступает?
    
Ивана Алексеевича схватила за сердце мысль, что ведь он, Пирожков, мог бы избавить ее от такой рискованной попытки… Зачем ему искать лучшей девушки? Кончит ведь женитьбой? В том-то и беда, что он не искал… А там, дома, разве ее ждет что-нибудь светлое или просто толковое, осмысленное?.. Генерал с его потешной фанаберией и «прожектами», брат шулер и содержанец, колченогая и глупая мать. Еще два-три года, и пойдет в бонны или… попадет на сцену; но уже не на этакую, а на ту, где собой торгуют…
    
— Пожалуйте-с! — крикнул он и предложил ей руку подняться в гардеробную.
    
Тася поглядела вправо. Окошко кассы было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком; на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши — одна красная, другая синяя — и белый лист с печатными заглавными строками. Левее выглядывала витрина с красным фоном, и в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице шел половик, без ковра. Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
    
Они взяли вправо, в низкую комнату, уходившую в какой-то провал, отгороженный перилами. Вдоль стены, на необитом диване, лежало кучками платье. В углу, у конторки, дежурил полный бритый лакей в синем ливрейном фраке и красном жилете. У перил стоял другой, худощавый, пониже ростом, с бакенбардами.
    
Пирожков записал что-то в книгу и заплатил полному лакею. Долго снимала Тася шубку, калоши и платок. Она все сильнее волновалась. Барышня все еще не успокоилась в ней. Платье она нарочно надела домашнее, серенькое, с кожаным кушаком. Но волосы заплела в косу. Не богато она одета, но видно сразу, что ее туалет, перчатки, воротничок, лицо, манеры мало подходят к этому месту.
    
И вдруг на лестнице, когда они будут подниматься туда наверх, встретится какой-нибудь знакомый отца…
    
— Знаете что, — угадал ее волнение Пирожков, — если вас кто спросит, как вы сюда попали, говорите — на репетицию.
    
— Какую?
    
— Ах, Боже мой, — благотворительную!
    
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
    
Наверху она остановилась у белых перил, где стоял новый лакей.
    
— Есть репетиция? — спросил его Пирожков.
    
— Сейчас кончится.
    
— А в конторе кто?
    
Тот назвал кого-то по имени и отчеству.
    
Тут Тася оглянулась. Она припомнила эту комнату — род площадки — с ее голубой мебелью, множеством афиш направо, темной дверью с надписью "Контора" и аркой. Левее ряд комнат. Она помнила, что совсем налево — опять белые перила и ход в театральную залу с двумя круглыми лесенками на галерею.
    
— Оправились? — шепнул ей Пирожков.
    
— Не бойтесь, — шутливо сказала она.
    
— Надо начать с чаев.
    
— Теперь?
    
— Подождите минутку там, в проходной гостиной, а я забегу в контору.
    
Он провел ее в унылую, холодную комнату и посадил на диван.
   
   
    
     
XVI
    
    
Против Таси, через комнату, широкая арка, за нею темнота проходного закоулка, и дальше чуть мерцающий свет, должно быть из танцевальной залы. Она огляделась. Кто-то тихо говорит справа. На диване, в полусвете единственной лампы, висевшей над креслом, где она сидела, она различила мужчину с женщиной — суховатого молодого человека в серой визитке и высокую полногрудую блондинку в черном. Лиц их Тасе не было видно. Они говорили шепотом и часто смеялись.
    
"Кто это? — думала Тася. — Любители или актеры?.. Или любовное свидание?.. Здесь удобно".
    
Ей стало неловко. Она им помешала.
    
Но пара не смущалась. Послышался смех блондинки.
    
"Скорее любители, чем актеры", — определила про себя Тася.
    
Им весело. Никого они знать не хотят. Кто она? Девица благородных родителей или так «чья-нибудь» дочь? Это все равно… Может, в ней большой талант скрывается. Так же вот как и она, Тася, приехала тайком в клуб вкусить запретного плода. Какого? Искусства или другого?
    
Щеки Таси покрылись румянцем… Она все знает… не маленькая… ingénue сбирается только на сцене играть. Сколько романов прочла, пьес, всего. Но «это» на нее не действует. Насмотрелась она на то, что у них было в доме. Когда в книжке она читала сцены свиданий, самые страстные или поэтические… у ней не билось сердце. Сейчас ей представится другая сцена… житейская… Она — девочка тринадцати лет, но много уже понимает, читала и Тургенева и Жорж Занда… разбежалась она в будуар своей матери… Мать лежит на кушетке, рядом — гусарский юнкер. Он дневал и ночевал у них. Тася знала, что maman дает ему денег. Об этом говорили люди, горничные. Она застала любовную сцену… И с тех пор, когда ей минуло семнадцать лет и позднее, она не могла думать о любви, чтобы перед ней не встала сцена юнкера с ее матерью и все восторги Елены Никифоровны от итальянских певцов, скрипачей и наездников.
    
Так и прошли ее первые девичьи годы. Некогда ей было думать о любви. Вывозили ее всего одну зиму, когда ей уж пошел двадцатый год. Но все ее стесняло и в тех гостиных, куда ездила ее мать. В собрании она танцевала несколько раз… Но и тут мать портила ей настроение. Да и как можно было выезжать, тратиться на туалет, когда она отлично знала, что в доме во всем недочет, доедают последние гроши, взятые под залог дома, за проданную землю, выклянченную у бабушки… Она отказалась от выездов… Потом ноги стали отниматься у матери. Прекратилась всякая посторонняя тревога. Тут и разрослось влечение к сцене, дума о театре, ученье ролей по ночам…
    
Пара встала с дивана и стала ходить по комнате.
    
— Вы ошибаетесь, — говорила блондинка.
    
— Да уж нет, — возражал молодой человек, — вам это очень удалось. А вот Василиса Мелентьева — не скажу…
    
Тася взглянула с любопытством на блондинку и спрашивала себя: подходит ли ее наружность к Василисе Мелентьевой?
    
Не о Василисе Мелентьевой шел спор между молодыми людьми. Они нравились друг другу. Это было сразу видно. Тася прислушивалась к звукам их голосов. Вот если бы она так же на сцене говорила, вышло бы и правдиво, и весело… Больше ничего ведь и не нужно… А как трудно все это выполнить!..
    
— Пожалуйте, — раздался над ней голос Пирожкова.
    
Его голова показалась из-за косяка двери. Тася встала и поправила на шее галстук.
    
— Куда? — спросила она.
    
— В столовую…
    
— Там кто же?
    
— Идемте, идемте…
    
Он взял ее под руку и повел мимо конторы в белую залу, освещенную целым рядом тускловатых ламп.
    
— Мы будем пить чай, — говорил Пирожков, и сам как будто немного стесненный за Тасю. — Вы осмотритесь… Есть уже разные народы. Я нашел одного знакомого старшину… Вы с ним поговорите… Полезно заручиться для дебютов…
    
— Для дебютов! — вздохнула Тася.
    
— А что же? Для маленьких дебютов здесь.
    
— На клубной сцене я бы не хотела.
    
— В виде опыта.
   
   
    
     
XVII
    
    
Столовая обдала Тасю спертым воздухом, где можно было распознать пар чайников, волны папиросного дыма, запах котлет и пива, шедший из буфета. Налево от входа за прилавком продавала печенье и фрукты женщина с усталым лицом, в темном платье. Поперек комнаты шли накрытые столы. Вдоль правой и левой стены столы поменьше, без приборов, за ними уже сидело по двое, по трое. Лакеи мелькали по зале.
    
Пирожков посадил Тасю за первый стол по левой стене, около окна, и заказал порцию чаю.
    
В первый раз она слышала эти слова: "порцию чаю". Им подали поднос с двумя чайниками, чашками и пиленым сахаром в бумажном пакетце. Через стол от них сидело двое мужчин, оба бритые.
    
— Актеры, — шепнул ей Пирожков. — Один здешний, другого не знаю.
    
До Таси донеслась сильная картавость одного из них, брюнета с мелкими чертами красивого лица.
    
— Актер? — переспросила она.
    
— Да.
    
— Как же он так сильно картавит?
    
— Что делать!..
    
Она заварила чай. У правой стены, за двумя столиками, сидели и женщины. Одна, глазастая, широкоплечая, очень молодая и свежая, громко говорила, почти кричала. Волосы у ней были распущены по плечам.
    
— Это кто? — спросила Тася.
    
— Не знаю… давно здесь не был.
    
На репетициях, за кулисами, где удалось быть раза два, она испытывала возбужденье, какого теперь у ней не было и следа… Ей даже не верилось, что это одно и то же, что вот эти бритые мужчины и женщины с размашистыми движениями принадлежали тому миру, куда так рвалось ее сердце.
    
— Ну, что же, — заговорил Пирожков и поглядел на нее добрыми глазами, — не очень вам здесь нравится?.. Присмотритесь… Эта столовая постом была бы для вас занимательнее. Тогда здесь настоящий рынок… Чего хотите — и благородные отцы, и любовники, и злодеи. И все это приезжие из провинции, а уж к концу почти полное истощение финансов.
    
Тася плохо слушала его.
    
— Вот что, — продолжал Пирожков, — на святках будет тут сборный спектакль. Мне старшина сейчас говорил. Не начать ли прямо с попытки. Можно и "До поры — до времени" поставить. Как вы думаете?
    
— Право, не знаю, — ответила Тася. — Я учиться хочу, Иван Алексеевич.
    
— С нового года и начнем… А пока для бодрости… Да вот и старшина.
    
К ним подошел сухощавый господин, в бороде, в золотом pinse-nez, в коротком пальтецо, с крупными чертами лица, тревожный в приемах.
    
Пирожков представил его. Тася не запомнила ни фамилии, ни как его звали по имени и отчеству.
    
— Чайку выпьете? — пригласил его Пирожков.
    
— С нашим удовольствием, — сказал старшина и сел.
    
Он казался очень утомленным.
    
— Много дела? — спросил Пирожков.
    
— Просто беда! И все один!..
    
— А другие?
    
— Эх!..
    
И он махнул рукой.
    
— Что же предполагается на праздниках?
    
— Утренние спектакли будут, детский праздник, костюмированный бал с процессией, да мало ли чего!
    
— А как дела?
    
— Сборы — ничего! Только возня! Я вам скажу, скоро пардону запрошу!..
    
— Вот Таисия Валентиновна, — указал Пирожков на Тасю, — желала бы…
    
— Вам угодно дебютировать-с? — высоким голосом выговорил старшина.
    
Тася сильно смутилась.
    
— Нет… я не для дебюта…
    
— Спектаклик хотите? — не дал он ей докончить. — Дни-то у нас все разобраны.
    
К старшине подошел лакей в ливрее и сказал ему что-то на ухо.
    
— Прошу извинения, — сказал старшина и вскочил. — Анафемское дело! — крикнул он на ходу Пирожкову и побежал в контору.
    
"Зачем он меня сюда привез?" — думала Тася, и ей делалось досадно на «добрейшего» Ивана Алексеевича. Все это выходило как-то глупо, нескладно. Этот торопливый старшина совсем ей не нужен. Он даже не заикнулся ни о каком актере или актрисе, с которой она могла бы начать работать. А нравы изучать, только расхолаживать себя… Тут еще может явиться какой-нибудь знакомый отца… Она с молодым мужчиной, за чаем… Точно трактир!
    
Тася затуманилась.
   
   
    
     
XVIII
    
    
Из дверей в глубине столовой, откуда виднелась часть буфетной комнаты, показался мужчина в черном нараспашку сюртуке. Его косматая белокурая голова и такая же борода резко выделялись над туловищем, несколько согнутым. Он что-то проговорил, выходя к буфету, махнул рукой и приближался к столу, где сидели Тася с Пирожковым.
    
— Ах, Иван Алексеевич, — взволновалась и почти обрадовалась Тася, — ведь сюда идет Преженцов.
    
— Кто?
    
— Мой учитель!.. Вы не помните?..
    
— Не встречал его…
    
— Да, это давно было… Как он изменился… Он, он!
    
Косматая голова все приближалась. Тася окончательно разглядела и узнала своего учителя Преженцова.
    
Он ходил к ним больше года, студентом четвертого курса, лет шесть тому назад, учил ее русским предметам, давал ей всякие книжки. Матери ее он не понравился: раза два от него пахло вином… Только у него Тася и занималась как следует. Он ей принес Островского… И сам читал купеческие сцены пресмешно, и рассказы Слепцова хорошо читал… Что ж! Она не боится встречи с ним здесь, в этой столовой… Он все поймет…
    
Учитель ее заметил и узнал.
    
— А-а! — крикнул он и скорыми шагами подошел к столу.
    
— Николай Александрович! — обрадованно назвала его Тася.
    
Пирожков оглянулся на косматого блондина. От него пахнуло спиртными парами. Лицо его сильно раскраснелось.
    
— Какими судьбами? — спросил он Тасю. Учитель крепко пожал ей руку.
    
— Вот, можно сказать, сюрприз. Вы здесь… И в будничный день… Какими судьбами? А кавалер ваш… Познакомьте нас.
    
Она их познакомила.
    
— А! — еще громче крикнул учитель. — Пирожков!.. Как приятно… У нас есть общие приятели… Калашникова… Василия Дмитриевича… знаете, а?
    
— Как же, — сказал со сдержанной улыбкой Пирожков.
    
— Я присяду… Можно?..
    
— Пожалуйста, — пригласил его Пирожков.
    
Тася поглядела на своего учителя. Его щеки, глаза, волосы — все показалось ей немного подозрительным.
    
— Так вот где я с ученичкой-то столкнулся, — говорил Преженцов и держал руку Таси. — Ростом не поднялись… все такая же маленькая… И глазки такие же… Вот голос не тот стал, возмужал… Их превосходительство как изволит поживать? Папенька, маменька? Мамаша меня не одобряла… Нет!.. Не такого я был строения… Ну, и парлефрансе не имелось у меня. Бабушка как? Все еще здравствует? И эта, как ее: Полина, Фифина!.. Да, Фифина!.. Бабушка — хорошая старушка!..
    
Он делался болтлив. Тася видела, что учитель ее выпил. Она не знала, как с ним говорить. Это был как будто не тот Николай Александрович, не прежний.
    
Пирожков тоже почувствовал себя стесненным.
    
— Вы здесь член? — спросил он Преженцова.
    
— Я-то? Это целая история… Вот видите ли, какой казус случился… Меня здесь не выбрали. Не подхожу к такому избранному заведению. А сегодня с приятелем зашли выпить пива… Все равно… Вы не хотите ли?
    
Он перегнулся к Тасе и спросил:
    
— А это знаменье времени… коли и вы с нами сидите… Какой ужас!
    
Прошел по столовой старшина. А через минуту в буфете раздался крупный разговор.
    
Учитель Таси сейчас же встал, побежал туда и только крикнул:
    
— Так и есть!
    
Пирожков приподнялся и начал глядеть в том же направлении.
    
— Поедемте отсюда, — тихо сказала ему Тася.
    
Голоса все возвышались, перешли в звонкие, крикливые возгласы… От буфета шел старшина и другой еще господин, с седоватой бородой, а за ним учитель Таси.
    
— Вы не имели права! — говорил старшина.
    
— Я буду протестовать! — повторил господин с бородой.
    
— Протестуйте… Сделайте ваше одолжение!
    
Учитель забежал вперед и на всю залу крикнул:
    
— Оставь втуне, пренебреги… потребуем торжественного вывода… Идем, Вася…
    
И, обратившись к столу Таси и Пирожкова, кинул им:
    
— Прощения просим!.. Видите, чаю с вами пить не могу… Паршивая овца!..
    
Все в недоумении глядели на эту сцену. Перед конторой еще долго раздавались голоса и потом внизу по лестнице.
    
Пирожков и Тася молчали. Ивану Алексеевичу было не по себе.
    
"Зачем завез я ее сюда? — спрашивал и он себя. — Этакая досада! Так неудачно… И старшина ни на что ей не годен, а теперь и подавно".
    
Она опустила голову и пила потихоньку чай.
    
— Таисия Валентиновна, — начал Пирожков, состроив комическую мину, — простите великодушно… Незадача нам.
    
— Поедемте, — шептала она.
    
— Да вы не бойтесь.
    
— Нет, поедемте, пожалуйста.
    
Он наскоро расплатился. Тася шла вслед за ним, все еще с поникшей головой… И боялась она чего-то, и жутко ей было тут от всего — от этих лакеев, гостей, чаду, тусклого освещения; не находила она в себе мужества сейчас же превратиться в простую «актерку», распивать чай в перемену между двумя актами репетиций.
    
"Барышня я, барышня", — повторяла она, сходя в швейцарскую, и была довольна тем, что никто из знакомых отца не встретил ее. Ведь она уехала тихонько. Мать хоть и разбита, но то и дело спрашивает ее. Ей не скажешь, что ездила смотреть на актеров… Да и бабушка напугается…
    
— Как же, Таисия Валентиновна? — остановил ее Пирожков у кассы. — Первый блин комом. Угодно, чтобы я познакомил вас с Грушевой?
    
— Ах, погодите… Я что-то совсем маленькая.
    
— Подожду…
    
Тася свободно вздохнула на воздухе.
   
   
    
     
XIX
    
    
На другой день, перед обедом, девчонка вбежала к Тасе и заторопила ее.
    
— Маменька гневаются, пожалуйте поскорее.
    
Тася нашла мать в кресле в сильной ажитации.
    
— Отравить меня хотите! — закричала Елена Никифоровна, тараща на нее глаза.
    
— Что такое, maman?
    
— Какая гадость! Ешь сама!
    
Она тыкала ложкой в тарелку супа.
    
Тася попробовала и чуть заметно улыбнулась.
    
— Суп хорош… из курицы.
    
Мать проследила глазами ее усмешку и вся побагровела.
    
Не успела Тася выпрямиться, как на щеке ее прозвенела пощечина.
    
Она схватилась за щеку. В глазах у ней потемнело. Она сделала над собой усилие, чтобы не толкнуть мать.
    
Пощечина! Перед девчонкой Дуняшей! Ей, девушке по двадцать второму году!
    
Это ее ошеломило.
    
— Смеяться… — кричала и заикалась мать, — смеяться! Надо мной? Ах ты мерзкая! Мерзкая… Тварь! Я тебе дам!
    
И она опять потянулась к ней, но Тася схватила Елену Никифоровну за обе руки и посадила ее в кресло.
    
— Не смейте, не смейте! — шептала она с нервной дрожью. — Я не позволю… хуже будет!..
    
Голос ее так задрожал, что мать испугалась.
    
— Ступай вон!.. Вон, вон! — кричала она и начала метаться и плакать. — Морфию мне, морфию!..
    
— Какого лекарства? — спросила Тасю Дуняша, задерживая ее.
    
— Не знаю!
    
И она кинулась в свою комнату вне себя. Щеки ее пылали, слезы душили ее, но не лились.
    
Девочкой семи лет ее высекли раз… когда ей было четырнадцать лет, мать схатила ее за ухо, но она не далась… И теперь, двадцать одного года! Мать больна, разбита, близка к параличу… Но разве это оправдание?
    
Бросилась Тася на кровать. Ее всю трясло. Через минуту она начала хохотать. С ней случилась первая в ее жизни истерика. Прежде она не верила в припадки, видя, как мать напускала на себя истерики. А теперь она будет знать, что это такое.
    
Из комнаты Таси ничего не долетало ни до старушек, ни до кабинета. Отца ее не было дома и брата также. Как ни старалась она переломить себя, хохот все прорывался, и слезы, и судороги… Так билась она с полчаса. Только и помогла себе тем, что уткнула голову в подушки и обхватила их обеими руками.
    
Потом, сладив с собою, села на кровать и мутными глазами оглядывала свою комнату. Смеркалось… через полчаса будет совсем темно. Ее зазнобило. Она встала, надела платок и тихо двинулась от кровати к письменном столу.
    
Прибила мать! Дала пощечину, как горничной!.. Да и тех теперь нельзя бить. Жаловаться пойдут, а то и сами тем же ответят. Примеры были, на днях ей рассказывали про знакомую барыню. Но чего же она так изумляется? Чем она лучше Кунцевой?.. А той мать в прошлую зиму надавала пощечин при посторонних. И до сих пор кричит на нее, как на последнюю судомойку, ругает ужасными словами, хоть и по-французски: pécore, salope, crapule![76] Она и не припомнит всего! И ведь это в хорошем барском обществе… Самые старые фамилии… И Леля Тарусина ей жаловалась, что мать ее бьет. А она графиня! Ей двадцать третий год. И все терпят, злятся, презирают матерей, называют их за глаза дурами, рассказывают про них всякие гадости… А не уйдут! Почему?
    
Куда идти? В гувернантки? Не пойдут! И не знают ничего серьезно, да и боятся бедности. Как же им можно! Тут есть расчет на мужа, а не выйдет — все равно на родительских хлебах проживет, хоть и битая.
    
"Рабство! Рабство! — шепчет Тася, ходя по своей комнате. — Как низко, гнусно!"
    
Она ничего дурного не рассказывает знакомым про мать. Не могла она ее ни любить, ни уважать! И это уже немалое горе. Ей жаль было этой женщины. Она смотрела на нее, как на "Богом убитую", ходила за ней, хотела с ней делиться, когда встанет на свои ноги, будет зарабатывать. Ее смущало еще сегодня утром то, что она хочет оставлять ее по целым часам на попечение компаньонки.
    
Но теперь!.. Исчезли все колебания!.. Как бы мать ни была «убита», она понимает, что делает. Вытерпеть — это значит рисковать, что она будет драться каждый день.
    
Вот приедет отец, Тася скажет ему, что к матери нужно приставить постороннюю женщину. Если вчера, после посещения клубной столовой, у нее явилось малодушное чувство, то теперь… вон, поскорее, без всяких дум и сомнений!
    
Она не могла оставаться в своей комнате. Ей было душно. Перешла она в залу, присела к пианино и заиграла громко, громко.
    
— Барышня, — прибежала Дуняша, — маменька не приказывают играть… У них головка болит.
    
— Хорошо, — ответила Тася и захлопнула крышку.
    
Да, играть не следует. У матери боли. Но разве боли оправдывают битье по щекам взрослой дочери?
    
"Напишу к Пирожкову, — думала она, — попрошу его поскорее повезти меня к Грушевой, скорей, скорей".
    
Она не слыхала, как в передней позвонили. Ее застал в зале, всю в слезах, с помятой прической, гость — их дальний родственник — Палтусов.
   
   
    
     
XX
    
    
Тася не видала Палтусова давно, больше двух месяцев. Он ездил к ним очень редко. Прежде он больше интересовался ею, когда слушал лекции в университете. Он же привез к ним и Пирожкова. На родственных правах они звали друг друга Тася и Андрюша.
    
— Что с вами, кузиночка? — спрашивал ее Палтусов, уводя в гостиную. — Вы какая-то растрепе, — пошутил он и оглядел ее еще раз.
    
Тася жала ему руку. Его приезд пришелся очень кстати.
    
— Андрюша, милый, — заговорила она ласковее обыкновенного, — поддержите меня.
    
— Что такое?
    
Она не могла сказать ему, что мать дала ей пощечину. Этого она не скажет… кроме отца, никому. Он услыхал от нее только то, что ей теперь надо, сейчас, сию минуту.
    
— Пожалуйста, не труните надо мной, Андрюша, я долго готовлюсь к этому.
    
Слово «сцена» было произнесено. Палтусов задумался. Ему жалко стало этой "девочки", — так он называл ее про себя. Она умненькая, с прекрасным сердцем, веселая, часто забавная. Женишка бы ей…
    
— Замуж не хотите, Тася?
    
— За кого? — серьезно спросила она. — Что об этом толковать! Выезжать не на что. Так я никому не нравлюсь… Да нет, Андрюша! Это совсем не то…
    
И она начала горячо развивать ему свою «идею». Он слушал с тихой усмешкой. Очень все искренне, молодо, смело, что она говорит. Может, у ней и есть талант. Жаль все-таки такую девочку… Попадет на сцену… Это ведь помойная яма. Многие ли выкарабкиваются и могут жить на свой заработок?.. А она хочет кормить семью… Шутка! Жаль!.. Хорошая, воспитанная барышня, его родственница, все-таки генеральская дочь… Но и то сказать… семейка вымирает… гниль, дряхлость, глупое нищенство и фанаберия. А то так и просто грязь. Стоит на этакого папашу с мамашей работать!.. Уйти из дома — резон…
    
— С родителем поговорить, что ли? — спросил Палтусов.
    
— Пока не надо, Андрюша… После, может быть… а вы мне все узнайте хорошенько… Вот Пирожков хотел; он добрый, но немного мямля… совсем не туда меня повез. Он знаком с актрисой Грушевой.
    
— Да и я ее знаю!
    
— Знаете; я помню, вы мне рассказывали.
    
— Так чего же вы хотите, кузиночка?
    
— Съездить к ней, милый… предупредить… поговорить обо мне хорошенько… чтобы она меня выслушала. Я приготовлюсь. Может ли она со мной заняться? Хоть эту зиму. А то я в консерваторию поступлю, авось примут и с нового года.
    
Палтусов слушал. Все это было легко исполнить. Один какой-нибудь визит. Довольно он своими делами занимается. Не грех для такой милой девочки потерять утро.
    
— Извольте-с, — сказал он шутливо.
    
— Да? — радостно вырвалось у Таси.
    
— Брата нет? — спросил Палтусов.
    
— Нет.
    
— А родитель?
    
— И отец еще не приезжал.
    
— Как же это он меня просил, а сам по городу рыщет?
    
Палтусов встал и прошелся по гостиной. Он приехал на просительную записку генерала. Тот писал ему, что возлагает на него особую надежду. Сначала Палтусов не хотел ехать… Долгушин, наверно, будет денег просить. Денег он не даст и никогда не давал. Заехал так, из жалости, по дороге пришлось. Не любит он его рожи, его тона, всей его болтовни.
    
— Папа сейчас должен быть, — сказала Тася и подошла к Палтусову. — Только вы, Андрюша, про меня ему ничего еще не говорите. Теперь не стоит… Я ему на днях сама скажу, что с матерью я ладить не могу и надо взять компаньонку. Деньги у меня есть… на это…
    
— Где же добыли?
    
— Заняла, — шепотом ответила Тася.
    
Она не скажет ему, что деньги взяла у брата Ники.
    
— Подождите минутку.
    
Ей хотелось, чтобы Палтусов подождал отца. Он ей скажет, что отец затеял. Ей надо все знать. Кто же, кроме нее, есть взрослый в доме?
    
Она смотрела на Палтусова. В гостиной было уже темновато. Его лицо никогда ей особенно не нравилось. И в сердце его она не верила. Сейчас она говорила ему "милый Андрюша". Ведь это нехорошо! Нужен он ей, так она и ласкает его словами.
    
Тася примолкла. Недовольна она была собой. Но что же делать? Андрюша единственный человек вокруг нее, у которого есть характер, знает жизнь, ловок… С Иваном Алексеевичем далеко не уйдешь. И что же она такое сделала? Попросила переговорить с актрисой. Если он эгоист, тем лучше… Хоть за кого-нибудь похлопочет бескорыстно.
    
— Вот и папа, — громко сказала Тася, услыхав звонок в передней.
    
Палтусов закуривал папиросу.
    
— Задержит он меня!
    
— Подите, подите… Ведь вы все равно не расчувствуетесь, — пошутила она.
    
И тому уже была она рада, что разговор с Палтусовым отвлек ее от ощущения обиды, заставил забыть о дикой выходке матери.
    
К ней она не пойдет до завтра, даже если мать и будет присылать за ней. Надо дать почувствовать. А отцу она сегодня же скажет очень просто:
    
"Не хочу получать пощечин. Наймите компаньонку. Я ей буду платить".
    
— Андрюша, — шепнула она, — одно словечко…
    
Палтусов подставил ухо.
    
— Позвольте мне сказать отцу, что вы мне дали взаймы…
    
— Он вытянет.
    
— Нет, я не дам.
    
— Говорите, Тася!
    
— Спасибо.
    
Это ей послужит. Отдать долг надо; вот она и скажет, что ей следует искать самой выгодной работы.
    
Палтусов пожал ей руку, приостановился на пороге, обернулся и тихо сказал:
    
— Если вам понадобится… вы не скрывайтесь от меня.
    
У него на текущем уже лежало десять тысяч.
    
— Теперь не нужно.
    
"У него все лучше было взять, чем у Ники, — мелькнуло в голове Таси. — А кто его знает, впрочем, чем он живет?"
   
   
    
     
XXI
    
    
— А! волонтер!.. — встретил генерал Палтусова в кабинете, где уже совсем стемнело.
    
"Волонтером" прозвал он его после сербской кампании. Палтусов не любил этого прозвища и вообще не жаловал бесцеремонного тона Валентина Валентиновича, которого считал "жалким мыльным пузырем". Но он до сих пор не мог заставить его переменить с собою фамильярного тона. Не очень нравилось Палтусову и то, что Долгушин говорил ему «ты», пользуясь правом старшего родственника.
    
Сегодня все это было ему еще неприятнее. Нуждается в нем, пишет ему просительные записки, а туда же — хорохорится.
    
— Здравствуйте, генерал, — ответил Палтусов насмешливо и небрежно пожал его руку.
    
Валентин Валентинович снимал сюртук, стоя у облезлого письменного стола, на котором, кроме чернильницы, лежали только счеты и календарь.
    
Кабинет его вмещал в себе большой с провалом клеенчатый диван и два-три стула. Обои в одном месте отклеились. В комнате стоял спертый табачный воздух.
    
— Темно очень, генерал, — заметил Палтусов.
    
— Сейчас, mon cher, лампу принесут. Митька! — крикнул он в дверь.
    
Принесли лампу. От нее пошел чад керосина. Долгушину мальчик подал короткое генеральское пальто из легкого серого сукна.
    
— Ступай, — выслал его генерал. Палтусов сел на диване и ждал.
    
— Ты извини, что подождал меня.
    
"То-то", — подумал Палтусов и нарочно промолчал.
    
— Мои стервецы виноваты.
    
— Какие такие?
    
— Да лошади. Еле возят. Морковью скоро будем кормить, братец! Ха, ха, ха!
    
"Ну, братца-то ты мог бы и не употреблять", — подумал Палтусов.
    
— Зачем держите?
    
— Зачем? По глупости… Из гонору. — Генерал опять засмеялся, подошел к углу, где у него стояло несколько чубуков, выбрал один из них, уже приготовленный, и закурил сам бумажкой.
    
Палтусов поглядел на его затылок, красный, припухлый, голый, под всклоченной щеткой поседелых волос, точно кусок сырого мяса. Весь он казался ему таким ничтожным индейским петухом. А говорит ему «братец» и прозвал "волонтером".
    
— Плохандрос! — прохрипел генерал и зачадил своим Жуковым. — Последние дни пришли… Ты ведь знаешь, что Елена без ног.
    
— Совсем? — холодно спросил Палтусов.
    
— Доктор сказал: через две недели отнимутся окончательно… И рот уже свело. Une mer à boire, mon cher.[77]
    
Он присел к Палтусову, засопел и запыхтел.
    
— Я тебя побеспокоил. Ну, да ты молодой человек… Службы нет.
    
— Но дела много.
    
— А-а… В делах!.. Слышал я, братец, что ты в подряды пустился.
    
— В подряды?.. Не думал. Вы небось ссудили капиталом?
    
— У Калакуцкого, говорили мне в клубе, состоишь чем-то.
    
Палтусову не очень понравилось, что в городе уже знают про его «службу» у Калакуцкого.
    
— Враки!
    
— Однако и на бирже тебя видают.
    
— Бываю…
    
— Ну да, я очень рад. Такое время. Не хозяйством же заниматься! Здесь только бороде и почет. Ты пойдешь… у тебя есть нюх. Но нельзя же все для себя. Молодежь должна и нашего брата старика поддержать… Сыновья мои для себя живут… От Ники всегда какое-нибудь внимание, хоть в малости. А уж Петька… Mon cher, je suis un père…[78]
    
Генерал не кончил и затянулся. Чувствительность ему не удавалась.
    
— Вы, ваше превосходительство, меня извините, — насмешливо заговорил Палтусов и посмотрел на часы.
    
— Занят небось? Биржевой человек.
    
— Спешу.
    
— Сейчас, сейчас. Дай передохнуть.
    
Он еще ближе подсел к Палтусову и обнял его левой рукой.
    
— Вы все жуковский? — спросил Палтусов, отворачивая лицо.
    
— Привычка, братец!
    
— Дурная…
    
— Какая есть!
    
Генерал начал пикироваться.
   
   
    
     
XXII
    
    
— Вот в чем моя просьба, Андрюша. — Палтусов еще сильнее поморщился. — Есть у нас тут родственник жены, троюродный брат тещи, Куломзов Евграф Павлович, не слыхал про него?
    
— Слышал.
    
— Известный богач, скряга, чудодей, старый холостяк. Одних уставных грамот до пятидесяти писал. И ни одной деревни не заложено. Есть же такие аспиды! К нам он давно не ездит. Ты знаешь… в каком мы теперь аллюре… Да он и никуда не ездит… В аглицкий клуб раз в месяц… Видишь ли… Моя старшая дочь… ведь ты ее помнишь, Ляля?
    
— Помню.
    
— Она ему приходится крестницей; но вышло тут одно обстоятельство. Une affaire de rien du tout…[79] Поручиться его просил… По пустому документу… И как бы ты думал, этот старый шут m'a mis à la porte.[80] Закричал, ногами затопал. Никогда я ничего подобного не видал ни от кого!
    
— Так вы теперь повторить хотите?
    
— Дай досказать, братец, — уже раздраженно перебил генерал и прислонился к спинке дивана. — Ведь у него деньжищев одних полмиллиона, страсть вещей, картин, камней, хрусталю… Ограбить давно бы следовало. Жене моей он приводится ведь дядей. Наследников у него нет. А если есть, то в таком же колене!..
    
— Вы уже справочки навели?
    
— Навел, братец. Не продаст он своих деревень. Из амбиции этого не сделает, а деревни все родовые. Меня он может прогнать, но тебя он не знает. Ты умеешь с каждым найтись. Родственник жены…
    
— Тоже наследник!
    
— Отчасти.
    
— А потом-с?
    
— А потом, mon cher, — ты мне договорить все не даешь, — пускай он единовременно даст племяннице… или хоть кредитом своим поддержит.
    
— Ничего из этого не выйдет.
    
— Разжалоби его, братец. Ты краснобай. Ты знаешь, в каком положении Елена. Не на что лечить, в аптеку платить. И я… сам видишь, на что я стал похож.
    
— Знаете что, генерал?
    
— Не возражай ты мне…
    
— Это вернейшее средство заставить его все обратить в деньги.
    
— Да, если ты бухнешь сразу… Я тебя не об этом прошу. У меня обжект[81] на мази… богатый.
    
— Мешки делать из травы? Слышал! Ха, ха!..
    
— Нечего, брат, горло драть… Кредиту нет… Что мне надо? Понял ты? Чтобы этот хрен не открещивался от моей жены, чтобы он не скрывал, что она его наследница. А для этого разжалобить его. И начать следует с того, что я душевно сожалею о старом недоразумении… понимаешь?
    
— И все это вы взваливаете на меня?
    
— Прошу тебя, mon cher, как родного… Не на коленях же мне перед тобой стоять!
    
— Знаете что, генерал?
    
— Ну, что еще?
    
— Есть у меня знакомый табачный фабрикант. Ему нужно на фабрику акцизного надзирателя.
    
— Такого у меня нет на примете.
    
— Как нет, а я думал, вам следует взять это место.
    
Долгушин вскочил с дивана. Чубук вертелся у него в правой руке. Глаза забегали, лысина покраснела. Палтусов в первую минуту боялся, что он его прибьет.
    
— Мне? — задыхаясь крикнул он. — Мне надзирателем на табачную фабрику?
    
— А почему же нет?
    
— Почему, почему?..